Аз воздам!

Глава 4 Накануне

Три полных дня и две ночи ополчение, собранное московским князем Дмитрием Донским из тридцати русских городов, тянулось к Троицкой обители, приводило себя в порядок, разбирало запасы доспехов и оружия, накопленного для войска монастырскими мастеровыми. На просторном дворе сменяли друг друга пешцы московские и брянские, пронские и муромские, коломенские и залесские. Располагаясь на привал в киновии, они молились, причащались, одевались во всё чистое, оставляли самодельные войлочные крутины, самоструганные рогатины и прочее дреколье, получая взамен тщательно и качественно изготовленный воинский наряд с монастырским клеймом: для рядовых ратников — подбитые пенькой тегиляи, мисюрки, копья-сулицы, боевые топоры — клевцы и секиры, «ляцкие корды»; для десятников — колонтари, сфероконические шлемы-шишаки, похожие на церковные купола, да тяжёлые самострелы с «козьей ножкой». Сотники, самые опытные и обеспеченные, приходили оружные и доспешные, но они тоже вожделенно заглядывались на ладные юшманы монастырского изготовления, на иерихонские шеломы с медными назатыльниками, напоминающими по форме хвост рака, и на булатные клинки — штучные изделия, завораживающие своим внешним видом, напоминающим застывшую в металле змею, опасную и в то же время грациозную.[12]

Входя в Троицкий монастырь скверно одетым и кое-как вооруженным, ополчение покидало стены обители грозной кованой ратью. Даже шаг ратоборцев становился твёрже, а ряды — ровнее.

— Добрый наряд! — удовлетворенно кивнул князь, не отрывая глаз от колышущегося над войском густого копейного леса, прорезаемого лучами убегающего на запад солнца. — Чудно воинство, и паче меры чудно уряжено портищем и доспехом. Годные пансири да сулицы сотвориша мастеровые розмыслы, отче. Любо-дорого посмотреть.

Игумен земли русской слегка кивнул и не произнес ни слова, только скользнул исподлобья наметанным глазом по червленым щитам и блистающим шеломам ополченцев. Было б время — заглянул бы в лицо каждому, благословил, перекрестил… Да нет уж ни дня в запасе… Ополченцы, кося глазом на властителей, шли мимо княжеской свиты, такие разные — седобородые, битые-тёртые и безусые-нецелованные, зажиточные, щеголяющие шёлком, и бедные, отсвечивающие заплатками. В мирной жизни эти мужи, наверно, и не встречались, а если виделись, то только издали. Сейчас же они шагали плечом к плечу, цепляясь щитами, готовые умереть «за други своя». И зарождалось в этом параде поражающее душу величественное единение «пред Богом и Отечеством». Большая часть из них сгинет в лютой сече с войском Мамая. Огромную рать, небывалую для московского княжества, собрал Дмитрий Донской, и всё равно на одного русского воина приходилось трое «безбожных моавитян»…

И во всё это движение огромных людских масс, в суету великого дела, грозовая важность которого витала в воздухе и физически ощущалась защитниками, совершенно неожиданно оказался вовлечён попавший туда из будущего писарь Ивашка, почти потерявший надежду проснуться в своём времени, откуда он явился, страстно желая узнать место расположения колодца-студенца, так необходимого в осажденной латинянами обители XVII столетия.

Три дня назад, прижатый толпой к крыльцу церкви во время выхода Дмитрия Донского и Сергия Радонежского к войску, мальчишка так загляделся на князя, подвиги которого многократно переписывал из монастырских летописей, что не узрел, как вслед за ним на крыльце появился князь Боброк-Волынский, правая рука Донского, и зычно позвал:

— Писарь!

— Туточки я! — по привычке откликнулся Ивашка и сразу же прикусил язык, но было уже поздно…

— Подь сюда, отроче, будем роспись полковую составлять, — воевода положил писарю на плечо руку размером с медвежью лапу и аккуратно потянул к себе.

С той минуты Ивашка несколько дней подряд, одурев от недосыпа, водил писалом по восковым табличкам, старательно фиксируя слова самого опытного и уважаемого полководца в войске московского князя. В редкие минуты отдыха ему удавалось сбегать к колодцу, чтобы измерить расстояние от него до храма и до приметных вех — камней и деревьев. Он силился себе представить, как бы нашел это место два столетия спустя, чтобы, вернувшись… А как вернуться-то? Как зажмуриться и проснуться там, в подвале скриптории, в осажденной латинянами в 1608 году крепости, чтобы рассказать Митяю, воеводе, царевне Ксении и всем сидельцам, где находится живительный источник? Но он пока оставался здесь. Что-то крепко держало Ивашку в году 6888 от сотворения мира или 1380 от Рождества Христова…

В пестрой суете и сутолоке подготовки к сражению никто не удивился появлению рядом с княжеским ближником скромного молодого писаря. Монастырские сочли его кем-то из свиты воеводы, а княжеские — местным добровольным помощником. И те, и другие не донимали расспросами — не до того было. Все занимались подготовкой к предстоящему сражению, заботы о котором поглощали всё внимание и энергию.

«Опричь ополчения московского, — аккуратно записывал Ивашка под диктовку воеводы, — конно и оружно третьего дня приидоша рати князей Белозерских — Федора Романовича и Семена Михайловича, купно с князем Андреем Кемьским от Белого озера, тако ж дружины князя Глеба Карголомского, Андожских князей да Ярославских — князя Андрея Ярославского, князя Романа Прозоровского, князя Льва Курбского…».

Воевода Боброк задумался, проверяя торопливо нацарапанные на воске буквы.

— Тако ж князя Владимира Андреевича Серпуховско-Боровского, — увлекшись, Ивашка продолжал за воеводой, бубня под нос хорошо знакомые ему слова Никоновской летописи, — да князя Димитрия Ростовского дружины, посланца Великого Тверского князя Ивана Всеволодовича Холмского посошная рать, да устюжские князья, не названные по именам…

— Погодь-погодь, отроче, — удивленно вздернул брови Дмитрий Михайлович, — не было еще тверских да ростовских, они должны позже явиться и не сюда… А ты сам откуда про них ведаешь?

— От меня, любезный господин мой, — послышался тихий голос Радонежского, оказавшегося рядом с воеводой, — но писать ныне про то мы не станем. Хорошо, Иван?

В ответ на неожиданно подоспевшее спасение Ивашка торопливо кивнул, затравленно глядя снизу вверх на тучей нависшего над ним князя и понимая, как по-глупому выдал свою осведомленность, которой в данном месте и в это время нет никакого объяснения.

— Сколько полков по росписи? — деловито осведомился игумен, игнорируя смятение Ивашки и недоумение Боброка.

— Шесть…

— Набело пиши — пять, Иван. Так надо, — твёрдо произнес отец Сергий, упредив вопрос писаря, — грамотку эту разрешим одним глазком подсмотреть ордынским соглядатаям, пусть думают, что нас меньше, чем есть на самом деле… А ты, Дмитрий Михайлович, реки повеление о выступлении. Ждать более невозможно. Рать мамаеву опередить надобно, пока они на Резань сами не двинулись.

— Как скажешь, отче, — поклонился Боброк.

Ивашка удивился тому, как естественно и благосклонно воевода и Дмитрий Донской приняли повеление троицкого затворника выступить войску с рассветом тремя колоннами по трём дорогам на Коломну: передовому полку — через деревню Котлы, пешцам — по Болвановской дороге, снузникам[13] — по Брашевой…

— Вот и добре, — удовлетворенно кивнул Радонежский. — Запиши, Иван, и оставь сии таблички на столе на видном месте… Снедать пора. Приглашаю тебя, княже, с соратниками на нашу монастырскую трапезу, а мальчонка пока побудет в укромном месте, последит, есть ли интерес какой к разговору и делу нашему…

После обеда сытый и сонный Ивашка, сидя в углу самого большого помещения монастыря и высунув от усердия язык, переписывал набело сведения из россыпи наскоро заполненных таблиц под неторопливую беседу Дмитрия Донского и Сергия Радонежского, расположившихся за огромным столом с бесчисленными грамотами. Гонцы со всех сторон света непрерывно пополняли немалое количество свитков.

— И всё же, отче, зря ты отсоветовал городским старшинам оружно и доспешно ополчиться, — князь оторвал преподобного от чтения.

— Нет, не зря, — покачал головой Сергий, — мамаевы наушники есть в каждом городском посаде. Сейчас они скачут в орду — торопятся сообщить, что княжеское ополчение сирое и убогое, плохо вооружено, а потому не опасно. Мамай сразу и не уверует. Но холопы его понеже восхоте услужить, лести патоку в уши ему льют каждый день. Может, возгордится нечестивец и тогда ошибётся. А мы пока наряд ратный ладный войску твоему справим, и встанет дружина твоя пред ворогом вдвое сильнее, чем он думает…

— Значит, говоришь, мамаевы послушники в каждом городе? — потемнев лицом, жестко отозвался Донской.

Радонежский обернулся к князю, поднял глаза и уперся в него немигающим взглядом.

— Да ты словно первый год княжишь, — голос игумена звучал с укоризной, — али забыл ближников своих Вельяминовых[14]?

Последние слова старца выплеснулись великому князю в лицо, словно холодная колодезная вода, смыв красные пятна гнева и превратив кожу в бледный пергамент.

— Да помню, Отче! — скрипнул зубами Донской и отвёл взгляд. — каждый день помню… Да привыкнуть не могу. А сейчас, кажется, любая мелочь может стать решающей.

— Успокойся, господин наш, — тихо произнёс преподобный. — Там, где есть враг, обязательно появится предатель. Рядом с Иисусом всегда будет Иуда, а рядом с Авелем — Каин. Такова натура человеческая…

— Даже тут, в обители?

— Даже тут, — утвердительно кивнул Сергий. — Киновия — не рай, населенный ангелами. Здесь обитают такие же грешники, что и в миру. Они далеко не всегда могут совладать со своими страстями.

— И что мне прикажешь делать, старче? — как-то обреченно вздохнул Донской. — Где искать мамаевых соглядатаев?

— Достаточно знать, что они есть, и сторожиться откровений собственных, особо в кругу ближнем. Глаза и уши есть даже у стен монастырских. Твои охотники вельми искусны ворога имать да принуждать споведоваться, а тут…

— Да молчу я, старче, аки затворник, — в сердцах махнул рукой князь. — Но как быть с тем, что в мошну не спрячешь? Вот они — рати, все на виду!

— Все, да не все! — прищурился Радонежский. — Ты, господин наш, сам умеешь показать силы свои малыми, когда они велики, и большими, когда малочисленны. Как мои сторожа уяснят, кто из обители с какой весточкой к кому гонцов направлял, я и сообщу тебе, чтоб ты знал, что твой враг ведает. Надобно бысть впереди на полшага от него. Того достаточно…

— Увидят гонца от тебя — обеспокоятся… Спугнём…

— Не дознаются. Гонец мой привезет Икону животворящую али Псалтырь, али Евангелие. Там и будет послание тебе….

— Кого пошлёшь, отче? — вздохнул Донской. — Всех сторожей и охотников своих мне отдал…

— Вот его и пошлю, — кивнул Радонежский в сторону писаря.

От услышанного у Ивашки похолодела спина, а на лбу выступили крупные капли пота….

— Как же так, отче, — выждав, когда князья выйдут к войску, прошептал писарь, таращась на игумена, — ты же знаешь, что мне сидельцам троицким помочь надоть… вода кончается… Мне бы обратно…

Радонежский присел на лавку, накрыл ивашкину руку своей сухощавой ладонью с крупными синими прожилками вен, наклонился к его уху, коснувшись щеки мягкой бородой, и произнес:

— Божий промысел, Ваня, мне не ведом, но знаю точно, что сиднем сидючи, предназначение своё не исполнишь. Воля дана нам, чтобы самостоятельно выбирать — наступать или убегать, прощать или мстить, любить или ненавидеть, надобно только что-то делать, не бездействовать. Стоя на берегу, реку не переплыть. Надо ступать туда, где можешь быть полезен более всего и верить, что Спаситель сподобит и подскажет, как быть далее. Слова «неисповедимы пути господни» не просто так даны нам в завет, а для смирения и понимания оных. Мню, восхотев всей душой прильнуть к источнику живительному в святом для тебя месте, разбудил ты силы небесные, возжелавшие показать тебе истоки державы нашей, а вот зачем — мне неведомо. Только знаю: абы кому подобное не даётся и возможность такая не представляется. Постарайся понять, что хочет сказать тебе Господь наш, ибо в этом спасение не только твоё, но и всех дорогих тебе людей, а может и Отечества нашего…

— Боязно мне, Отче, — молвил Ивашка сокровенное, — паки днесь роспись полковую веду, терзаюсь мыслью крамольной, что место чужое занимаю. Слушаю тебя и страшусь не понять по малолетству и глупости своей Господне предначертание, не оправдать доверие, да еще тебя подвести и всех, кто ждет меня там… в грядущем… 19 дюжин годков… аж подумать боязно… Кабы тут Нифонт оказался, он бы точно знал, что делать надобно… А я… Мню, что мал ещё, сир да убог для свершений дерзновенных. Сколько раз щипал себя, надеясь что снится мне всё! И ты, и князь Дмитрий Иванович, и воевода Боброк… Да вот проснуться не получается и чем дальше, тем меньше понимаю, где явь, а где сон? Где прошлое, где грядущее? Что возможно, а что — нет?

Радонежский улыбнулся, от его глаз к вискам побежали добрые морщинки.

— Пока выбор не сделан, возможно всё, — произнёс он твёрдо, — Каждый раз глядя в небо, мы видим, какими звезды были сотни лет назад и не представляем, какие они сегодня[15]. Господь всемогущ, а чудо, которое являет он тебе — ещё одно тому подтверждение. Надо только понять — зачем? Тогда всё остальное окажется справедливым и естественным.

Историческая справка: