Аз воздам!

Глава 2 Время разбрасывать камни и время собирать…

Ржаво заскрежетал и голодно лязгнул металл тюремного засова, безжалостно разрывая сердце, растворяя в затхлом полумраке человеческое достоинство, наполняя душу липким холодным страхом, отделяя свет от тьмы, славу от забвения, волю от беспощадного фатума. Оглянувшись на узкую почерневшую дверь, скользнув глазами по тяжелым кованым петлям, Флориан зловеще расхохотался, подняв голову к мрачному кирпичному своду подземелья.

— Ни-и-и-фо-о-онт! — закричал он, задыхаясь от спазмов, давивших грудь, — Ни- и-и-фо-о-онт! Ну почему ты опять оказался прав⁈ Отчего не убил меня в этой проклятой башне? Зачем мне эти муки адовы — каждый раз признавать твою правоту, мучаться от собственной ущербности и бессилия?…

Всё произошло именно так, как предсказывал чернец. Слово в слово… Иезуит зажмурился, закрыл ладонями лицо, завыл от обиды и нырнул в воспоминания об их последней встрече в Троицком монастыре.

— Ты дурак, Фрол, — хрипел потомок Пересвета, нанося один за другим косые, крест-накрест, сабельные удары, — ты польстился на внешний лоск и блеск золотого тельца, забыв, что это и есть зелье дьявола.

— Лукавишь, брат, — старательно уворачиваясь, шипел в ответ потомок Осляби, — этим дьявольским зельем, как ты выразился, на Руси кроют церковные купола. Или на них идёт другое золото, благостное и душеспасительное? Будь последователен, чернец. Если золото — зелье дьявола, значит, и купола золотят, привлекая его, а не Спасителя!..

Монах оторопел от сказанного и на мгновение ослабил натиск, что позволило иезуиту перейти в атаку, продемонстрировав всё лучшее, что он впитал в себя во время прилежного изучения испанской школы дестрезе, итальянской Flos Duellatorum и французской Анри де Сен-Дидье.

— Нет, Нифонт, — тесня противника, ритмично, в такт выпадам, выговаривал Флориан, — «золото — это совершенство. Золото создаёт сокровища, и тот, кто владеет им, может совершить все, что пожелает, способен даже вводить души человеческие в рай».[4]

— Дьявол всегда манит к себе блеском богатства и славы, неизменно превращая их в черепки, как только сделка с грешниками состоится, — возражал монах, не переставая орудовать саблей. — Я бы мог привести сотни примеров в доказательство, но прекрасно знаю, что тебя убедит только твоя собственная жизнь, и она сделает это очень скоро, гораздо быстрее, чем ты думаешь.

— Ты видишь моё грядущее? — оскалился иезуит, хотя у самого вдруг остро и противно засосало под ложечкой.

— О нём писал апостол Иаков, — ответил Нифонт, отбивая безжалостный выпад Флориана и переходя в контратаку. — «Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь…[5]»

— Неубедительно, — перебрасывая оружие в другую руку и отскакивая от пляшущего клинка, возразил Флориан, — ни разу не видал ржавчины на золоте, не встречал страждущих от обладания им…

— Не ты один страдаешь слепотой, — согласился монах, наседая и не давая иезуиту разорвать дистанцию, — в храмах православных тоже хватает забывших о благодетели нестяжательства… Церковь Христова многократно и дорого заплатит за сребролюбие и гордыню служителей, но тебе, Фрол, воздастся только за твою слепоту, и бичом Божьим для тебя буду не я, а тот, кому беззаветно служишь…

— Хорошие новости, — отбиваясь из последних сил, сквозь зубы прошипел иезуит, — значит, ты не собираешься убивать меня, Нифонт?

— Нет, Фрол, но поверь, ты ещё пожалеешь, что не умер сегодня…

Флориан тряхнул головой, прогоняя воспоминания, перестал выть, опёрся спиной о прохладную кладку темницы и застыл, как изваяние. Руки упали бессильными плетьми, безвольно повиснув, и только белки глаз, бегающих по стенам подземелья, выдавали в нём живое существо.

Он не помнил, сколько простоял неподвижной мраморной статуей, еле дыша. Ноги затекли и превратились в деревянные чурки, спина, опирающаяся на холодные камни, заледенела, а в голове всё это время носилась по кругу неугомонная мысль: «Пропал!». Больше всего в сложившейся ситуации оскорблял не факт несправедливого заключения, а его причины, не имеющие никакого отношения к библиотеке Ивана Грозного и древним тибетским заклинаниям.

Он понял, что подписал себе приговор, когда племянник папы запросто явился к нему незваным гостем и долго разглядывал привезенные из Руси меха. Горностай, куница, соболь, всего более трёх сотен ценных шкур — целое состояние. Флориан увидел, как жадно горели глаза кардинала, и ощутил легкий озноб… Потом состоялся холодный приём у Папы и заточение, перед которым ему сообщили, что всё его имущество уже перешло в собственность семьи понтифика, и что решение о его судьбе уже принято. Римский легат знал, что никогда и никто не покидал эти темницы иначе, как только через эшафот. Вся мишура окружающей действительности бесцеремонно обнажила наносной грим и фальшивый фасад его собственной жизни на службе папского престола, а из-под которого выпукло проступила нелицеприятная картина лживости и гнусности всего католического мира.

То, что он считал богоизбранностью патрициев, высочайшим небесным соизволением делать всё недоступное плебсу, вдруг совершенно неожиданно превратилось в обычную грязь, в которой невозможно жить и гордиться ею нелепо.

Иезуит с трудом сглотнул, вспомнив, что не ел и не пил больше суток. Память услужливо перенесла его на много лет назад, в путешествия по католическим монастырям, поразившим юного неофита вольным отношением к монашескому образу жизни.

Аббаты отличались от светских людей лишь своей тонзурой. Они женились и жили в монастырях вместе с женами и детьми, проводя свои дни в попойках и принимая участие в военных состязаниях наравне с жившими поблизости рыцарями. Монахи, разумеется, следовали их примеру. Обеты бедности, послушания и целомудрия стали мёртвой догмой. Евангелие сделалось предметом грубых насмешек…

Анжеран, епископ ланский, обращал догматы веры в темы для шутовства. Пон, аббат Сен-Медарда в Суассоне, грабил своих прихожан. Аббат Сен-Дени Ив подвергал пыткам тех, кто доносил о его оргиях. Архиепископ реймский Маннасей, человек совершенно неотёсанный, больше занимался охотой и разбоем, чем священнослужением… Эти скандальные прелаты, распоряжающиеся церковными должностями, продавали тепленькие места и не помышляли требовать от священников и монахов чистоты нравов…

Среди вечно голодного населения на одного обитателя монастыря приходилось до двух килограммов хлеба в день! Вино, ликёры, крепкий алкоголь, пиво — всё это пользовалось в католических обителях непреходящим успехом. На одном только межмонастырском междусобойчике в Дижоне на стол были поданы три вида рыб — карпы, щуки, сельдь; два вида масла — сливочное и оливковое; три вида выпечки — белый хлеб, пышки и пироги; огромное количество яиц, яблок, груш, несколько видов дорогущих специй. Запивалось всё это разнообразие отменным белым вином. Один монах во время строгого поста мог легко, без смущения выпивать по 2–3 литра этого великолепного напитка в день. Стоит ли удивляться, что монахи в католических монастырях были, как на подбор, «плотного телосложения», с выпирающими животами и красными лицами?[6]

Иезуит усмехнулся. «Вот тебе, Фрол, и расчёт… Наудовольствовался — теперь постись. За всё в этой жизни приходится расплачиваться…». В голову полезли воспоминания из папских архивов, и опять захотелось закрыть лицо руками, ибо прочитанное было не просто греховно, а несло на себе печать дьявола.

Папа Сергий III, типичный преступник и развратник, занимавший престол с 904 по 911 г., начал свою папскую деятельность тем, что распорядился задушить своих двух предшественников, насильственно свергнутых и брошенных на пожизненное томление в тюрьму. Как писалось в официальном послании, убийство было совершено «из жалости к обоим бывшим Папам», ибо «моментальная смерть менее страшна, чем долгое пожизненное заключение в темнице».

Сам Сергий III открыто жил с куртизанкой Мароцией, родившей от него сына, который впоследствии стал Папой под именем Иоанна XI. Внук развратной Мароции был столь же порочен, как и его дед с бабкой. Летописцы подробно рассказывали, как он превратил Латеранский дворец в публичный дом, как прятались от него добродетельные женщины, сколько он имел замужних любовниц, какие устраивал оргии, как пил за здоровье сатаны и за процветание Венеры, как рукоположил своего любимца в епископский сан в конюшне, сколько им было продано священнических должностей, и многое другое…

Иезуит поморщился, застонал, не в силах перенести свалившиеся на него воспоминания. Всё он видел, всё знал, но, ослепленный верой в чудодейственный волшебный свет, исходящий от папского престола и от всего «цивилизованного» Запада, не замечал, не хотел признавать… Только сейчас, когда его посадили в тюрьму, когда его лично коснулась алчность, несправедливость и предательство тех, кому верно служил, он очнулся… Как же поздно…

— Что мне делать⁈ — отчаянно закричал Флориан, не совладав со своими мыслями.

Быстрое эхо вернуло узнику последний слог, и тишина снова упала со сводчатого потолка, придавила тяжелой подушкой, сдавила грудь стальным обручем, сминая лёгкие и не давая вдохнуть спёртый воздух. Иезуит рванул ворот куртки, захрипел, медленно заваливаясь вдоль стены и цепляясь пальцами за влажные, холодные тюремные камни. В глаза ослепительно брызнул яркий солнечный свет, непонятно каким образом пробравшийся в подземелье; он залил нестерпимым огнем всю темницу и схлынул, словно морская волна, оставив на каменном полу неподвижное тело бывшего папского легата.

Холодная капля упала на лицо, скатилась по щетинистой щеке, застряла в давно не стриженной и непричесанной гриве сальных волос. За ней вторая, третья… Вместе с капельками, падающими на кожу, пробуждалось сознание, а с ним вернулась боль. Она пульсировала в висках, отдавалась в затылок и плечо, превращала всё тело в непослушный кисель.

Флориан открыл глаза, прищурился. Перед ним появилось светлое овальное пятно в черном обрамлении. Оно то отдалялось, то приближалось, не давая сфокусировать внимание. Зрение никак не хотело возвращать чёткость линий и узнаваемость образов.

— Кто здесь? — прошептал иезуит.

— Я пришел по поручению того, кого ты так настойчиво звал в беспамятстве…

— Не помню… Не вижу твоего лица…

— Чтобы вспомнить его, достаточно посмотреть на своё отражение.

Флориан проморгался, напряг глаза, и белый овал медленно трансформировался в человеческий лик. Это было невероятно, но он видел перед собой собственный образ, только заметно постаревший, изрезанный морщинами и шрамами, окаймленный капюшоном православного схимника. Светлые глаза смотрели не моргая, в уголках собиралась влага, и капля за каплей срывалась на лицо иезуита…

— Боже мой!.. — не выдержал Флориан. — Ты — это я?

— Мы действительно похожи, — слегка улыбнулся чернец, — ты просто моя копия… Господь тоже так говорит…

— Как мне тебя называть?

— Зови меня «дед»… Это будет не совсем правильно по степени нашего родства, но мне нравится… Я ведь так и не дожил до появления внуков.

— Дед Родион?

— В монашестве — Андрей. Он зовёт меня именно так.

— Он — это….

— Это тот, кого ты звал. Он велел передать, что просьба твоя услышана…

— Не помню, о чем я просил…

— Справедливости и воздаяния врагам по делам их…

— Я не имел права ничего просить, я грешник…

— Это он тоже слышал, принял твоё покаяние и простил…

— Но почему же тогда ты плачешь?

— Потому что воздаяние — оружие обоюдоострое. Попросив покарать врага, ты сам должен быть готов подвергнуться наказанию.

— Ты пришёл для этого?

— Нет. Никто не сможет наказать тебя более тебя самого. И никто не будет ограничивать твою волю. Ты можешь выбрать место, время и способ схватки с дьяволом, но должен помнить: какое бы оружие ни выбрал — оно неминуемо обернётся против тебя.

— Я воин…

— Я знаю, — перебил иезуита чернец, — не сомневался, что ты так ответишь, поэтому не могу сдержать слёз, понимая, что эти слова для тебя значат.

— Ты тоже воин, — Флориан жадно всматривался в лицо своего далекого предка, — столько шрамов…

— Каждый раз, когда ты, Фрол, нарушал законы Божьи, твой грех обращался в шрам на моём лице…

— Я могу что-то исправить?

— Главное — не усугубить…

— Успею ли?

— Как знать, ты у нас мальчик способный…

— Благослови меня, отче…

— С Богом, правнук…

На лицо иезуита снова упали большие прозрачные слёзы. Он инстинктивно зажмурился, а когда раскрыл глаза, никого перед ним не было. Он лежал на холодном каменном полу, глядя в потолок, где на грубой кирпичной кладке собирались капли влаги, стекали по своду и с тихими шлепками ударялись о его распростертое тело.

Скучающий Камилло Боргезе небрежно махнул рукой, и в зал ввели бывшего легата Флориана. Понтифик брезгливо посмотрел на него. Ему хотелось скорее закончить скучную официальную часть и заняться более приятным времяпровождением. Флориан его больше не интересовал. Всю информацию папа от него получил, с отчётами ознакомился, оставалось рассчитаться за службу. Однако Павел V понимал — увечья легата не позволяли более использовать его для тайных поручений, а значит, он превращался из ценного агента в обузу, которую пора утилизировать, сэкономив на вознаграждении и изъяв в личную собственность имущество этого плебея. Ни в какие старинные монашеские тибетские или православные ритуалы и заговоры Камилло, конечно же, не верил… Он вообще ни во что не верил, кроме власти над людьми, счастливой звезды, хранящей его от врагов, и собственной способности быстро, безжалостно разделываться с друзьями, пока они не превратились во врагов.

— Ну что, брат мой Флориан, — с наигранной любезностью произнес понтифик, — вспомнил ли ты ритуал Бон-По, или тебе требуется больше времени на раздумья?

— Вспомнил, ваше святейшество, — согнулся в глубоком поклоне иезуит, бросив на понтифика взгляд, полный кротости и смирения.

— Весьма любопытно узнать, — притворно вздернул брови Камилло, — как влияет наше подземелье на память и разговорчивость… И что же ты вспомнил?

— Этот ритуал проще показать, чем описать, ваше святейшество, — не разгибая спины, произнёс Флориан, — и если Вы соблаговолите приказать принести сюда пару турецких или арабских клинков…

Понтифик тревожно взглянул на своего безмятежного племянника, затем окинул взглядом спокойных, как удавы, швейцарских телохранителей — дюжину рослых молодцов с неизменными алебардами в руках, — успокоился и милостиво кивнул.

Оружие, попавшее в руки изувеченного, измученного легата, странным образом преобразило его. Тусклые, будто неживые глаза полыхнули синим пламенем, спина распрямилась, плечи расправились, а выражение лица из покорного, кроткого стало хищным и хитрым. Клинки в руках медленно, словно нехотя, сделали полный оборот и начали неумолимо раскручиваться, постепенно превращаясь в два сверкающих круга, то пересекающихся, то разлетающихся по бокам.

— Этот древний ритуал требует особой концентрации, — произнес Флориан, делая несколько небольших шагов по направлению к понтифику и не снижая скорости вращения, — ведь если острую саблю ненароком выронить в самый неподходящий момент, можно порезаться…

— Флориан, стой! — вытянув вперед ладонь, крикнул Камилло. — Не смей приближаться ко мне со своей чёртовой мельницей!

— Отчего же, ваше святейшество? — удивленно переспросил иезуит, делая ещё один шаг. — Вы же хотели постичь знания древних. Я готов Вам в этом помочь!

— Стой, где стоишь, сукин сын! — закричал папский племянник, изрядно напуганный видом волнующегося Папы.

— Фу, как грубо, — Флориан сделал ещё шаг, качнувшись корпусом в сторону кардинала, немедленно спрятавшегося за высокую спинку папского кресла.

— Взять наглеца, — тихо шепнул Папа начальнику караула, и двое швейцарских гвардейцев, опустив алебарды, шагнули в сторону приближающегося источника опасности.

— Ах, — выдохнули присутствующие, когда, вместо того чтобы отступить, иезуит сделал шаг с поворотом вокруг своей оси, невидимым движением подбивая древки так, что обе алебарды прошли вдоль его туловища; два клинка сверкнули на уровне шеи охранников понтифика, после чего оба бездыханных тела свалились на мозаичный пол дворца, заливая его кровью.

— Убили-и-и-и, — заблажил папский племянник.

— Подлец! — взвизгнул понтифик. — Ты поднял руку на братьев во Христе. Я сотру тебя в порошок, Флориан!

— Я не Флориан, — прорычал иезуит, отбивая очередной выпад алебарды и нанося страшный встречный удар, разрубающий шлем и голову, — меня зовут Фрол, я — потомок святого православного чернеца Родиона Осляби из Брянска, крушившего безбожных моавитян на Куликовом поле…

Ещё один шлем, сбитый мощным скользящим ударом, звеня покатился по каменному полу, а его хозяин упал на колени, закрывая ладонями раненое лицо. Упала на пол отрубленная кисть, и вместе с ней с грохотом рухнула алебарда еще одного наёмника. Остальные отпрянули, не желая испытывать судьбу; они выставили перед собой оружие, но не пытались выскочить из строя для атаки иезуита.

— Что ты хочешь, потомок православного чернеца⁈ — выкрикнул понтифик, прячась от Флориана вместе с племянником за креслом. — Хочешь денег, славы, епископство⁈

— «Суета сует, — сказал Екклесиаст, — суета сует. Всё суета! — в такт выпадам нараспев декламировал иезуит. — Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?».

Ещё выпад, и ещё один раненый упал на пол.

— «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь», — Фрол продолжал читать на память Книгу Екклесиаста, успевая отбиваться от наседающих швейцарцев и двигаться к понтифику. — «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…».

— Фро-о-л! — в голос заорал Камилло, заслоняясь от сверкающего полёта клинков. — Не-е-е-ет!

А Фрол чувствовал особое, ни с чем не сравнимое упоение и совершенно невероятный прилив сил. Даже раненая нога перестала болеть. Сабли плясали в его руках, как живые, и он искренне жалел, что Нифонт не видит, как ловко он фехтует… Швейцарцы ничего не могут поделать, ибо двигаются слишком медленно и бестолково, а он неумолимо, как корабль, плывёт к своей цели… Вот только воздуха в легких не хватает, и дышать становится всё тяжелее…

Фрол опустил взгляд на грудь и увидел сразу две раны от арбалетных болтов, удивился, что не чувствует боли, сделал еще два шага в сторону понтифика и рухнул на пол, поражаемый с фронта и с тыла всеми видами оружия. Его тело терзали алебарды и протазаны, а он уже летел навстречу свету, туда, где его ждал дед Родион и другие, погибшие в бою с дьяволом. Ему было легко и свободно, потому что он сделал свой последний выбор и был уверен, что этот выбор правильный…

— Время разбрасывать камни, и время собирать… — прошептали его губы прежде, чем застыть в последней улыбке…