Аз и Я. Книга благонамеренного читателя

Свист звериный

Стиху учит «Слово». Годами, вчитываясь в него, получаешь поэтическое образование. Живой учебник русского языка и поэтики, в котором зачастую правила обнаруживаешь и формулируешь сам, а исключения возвышаются над унылыми закономерностями. Поэзия не есть самовыражение грамматики, но грамматическое чутье позволяет порой понять поэзию.

…Войска Игоря и Всеволода встретились. Поход начался. (Привожу отрывок по мусин–пушкинскому изданию. Подчеркнуто мною).

Тогда въступи Игорь Князь въ златъ стремень,

и поеха по чистому полю. Солнце ему

тъмою путь заступайте; нощь стонущи

ему грозою птичь у буди; свистъ» зверинъ

въ стазби ; дивъ кличетъ връху древа…

Перевод Мусина–Пушкина: «Князь Игорь вступя въ златое стремя, поехалъ по чистому полю. Солнце своимъ затмениемъ преграждаетъ путь ему, грозная возставшая ночью буря пробуждает птицъ; ревутъ звери стадами, кричитъ филинъ на вершине дерева…»¹.

Многие переводчики и комментаторы пытались объяснить «стазби», справедливо полагая, что разгадка смысла всего подчеркнутого мною темного места — именно в этом искусственном образовании, родившемся при членении сплошной строки памятника.

В. И. Стеллецкий² подробно рассматривает основную литературу по толкованию «стазби», — Максимович первый увидел здесь глагол «въста» и отнес вторую часть начертания к следующему предложению. Основанная на его догадке поправка Потебни «узбися Дивъ», принятая В. А. Яковлевым в форме «збися Дивъ», а затем в этом виде акад. В. Н. Перетцем — в настоящее время так же находит сторонников (Д. С. Лихачев, О. В. Творогов и др.)

Поправка В. Ф. Ржиги «въеста близъ» представляется недостаточно аргументированной с палеографической точки зрения и неестественной — с литературной.

В. С. Миллер, А. А. Потебня, В. Н. Щепкин, В. Н. Адрианова–Перетц, А. С. Орлов, Д. С. Лихачев и переводчики А. Ф. Вельтман, Г. П. Шторм, Н. А. Новиков, Л. И. Тимофеев и многие другие полагали, что предложение кончается глаголом — въста, т.е. «свист звериный встал». Е. В. Барсов, С. К. Шамбинаго, Ф. Е. Корш и В. И. Стеллецкий видят в «зби» — глагол, завершающий предложение, а написание «въста» разбивают — «в ста». Мнения последних расходятся в толковании полученного огрызка — «ста». Одни (Барсов и Шамбиного) видят остаток слова «стая», Корш — «стадо», Стеллецкий поддерживает вторую гипотезу.

Текст, стало быть, принимает у Стеллецкого такой вид:

нощь стонущи ему грозою

птичь убуди,

свистъ зверинъ въ ста(да) зби.

Дивъ кличетъ връху древа.

И перевод:

ночь стонала ему грозою,

птиц пробудила,

свист звериный в стада их сбил.

Див кличет с вершины древа.

Из всех существующих академических и литературных переводов, мне кажется, этот — наиболее совершенный. Другие образцы являть долго и неинтересно. Можно привести в пример (чтобы показать дистанцию) юговский перевод:

И ночь, ропща иа него грозою,

птиц прибила(!)..

Взбился половец(!) —

свищет свистом звериным

кличет с вершин деревьев

(подчеркнуто мною — О. С.)

Я попытался применить перед этимологическим методом — структурный. И расположил кусок текста в следующем порядке:

Солнце ему тьмою путь заступаше.

Ночь стонущи ему грозою.

1) П т и ч ь убуди свистъ».

2) З в е р и н ъ въста зби.

Дивъ кличетъ върху древа…

Для сравнения привлекаю ещё один кусок из описания раннего утра перед боем:

Долго ночь меркнет.

Заря свет запала.

Мьгла поля покрыла.

3) Щекотъ с л а в i й успе.

4) Говоръ г а л и ч ь убуди.

Грамматическое родство предложений из двух мест текста «Слова», мне кажется, вероятным. Отличаются они лишь местом подлежащего, но такая инверсия возможна и находит подтверждения в практике русского литературного языка, как и эпохи «Слова», так и позднейших.

Общие структурные черты конструкций 1, 2, 3, 4:

1) определение перед сказуемым (птичь убуди–зверинъ въста–славiй успе–галичь убуди);

2) сказуемое выражается глаголом прошедшего времени (убуди–въста–успе–убуди);

3) определения — краткой формой прилагательного (птичь–зверинъ–славiй–галичь).

Схематически строки 1 и 2 соответствуют друг другу так же полно, как 3 соответствует 4.

Таким образом, я пришел к выводу, что птичь — краткая форма прилагательного, а не существительное, как полагают. При этом грамматическом прочтении устраняется вычурное, совершенно необычное для славянской литературы выражение «свист звериный». И возникает более точное и традиционное — птичий свист. (Мусин–Пушкин не решился сохранить в переводе «свист звериный» и заменил его «ревут звери»).

Я привожу эти доказательства с некоторой робостью перед именами признанных лингвистов. Они были заворожены традицией, освященной Мусиным–Пушкиным. И не «въстазби» оказалось причиной темного места, а прозрачнейшее «птичь», грамматические аналогии которому можно было найти в самом тексте «Слова».

…Неясное написание «зби» стоит на месте подлежащего и, скорее всего, относится к именам существительным. И означает по семантической схеме — название звука, издаваемого зверем, или движение.

Птичий пробудился свист,

Звериные восстали зби.

В древнерусском языке есть похожее слово — зыбь — беспокойство, смятение³. В современном — зыбь — колебание. Корень распространен в украинском, старославянском, словацком, сербском (в формах -зиб-, зьб, — зеб-, зайб).

Это одно из возможных направлений поиска.

«Зби» может быть воплощением уже неизвестного нам и переписчику палеографического или речевого нюанса (зыби>з’би). Пока же я принимаю прочтение «з’би» — беспокойство, смятение. В грубом, дословном переводе:

Птичий свист пробудился,

Звериное поднялось смятение.

Весь отрывок я предлагаю читать:

Тогда въступи Игорь Князь въ злать стремень

и поеха по чистому полю.

Солнце ему тъмою путь заступаше.

Нощь стонущи ему грозою.

Птичь убуди свистъ.

Зверин въста зби.

Дивъ кличетъ връху древа…

1. Слово о полку Игореве, под редакцией и в переводе графа А. И. Мусина–Пушкина, М., 1800.

2. Слово о полку Игореве, под редакцией В. И. Стеллецкого. М., 1987, стр. 130.

3. Срезневский И. Материалы к словарю древнерусского языка. Т. 1, 1009.

Изяслав на кровати

Не всегда в появлении темных мест виновен П–16¹. Возникают они и от неверного членения строки. По признанию Мусина–Пушкина разобрать рукопись «было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни раздробления слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления»².

Все это затрудняло чтение рукописи. Мусин–Пушкин опасался допустить ошибки, подобные той, какую сделал Щербатов при разборе грамоты новгородцев князю Ярославу («по что отъял еси поле заячь и Милоацы?», вместо «по что отъял еси поле заячьими ловцы?»)

Однако вопреки собственному предостережению, Мусин–Пушкин допустил при расчленении сплошных строк на слова ошибки, не уступающие щербатовскои: «Кь мети» вместо «къмети», «въ стазби» — «въста зби», «мужа имеся» — «мужаимься» и т.д.

Непонятые редактором слова часто писались с большой буквы и превращались в собственные имена. Так у Мусина–Пушкина получалось «Кощей» — мнимое имя половца, «Урим» — имя воеводы или соратника Игоря.

Рассмотрим случай, когда, неправильная разбивка привела к рождению ложной метафоры. Исследователи, пытаясь поправить Мусина–Пушкина, тратили много энергии и приходили к результатам ещё более курьезным. Литературное бесчувствие ученых читателей порождает порой в «Слове» чудовищные в своей искусственности образы, не свойственные и «Слову» и литературе в целом.

«Единъ же Изяславъ сынъ Васильковъ позвони своими острым мечи о шеломы Литовслiя; притрепа славу деду своему Всеславу, а самъ подъ чрълеными щиты на кроваве траве притрепанъ Литовскыми мечи. И схотию на кровать и рекъ: «Дружину твою, Княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша».

Подчеркнутое место Мусин–Пушкин перевел так:

«На семь то одре лежа произнесъ онъ». Поправок было множество. Наиболее интересные исправления следующие: 1) «И схоти юнак рова тьи рекъ». Перевод этого сербо–русского предложения предлагается такой: «И схотел юноша ямы (могилы) тот сказал». Но в словаре автора есть уже термин «уноша» — юноша, и «юнак» не проходит, но, несмотря на это, продолжали: 2) «и схыти юнак рова…» — т.е. похитила юношу могила; 3) «и схопи» — т.е. схапала; 4) «и с хотию на кроватъ и рекъ» — «и с любимцем на кровь, а тот сказал»; 5) «и с хотию на кровать и рекъ» — «и с любимцем на кровать и сказал».

В. И. Стеллецкого шокирует эта картина, и он предложил перевести — «и с милою на кровать»…

Если бы мне пришлось иллюстрировать «Слово», я воплотил бы в красках все сочиненные толкователями образы. И этот эпизод просится под кисть.

Степь, политая кровью трава; разбросаны тела литовцев с помятыми шлемами. Среди поля широкого стоит деревянная кровать с никелированными шишечками. На ней лежит возбужденный Изяслав с любимым человеком (признаки пола коего прикрыты фиговым щитом). А вокруг кровати — трупы, а на них — вороны…

Предложенные варианты разбивок отличаются грамматической и литературной недостаточностью.

Прежде всего грамматической.

1) В разбивке Мусина–Пушкина утрачено, по крайней мере, два сказуемых. Они «подразумеваются».

Этот недостаток не устраняется и следующими «членителями».

2) Начинательный союз «и» в памятнике всегда употребляется перед глаголом. Н. М. Дылевский отметил этот пример как особый: «встречен только один случай с начинательным «и» не перед глаголом — «и с хотию на кровать»³.

Опять исключительная грамматическая ситуация, как в истории с единичным применением «а» в финальной строке. Я рассматриваю весь кусок Изяслава как эпический монолит.

Моя разбивка:

… Единъ же Изяславъ сынъ Васильковъ

позвони своими острыми меча о шеломы Литовскiя;

притрепа славу деду своему Всеславу,

а самъ подъ чръленымя шиты

на кроваве траве, притрепанъ

литовскыми мечи

исхоти юна кров.

А тьи рекъ: Друживу твою, кпяже,

птиць крилы приоде, а звери кровь

полизаша.

Не бысь ту брата Брячаслава, ни

другаго — Всеволода. Единъ же

изрони жемчюжну душу из храбра тела.

чересъ злато oжepeлie.

(Один же Изяслав сын Васильков

позвонил своими острыми мечами о

шлемы литовские,

«притрепал» славу деду своему Всеславу,

а сам под красными щитами

на кровавой траве «притрепанный»

литовскими мечами

исходил юной кровью.

А тот сказал: Дружину твою,

князь, птиц крылья приодели,

а звери кровь полизали.

Не было тут брата Брячеслава,

ни другого — Всеволода. Один ты

изронил жемчужную душу из храброго

тела через златое ожерелье…)

«Исходить кровью» — устойчивое сочетание во многих славянских языках. Значение его — «умирать от потери крови» (Даль). Вероятно, «исхоти» — написание авторское. Если бы в оригинале значилась форма — «исходи». Переписчик, несомненно, узнал бы ее и сохранил орфографию.

И грамматически и литературно это прочтение точнее.

Вместо ужасной кровати на поле кровавой битвы, вместо любовника Изяславова — простой, известный фразеологизм, точно вписывающийся в образный строй и стилистику эпического текста.

Обидно. Литературы по «Слову» накопилось за два века великое множество. За всем уследить просто невозможно. Особенно за старыми, «провинциальными» выступлениями, которые не попали в основное русло науки по «Слову».

Когда статья уже была написана, мне в каталоге одной библиотеки встретилась карточка: Н. И. Маньковский. «Слово о полку Игореве» — лирическая поэма внука Боянова. Житомир, 1915 г.

Я затребовал и обнаружил в этой книжке разбивку «юна кров» (стр. 98).

Уже тогда можно было избавиться от «любовника на кровати».

А он пребывает на оной до сего дня.

1. Условное обозначение Переписчика XVI века. Соответственно Переписчик XVIII века — П–18.

2. Калайдович К. Ф. Библиографические сведения о жизни ученых трудах и собраний российских древностей графа А. И. Мусина–Пушкина. Записки и труды ОИДР, 1824, ч. II.

3. Дылевский Н.М. Лексические и грамматические особенности языка «Слова о полку Игореве». В кн.; «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М. — Л., 1966, стр.241.

Под трубами спеленуты

…Всеволод представляет Игорю своих воинов!

А мои ти Куряни сведоми къмети,

подъ трубами повити, подъ шеломы

взълелеяны, конец копiя въскръмлены…

Перевод Мусина–Пушкина:

Мои Курчане въ цель стрелять знающи,

Подъ звукомъ трубъ они повиты, подъ

шлемами возлелеяиы, концомъ копья

вскормлены…

Романтический портрет средневекового русского воина.

Первый переводчик не понял «къмети» и разбил слово, получив новый смысл.

Не буду останавливаться на истории «къмети». Термин последующими переводчиками узнан, и довольно близко истолкован — «воины».

Гораздо интересней судьба глагола «повити», который все производят от корня «вить», и переводят — «спеленуты». Не замечая, как нарушается размашистая поэтическая схема, в которой неуместно мелкое, бытовое наблюдение — спеленуты. И это говорится о воинах.

А мои–то куряне — умелые воины,

под трубами спеленуты (?)

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены!..

Прозаизм «спеленуты» разрушает эпически обобщенный смысловой ряд.

Глагол «повиты» встречается в одном из поучений Паисиевского сборника XIV века «…человеци есмы повиты въ гресехъ»¹.

Едва ли следует понимать церковный афоризм, как «человеки спеленуты во грехах». Думаю, что в поговорке воплотилась христианская мысль «человек порожден во грехе», и этим отличается от бога, который зачат безгрешно и порожден Девой!

И разве основная обязанность народных акушерок (повитух, повивальных бабок) пеленать, а не помогать роженице? На Урале я слышал в русской деревне пословицу: «Коза не разродится — идет к овце–повитухе».

Латинское слово «вита» — жизнь, вероятно, было причиной появления и «повити», и «повитух».

Этот книжный термин стал основой для украинского слова — «вытати» — жить, для русского «обитать» — жить (обвитать), «обитель» — место жизни (обвитель) и, наконец, «витать» — жить (ср. витает в облаках)..

Это заимствованное слово не выдержало конкуренции общеславянского омонимичного «вить» (свивать, веять) и сохранилось лишь в отдельных конструкциях.

Слово «повиты» могло бы служить доказательством древности памятника. Если его не узнали сотни специалистов но древнерусскому языку за два века беспрерывного изучения «Слова» и бесчисленных источников по славянским языкам и говорам, то каким языковедом–гигантом должен был быть фальсификатор XVIII века, чтобы найти этот давным–давно забытый термин и употребить его в единственно возможном (в этом контексте) литературном значении.

Термин, надо полагать, уже в XII веке применялся редко и то в литературном, книжном языке. Кажущаяся легкость прочтения гаппакса², в виду услужливой близости глагола «вить», обернулась непониманием. Метод «народной этимологии», примененный учеными, позволил им при взгляде сверху вниз увидеть лишь крышу неодноэтажной лексемы.

А мои–то куряне — умелые воины:

под (звуки боевых) труб рождены,

под шлемами взлелеяны,

с конца копья вскормлены.

…Автор «Задонщины» не обошел вниманием эпическую формулу. Он переносит ее в свое произведение и применяет для характеристики литовских союзников братьев Олгердовичей:

В разных списках «Задонщины» формула выглядит так:

«Те бо суть сынове храбры, кречаты в ратном времени и ведомы полководцы, под трубами, под шеломы злачеными в Литовской земли» (У).

«Те бо суть сынове храбрии, кречати в ратном времени, ведоми полководцы, под трубами и под шеломы возлелеяны в Литовской земле» (И–1).

«Ти бо бяше сторожевыя полкы на щите рожены, под трубами поютъ, под шеломы възлелеяны, конец копия вскормлены, с вострого меча поены в Литовьской земли» (К–Б).

«Тые ж бо есть сынове храбрии, родишась в ратное преме, под трубами нечистых кочаны, коней вскормлены, с коленых стрел воспоены в Литовской земли» (С).

Переписчики явно перерабатывали не во всем ясные речения оригинала «Задонщины».

Список И–1 опускает непонятное «повиты»: «под трубами и под шеломы взлелеяны».

Список У опускает и «взлелеяны»: «под трубами, под шеломы злачеными в Литовской земле».

Список С создает четырехчлен, добавляя необходимое для эпического ряда начальное — «рождены», — но, создав для нового глагола подходящее, на его взгляд, окружение (родишась в ратное время) «возлелеяны» он переводит — «кочаны»; из «конца» или «копья» производит непонятных «коней». Добавлены стрелы.

Наиболее близок к оригиналу в данном случае список Кирилло–Белозерского монастыря. Здесь мы видим уже пятичлен: рождены — поют — взлелеяны — вскормлены — поены.

Полагаю, что в авторском экземпляре «Задонщины» эпическая формула «Слова» была дополнена недостающими деталями по закону былинной поэтики. Если есть «вскормлены», должно быть и «вспоены», если есть «взлелеяны», то должно быть и начальное — «рождены». «Повиты» не было понято и превратилось в «поют» — несуразное в этом ряду. Но — как дань образцу. Близость музыкального термина «трубы» определило судьбу слова «повиты».

Таким образом, лексема из южнорусского диалекта XII века уже была непонятна в XIV веке на Севере Руси. Не понята и современными исследователями, хотя все содержание контекста говорит об одном значении этого слова, возглавляющего эпический трехчлен: рождены — взлелеяны — вскормлены.

1. Срезневский И. Материалы к словарю древнерусского языка. Т. 2, стр. 47, 999.

2. Гаппакс — термин, обозначающий редкое слово, вышедшее из употребления в современном языке, но встречающееся в отдельных памятниках литературы.

Коли сокол в линьке бывает

Когда до великого князя Киевского Святослава Всеволодовича доходит известие о разгроме на Каяле и о том, что половцы направляются к русским граг ницам, он произносит злато слово, в котором заявляем о готовности отстоять «родное гнездо» в следующих выражениях:

А чи диво ся, братие, стару помолодити?

Коли соколъ въ мытехъ бываетъ,

высоко птицъ възбиваетъ;

не дастъ гнезда своего въ обиду.

Мусин–Пушкин: «Но мудрено ли, братцы, и старому помолодеть? Когда сокол перелиняетъ, тогда онъ птицъ высоко загоняетъ и не даетъ в обиду гнезда своего».

Д. С. Лихачев перевел грамматически точнее:

Когда сокол линяет

высоко птиц взбивает,

не даст гнезда своего в обиду,

И пояснил: «Термин «в мытех» означает период линьки, особенно той, когда молодой сокол надевает оперенье взрослой птицы. Взрослые соколы отважно защищают свои гнезда от более сильных хищных птиц (например, от орла–беркута)»¹.

Приведу из массы подобных же переводов один из последних — В. И. Стеллецкого: «А диво ли, братья, старому помолодеть? Когда сокол перелиняет, высоко птиц загоняет, не даст гнезда своего в обиду». (Подчеркнуто мной. — О. С.). Возврат к мусин–пушкинскому вольному переводу. Но комментарий писан как будто к лихачевскому:

«Мыть или «мыт» — линение, линька, ежегодная смена перьев у соколов. Линяние характеризует зрелость и связанную с ней охотничью опытность сокола. Автор говорит о соколе, «находящемся в мыте» (подчеркнуто мной. — О. С.) В период линьки сокол находится около своего гнезда и охраняет его с особенной яростью, нападая на приближающихся к гнезду птиц»².

…Охота с ловчими птицами — древнейшая из охот.

«Считают, что в Европу она пришла через южные русские степи из Азии. И много столетий была едва ли не главным развлечением знати в Германии, Голландии, Франции, Англии, Венгрии, Польше. Охота с ловчими птицами на лебедей, журавлей, уток, цапель и коршунов ценилась больше других охот. И потому за хорошую ловчую птицу (из соколов чаще всего за кречета) платили огромные деньги… Нередко, заключая мир, какой–либо князь, государь или хан в одном из пунктов высокого соглашения требовал: «И прислать десять хороших кречетов».

После неудачной битвы с турками при Никополе (1386 г.) французский король Карл VI выкупил двух своих маршалов де–Бусико и де ля Тремогля за несколько кречетов. А герцог Бургундский добился освобождения своего сына у тех же турок за дюжину ловчих птиц. Иван Грозный, желая поладить с Англией, посылал в подарок королеве Елизавете русских кречетов, но отказал в этой же милости Стефану Баторию, написав: «Были прежде у меня кречеты добрые, да извелись».

На Руси сокол всегда был птицей высокочтимой. Уже на гербе Рюриковичей родовой эмблемой был сокол. Что касается соколиных охот, то о них летопись впервые упоминает в IX веке: «Олег в Киеве завел соколиный двор». Ярослав Мудрый учредил уже государственную соколиную службу с большим числом мастеров этого дела. Сокольники были людьми приближенными ко двору, среди них были любимцы царя, они пользовались почетом и множеством привилегий. Во главе дела был старший сокольничий — лицо, стоящее в одном ряду с окружающей государя знатью». В. Песков³.

На фоне этого, весьма содержательного сообщения, хорошо смотрится информация из «Слова», свидетельствующая о знакомстве автора с соколиной темой. «Тогда пущашеть соколовь на стадо лебедей, который дотечаше, та преди песь пояше… Боянъ же, братие, не соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше: они же сами княземъ славу рокотаху»⁴.

Неоднократно в разных метафорах участвует в «Слове» образ сокола. Изо всех птиц, упоминаемых в тексте, пожалуй, эта была наиболее знаема человеком той среды, которую, скорее всего и представлял автор. Он, судя по многочисленным и довольно точным описаниям природы, был достаточно опытным натуралистом и едва ли допустил бы ошибку в передаче не им самим изобретенной, а, скорее всего традиционной формулы. Он должен был знать, что мыт⁵ — это болезнь. Когда птица линяет, она беспомощна. Линяющий, т.е. теряющий перья сокол не взлетает, не взбивает, не крушит врагов своих, а отсиживается в гнезде, моля своего пернатого бога только об одном, чтобы не тревожили его. Он беззащитен в этот период. Состояние у него «мутное». Именно в этом состоянии и изымают ловцы дикого сокола из гнезда. В древней Руси ловцов кречетов называли «помытчики». Сокол линяет в своей жизни несколько раз. После двух–трех линек это уже боевая, могучая птица.

Это выражение «три линьки» хорошо известно профессиональным охотникам и сейчас. (Обобщающее число «три» выражать могло понятие «множество», а не конкретное число линек). В тексте же речь идет о находящемся в «мыте» соколе, т.е. линяющем, а не перелинявшем.

Грамматическая форма вступает в противоречие с литературным смыслом контекста. В метафоре участвовать должен был образ многократно перелинявшего сокола.

Вероятно, следовало усомниться в правильности передачи оригинала пересписчиком.

Старший из известных примеров определения линьки птицы относится к XV веку. В списке этого времени «Слова в неделю сыропустную» читаем: «мытятся яко истреби и понавляются яко орли».

В. П. Адрианова–Перетц справедливо считает, что термин «мытиться», чтобы попасть в такой далекий от природоведенья жанр как церковное поучение, должен был быть широко распространенным в народном языке, иначе само сравнение, рассчитанное на приближение религиозной темы к слушателю–читателю, осталось бы непонятным⁶.

В XVII веке в высших кругах России интерес к соколиной охоте возрождается (возможно, в связи с тем, что ею увлекался царь Алексей Михайлович) и печатается «Урядник сокольничего пути». Тогда–то в поздних списках «Повести об Акире» проявляются вставки в старый текст, упоминающий о линьке сокола.

В одном списке: «он готов бысть па царскую службу, аки трех мытей сокол бывает, он не даст ся с гнезда своего взяти»⁷.

Нет оснований полагать, что эти наблюдения помытчиков (трижды перелинявший сокол не даст с гнезда себя взять) и сокольничих (трех мытей сокол — готов к охоте) были сформулированы только в XVII веке. Сокольничья служба — отлов и приручение хищных птиц при княжеских дворах, практиковалась издревле. Поговорка и пословица могли войти в язык уже в веке X–XI.

В древнерусском письме, по заимствованной у греков традиции, в качестве цифр использовались буквы. Причем, в глаголической системе — 28 букв алфавита, в кириллице — цифровое значение получали лишь буквы, заимствованные из греческого письма.

Так, оригинальная буква Б (буки) в кириллице не использовалась как цифра. Так же и Ж (живете) и др.

В глаголице этот принцип не соблюдался. И потому порядок любой буквы в алфавите придавал ей числовое значение.

Аз–1, буки–2, веди–3, глаголь–4, добро–5 и т.д.

В кириллице: аз — 1, веди — 2, глаголь — 3, добро — 4.

Лишь буква йота — в обеих славянских системах обозначала число 10, как в греческом письме.

Вероятно, глаголический принцип более удобный, «пальцевый», находил применение и в кирилловском письме.

Любопытно, что В. И. Стеллецкий при издании своего перевода допускает «глаголические» ошибки. В мусин–пушкинском издании числа переданы буквами под титлом: «чръная тучя съ моря идутъ, хотятъ прикрыти солнца». В копии для Екатерины переписчик расшифровал цифру — «четыре солнца». В. И. Стеллецкий, основываясь на «екатерининском» прочтении, правит мусии–пушкинский вариант: « солнца», и в своем переводе — «четыре солнца». По глаголическому «пальцевому» способу. В кириллице же г͠ = три.

Такую же ошибку совершает Д. В. Айналов в статье «К истории древнерусской литературы»⁸. Он приводит цитату из Радзивиловской летописи под 1141 годом:

«егда же несяху ко гробу дивно знамение бысть на небеси и страшно: была солнца сияюще». И поясняет в скобках: («4»). На этой ошибке Д. В. Айналова другой исследователь Г. И. Имедашвили построил очень убедительную гипотезу. Прочитав «Слово» в переводе, он обнаружил «чёрные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца» и сравнил их с четырьмя солнцами Д. В. Айналова. Этого оказалось достаточным для заявления «четыре солнца… не есть вымышленная аллегория, символ, метафора, а реальное событие, имевшее место в 1185 году перед битвой на Каяле»⁹.

Увлеченный своей идеей Г. И. Имедашвили идет, мягко говоря, на преувеличение: «русскими летописями в 1185 году отмечено появление четырех солнц». Однако такого сообщения нет ни в одной из изданных летописей.

Путали глаголическое и кирилловское правила даже летописцы.

«Ошибки в чтении цифр случаются часто. В древнейших кирилловских рукописях открыты случаи неверного перевода глаголических цифр оригинала (по большей части отдаленного) на кирилловские. Так, например, при переписке глаголического текста S вопреки кирилловскому счету принимается иногда за 8 (как в глаголице) вместо ожидаемого шесть»¹⁰.

Знак «титло», который ставится над буквой, чтобы превратить ее в цифру, по наблюдению палеографов, часто терялся, не замечался переписчиками в «побледневшем, полусмытом, полустертом, замаранном письме» (В.Н.Щепкин).

Мне кажется, что в протографе «Слова» исследуемое место было писано так:

«Коли соколъ в͠ мытей бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнезда своего въ обиду».

Автор, переводя устную пословицу в письмо, применил при передаче числительного «трех» глаголическое правило (аз–1, буки–2, веди–3). Переписчик или не заметил титло, или рукопись дошла до него уже без оного. Цифра превращается в букву, и он получает право подчинить «в мытей» возникшей новой грамматической ситуации и исправить на «въ мытехъ», добавив к букве «веди» недостающий ей твердый знак. Грамматически фраза стала правильной, но смыслово — парадоксальной.

1. Слово о полку Игореве. М., 1961.

2. Слово о полку Игореве. Перевод и комментарий В. И. Стея–лецкого. М., 1967.

3. В. Песков Ловчие птицы «Комсомольская правда», 1971, 16 октября, .

4. i͠ — буква, «йота» под титлом означала цифру 10.

5. Кстати, еше один пример древнего заимствования из латинского. Ср. mut — линяние: mutare — менять, сменять. Сравните — мыт, мыть, мытарить, мытарство, муть.

6. Адрианова–Перетц В. П. Фразеология и лексика «Слова о полку Игореве». В кн.: Памятники Куликовского цикла М. — Л., 1966.

7. Памятники старинной русской литературы, вып. II. СПб., 1860, стр. 368.

8. См.: Труды отделения древнерусской литературы АН СССР, М. — Л., 1936, т. III, стр. 23.

9. Имедашвили Г. И. Четыре солнца в «Слове о полку Игореве». В кн. исследований и статей «Слово о полку Игореве». М. — Л., 1950, стр 221.

10. Щепкин В. Н. Русская палеография, М., 1960, стр. 151.

Повелея отца своего

Святополк увозит с поля битвы тело тестя своего Туграхана.

«Святоплъкъ повелея отца своего междю Угорьскими иноходьцы ко святей Софии къ Kieвy».

Так в мусин–пушкинском списке.

Необычный термин, не встреченный более в древнерусской письменности и в живых языках, взывает к исследователям. В. И. Стеллецкий: «В первом издании напечатано «повелея», но такого глагола нет. Следовательно, необходима конъектура (поправка). Принимаю поправку Потебни «полелея». Эта поправка принимается почти всеми современными комментаторами. Однако старая конъектура (1819) Пожарского (повеле яти), принятая акад. Ф. Е. Коршем (а в настоящее время также Д. С. Лихачевым и Л. А. Булаховским) должна быть окончательно отвергнута, если принять во внимание сохранение ритма… Поправка М. Максимовича «Яроплъкъ» вместо «Святоплъкъ» разрушает звуковую систему этого отрывка (разрушается аллитерация «Святоплъкъ — своего — святей Софии — Кыеву»). Поэтому, думается, текст должен читаться с этой минимальной поправкой Потебни. Так написал автор»¹.

Убежденно, но не убедительно.

В говорах глагол «лелеять» выступает в значении «лететь»: «а он (муж) уж прилелеял», «ох, детычка, как налелеяли к нам немсы у хату», «налелели овсы на гарот».

В тексте «Слова» — лелеять — укачивать («под шеломы взлелеяны», «лелеючи корабли на сине море»).

И если бы автор применил здесь глагол — «полелея», то, вероятно, в значении, не отличном от других случаев употребления в тексте.

А что если поверить написанию «повелея»? Но производить не от «велеть» (веление, воля), а попытаться использовать глагол — «вълечь», «влек». Этот смысл подсказывается содержанием отрывка.

Славянские формы глагола влечь (влекти) восходят к общему источнику велк (Фасмер). Возможен ли в древнерусских диалектах полногласный вариант «велек»?

Может быть, эта форма ещё сохранялась в говоре Автора и отразилась в «Слове»? Впрочем, возможно — авторская описка. Переписчику она не знакома. «Влек» он, наверное, скопировал бы правильно, но написание «велекъ» ему ничего не говорило. Он предположил описку. Сочетание «къ» в рукописном исполнении похоже на древнерусскую букву «я». И Переписчик получает вместо непонятного «повелекъ» слово «повелея», которое соотносится хотя бы со знакомым «повелел». Общий смысл фразы от этой конъектуры не прояснился, но первейшая задача Переписчика — сделать понятной дексему.

В итоге фраза оригинала мне видится такой:

Святоплъкъ повелекъ отца своего

междю Угорьскими иноходьцы…

Повез (поволок) убитого тестя своего Туграхана на волокуше — носилках между венгерскими иноходцами. Такой способ транспортировки убитых и раненых был принят в степи до недавнего времени.

…Из 2800 лексем «Слова» только четыре содержат в своем составе «КЪ» — «рекъ», «кобякъ», «гзакъ», «кончакъ». И я не уверен, что в этих случаях мусин–пушкинский список в точности копирует орфографию списка XVI века. Вполне возможно, что эти слова в списке XVI века были без редуцированного на конце. Есть доказательства того, что Мусин–Пушкин привнес в список орфографические правила своего времени. Так несколько раз он записывает: «оттвориша», и. современные исследователи вынуждены, сохраняя в комментариях смущеиное молчание, выправлять — «отвориша». В древнерусской письменности долгие согласные не обозначались. (Часто встречается в его списке и удвоенное «с» в слове «русский»).

Этой тонкости недоучел Мусин–Пушкин. Вполне возможно, что он не заметил в тексте нелюбви к сочетанию «КЪ», и простодушно проставил Недостающий «ъ» там, где его и не было.

Впрочем, Переписчик XVI века мог и «пропустить» такое окончание в имени «Кобякъ» из соображений этимологических: за несколько слов до фразы «падеся Кобякъ», переписчик уже исполнил это имя с другим окончанием: — «поганого Кобяка». Таким же образом написание «Кончакъ» подтверждалось примерами «Кончака», «Кончакови».

Слово «рекъ» семантически прозрачней, чем «рея». Мне непонятно только одно — как уцелел Гзакъ.

Гзакъ бежитъ серымъ влъком

Кончакъ ему следъ править къ Дону Великому.

Может быть, по аналогии с «Кончакъ»?

1. Слово о полку Игореве. М., 1967, стр. 144.

Неувиденный переводчик

Десятки писателей и ученых переводили «Слово» с древнерусского на современный. Во главе этого перечня имен можно было бы поставить имя Переписчика XVI века, если бы оно было известно. Он первым предпринял попытку перевести «Слово» на язык своего века.

Литературное произведение исторически обусловлено, неповторимо; между оригиналом и списком не может быть полного тождества, невозможно сохранить полностью специфичность подлинника. Такая задача практически граничила бы с требованием фотографической дословности, машинного копирования. Такого уровня дубликации не могли достичь даже ученые — переписчики XVIII века, которые уже относились к «Слову» как к памятнику бесценному. Расхождения между мусин–пушкинским и екатерининским списками значительны.

Перед П–16 не ставилось требования натуралистически точно передать оригинал со всеми подробностями «ошибок». «Слово» предназначалось не для науки, (которой ещё не существовало), а для бытового чтения. И потому задача П–16 формулировалась просто — старую повесть сделать понятной читателю XVI века. Он выступал одновременно как переводчик и как комментатор. Такой подход приводил к художественному пересозданию типичных черт оригинала. В частности, к переосмыслению непонятных образов, к домыслу.

Литературное произведение черпает содержание из общественного сознания, а реализует его с помощью средства общения — языка; эта конкретизация не искажает действительности, только если общественное сознание и средство общения у автора и читателя едины.

По мере развития общественного сознания народа, в среде которого возникло произведение, содержание его в некоторых частях устаревает, становится непонятным и вызывает превратные толкования: так устаревают исторические реалии, особенности отношений между людьми и пр. Развивается и язык, главным образом, его стилистика: выражение, использованное автором как просторечие, так и воспринимающееся современным автору читателем, может потерять просторечный характер, а то и вовсе превратиться в архаизм. Поэтому нынешний читатель воспринимает подлинник искаженно, а переводчик должен бы исходить из первичного — неискаженного — восприятия, — говорит теоретик перевода Иржи Левый¹.

Переписчик, как читатель XVI века, воспринимал многое в подлиннике XII века искаженно. Специфические выражения, характерные для авторского диалекта, представляли бессодержательную форму, поскольку не мргли быть конкретизированы в восприятии Переписчика. Он не всегда заменял форму, но наполнял ее новым содержанием, используя все доступные ему средства.

Расхождения между лаконичными фразами подлинника и описательным пространным толкованием в списке–переводе одна из труднейших проблем при работе над древнейшими поэтическими текстами. Здесь очень часто один и тот же персонаж или предмет обозначается по–разному, порой просто намеками или косвенными указаниями, которые понятны лишь тем, кто хорошо знает историю и мифологию. И, добавим,— палеографическую традицию.

При решении проблемы Переписчика, которая существует, к сожалению, незаметно для исследователя, необходимо учитывать и следующие практические моменты, возникающие в процессе работы переводчика.

«От оригинального художника требуется постижение действительности, которую он изображает, от переводчика — постижение произведения, которое он передает. Хороший переводчик должен быть хорошим читателем.

…Проникновение переводчика в смысл произведения проходит, грубо говоря, на трех уровнях.

Первой ступенью является дословное понимание текста, т.е. понимание филологическое. Филологическое постижение не требует от субъекта никаких особых данных, кроме специальной подготовки и ремесленной практики. На этой ступени причины переводческих ляпсусов чаще всего следующие:

А. Омонимические ошибки.

1. Неправильное решение при выборе частного значения слова.

2. Принятие одного слова за другое, сходно звучащее.

3. Замена иноязычного слова сходнозвучащим словом своего языка.

Б. Ошибки из–за неправильного усвоения контекста.

4. Неправильное включение слова в реальный контекст произведения (непонимание реалий).

5. Неправильное включение слова в систему авторских взглядов (непонимание замысла).

Вторая ступень проникновения в авторский замысел. При правильном прочтении читатель постигает стилистические факторы языкового выражения, т.е. настроение, ироническую или трагическую окраску, наступательный тон или склонность к сухой констатации и пр.

Третья. Через постижение стилистического и смыслового наполнения отдельных языковых средств и частных мотивов переводчик приходит к постижению художественных единств, т.е. явлений художественной действительности произведения: характеров их отношений, места действия, идейного замысла автора. Этот способ постижения текста наиболее труден, поскольку переводчик, как и каждый читатель, тяготеет к атомистическому восприятию слов и мотивов, и необходимо развитое воображение, чтобы целостно воспринять художественную действительность произведения. Не составляет труда, например, схватить стилистический строй одной реплики, но трудно из всех реплик и действий персонажа составить себе представление о его характере. Воображение необходимо переводчику не менее, чем режиссеру, без него трудно добиться целостного постижения подлинника. Под обычным требованием к переводчику — ознакомиться с реалиями среды, изображенной в оригинале — подразумевается необходимость непосредственно изучить действительность, отраженную автором, чтобы воссоздать ее отражение при переводе.

Во всех случаях переводческого непонимания действуют два фактора: неспособность переводчика представить себе изображенную в произведении действительность или мысль автора и ложные семантические связи, на которые наводит язык оригинала, будь то случайные омонимы или подлинная многозначность текста…»².

Я так обильно цитирую положения, высказываемые теоретиком художественного перевода, потому что они целиком приложимы и к работе нашего Переписчика. Мы встречаем в его списке ляпсусы, типичные для переводческой практики: и омонимические ошибки, и ошибки из–за неправильного усвоения контекста. Сталкиваемся со случаями явного непостижения художественных единств «Слова»: образов Автора, Игоря, Бояна, Святослава Всеволодича, отношений этих персонажей между собой и сложное авторское отношение к проблеме Поля, и, как следствие, — непонимание идейного замысла автора, выпукло проявляющее себя в комментариях и дописках Переписчика.

Исследователи несправедливо приуменьшают роль Переписчика. Почему–то выгодней видеть в нем копииста и не больше, вопреки известному положению — копировалось механически, почти машинно лишь Священное Писание; даже клякса чернильная, сделанная в ранней копии, повторялась последующими книгописцами; произведения же светской литературы не копировались, а переводились на язык переписчика. Переписчик был волен сокращать оригинал и вносить дополнения, расшифровывать имена и пояснять реалии. «Слово» не избежало участи всех других произведении жанра, подвергшихся размножению. И с этим печальным фактом, как бы не хотелось в него не поверить, приходится соглашаться. Ибо обусловлен он исторически. Нет никаких оснований полагать, что к «Слову о полку Игореве» Переписчики отнеслись иначе, чем к другим многочисленным произведениям литературы несвященного содержания.

Мы вправе считать «Слово» памятником языка и поэзии двух эпох–XII и XVI веков и относиться к Переписчику не как к бездумному копиисту, а как к творчески активному интерпретатору, редактору и в некоторых случаях — соавтору.

Только такой реалистический подход позволяет правильно понять судьбу «Слова» и прочесть текст. А, установив механику методов Переписчика — отделить зерно оригинала от плевел, попытаться воссоздать подлинный текст XII века.

Постскриптум: Переписчик XVIII века (Мусин–Пушкин) тоже внес несколько своих пояснений в текст «Слова». Они легко вычленяются. Мусин–Пушкин знал историю лучше, чем его предшественник: он пользовался несомненно более широким кругом материалов при работе над своим списком. Он часто уточняет персоналии «Слова». В одном месте четко выделена вставка Мусин–Пушкина.

Пети было песь Игореви

того (Олга) внуку.

Случайно уцелели скобки. Если бы Мусин–Пушкин хотел сделать явным свое написание, стилиз «Олга» был бы излишен. Достаточно «Олега», чтобы не понадобились никакие скобки: написание выдавало бы новую орфографическую норму.

В большинстве других подобных случаев Мусин–Пушкин устранил скобки, и его добавления вошли в авторский текст. Возвращаю утраченные скобки:

…Были вечи Трояни,

минула лета Ярославля,

были плъци Олговы,

(Ольга Святьславличя)

Тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше.

…Два солнца померкоста,

оба багряная стлъпа погасоста,

а съ нимъ молодая месяца

(Олегъ и Святъславъ) тьмою ся

поволокоста…

…Певше песнь старымъ княземъ,

а потомъ молодымъ пети:

слава Игорю Святъславличю!

Буй туру Всеволоду!

(Владимиру Игоревичу!)

Здрави, князи и дружина…

И в самом начале:

… трудныхъ повестии о пълку Игореве,

(Игоря Святъславлича)…

Мусин–Пушкин хотел скрыть свое участие в тексте. Переписчик XVI века не скрывал. Перед ними стояли разные задачи.

1. Иржи Левый. Искусство перевода. М., 1974, стр. 130.

2. Там же, стр. 60–61.

Невидимые тюркизмы

В число тюркизмов, которые подлежат здесь рассмотрению, я не включаю лежащие на поверхности русского текста тюркские лексемы. Это всем известные и не однажды рассмотренные термины, нуждающиеся не в комментариях, а в простом переводе — яругы, япончицы, ортьмы, оксамиты, хоругви, чага, кощей, когань, ногата, котора, крамола н другие. Некоторыми из них занимались Мелиоранский, Корш, Ржига. Правда, их переводы слов «оксамиты», «хоругвь», «кощей» не точны, но останавливаться на разборе этих переводов я не стану, хотя непроясненность такого тюркизма, как «кощей» имеет важное значение для понимания «Слова».

В «Слове» мы встречаемся с несколькими случаями кальки. Одни сделаны Переписчиком (они, как правило, создают темные места в тексте), другие принадлежат литературному языку эпохи Киевской Руси и употребляются автором привычно и не создают завихрений в контексте. К последним относятся: «злат стол» — княжеский престол (алтын такта), «беля» — серебряная монета («акша»).

Стремление перевести каждое узнанное им тюркское слово приводят Переписчика к необходимости грамматически устраивать свой перевод в контексте. Иногда это ему удается. К несчастью, для авторского текста. Но чаще — нет. Знание тюркского языка у Переписчика весьма поверхностно. Ему, вероятно, знакомо одно из наречий. Поэтому некоторые тюркские термины, употребленные автором в гуще русской речи, Переписчик не опознал. Он признает их только в скоплении, как, например, в описании добычи первого боя и в перечислении «былей» Ярослава. Отдельно встречающиеся «кощей», «яруги» и некоторые другие прочно вошли в литературный язык XVI века и потому не требуют перевода.

К числу неувиденных Переписчиком тюркизмов я отношу прозвище Всеволода — буйтур. Летописи благосклонно отзываются об этом князе, отмечая его воинскую доблесть и мужество. В «Слове» описанию его ратных подвигов уделено немало места. Видимо, неслучайно Автор называет Всеволода «буйтуром». Это находка для тюркологов, мечтающих понять этимологию слова батыр (батур, боотур, богатур, богатырь). «Слово» единственный памятник, где отразилась праформа этого популярного после XIII века термина. В источниках Х века его ещё нет. Родился он скорее всего в кипчакской среде в XI–XII веках (буй–туре — буквально «высокий господин»). Сохраняет черты языка волжских тюрков.

…Игорь ждетъ мила брата Всеволода.

И рече ему буйтуръ Всеволодъ…

Мусин–Пушкин попытался осмыслить это необычайное имя: «Буй — значит Дикий, а тур — вол. Итак, Буй–туром или Буйволом называется здесь Всеволод в смысле метафорическом, в рассуждении силы и храбрости его. Вероятно, что из сих двух слов составилось потом название богатыря, ибо другого произведения оному слову до сих пор не найдено. Всеволод Святославич, меньший брат Игорев, превосходил всех своего времени князей не токмо возрастом тела и видом, которому подобного не было, но храбростию и всеми душевными добродетелями прославился повсюду».

Типичный пример «народной этимологии». Великий Господин превратился в Дикого Вола. Переписчик XVI века и автор «Задонщины» так же не поняли этого термина и подвергли его ложному осмыслению. Редкий случай совпадения трех разных по времени оценок.

Ни один из позднейших толкователей не увидел в «буйтуре» постоянного сочетания. Эпитет «буй» в дальнейшем тексте «Слова» произвольно заменяется Переписчиком на другой, созданный им по аналогии — яр, так же в форме краткого прилагательного. Это выдает его понимание эпитета «буй» (буй — буйный, следовательно, «ярый» должен быть в форме «яр»).

…Яръ туре Всеволоде,

стоиши на борони,

прыщеши на вои стрелами,

гремлеши о шеломы мечи

харалужными.

Камо Туръ поскочяше…

Тамо лежать поганыя головы Половецкия;

поскепаны саблями калеными шеломы Оварьскыя отъ

тебе Яръ Tyрe Всеволоде.

Переписчику не понравилось постоянное употребление композиции «буй–туре» и он решается разнообразить, обогатить «бедную» на эпитеты авторскую речь. В одном случае, как видим, он вовсе отказывается от эпитета. В протографе, я полагаю, значилось:

1) Буйтуре Всеволоде,

стоиши на борони.

2) камо буйтуре поскочяше…

3) от тебе, буйтуре Всеволоде…

…Автору «Задонщины» понравилось необычное сравнение русского князя с диким быком. Эпитет, правда, показался ему не совсем удачным. Если бы он читал «Слово» в редакции XVI века, то, несомненно, «яр тур» ему пришелся бы по душе. Но, видимо, в том списке, которым располагал автор «Задонщины», яр тура ещё не было.

«…Не тури возгремели на поле Куликове побежени у Дону великого.

То ти не туры побежни, посечены кнзи рыскыя и воеводы великог кнзя и кнзи белозерстни посечены от поганых татар». (И–1). «Всталъ уж туръ оборонъ» (И–1). «Уже сталъ во ту на боронъ» (И–2). В этом списке «тур» более не встречается. В списке С нет «тура на бороне», но зато:

«не турове рано возрули на поли Куликове, возрули воеводы…» В списке К–Б уже нет и этого примера. В наиболее полном списке (У): «Уже бо ста туръ на оборонь». «Не тури возгремели у Дуная великого на поле Куликове…» Мы можем сделать вывод, что в протографическом тексте «Задонщины» в двух местах упоминался «тур». Один раз обобщающе, без эпитета: «Не тури взревели у Дона». И с эпитетом: «уже стал буй тур на борони».

В процессе переписки «буй тур» искажался по непониманию («уже стал во ту на борон»), толкуясь, эпитет превращался в грамматическую частицу «уже бо ста тур на оборонь». В заключение скажем, что в оригинале «Слова» вместо «яр туре Всеволоде, стоящи на борони» было, по всей видимости, «буйтуре Всеволоде…» Во всяком случае, повторяю, автор «Задонщины» видел тот список «Слова», в котором «яр тура» не было.

Мазон считает, что «буй тур» и «яр тур» доказывают позднее происхождение «Слова». Эти образы навеяны фальсификатору литературой об Америке и индейцах:

«Эпитет, присвоенный Всеволоду, — вроде индейского прозвища. Он является, вероятно, одним из наиболее странных изобретений автора «Слова»… Следует отметить, что «Слово» обильно употребляет выражение «буй». И нужно признать, что буй тур и яр тур — нововведения, звучащие фальшиво. Присутствие их меньше удивило бы в описаниях путешествия в Америку, чем в средневековой русской поэме. Придирчивый изыскатель мог бы напомнить с этой точки зрения, что эти имена на манер индейских могли возникнуть в результате влияния двух литературных течений, бывших в моде в XVIII веке: это, во–первых, книги о морском разбое и морских разбойниках, с одной стороны, и описания путешествий в Америку — с другой»¹.

И действительно, если «буй туре» понимать по–русски — «буйный бык», то это несомненно подозрительный эпитет, нехарактерный для славянской поэзии в целом.

А. Мазону возражают: в старых русских текстах стречаются «подобного рода клички», например, воевода «Волчий хвост», встречаются личные имена, заимствованные из мира животных («Ворон», «Волк», «Собака», «Воробей», «Бык» и т.д.)

Но, во–первых, эти имена — клички простолюдинов, а не князей. Во–вторых, термин «тур» даже не в качестве имени–прозвища, а в обычном употреблении никогда не встречается с определением, не говоря уже о таких необычных эпитетах, как «буй» или «яр». А в эпоху постоянного эпитета такое разнообразие — неоправданная роскошь: «комонь» всегда «борзый», «волк» всегда «серый» (или по–тюркски «бозый», «босый», от боз, бос — серый), ворон всегда «чёрный». Море — синее, трава — зеленая, солнце — светлое.

Чем же заслужил не очень популярный «тур» — буйвол, сразу два эпитета, и притом такие редкие. Если бы Автор хотел передать прилагательное «буйный» в краткой форме, то, вероятно, получил бы «буйн», «буен», а не «буй».

…Святослав Киевский трижды рекомендует Игоря «буим». Мне кажется, термин «буй» входил в число титулов, выражая какую–то ступень княжеской иерархии в Киевской Руси.

В тюркских языках варианты буй, бий, бай, бей, бой — применялись к людям, пользующимся властью и уважением.

В Златом слове есть случаи оригинального употребления интересующего нас эпитета. Святослав, обращаясь к князьям с призывом встать на защиту Русской земли, находит каждому достойное, уважительное определение. И вдруг почему–то к четырем князьям он обращается буквально на ты.

…Ты буй Рюриче и Давыде!

Не вам ли вои злачеными шеломы

по крови плаваша?

…А ты буй Романе и Мстиславе!

Храбрая мысль носить ваю умъ на дело.

Переводят так, как и понимал Переписчик–16:

…Ты буйный Рюрик и Давид!

…А ты буйный Роман и Мстислав!

Много буянов в «Слове». От Святослава ожидаешь более вежливого обращения. Местоимение «вы» ему, как и Автору, известно, и в данных примерам оно было бы к месту. Мне думается, грубияном сделал Святослава Переписчик.

В оригинале, вероятно, было следующее:

…Аты буй Рюриче и Давиде!

…Аты буй Романе и Мстиславе!

Сие обращение переводится с тюркского: «Именитый», букв. «Высоко именный»:

…Именитые Рюрик и Давид!

…Именитые Роман и Мстислав!

Действие метода народной этимологии, примененного Переписчиком, а вслед за ним и остальными исследователями, прекрасно иллюстрируются этим примером.

Тюркизм «аты буй» сохранился благодаря своей невидимости: простота и благозвучие (вернее — созвучность славянским лексемам) спасли термин от калькирования или переделки.

Меньше повезло другому тюркскому определению. Святослав обращается к Галицкому князю со словами:

«Осмомысл Ярослав!»

Мусин–Пушкин никак не объясняет прозвище.

Свод толкований эпитета «Осмомысл» дан В. Н. Перетцем. Лучшее из них предложил Ф. И. Покровский. По его мнению, это прозвище было как бы обобщением «восьми наиболее важных забот, которые занимали князя Ярослава в его государственной деятельности»². Современные комментаторы согласились с этим объяснением. В. И. Стеллецкий: «Ярослав был крупным государственным деятелем, известен был своим красноречием.

Все это и выразил автор «Слова» эпитетом Осмомысл (т.е. заботящийся одновременно о восьми различных делах), который в других древнерусских памятниках не встречается»³.

Таким образом, «Осмомысл» понят как «Восьмимысленный».

…В казахском эпосе, если хотят высоко представить джигита, всесторонне развитого, умелого и в бою, и в любви, в искусстве, в труде, в красноречии и науках, то называют его «Сегiз кырлы». Эпитет буквально переводится современным русским словарем «Восьмиугольный» или «Восьмигранный».

Древнерусским языком перевелось бы — «Осмомыслый или в форме краткого прилагательного «Осмомыслъ».

Проверим: «Осьм» — восемь (древнерусский и старославянский), мыс — угол, грань (древнерусский и старославянский), лъ — суффикс краткого прилагательного.

Чистая калька. Авторская? Едва ли: тюркские выражения характеризуют речь Святослава. Ни в каком другом куске «Слова» мы не встретим такого скопления тюркских слов и фразеологизмов, как в отрывках, относящихся к Святославу (сон Святослава, толкование сна боярами, Златое слово).

Переписчик старательно переводит узнанные им тюркские речения, выхолащивая особый колорит прямой речи киевского князя и бояр.

Если бы Переписчик хотел выразить смысл, который видит исследователь, то форма эпитета была бы сложнее — «Осмомыслен».

Особый интерес у меня вызывают «невидимые тюркизмы» в составе русских слов. Показатель высшей степени усвоения заимствованной лексемы.

В диалекте автора есть несколько слов с тюркскими основами — «припешали», «потручати», «расушась».

Припешали (препишали) — перерезали, от «пишь» — резать; расушась — разлетевшись, от «уш» — летать.

Один же глагол, на котором мне хочется остановиться, восстановлен недавно. Значение его понято из контекста, но этимологически не доказано: «река Стугна: худу струю имея, пожръши чужи ручьи и стругы ростре на кусту…»

Мусин–Пушкин: «река Стугна: она пагубными струями пожирает чужие ручьи и разбивает струги у кустов…»

За время, прошедшее после первого издания, исследователям удалось привести этот отрывок в следующий вид: «река Стугна, худу струю имея, пожреши чужи ручьи и струги, рострена к усту…»

В. И. Стеллецкий: «река Стугна: скудную струю имея, поглотив чужие ручьи и потоки, расширяясь к устью…»

«Ростре, на кусту» — переводили как — «растерев на кусту», «простерев на кусту», имея в виду значение слова «стругы» — корабли. Потом выяснилось, что «стругы» синонимично лексеме «ручьи» — в источниках эти написания заменяют друг друга.

Я предлагаю видеть здесь билингву, скрещение двух синонимов. Таких пар в «Слове» несколько: «туга и тоска» (туга — тоска), «свет — заря», «свычаи — обычаи». В этот ряд помещаю — «ручьи и стругы» («ручьи — стругы»).

Переводим: «река Стугна скудную струю имея, вбираешь чужие ручьи — струги, рострена к устью».

Стеллецкий угадал близкое значение глагола. Оно подсказывается содержанием отрывка. Но корень «трен» более нигде не встречен.

Может быть, «ростерена»? Контекст противоречит этому смыслу.

В казахском языке есть «терен» — 1) глубокий, 2) содержательный. Терен су — глубокая вода. Терен ой — глубокая мысль; терен магналы соз — слово с глубоким смыслом. Но значение «глубокий», по–моему, вторично. Слово происходит от «тер» — собирай. Терен — причастие прошедшего времени, буквально «собранное», «содержательное», «умноженное». Оно могло одинаково выступать и в значениях — «увеличенное в объеме», «расширенное в плане». Мне представляется возможным, что вначале это образование выражало именно увеличение площади (если применять его к земле, к рекам и подобным объектам).

Диалектная форма тipiн (татарское), вероятно, предшествовала славянской палатализованной — «ширина».

Таким образом, считаю, что рострена могла быть старой формой глагола расширена.

«Слово» — уникальный памятник, в котором сохраняются многие тюркские лексемы в их самых первых значениях. Невидимый тюркизм — одно из главных доказательств подлинной древности «Слова о полку Игореве», в основе языка которого лежит южнорусский диалект XII века.

1. Mazon A. Le slovo d’lgor, 1940, стр. 66–67.

2. Ярослав Осмомысл. Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского. Сб. ОРЯС АН,т. 101, № 3, стр. 199–202.

3. Слово о полку Игореве. М., 1967, стр. 171.

До куриц тмутороканя

Всеслав «изъ Киева дорискаше до куръ Тмутороканя».

Мусин–Пушкин решил, что князь, «рыскал до Курска и Тмутороканя», поэтому и писал «Куръ» с заглавной буквы.

Ныне принято объяснение Д. С. Лихачева — «до куръ = до петухов», подразумевая «до пения петухов». Такое прочтение не согласуется с грамматикой (не говоря уже о смысловой искусственности). Опрощая грамматическую схему, мы получаем единственное число именительного падежа — «кура Тмутороканя». Таким образом, не до петухов скакал Всеслав, а до куриц («до кур»). Пренебречь этим нюансом нельзя. Чтобы прийти к нужному Д. С. Лихачеву выводу, следует дописать недостающую форму — «до куровъ Тмутороканя».

Я предлагаю рассмотреть выражение «до куръ Тмутороканя» и с другой стороны. Есть тюркское слово «кура» — стена, ограда (в современном татарском — кура, в казахском — кора). Древность его доказывается тюркскими памятниками X–XI веков. Происхождение его прозрачно — от корня «кур» — строй, воздвигай; (курган — крепость, постройка; курма — тоже; куран — тоже, курм — тоже)¹.

В «Слове» ещё не употребляется лексема «стена» (она германского происхождения и пришла в русский язык позже). Ее эквивалент — «забрало» («въ Путивле на забрало»).

Стена русского города Путивля — забрало; стена половецкого города Тмутороканя — «кура».

Родительный падеж множественного числа — «кур». Таким образом перевожу: Всеслав «доскокал до стен Тмутороканя». «Кура» — ещё один невидимый тюркизм «Слова». Переписчик мог уже не знать древнего значения этой лексемы, но сохранил ее без перевода и толкования благодаря тому, что она звучала знакомо. В русском языке были формальные аналоги. По этой причине могли сохраниться и некоторые другие невидимые тюркизмы:в «Слове» и прочих памятниках.

1. Подробнее см.: В. В. Радлов. Опыт словаря тюркских наречий. Т.1—4, Спб, 1888—1911.

Птица горазда

Ни хытру, ни горазду,

ни птицю горазду

суда Божiа не минути.

Мусин–Пушкин: «какъ бы кто хитръ, какъ бы кто уменъ ни былъ, хоть бы птицей леталъ, но суда Божия не минетъ».

Приведена ходовая церковная пословица. В одной из редакции «Моления Даниила Заточника» (XIII век) эта пословица выступает в таком виде: «суда де божия не хитру уму ни горазну не минута».

Здесь опущена таинственная «птица горазда». В. А. Жуковский и П. П. Вяземский предлагали читать «гораздый по птице», что могло по их мнению значить — умеющий гадать по полету птиц.

Другого объяснения не было.

Нам сегодня кажется естественным поклонение древних могучим зверям — тотемам. Даже кабана на знамени можно понять, все же с клыками. Но мы не можем понять египтян, которые обожествляли блохастого краснозадого павиана только за то, что он первый криками встречал солнце. И мы не можем понять фараонов, которые останавливали войско, чтобы не помешать священному насекомому–скарабею сделать свое великое дело. Мы стыдливо прикрываем таинственной вуалью имени обыкновенного навозного жука, созидающего шарики. Магия знака была столь сильна, что этот скромный круглый комок навоза отождествлялся с самим солнцем. Сила формы превалировала над гнусным бытовизмом содержания.

Заурядный петух в Индо–Европе почитался как божество восходящего солнца, символ жизни и воскрешения на том же основании, что и египетский павиан. Именем петуха называли себя народы, и изображение его становилось гербами империй. Петуха вышивали на коврах н рушниках, он венчает крыши храмов и домов и могилы, пока его не заменит новый символ огня — крест, получивший имя свое от старого доброго петуха — солнца.

И вожди славянского христианства не стеснялись бороться с петухом. Они ему угрожали в своих церковных формулах страшными карами, как самому главному врагу греческой религии.

Ни хытру, ни горазду,

ни птицю горазу

суда Божiа не минути!

Но серьезный ученый никогда не поверит в то, что такие солидные люди, как древнерусские отцы религии, могли себе позволить унизиться до теологических диспутов с какой–то пернатой тварью. Поэтому выражение из «Слова о полку Игореве» до сих пор не может уместиться в сознании. Другое дело, если бы была названа мифическая птица Гаруда, известная по авторитетным индоиранским фольклорным источникам, или хотя бы таинственная Жар–птица, так нет же — курицын сын!

Культ сына Солнца — петуха был, вероятно, общим у иранцев, близких к Ирану тюрков и некоторых славянских племен.

Тюрки сохранили петуха — кораз, гораз, гаруз, кураз, каруз, хорус и т.п. Славянские формы, вероятно, были также разнообразны. В «Слове» упоминается бог солнца — «Хорс», думаю, он имел отношение к петуху «хоросу».

Пословица, приведенная в «Слове», не изобретена Автором. Она уже была в ходу, вероятно, не один век. «Гораздый» уже достаточно далеко ушло от кораз (гораз), и произносящий эту пословицу мог не улавливать прямой семантической связи рифмующихся слов.

Сон Святослава

А Святъславъ мутенъ сонъ виде. «В Кiеве на горахъ си ночь съ вечера одевахъте мя, — рече, — чръною паполомою на кроваты тисове; чръпахуть ми синее вино съ трудомь смешено, сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно и негуютъ мя. Уже дьскы безъ кнеса вмоемъ тереме златовръсемъ. Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню и несошлю къ синему морю».

И ркоша бояре князю: «Уже, княже, туга умь полонила. Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомъ Дону. Уже соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опустоша въ путины железны». (Подчеркнутые места подлежат объяснению).

Не будем отвлекаться на перевод Мусина–Пушкина, он почти без изменения повторился в последующих. Приведем один из самых поздних и лучших переводов, выполненных группой ученых — Л. А. Дмитриевым, Д. С. Лихачевым и О. В. Твороговым. «А Святослав смутный сон видел в Киеве на горах. «Этой ночью с вечера одевали меня,— говорил,— черной паполомой на кровати тисовой, черпали мне синее вино, с горем смешанное, осыпали меня крупным жемчугом из пустых колчанов поганых толковин и нежили меня. Уже доски без князька в моем тереме златоверхом. Всю ночь с вечера серые вороны граяли у Плесньска на лугу, были в дебри Кисановой и понеслись к синему морю».

И сказали бояре князю: «Уже, князь, тоска ум полонила. Вот слетели два сокола с отцовского золотого престола добыть города Тмуторокани или хотя бы испить шлемам Дона. Уже соколам крылья подрезали саблями поганых, а самих опутали в путы железные»… ¹.

Пояснения к переводу принадлежат О. В. Творогову и отражают проделанную несколькими поколениями ученых работу по установлению значений некоторых мест приведенного отрывка. Но, к сожалению, комментарии О. В. Творогова страдают, на мой взгляд, излишним лаконизмом и бездоказательностью. Например: «Великый женчюгь — в русских поверьях видеть во сне жемчуг слезы, печаль» (стр.498).

Мы сейчас в состоянии задать вопрос и ответить на него, почему именно такой сон увидел Святослав Киевский? Случайна ли символика этого сна?

Святослав увидел во сне, что его готовят к погребению, по тюркскому, тенгрианскому обряду.

Подробнее о формуле обряда можно узнать в исследовании «Шумер–наме» (глава «Тенгрианство»), которое печатается во второй части этой книги.

Кто участвовал в обряжении? Двоюродные братья, Игорь и Всеволод.

Си ночь съ вечера одевахъте мя, — рече…

Полагаю, что в пергаментном списке термин «Сыновчь» (племянники, двоюродные братья) оказался в конце строки и был сокращен в аббревиатуре «СНЧЬ».

Следующая строка начиналась: «съ вечера» и Переписчик, расшифровывая титлованное написание, учел это соседство, которое подсказало ему самое близкое решение — «Си ночь».

«Синее вино с трудомь смешено».

Удивительный образ родили переводчики: «темно–голубое вино с горем смешено». Подобного нет в мировой поэзии, начиная с древнеегипетских гимнов. Волшебство этой строки снимается после этимологического анализа слов, придающих ненужную абстрактность выражению.

«Синее вино» достаточно оговорено². «С трудом» — не понятно, ибо слишком поспешно переводчики поверили созвучию с современной лексемой «труд» — работа.

«С работой смешено!» — звучит достаточно смешно, поэтому и придумали новый смысл общеизвестному слову «труд» — горе, скорбь, чтобы как–то оправдать употребление в этом контексте.

И опять — Переписчик.

В оригинале ожидается — «синее вино съ трутомь смешено». Автор употребил здесь характерное тюркское слово «турта» — осадок, подонки (чагатайское), турту — тоже (османское). Например: шарап туртусу — осадок вина. Происходит слово от туру — стоять, отстаиваться; турду — стал, отстоялся и т.д.

Таким образом: «огненное вино с осадком смешенное». А слово «труд» — работа, дело происходит от другой тюркской формы. «Турт» — 1) толкай, 2) тыкай, 3) бей (общетюркское). Сравните русское простонародное «трутить» — толкать, давить; украинское «трутити», «тручати» — толкать, бить; чешское «троутити» — толкнуть.

В «Слове» есть любопытный глагол — «потручати», смысл которого выступает из контекста — «бить».

В древнеславянском рабовладельческом обществе каждый класс вырабатывал свой термин для обозначения понятия «дело». Класс рабов — работа (от «рабити»). Класс воинов — трут, труд (от «трудити» — бить, воевать).

Я считаю, что первым значением слова «труд» было — война, ратное дело. В мирное время название воина «трутень» получило народное переосмысление — дармоед, тунеядец. (Вероятно, ещё в общеславянскую эпоху, на что указывает широкое распространение значения. Сравни славянское — труд — дармоед, древнечешское — трут и т.п.)

Развитие значений «война = работа» характерно для многих языков на определенной стадии развития общества. Сравните, например, тюркское «ис» — 1) битва, война; 2) дело, работа, труд.

…Автор «Слова» знал две неомонимичные формы «труд» — война и «трута» — осадок. И очень точно поместил их в нужные контексты:

1) «Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повестiй о пълку Игореве» (воинские повести);

2) «Синее вино съ трутомь смешено» (с осадком). Переписчик, не узнав второй формы, посчитал ее за ошибочную передачу первой.

Кто сыплет жемчуг на грудь Святослава и ласкает его? Тощие вдовы язычников, т.е. половцев.

Тул — вдова (общетюркское). Еще один невидимый тюркизм.

Переписчик и Переводчики ориентировались на древнерусское «тула» — колчан и создали очередной алогичный образ: «тощими (значит, пустыми) колчанами поганых язычников сыплют крупный жемчуг на грудь мне и нежат меня».

В «Слове» дважды встречаются «тули»:

…луци у нихъ напряжены,

тули отворены. …

лучи съпряже,

тугою имъ тули затче.

Значение — колчаны — создается всем содержанием контекста. В этих прозрачных примерах мы видим слово другое, отличное от тулы сна Святослава.

Автор различал написания тули и тулы. Единственное число могло быть соответственно тула и тул. В протографе, вероятно, значилось: «Сыпахуть ми тъщии тулы поганых тлъковинъ великий женчюгь на лоно и негуютъ мя», т.е. «сыплют мне тощие вдовы поганых язычников крупный жемчуг на грудь к нежат меня».

…Этот отрывок густо насыщен тюркизмами: 1) тлъковин — калька с «язычник», 2) женчюгь — кипчакская передача китайского «йен–чу», 3) тул — вдова.

Двуязычный читатель XII века иначе понимал содержание сна Святослава, чем моноязычный читатель XVIII–гo и последующих.

Сотрудничество двоюродных братьев Святослава с худыми вдовами–половчанками о многом говорит. Братья и вдовы (обида половецкая) обряжают его к погребению по тенгрианскому (половецкому) обряду.

«Уже дьскы безъ кнеса вмоемъ тереме златовръсемъ».

«Дьскы» комментаторами понято как «доски».

«Кнес» — имеет несколько толкований: 1) конек крыши, 2) верхнее бревно под коньком крыши. «То, что Святослав видит во сне исчезновение «кнеса» со своего терема, не только вполне естественно (?!), но и окончательно разъясняет ему смысл всех предшествующих примет… «кнеса» нет, доски, которые он скреплял, повисли в воздухе и сомнений не остается: Святославу грозит гибель, смерть»³.

Объяснение вполне приемлемое. Смущает только то, что формы «дьскы» (т.е. «диски» или «дески») и «кнес» — необычны для восточнославянских языков и ни одним памятником древнерусской письменности не подтверждаются.

Для западнославянских языков эти написания обычны (например, в старочешском «деска» — 1) стол, 2) доска; «кнез» — князь).

Колебания в семантике первого слова объяснимы. Оно пришло в славянские языки из германского, где первоначально выступало в значении «плоскость», от которого развились конкретные — стол, блюдо. (Сравни англосаксонское «диск» — стол, блюдо; древневерхненемецкое «тиск» — стол, доска. Первоисточник латинское «дискус» — круг).

Подобный переход значений наблюдается и в тюркском «тахта» — 1) престол, 2) доска.

…Слово «кнес» — устная форма западнославянской лексемы «кнез» — господин, князь.

«Дьскы безъ кнеса» похоже на идиоматическое выражение — «престол без князя».

Здесь не место подвергать анализу все термины, входящие в систему обозначения государственных понятий. Не все слова занимают в этой системе одинаковое место. Одни из них являются основными терминами группы, составляя костяк государственной лексики («князь», «великий князь», «стол», «злат стол», «боярин»), другие выступают лишь ситуативно в качестве заместителей общепринятых терминов («когань», «блъван», «буйтур», «были» и пр.).

В Киеве XII века, вероятно, сложилась политическая ситуация, при которой лексикон боярский мог пополниться западнославянскими терминами в узко специальных

значениях: «дьскы» — киевский престол, «кнес» — великий князь киевский.

Я предполагаю, что фразеологизм этот был представлен в самом тайном разделе боярского дипломатического словаря. Нам известна важная часть этого лексикона: «вся Русская земля и Черные клобуки хотят тебя».

Этими словами приглашали бояре нового великого князя. Может быть, в формулу приглашения входила и эта зловещая фраза: «уже дьскы безъ кнеса», означавшая, что предыдущий великий князь уже устранен или должен быть устранен. Этой формулой западники, составлявшие ядро киевского боярства в конце XII века, пользовались как оружием в дворцовых интригах.

Жертвой тайной политики бояр, ориентирующих взоры престола на запад, пали Юрий Долгорукий и его сын Глеб, стремившиеся сохранить союз с Полем.

«Уже дьскы безъ кнеса!» — предупреждение великому князю, не согласному с боярством.

Неудивительно, что страшная фраза приснилась Святославу, наряду с другими грозными символами. Степь, обиженная сыновцами, угрожает ему политической смертью, — вот, по–моему, смысл образной и лексической атрибутнки сна Святослава.

«Всю ношь съ вечера босуви врани възграяху у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню и несошлю къ синему морю…» Самая сложная часть рассказа Святослава.

О. В. Творогов: «Предлагались различные исправления этого явно испорченного в мусин–пушкинском списке места. Большинство исследователей приняло лишь поправку «бусови» (т.е. «серые») и «не сошлю» на «несошася». Остальные поправки приняты лишь некоторыми комментаторами. Так предлагалось читать: «беша дебрьски сани» с двумя толкованиями — «адские сани» или «живущие в дебрях змеи». А. С. Орлов предлагал перевод: «У Плесньска в преградье были в расселинах змеи и понеслись к синему морю». Более вероятно другое понимание текста: вороны «възграяху» у Плесньска, были в дебри (лес в овраге, овраг) Кисаней и понеслись к синему морю. Большинство ученых сходится во мнении, что Плесньск «Слова» — это плоскогорье вблизи Киева. Слово Кисаню Н. В. Шарлемань предлагал читать как «Кияню», по его мнению «дебрь Киянь» — это лес в овраге, прорытом речкой Киянкой в окрестностях Киева. Перевод слова болонь (чаще — болонье) как «предгорье» не совсем точен. Болонь буквально — «заливной луг, низменность у реки»⁴.

В. И. Стеллецкий: «Текст явно испорчен, что и затрудняло его понимание, поправки здесь необходимы. Принимаю конъектуру С. К. Шамбинаго и В. Ф. Ржиги как наименее произвольную»⁵.

И переводит: «Всю ночь с вечера вещие вороны каркали у Плеснеска на лугу, были они из Ущелья слез Кисанского и понеслись к синему морю»⁶.

«Что касается слов «Кисани», то это, по–видимому, название местности, а именно, «дебри» (т.е. лесистого ущелья, лесной долины). Следует, мне кажется, принять во внимание также догадку П. П. Вяземского о возможной этимологической связи слова «Кисани» с сербским «кисанье» (от «кисати») — возбуждение плача…

При поправке Н. В. Шарлемань «дебрь Киянь» текст остается неразъясненным и нельзя объяснить, зачем упоминается это уточнение местности в устах киевского князя»⁷.

…Немало загадок произвел радивый Переписчик XVI века, пытаясь разобраться в словах Святослава.

Добавил тайн и Мусин–Пушкин, расчленив текст по своему разумению и выделив заглавными буквами те полученные лексемы, которые показались ему топонимами («Плесньска», «Кисаню»).

…Много мук доставил ученым XVIII–XIX веков и текст «Хождения за три моря» Афанасия Никитина.

Сегодня писатели выделяют иноязычные речения шрифтом, древние этим способом не пользовались. Страницы «Хождения» пестрят тюркскими терминами и выражениями. Ныне почти все они благополучно выправлены на русские кроме тех, которые считаются индийскими и пишутся поэтому с большой буквы как имена. Так уцелело вполне русское название индийских статуй «Кот Ачук». Афанасий Никитин для передачи «срамного» слова прибегал к тюркскому, как нынешние ученые — к латыни.

Путешественник–христианин, потрясенный зрелищем обнаженных идолов, выполненных с натуралистической полнотой, не смог найти в официальном языке своего сочинения точного эмоционального выражения, не оскорбившего бы слуха читателей и прибегает к «запасному» языку. Острота второго языка всегда чуть приглушена. Коти ачук — «голозадые» (тюркское).

Я не зря завел этот разговор: мне кажется, босуви врани граяли Святославу на тюркском языке. Речи их не поняли ни Переписчик, ни Мусин–Пушкин, потому постарались скомпоновать текст так, чтобы получались лексемы, похожие на русские. Переписчику это место рукописи казалось безнадежно испорченным. Буквы слагались в русские слова, но общий смысл от этого не становился яснее. Руководствуясь желанием сделать место хотя бы читаемым, Переписчик дописал несколько слов. «Всю нощь съ вечера» подсказано ему началом отрывка «Си ночь съ вечера», но писано уже языком своего диалекта. Этим я объясняю разность двух написаний. На фоне чрезвычайно запутанной фразы чересчур ясное грамматически и лексически «всю нощь с вечера» вызывает оправданное подозрение. Клише привлечено для поддержки композиции «босови врани», полученной Переписчиком из толкования одного непонятного термина.

…Ни в фольклоре, ни в письменности славянских народов вороны таким эпитетом не определялись. Всегда — постоянный эпитет «чёрный ворон», «чёрный вран». (Ср. в «Слове» — «чёрный ворон, поганый половчине!»)

Даже удачная, на первый взгляд, попытка истолковать «босови» как «серые» от тюрк. бос, боз — серый, не разрешает сомнения. «Серые вороны» — безусловный модернизм, хотя в природе они и существуют, но русские именовали их галками. (Кстати, в «Слове» они названы трижды). Лишь сравнительно недавно стали различать: ворон — чёрная птица и ворона — серая птица (использовав польское «врона» — чёрная птица), но в древнерусском — ворон, вран всегда обозначает черную птицу, лаже без постоянного эпитета. Поэтому «серый ворон» в то время попросту невозможное сочетание. «Босови» не цветной эпитет. В сочетании с «волком» он ещё может выступать в этом значении или в другом «босой», т.е. голоногий (как и предлагают многие). Но к нашему примеру и это значение не подходит: представьте себе «босых ворон». Переводчики перебрали все случаи употребления эпитета «босый» в славянских языках. Пожалуй, в статьях не фигурировал только разговорный «бусый» — пьяный, ввиду явной ненаучности своей.

…Я предполагаю, что Переписчик столкнулся здесь с ещё одной обобщающей кличкой половцев. В «Слове» прозвищ множество. Степняков называют «половцы», «кощей», «поганые», «хинове», «бесовы дети» и калькированными терминами — «толковин», «птиц подобие». Часто — в нагромождении — «чёрный ворон, поганый половчин», «поганый толковин», «поганый кощей». «Задонщина» послушно повторяет прозвища степняков: «хинове», «половцы», «поганые» но и — «бусурманы».

В «Слове» не хватает как раз такого определения.

…Арабы называют верующих в аллаха — муслим («покорный»). Турки контаминировали два слова: «мысыр» — Египет (арабское) и «муслимин», создав термин «мусурман». Он распространился и на тюрков, принявших ислам. Кипчаки превратили турецкое изобретение в «бусурман». Русские восприняли кипчакскую форму, адаптировав ее в диалектах «бусурман», «бесермен», «басурман», «босурман» и др. В южнорусском диалекте была форма с «книжным» долгим «у» — «босоурман», давшая в устном — «босоврман». В украинском сохранилось до XIX века необычное название мусульманина «бусовир» (Преображенский). Во множественном числе первичная форма, надо полагать, выглядела развитей — «бусоврмане» или «бусоврамне».

Если бы Переписчик встретил во сне Святослава знакомых ему «бусурман», то мы бы сегодня не бились над загадкой таинственных «босовых вран».

В протографе некие «босоврамне» издают какой–то шум, скорее всего «глаголахуть», но Переписчику показался более уместным в данном случае глагол — «граяхуть».

Думаю, что в оригинальном тексте были следующие комбинации букв: «босоврамне… плеснь скана болони беша дебрь кисан юин ес ошлюксин». П–16 выделяет похожее на русские слова «болони», «дебрь» и «несош люк син…»

Последнее сочетание показалось ему оборванным. Он дописывает очевидное «…ему морю». Таким образом, получает приблизительный смысл «и несет луке синему морю».

Значение всей фразы рассыпается, но каждое слово в отдельности ему почти понятно: его задача добыть «местный» смысл. Может быть, в угоду этому «местному» смыслу были заменены и некоторые буквы. Например, в «топониме» — «Плесньск». Тюркский текст, пройдя сквозь строй переписчиков (П–16 и П–18), едва ли мог сохраниться в доподлинности, но и то, что уцелело поддается прочтению, «…бусурмане: «знаешь, как вернуть разум?» Пять железных пут омой — (инес) мстливый ты…» (Подчеркнутое место мною не понято). Этот текст могли произнести «тощие тулы поганых толковин», которых Святослав, через предложение возвращаясь к ним, называет — бусурманами. Это они осыпают его жемчугами, нежат его больного и предлагают лекарственный совет.

Для меня главное в этом тексте «дебрь кисан» — железные путы, кандалы.

В известных тюркских источниках есть множестве диалектных вариантов названия железа — темiр, томор, тимур, темур, тамир, тебрь, дамiр, тiмар, тiмер и т.п. Словаря, охватывающего материал всех тюркских наречий и диалектов, пока нет. Возможно, в одном из современных диалектов и сохранилась древнекипчакская форма — дебир (в русской транскрипции — дебрь). В топонимах эта лексема отражена.

В Венгрии, куда часть кипчаков ушла в XIII веке после разгрома монголами, они основали города–крепости под названием «Дебрь–кент», «Дебрь–кен», «Темер–кен», «Томор–кен», т.е. «Железный город».

Мадьяры произносят — «Дебре–цен»⁸, хотя в других случаях сохраняют «Темер–кен», «Томор–кену» и др. И на восточной границе Кавказа известно название ключевого города–крепости «Дербент» (предполагаю искажение Дебркент — Дебрент — Дербент).

Тюрки–огузы издавна (с VIII века) называли этот город железными вратами (в Малую Азию). В орхоно–енисейских надписях фигурирует термин «Темiр капка» (Железные ворота), в современном турецком — Дамiр Капу.

Так или иначе, но кипчакская форма дебiр (дебрь) — железо, некогда, вероятно, была широко известна. Как и устойчивое сочетание «дебрь кисан» (дебiр кiсан) — железные путы. Сравните в современном казахском «темiр кiсен» и у крымских татар «дамiр кiсан». Почему мне кажется оправданным присутствие «дебрь кисан» — железных пут в сне Святослава? Потому, что бояре, толкуя его сон, видимо, имеют в виду смысл этого выражения, говоря о железных путинах, в которые заковали «соколов». Эта ассоциация — следствие прямого перевода боярами тюркского текста из сна Святослава.

Бояре очень точно опираются на детали сна в своих объяснениях.

а) «И ркоша бояре князю: «уже, княже, туга умь полонила» (уже, князь, тоска ум полонила).

Это отклик на тему, заявленную в вопросе бусурман — «знаешь, как вернуть здравый ум?»

б) «Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя».

Отклик на корреспонденцию — «уже престол без князя»;

в) «а любо испити шеломомь Дону». Расшифровка картины — «синочь… чръпахуть ми синее вино съ трутомь смешено»;

г) «уже соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опустоша въ путины железны».

Это толкование слов «дебрь кисан» — «железные путы».

д) «Темно бо бе Г͠А͠Н͠» (читают как «3–й день». Я предлагаю видеть под титлом не одну букву, а всю аббревиатуру, которая, возможно, читалась — «господин». Тогда — это обращение бояр к Святославу).

Темнотой объясняется «чёрная паполома».

е) «Два солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста и съ нимъ молодая месяца тьмою ся поволокоста».

Продолжение темы «черной паполомы», которой покрывают Святослава его младшие двоюродные братья.

Далее ещё более удивительно развивается тема Черного Покрывала.

На реце на Каяле тьма светъ покрыла:

по Рускон земли прострошася

Половици, аки пардуже гнездо,

и въ море погрузиста,

и великое буйство подасть Хинови.

Уже снесеся хула на хвалу…

Смысл возникает, прямо скажем, странный. По русской земле «простерлись» половцы как гнездо пардусов и в море погрузились и этим придали великое буйство хинове, т.е. себе же.

Исследователи увидели здесь оплошность П–16, вставившего в этот кусок строку из другого места. Поэтому выражение «и в море погрузиста и великое буйство подасть хинове» изымается из этого отрывка и переносится в другой.

Мне кажется, операции можно избежать, если повнимательней всмотреться в подчеркнутое место.

Посмотрим, как толкуется это необычное для древнерусской литературы выражение в одном из наиболее свежих и полных переводов «Слова».

В. И. Стеллецкий: «После поражения Игоря половецкие князья Гза и Кончак предприняли набеги на Русские земли. «Пардусы» переводчиками «Слова» обычно переводились словом «барсы». Но барс — высокогорное животное, встречается лишь в горах Центральной Азии. Нередко слово «пардус» в древнерусских памятниках переводилось словом «рысь». Здесь, по всей вероятности, автор «Слова» имел в виду рысей, которые, как и все представители семейства кошачьих, не охотятся стаями, а в одиночку, в паре или «гнездом».

Предположение И. А. Новикова и Н. В. Шарлеманя о том, что здесь упомянуты не барсы, а гепарды, нельзя признать правильным. Гепарды не водились в Киевской Руси, а привозились из стран Малой Азии. Гепарды приручались и дрессировались для княжеской охоты. Дрессированные гепарды служили для княжеской забавы. Их было не так много на Руси. На княжескую охоту не брали гепардов выводками, с котятами не ездили на охоту, хотя бы потому, что они ещё не были выдрессированы»⁹.

С такой же серьезностью рассуждают о возможных пардусах и другие комментаторы.

Простится мне и эта смелость: не было пардусов в оригинале. Они появились скорее всего под пером П–16.

В тюркских эпосах встречается сочетание «ак пардажи уй» — «ханская походная ставка», буквально «бело–занавесный шатер».

Этим термином и русские могли называть княжеский походный шатер. Боярам же — белозанавесный шатер Игоря и Всеволода понадобился для противопоставления Черному Покрывалу, которое надевают на Святослава в мутном сне.

Белозанавесный шатер погрузился в море и тем придал великую гордость половцам.

П–16 любопытно осваивает непонятное ему выражение. Двум первым словам он находит формальные аналоги в русском летописном словаре, третьему — нет. Он признает его тюркским и калькирует. «Аки пардужий шатер». Смысл его не удовлетворяет. Он вспоминает близкое к «уй» слово — «уйа» — гнездо (тюркское) и, полагая, что автор попросту недописал одну букву, «восстанавливает» ее и переводит: «аки пардужье гнездо».

Теперь это выражение относится не к князьям русским, а к половцам и общий смысл отрывка искажается до обратного.

Восстанавливаем текст:

«На реце Каяле тьма светъ покрыла: по Руской земли прострошася Половци. Ак пардажи уй в море погрузиста и великое буйство подасть Хинови¹⁰».

О том, что войско Игоря после поражения «в море истопаша» сообщает Ипатьевская летопись.

О тонущих половцах известий там нет.

П–16 переводил для своего читателя те тюркские слова, которые сам мог различить и выделить в сплошном тексте. Но старые словесы русские (архаизмы) он не переводил, а пояснял, если значение им было хоть как–то понято.

Палеографами отмечена неоднократно черта, свойственная многим переписчикам — их активное отношение к лексике переписываемых произведений, склонность к добавлениям в тех местах, которые могут вызвать вопросы у читателя. Часто поясняются имена и архаические термины, не поддающиеся буквальному переводу. Например, переписывая «Историю иудейской войны» Иосифа Флавия, книгописец Кирилло–Белозерского монастыря Ефросин часто проявляет свою эрудицию. В главе, посвященной осаде Иерусалима, упоминается имя Тита, римского полководца. Ефросин считает нужным разъяснить читателям это имя. «Титъ же по градомъ постави стража» (К–Б, 53 л. 455).

«Титъ же Успасиана царя млстивъ сынъ по градомъ постави стража» (К–Б, 22, л. 416).

Или «Утро же въ 8 день горпия месяца солнце въсиавъ» (К–Б, 53, л.487).

«Месяц горпиа еже есть сен(тябрь). Утро же въ 8 день горпиа месяца солнце въсиавъ…» (К–В, 22, л. 420).

Ясность местного смысла — вот главная цель переписчиков, и они ее достигают, даже если в некоторых случаях приходится идти на нарушение формы произведения и значительные дописки.

П–16 не был исключением: он вносит несколько отдельных пояснений к именам древним и терминам, и эти дописки попали в живой текст поэмы, может быть, по вине переписчиков XVIII века.

Рассмотрим случай, когда редакторский комментарий, попав в авторский текст, придал ему исторически ложное значение.

Бояре продолжают толковать сон Святослава:

Уже снесеся хула на хвалу,

уже тресну нужда на волю,

уже връжеса Дивъ на землю…

Переписав последнюю строку, П–16 засомневался. Все слова этого отрывка будут понятны читателям, кроме, пожалуй, одного — Дивъ. Если бы оно встречалось здесь впервые, можно было бы не беспокоиться: отношение к нему подсказано контекстом. Но беда в том, что имя–то употреблено уже второй раз. Причем, из содержания первого контекста можно понять, что Див — персонаж отрицательный. Див там вроде предупреждает врагов Игоря о нашествии.

Дивъ кличетъ връху древа,

велить послушати земли незнаеме -Влъзе и Поморiю, и Посулiю и Сурожу, и

Корсуню и тебе, Тьмутораканьскын блъванъ.

И вдруг здесь Дивъ выступает уже в явно положительной роли: его свержение расценивается как беда русского народа.

Можно понять смятение П–16. Он вспоминает производные «диво–дивное», несущие вполне добрые значения и решается пояснить этот термин. Подписывает его помельче — «се бог отский»¹¹ (т.е. «это божество предков») и далее продолжает нормальным полууставом переписывать авторский текст:

Красный девы въспеша на брезе

синему морю…

Переписчик XVIII века (Мусин–Пушкин) не узнает дописку П–16, вставляет ее в текст и разбивает по–своему:

Се бо Готскiя красный девы въспеша на брезе

синему морю…

Так появились знаменитые готские девы.

П–16 едва ли мог сам придумать «готских дев»: он этнонима такого попросту знать не мог. Но просвещенному переписчику Мусину–Пушкину готы были знакомы.

Итак, П–16 продолжает:

…Красный девы

въспеша на брезе синему морю,

звоня рускымъ златомъ - поютъ босоврамне,

лелеютъ месть Шароканю…

Наткнувшись снова на «босовран», П–16 отчаивается совершенно. Если выше они глаголили, то здесь они уже «поют» открытым текстом, как соловьи какие–то. Причем прямо указывается, что под босовранами надо понимать красных дев. А может быть, в этом слове и не вороны вовсе кроются? Он делает вторую попытку освоить термин и превращает его в сочетание — «босуви время», что довольно приятно согласуется с текстом. Возвращаться и переосмысливать предыдущий пример употребления этого, наконец, понятого выражения уже невозможно, П–16 примиряется и идет на подлог: чтобы не возникло ненужных параллелей «босуво время» и «босуви врани», он инверсирует последнее свое «открытие» и видоизменяет огласовку — «время бусово».

Так появляется знаменитое «время Бусово» в сочетании с «готскими девами», произведшее много шуму в славянской историографии. Отголоски этого «шума из ничего» слышны до сих пор.

…Бусурманские красные девы, которые радостно поют, звоня русским золотом, радуясь отмщению за Шарукана, деда Кончака, некогда потерпевшего сокрушительное поражение от русских (князя Святополка) — это отражение тощих вдов бусурманских, которые льют слезы (жемчуг) и нежат Святослава.

Отрицательная параллель очевидна: вдовы — девы, жемчуг — злато, нежность — злорадство, добрый врачующий совет вдов — жажда мести красных дев.

Таким образом, все символические образы мутного сна Святослава разъяснены боярами.

1. Слово о полку Игореве. Комментарий О. В. Творогова. М- Л., 1967, стр. 61.

2. См. подробнее: О. Сулейменов. Синие молнии и синяя мгла. «Простор». 1968, № 5.

3. Алексеев М. П. К «Сну Святослава» в «Слове о полку Игореве». В кн.: «Слово о полку Игоревен, М. — Л., 1850, стр.247–248.

4. Слово о полку Игореве. Комментарий О. В. Творогова, М. — Л., 1967, стр. 499.

5. Слово о полку Игореве. М., 1967, стр. 157.

6. Там же, стр. 70.

7. Там же, стр. 158.

8. См. подробнее: Ю. Немет. Два кипчакских географических названия в Венгрии в сб. «Исследования по тюркологии». Алма. Ата. 1969, стр. 26–33. Перевод с венгерского.

9. Слово о полку Игореве. М., 1967, стр. 160.

10. Xинови — люди востока.

11. «Отский» древнерусская форма прилагательного «отеческий», равная форме «отинь» от основы «от» — отец.

Царь Додон и Геродот

Теперь мне хочется показать на живом примере, какое эхо может вызвать в науке неверная нота, взятая Переписчиком. Неразоблаченная ошибка писца, размножаясь в современных толкованиях, приобретает силу неопровержимого исторического факта, на котором воздвигаются порой крепости невероятные.

В. И. Стеллецким кратко описана история толкований строки «поют время Бусово, лелеют месть Шароканю», в которой удалось поучаствовать и мне.

В. И. Стеллецкий: «Первая часть предложения представляет собой неясное место в «Слове». Высказывались различные предложения. Н. Грамотин в 1823 году предполагал, что Бус — имя половецкого хана. С 30–х годов в советской науке утвердилось мнение, высказанное Е. Огоновским в 1876 году, что под Бусом следует понимать Божа, одного из князей предков восточных славян, именуемых в науке условно «антами». В 375 году Бож был побежден готским королем Вннитаром. Он, его сыновья и семьдесят знатных антов были взяты в плен и казнены.

Особую точку зрения занимал Н. К. Гудзий. Он писал: «Бус, очевидно, один из прославившихся победами половецких ханов». («Слово о плъку Игореве», 1938). В своей «Хрестоматии по древней русской литературе», однако, он уже пишет: «Бус — антский князь Бос или Боус».

В 1962 году О. Сулейменов высказал мнение, что оба рассматриваемых предложения относятся к одной и той же битве 1107 года, в которой половецкие ханы Боня и Шарухан «старый» были разгромлены объединившимися русскими князьями… С поражением Игоря перед Кончаком, сыном Артыка и внуком Шарухана, открылась возможность отомстить за злоключения своего отца и деда, потому–то «готские девы» и вспоминают о недавнем поражении, позорном бегстве кипчаков и радуются победе Кончака. И в казахском языке сохранилось точное определение такого массового бегства целого племени или народа, какое пришлось испытать кипчакам после разгрома. Оно называется «босу». «Время босу», или если взять конструкцию «Слова» «время босуво–бусово»¹.

В. И. Стеллецкий принимает это объяснение и переводит: «поют про время (давних) напастей, лелеют месть за (поражение) Шарухана»².

О. В. Творогов также согласился с доводами моей статьи и отказал Божу в доверии³.

Победу эту я могу считать тем более значительной, что Бож олицетворяет все то худшее, что несла в науку «патриотическая» историография. Почему в XIX веке изобретение Е. Огоновского не было принято ни одним из ученых? Почему в 30–х годах нашего века все советские исследователи единогласно признали изобретенье за великое открытие? Один Н. К. Гудзий ещё сопротивлялся в 1938 году, но и он, в конце концов, был вынужден принять эту версию, успевшую превратиться в аксиому.

На примере Божа можно убедиться, как просто делается история.

…Е. Огоновский⁴, увлеченный соседством «готских дев» с «временем Бусовым» (в написании Мусина–Пушкина) обратился к сочинению римского историка Иордана (VI век) «О происхождении и деяниях готов», где в одном из рассказов обнаружил имя «Бооз». Этого оказалось достаточным для рождения гипотезы, которую он высказал весьма неубежденно.

Через полвека мысль его была подхвачена и получила неожиданное направление. Бооз — превратился в «Божа» (хотя в латинском алфавите нет буквы «ж», и Иордан никак не мог бы написать эту форму); анты объявлены восточными славянами только на том основании, что автор «Слова» якобы помнил о существовании Бооза.

За четыре истекших десятилетия уравнение анты = восточные славяне вошло в сознание историков без всяких доказательств, и в солидных научных работах по истории восточных славян этот тезис приводится походя, как само собой разумеющийся.

А. К. Югов и вовсе превратил Божа в русского: «поминают смерть князя русского Божа — славят и отмщение за Шарухана».

Так ошибка переписчика XVI века породила целое направление в исторической науке.

В 1962 году в статье «Босый волк и напевы готских дев»⁵ я усомнился: «Почему злополучные девы — в связи с незначительным, в сущности, поражением Игоревых ратей вспоминают так легко и привычно тоже незначительное в общем событие тысячелетней давности?

И автор «Слова», каким бы просвещенным он ни был, едва ли он, сын своего века, мог знать факты столь отдаленные, тем более, что в этом, по–видимому, не было никакой надобности. Вероятно, речь идет о чем угодно, только не о мифическом анте Бозе».

Сегодня, перечитывая ту свою работу, я отказываюсь от нее. Кроме приведенного отрывка. И добавляю: для автора даже времена Ярослава Мудрого — давние. Историческое прошлое, в его представлении, ограничивается пределом XI века. У интеллигента XVIII века прошлое включает, по крайней мере, два тысячелетия. Приписывая Автору столь глубокий взгляд в древность, мы невольно искажаем картину диалектического развития исторического сознания.

И действительно, чтобы так запросто упоминать историческое имя. Автор должен быть уверен, что читатели поймут даже такой намек. Мы должны признать, что история антов была широко известна в Киевской Руси XII века. Каждый грамотный русич знал ее. Но что тогда поделать с тем фактом, что ни один из многочисленных источников славянской письменности не углубляется в своем знании истории ниже IX–Х веков? И нет никаких доказательств того, что произведение Иордана читалось в Руси. Но даже если бы его переводили и любили, почему именно антов автор избрал в качестве предков славян? Ни о языке их, ни о культуре, даже о месте обретания их в 375 году нет у Иордана никаких известии кроме того, что он их называет гуннским племенем. Но и сейчас вряд ли какой историк назовет гуннов славяноязычным народом.

Автор «Слова», мне кажется, вовсе не знал о существовании гуннов, готов и тем более антов (ант скорее всего связано с латиногреческим анти — противоположное; древнее; чужое. Так могли обобщенно называть латиняне любого противника).

«Амал Винитарий… с горечью переносил подчинение гуннам. Понемногу освобождаясь из–под их власти и пробуя проявить свою силу, он двинул войска в пределы антов»⁶. Здесь «ант», возможно, синонимично термину «гунн». Но даже если поверить всему, что нагородили историки, вызывает возражение и то, что «готские девы», враждебные анту — Игорю, поют радостно о поражении его предка Боза и лелеют месть за половецкого хана Шарухана. Так близко к сердцу могли принимать поражение половцев в начале XII века, наверное, половецкие девы, а вовсе не древнегерманские.

«Простор» опубликовал и ответ на мою статью, который был прислан В. Ф. Соболевским, известным специалистом по древнерусской литературе⁷.

Всю эту работу он посвятил одному — защите Божа. Правда, никаких новых аргументов в пользу его уважаемый ученый не представил, справедливо полагая, что в некоторых условиях убежденность — главный аргумент: «Ошибочность суждения О. Сулейменова явно проистекает из утверждения о случайном фонетическом совпадении «Боза» и «Бусово». Такой вывод противоречит историческим данным». Или: «Чем же была вызвана у автора «Слова» надобность говорить об антском короле Бусе, (уже не «Бооз». — О. С.) о факте столь отдаленном и заставлять «готских дев» поминать об этом? Вот здесь и выступает действительный общий замысел «Слова» — подействовать на патриотические чувства всех русских князей, напоминая им о тех далеких временах, когда антский король Бус отражал набеги готов…»

Напоминать можно тем, кто знал об этом. Неужели все русские князья XII века проходили в школе подробнейший курс по истории готов и антов? И потом, не так уж успешно отражал Бооз набеги готов, если оказался распятым на кресте вместе со всеми своими сыновьями. Примеры такого отражения можно было бы найти и не в столь далекой истории…

Далее В. Ф. Соболевский приводит свой главный аргумент: «Можно не сомневаться в том, что автору «Слова» были известны исторические материалы, которыми он пользовался».

Доказательств столь ответственного утверждения нет пока, но есть уверенность. Таким образом, В. Ф. Соболевский убедил меня, что автор и все его читатели — удельные князья, бояре и прочая, и прочая знали десять строк из сочинения Иордана.

…Даже, описывая всем известные действия или выражения книжного происхождения, писатель или переписчик обычно делали ссылки на источник (чаще всего церковный), из которого почерпнуто знание. Например, в «Житии и хождении Даниила» (Кирилло–Белозерский список) часты библиографические ссылки типа: «якоже во Еуангелии писано» (л. 142) и «прочая писано в Паремии» (л. 159), «и прочая писано в Житии ея (богородицы)» (л. 148) и «прочая в Деяниях» (л. 142) и пр. и пр.

Авторы или книгописцы так кратко отсылали читателя к произведениям широкоизвестным.

Если же источники малоизвестны, то ссылки более подробны и событие малоизвестное описывается значительно шире. В «Слове» же «время Бусово» никак не комментируется, что может служить доказательством или некнижного, т.е. неисторического его происхождения, или же чрезмерной известности этого выражения, что невозможно.

Лингвисты–тюркологи несомненно уточнят прочтение и разбивку найденной в гуще древнерусского текста тюркской фразы. Может оказаться, что некоторые сочетания неверны. Но композиция «Плеснь»—«знаешь» и «дебрь кисань»—«железные путы» мне кажутся твердо доказуемыми.

Более десяти лет назад я впервые так прочел «плеснь …дебрь кисань», непрерывно искал им опровержения и лишь сейчас решаюсь опубликовать эту находку. Ценность ее для истории языковых взаимоотношений Руси и Поля неоценимо велика и относиться к ней надо со всей бережливостью.

Это первое тюркоязычное предложение, обнаруженное в славянском источнике до XIII века. Мы не встречали до этого рубежа даже пары тюркских слов, объединенных синтаксической связью.

Итак, весь микроэпос «Сон Святослава и его толкование боярами» в протографе выглядел, по–моему, в следующем виде⁸:

А Святъславъ мутенъ сонъ виде:

В Kieвe на горахъ снчь

съ вечера одевахъть мя, рече,

чръною паполомою на кроваты тисове;

чръпахнуть ми синее вино cъ трутомь смешено.

Сыпахуть ми тъщи тулы поганыхъ тльковинъ

великый женчюгь на лоно и негуютъ мя.

Уже дьскы безъ кнеса вмоемъ тереме златовръсемъ.

(Всю нощь съ вечера) бусоврамне (възграяху). «Блеснь скана

болони беша дебрь кисан ю инес ошлюкъ син (ему морю)».

И ркоша бояре Князю:

«Уже, Княже, туга умь полонила;

Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата:

поискати града Тьмутороканя,

а любо испити шеломомь Дону.

Уже соколома крильца припешали

поганыхъ саблями,

а самаю опустоша въ путины железны.

Темно бо бе, гдн:

два солнца померкоста,

оба багряная стлъпа погасоста

и съ нимъ молодая месяца (Олегъ и Святъславъ)

тъмою ся поволокоста на реце на Каяле,

Тьма светъ покрыла: по Руской земли прострошася Половци.

Ак пардажи уй въ море погрузиста и великое буйство подасть

Хинови.

Уже снесеся хула на хвалу,

уже тресну нужда на волю,

уже връжеса дивъ на землю

(се бог отский)

Красныя девы въспеша на брезе синему морю, звоня руским

златом.

Поютъ бусоврамне,

лелеютъ месть Шароканю.

А мы уже, дружина, жадни веселiя.

1. Слово о полку Игореве. Перевод и комментарии В. И. Стеллецкого. М., 1967, стр. 160–161.

2. Там же, стр. 70.

3. Слово о полку Игореве. Комментарий О. В. Творогова, М. — Л., 19в7, стр. 503.

4. «Слово о полку Игореве» — поэтический памятник русской письменности XII века. Львов, 1876.

5. «Простор», 1962, № 11.

6. Иордан. О происхождении и деянии готов. («Гетика»). АН СССР, 1960, стр.115.

7. Соболевский В. Ф. Готские девы в «Слове о полку Игореве». «Простор», 1963, № 5

8. В скобках даны дописки Переписчиков. Подчеркнуты объясненные мною места.

Недоумения

«Слово» — старая, ветшанная картина, изображающая реалии XII века, была реставрирована и подкрашена в XVI веке.

Второй этап реставрации «Слово» пережило в XVIII веке. Слои цветной штукатурки покрывают оригинал.

Задача исследователя не добавлять красок, а снимать следы кисти позднейшей, добираться до протографа.

И в конце работы может выясниться, что икона–то висит на стенке неверно, и изображен на ней не бог Игорь, а живой человек с дьявольскими чертами.

Не грех напомнить, что в одном злополучном музее картины Пикассо до недавнего времени висели «вверх ногами».

Мы имеем реальную возможность убедиться в том, что отличие форм мировоззрения Автора и Исследователя мешало последнему правильно понять идейное содержание поэмы, и отсюда — неверные прочтения ключевых текстов «Слова».

Представим схематически идейный сюжет памятника по тому списку, который в наличии.

«Слово» осуждает Игоря, начавшего несправедливую войну.

Радуется первой победе.

Жалеет воинство Игоря, потерпевшего поражение во второй битве.

Оплакивает русскую землю, на которую вызвано ответное нашествие половцев.

Призывает князей устами Святослава Всеволодича встать на защиту родины.

Осуждает былые распри и сегодняшние которы.

Восхваляет Игоря, его князей и дружину за победу над погаными.

Большинство толкователей поэмы не хотят замечать явной противоречивости этой схемы. Они акцентируют внимание на столпах — Оплакивает, Призывает, Восхваляет.

…В 1964 году на заседании отделения этнографии географического общества СССР с докладом «Монголы XIII века и «Слово о полку Игореве»» выступил историк Л. Н. Гумилев. Попытался опровергнуть дату создания «Слова». По его убеждению, оно написано не в XII веке, а в XIII, человеком далеким от тех событий, и поэтому излагавшим их не очень точно. Версия аргументирована, на мой взгляд, недостаточно, но ход рассуждений местами очень интересен. Привлекает и то обстоятельство, что в докладе (хоть он и не получил большой огласки) впервые в нашей славистике заявлено сомнение в достоверности некоторых заповедных мест памятника.

«Недоумение. Принято считать, что «Слово» — патриотическое произведение, написанное в 1187 году и призывающее русских князей к единению и борьбе с половцами, представителями чуждой Руси степной культуры. Предполагается так же, что этот призыв «достиг тех, кому предназначался», т.е. удельных князей, организовавшихся в 1197 году в антиполовецкую коалицию. Эта концепция, действительно, вытекает из буквального понимания «Слова» и потому, на первый взгляд, кажется единственно правильной. Но стоит лишь сопоставить «Слово» не с одной только группой фактов, а рассматривать памятник вместе со всем комплексом реальных событий, как на Руси, так и в сопредельных ареалах, то немедленно возникают весьма тягостные недоумения.

Во–первых, странен предмет выбора. Поход Игоря Святославича не был вызван политической необходимостью. Еще в 1180—1183 годах Игорь находится в тесном союзе с половцами, в 1184 году он отклоняется от участия в походе против них, несмотря на то, что поход возглавлен его двоюродным братом Ольговичем — Святославом Всеволодичем… И вдруг ни с того, ни с сего он бросается со своими ничтожными силами завоевывать все степи до Черного и Каспийского морей. При этом отмечается, что Игорь не договорился о координации действий даже с киевским князем. Естественно, что неподготовленная война кончилась катастрофой, но когда виновник бед спасается и едет в Киев молиться «Богородице Пирогощей», вся страна вместо того, чтобы справедливо негодовать, радуется и веселится, забыв об убитых в бою и покинутых в плену…»¹.

С этого недоумения и должно было некогда начаться прочтение «Слова».

Чтобы понять позицию Автора, его отношение к Игорю, следует сначала выяснить мотивы, побудившие северских князей вступить в безнадежную войну.

Начать придется издалека, чтобы быть в курсе политических событий Киевской Руси эпохи «Слова».

В 1162 году власть киевского князя Ростислава испытывает покушение со стороны сильного союзника Мстислава Волынского. Ростислава не поддерживают и киевское боярство, и гвардия — чёрные клобуки. Он вынужден поделиться властью с Мстиславом, отдав ему из своих владений Белгород, Торческ, Канев и даже земли Черных клобуков.

Чувствуя, что киевский стол под ним зашатался, Ростислав обращает взор в степь и едет к хану Белуку с просьбой выдать дочь за сына своего — Рюрика. Брак состоялся. Половецкая поддержка укрепила Ростислава на престоле.

В феврале 1164 года скончался отец Игоря, черниговский князь Святослав Ольгович. В Чернигове силой утвердился племянник умершего князя — Святослав Всеволодич. Своих двоюродных братьев, сыновей Святослава — Олега, Игоря и Всеволода — он изгоняет из Чернигова в Северскую землю. Эту обиду братья ему не простят. Она будет управлять их действиями на протяжении двух десятилетий. Будет между ними и резня, и союзничество, и вежливость, но подлинного братского мира, видимо, уже не наступит. Враждебность открытая и затаенная окрасит отношения братьев и Святослава Всеволодича.

Уже через два года Северские князья начинают войну.

Святослав приглашает половцев, которые нападают на Новгород–Северский.

Ростислав способствует примирению сторон.

В 1167 году умирает Ростислав, и борьба за киевский престол вступает в новую фазу. Киевский люд и Черные клобуки послали за Мстиславом Волынским. Последний, «отодвинув» законных наследников престола, сыновей Ростислава (Рюрика и Давыда) 15 мая 1167 года «вниде» в град Киев — и «седе на столе».

Киевляне и Черные клобуки, вероятно, поддерживали Мстислава ещё и потому, что он решительно не признавал союзов с половцами, которые были врагами и Черных клобуков, и торкинов, и берендеев.

Киевляне и Черные клобуки не любили Ростислава потому, что он опирался на половцев.

С приходом Мстислава на Руси громко заявляется новая политика. Половцы готовят поход на Киев. Великий князь Мстислав собирает силы и весной 1168 года наносит удар по Полю. В этом походе участвуют многие волынские князья. Крутой на расправу великий князь заставляет направить свои полки и черниговских и северских князей («бяху бо тогда Олговичи в Мьстиславии воли») и даже ростиславичей — Рюрика и Давыда.

Он собрал под свои знамена войска всей лесостепной полосы от бассейна Вислы до Северного Донца. Ударной силой была конница торков под началом Бастея, Черные клобуки и берендеи.

Поход начался ранней весной (2 марта), когда степняки только собираются перекочевывать на летние пастбища.

Начинается окот, стада отяжелены молодняком.

Половцы не успели организоваться. Русские войска обогатились добычей — «и толико взяша полона множьство, якоже всимъ рускимъ воемъ наполнитися до изобилия и колодникы и чагами и детми их и челядью и скоты и конми».

Победа эта прославила политику Мстислава. Новгород изгоняет Святослава Ростиславича и требует сына Мстислава — Романа. Великий князь удовлетворяет просьбу «вольного города», и 14 апреля Роман прибыл в Новгород.

Но и оппозиция не бездействует. Суздальский князь Андрей Боголюбский (сын Юрия Долгорукого) организует коалицию князей, недовольных распространением власти Мстислава и резким поворотом в отношениях со Степью.

В 1169 году войска двенадцати князей двинулись на Киев. Вместе с ними идут и «половецкие князи».

В марте 1169 года Киев был взят и разграблен. На престол восходит Глеб Юрьевич, сын Юрия Долгорукого от половецкой княжны, родной брат Андрея Боголюбского.

Попытка Мстислава в корне разрушить традиционные отношения со Степью, окончилась неудачей.

Главную роль в свержении Мстислава играли князья, связанные с половцами кровным родством (сыновья Юрия Долгорукого; Ольговичи — Олег и Игорь; Ростиславичи — Рюрик и Роман и др.).

В 1170 году Андрей Боголюбский занят возвращением Святослава Ростиславича на новгородский престол. Успеха не имеет. Войска его разбиты новгородцами. Святослав Ростиславич умер. Воспользовавшись ослаблением главного своего противника, Мстислав Волынский с Черными клобуками, с галицкими и туровскими полками двинулся на Киев. Горожане открывают любимому князю ворота без боя.

Глеб Юрьевич бежит к половцам и через месяц (в апреле) возвращается с Кончаком и изгоняет Мстислава. Тот скончался после болезни в августе 1170 года в своем Владимире–Волынском.

Его сын Роман покинул Новгород, и его место занял по договору с Андреем Боголюбским Рюрик Ростиславич.

Можно считать, что традиционный порядок восстановлен. Ключевые города Руси в руках князей, стоящих за прежние отношения с Полем.

Но киевские бояре и церковь ещё раз доказывают свою силу. Глеб Юрьевич отравлен 20 января 1171 года. Его постигла участь отца, и погребение его рядом с могилой Юрия Долгорукова в церкви Спаса на Берестове.

Бояре настояли, чтобы Ростиславичи, вопреки воле Боголюбского, пригласили на княжение Владимира Мстиславича. Но тот оказался неспособным продолжать политику отца и, прокняжив четыре месяца, умер от таинственной болезни. Скорее всего, от той же, что и предыдущий князь.

В июле 1171 года в Киеве по согласию с Андреем стал княжить Роман Ростиславич. Он, вероятно, учел печальный опыт предшественников и вступил в мир с боярами. А это значило разрыв отношений с Андреем Боголюбским. Но Андрей — далеко, в Суздали, а бояре вот они, рядом.

В начале 1173 года Андрей снова потребовал выдачи убийц брата. Ростиславичи вынуждены были отказать и позволить боярину Григорию Хотовичу и его сообщникам скрыться.

Тогда Андрей потребовал ухода Романа. Ростиславичи сначала подчинились, а затем послали Андрею объявление войны и в ночь на 24 марта 1173 года ворвались в Киев. Великим князем стал более решительный из Ростиславичей — Рюрик.

Несмотря на то, что он женат на половчанке, политическая программа его, очевидно, не противоречит планам киевского боярства и Черных клобуков. Киеву нужна сильная рука, способная объединить Русь и вывести ее из–под власти Поля. И, прежде всего надо противостать могучему Андрею Боголюбскому.

И Рюрик решается на этот шаг.

Теперь на сцене появится Святослав Всеволодич, который пока отсиживался в своем Чернигове, наблюдая со стороны перипетии борьбы за киевский престол, восхождения и падения марионеток Андрея.

Настала пора и ему включиться в эту борьбу. Он многое понял — оценил силу боярства, стремления их, и слабость позиций великих князей, сменившихся на его глазах за несколько лет.

Он не выбирает, чью же сторону принять. Это ясно. Андреи ещё могуч, у него большой опыт и мощное влияние. Ростиславичи, которых он поддерживал, стали врагами. В этой ситуации выгодно выступить Ольговичу на стороне Андрея. Союз этот не покажется Боголюбскому противоестественным: традиционные связи Ольговичей с Полем общеизвестны. И кто как не Ольговичи может плодотворно продолжать политику Андрея на киевском престоле. Но, воцарившись, Святослав найдет общий язык с киевским боярством. Он понимает силу этого сословия и справедливость их устремлений. Объединение Руси — цель благородная. Но достижимая только в том случае, если у кормила будет властелин решительный, как Мстислав, но хитрее. Андрей посылает на Ростиславичей 50000–ое войско. К ним присоединяются и Ольговичи — Святослав Всеволодич и Игорь Святославич.

Киевские князья затворились в Белгороде и Вышгороде, что потребовало от нападающих разделения сил.

Двадцатидвухлетнему Игорю с другими младшими князьями выпало идти на Вышгород, где 8 сентября 1173 года Мстислав Ростиславич Храбрый разбивает их.

Осада Вышгорода продолжается более двух месяцев. Безуспешно.

К ноябрю в Киев прибывает Ярослав Луцкий. Оценив ситуацию, он принимает сторону Ростиславичей, которые обещают ему в случае победы уступить Киев. Победа. Ярослав Луцкий на престоле. Его быстро сменяет Роман Ростиславич. Черниговец ждет своего часа. Есть подозрение, что это он в мае 1176 года навел половцев на Русь. Роман послал брата Рюрика и двух сыновей против них. В битве у Ростовца войска киевских князей разгромлены; половцы взяли шесть городов берендеев.

Святослав, узнав о случившемся, по словам летописца «обрадовался». Поражение Ростиславичей от половцев привело к тому, что к Святославу прибывает депутация Черных клобуков и киевлян, сообщая, что Роман уже покинул Киев и укрылся в Белгороде.

20 июля 1176 года Святослав стал великим князем.

Подчеркиваем это обстоятельство: поражение киевского князя от половцев приводит к смене власти.

Прецеденты есть. В 1068 году в первой битве русских с половцами войска киевских князей братьев Ярославичей (Изяслав, Святослав и Всеволод) потерпели поражение на реке Альте. В результате на престоле оказался их враг Всеслав. Его пригласили киевляне. («Слово» подчеркивает, что Всеслав проявил хитрость).

Не применил ли Святослав через век после битвы на Альте «хитрость» Всеслава? Оказавшись у власти, новый великий князь ищет поддержки против Поля «на стороне», женив своего сына Всеволода Рыжего на дочери польского короля Казимира.

В том же 1179 году он выдает свою дочь за Владимира Глебовича Переяславского, делая его этим актом своим вассалом.

Результаты не замедлили сказаться. Половцы во главе с Кончаком напали на Переяславль и Посулие. Пожгли поселения, хотя города и не взяли.

В 1179 году скончался давний враг Святослава, его двоюродный брат Олег Святославич, а Святослав созывает в Любече съезд Ольговичей, на котором окончательно распределяются уделы. Брату своему Ярославу великий князь отдает Чернигов, князем Новгород–Северским стал Игорь.

Святослав проявляет себя в первые годы весьма гибким политиком: он не порывает союза с Полем, но и подготавливает основы будущих враждебных отношений с ним. Поле ему пока необходимо, чтобы утвердить свою власть на Руси и сдержать главных соперников, Ростиславичей.

В 1180 году они затевают грандиозную усобицу и оказываются в Киеве. На помощь Святославу идут Ярослав Черниговский с ковуями, и, наконец, Игорь Святославич с половецкими дружинами Кончака и Кобяка.

Летом 1181 года Киев возвращен. Но в битве у Днепра Ростиславичи наносят сокрушительный удар Игорю и его свату Кончаку. Убит брат Кончака, Елтут Атрахович (Ельтут Артыкович).

Взяты в плен двое сыновей Кончака.

«Игорь же видевъ Половце побеждены и тако съ Концакомъ въскочивша въ ладью и бежа на Городец къ Чернигову».

Святослав с войсками, очевидно, находится в Киеве и не предпринимает ничего, чтобы нанести ответный удар.

Но и Ростиславичи устали. В результате переговоров Святослав остался великим князем киевским. Рюрик Ростиславич стал его фактическим соправителем. («И урядився съ нимъ (Святославом) съступися ему старейшиньства его ради Киева, а собе взя всю Рускую землю».)

Святослав фактически признает свое вассальство по отношению к Ростиславичам, женив сына Глеба на дочери Рюрика.

После этого Святослав и Рюрик «живяста у любви и сватьствомь обуемшеся (объединившись)».

Теперь, когда примирились две могущественные княжеские линии, можно было начинать «мстиславову политику» в отношении к степи, чего так ждали киевские бояре и церковь.

Святослав Всеволодич в молодые годы был бит половцами, побывал в плену (был выкуплен Изяславом Давыдовичем) и теперь у него появляется первая возможность отплатить степнякам за то «гостеприимство».

В походе 1184 года, который по размаху не уступал походу Мстислава 1168 года, участвуют войска одиннадцати княжеств, торческая конница и Черные клобуки. Характерно, что Ольговичи (Игорь Святославич, Всеволод и Ярослав Черниговский) отказались под разными предлогами от этого похода. Летописец приводит отговорки: «А своя братья не идоша, рекуще: — Далече ны есть ити вниз Днепра: не можемъ свои земле пусты оставити…»

Войска собрались летом (в июле), и мне кажется, что Ольговичи предполагали неблагополучный исход предприятия Киевского великого князя. Весьма вероятно, что такой результат ими ожидался с нетерпением.

Поражение Святослава открывало бы путь Игорю или Ярославу к престолу киевскому.

Но они просчитались. Половцы не ожидали летнего наступления. Они разбиты. 17 вождей их пленены, и до 7000 кипчакских мужчин, женщин и детей приведено в Русь.

Любопытно поведение Игоря в этой неожиданной для него ситуации. Прослышав о победе, он вместе с Всеволодом и племянником Святославом Ольговичем идет к реке Мера, урвать куш от общей победы, «молвяшеть бо ко братьи и ко всей дружине: Половцы оборотились противу Рускимъ княземь и мы безъ нихъ (т.е. в отсутствии половецких воинов) кушаемся на вежах ихъ ударити…»

Это место летописи правильно истолковано Б. А. Рыбаковым: «Не общерусская оборонительная борьба и даже не защита своих собственных рубежей, а лишь желание захватить половецкие юрты с женами, детьми и имуществом толкало князя на этот поход, своего рода репетицию будущего похода 1185 года. И действующие лица в этой репетиции те же самые: Игорь, Буй–тур Всеволод, Святослав Ольгович и княжич Владимир»².

Он углубляется в степь не более чем на 60–70 километров, разбивает отряд в 4 сотни и грабит беззащитные кочевья.

…В 1185 году половцы собирают силы для ответного наступления на Киев. В феврале 1185 года Кончак по зимнему пути подошел к пограничной реке Суле.

Рассказ о приходе половцев взят из летописи Святослава: «Пошелъ бяще оканьный и безбожный и треклятый Кончакъ со мьножествомь половецъ на Русь.

Похупся, яко пленити хотя грады Рускые и пожещи огньмь: бяше бо мужа такого бусурменина, иже стреляще живьшъ огньмъ. Бяху же у нихъ луци тузи самострелнии одва 50 мужъ можашеть напрящи. Но всемилостивый бог гордымъ противиться и съвети ихъ разруши».

Святослав посылает за помощью к братьям — Ярославу и Игорю. Оба, найдя благовидные причины, отказывают ему в поддержке. Еще раз пытают судьбу — может быть, Кончак сделает то, что не удалось Кобяку прошлым летом.

Святослав и Рюрик направились к Суле сами. Торческая конница и Черные клобуки, перейдя Хорол, 1 марта нанесли неожиданный удар по расположению Кончака. Кончак бежит, побросав свою «артиллерию». Черные клобуки Кунтугдыя численностью в 6000 веадников преследовали его, но не достигли «бяшеть бо тала стопа за Хороломъ» (т.е. «талые степи за Хоролом»). Распутица помешала «обрести» самого Кончака.

Святослав стремится закрепить победу: «Toe же весне князь Святославъ посла Романа Нездиловича съ берендичи на поганее половце. Божиею помочью взяша веже половецкеи много полона и коний месяца априля въ 21 на самый Велихъ день». Он замышляет летний поход — «ити на половцы къ Донови на все лето».

И маршрут необычен, и сроки задуманного похода. Если предшественники ограничивались отражением половцев на пограничных землях, и походы эти занимали от силы месяц, то Святослав решил идти вглубь Дикого Поля, к Дону, где русские войска никогда не бывали.

Святослав едет собирать войско «от верхних земель», уговаривать князей присоединиться к нему.

Новгород–Северский он застал опустевшим: его двоюрсдные братья Игорь и Всеволод «утаившись его» ушли сами завоевывать всю степь до Дона. Они решили, что Кончак, не оправдавший их надежд, разгромлен окончательно, и грех не воспользоваться благоприятной обстановкой.

Неожиданный поворот событий изменяет тактику Игоря. Ориентироваться на помощь Поля, обессиленного поражением, теперь не приходится. Ситуация благоприятствует иному решению той же задачи. Русь окрепла, степь ослабела. Чтобы войти в Киев, нужно завоевать расположение народа киевского, бояр и Черных клобуков. А это значит — нужно добить степь, дойти до края ее, до Дона, завоевать мифический град Тмуторокань, потерявшийся где–то на окраинах Дашти–кипчака, выйти к морю и тем добыть славу великого полководца, погромче Святославовой. Не Святослав, а именно Игорь должен покорить степь, чего не удавалось ни одному из русских князей.

Успеть это сделать раньше, чем Святослав двинется в Поле!..

И тогда!..

Вот, на мой взгляд, основные мотивы подвигнувшие Игоря на его «безумно смелый» (по выражению Д. С. Лихачева) поход.

Вначале все складывалось для Игоря удачно, так же как весной 1184 года, когда он грабил половецкие кочевья. В пятницу он встречает какой–то перекочевывающий на летние пастбища род и уничтожает его.

«Победа» эта описана в «Слове». Русские воины «помчаша красны девки половецкия, злато и поволоки и драгие оксамиты. Орьтмы и япончицы и всякымы узорочья начаша мосты мостити по болотамъ и грязевымъ местамъ». В качестве трофеев Игорю достаются красный стяг и белая хоруговь на серебряном древке.

Упоенный успехом Игорь, по словам летописца (Лаврентьевская летопись) ликует: «Братья наши ходили со Святославом великим князем и билися с ними (половцами) оглядываясь на стены Переяславля, а в землю их не смели итти. А мы в земле их, и самих убили, жен их полонили и дети у нас. А теперь пойдем на них за Дон и до конца изобьем их. Идем на них в лукоморье, где не ходили деды наши и возьмем до конца свою славу и честь» (перевод).

А наутро,— «изумешися князь»!.. Увидев какая сила стала на его пути. Игорь не мог знать, что половцы, разбитые Святославом, способны оказать ему серьезное сопротивление. И понятно изумление Игоря и последовавшие за разгромом плач и раскаянье.

Он по самонадеянности перешел дорогу Святославу, погубил свое войско и идею великого князя.

Автор «Слова» знал все эти события и понимал их значение. Мотивы поступка Игоря были ему, скорее всего, ведомы. Простое сопоставление фактов обнажает их. Факты общеизвестны, доступны каждому исследователю. Но, к сожалению, они мало повлияли на оценку действий Игоря. Приписываются чувства и мысли ему не свойственные. Его вели не патриотические чувства, а непомерное честолюбие. Корыстолюбивый, вероломный, в воинском деле «несведомый», нечестный по отношению и к Руси, и к Полю — вот каким характеризуют Игоря его деяния, отраженные в летописях.

Потому идеологический разнобой «Слова» — два авторских отношения к Игорю — вызвали недоумения историка Л. Н. Гумилева. Не поняв значения исторического космоса «Слова», невозможно правильно прочесть поэму.

Вот как громко и неточно толкуются мотивы «подвига» Игоря, ведущим специалистом по «Слову» Д. С. Лихачевым: «Совесть государственного деятеля, совесть князя — это то самое, что бросило и героя «Слова о полку Игореве» князя небольшого Новгород–Северского княжества Игоря Святославича в его безумно смелый поход. С небольшим русским войском Игорь пошел навстречу верному поражению во имя служения Русской земле, побуждаемый к тому своей проснувшейся совестью одного из самых беспокойных и задиристых князей своего времени»³.

Через 8 веков, зная печальный исход предприятия Игоря, мы можем назвать его поход подвигом «безумно смелым», потому что он явно шел «навстречу верному поражению». И объяснить это самопожертвование высочайшими мотивами, привычными читателям XX века — «во имя служения Русской земле». Но Игорь–то всего этого не ведал, он шел навстречу неминуемой победе, шел во имя служения своим тщеславным замыслам.

Бездоказательны характеристики Д. С. Лихачева — «прямодушный и честный Игорь».

Нет в источниках малейших свидетельств правоты столь лестных определений.

«Слово», например, устами Святослава Киевского называет войну Игоря попросту нечестной: «нечестно одолевше бо нечестно кровь погану пролиясте», т.е. нечестно вас одолели (во второй битве), ибо нечестно кровь язычников пролили (в первой битве).

Д. С. Лихачев упорно переводит «нечестно» термином «бесславно», желая смягчить оценку Автора. Но «честь» и «слава» очень хорошо разграничиваются в понимании Автора. Он не путал эти слова.

Д. С. Лихачев присваивает Игорю черты рыцаря–великомученика, принявшего истязания на алтаре русской свободы. «Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой — общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам (половцам) — свидетелям его позора — муки страдающего самолюбия — все это двигало им в походе»⁴.

В этом звонком перечне не обозначено ни одно чувство, которое могло вести Игоря, даже ненависти к половцам у него скорее всего не было — 1) злоба и обида за обманутые надежды, 2) азарт охотника, узревшего слабого, 3) изумление и страх — вот (поэтапно) гамма чувств, испытываемая Игорем в степи к своим бывшим союзникам. Д. С. Лихачев в приведенном куске замещает причины следствием. Раскаивается в своей прежней политике Игорь не до похода, и не во время его, а после позорного поражения, когда стало ясно, что авантюристический план завоевания киевского стола рухнул и никаких надежд на княжескую карьеру у него не осталось.

Текст раскаяния этого скорее всего сочинен летописцем, ибо фигура раскаянья — необходимое звено в христианской диалектике образа грешника. Ведь и поражение на Каяле — это наказание божье. Всепрощение христианское распространяется и на Игоря.

Ипатьевская летопись подчеркивает календарно момент прозрения блудного сына: «Итак в день святого воскресенья навел на нас господь гнев свой, вместо того чтобы даровать нам радость, заставил нас плакать, вместо веселья послал нам печаль на реке Каяле». Сказал тогда Игорь: «Вспомнил я грехи свои перед господом — богом моим, ибо много убийств, кровопролитий учинил я в земле христианской, не пощадил христиан, а взял приступом город Глебов у Переяславля. Немало зла приняли тогда невинные христиане: родителей разлучили с детьми их, брата с братом, друга с другом, жен с мужьями их, дочерей с матерями их, подругу с подругой ее. Все были в смятении от плена и скорби. Живые мертвым завидовали, а мертвые радовались, что они, словно мученики святые, получили огнем испытание в сей глуши; старцы умерщвлялись, юноши получали лютые, жестокие раны, мужчин убивали и рассекали на части, а женщины терпели поругание. И все это совершил я,— сказал Игорь,— и вот вижу возмездие от господа–бога моего…

Так воздал мне господь за беззаконие мое в гневе своем на меня… Но, владыка, господи–боже мой! Не отвергни меня до конца» (перевод В. И. Стеллецкого).

Потом, в плену, наступила пора «мук страдающего самолюбия», и, оставив в полоне брата, сына и племянника, бежит он при помощи половца Овлура в Русь.

Нет, не жажда принять мученическую смерть за Русскую землю увела его так далеко от стен родимого города, не патриотический акт видится нам в его поступке, не раскаяние в своей прежней политике, не «преданность новой — общерусской».

«Страшный враг, ужас и проклятие Руси»⁵ — не половцы даже, а скорее князья, подобные Игорю. Это они «несут розно русскую землю», кричат летописи. Это они приводят половцев или провоцируют их набеги. Ученые, оправдывая Игоря, ещё более усложняют обстановку, сложившуюся вокруг «Слова».

Характерно, что, живописуя образ благодетеля русской земли, Д. С. Лихачев не привлекает для характеристики Игоря яркие исторические краски, содержащиеся в эпизоде самобичевания.

Процитирую себя: «И в конце работы может выясниться, что икона–то висит на стенке неверно, и изображен на ней не бог Игорь, а живой человек с дьявольскими чертами».

Астраханский губернатор Василий Никитич Татищев задумал написать «Историю Российскую с древнейших времен» по летописям. Он собственноручно переписал известные ему источники, в том числе и Ипатьевскую. Но переписывал не как копиист, а как редактор — соавтор. Его поправки к текстам Ипатьевской летописи отражают уровень исторической науки XVIII века, когда русский интеллигент почувствовал обиду за «подлое прошлое» народа. Он оценивает факты истории, «уточняя» и дополняя их по своему усмотрению. В соответствии с новым сознанием.

Татищев так пополняет придуманными сведениями сообщения источников, что, сравнивая позже летописи и татищевский свод, историки увидели разительные расхождения и не нашли ничего другого, как предположить: Татищеву были известны более подробные списки летописей, которые исчезли после «употребления». Таким образом, Татищев признан копиистом, буквально переписавшим неизвестные источники, не изменив в них ни одной буквы.

Почему «татищевские летописи» приняты на веру без должного сомнения? Почему эта грандиозная подделка вошла в список наиболее авторитетных и серьезных источников?

«Совершенно особый интерес представляют летописные данные собрания В. Н. Татищева,— пишет академик Б. А. Рыбаков.— В руках этого неутомимого историка побывало много рукописей, из которых часть в дальнейшем исчезла бесследно, и поэтому его «Историю Российскую» можно считать последним летописным сводом, сделанным с большой тщательностью и добросовестностью»⁶.

Отсебятина Татищева легко выделяется при сравнении с текстами списков Ипатьевской летописи, например. Метод его переписки очевиден: он расширительно толкует краткие сообщения, «оскорбительные» места уравновешивает, домысливает картины, данные намеком и т.д.

Например, Ипатьевская летопись информирует, что после тотального поражения Игоря спаслось 15 русских воинов и ещё меньше ковуев. («По наших Руси с 15 мужъ утекши, а ковуев мнее»).

Скупое предложение это Татищев переписывает так: «Токмо 215 человек Русских пробився сквозь половцов в последнее нападение пришли в Русь, а ковуев хотя и много ушло, но мало спаслось» (подчеркнуто мной.— О. С.).

По летописи Святослав Всеволодич, узнав о случившемся, «вельми вздохнувъ утеръ слезъ своихъ и рече: о люба моя братья и сынове и муж земли Руское! Далъ ми бяше бог притомити поганыя, но не воздержавше уностя, отвориша ворота на Руськую землю». Татищев переписывает: «О любимые братья и воины Русские! Бог дал мне половцев довольно победить и в страх привести, но вы невоздержнаю младостию своею посрамили все победы русские и ободрили боящихся нас нечестивых и отворили им врата в Русскую землю».

Подчеркнутые мною слова появились в результате толкования летописного глагола «притомить». В этом заявлении Святослава возможно заключен замысел его похода весной 1184 года. Он встретил их на границе, ослабил, «опас» русскую землю. Татищев, императорский ставленник в колонии, управляющий боязливыми потомками тех незадачливых половцев, не смог сдержать пера своего и приписал Святославу слова для XII века преждевременные.

…Летопись не знает подлинного числа половцев, напавших после победы над Северскими князьями на Русь. Лаврентьевская летопись: «Половцы же …взяша все городы по Суле и у Переяславля бищася весь день».

Далее кратко описывается неудачная вылазка Владимира Глебовича. Его ранят тремя копьями, дружинники едва спасают князя и «вбегоша въ городъ и затворишася. А они (половцы) возвратишася со многыми полономъ въ веже».

Ипатьевская летопись подробнее. Из нее мы узнаем, что половцами у Переяславля руководил Кончак, что были посланы гонцы к Святославу и Рюрику и к Давыду за помощью. Давид Смоленский отказался идти «искать битву». Но Святослав и Рюрик поспешили на выручку. Услышав об этом половцы отступили от Переяславля и по пути в степь взяли город Римов. Захватили пленных и пошли восвояси. Летописец обобщает эти описания традиционной присказкой: «Бог казнит нас нашествием язычников, чтобы мы опомнились и не шли по пути зла» (перевод).

Татищев разворачивает этот эпизод в целый эпос. Он по–своему объясняет отступление половцев от Переяславля. «На сем бою половцев весьма много побито, и принуждены они отступить от града за день езды, где ожидали к себе ещё войск».

Творчество Татищева особенно явственно проявляется в переписке одного слова, которого он не понял. В эпизоде осады и взятия Римова Ипатьевская летопись приводит любопытную подробность — обрушились две градницы (башни) с людьми («Летеста две городницы съ людми»). После этого на осажденных «найде страх» и город пал.

Татищев понял «городнице» соответственно лексикону своего времени и переписал эту фразу так: «Два городничих собрав людей вышли из града…» Описаны подвиги этих городничих (хорошо ещё не городовых!) и заканчивает: «Половцы возвратились в свои жилища не столько русских пленя, сколько своих потеряли».

Ипатьевская летопись (в переводе): «А другие половцы пошли по другой стороне Днепра к Путивлю. Это был Кзак с большими силами. Разорили они волость, сожгли села путивльские и внешнюю ограду Путивля и возвратились восвояси».

Татищев и это скромное сообщение хроники разворачивает в грандиозное полотно, где «Гзя, князь половецкий Путивля не взял и «потерял много людей а паче знатных» и отступил поэтому. И послал в Посемье 5000 и «едва 100 их назад возвратилось, ибо 2000 побиты, а с 500 знатных и подлых пленено, сын же и зять князя Гзй побиты. Гзя о том уведав с великой злобой и горестью возвратился. Тако половцам (Кончаку и Кзаку) обоюдо равная «удача» была и один перед другим не мог нахвалиться разве большим потерянием своим».

С баснословными цифрами татищевскими и в других местах неблагополучно. Здесь 2000 половцев убито, 500 пленено, 100 возвратились, а где же остальные 1400? Пропали без вести.

Летописи ничего не говорят о сумме выкупа. Татищев предлагает свой «прейскурант»: за одного только князя Игоря половцы якобы запросили ни много ни мало 2000 гривен, т.е. около 4 центнеров чистого серебра. А за всех четырех князей 5000 гривен, т.е. тонну серебра. Это половина годового дохода всей Руси, или годовой доход шести крупнейших княжеств. Не думаю, что это гигантские цифры, если бы существовали, прошли бы мимо летописцев. Хоть в каком–нибудь источнике они отразились бы.

Татищев любит круглые цифры. Особенно 5000. Столько, по его мнению, на Каяле было пленено русских воинов. Столько же потерял один только Кзак на Посемьи. И если к этому прибавить его потери у Путивля и приплюсовать число половцев Кончака, погибших при осаде Переяславля и при сокрушительной вылазке Римовских «городничих», то баланс явно в пользу Руси.

Этого вывода, пожалуй, и добивался Татищев при обработке Ипатьевской летописи. И эта работа, как мы уже читали у академика Б. А. Рыбакова, была выполнена «с большой тщательностью и добросовестностью».

Талант дописчика проявляется у Татищева по всему тексту. На протяжении своего рассказа он искусно формирует тот образ Игоря, который ему нужен. Татищев очень последователен в изложении сюжета, предложенного Ипатьевской летописью. Он не упускает ни одной исторической мелочи и даже добавляет свои толкования. Но одно место, большой кусок летописного текста, опущен целиком. Именно тот, который отрицательно характеризует «буйного» Игоря — покаянный монолог после битвы, где он сообщает о взятии им города Глебова, о жестокой расправе, учиненной им над мирными жителями русского города.

Так первый историк императорской России делал историю. Он уже твердо знает, что нужно взять от источника, а что сокращать. Он первым делает из Игоря патриота, страдальца за родную землю и вот кончает свою «летопись» описанием возвращения Игоря из плена: «была в Новгороде и по всей северской земле радость неописанная. Радовалися же не мало и во всей русской земле, зане сей князь своего ради постоянства и тихости любим у всех был». (Подчеркнуто мною,— О. С.)

Недоумения вызывает не история, а ее прочтения. Несовместимость формул патриотизма Автора и Исследователя мешала последнему понять и правильно истолковать многие важные выражения «Слова», образы главных его героев, и суть событий, легших в основу фабулы поэмы.

Понятия «свой» и «чужой» в XII веке ещё не столь прямолинейны, как, скажем, уже в XIV или в XVIII веке. Они лишены этнической окраски.

Даже монахи–летописцы называют своими не только русских, но и черных клобуков, берендеев, торков и ковуев.

Клички «поганый» удостаиваются враги независимо от их расовой и культурной принадлежности. Под этим именем фигурирует однажды и Игорь, напавший на Ростиславичей.

Русские XII века не могли быть расистами: слишком тесны были кровные, культурные и политические связи с тюрками. Русь срослась с Полем, и мы видели, в какую драму превращались попытки нарушить хотя бы политические, самые непрочные коммуникации.

Для удельного князя «своими» были те, кто в нужный момент оказывал ему поддержку (часто ими были и половцы); «чужими» — те, кто стоял на пути его захватов или наоборот покушался на его удел. (Чаще всего ими были русские князья). До XIV века русские не вели общенародных, национальных (с известной поправкой) войн. Это обстоятельство важно учитывать при характеристике мировоззрения русского книжника той эпохи. Приличнее в данном случае термин — феодальное сознание, в отличие от поздних форм национального и имперского. Термин «Русь» в устах писателя XII века выражает понятие значительно более узкое, чем позже. Суздаль, Новгород, Рязань, Галицкие земли, Новгород–Северск, Полоцк, Чернигов и другие княжества не считаются Русью. Только владения Киева охватываются этим термином. (Традиция, идущая ещё с варяжских времен).

«Русский» — в большинстве случаев обозначало «киевский».

Рязанцы нападают на «русские обозы», т.е. на киевские. Когда Игорь сообщает своим соратникам, что «русские князья пошли на половцев, а мы в это время покусимся без них на кочевья половецкие», он имеет в виду киевских князей.

Когда киевляне приглашают на престол очередного князя, они посылают ему сказать традиционную формулу «хочет тебя вся русская земля и все чёрные клобуки», т.е. все население Киева и войско.

Расширялись владения Киева, и расширялось значение термина «Русь», он переносится на все новые и новые земли, становясь обобщающим названием краев, принявших власть Киева.

После уничтожения Киева Батыем термин «Русь» окончательно утрачивает свою привязанность к этому уже несуществующему городу, и постепенно, благодаря книжникам, переписывающим киевскую литературу, становится именем всей территории, населенной восточными славянами.

С перенесением центра в Москву, историческая Русь стала окраиной государства — Украиной.

…Если бы существовал в XII веке термин «русский патриот», то относился бы он, прежде всего к патриоту киевского княжества. Такими были и киевские бояре, и чёрные клобуки (каракалпак), торки и берендеи.

Города, на которые после победы над Игорем сделали поход Кончак и Гзак, уже входят к тому времени в понятие «Русь».

Б. А. Рыбаков, которого трудно упрекнуть в малом знании источников, также обращает внимание на то, что и галицкие, и новгородские, и смоленские летописцы XII века (добавим и киевские) под словом Русь понимают только южную. «Если из Новгорода или Суздаля едут в Киев, то это обозначается так, что едут в «Русь»; галицкие войска, противостоящие киевским, обозначены » летописи как воюющие с «русскими полками», Смоленск, Полоцк, Рязань — все они оказываются вне «Руси», так как под «Русью» — часто понимают лишь южную Русь»⁷.

Но вывод из этого наблюдения Б. А. Рыбаков делает, на мой взгляд, неточный. Он считает, что такая традиция — «воскрешение старого, архаичного, ограниченного понимания Руси»⁸.

«Зачем летописцам понадобилось воскрешать устаревший взгляд на Русскую землю, …умалив, урезав значение слов Русская земля?»

И отвечает, что этим летописцы, вероятно, хотели подчеркнуть независимость своих городов от Киева.

Вывод недостаточно обоснован, хотя бы потому, что и киевские летописцы следуют этой традиции. Видимо, не для того, чтобы сделать очевидным независимость Киева от Рязани.

Мне кажется, будет правильней считать, что географически расширенный смысл «Русь» получила не раньше XII века, а значительно позже. И этот взгляд не противоречит диалектике развития русского государства.

1. Доклады отделения этнографии. Вып. II, Л., 1966, стр. 56–57,;

2. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр.211.

3. Слово о полку Игореве. Вступительная стать» Д. С, Лихачева, Л., 1967, стр. 7.

4. Слово о полку Игореве. Вступительная статья Д. С. Лихачева, Л., 1967, стр. 7.

5. Там же, стр. 10.

6. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971, стр. 31.

7. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М.,1971, стр. 158.

8. Там же

Галица или сокол?

Важным диагностическим признаком, помогающим отличить авторский текст «Слова о полку Игоревен от плодов творчества переписчика, является, на мой взгляд, наличие в тексте двух отношений к Игорю и его воинству.

Одно, более негативное идет, вероятно, от протографа, другое — неприкрыто восторженное и жалостливое принадлежит Переписчику.

Для последнего главным, определяющим моральную основу «подвига» Игоря становится следующий очевидный факт — русский князь воюет с погаными и терпит от них обидное поражение. Переписчик — бóльший патриот (в современном понимании), чем Автор, и это сказалось при переписке.

От авторского отношения к Игорю остаются лишь намеки — те места, идеологическое содержание коих Переписчик не понял глубоко и потому оставил в тексте нетронутыми.

В качестве главного мотива, побудившего Игоря пойти покорять степь, Автор выдвигает стремление добыть славу великого полководца для достижения киевского престола. Но высказывает эту мысль не прямо, облекая прозрачной тканью поэтической аллегории. Эти метафоры не поняты Переписчиком, поэтому сохранились, и вносят смятение в умы современных исследователей.

Как правило, негативная оценка вкладывается в уста героев «Слова» — мифического певца XI века Бояна и князя Святослава. Боян выражается поэтически сложно,

Святослав — резко и прямо, как и подобает великому князю киевскому.

Он так оплакивает своих братьев: «О моя сыновчя Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ нечестно одолеете, нечестно бо кровь поганую пролиясте… рекосте: «мужаимеся сами, преднюю славу сами похитимъ, а заднюю ся сами поделимъ» (подчеркнуто мной.— О. С.)

Тема славы проходит через все «Слово». Всеволод так характеризует своих воинов: «скачутъ акы серые волцы в поле, ищущи себе чти, а князю славы».

Слава в те времена понятие не столь эфемерное. Она означает — власть.

Лаврентьевская летопись под 1185 годом также вполне определенно называет мотив: «Задумаша Олгови внуци на Половци… Сами пойдоща особе, рекуше: «мы есмы ци не князи же? Такы же собе хвалы добудем».

Памятуя сказанное, приступим к анализу одного из самых «темных» мест «Слова», вызвавшего удивительные толкования. Автор задает себе вопрос — как бы мудрый Боян воспел поход Игоря? И предполагает варианты зачина бояновой песни:

Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая —

Галици стады бежать къ Дону великому.

Или «вспел» бы мудрый Боян так:

Комони ржуть за Сулою —

звенить слава въ Киеве.

Отношение Автора к тактике Игоря выражено поэтически откровенно в первом варианте боянова запева.

Нет не соколов буря несет через поля широкие,—

то галочьи стаи стремятся к Дону великому.

Оглушительное сравнение игорева воинства не с соколами (как было принято), а с галками — ярче многих описаний характеризует рыцарское отношение Автора к проблеме «свои» и «чужие».

И, действительно, Игорь не как сокол летит на израненную от ударов Святослава степь, а как галица на падаль. Так «летал» он на беззащитные кочевья весной 1184 года. Репетировал — по выражению Б. А. Рыбакова.

Автор не решился сам, в авторской речи, так повернуть традиционный, былиннын параллелизм, он вручает поэтический меч придуманному Бояну, который без опаски, широко и свободно сечет «своих».

В данном случае Игорь — не свой, он соперник и враг Святослава Киевского, и хотя совершает на первый взгляд богоугодное дело, но делает его нечестно по отношению и к Святославу, и к Руси, и к половцам. Поэтому он не сокол, а презренная птица, питающаяся падалью.

В прочтении этих двух метафор и проявилась со всей очевидностью разность прямолинейного, общего взгляда исследователей и конкретный сложный феномен авторского отношения к описываемым событиям. Для исследователей к Игорю применимо традиционное фольклорное — Сокол. А галицы — это, естественно, половцы. И Автор, несомненно, именно такое противопоставление имел в виду, потому что он тоже — свой.

Все толкователи, без единого исключения приняли желаемое за действительное. «Соколы — русские, галки — половцы», — выражает общее мнение Д. С. Лихачев¹. И это несмотря на вопиющее противоречие литературного характера, возникающее при таком прочтении. Смысловой перевод в таком случае выглядит нелепо:

Не буря русских воинов несет через поля широкие —

то половцы стремятся к Дону Великому.

Как будто не Игорь собирался «приломить копья конец поля половецкого испить шеломом Дону», и не воинов своих призывал он: «а всядем, братья, на своих борзых комоней да позрим синего Дону», и не Игорю «спалила ум похоть — искусить Дону Великого».

К каким результатам приводит науку принцип субъективистского подхода к источнику — заметно на этом примере. Вопрос: принимать факт литературный таким, каким он был, или должен был быть?— как видим, все ещё актуален.

…Лишь писатель А. Югов почувствовал противоречие в толковании отрицательного параллелизма и предложил считать его положительным: и соколы — русские, и галицы — русские, но «галицы» — это вовсе не птицы, а галичские полки, которые идут вместе с Игорем. И не метафора это вовсе, а реалистическая деталь, не замеченная исследователями. Перевод его поразителен:

Не буря соколов занесла

через поля широкие–галицкое войско несется

к Дону Великому2.

Главное достигнуто, соколы остались за Игорем. Но, начав превращать стаи галок в полки галичан надо продолжать. И А. Югов продолжает. Пейзажное описание «Слова»:

Длъго ночь меркнетъ,

заря — светъ запала,

Мъгла поля покрыла,

Щекотъ славий успе,

Говоръ галичь убуди.

И, разрушая один из самых прекрасных пейзажей европейской средневековой литературы, заслуженный поэт и прозаик А. Югов, глухо и бессмысленно переводит последнюю строку:

Говор галичан умолк3.

Не говоря уже о том, что «убуди» это форма глагола убудить, т.е. пробудить, в противоположность «успе» — уснуть.

Не говоря уже о том, что ни один поэт древний и современный не решился бы в этот эпически обобщенный ряд помещать реальных галичан или псковичей. Закон былинного параллелизма: рядом с птицей — птица, рядом со светом — мгла (сокол — галка, соловей — галка).

Но в третий раз, встретив галиц в «Слове», А. Югов, столь же решительно оставляет их в покое.

«Нъ часто врани граяхуть трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть — хотять полететь не уедие».

И здесь галица рядом с птицей (вороном), но в соседстве столь неприличном, что переводчику показалось выгодней поверить в правду текста. Воистину, «непоследовательность — моя сила».

Не поняв первого зачина, не поняли и второй. Чьи комони ржут за Сулою? Естественно, половецкие, полагают многие. Ведь Сула — пограничная река. За Сулой степь. И опять обратимся к объяснению акад. Д. С. Лихачева: «Половецкое войско было войском конным. Приближение конного войска степняков поражало обычно скрипом телег и ржанием коней. Сула (левый приток Днепра) была наиболее близкой и опасной к Киеву границей Половецкой степи. В целом фраза эта, в которой передается поэтическая манера Бояна прославлять победы русского оружия, может означать следующее: «только враги подошли к границам Руси, как слава русской победы над ними уже звенит в Киеве»⁴.

Но ведь автор описывает здесь обратное движение — в конце апреля 1185 года не половцы идут к границам Руси, а войска Игоря отправляются «за Сулу».

Прочтение, подобное вышеприведенному, возможно, если рассматривать метафору вне событийного и литературного контекста поэмы.

Правильней, на мой взгляд, прочли В. И. Стеллецкий и О. В. Творогов.

«Комони (русских) ржутъ за Сулою — звенитъ слава (этих побед) въ Кыеве»⁵.

Но и они не связывают эту образную картину с походом Игоря, предполагая, что «здесь содержится намек на победоносный поход коалиции русских князей против половцев в 1184 году»⁶.

В этой метафоре, по–моему, выражено отношение Автора к стратегии Игорева похода, к честолюбивым замыслам северского князя, отправившегося «поискать славу». Путь к киевскому столу для него теперь лежит через Поле. Если комони его пойдут за Сулу, то победа его эхом отзовется в сердцах держателей престола — киевской знати, политическая программа которой Игорю известна. Окончательный разгром половецкой державы может стать решающим аргументом в споре за титул великого князя.

Какая буря, какая необходимость острейшая понесла Игоря в поля широкие? Буря непомерного честолюбия, алчба легкой наживы — добыть славу, потоптав лежачего…

В этих двух «эпиграфах» — авторская расшифровка замысла Игоря, отношение Автора к походу (к тактике и стратегии северского князя), его политические взгляды.

Я пока не говорю о художественном блеске кристаллических фраз этих — любой поэт позавидует такому умению малым выразить многое — я хочу указать на то громадное расстояние, историческое, идеологическое и нравственное, которое пропастью пролегло между современным читателем и этими прозрачнейшими (лексически и грамматически) словосочетаниями, которые в ученом прочтении превратились в «темные» места «Слова».

Одни эти кощунственные, обескураживающие галицы могут достойно представлять подлинную древность памятника, ибо ни один писатель России XVIII века не допустил бы такого высокого моветона по адресу доблестных предков. На частном, древнерусском материале Автор попытался коснуться нравственной проблемы общечеловеческой значимости — «свой неправ».

Практика мировой литературы сохраняет считанные примеры подобного откровения. А возможно оно лишь по отношению к современникам автора. Фальсификатор же, сочиняя лжеисторическую повесть, даже возвышаясь над уровнем науки и литературы XVIII века, не мог бы угадать подлинные намерения Игоря и уподобить его воинов стаям галиц, слетающихся на падаль.

Первое время читателей «Слова» шокировало и то, что воины Всеволода «скачутъ аки серые волци в поле».

Ни в одном памятнике после «Слова» христианин не уподобляется серому. (Этот положительный образ идет со времен дохристианских культов. В тюркской и монгольской фольклорных традициях волк — образ мужества. Сравнению с волком удостаиваются не многие герои. Волк — один из авторитетнейших тотемов степного культа. В некоторых генеалогических легендах тюрки и монголы ведут свое происхождение от волка. Вспомните и древнерусский культ волка).

Характерна реакция «Задонщины».

С соколами сравниваются только русские воины, а татары — это волки, вороны, гуси–лебеди (тоже, кстати, отрицательный образ в былинной традиции).

А рассмотренный отрывок передан в «Задонщине» так:

Ци буря соколи занесет

из земли Залеския

в поле Половецкое:

на Москве кони ржут,

звенит слава по всей земле

русской…

Автором «пересказа» использована форма метафор «Слова», содержание (ни литературное, ни историческое) не было понято.

И в дальнейшем сложная диалектика идейного содержания памятника ординарным прочтением упрощена и сведена к прямолинейному стереотипу — призыв объединиться перед лицом варварской степи. Используя этот вывод как универсальную отмычку, иные толкователи пытаются взломать железные врата, ведущие в мир честного «Слова».

1. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1961. Комментарий и перевод Д. С. Лихачева, стр. 197,

2. Слово о полку Игореве. М., 1945. Перевод и комментарий А. Югова, стр. 53.

3. Там же, стр. 59.

4. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1961, стр. 197.

5. Слово о полку Игореве. Л., 1967, стр. 478.

6. Слово о полку Игореве. М, 1967, стр. 129.

Была ли Дева?

«Уже бо, братие, невеселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука, вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона, плещучи убуди жирня времена».

Перевод Мусин–Пушкина:

«Невеселая уже, братцы, пора пришла: пала въ пустыне сила многая, возъстала обида Даждь–Божымъ внукамъ. Она, вступивъ девою на землю Троянову, восплескала крылами лебедиными на Синемъ море у Дону, купаючпсь, разбудила времена тяжкие».

Так из–за неверной разбивки родилась ещё одна поэтическая красивость — образ Девы–Обиды, не свойственный славянской мифологии. Последующие поколения переводчиков согласились с таким членением и внесли только две грамматические поправки: «вступила», вместо «вступилъ», и «упуди» — распугала, вместо «убуди» — возбудила.

С девами в «Слове» вообще много мороки, а здесь ещё одна. Да какая! «Дева–Обида — это всенародное бедствие, которое неотвратимой волной нахлынуло на всю страну, — комментирует М. В. Щепкина, — олицетворение это поражает не только силой, но и красотой, которая ставит его наравне с таким замечательным памятником античной скульптуры, как Самофракийская Ника»¹.

П. П. Вяземский был уверен, что Троян — это царь Трои — Пергама и под Девой–Обидой автор «Слова» подразумевал саму Елену Прекрасную.

Литература по этому отрывку накопилась громадная. Общие усилия увенчались следующим прочтением: «Уже, братья, невеселое время наступило, уже пустыня силу русскую прикрыла. Встала Обида в войсках Дажь–Божа внука (то есть русских), вступила она Девою на землю Трояновую (то есть русскую землю), всплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона и плешущи распугала счастливые времена».

Такое понимание принято во всех последних изданиях «Слова».

Смысл текста запутан окончательно.

Я проверяю разбивку Мусина–Пушкина. Вреда большого для наших знаний о памятнике, думаю, не будет, если подвергнуть сомнению одну буквенную комбинацию Мусин–Пушкина. Зато мы избавляемся от необходимости вносить грамматические поправки. Думаю, что и Переписчик–16 это место читал по–иному. (Соответственно с разбивкой изменена нами и пунктуация). «Уже бо, братие, невеселая година въстала; уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажь–Божа внука: «вступилъ, де, вою на землю Трояню», въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дона; плещучи убуди жирня времена».

Этой разбивкой «девою» — «де, вою» оправдан мужской род глагола «вступилъ», ибо относится глагол не к «обиде», а к Игорю, который вступил войной на землю Трояню.

Дажь–Божий внук обижается на Игоря. Это его обида всплескала крыльями у Дона, т.е. там, куда пришел Игорь войною. Эта его обида возбудила времена «жирные». Автор, как бы становится над схваткой (употребим современную формулу) и, пытаясь сохранить объективность, объясняет причину ответного нападения половцев на Русь. Он выражает этот мотив словами обиженного Игорем Дажь–Божья внука, «вступилъ, де, вою», и не кажется противоестественным, что использован в этом контексте термин из половецкого словаря.

…Опять мы, кажется, встречаемся со случаем превращения сочетания «къ» в «я». (Тюркское «жирикъ» — разрыв, в переносном смысле «раздор» (каз). Происхождение его прозрачно: жирт — разорви; жира — место разрыва; жирикъ — разрыв, раскол, раздор).

В рукописях часто путаются «и» и «н» из–за графической схожести. Палеографы могли бы найти много примеров буквенного чередования къ/я, особенно в написаниях лексем, смысл которых переписчикам не был ведом.

В правильности догадки убеждают меня следующие за «жирными временами» строки, смысл которых настолько прозрачен, что искажение его почти невозможно, хотя переводчики и доказывают обратное.

«Усобица Княземъ на поганыя — погыбе, рекоста бо братъ брату: «се — мое, а то — мое же» и начаша Князи про малое «се — великое» млъвити, а сами на себе крамолу ковати».

Перевод: «Войны князей с половцами — погибель, говорит брат брату: «это — мое, а то — мое же», и начали князья про мелочь говорить «это — великое», а тем самым навлекают на себя беду». Здесь обвиняемая сторона — князья. Они покушаются на чужое под видом защиты своего. Мелкие князьки, воспаляясь честолюбием, мнят себя великими. Они провоцируют половцев на ответные удары: «А погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на земли Русскую». Иронией и печалью проникнуты обобщающие слова куска:

«О, далече зайде соколъ, птиць бья — къ морю. А Игорева храбраго плъку не кресити».

Автор продолжает разоблачать былинный стереотип: «сокол» звучит здесь как бы в кавычках.

Сокол, защищающий свое гнездо — вот положительный образ князя. Таким предстает матерый, перелинявший сокол — Святослав Киевский, который «не даст гнезда своего в обиду». Сокол же, который летит к морю «бить птиц», вызывает у автора осуждение, ибо такая княжеская «охота» приводит к гибели простых людей, сочувствием к которым пронизана поэма.

Половцы приходили на Русь, как правило, по приглашению самих князей.

Весной 1184 года навел Кончака на Киев, по всей видимости, Игорь. Бессмысленное стояние Кончака на пограничной Суле с огромным войском, оснащенным самым современным оружием «огнестрелами», ничем не объяснимо, кроме как одним — Кончак ждал начала выступления северских князей и черниговского Ярослава. Не случайно Святослав тут же посылает людей к Игорю и Ярославу. Те поддаются уговорам, отказываются от своих прежних намерений, но и не принимают предложения Святослава двинуть свои войска на Кончака. А тот, пока происходят переговоры Ольговичей, терпеливо ждет за Сулой сигнала своих союзников.

У Кончака никогда не было такой громадной армии. Использовав фактор внезапности, он бы мог самостоятельно взять Киев, если бы имел такую задачу. А он стоит, не переходя границу.

Святослав «обзванивает» князей, собирает силы. Именно он, как ни парадоксально это звучит, использует фактор внезапности. Его конница — берендеи и чёрные клобуки — тайно перешла Сулу и нанесла неожиданный удар по расположению Кончака.

Игорь и Ярослав предали своего союзника, поставив его, прямо скажем, в неловкое положение.

И через неделю «сват» Игорь вероломно нападает с ковуями Ярослава на мирные кочевья Кончака, оставленные «без присмотру».

И встала обида в силах половцев, и пробудила времена раздора. Под временами «жирик», видимо, понимались первые годы соседства, когда половцы, вытеснив

печенегов, приходили в неизбежные столкновения с Русью.

И теперь захватническая политика удельных князей, распространившаяся на «земли Трояна», привела к тому, что нарушились «сватовские», «братские» отношения со Степью. Впервые за много лет (за весь XII век) половцы «без приглашения» нападают на Русь. Причина этому, утверждает Автор «Слова о полку Игореве», — обида.

Почему обида половецкая машет лебедиными крыльями?

Гуси и лебеди — отрицательные образы древнерусского фольклора и письменности. Если русских в поэзии обозначают — соколы, то степняков — гуси и лебеди. В «Задонщине»: «Тогда гуси возгоготаша на речкы на Мечи, лебеди крилы въсплескаша. Ни гуси возгоготаша, во поганый Мамай на Русскую землю пришел, а выводы своя привел». (Список И–1). «Уже бо те соколы и кречеты за Дон борзо перелетели и ударилися о многие стада лебединые. То ти наехали руские князи на силу татарскую» (У).

Автор «Слова», как мы видели, покушается в иных местах на одномерность сравнения князь — сокол. Однажды он даже позволяет Бонну наречь северских князей не соколами, а галицами. Параллель же половцы–лебеди у него не вызывает возражения. Все, что имеет какое–то отношение к половцам, часто несет в поэме четкий знак лебедя. Удивительные образы рождены поэтом в разработке лебединой темы! Даже телеги половецкие «кричат» у него словно «лебеди распуганные». Такое рронзительное одушевление трудно встретить и в современной, более изощренной поэзии.

Ночами в панике бегут кочевые аулы от войск Игоря, жалкий скарб на колымагу, детей — в короб, кнутом — по чалому и — «Кричат телеги в полуночи как лебеди аспуганные».

Чтобы описать в нескольких словах бегство суздальских крестьян. Автор нашел бы другое сравнение скрипу несмазанных колес, и тогда, возможно, кричали бы телеги как кречеты…

Мне кажется, не последнюю роль в рождении этого уподобления сыграл тюркский энтоним — «казак». В народной этимологии он и поныне разлагается на «каз ак» — гусь белый, т.е. Лебедь².

Благодаря такому пониманию народного имени Лебедь и Гусь стали своеобразными поэтическими тотемами казахов. Народ Белых Гусей обожествлял этих птиц. Убить гуся или лебедя считается великим грехом и поныне.

Исследователь эстетических взглядов древних казахов не обойдет вниманием Белого Гуся; люди многое брали от своих тотемов. Эти пернатые стали одушевленными идеалами красоты.

Европейского слушателя, привыкшего к другой системе поэтических уподоблений, могут шокировать, например, такие строки из эпоса «Ер–Таргын», где дочь Акша–хана находит лучшее для себя сравнение:

Атам менен апамнын асыранды казы едiм.

(У отца с матерью я росла, как ручная гусыня.)

В одной книге мне довелось прочесть комментарий к этим строкам, комментарий, иллюстрирующий метод вульгарно–социологического подхода к поэзии: «Сравнение Ак–Жунус с домашним гусем надо полагать не случайно. (!) По–видимому, она была дочерью крымского хана, который жил оседло и разводил домашних гусей» ³.

Экономическими причинами едва ли можно объяснить обилие гусей в казахской народной поэзии.

Ауеде ушып журген каз баласы…

(Гусенок, летающий в небе) —

поет казах о любимой.

Он сравнивает ее шею с гусиной («каз мойын»), ее руки с крыльями гусиными («каз канат»), ее голос с гусиным («каз даусты»). Красноречие почиталось главным из искусств. («Θнер алды — кызыл тiл», т.е. «начало всех искусств — красная речь»). Лучшим ораторам степным присваивалось звание — каздаусты (гусиноголосый).

Какой казах не знает великого оратора древности Каздаусты Казбека? Нет, не потому, что казахи содержали птицефермы, они воспевали гусей и подражали им, а потому, наверное, что нашли Белого Гуся в своем имени. Для древнего это значило, что Белый Гусь — его предок. Культ предков лежит в основе степных религий.

…Каждый народ пытается осмыслить свое наименование. Он осваивает его, подгоняя, если возможно, форму этнонима к знакомой лексике. «Казак» толкуется слишком легко, и это подозрительно. Но нас сейчас интересует даже не праформа этнонима, а то — как давно он стал пониматься — Гусь Белый.

Мне кажется, русские знали термин в этом смысле ещё до эпохи «Слова». Если значение этнонима, хотя бы приблизительное, было известно, они калькировали его. Так каракалпак (чёрный колпак) стал весьма популярным черным клобуком.

Думаю, та же судьба постигла и «казакъ». Но кальке — Лебедь трудно было существовать в качестве самостоятельного этнонима в официальных русских летописях.

В поэтическом же языке «лебедь» остался как один из основных былинных образов степняка.

Именно осознав степняков в этом символе, сказители X–XI веков могли найти поэтический противообраз, лестный для своих богатырей. В природе нет гусю–лебедю страшнее врага, чем стремительная, хищная птица — Сокол. Поэтическому рождению своему Сокол, возможно, обязан Гусю–Лебедю.

…Русская обида не могла бить лебедиными крыльями. Крылами соколиными — да. Законы былинной поэтики.

На Алтае в местах кочевий рода Куман есть несколько рек под названием Куманды (т.е. Куманская). Русские старожилы Алтая называют эти реки Лебедиными, а тюркоязычных насельников этих мест — лебединцами. Вероятно, термин «Куман» этимологизировался как «Ку–ман». Ку — во многих тюркских языках обозначает лебедя. Ман — участвует в сложных лексемах южнотюркских языков в значении «человек». (Сравните: туркман = тюркский человек и др.). Скорее всего, формант заимствован из индоевропейских языков.

Возможно, описательный термин «казак» и привел к появлению этнонима «куман», который стал одним из самоназваний племен, входящих в кипчакскую федерацию. Византийцы знали половцев под этим именем. Да и русские летописцы подчас проводили знак равенства между этими этнонимами — «кумане рекше половцы».

Таким образом, метафора «половцы — гуси–лебеди», мне кажется, неслучайной. Русские знали народный перевод самоназваний «казак» и «куман».

Почему степняки названы потомками Даждь–бога? В «Слове» это имя упоминается ещё раз: «Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами погибашеть жизнь Даждь–Божа внука. Въ княжихъ крамолахъ веци человекомъ скратишась».

Автор расследует историю усобиц Руси с половцами. Неслучайно упоминается Олег Святославич, названный весьма прозрачно «Гориславичем». Дед Игоря и Всеволода, он одним из первых стал привлекать половцев. Благодаря женитьбе на половчанке, он приобретает право родственника на защиту и, искусно пользуясь этим, получает княжение в Тмуторокани, а потом захватывает Чернигов: «Се — мое, а то мое же».

В этих битвах Олега за престолы гибли и его союзники, половцы — Даждь–божьи внуки.

Кто же такой «Даждь–бог»? В летописи под 1114 годом в выписке из византийской хроники Малалы рассказывается о верованиях египтян, которые чтили сына Сварога «именем Солнце, его же наричють Даждь–бог». Книжники по христианской традиции производили славян от Яфета, сына Ноева, а степные народы — от остальных сыновей благословенного праотца — Сима и Хама. От последнего произошли по христианской генеалогии и египтяне. Таким образом, по мысли книжника, если египтяне поклонялись некогда Даждь–богу, то и половцы имеют в корнях отношение к оному. Способствовать этой догадке книжника могло и «официальное» мусульманское название южнорусских степей «Дашти–кипчак» (т.е. страна кипчаков). И половцы и русские не понимали слова «Дашти». Книжники соотнесли его с именем египетского бога Даждь и увидели близость. Таким образом, жители Дашти–кипчака могли превратиться в потомков Даждь–бога.

…Монах, переписывавший Псковский Апостол в 1307 году, использовал формулировку из «Слова» в таком виде: «гыняша жизнь наша, в княжьих крамолах веци скоротишася человеком».

Непонятное «Даждь–божии внуки» заменил местоимением «наша». Содержание отрывка «Слова», на первый взгляд, подсказывает именно такое решение. Опираясь на «перевод» Апостола, исследователи укрепились во мнении, что Автор подразумевал под Даждь–божими внуками — русских. Хотя, повторяю, значение этого недвусмысленного оборота прочитывается в самом «Слове» без помощи достаточно подозрительной вставки в список Апостола.

Названа главная причина обиды половецкой: «вступил, де, войском на землю Троянью».

Кто он, злополучный Троян? Он упоминается в «Слове» четырежды.

1. Щепкина М. В. К вопросу о неясных местах «Слова о полку Игореве». В сборнике статей под ред. Адриановой–Перетц. М–Л., 1950, стр. 194.

2. Во всех тюркских языках «каз» — гусь, «ак» — белый.

3. Толыбеков С. Е. Кочевое общество казахов. Алма–Ата, 1971, стр. 209.

Был ли Троян?

Большинство исследователей под именем Трояна увидели римского императора Траяна (98–117 гг. н.э.). Лишь П. П. Вяземский был уверен, что Троян — это, скорее всего царь гомерической Трои.

Автор «Слова», должно быть, был человеком весьма начитанным в древнеримских хрониках и «Илиаде».

Наивные лингвистические упражнения комментаторов «Слова» базировались на знании имен и фактов, ставших доступными, благодаря развитию европейской историографии в XVIII–XIX веках.

В ту эпоху на младенческой почве исторического знания появилось множество искусственных всходов. Факты мирового прошлого спешно пересаживались на славянскую почву, дабы дорисовать парящую в умах картину общеевропейской древности. Созвучности имен урартских царей Рус I и Рус II с великим этнонимом ещё не так давно казалось достаточным, чтобы объявить правителей допотопного государства русскими.

Но в ситуации, сложившейся в научной мысли XIX века, таким мелочам зачастую не придавали значения. Казалось естественным, что древнерусский книжник запросто знал научную историю Рима. Но бог его ведает, почему он упоминает четырежды имя заурядного императора Траяна, и притом в необычных поэтических обч стоятельствах.

«На седьмомъ веце Трояна връже Всеслав жребий о девице себе любу» — что сие означает? Наверное, на седьмом веке от Трояна. Высчитываем — 2+7 = 9 век по христианскому леточислению. Но Всеслав жил и творил жребии в XI веке, по тому же календарю.

Были вечи Трояни, (II век)

минула лета Ярославля, (XI век)

были плъци Олговы,

Ольга Святьславличя (XI век).

Века Трояна, скорее всего, были расположены не столь далеко от лет Ярослава и походов Олега.

Боян жил в XI веке. И, мысленно обращаясь к нему, Автор восклицает: «О, Боян, соловей старого времени!» (XI век для поэта — уже «старое время»). «Если бы ты воспел нынешние походы …стремясь в тропу Троянью через поля на горы, то пел бы ты такую песнь Игорю, того внуку (т.е. внуку Олега): не буря соколов несет через поля широкие, то галочьи стаи летят к Дону великому». (Перевод)

Тропа Троянья действительно функционирует в XII веке, Бояну предлагается воображением пройти этот путь, путь, по которому идут полки Игоревы к Дону. Где–то там и расположены земли Трояньи. И не соколом летит туда Игорь, внук Олега.

Ключ к пониманию термина Троян, по–моему, хранится в этом куске.

В копии, сделанной для Екатерины, на месте «Трояна» значится написание «Зоян».

Предположили, что писец перепутал лигатуру «тр» и букву «з», что невозможно при всем желании. Эти знаки даже отдаленно не похожи в рукописях друг на друга. Но в смелой догадке этой есть рациональное зерно, которое, к сожалению, не развилось в побег. Если бы и далее пошли по сему пути, возможно стал бы вопрос: если Троян не объясним ни историческими, ни литературными, ни культурными причинами, почему не испытать путь палеографического исследования?

…Из соображения экономии дорогого писчего материала книгописцы отказались от интервалов между словами в строке и, более того, стали сокращать в некоторых случаях наиболее употребительные слова, смысл которых был бы ясен читателю и в аббревиатурах. Часто, дабы избежать переноса, сокращался термин, оказавшийся в конце строки. Твердых правил аббревиатур не существовало. Если можно вывести хоть какую–то закономерность из способов сокращения церковных терминов (X͠C͠ — Христос, C͠Т͠АЯ Б͠Ц͠А- святая богородица и пр.), то светские термины, в особенности имена, сокращались авторами произвольно.

Историк всегда пишет для современников: такова природа психологии любого творчества.

Проходит время, термин уже не столь популярен, читатель изменяется, он не знает многого из того, что необходимо для правильной расшифровки аббревиатуры, и она — неузнана.

В происхождении «Трояна», мне думается, виновен Переписчик–16 и Мусин–Пушкин.

Предлагаю к обсуждению следующую версию:

1. «Троян» — аббревиатура.

2. В списке XVI века она была под титлом Т͠Р͠ОЯН.

3. Титло было неясным, и писец екатерининской копии принял его за надстрочную букву S (зело), так как описки в рукописях часто поправлялись надстрочной буквой, причем ошибочное написание не зачеркивалось. Писец Екатерины вносит правку в строку и получает — «Зоян».

4. Мусин–Пушкин — человек образованный. Комбинация «Троян» ему кажется вполне благозвучной. Она легко вызывает исторические ассоциации. И он игнорирует надстрочный знак. Может быть, и угадал в нем титло, но вполне целое «Троян», по его мнению, не могло быть аббревиатурой: в сокращениях чаще всего страдают гласные, а здесь вокал достаточно полный. И, навечно утверждая свое толкование этого написания, он вносит в список имя «Троян» без титла.

…Я думаю, сокращению подверглось слово «Тьмуторокань». Каждый раз, когда оно оказывалось в конце строки, оно принимает у Автора вид Т͠Р͠ОКЪНЬ.

Переписчик XVI века, встречая «КЪ» в непонятном слове (как уже говорилось), получает «Я».

Предполагаю, что Тмуторокань упоминалась в «Слове» не три раза, а все семь.

1. «И тебе тьмутороканьский блъван».

2. «Рища в тропу Т͠Р͠ОКЪНЮ» (Трояню).

3. «Были веци Т͠Р͠ОКЪНИ» (Трояни).

4. «На землю Т͠Р͠ОКЪНЮ» (Трояню).

5. «На седьмом веце Т͠Р͠ОКЪНИ» (Трояни).

6. «Дорискаша до кур Тьмутороканя».

7. «Въ граде Тьмуторокане».

Это название города — княжества, которым в XI веке управлял дед Игоря Олег–когань.

Лаврентьевская летопись называет одной из главных целей Игорева похода — «поискати града Тьмутороканя». Официальная версия — Ольговичи хотят вернуть потерянную вотчину. Конечный пункт их похода — «торпа¹ Тмуторокана».

Скажем, что меняется от замены «тропа» на «торпа»? А. Мазон много внимания уделил некоторым лексическим особенностям памятника, свидетельствующим, с его точки зрения, о неумении фальсификатора подделаться под старый язык и изобличающим его в ложных архаизмах.

Слово «тропа», как указывает А. Мазон, по памятникам не засвидетельствовано ранее XVI века. Следовательно, в оригинале, если бы он действительно создавался в XII веке, «тропы» не могло быть. На эту претензию отвечает Н. К. Гудзий: «Далеко не все слова живого русского языка нашли себе отражение в древнерусских письменных памятниках (а в «Слове» присутствие в большой мере живой, не книжной речи, несомненно)² .

Но в этом конкретном случае я согласен с А. Мазоном. «Тропы», по–видимому, не было в оригинале «Слова». Она появилась под пером Переписчика XVI века в результате ложной этимологизации формы «торпа» подлинника. В одном случае «торпа» освоена Переписчиком в виде близкого «тропа», а во втором — автором употреблен русский синоним «земля».

Итак, предлагается новое прочтение: «Встала обида в войсках половецких: «вступил де, войною на i землю Тьмутороканью», всплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона; плешущи, разбудила времена раздоров».

1. «Торпа» — земля — (тюрк.). Эта форма сохраняется в западнотюркском ареале.

2. Гудзий Н. К. По поводу ревизии подлинности «Слова п полку Игореве». В кн.: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века. М. — .П., 1961, гтр. 112.

Не по замышлению Бояна

Игорь бежит из плена.

…не сорокы втроскоташа — на следу Игореве

ездить Гзакъ съ Кончакомъ…

Млъвитъ Гзакъ Кончакови:

«Аже соколъ къ гнезду летятъ,

соколича ростреляевъ своими злачеными стрелами».

Рече Кончакъ ко Гзе:

«Аже соколъ къ гнезду летать а ве соколца опутаева красною

девицею».

И рече Гзакъ Кончакови:

«Аще его опутаеве красною девицею,

ни нама будетъ сокольца,

ни нама — красны девице,

то почнуть чаю птици битит въ поле половецкомъ».

Рекъ Боянъ и ходы на Сватъславля,

пестворца стараго времени

Ярославля, Ольгова коганя хоти…

На этих словах, по–моему, и обрывался авторский текст «Слова». Поэтому исключительно важно узнать, какой же смысл заключался в подчеркнутом выражении.

Мусин–Пушкин понимал его так: «Сказал сие Боян и о походах воспетых имъ в прежние времена князей Святослава, Ярослава и Ольга сим кончил…»

Всю историю толкования этого места привести не удастся. Вот некоторые известные поправки: «Рекъ Боянъ исходъ на Святославля» (Бутков, Дубенский, Миллер) — «Сказал Боян про Святославля»…

Переводчики не учли грамматическую форму имени Святослава: суффикс «ля» в данном случае указывает на принадлежность предмета или субъекта, обозначенного словом «ходына», Святославу. И кроме того подтверждает женский род этого предмета (или субъекта) и единственное число. Примеры тому в древнерусском языке: «град Святославль», но «деревня Святославля», «грады Святославли».

О других толкованиях акад. А. С. Орлов говорит:

«Чтение «ходына» объяснили как «година» (час) или как имя песнотворца «Рек Боян и Ходына…», но певца Ходыны нигде в «Слове» не упомянуто, трудно объяснить неожиданность его появления. Ходыну изобрел И. Е. Забелин и поддержал его В. Н. Перетц»¹ .

А. И. Лященко в 1928 году предложил читать: «Рекъ Боянъ на ходы на Святъславля–песнотворецъ…»² .

Это искусственное образование поддерживает ныне В. И. Стеллецкий. Последний переводит его так: «Молвил Боян о походах Святославовых»³ .

Мусин–Пушкин добивался такого же смысла без замены и–на, которая, кстати, ничего не прибавляет фразе кроме лишней грамматической неловкости.

И получилось: «Молвил Боян о походах Святославовых, песнотворца старого времени Ярославова, коганя Олега жены…»

Ни одно из имеющихся толкований, ни одна из конъектур не придает смысла этому отрывку. Причем здесь походы Святославовы, и кто этот Святослав? А. И. Лященко полагал, что имеется в виду Святослав II. В. И. Стеллецкий решительно отвергает второго и неуверенно предлагает первого (Святослава I Игоревича, отца Владимира I). Единственный агрумент в пользу этой кандидатуры — «провел большую часть времени своего княжения в походах»⁴ .

Святославов, которые ходили в походы, в истории Руси X–XI–XII веков, можно найти не один десяток.

Причем тогда «хоти» Олега, и почему он назван коганем? О каком песнотворце старого времени говорит Боян? Эти вопросы не сняты исследователями. Мне кажется, в авторский текст вмешалась пояснительная фраза Переписчика, она–то и внесла сумятицу. Он, несомненно, подработал этот кусок, в котором были, очевидно, термины, недоступные его пониманию. Их он «освоил», подогнал к своему словарю.

Посудите сами, должен ли был П–16 вмешаться, дабы у читателя не оставалось сомнений относительно личности Бояна.

Млъвитъ Гзакъ Кончакови…

Рече Кончакъ ко Гзе…

И рече Гзакъ Кончакови…

Рекъ Боянъ…

Структура всего куска подводит к убеждению, что некий Боян участвует в диалоге половецких ханов. Боян замешан в контексте, который рисует его отрицательной краской и сближает с половцами: Боян почему–то «ходил» на кого–то из Святославичей и жену Олега.

Встретившись вновь после большого перерыва с персонажем по имени Боян, к тому же обретающимся в нeздоровой компании с Кончаком и Гзаком, П–16 счел необходимым выделить его из их среды и объяснить читателю, что Боян вовсе не соучастник ханов, а тот самый певец XI века, о котором говорится в начальной части поэмы. И он подписывает под именем «Боян» пояснительную фразу — «пестворец старого времени», и уточняет какого именно времени — «Ярославля».

В списке XVI века рассматриваемый кусок мог выглядеть примерно так⁵ :

Рекъ Боянъ и ходына Святъславля

пестворецъ стараго времени, Ярославля.

Ольгова коганя хоти…

Межстрочная приписка показывала, что П–16 пытался толковать смысл переписанной им фразы и хоть чем–нибудь помочь будущему читателю. Надо полагать, что вставка была выполнена более мелкими буквами, чтобы можно было отличить ее от авторского текста. Мусин–Пушкин не понял назначения «мелкой» записи и при переписке включил ее в основной текст, тем самым окончательно затемнив и без того темное место.

Разобравшись в этой механике, мы можем попытаться узнать то, что не поняли ни псковский монах, ни ученый граф, т.е. значение авторских слов — «и ходына Святославля, Ольгова коганя хоти…»

О чем говорят Гзак с Кончаком, читателю XII века известно. Метафорический диалог «скрывает» популярный факт из истории Ольговичей: Владимир Игоревич в плену, после побега отца, женился на дочери Кончака. Ипатьевская летопись под 1187 годом сообщает:

«Приде Володимеръ изъ половцевъ съ Кончаковной и створи сватбу Игорь сынови своему и венчаша и съ детятемъ».

…Итак, Кончак предлагает опутать Владимира красной девицей и тем связать Игоря родственными узами, лишив его права на месть и дальнейшие «покушения».

Гзак — сторонник иных мер, он категоричен: убить Владимира («соколича»), наказав Игоря за побег.

Гзак убеждает верящего в договоры Кончака. Не та эпоха, не те нравы. Брачные союзы уже лишаются прежнего политического смысла. Опутав соколича красавицей, и ее потеряем и соколичь не станет своим, и будут соколы «наших птиц» бить в нашем поле.

Тема «женитьбы» продолжается, если «ходы на» связать с тюркским словом «ходын» — 1) баба; 2) госпожа; 3) жена⁶ .

Боян говорил о «бабе» Святослава и о жене Олега–кагана. (В «Слове» уже употреблялась лексема «хоти» в значении «жена», «супруга». Так называет автор жену буйтура Всеволода.) Форма «ходына» ещё один из гапаксов «Слова». В известных памятниках древнерусской литературы употребительна ордынская форма «катунъ», например, в «Задонщине» в речи татар: «уже намъ, брате, в земли своей не бывати, а детей своихъ не видети, а катунъ своихъ не трепати» (Список И–2).

Чем же были «интересны» жены Святослава и Олега, если о них шла речь в «Слове» в связи с женитьбой Владимира Игоревича? И кто они — Святослав и Олег?

Я предполагаю, что автор имел в виду отца Игоря — (Святослава) и деда (Олега). Оба они были женаты на половчанках: Святослав на дочери хана Аепы, а Олег на дочери Тугра–кана.

Князь Олег Черниговский и Тьмутороканский пользовался большим влиянием в степи. Никакой другой из известных нам Олегов XI–XII веков не мог величаться тюркским титулом «каган», т.е. старший хан⁷ .

Если наше предположение верно, то смысл оборванной фразы будет таким: «Сказал Боян: и баба Святослава и Олега–кагана жена»… были половчанками. Но пришел ведь войной в степь сын и внук их Игорь. Разве придаст он теперь освещенное традицией значение браку своего сына, если пренебрег он прежними узами кровного родства?

В довольно неожиданной роли выступает песнетворец старого времени. Переписчик не удивился тому, что Боян, отпевший свое уже в XI веке, высказывается по поводу событий конца XII–го, А был ли Боян в этом месте протографа?

Анализируя лексику «Слова», я не раз сталкивался с тем, что П–16 при переписке путал авторское написание «къ» с «я», но только в тех случаях, когда «къ» встречалась в лексемах, значение которых ему уже было непонятно. Так появились темные слова «повелея» (из «повелекъ»), «жирня» (из «жирикъ»), «троян» (из аббревиатуры «трокънъ»).

Так же могло появиться в последнем случае «боянъ» из «бокънъ»⁸ .

Предлагаю читать: «Рекъ бо кънъ: «и ходына Святьславля, Ольгова коганя хоти…»

Это авторская расшифровка метафорической речи Гзака.

Бо — частица, используемая при подобного рода обнажениях метафор.

Кънъ — вероятно, написание титула кон (кан). В русском языке утвердилось произношение «хан».

Не Бояну, а хану Гзаку, скорее всего, и принадлежали слова — и «баба Святослава и Олега кагана жена…»

Не Боян, а хан Гзак убеждал Кончака, что и отец и дед его состояли в родственных отношениях со степью, и новый брак Ольговича ничего хорошего не обещает половцам. Уже не метафорой, а прямым текстом излагается суть происходящих событий очень важных для истории взаимоотношений Руси и Поля.

…Читая «Слово», я неоднократно убеждался — Автор знал один из тюркских языков и разбирался в наречиях. Он не стенографирует речи персонажей, но достаточно точно стилизует их: бусоврамне у него говорят на западно–кипчакском звонком диалекте, Гзак окает, как средне–азиатский тюрок: «кон» вместо «кан», «ходын» вместо «хадын», «когань» вместо «каган».

Половецкая конфедерация племен не была моноязыкой, как, например, казахская после XVI–XVII веков. Языки половцев ещё не утратили племенной специфики, и поэтому мы вправе ожидать в тюркских элементах «Слова» диалектное разнообразие.

«Ордынский» язык XV–XVI веков был уже однообразнее. И даже если П–16 знал его обиходно, то не все авторские тюркизмы «Слова» были доступны его пониманию. Остались непонятными и «дебрь кисань» из диалекта бусоврамней, и «ходына» из речи Гзака.

Автор, строя речь Гзака, в первом случае называет жену князя тюркским словом, далее — русским синонимом «хоти» из соображении стилистических. Он часто использует синонимы, дабы избежать лексического однообразия.

Он пародирует произношение Гзака не случайно: киевлянам важно знать позицию «окающего» племени в конфликте 1185 года.

В утраченных страницах Гзак, очевидно, высказывал эту позицию: предлагал Кончаку иную, более агрессивную систему отношений с Русью. События, последовавшие после разгрома Игоря, характеризуют Гзака резко отрицательно, с точки зрения воинской морали. Кончак предлагает: «Пойдемъ на киевьскую сторону, где суть избита братья наша и великий князь наш Бонякъ» (Ипатьевская летопись). Кончак хочет мстить Святославу за лето 1184 года и за то, что послал на него Игоря. Этот жест ещё как–то согласуется со средневековым кодексом рыцарской чести. Как и то, что он поручился на поле битвы за раненого Игоря, не дал его добить.

«А Кза молвяшеть: пойдемъ на Семь, где ся остале жены и дети, готовь намъ полонъ собранъ, емлемъ же городы безъ опаса».

Слова неблагородной «галицы», собирающейся полететь на «уедие». Гзак, по существу, предлагает поступить так же, как Игорь в 1184 году.

«И тако разделишася надвое. Кончакъ пойдя к Переяславлю и оступи городъ и бишася ту всю день…

А друзии половце идоша по оной стороне къ Путивлю, Кза у силахъ тяжкихъ,— и повоевавши волости ихъ и села ихъ пожогша же и острогъ у Путивля…» (Ипатьевская летопись).

Текст обрывался, по–видимому, на слове «хоти». Переписчика подвело открытое им предложение «Рекъ Боянъ…»

Глагол «Рекъ» предполагает следом прямую речь. В авторском тексте П–16 следов речи Бояна не нашел». Он предположил, что она осталась в потерянных листах. Что же изрекал песнотворец? Вероятно, какую–то обобщающую мудрость в форме пословицы. Она, наверное, подводила черту под историей пленения князя бегства его из плена и предвосхищала финальную часть — встречу Игоря на Руси. И П–16 подбирает подходящую пословицу, которая как нельзя лучше описывает положение народа без князя, и князя без народа.

…Тяжко ти головы кроме плечю,

зло ти телу кроме головы.

И добавляет от себя конкретный вывод:

Руской земли безъ Игоря!

Автор, если верить содержанию всего «Слова», не мог заставить Бояна прийти к такому поразительному итогу.

На этой, увы, неуклюжей «мудрости» искусственно выведенного Бояна многие исследователи строили свое отношение к Игорю. И доходили в своих обобщениях до таких, например, гипербол: «князь Игорь выделялся среди других князей, тем более, что он не ставил перед собой эгоистических задач по увеличению своего удела, а думал обо всей Русской земле!»⁹ .

И это сказано литературоведом, который профессионально занимался темой Игоря. Ни одного факта, свидетельствующего в пользу столь ответственного утверждения (кроме «мудрости Бояна») во внушающих доверие источниках найти невозможно. Нельзя же всерьез принимать слова Татищева о «тихости» Игоря.

Академик Б. А. Рыбаков, изучивший летописные материалы, где упоминается этот князь, вынужден был сделать огорчительный вывод из своих наблюдений:

«Игорь не был борцом за Русскую землю и действовал преимущественно в своих интересах»¹⁰ .

К такому заключению можно было прийти уже в XVIII веке, когда историки впервые заинтересовались этим новгород–северским князьком. Тогда бы легче быяо понять и авторское отношение к Игорю, и содержание «Слова», и отделить дописки П–16 от авторского текста.

1. Орлов А. С. Слово о полку Игореве. М. — Л., 1946, стр. 134.

2. Пояснения одного мiсця в «Словi о полку Игореве». Ювiл. збipн. на пошану акад. М. С. Грушевського. Ч. II, Киiв, 1928, стр. 187–189.

3. Слово о полку Игореве. Под редакцией В. И. Стеллецкого. М., 1967, стр. 210.

4. Слово о полку Игореве. Под редакцией В. И. Стеллецкого. М., 1957, стр. 211.

5. Для удобства чтения расчленим, расставим знаки препинания, выделим имена.

6. Фонетические варианты в тюркских наречиях: хотыи, хатын, катун, катын и т.д.

7. В IX–Х веках несколько великих князей Руси «официально» носили этот титул.

8. Боян упоминается в «Слове» несколько раз. Вполне возможно, что для передачи звука «я» автор употреблял букву «ѧ», переписчик же только букву «ѩ».

9. Позднеев А. В. «Слово о полку Игореве» и летописи. В кн.: «Проблемы истории литературы», труды Московского государственного заочного педагогического института, выпуск I. M., 1961, стр. 31.

10. Рыбаков Б. А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М„ 1971, стр. 228.

Аминь!

Итак, мы предположили, что пергаментный список «Слова» дошел до Переписчика XVI века без последних страниц. И ему пришлось дописывать окончание.

Он не обладает всей суммой знаний исторических и выдающимся литературным даром, которые требуются для завершения такой непростой вещи. Да ему этого и не нужно. Задача его проста–сделать переписанную повесть понятной читателю XVI века.

В последней уцелевшей части «Слова» описывается побег Игоря, и этот эпизод, по мнению невольного соавтора, завершался в утерянных страницах картиной возвращения князя на родину, всенародной радостью пo случаю его избавления.

Воинские повести, которых в те дни немало писалось, обычно кончаются здравицей в честь героев. И нарушать столь популярную традицию Переписчик не стал.

Таким путем, на мой взгляд, сложилась фабула Дописки. Стилистически весь финал — вполне цельный, самостоятельный кусок, резко отличный от остального текста. Кажется, что все слова финала изображены заглавными буквами. То ли предвкушение окончания трудной работы наполняет ликованием последние строки? То ли представившаяся возможность самостоятельного творчества дает эмоциональный разгон перу копииста? Но очевидно одно — невероятная гремящая нота разрушает тонкую, пластичную конструкцию поэмы. Нелепая, как фанфара в финале «Концерта для струнного оркестра». Как туш и призы чемпионские марафонцу, пришедшему последним.

Не мог сам автор сделать такой вывод в пользу Игоря. Он–то знает его подлинную цену.

Переписчик же уверен, что литературные произведения в древности посвящались самым выдающимся деятелям Руси. Ход его мыслей вполне прочитывается — была веская причина у киевского писателя обратиться к житию Игоря. И, видимо, вскрывалась она в утерянных страницах. Возможно, там Игорь стал великим киевским князем и прославил свое имя победами над погаными. А весь предыдущий текст — лишь вступление к настоящей повести о голове русской земли… После побега Игорь, вероятно, собрал новое войско и нанес: поганым сокрушительное поражение. И это логично, ибо стоило ли браться за перо для того только, чтобы отметить неудачу какого–то князя! — полагает П–16.

Так, по–моему, Игорь стал головой русской земли.

Весь последующий текст развивает тему головы.

Солнце светится на небесе —

Игорь князь въ Руской земли.

Девици поють на Дунай,

вьются голоси чрезъ море до Кiева.

Игорь идетъ по Боричеву къ Святой Богеродици Пирогощей.

Давно исследователи стараются понять, почему Игорь, вопреки летописным сведениям, едет из плена в Киев, а не в Новгород–Северск. Но если учесть, что из текста «Слова» не явствует его Новгород–Северская «прописка» и Святослав киевский называет Игоря и Всеволода «о моя сыновчя», термином, вышедшим к XVI веку из употребления (сыновец — племянник, двоюродный брат) и отчество у Игоря — Святославич, то нетрудно решить, в каких отношениях состоит «юный» Игорь с великим князем, и где дом его отчий. В Киеве. И после побега куда стопы свои направит блудный сын? В Киев, к отчему злату столу. А других источников по Игорю, как я предполагаю, переписчик попросту не знал, ориентировался исключительно на те данные, что сумел почерпнуть из «Слова». Проверять свою версию анализом летописной литературы он не счел нужным: отношение к «Слову» у него было не такое как у нас. Он выполнял работу не исследовательскую. По нему — лишь бы складно. Но указав путь следования Игоря к Киеву, он допускает очень любопытную неточность. По Воричеву взвозу проходит дорога, ведущая не из Поля, а из глубин Руси .

Пешему Игорю надо было обогнуть Киев, дав огромный круг, чтобы вступить на Боричев взвоз.

Страны ради, гради весели.

Формально строка совершенна. Гремящая аллитерация с открытым гласным (ра–ра–ра), маршевый ритм — создают музыкальный подтекст, соответствующий праздничному смыслу лексической композиции. Великолепная стилизация.

…Изъявление радости, как говорилось — традиционная деталь сюжета летописной повести, если речь идет о победе или избавлении. В Ипатьевской летописи: «Се же избавление створи господь въ пятокъ въ вечеръ. И иде пеш 11 денъ до города Донця, и оттоле иде во свои Новъгородъ и обрадовашася ему. Из Новъгорода иде ко брату Ярославу къ Чернигову, помощи прося на Посемье. Ярославъ же обрадовался ему и помощь ему да(ти) обеща… Игорь же оттоле еха ко Киеву къ великому князю Святославу и радъ бысть ему Святославъ, такъ же и Рюрикъ, сватъ его».

Этими словами кончается летописная повесть.

Отметим, что ни о каком молении не упомянуто: Игорь озабочен насущными делами.

Фактическая сторона летописной информации не вызывает сомнений. Маршрут его логичен и оправдан:

Поле — Донецк — Новгород–Северск — Чернигов — Киев.

Единственно в чем может упрекнуть летописца строгий историк — в христианской жалостливости. Хронист–монах за событиями не видит того идейного смысла, который явлен Автору. Он по–христиански порицает Игоря за разбой в Переяславском княжестве более, чем за опрометчивый поход его в Степь. Недаром в горьком монологе у Каялы Игорь вспоминает свое избиение «христиан». И вот теперь бог покарал его. Половцы, по мнению летописца, бич божий, наказующий Игоря за грехи его прежние.

Но в муках грешник очистил душу и исцеленным возвращается на родину, прощенный богом.

И рады ему жители Новгород–Северского за то, что вернулся сам, оставив в чужой земле тысячи их сынов братьев и отцов. И рад двоюродный брат Ярослав черниговский (погиб воевода Ольстин Олексич и весь полк его).

И рад Святослав Всеволодич и сват его Рюрик (им пришлось по вине Игоря ещё раз встретиться с Кончаком у Переяславля и считать плененных и казненных половцами людей русских, не говоря уже о том, что Игорь сорвал их далеко идущие замыслы).

Когда Святослав узнал от купцов о разгроме и пленении Игоря, он будто бы сказал: «Да како золъ ми бяшетм на Игоря, тако ныне жалую болми по Игоре, брате моемъ».

Святослав при встрече с обесславленным, несчастным князем мог проявить жалостливую радость сильного. Иного неудачник Игорь и не достоин. Последнюю попытку выбиться в «великие» он использовал, и другой возможности ему более не представится. И при всей доброте, проявленной к Игорю, летописец не может заставить ликовать всю Русь по случаю возвращения Игоря («Голова Руси» бьется у чужих порогов, вымаливая крохи помощи).

Чувства, описанные в летописи, не общенародные, а частные, родственные. «Страны ради, гради весели» — мог утверждать человек, незнакомый со всей этой историей.

Лаврентьевская летопись и вовсе «безрадостна». Ее сообщение кончается сухо и деловито: «И по малыхъ днехъ ускочи Игорь князь у половець. Не оставить господь праведного въ руку грешничю, очи бо господни но боящаяся его, а уши въ молитву ихъ. Гониша бо по немъ и не обретоша».

Радость, обобщенная, общехристианская, была уже знакома книжнику XVI века. Это возвышенное чувство испытано Русью, сбросившей трехсотлетнее иго. И выражение в литературе такой радости становится привычным настолько, что, переписывая поэму, повествующую о поражении, книжник заканчивает ее бравурными фразами, более подходящими к победным сводкам.

«Слово» начиналось славой князьям XI века, старому Ярославу, храброму Мстиславу и др. Тем, кто объединял, собирал Русь. Им автор противопоставляет некоторых старых и нынешних князей, несущих розно родную землю.

И этим князьям не песнь его, а обличение. Зачинщиком распрей автор считает Владимира Мономаха. Он проводит линию «от старого Владимира до нынешнего Игоря».

Исследователи увидели в этом соседстве оппозицию. Переписчик же и вовсе решил, что автор хочет воспеть нынешних князей, также как Боян — прежних. Он использовал зачин как предлог для кольцевой композиции и появляются в финальной части обобщающие формулы:

Певше песнь старымъ княземъ, а по томъ молодымъ пети —

Слава Игорю Святъславлича, буи–тур Всеволоде

(Владимiру Игоревичу!)

Здрави князи и дружина: побарая за христьяны на поганыя плъки!

Боян пел славу старому Ярославу, храброму Мстиславу, красному Роману Мстиславичу понятно почему. Но почему теперь должна возноситься слава этим «молодым»? Неуместность подобной здравицы очевидна.

…Впервые в тексте появляются «Христианы», причем в написании позднем, не ранее XV–XVI веков. В эпоху «Слова» в ходу иная форма — «крестьяне» («кристиане»). И только, когда старое произношение наполнилось иным содержанием — земледелец, утверждается единственная — христиане.

И, наконец, последний аккорд финала.

Блик странного света, на миг вырвавший из темноты, истинный лик писателя–Переписчика.

Строка выдает его настоящее отношение к идее княжеской славы, которая добывалась дорогой ценой. Он мог лишь догадываться о будущих победах Игоря, но он твердо знал уже, что одно его мероприятие закончилось трагически.

В княжеских сварах гибли люди и во времена Переписчика. Он давно размножает рукописи, в которых князья добывают себе честь и хвалу, принося в жертву многие тысячи крестьянских жизней. И как бы не вставал он на цыпочки, выкрикивая славу неведомым князьям — Игорю и Всеволоду, забыть только что переписанные им строки, живописующие кровавую участь дружины их — он не мог.

…Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровiю польяна…

…ту кроваваго вина недоста, ту пиръ закончаша храбрiи Русичи — сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую…

…а Игорева храбраго плъку не кресити…

«Слово» переписывалось для продажи какому–нибудь владетельному лицу. Возможно, князю. И Переписчик был ограничен в выражениях чувств своих. Он скрывает под ворохом крашеных лепестков славословия блестящий, горький шип.

Термин «аминь», заключая каждую молитву, каждый церковный текст и многие произведения героического жанра, приобретает в народном языке предметное значение — конец¹ .

Народная семантика тонко обыграна Переписчиком.

…Мусин–Пушкин расчленил последнюю фразу «Слова о полку Игореве» так: «Княземъ слава а дружине! Аминь». И перевел: «князьям слава и дружине! Конец». Эта разбивка и перевод приняты всеми следующими переводчиками.

В предисловии к своему изданию Мусин–Пушкин писал: «Остались ещё некоторые места невразумительными, то и просит (переводчик) всех благонамеренных читателей сообщить ему свои примечания для объяснения сего древнего отрывка Российской словесности».

До сих пор «благонамеренные читатели» признают, что противительный союз «а» здесь употреблен автором в значении сочинительного — «и».

В «Слове» четко разделяются эти два союза.

…А Игорь Князь поскочи горностаемъ къ тростiю и белымъ гоголемъ на воду. Въвръжеся на бръзъ комонь и скочи съ него босымъ влъкомъ и потече къ лугу Донца и полете соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку и обеду и ужине…

И т.п.

Нет ни одного случая применения «а» в качестве союза «и», да и зачем, если оба союза полноправно участвуют в грамматике «Слова».

…не мало ти величия, а Кончаку нелюбия, а Руской земли веселиа.

…Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше… и т.п.

Но мы договорились, что заключение написано другим человеком, в другое время. Может быть, в языке Переписчика «а» употреблялся вместо «и»?

Вот примеры из финала:

…Певше песнь старымъ Княземъ, а по томъ молодымъ пета…

…Здрави князи и дружина…

Как видим и здесь оба союза выступают в традиционных для русского языка значениях. Нет никаких грамматических и исторических основании подозревать, что писатель вдруг применяет союз «а» в качестве сочинительного, противореча грамматике всего текста.

В «Слове» союз «и» встречается в 88 случаях, «а» — в 55.

Н. М. Дылевский отмечает с полной серьезностью этот удивительный факт: «В одном случае союз «а» встречается в соединительном значении: «Княземъ слава а дружине»² .

Одно то, что он признает возможность такого невероятного, необъяснимого нарушения, делает несерьезным название его статьи. Он даже не пытается найти хоть какое–то объяснение подозрительно одинокому «а» или объявить розыск прецедентов в истории древнерусской письменности. Просто констатирует наличие — и все. Почему не признают знаменитое «а» противительным союзом? Потому, что получается фраза шокирующая:

«Князьям — слава, а дружине — аминь!»

Не укладывается это в сознании мудрых ученых. Позволить себе такое! Закончить дерзостью великое произведение, гордость славянской литературы!.. Невозможно! Пусть лучше это треклятое «а» превратится в «и».

…Фемиде завязывали глаза, дабы взор ее не отвлекался на созерцание многочисленных истин. Ибо Истина — одна, в сердце твоем. И только она подскажет тебе нужное решение. Эту Истину сейчас называют убежденностью. Или более точным термином — предубежденностью.

Великое произведение должно быть во всем строгим и последовательным. Никаких тебе отклонений в стороны:. не до шуток. И уничтожают таким прочтением одну из самых гениальных строк мировой поэзии,

Сверкнув случайно из–под пера рядового монаха и не мечтавшего о литературной славе, она по достоинству стала печальным алмазом в жестяном венце златого слова славянской письменности.

Веками, тысячелетиями скачут лихие воины «аки серые волци в поле, ищущи себе чести а князю славы».

Слава Игорю Святъславлича!

Буйтур Всеволоде!

(Владiмиру Игоревичу!)

Здрави князи и дружина,

побарая за христъяны на поганыя плъки!

Княземъ — слава, а дружине —

аминь…

Автор «Задонщины» имел перед собой полный экземпляр «Слова». И мы вправе предположить, что отблеск подлинного финала отразился в завершающих словах «Задонщины». «Слово о великом князе Дмитрии Ивановиче» посвящено замечательной победе объединенных сил восточных славян и их союзников литовцев над ханом Мамаем. Эта победа вдохнула уверенность в Русь: впервые почувствовала она, что сокрушить силу татарскую можно.

Казалось бы, здесь место здравице и славе великому Дмитрию Донскому и его сподвижникам действительно «побаравшим за христиан» поганые полки.

Дмитрий Донской, великий князь, заслужил право называться головой русской земли, солнцем на небесах ее, право быть воспетым странами и городами. И уж такой литой строкой — «страны рады, грады весели», если бы она значилась в «Слове», автор «Задонщины», надо полагать, не преминул бы воспользоваться.

Во всем послушно следуя поэтике великого образца, Софоний, надо полагать, придал бы достойное значение в своем труде и апофеозному финалу, который более подходит к «Задонщине», чем к «Слову». Но этого не случилось, вероятней всего потому, что в том экземпляре «Слова» заключительные строки несли другое, несравненно более грустное содержание. Заканчивалось «Слово» не здравицей, а монологом Игоря, в котором он подводил печальный итог своей деятельности. И слушателем его единственным был Овлур. Маршрут побега пролегал мимо поля несчастной битвы и горестные воспоминания заставили князя произнести прочувственно те слова, ради которых и писалось, наверное, «Слово о полку Игореве».

Лучшие строки поэмы, И эмоциональное воздействие их так сильно, что автор «Задонщины», перелагая на свой материал, — создает самую художественную, самую волнующую часть «Задонщины», в которой живет свет истинной, драматической правды.

Поразительно — повесть о великой победе русского народа кончается не здравицей, не славой, а печалью.

Монолог Дмитрия Донского после битвы:

«И князь великий Дмитрий Иванович говорит:

Братья и бояре, князья молодые! Вам, братья, место суда между Доном и Днепром на поле Куликовом, на речке Непрядве; положили вы головы за русскую землю и за веру христианскую. Простите меня, братья, и благословите в этом веке и в будущем.

Пойдем, брат, князь Владимир Андреевич, в свою залесскую землю и сядем брат на своем княжении. Чести мы, брат, добыли и славного имени. Богу нашему слава». (Перевод).

Сколько достоинства и скромности в словах Освободителя Родины. Мягко, ненавязчиво оттенена мысль о бескорыстности его служения: не за великий престол, не за право быть самодержцем — эта битва.

Я предполагаю, что в покаянном монологе Игоря говорилось все то, что скрывалось прежде в намеках Бояна. И, наверное, были там слова: «Простите мя, братья…»

1. Смысл древнееврейского слова «аминь» — истинно, правильно, верьте!

2. Дылевский Н. М. Лексические и грамматические свидетельства подлинности «Слова о полку Игореве». В кн.: «Слово о полку .Игореве» — памятник XII века. М. — Л., 1961, стр. 241.

Браки

В 626 году Византия заключает с хазарами союз против арабов. В этот и последующие века (вплоть до XII) политическая жизнь Византии не мыслится без участия кочевых тюрков.

В VII–VIII веках связи с хазарами расширяются и укрепляются. Византия впадает в определенную зависимость от сильной Хазарской державы, которая служит Византии прочным щитом от арабской экспансии.

Византийские императоры вступают в браки с хазарскими принцессами.

Юстиниан II женат на дочери кагана, получившей в крещение имя Теодора.

Тиберий II тоже женится на дочери кагана и возвращается из Хазарии в Константинополь в 708 году с хазарской дружиной. Женой Константина V (741–775) также была дочь кагана, в христианстве — Ирина. Ее сын, император Лев IV, известен в истории под именем Хазар.

В IX веке византийские императоры создают при дворе хазарскую гвардию. Многие из хазарских воинов возвысились и получали высокие чины в императорской армии и в администрации. Так Варданиос Туркос из Крыма был произведен в стратеги Анатолии. Жены императоров, вероятно, способсвовали возвышению своих соплеменников, состоящих на византийской службе.

…Традиция династийных браков тюрков идет издавна. Уйсуньский гуньмо, вассал Поднебесной, был женат на дочери императора (III век). Не каждый тюркский властитель удостаивался такой чести. В 630 году Сыби–хан, претендуя на большую власть, просит китайского императора выдать за него дочь. Возражая ему, последний ответил: «Дом тюкуский (тюркский — О. С.) теперь в смутных обстоятельствах и кто будет царем ещё не решено. К чему заботиться о браке? Пусть каждый управляет своим аймаком и не нападает друг на друга» (А. Бичурин). Судя по ответу, император не был заинтересован в возвышении Сыби–хана и объединении беспокойных соседей под одной рукой. Брак с дочерью императора давал бы Сыби–хану гарантию поддержки.

В Средней Азии в ту же эпоху тюркские ханы олицетворяют сильную сторону. И поэтому согдийские правители женятся на тюркских принцессах.

В 618 году каган Гун–шеху подчиняет среднеазиатских вождей. Покорив их, он выдает за наиболее сильного самаркандского правителя свою дочь. Несколько, раньше таким же образом каган Датон (правил с 575 года по 603) «приручает» правителя Согда по имени Тайжени.

В этой формуле дипломатического брака (дочь сильного выдается за вассала) выразились пережитки идеологии матриархата: женщина считалась главой семьи, и дети от нее принадлежали по крови ее роду. Тюркская пословица «сыновья — дети матери» выражает ту же мысль. Сыновья ее наследовали престол в подчиненном народе. Династийные браки преследовали далеко идущие цели. Наследник престола — сын и воспитанник матери.

В тюркском обществе женщина пользовалась широкими правами. Она активно участвовала в управлении племенем и государством.

…Ислам, пришедший в Среднюю Азию с арабами, нарушил формулу династийного брака. Ислам низводит .женщину до уровня рабыни. Жена — это одна из наложниц в гареме. Мусульманские правители не выдают своих дочерей замуж за неверных. Но сами охотно включают иноверок в свои гаремы, не придавая этому никакого политического значения. Жена — это добыча сильного. Дань поверженного.

Исламизированные тюрки накладывают новую идеологию на старую, традиционную, не зачеркивая ее. Ханы–мусульмане женятся на дочерях слабых врагов, принимая на себя политические обязательства.

В XIV веке Трапезунд (владения Византии в Малой Азии) переживает время последнего кризиса. Это агония остатков великой державы. Единственно чем может гордиться Трапезунд — своими красавицами, славными на всем Востоке. Он откупается ими от возможных «насильников».

Туркали–бей — глава туркменского государства ак–койнлу, опаснейшего соседа Трапезунда, в 1351 году женится на Марии, сестре молодого императора Алексея III Комнина. Вторая сестра, Феодора, была выдана в 1358 году за Хаджи–Омара, эмира провинции Хальбин. Одна дочь Алексея III вышла замуж за сына Хаджи–Омара Сулейман–бея, другая за эмира Эрзерума — Арсини, третья Евдокия за Таджи–Эддина эмира Лимнии, четвертая за внука Турали Кара–Юлука… Такой ценой продлевались дни Трапезунда.

…Но тюрки, не принявшие мусульманство, продолжают древнюю традицию династийного брака по формуле — дочь сильного выдается за слабого.

В 1124 году грузинский царь Давид IV, потерявший царство (Грузия захвачена арабами и сельджуками), просит руки дочери кипчакского хана Артыка. Русские летописи называют его — Отрок, Отрак; грузинские — Атраха. Это о нем — летописная легенда, по которой Майков сложил свою знаменитую балладу «Емшан». Настоящее имя дочери Артыка не сохранилось, грузинская летопись называет ее — Гурандохта. Скорее всего, это искажение традиционного персидского определения тюркских принцесс — Турандохта — «Туранская девушка» или «дочь Турана»¹ . Девушка, спасшая Грузию и Армению в XII веке, была родной сестрой Кончака. Неизвестно, что побудило Артыка выдать дочь за «царя без царства». Писатель К. Гамсахурдия в романе «Давид IV Строитель» полагает, что Артык польстился на деньги, стал наемником Давида. Но едва ли у Давида оставалось что–либо кроме титула и скорби по поруганной земле своей. Захватчики подвергли поголовной мусульманизации население Кутаиси и Тбилиси. Непокорных истребляли, наполняли христианской кровью бассейны и плавали в них.

Мусульманский геноцид поставил под угрозу само существование христианских культур и народов Кавказа. Нет, не жажда наживы побудила хана Артыка с 45 тысячами кипчакских воинов выступить против 300–тысячного войска арабо–сельджукской коалиции в одно из утр 1125 года, на поле Дидгори, близ Тбилиси.

Примечание

1. «Тураном» иранские и кавказские источники называли страну. населенную тюрками. Среднюю Азию, в частности.

Кочевники и Русь. Торкины, торки

Схема отношений христианской Руси с кочевниками во многих частях повторяет византийскую: агглютинативная связь (военные союзы; тюркские дружины у отдельных правителей; тюркские колонии в русских городах). Отличие — Русь была раздроблена на удельные княжества, Византия — едина. Поэтому отдельные русские княжества находились по отношению к Полю как бы в вассальной зависимости. Об этом свидетельствуют и княжеские браки. Удельные князья женятся на принцессах Турандот, и, скрепив, таким образом, союз со степными владыками, расширяют свои земли в Руси. Эти браки означали долгосрочный воинский союз. Род, выдавший девицу, обязан был относиться к князю как к родственнику, не нападал на его княжество, а при случае защищал. Те же самые обязательства принимал на себя и русский «зять». Теркины, т.е. родственники по женской линии, пользуются у тюрков особыми привилегиями и правами. Они считались ближе чем родственники по мужской линии. И эта традиция сохранилась до позднейших времен. По свидетельству Гродекова, казахи кочевали обществами одного рода, допуская в свои аулы из других родов лишь родственников по женской линии, т.е. торкинов или бедняков, нанимающихся в работники.

Народ, к которому принадлежит жена, по–тюркски — «торкин». Слово, вовлеченное в русскую грамматическую эволюцию, переразложилось — торки, так называют летописи кочевое племя, самоназванием которого было — узы (ед. число «торкин», «торчин». Окончание тюркского слова совпало с русским суффиксом ринадлежности — ин).

Впервые торки упоминаются в «Повести временных лет», под 985 годом, когда Владимир Святославич со своим дядей Добрьшей пошел против волжских болгар. «А торки берегомъ приводе на конихъ». Здесь не говорится, что русские князья и их торки участвуют в совместных действиях впервые.

Далее по летописи торки помогают отражать печенегов, потом половцев.

В конце XII века летопись упоминает «Торцького князя» Кунтувды¹ , которого арестовал Святослав Всеволодич (двоюродный брат князя Игоря) по ложному доносу. За него вступились другие русские князья, как за человека храброго и преданного Руси. Вступились и степные родственники, которые в отместку за обиду Куятувдыя совершают набег на киевское княжество. Кунтувдый переходит на службу к Рюрику, и тот дает ему город Дверень, по реке Рось, — «русской земли для».

Есть многочисленные доказательства тому, что кочевники прочно оседали на территории Киевского государства. Об этом ясно говорит и топонимика: Торчиново городище, село Торское — Харьковщина, урочище Торч, Торчин, река Торчанка (приток Уши), село Торчица на реке Торчице, село Торчевский степак, река Торча, Торчицкое взгорье (Киевщина), город Торчин на Волыни, село Торчицы — в Черной Руси, город Торчин, город Торков (в Подолии), в Галицкой земле — Торки (Пермыш. повет), Торки (Сокальский повет), Торчиновичи (Самборский повет),

Город Торческ в Поросье в истории военных столкновении князей удельного периода играет роль центра, к которому тянулись другие торкские поселения. Торки жили не только в тех городах, которые сохраняют их имя в своих названиях. Они вероятно составляли значительный элемент в смешанном населении многих южнорусских городов и поселений.

Примечание

1. Кунтувды — буквально «Солнце взошло». Сравните имя половецкого хана — Куначук — буквально «Ясное соянце».

Брачные свидетельства в языке

Характерно, что летопись не упоминает случаев женитьбы князей XI–XII веков на дочерях торков. Они уже «свои». Здесь возможно была обратная связь — русские княжны выходят за вассалов. Но, к. сожалению, хроники не уделяют внимания бракам вождей подчиненных тюрков.

Зато появление в русских дворах XII века половецких «красных девок» часто отмечается. Союза с предводителями кипчакских племен, захватившими пространство южнорусских степей, после разгрома печенегов, князья добивались.

Именно история XII века наиболее насыщена сведениями о династийных браках с Полем.

Без преувеличения можно сказать, что почти все влиятельные княжеские рода в Киевской Руси состояли в кровном родстве со Степью. Укажем родословную линию Ольговичей, героев «Слова».

Олег, благодаря женитьбе на дочери Тугра–хана, стал князем черниговским. Сын от этого брака, Святослав, продолжает политику отца, и женившись на дочери Аепы, добивается титула «великий князь киевский».

В жилах сыновей его Игоря и Всеволода течет добрая струя кипчакской крови. На ком они женаты, летописи не сообщают, но сын Игоря Владимир в плену справляет свадьбу с дочерью Кончака.

В. А. Пархоменко в статье «Следы половецкого эпоса в летописях»¹ отмечает: «Даже прославленный «добрый страдалец за Русскую землю» Владимир Мономах женил двоих своих сыновей — Юрия в 1107 году и Андрея в 1117 году на половчанках. Тут уж не приходится говорить о каком–то расовом или культурном антагонизме. Очевидно, высшие общественные классы и Руси и половцев имели кое–что общее, какими–то общими интересами друг к другу притягивались».

Интересы эти, на мой взгляд, очевидны — политический союз, в котором заинтересованы русские князья. Брак с Полем означает мир и поддержку. В летописи под 1107 годом: «Иде Владимир и Давыд и Олег к Аепе и ко другому Аепе и створиша мир; и поя Владимир за Юргя Аепину дщерь, Осеневу внуку, а Олег поя за сына Аепину дщерь, Гиргеневу внуку, месяца генваря 12 день».

В XI–XII веках половцы воюют против отдельных княжеств, входивших в систему Киевской Руси, в качестве союзников, заступаясь за своих «сватов».

Может быть, историки отнеслись бы к степнякам благосклонней, если бы Русь и ее союзники вели в этот период войны с внешними врагами. Но беда в том, что княжества спорили в подавляющем большинстве случаев только друг с другом и вовлекали в междоусобные распри своих степных родственников.

Чтобы правильно понять эпоху «Слова», надо учесть следующее обстоятельство — Русь XI–XIII веков не вела ни религиозных, ни общенародных, ни расовых войн, только — феодальные.

Князь, как правило, — патриот только своей вотчины. Великий, славный, чтимый летописями и академиям» радетель Руси Владимир Мономах первый навел половцев на земли русские, чтобы завоевать Полоцкое княжество. Только один Мономах приводил их 19 раз, а все Ольговичи (включая деда и внука) — 151.

…Биографические сведения в летописях весьма скудны: далеко не все браки русских князей «зарегистрированы». А из тех, что фиксировались, не все сохранены в процессе многочисленных позднейших переписок.

Браки Х века вовсе не указаны. Как протекали отношения славян с кочевыми соседями во времена дохристианизации, нам, по сути, почти ничего неизвестно, кроме отдельных упоминаний византийских историков (союз с аварами против Византии) и факта ассимиляции булгар.

Остается один источник исторических сведений — язык. Наиболее объективный, беспристрастный документ прошедших эпох. Он лишен предвзятости летописцев. Он вне временных предрассудков; не подвластен идеологическим колебаниям. Самый точный источник.

В русском, украинском, болгарском, сербохорватском бытует книжное слово «брак» — женитьба, супружество. В древнерусском «брак» — союз («Быть же брак велик»). Предлагали (Траутман) производить от глагола «брать». Таким образом, «брак» должно было означать — взятие. Преображенский и Фасмер (авторы самых известных этимологических словарей русского языка) соглашаются, однако, с сомнением. Но такая этимология не объясняет оригинальности морфологического и семантического процесса.

Судя по тому, что термин не получает общеелавянского распространения и не стал простонародным в указанных языках, образован (или заимствован) он сравнительно недавно и скорее всего в южнославянских (по типу неполногласных врата, злато, вран, враг и т.п.) В восточнославянских он не успел преобразоваться в полногласную форму «борок». Такая метаморфоза произошла бы в случае, если слово получило общенародное распространение. (Так в русском языке почти каждому «болгаризму» соответствует древнерусский фонетический вариант. Злато — золото, врата — ворота, вран — ворон, славий — соловей и т.п.) До низов слово «брак» не дошло, хотя появилось уже в старославянском.

Я предлагаю взять за исходную форму кипчакскую «бiрак» — союз (буквально «соединение, сочетание», от числительного бip — один).

Так как чаще всего союз скреплялся женитьбой князя, слово приобрело новое конкретное значение. То, что термин не стал народным, свидетельствует в пользу этой версии. Только княжеские супружества назывались браком, ибо лишь они выражали идею объединения, политического союза. (В монгольском языке понятия «союз», «примирение» тождественны и выражается термином «эвлэх», происходящим от древнетюркского еблек — женитьба, от ебле — женись, букв. «обзаводись домом»).

Во времена общения с булгаро–аварскими племенами в южнославянские языки могло войти то же слово, но в форме булгарской — пiрак — соединение (пipaгy — соединить). Оно стало общенародным, ибо выражало не политическое понятие, и конкретизировалось в терминах ремесла. Благодаря тесному народному общению славян с дружественными тюрками, заимствованное слово сохраняет оригинальные фонетические черты — мягкость гласных. Чего не произошло в случае предыдущем. Даже колебание к/г в тюркских образцах отражается в славянских дублях. (В тюркских «к» перед любым гласным превращается в «г»). В славянских эти согласные палатализуются только под влиянием мягких гласных: к/ч.

Лексема эта пришлась славянам весьма кстати. От нее образовано целое гнездо слов, объединенных смыслом — соединить.

Сравните: пряжа, пряжка, упряжь, спряжение, прясть, пряду, прясло, напряг, запряг (но — запрячь, напрячь).

Чередования я/у в данном случае я объясню возможной метатезой — пipaгy — пipyгa.

Сравните: 1) сопруга, сопруг (гласный приставки ассимилируется ударным, корневым гласным — супруга, супруг); 2) подпруга; 3) упруг, пружина.

В церковнославянском деформируется не только форма, но и смысл. Книжники взяв из народного словаря термин «распряг», т.е. разъединил, придают ему политическую окраску, и выделяют ложное существительное — распря — разъединение, разделение. Не очень точно определив смысл приставки рас (раз), они вычленяют новое слово «пря» в значении «ссора» (масштабно ослабленная распря). Но именно приставка придавала негативный, обратный смысл корню пряг, пря. Калькой «распряг» можно считать русское новообразование — «разъединил», где «единил» занимает место «пряг».

Славяне встречались со многими тюркскими племенами, и поэтому часты заимствования, сохраняющие диалектные особенности тюркских языков. Числительное «один» представлено в современных тюркских такими формами: пир (шорское), пip (хакасско–тувинское), пер, перре (чувашское), бир (азербайджанское, кумыкское, туркменское, алтайское), бip (ногайское, каракалпакское, киргизское, узбекское, казахское, уйгурское, турецкое), бер (татарское, башкирское), биир (якутское).

В языке орхоно–енисейских надписей (VIII век) — бip. Праславянской «прягу» предшествовала скорее всего — пipaгy, где i — ослабленный мягкий полугласный звук, который может в славянской передаче редуцироваться или просто влиять на качество предшествующего согласного.

В слове бьраты — единять (собьрати, собирати — соединять. Сравните: разбирать — разъединять) участвует скорее всего форма — «бip». Корень полногласный — бир появился в славянской литературе позднее.

Форма «пер», уцелевшая только в чувашском (она и повлияла на татарский и башкирский, превратив из «бip» — в «бер»), отразилась в славянских вариантах порядкового числительного «первь», «перший». В местоимениях — «перед», «предь», «прежде». В приставках — пре-; пере-; при-.

(Давно лингвисты обратили внимание на супплетивность форм количественного и порядкового числительных «один» и «первый» в индоевропейских языках. Эта черта констатирована, но не объяснена. Ибо истолкованию не поддается и не поддастся, если и дальше не будут учитываться данные тюркских языков для выяснения некоторых «темных» страниц биографий индоевропейских языков).

В тюркских языках имеются три вида числительных: количественное, порядковое, избирательное. Например, казахские: бip — один, бipiншi — первый, бipey — один из многих (в русской транскрипции — брев).

Славяне ныне знают лишь два вида: количественное и порядковое. Из каких моделей они могли исходить, чтобы получить «первь» и «перший»? Мне кажется из булгаризмов — «пepiв» — один из многих и «перiншi — первый.

При определении направления, в котором шло заимствование, я придерживаюсь морфологического принципа. Если анализ сходных лексем, взятых из разных языков показывает, что этимологии (прежде всего — грамматической схематизации) поддается одна из них, то ее и следует признать первичной.

Например, славянское перший не этимологизируется средствами славянских языков. Тюркское перший — легко разлагается на корень пер — один, и суффикс порядкового числительного — iншi, восходящий к пратюркскому — iнтi. Выпадение согласного «н» объясняется фонетическим законом («падение носовых»), действие которого на раннем этапе испытали все славянские языки. Таким образом, я прихожу к выводу о первичности тюркской лексемы по отношению к славянской.

Связь тюркских числительных с индоевропейскими — тема обширная и многозначная. Она давно должна была бы стать объектом специальных лингвистических (палеографических) исследований, результаты коих могут оказаться неожиданными для историков.

Моя задача значительно уже — обосновать возможность проникновения в славянские языки тюркских лексем, связанных с идеей объединения.

В «1001 слове» выделены в самостоятельное семантическое гнездо все тюркизмы, несущие значение совокупности, связи, умножения. В эту группу включено и слово «брак».

Браки временно усиливали удельных князей, и это объективно ускоряло процесс объединения Руси.

Форма вассальных союзов со степью, ещё продуктивная в начале XII века, за столетие обнаружила свою историческую непригодность. Русь крепла и все чаще наносила удары по Полю. Родственные коммуникации настолько усложнились к тому времени, что браки со степью утрачивали главный смысл. Почти все княжеские роды имели в степи влиятельных свойственников.

Туграхан выдает всех своих дочерей за русских князей. Всех зятьев он по брачному договору обязан поддерживать в их удельных устремлениях. Но даже женитьба на сестрах не примирила их. Они продолжают враждовать. Тесть оказывается в ложном положении. Принимая сторону одного зятя, он вынужден стать врагом другого. Так и получилось.

Великий Туграхан, защитивший византийскую империю от нашествия печенегов, гибнет в мелком сражении от стрел воинов своего зятя Святополка.

Эта смерть символична. Она знаменует собой крах идеи династийного брака со степью в условиях Руси начала XII века. Все меньше князей ездят в степь за невестами.

И постепенно забывается первое значение термина брак — «женитьба князя на дочери хана с целью установления тесных политических отношений».

Уже любая свадьба (правда, пока ещё только в высшем боярском сословии) называется браком. И остается в конце концов упрощенный смысл — «вступление в супружество». Вынужденная женитьба сына Игоря на Кончаковне — пожалуй, одно из последних звеньев в цепи династийных союзов с Полем, идущей из веков дохристианской Руси. Эпоха ига степных невест завершалась.

1. Проблемы источниковеденья. М. — Л., 1940, т. III, стр.391.

2. Соловьев С. М. История России. М., 1960, т. I, стр. 347 и 379.

Цвета мякины Обобщающие имена степняков до XIII века

Академик Греков в капитальном труде «Киевская Русь» (1953 год) обобщил широкий материал, накопленный летописями. В предисловии он писал:

«И письменные и неписьменные источники к нашим услугам. Но источник, какой бы ни был, может быть полезен лишь тогда, когда исследователь сам хорошо знает, чего он от него хочет»¹ .

В этих словах изложена суть метода, принесшего много бед историографической науке. История, повинуясь ему, послушно открывала только то, чего от нее ждали. Факту прошлого отводилась пассивная роль доказательства современной идеи.

И, к сожалению, главный специалист по Киевской Руси в упомянутой работе подтвердил продуктивность такого подхода. Стремясь доказать, что Киевская Русь была государством цивилизованным, автор в угоду европейским связям решительно обрывает нити, соединяющие ее с Востоком. Главе «Древнерусское государство и кочевники южнорусских степей» в томе из 600 страниц отведено 3 страницы. Из них 2 посвящены конфликтам Византии с печенегами. Картина эта нужна только для того, чтобы сделать очень важный вывод: «Как мы легко можем убедиться, печенеги не вызывали на Руси никакой паники»² .

Полстраницы отведены половцам. А все три вместе взятые должны иллюстрировать основную мысль автора — Русь часто воевала с кочевниками, иногда покупала (или захватывала) у них скот, но никогда не вступала в культурное взаимодействие.

Куцый образ кочевника представлен в одной ипостаси — варвар.

…Научная историография зародилась в России, уже принявшей статут империи. Официальная наука, естественно, не позволяла себе даже намека на возможность иных взаимоотношений в прошлом народов метрополии и колоний.

Средневековые летописцы выполняли заказы князей, выражая мнение сюзерена и церкви. Историки официального толка подтверждали на примерах былого правоту самодержавного государства.

К несчастью, ученые предрассудки нигде так не живучи, как в истории и лингвистике.

Можно понять ученого XVIII века: культурная отсталость, нищета подневольных тюркских насельников окраин Российской империи могли внушить ему всякие чувства кроме уважения.

Но современные знания позволяют представить диалектическую картину развития общества, взлета и деградации культур; отличить зерно фактов от плевел монашеско–княжеской констатации и не принимать оценочные соображения за образ истины.

Объективные сведения о материальной и духовной культуре тюркских народов средневековья, которые не существовали изолированно от передовых цивилизаций того времени, тех народов, с коими довелось им теснейшим образом общаться, можно было бы собрать и в прошлом веке, и в настоящем. Источники те же.

Объективными я называю эти сведенья потому, что содержатся они в хрониках мусульманских, буддийских и христианских государств, чьих авторов нельзя уличить в добром отношении к кочевникам, и потому, что последние, с точки зрения всех новейших религий, были не больше чем язычники, и потому что чаще всего необходимость писать о них возникали в моменты драматические для тех народов.

В русской исторической науке XIX века выделялись отдельные работы, в которых проглядывали признаки новаторского отношения к тюркской проблеме.

Первые опыты обзора политической жизни хазар и анализа их своеобразного социального устройства были даны в работе замечательного востоковеда В. В. Григорьева (1816–1881 гг.). Его блестящие статьи «О двойственности верховной власти у хазаров» и «Обзор политической истории хазаров», несмотря на издержки теоретического свойства, общие для большинства исторических исследований того времени, сохраняют большую объективность в подборе и оценке фактов тюркской истории» чем многие работы, написанные на эту же тему значительно позже.

«Когда величайшие безначалие, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава хазаровская славилась правосудием и веротерпимостью, и гонимые за веру стекались в нее отовсюду. Как светлый метеор ярко блистала она на мрачном горизонте Европы и погасла, не оставив никаких следов».

Броскость этого заявления была вызвана необходимостью привлечь внимание ученых к вопросу взаимоотношении Руси со степными соседями.

Через век выводы В. В. Григорьева были оспорены в небольшой по объему и грозной по следствиям для хазарской темы статьей П. И. Иванова, называвшейся весьма характерно «Об одной ошибочной концепции»³ .

После этого выступления появились работы, извращающие подлинную историю хазар с целью во что бы то ни стало принизить историческое значение этого народа и созданного им государства⁴ .

В 1962 году опубликован обширный труд М. И. Артамонова «История хазар», обобщающий почти всю мировую литературу по хазарской проблеме. Чтобы понять результаты этой гигантской работы, и цели ее, и сложности, стоящие перед незаурядным историком, разрабатывающим конфликтную тему, достаточно сравнить Предисловие и Заключение.

В предисловии: «Хазары создали обширное государство, в течение длительного времени вели ожесточенную борьбу с арабами и остановили их продвижение на север. С их помощью Византия выстояла в схватке с арабским халифатом. Одного этого достаточно, чтобы обеспечить хазарам прочное место на страницах всемирной истории, и истории нашей страны, и привлечь к ним внимание исторической науки.

Не следует также забывать, что хазарское государство было первым хотя и примитивным феодальным образованием Восточной Европы, сложившимся на местной варварской основе… Хазария вместе с тем была первым государством, с которым пришлось столкнуться Руси при ее выходе на историческую арену. Это исторический факт, который невозможно опровергнуть и который необходимо учитывать в полной мере для того, чтобы правильно понять ход исторического развития не только Руси, но и всей Восточной Европы. Три века существования не могли пройти бесследно…» (Подчеркнуто мной — О. С., стр. 38).

Эти слова согласуются и с фактами, и с основными положениями трудов отца русской хазарологии В. В. Григорьева.

Теперь почитаем заключение:

«Русские никогда не чуждались культурных достижений Востока. От тюрков они унаследовали титул кагана, который принимали первые русские князья, от печенегов была заимствована удельно–лестничная система — знаменитый «ряд ярославль», от половцев изогнутые сабли и многое другое, а от итильских хазар русы не взяли ничего!» (Подчеркнуто мной — О. С., стр. 458).

Вот вам и три века существования и взаимодействия, которые «не могли пройти бесследно»!

Почему–то в книге не нашлось места хотя бы для такой справки из русских летописей, которые сообщали, что Киев, ставший центром русского государства, основали хазары.

В выводах своих заключение безукоризненно совпадает с категорическими утверждениями автора давней заметки П. И. Иванова, который по признанию самого М. И. Артамонова не был специалистом–хазарологом…

А. И. Попов в 1946 году выступил с большой статьей «Кипчаки и Русь», до сих пор пользующейся спросом у специалистов по «Слову».

Лингвист нынче без историка ни на шаг. Историк сформирует его взгляды, а он подходит к лексическому материалу с засученными рукавами. А. И. Попов выступал сразу в двух качествах — как специалист–фактограф и как языковед.

Историк А. И. Попов начинает просто и решительно: «Следует сразу же сказать, что воздействие половцев на русских было ничтожным. В соответствии с этим число половецких слов, попавших в русский язык, ничтожно» (стр. 114).

Странные выводы историка А. И. Попова приводят и лингвиста А. И. Попова к таким же результатам.

Он решается назвать точную цифру слов, заимствованных русскими у тюрков —10 (десять). Как–то — сайгат, кочь, кощей, чага, ватага, евшан, кумыз, курган, ортьма, япончица. Но тут же оговаривает: «С уверенностью нельзя назвать именно половецким почти ни одно из этих слов, так как с неменьшей вероятностью можно приписать их торкам и берендеям. Из всего домонгольского запаса тюркских включений в разговорном русском языке пережили до наших дней 2–3 слова (курган, ватага, кумыс), причем, нельзя поручиться, что здесь есть приемственность от половецкого времени, так как эти слова, могли много раз быть переданными с востока и позже — при монголах, что гораздо вероятнее.

Это показывает слабость культурного влияния половцев на Русь, что, разумеется, является вполне естественным. Если хазарские и булгарские отношения со славянами не оставили почти никаких следов в славянских языках и фольклоре, то что могли оставить половцы!» (стр. 117).

Вся работа написана с целью обосновать (не фактами сопоставаляемых словарей, а громкими заявлениями) подчеркнутый мной вывод.

Историки, касающиеся вопросов тюрко–славянских отношений, любят, как я заметил, характеристику «ничтожные».

Ф. П. Сорокалетов, автор созданного труда «История военной лексики в русском языке», встречаясь с тюркизмом, словно извиняется перед читателем, предваряя объяснение такими, например, скороговорками: «Ертаул (ертоулъ, ертулъ). Татаро–монгольское влияние на формы организации русского войска и методы ведения войны, как отмечалось многими военными историками, было ничтожно»⁵ .

Неужели эти слова необходимы только для того, чтобы ослабить воздействие рядового сообщения, следующего ниже?

«Ертаул обозначает один из военных отрядов, составляющих боевые порядки русского войска. До встречи с татаро–монголами в русских войсках такого отряда не было, не было, естественно, и термина».

В другом месте, прежде чем сообщить, что — «несомненными тюркизмами в системе обозначения воинов являются баскакъ, уланъ, есаулъ, сеунчь, калга, улубий, чеушъ», — автор информирует, что «тюркский вклад в русскую военную терминологию остается, в общем, незначительным. Как тюркская военная организация и военная тактика не затронули основ русского войска, так и лексические заимствования из тюркских языков не оставили сколько–нибудь заметного следа в русской военной терминологии»⁶.

Настойчиво и однообразно подчеркивается мысль, что «незначительные вкрапления иноязычных слов в систему обозначения оружия (сабля и саадак и некоторые другие) не меняют дела. Не оставило заметного следа в военной лексике, как и в самом военном искусстве, татаро–монгольское владычество. До половины XVI века русская военная лексика была в основном свободна от иноязычных (читай тюрко–монгольских — О. С.) влияний».

И совсем иначе обстоит дело с вопросом западно–европейских влияний.

…Было бы правильней делать выводы после сопоставительного изучения древнерусских и древнетюркских материалов. Сравнение обнаружило бы значительные совпадения в структуре войск, тактике, терминологии. И это естественно: тюркские подразделения издавна и традиционно входили в состав княжеских войск до XIII века, являя собой основную ударную силу воинства многих «уделов» Руси.

Истоки древнеславянской военной лексики относятся к эпохе славяно–тюркского единства. Этот необычный пока термин доказуем: источники дают для этого основания. И прежде всего — словарь. Целый ряд обозначений наиболее общих понятий военного дела получен от древнетюркских языков. Такие как — «воин», «боярин», «полк», «труд», (в значении «война»), «охота», «облава», «чугун», «железо», «булат», «алебарда», «топор», «молот», «сулица», «рать», «хоругвь», «сабля», «кметь», «колчан», «тьма» (10 тысячное войско), «ура», «айда»! Они уже не выделяются из словаря, эти обкатанные в веках невидимые тюркизмы. Лингвисты замечают лишь позднейшие, явно «неродные» включения: саадак, орда, бунчук, караул, есаул, ертаул, атаман, кош, курень, богатырь, бирюч, жалав (знамя), снузник, колымага, алпаут, сурначь и т.п.

Проштудировав всю небольшую (даже количественно) литературу, посвященную проблеме славяно–тюркских культурных взаимоотношений, я с грустью убедился в том, что большинство авторов брались за трудную эту работу ради того, чтобы доказать заранее им очевидное — никаких культурных отношений с дикими кочевниками не было и быть не могло.

Позиция, активно заявленная академиком Грековым, и метод обработки исторического материала, описанный и продемонстрированный в «Киевской Руси», к величайшему сожалению, не утрачивают актуальности и во многих современных исследованиях.

…Я выбрал для демонстрации вульгарного внеисторического подхода к историческим проблемам работы разные и по масштабам исследований и по стилю изложения.

…Как трудно было ломать в европейской науке лед недоверия к кочевникам, говорит печальная судьба книги выдающегося востокрведа Григория Потанина. Книги незаслуженно забытой — «Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе». Она вышла в Москве в 1899 году «на средства, пожертвованные Ю. И. Базановой».

Сравним и здесь предисловие и заключение.

«В этом предисловии я хочу ограничиться двумя–тремя словами по поводу тех недоумении, которые могут явиться при первом беглом взгляде на книгу. Господствующая идея книги, идея об единстве средневекового западного и восточноордынского эпоса распространяется и на эпос западной Европы, может с первых же строк книги вызвать некоторые возражения.

Во–первых, с первого же раза может показаться невероятным обмен эпосами на таком дальнем расстоянии как центральная Монголия и центральная Франция, как берега Орхона и Керулена на востоке, и берега Сены на западе.

Другое возражение — могут сказать, что трудно допустить возможность воздействия некультурных варварских орд средней Азии на культурную европейскую среду…

Эпоху, когда происходит обмен эпическими материалами, можно предположить очень ранней; можно не приурочивать ее к позднейшим переселениям среднеазиатских орд; этот обмен совершался в то отдаленное время, когда не было той разницы в культуре между центральной Европой и степями Средней Азии, какая появляется позднее.

В те отдаленные времена могли быть и такие случаи, когда ордынцы, пришедшие в юго–восточную или среднюю Европу, оказывались людьми высшей культуры в сравнении с туземцами» (стр. 1–2).

И в «Заключении»: «Пренебрежение ученых к степным народам задерживает развитие науки. Установление правильных взглядов на роль этих варваров и на историю духовно–культурных заимствований мешает наше арийское высокомерие, ложная историческая перспектива, вследствие которой все напоминавшее христианские апокрифы признавалось за похристианское, и несмелость мышления, порабощенного рутинными взглядами и рутинными верованиями.

Было время, когда история средневековой литературы в западной Европе не пользовалась славянскими памятниками, считая их малозначительными: теперь важность славянской письменности оценена: некоторые факты средневековой литературы освещены только при помощи славянских памятников. Может быть, такой же поворот нужно ожидать и в отношении к степному преданию. Может быть, будет признано столь же невыгодным для науки дальнейшее пренебрежение к степным преданиям» (стр.856).

Этим криком надежды завершается книга, вышедшая в последнем году XIX века. Но как мы видели, век этот в исторической науке продолжается. Бесценные труды, подобные потанинскому, забыты.

И через полвека славист В. А. Пархоменко вынужден статью «Следы половецкого эпоса в летописях» начинать со слов: «Наши летописи не оставляют сомнения в тесных, близких связях, существовавших в XII веке между социальными верхушками Руси и половцами. Идея извечной, принципиальной борьбы Руси со степью явно искусственного, надуманного происхождения».

И кончает статью словами: «Вообще следовало бы внимательней присмотреться к половцам и поискать следов их воздействия, как в древнерусской литературе, так и в памятниках литературной культуры».

Поискать следов!.. Не намного же продвинулась наука, если и сегодня, через несколько десятилетий после В. А. Пархоменко, мы вынуждены призывать «повнимательней присмотреться…»

Вернемся к «Киевской Руси» Б. Д. Грекова⁷ .

Упорно и горделиво говорил он о браках русских князей дома ярославова с германскими невестами. Святослав Ярославич женился на сестре трирского епископа Бурхарта, два других князя (имена неизвестны) женились — один на дочери саксонского маркграфа, другой на дочери графа штадского. Внучка Ярослава вышла замуж за германского императора Генриха IV.

Вывод: «Эти отрывочные известия говорят о тесных связях Киева с Германией» (стр. 488).

О связях Руси с Францией говорит брак короля Генриха I с дочерью Ярослава, Анной.

«О сношениях Руси с Чехией свидетельствуют брачные связи между чешскими и киевскими княжескими домами: одна жена Владимира была чехиня» (стр. 487).

О многочисленных династийных браках Руси с Полем в огромном томе нет ни слова. А ведь и Ярославичи женились на принцессах Турандот, следовательно, устанавливали политические связи с тюрками на высшем уровне.

Трудно предположить, что опытный историк не заметил в летописной литературе этих фактов. Восстановил же, он титулы и имена германских и французских зятей ярославовых, которые не сохранились в летописи. Это ему нужно было для доказательств версии, что благодаря таким, связям в Киевскую Русь проникали европейские языки. «Неудивительно, что в этой обстановке дети Ярослава научились говорить на многих языках», — заявляется уже в авторском предисловии к «Киевской Руси» (стр. 17). Теоретически вывод, может быть, и правильный. Но практическая база ориентирована неверно.

…Династийные браки, несомненно, важный фактор, способствующий не только политическому, но и культурному сближению народов, тем более, если они тесно соседствуют на протяжении долгого времени. С невестой приходит ее почетная охрана на вечное поселение. А эти дружины состояли из сотен воинов с семьями. Они селились вокруг княжеских дворцов, и постепенно становились одним из основных компонентов смешанного населения городов Киевской Руси. Их–то и называли торками, печенегами, куманами, а потом переносили имена эти на их степных родственников.

И следующие поколения князей приводили невест и дружины, приданные им, в те же города. Тюркоязычный элемент усиливался.

В среде, насыщенной поэзией тюркской речи, мне кажется, и творил неизвестный автор «Слова о полку Игореве», произведения, посвященного одному из нерядовых эпизодов славяно–тюркской истории.

Он, сын своего времени и сословия, свободно и естественно употреблял в тексте не только невидимые уже тюркизмы, но и живые тюркские термины и лексические формулы, не боясь быть непонятым своим читателем. Он рассчитывал на двуязычного читателя XII века.

Через несколько веков, когда значение тюркского языка в Руси уже не было столь насущным и он забылся, многие иноязычные включения «Слова» стали резко заметными; они выпирали из текста, бросались в глаза (пресловутые чага, ортьма, япончица и др., не вошедшие в общерусский).

Языковая ситуация, сложившаяся в городах Киевской Руси в XII веке, напоминает мне ситуацию времени Пушкина и Толстого, когда высшее русское сословие было практически двуязычным.

В XX веке многие выражения Пушкина и целые страницы из романов Толстого пришлось переводить на русский. Пример того, как быстро может измениться языковая ситуация. Отличия несомненно есть. Прежде всего в том, что тюркский язык в XII веке распространился не только при княжеских дворах, но охватывал и торговое сословие,и воинское.

В армии российских императоров не было французских частей.

В войсках киевских князей, как мы видели, воины–тюрки составляли значительный процент. И управлять ими можно было, зная их язык.

Если бы до нас дошли протографы летописей X–XI–XII веков, мы, возможно, убедились бы, насколько силен был тюркский элемент в литературном южнорусском языке в эпоху раннего средневековья.

Если бы «Слово о полку Игореве» не переписывалось в XVI веке!.. Сохранились Переписчиком в тексте только те тюркские слова, которые ещё были в ходу в северорусском наречии.

Но даже уцелевшие при переписке тюркские включения придают речи «Слова» особый колорит и вкус, как щепотка баскунчакской соли, растворенная в чаше днепровской воды. Или капля крови. Или слеза.

1. Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1945, стр. 21.

2. Там же. стр. 470.

3. «Правда», 25 декабря 1951 года.

4. Рыбаков Б. А. Русь и Хазария. Академику Грекову ко дню семидесятилетия. Сб. статей, 1952 год.

5. Сороколетов Ф. П. История военной лексики в русском языке. Л., 1970, стр. 194.

6. Там же, стр. 252–253.

7. Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1945.

Война и мир

Работу над этой главой я прервал, чтобы слетать в Дубулты на четырехстороннюю встречу писателей. С 13 по 16 мая 1974 года в зале Дома творчества шли обсуждения литературных дел с участием четырех делегаций — Индии, Бангладеш, Пакистана и Советского Союза. Главной темой дискуссии, так же как и на первой встрече в Ташкенте, и на конференции в Алма–Ате стал вопрос: отношение к культурному наследию. Выступающие не выделяли его из общей проблемы — современность и история. Делегаты говорили о том что научно–техническая революция увеличила психологическую дистанцию между прошлым и настоящим. Есть ли необходимость вникать в идеи старика Вольта о гальванизации, чтобы включить зажигание в автомобиле?

Яростное отрицание классической истории — одна из характерных черт мировоззрения молодой интеллигенции Азии.

Недоверие к истории и на Востоке и на Западе вызвано тем, что история, как считал Поль Валери, дискредитировала себя в последние столетия. Она слишком долго была прислужницей политики, источником шовинизма и национализма.

Даже влюбленный в историю Марк Блок вынужден был, говоря о влиянии историков на историю, некогда заметить: «И правда, у человека, который сидя за письменным столом неспособен оградить свой мозг от вируса современности, токсины этого вируса того и гляди профильтруются даже в комментарии к «Илиаде» или «Рамаяне»¹ .

История участвует в формировании современного мировоззрения. Ученые, состоявшие на службе империализма и колониализма, своими авторитетными трудами, прививали народам комплекс расовой и национальной неполноценности.

Против этого решительно выступила советская историческая наука…

На совещании хорошо думается. Как на концерте симфонической музыки. Речи или музыкальный фон стимулируют мыслительный процесс. Ассоциации непрерывны.

…Упорная вера в неизменность вещей делает науку ненаучной. Действительность может быть понята по ее причинам — искал выход Лейбниц. Но причины часто постулировались в практике, ибо они должны были служить убедительным оправданием необходимого следствия.

Смешение преемственной связи с объяснением — не всегда заблуждение, но нередко метод исследования. Сила персональной оценки превосходит историческую истину, и вольно или невольно факт приобретает черты сатанинские и обречен на презрение ученого, так как идее божеской факт служить уже не может. Следовательно, не нужен.

Одной из причин ненаучности историографии можно назвать и слепое доверие к письменным источникам. Они отдельно, и в совокупности опровергают ходячую поговорку — «история права». Принимая любое свидетельство древних хронистов на веру, мы получаем ложное представление о минувшем. Историческое событие чаще всего описано с одной стороны, и беспристрастность ее ещё требует доказательств. В сознании наших предков были свои внутренние перегородки; в каждой местности и эпохе — свои.

Но что объединяет древних писателей всего мира — любовь к драме. Война и мир. Эта оппозиция увидена писателем в XIX веке. Но формула древних исторических сочинений проще — Война.

Каждое мгновение войны озарено кричащим словом летописца. Века мира не нашли отражения в хрониках.

Мир — не историчен. Его описать труднее. Когда города не горят, не слышны вопли раненых и пленных, не плачут дети, отрываемые от «рожениц», — летописец безмолствует.

И в европейских, и в азиатских хрониках прошлое человечества предстает в образе бесконечных воин, кровавых дворцовых переворотов, и лишь эпизодически, попутно в ткань повествования попадают факты из истории культуры.

На фоне ярких цветов катастрофы — черного и красного — иногда забелеют купола и шпили храмов. Сверкнут алые от крови кресты и полумесяцы.

Имена и жизнеописания царей, военачальников (даже сотников) известны. Но почти не сохранялись в хрониках имена великих музыкантов, поэтов, зодчих, ученых.

Крики, хрипы и брань несутся со страниц летописей. Страх и ненависть — их содержание. А миллиарды великих и малых Любовей, тысячелетия человеческого Счастья, Радости и Надежды, громадные эпохи мирного труда, преобразовавшего землю, не отразились в летописях. Не зафиксированы и потому забыты гениальнейшие изобретения. Археологи находят изделия из алюминия в погребениях Китая, возраст которых превышает две тысячи лет. Не это невозможно, мы твердо знаем, что алюминий удалось получить лишь после того, как была изобретена гальваническая ванна!

И потом обнаруживают гальваническую ванну в Шумере. Она действовала уже за пять тысячелетий до рождения мэтра Гальвани.

…Атмосфера войн при переписках летописей ещё более сгущалась: копиисты опускали все, что казалось им не важным — живые детали прошедших эпох.

И в итоге, если суммировать сообщение только русских летописей, история Руси предстает клубком драматических, кровоточащих событий, временем беспрерывных междоусобиц, борьбы за власть и войны с кочевниками. Излюбленная антитеза Мишле — историография должна быть все более и более отважной исследовательницей ушедших эпох, а не вечной и неразвивающейся воспитанницей их «хроник».

Но историк поверил преднамеренным свидетельствам. Гиперболическая метафора была понята буквально.

…И в этих условиях остается признать, что словарь — единственный объективный источник исторических сведения. Язык сохраняет Летопись мира, не отразившуюся в письменности.

Показания языка неожиданны. Он свидетельствует, что с дохристианских времен славяне мирно общались с тюрками. Вместе пасли скот и пахали землю, ткали ковры, шили одежду, торговали друг с другом, воевали против общих врагов, писали одними буквами, пели и играли на одних инструментах. Верили в одно.

Только во времена мира и дружбы могли войти в славянские языки такие слова тюркские, как — пшено (пшеница, сено), ткань, письмо, бумага, буква, карандаш, слово, язык, уют, явь, сон, друг, товарищ…

Мы привыкли называть тюркизмами лишь те слова, что лежат на поверхности книжной речи и не прошли обкатку в народных говорах. Тюркизм — это уже русское слово, происхождение которого не всегда осознается. Названные А. И. Поповым шершавые — чага, евшан, ортьма — не тюркизмы, а просто тюркские слова, употребленные в письменности и не освоенные народом.

Церковь с первых же шагов своей деятельности начала разрушать коммуникации со степью, обосабливая славяно–христианское сознание. Церковь сыграла прогрессивную: роль в судьбе славянских народов, прежде всего, возвысив роль активного земледелия, что способствовало повсеместному переходу славян к оседлости.

В XIII–XIV–XV веках духовная оппозиция Русь–Поле предельно обострилась. Культурные контакты, ведущие к взаимопроникновению, приобретают характер эпизодический. Былая фузивность сменилась агглютинативной связью.

Все труднее проникает тюркизм в славянские языки. Эпоха Ига отложила термины преимущественно одного класса (скотоводческие) и, как правило, только в восточнославянские. К XIII веку языки славян были достаточно развиты и полны средствами выражения. К тому же уровни цивилизации Руси и Поля уже не совпадали. Какие новые явления могли принести кочевники Ига в культуру, предельно насыщенную ароматом степного этноса за века минувшие? Большую часть того, что можно было получить от тюрок, славяне заимствовали до XIII века.

Комплекс неполноценности, вызванный Игом, заявил о себе в работах первых же русских историков, начиная с Татищева. Их запоздалый военный гений проявлялся подчас в формах, веселящих читателя. Неистово исправляя несправедливую правду, они ваяли из ее грубого живого тела прекрасный труп. Научная истина или просто Истина без эпитетов? Такого вопроса в имперской историографии не возникало.

Татищев изымал из обращения подлинные факты, заменяя их своим изложением. Рубил головы словами. А легко ли это? Рубанешь со злобой, думая — чужое, а оно, корявое, раскосое вдруг закричит по–русски — мама!..

Погладишь по льняной головке свое, исконное из конца в конец, а оно растает от нежности, прильнет к твоему слуху и лепечет, волнуясь, что–то гортанное…

Смешны попытки иных блюстителей чистоты культуры избавиться от «варварских наносов» — вырубить все частицы меди из бронзы.

Мы говорили, что история любого народа по сути своей интернациональна. И рассматривать ее с псевдо–патриотических позиций — значит, попросту проявить некомпетентность. Нарушая природные связи культуры, лишая ее животворящего космоса, мы обрекаем ее на затхлость и вымирание.

Иго проклятого прошлого продолжается — мутит души, отравляет сознание. Историки не могут простить далеким предкам фактов невежества, доверчивости и робости. Неистребимо стремление посмотреть на брата своего сверху вниз. Но если соотношения не позволяют — всегда готова к услугам история, помогающая изменить их.

Мир человеческий заставлен старыми весами — от аптекарских до складских. И все они — судейские. Когда видишь, что где–то нарушено равновесие, тащит тебя туда, узнать в чем дело.

Потом замечаешь, что все весы перекошены. И жизни твоей на это не хватит. Но и равнодушия пока не хватает безучастно наблюдать зрелище тупого попрания правды.

Летописи Войны питают живым огнем наши сегодняшние чувства, обращая их в ненависть.

Жалок гнев современного копта на иранца за ахаменидское нашествие VI века до рождества Христова. Но как оценить чувства моего знакомого, мучительно переживающего поражение Игоря на реке Каяле?

Писатели восстанавливают летопись Мира и Любви, чтобы от многообразия лживых вер человечество когда–нибудь пришло к единству сознания,

«Ведь история — это обширный и разнообразный опыт человечества, встреча людей в веках. Неоценимы выгоды для жизни и для науки, если встреча эта будет — братской». Марк Блок, выдающийся теоретик историографии. Герой Сопротивления фашизму. Расстрелян в марте 1944 года.

Многие из теоретических положений великих мыслителей — несовременны. Они могут принадлежать даже завтрашнему дню. Но они призывали всех современников думать категориями будущего, иначе завтра не наступит.

Поэты Индустана говорили о рождении новой, единой. цивилизации человечества, основанной на доброте. Одна война допустима — война поэзии с лжеисторией.

1. Блок М. Апология истории. М., 1968, стр. 25.