Азбука последнего ритуала

Моршин Александр, Лобачёв Валерий

Азбука последнего ритуала

Часть первая

Традиции

Комок глины

Самое первое воспоминание о себе (А.М.) связано у меня с похоронами. Причем воспоминание это вовсе не грустное, наоборот - светлое.

В том солнечном майском дне помнится дорога, глубокая серая пыль - в ней остаются отчетливые лунки от копыт лошади. Мы идем за телегой - очень медленно. Даже для меня, двухлетнего мальца, медлительность эта чрезмерна. Меня ведет за руку любимая моя тетка. А путь неблизкий - до кладбища, километра два с половиной.

И наверное, мне интересна была лошадь, и телега, и, конечно, то, что находилось в телеге. Это было - голубое, как небо над головой, и именно оно, "кусочек неба", привлекало мое внимание. Впрочем, возможно, из-за малого роста я видел его не целиком, а только часть. Что это гроб и что в том гробу, длинном ящике, обтянутом голубой материей, мой родственник, брат бабушки, скорее всего никто мне не объяснял, вполне разумно полагая, что ребенку в столь малом возрасте невозможно объяснить, что такое "смерть", и тем более - настроить его на нечто печальное и торжественное. В общем, мне, наверное, какое-то время было интересно и весело видеть все, что вокруг, а потом я, должно быть, устал от долгого монотонного пути и начал хныкать. И тогда меня посадили на телегу - то ли рядом, то ли позади "длинного голубого ящика".

И опять для меня началось что-то интересное: я сидел, свесив ноги, в задней части телеги, лицом к идущим за гробом и, вполне возможно, улыбался им и болтал ногами...

Но вот что запомнилось крепче всего: великолепная темно-бурая глина комками, горкой насыпанная возле длинной прямоугольной ямы. Солнечный свет в яму не проникал, оттого она казалась черной и вызывала во мне некий страх.

Я не помню, открывали ли тогда крышку гроба у могилы. Скорее всего нет: потому что священник, должно быть, в церкви ещё после отпевания "предал земле" тело усопшего, то есть крестообразно посыпал освященной землей покойника, полностью покрытого в конце чина белым саваном. И после этого обрядового действа там же, в церкви, гроб заколотили. Но я этого не видел. Церковь была в селе Акулово. Там тоже было кладбище, но на семейном совете решили: отпевать в Акулове, а хоронить здесь, в Одинцове, в земле "родительской".

В селе Одинцове церковь тоже была, и мы проезжали мимо неё по пути на кладбище. И у паперти той церкви Гребневской иконы Божией Матери некогда был похоронен почетный одинцовский гражданин, благотворитель и церковный староста Василий Михайлович Горячев, отец бабушки и того, кого мы хоронили в тот день. Но эту церковь закрыли и приспособили под склад. А на кладбище меня, двухлетнего участника похоронной процессии, более всего интересовала именно чудесная, чуть влажная, коричневая, податливая в руках глина, которую можно мять, прихлопывать по ней ладошками, прикладывать к щекам... И, что удивительно, мне разрешено было держать комочек этой глины. А сам я был на руках у тети Оли, и она следила только за тем, чтобы я не тянул глину в рот. Когда голубой гроб опустили на толстых веревках в темную могилу, она мне сказала, что этот комочек надо бросить туда же, на крышку гроба. Все бросали, и я бросил.

Более пятидесяти лет прошло. И много, много раз бывал я на похоронах. Не одна горсть земли брошена мною по обычаю на крышку опущенного в могилу гроба. И всегда вспоминались те, первые в моей жизни похороны и тот комочек кладбищенской земли...

Русское слово "могила" - особенное. Оно обозначает и то, что вырыли, и то, что насыпали. Ученые-языковеды голову ломали, пытаясь понять происхождение этого слова. Некоторые их предположения если и не верны, то весьма знаменательны. Мы приведем их. "Могила" одного корня со словом "могучий". Под великими курганами хоронили "могутников" - богатырей. С того, дескать, и пошло в народе - "могила". Или, может, "могучий" - сам холм, насыпь, ибо в неком праязыке, по-видимому, было слово "маги", означавшее расти, наращивать, ну и насыпать, понятно. Но, скажем, в дальнородственном русскому языку персидском (память давнишнего кружения народов по континенту) "мага" означает трещину в земле, пещеру. Где есть пещеры - хоронили в них. "Гроб Господень", вспомним, никакой не гроб в нашем понимании, а пещера-усыпальница.

Но погружали в землю или в пещеры не всегда и не обязательно. Была целая эпоха "домовин", когда строили городища мертвых: на сваях стояли домики, а в них урны с прахом. Но такие кладбища сохранялись, пока рядом были поселения живых. Ушли люди от родных могил, и город мертвых, как правило, разорялся. Заметим, что в домовинах кроме глиняных горшков с пеплом могли быть и личные вещи покойника. Весьма ценные притом...

Чтобы уберечь домовины, стали насыпать курганы. Где вокруг холмы побольше, там и курганы могли быть повыше. Где местность более ровная, там высота всего полметра, длина - до десяти. Иногда, конечно, делали заметные захоронения: богатый степной курган подобен пирамиде Хеопса. В том смысле, что, если никто не охраняет, сразу же находятся охотники грабить. Золото, бронза. Но вернемся к скромным курганам. Со временем они насыпались уже не на домовину, а на тело покойника; вспомнили люди, что десятки и десятки поколений назад хоронили в земле. Однако поначалу яму не рыли: зачем, если и так сверху земля. Потом появилась и яма. История возвращалась на круги своя.

Интересно, что память о домовинах тоже жила очень долго. Еще в ХХ веке на деревенских кладбищах от Дона до северного Поморья встречались христианские захоронения, где на могилах - двускатный "домик" с крестом или же резной столп с двускатной кровлей - образ дома, а на столпе вырезан крест. Но издавна называли домовиной и гроб - колоду, в которую под холмом или холмиком помещали тело.

Так что память у могил - потрясающая, вековая, тысячелетняя...

Под землей, как известно, темно. Так не все ли равно покойнику, в какую сторону лежать? Нет. В дохристианских могилах восточных славян чаще клали покойника головой к западу, видимо, надеясь, что будет у него и новая жизнь, воскресение, когда увидит он восход солнца, а потому лучше лицом быть обращенным к востоку. Но у некоторых племен, наоборот, погребенный обращен ногами на запад. Чтобы "встал" и "пошел" вместе с солнцем?..

На христианской могиле "перед лицом" у покойника крест. А православный крест абсолютно точно ориентирован по сторонам света. Косая его перекладина верхом указывает на север, низом на юг. Значит, если смотреть кресту "в лицо", то вы обращены к востоку. (Крест, известно, может и "лежать" на плите, но он все равно как бы предстоит перед вами.) Крест на храме, крест над входом в храм, а православные храмы обращены к востоку алтарем. Вход, соответственно, с запада. Собственно говоря, самое главное здесь ориентация на солнце (восток-запад). Западно-христианские церкви могли обращаться алтарем на запад и этим повторяли греческие святилища. А восточно-христианские, то есть изначально по большей части греческие, грекоязычные во всяком случае, - повторяли ближневосточные, палестинские, в том числе Иерусалимский храм, обращенный святилищем на восток. Апостольская проповедь шла с восточных берегов Средиземного моря на западные, традиция храмовая ориентировалась на ту, что ближе, и получилось, что до Константинополя дошла иерусалимская ориентация, а до Рима - античная греческая.

Главное, однако, что храм - одновременно образ мироздания и образ человека. Человек, упокоенный в могиле, подобен храму. И так же сориентирован по сторонам света. Он смотрит на восток - он готов войти в Храм Божий.

Берега и острова русских северных морей уставлены крестами, и это не всегда могилы. И всегда - не только могилы. Это и лоцманский знак-компас. Засечки и кресты до сих пор можно видеть и в северных лесах, на стволах древних деревьев - это указатели пути сквозь чащобы.

Кладбища и то, как хоронили и хоронят, - все это не случайно и многозначно.

На пути к неизбежному. Уход

"Ты не один!"

Большинство из нас могло бы свести свои размышления о смерти к русской пословице: "Умереть сегодня - страшно, а когда-нибудь - ничего". Но помимо предназначенной тебе смерти, которая кажется часто далекой и почти нереальной, существует смерть других. Она заставляет думать - и об уходящих, и о себе.

"Я вырос, состарился и оглянулся на свою жизнь..." - записывает Лев Толстой. Из этой фразы рождается знаменитая его "Исповедь". Толстому 54 года. Он ещё напишет "Воскресение", "Живой труп" (какие, однако, значащие заглавия!), многое ещё напишет за предстоящие ему почти три десятка лет. Но он пережил смерти очень близких ему людей: отца, братьев и самого любимого из них - Николеньки, родственников и столь близкой ему по духу "тетеньки" Ергольской. И своих двоих детей, проживших всего по году. И он говорит в "Исповеди": "Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся - раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить вот что удивительно!"

Страх смерти, бессмысленность жизни перед её лицом... И единственно возможный прорыв из этого "замкнутого круга страха смерти", как утверждал Толстой, - любовь.

Современники не очень понимали, что граф Толстой, известный романист, хотел сказать своей "Исповедью". Да ещё и веру он искал какую-то иную "свою" и одновременно космическую, общечеловеческую. А четыре года спустя о том же, о "смысле жизни - перед лицом смерти" Толстой напишет уже как прозаик, расскажет через сочиненного им человека ("Смерть Ивана Ильича"), приговоренного врачами к смерти, умирающего, про последние его три дня.

"С этой минуты начался тот, три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его...

- У! Уу! У! - кричал он на разные интонации. Он начал кричать: "не хочу!" и так продолжал кричать на букву "у".

Все три дня, в продолжении которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и ещё больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило его.

Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, ещё сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление.

"Да, все было не то, - сказал он себе, - но это ничего. Можно, можно сделать "то". Что ж "то"?" - спросил он себя и вдруг затих.

Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала в голову гимназистика. Гимназистик схватил её, прижал к губам и заплакал.

В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно ещё поправить. Он спросил себя: что же "то", и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она, с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало её.

"Да, я мучаю их, - подумал он. - Их жалко, но им лучше будет, когда я умру". Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. "Впрочем, зачем же говорить, надо сделать", - подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:

- Уведи... жалко... и тебя... - Он хотел сказать ещё "прости", но сказал "пропусти", и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что все вдруг выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. "Как хорошо и как просто, - подумал он. - А боль? - спросил он себя. - Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?"

Он стал прислушиваться.

"Да, вот она. Ну что ж, пускай боль".

"А смерть? Где она?"

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.

- Так вот что! - вдруг вслух проговорил он. - Какая радость!

Для него все это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась ещё два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.

- Кончено! - сказал кто-то над ним.

Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. "Кончена смерть, сказал он себе. - Ее нет больше".

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер".

Иван Ильич умирает дома, около него родные. И при этом происходит может быть, искупленное предсмертными страданиями - изменение в душе умирающего, который прожил жизнь в уютной, но пустоватой скорлупе своего "я".

Так было в XIX веке - умирали чаще всего дома, окруженные родными. Теперь больше умирают в больницах, в казенной обстановке. Но иногда врачи советуют родным забрать безнадежно больных - "чтобы умер дома". Видимо, это мудрый совет. Именно врачи - и священники - хорошо знают это: самая, может быть, страшная для умирающего мысль, что он отходит, умирает одиноко.

Как помочь умирающему перенести этот страх? Очень хорошо рассказывает об этом наш современник, митрополит Сурожский Антоний (Блум), уже сорок лет возглавляющий епархию Русской Православной Церкви в Великобритании. Во время Второй мировой войны он был военным хирургом во французской армии. Перед отправкой на фронт тайно принес монашеские обеты. На особенный опыт тех лет он и ссылается.

"...Мне кажется, что очень важно священнику (а если священника нет, то любому человеку, даже неверующему) подойти и дать умирающему почувствовать, что он не один. Когда человек в таком состоянии, то священник или близкий друг должен считать, что этот человек - единственный на свете, и ему отдать все внимание и все время.

...Я был хирургом в полевом госпитале, и в моем отделении умирал молодой солдат. Я его, конечно, посещал днем; а в какой-то вечер подошел, взглянул на него, и мне стало ясно, что он не жилец. Я его спросил: "Ну, как ты себя чувствуешь?" Он на меня взглянул глубоко, спокойно (он был крестьянин, поэтому в нем была такая тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни) и мне сказал: "Я сегодня ночью умру". Я ответил: "Да, сегодня ты умрешь. Тебе страшно?" - "Умирать мне не страшно, но мне так жалко, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома - при мне были бы и жена, и мать, и дети, и соседи, а здесь никого нет..." Я говорю: "Нет, неправда, - я с тобой посижу". - "Ты не можешь просидеть со мной всю ночь". - "Отлично могу!" Он подумал, сказал еще: "Знаешь, даже если ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твое присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество, в момент, когда страшнее всего - умирать". Я ответил: "Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне; дашь мне адрес своей жены. Я ей напишу, когда ты умрешь; если случится, навещу после войны. А потом ты начнешь слабеть, и тебе будет уже невозможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже видеть меня не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в своей или свою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать и периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, я здесь. В какой-то момент ты на мое пожатие руки ответить не сможешь, потому что тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один". И так и случилось... Я сидел, как правило, с каждым умирающим в нашей больнице, не только своего отделения, но и других отделений, и каждый раз повторялась пусть не та же картина, но то же взаимное отношение: "нет, ты не один".

Два очень разных человека. Один - православный выходец из России, сын сестры композитора Скрябина и русского дипломата Бориса Блума, потомка бельгийцев; воспитанник эмигрантского кадетского корпуса, выпускник Сорбонны по медицинскому факультету. Другой - умирающий французский крестьянин, солдат, католик. Они, видимо, говорили о чем-то очень житейском, понятном обоим. И все же нам кажется, что, принося покой в последние часы и минуты в душу уходящего, врач (только в будущем православный священник) по сути творил то, что Церковь называет "Каноном на исход души".

В самый-самый час, в очевидную близость смерти, когда умирающий испытывает тягостное чувство страха и томления, к верующему приглашают священника, чтобы он отслужил "Канон на исход души". Но и в отсутствие священника, если уж таковы обстоятельства, любой верующий христианин может прочесть этот канон. (Он есть в каждом молитвослове. Есть молитвословы, в которых для удобства чтения тексты напечатаны современным алфавитом и даже переложены с церковно-славянского на современный русский язык.)

Заканчивается канон молитвой священника. Эту молитву положено произносить только иерею, а мирянину читать её не надо.

"Последование на исход души" состоит из молитв, обращенных к Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице, и особого канона, называемого обыкновенно "отходной", а в "Малом Требнике" озаглавлен он так: "Канон молебный к Господу нашему Иисусу Христу и Пречистой Богородице Матери Господни, при разлучении души от тела всякого правоверного". Этот канон читается от лица умирающего, и когда сам он уже не имеет сил говорить. Церковь от его лица изображает всю немощь грешника, готового покинуть мир, и поручает его Пречистой Деве, помощь которой призывается в стихах этого отрадного канона. Мы приведем здесь несколько тропарей из "Канона на исход души" (для простоты понимания - в переводе с церковно-славянского на русский, хотя при этом, может быть, и теряется особая поэтичность их):

"Подобно каплям дождевым, злые и малые дни мои, оскудевая понемногу с течением лет, уже исчезают, - Владычице, спаси меня!"

"Придите, ангелы мои святые, предстаньте перед судом Христа, преклоните мысленные свои колени и, плача, воззовите к Нему: "Создатель всех, помилуй дело рук Твоих и не отринь!"

"Уста мои молчат и не молвит язык, но в сердце разгорается огонь сокрушения и снедает его, и оно призывает Тебя, Дево, гласом неизреченным..."

"Душа моя, душа моя, восстань, что спишь, конец приближается, тебе нужно молвить, воспрянь теперь; да пощадит тебя Христос Бог, вездесущий и всеисполняющий..."

Последование заканчивается молитвой священника о разрешении души умирающего от всяких уз, об освобождении от всякой клятвы, о прощении грехов и упокоении в обителях святых... Может быть, умирающий уже и не слышит молитвословий, но - как и при крещении младенца - неприсутствие сознательное не препятствует спасению по вере и молитве близких, собравшихся у его смертного одра.

В "Большом Требнике" (гл. 75) есть ещё особый чин на разлучение души для отходящих долго и мучительно.

Последняя исповедь

"Поведать из себя", открыть сокрытое, утаенное, недоговоренное, может, стыдное, может, очень личное - вот буквальный, общий для всех смысл слова "исповедь". В христианстве исповедь - таинство покаяния. Смысл его через покаяние "облегчить душу".

В повести Толстого к Ивану Ильичу по просьбе жены приходит священник. Умирающий исповедуется и причащается "со слезами на глазах". Это добрые слезы. "Когда его уложили после причастия, ему на минуту стало легко, и опять появилась надежда на жизнь..." Так у Толстого с Иваном Ильичом, да и то "на минуту", появилась надежда. Все же исповедь тяжелобольного - это приуготовление к возможному или неизбежному концу. Христианин страшится умереть без покаяния, ибо уверен, что в мире ином нераскаянные грехи станут для него тяжким бременем.

Но исповедь страдающего, само приглашение к нему священника не означают непременные проводы в мир иной. Таинства покаяния, причащения и елеосвящения (соборования), по церковным понятиям, должны сопровождать христианина в течение всей жизни. Другое дело, что даже те крещеные, кто и не помнит уже, когда в последний раз и в церкви-то был, а не то что исповедовался, в предчувствии смертного часа стремятся "облегчить душу". Священник же всегда может учесть состояние человека, не привычного к исповеди, задавать вопросы так, чтобы ответы были односложными.

Но вообще-то все это очень непросто. В пастырских поучениях об особенном смысле предсмертной исповеди, причащения и елеосвящения митрополит Сурожский Антоний (Блум) предупреждает, сколь ответственны - и даже опасны - эти деяния и для священника, и для прибегающего к таинствам:

"Не надо "пугать" человека: "Вот, я тебя причащу, потому что - кто знает - может быть, ты сегодня ночью умрешь..." (ведь это так воспринимается больным человеком), а надо его успокоить и постепенно довести до его сознания, как было бы замечательно для него, чтобы все его духовные силы собрались воедино вокруг таинства причащения, причем не просто так, а как результат очищения совести.

Из молитв на елеосвящении ясно, что мы ожидаем исцеления души, которое, даст Бог, перельется и принесет исцеление и телу. Я думаю, что неверно прибегать к таинству елеосвящения с единственной целью - получить телесное здравие; это не некое "клерикальное лечение", это подлинное проявление пастырского попечения. В процессе подготовки человека, помогая ему обрести вновь цельность, целостность души и духа, мы, может быть, обнаружим, что он сможет сказать: я чувствую себя настолько преображенным, что мне уже не важно, жив я или умру, получу ли физическое исцеление или нет...

Мне сейчас вспомнилась одна женщина, которую я напутствовал... Она умирала и просила её причастить. Я сказал, что она должна исповедаться. Она исповедалась, и в конце я её спросил: "А скажите, не остается ли у вас на кого-нибудь злоба? Есть ли кто-нибудь, кого вы не можете простить?" Она ответила: "Да. Я всем прощаю, всех люблю, но своему зятю я не прощу ни в этом мире, ни в будущем!" Я сказал: "В таком случае я вам ни разрешительной молитвы не дам, ни причащения". - "Как же я умру не причащенной? Я погибну!.." Я ответил: "Да! Но вы уже погибли - от своих слов..." - "Я не могу так сразу простить..." - "Ну, тогда уходите из этой жизни непрощенной. Я сейчас уйду, вернусь через два часа. У вас впереди эти два часа для того, чтобы примириться - или не примириться. И просите Бога, чтобы за эти два часа вы не умерли". Я вернулся через два часа, и она мне сказала: "Знаете, когда вы ушли, я поняла, что со мной делается. Я вызвала зятя, он пришел, мы примирились". Я ей дал разрешительную молитву и причащение".

Мы пока что говорили о том, как священник приходит к умирающему христианину. Но бывают иные случаи, когда человек некрещеный, но чувствующий себя христианином в душе, перед лицом смерти хочет приобщиться к христианским таинствам. Тогда священник может прийти домой или в больницу, чтобы крестить его. Таинство совершается несколько иначе, чем в храме, по сокращенному чину.

Но бывали, и не раз, в жизни людей обстоятельства, когда батюшку не позовешь. Дальняя дорога на российских просторах, а то и в чужом, неправославном краю. Или внезапно надвигающаяся смерть. И разрешалось совершить крещение не священнику, а православному мирянину. Троекратное "погружение в воду" и произнесение крещальной формулы во имя Святой Троицы - вот все, что требуется. Иной раз "погружением в воду" было всего лишь отирание снегом лица умирающего. Из веточек, найденных рядом, сплетался крест. Таинство не столько в тщательном соблюдении формы, но в сути. Креститель должен сознавать смысл совершаемого таинства и - такая малость! - быть благочестивым человеком...

В XX веке случаи мирского крещения чаще были связаны не с дальней дорогой, а с "казенным домом" - с предсмертным желанием репрессированных в тюрьмах, лагерях, ссылках. Благочестивый православный мирянин становился для товарищей по "зоне", к которым приближалась смерть, первым и последним в их жизни священником.

"Дай Бог каждому подобную кончину"

Священник может сделать для умирающего немало. Долг близких попытаться понять, услышать уходящего, даже если он, кажется, не говорит ничего особенного.

Смерть - если человек внутренне, глубоко осознает её приближение ставит перед ним, независимо от того, верующий он или нет, одни и те же нравственные задачи: прощания и прощения, примирения с миром, оставляемым им, примирения, хотя бы и мысленного, с людьми, с которыми он жил на земле. Будет ли у него на это время? И если будет, то как он сумеет распорядиться им? Успеет ли? Или же уйдет с тяжестью на душе?

...Вспомним, как умирал один замечательный человек - великий и самый любимый в России поэт - Пушкин.

Бог и судьба дали ему три дня перед уже очевидной смертью. В физических муках, но в ясном сознании.

"Мы знаем, что дуэль Пушкина была не внешнею случайностью, от него зависевшею, а прямым следствием той внутренней бури, которая его охватила и которой он отдался сознательно... Добровольно отдавшись злой буре, которая его увлекла, Пушкин мог и хотел убить человека, но с действительною смертью противника вся эта буря прошла бы мгновенно, и осталось бы только сознание о бесповоротно свершившемся зле и безумном деле", - утверждал поэт и философ Владимир Соловьев.

Так ли это? Обратимся к тому, что доподлинно известно.

Какие великие изменения произошли в нем за эти три дня! Пушкин, ещё не зная, что скоро умрет, подосадовав, что ответным выстрелом не убил противника, а только ранил, в карете по пути с дуэли говорил другу Данзасу, что этим дело не кончилось: подлечатся и будут опять стреляться...

Все начало меняться дома, когда он узнал от врачей, что рана смертельна. Уходя, доктор Арендт сказал: "Еду к государю, не прикажете ли что сказать ему?" "Скажите, - отвечал Пушкин, - что умираю и прошу у него прощения за себя и за Данзаса". Другу за участие в дуэли секундантом грозило наказание. И Пушкин - первое, о чем подумал! - хотел, насколько возможно, отвести от Данзаса беду.

Пушкин просил позвать священника. Исповедался и причастился. Все три дня в доме были ближайшие его друзья.

Он приводил свои земные дела в порядок. Поговорил с Плетневым - о делах издательских. Данзасу продиктовал записку о своих долгах. Получил очень важное письмо - от царя: "Если Бог не велит нам более увидеться, прими мое прощение, а с ним и мой совет: кончить жизнь христиански. О жене и детях не беспокойся. Я их беру на свое попечение". Последнее - о жене и детях - было для Пушкина необычайно важным... И все это - при ужаснейших болях, время от времени утишаемых врачами малыми дозами опия.

Князь П.А. Вяземский вспоминал те дни: "...Прощаясь с детьми, перекрестил их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрым и с нежностью. У меня крепко пожал он руку и сказал: "Прости, будь счастлив!" Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он к Геккерну (Дантесу. - Авт.), спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти касательно Геккерна? "Требую, отвечал он ему, - чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином"... Дай Бог нам каждому подобную кончину".

На грани "здесь" и "там"

Привычка быть живым

С античных времен существует "танатология" (от греческого "thanatos" - "смерть") - учение о природе, причинах и признаках смерти; к области танатологии относится и проблема облегчения предсмертных страданий человека. Но что такое смерть - при толкованиях и религиозных, и научных остается великой тайной.

Многие века и простые люди, и ученые доктора определяли смерть одинаково и просто: подносили зеркало к губам или прощупывали пульс. Но теперь возвращают к жизни даже после 20-минутной остановки сердца. В современной реаниматологии наступлением смерти принято считать необратимое прекращение деятельности головного мозга - отсутствие его биоэлектрической активности, регистрируемое специальными приборами. То есть смерть человека - это смерть мозга.

Действительно, разум, именно он, сторожит земную жизнь человека, разум - гарант его активности. Есть тому удивительные примеры. Вот случай, описанный Виктором Шкловским в 1920-е годы. Случай настолько разительный, что склонный к непростому изложению даже самых, казалось бы, простых вещей литератор поведал его почти протокольно.

"Я знал одну старуху. В молодости она была красавицей. Но я знал её, когда ей было 70 лет. Глаза уже провалились в огромные впадины. Шея стала тонкой, а на руках были видны синие, почти круглые, вены.

Этими руками старуха много стирала.

Жила она с двумя дочерьми, а дочери служили в статистике.

На стенах их квартиры висели гипсовые тарелочки с залитыми в них рисуночками из открыток. Квартира была очень чистая, но форточку открывали редко, чтобы не выпускать тепло. Часы в этой квартире шли на сорок минут вперед, для того, чтобы дочки не опаздывали на службу.

И так двадцать лет.

Дочкам было пятьдесят и сорок лет.

Я помню их седые головы, высокие лбы и странный, как будто морозный, румянец.

Звали старуху Анной Севастьяновной, а девичья фамилия её была Каменноградская.

Волосы у неё не выпадали до самой смерти и не сильно поседели. Мазала она их репейным маслом и на голове носила кружевную наколку с искусственными цветами.

Анна Севастьяновна за жизнь свою родила пятнадцать человек детей и очень много работала, а к семидесяти годам начала сильно болеть. К ней ходил доктор, платили ему по рублю. Перед приходом доктора старуха надевала чистую рубаху.

Раз пришел доктор. Лежит старуха слабая, умирает. Посидел доктор, и при нем тихо, спокойно, так, как отходят от Ленинградского вокзала поезда на Москву, без памяти, как будто совершая привычное дело, умерла старуха.

Доктор пошел домой написать свидетельство о смерти. Без этого было нельзя.

Осталась с мертвой старухой одна из дочерей. Одела. Сперва плакала. Потом ей стало страшно, и она ушла, захлопнув за собой дверь с французским замком.

Мертвая старуха осталась одна в своей квартире.

В темной кухне этой квартиры она стирала белье лет двадцать.

Комнаты этой квартиры стояли такие же - с тарелочками на стенах и с большим непружинным диваном, покрытым ситцем, и со столом красного дерева на одной ножке. Ничего этого старуха не видела, потому что лежала мертвая.

Врач жил недалеко - в соседнем переулке. Он написал свидетельство о смерти. Пришел и начал звонить в колокольчик. Были такие медные ручки, которые вытягивали на себя.

Звонил звонок в пустой квартире. А старуха лежала мертвая. Без пульса, без дыхания.

Звонок звонил и дозвонился до ещё не успевшего умереть мозга старухи. Мозга, который привык уже обходиться почти без крови.

Появилась мысль - звонят.

Анна Севастьяновна, не открывая глаз, встала, прошла в переднюю и открыла дверь.

Доктор увидел её и сел на пол. А она ему сказала:

- Простите, доктор, у нас все ушли.

Жила старуха после этого ещё три года.

Этот человек, как материал для создания условных рефлексов, был замечателен.

Семьдесят лет ей приходилось делать все самой, и она не выдержала неисполнения долга".

...И в моем роду (А.М.) тоже был немедицинский случай реанимации.

Мой дед, крестьянин, воевавший и в Первую мировую войну, и в Гражданскую в Чапаевской дивизии, лет до восьмидесяти работал колхозным кузнецом, а доживал свой век, перевалив уже за девяносто, в городской квартире, в Актюбинске. Почти совершенно слепой, оторванный от привычной ему сельской обстановки и обязанностей, он жил в неком полублаженном-полурастительном состоянии.

Это было днем. Дед лежал на кровати, спал. Обе дочери и бабушка были дома. Вдруг он перестал дышать. Зеркало, пульс - все показывало, что он умер. Женщины запричитали, заплакали, заголосили. Но случилось так, что почти в это же время к дому подъехала машина - приехал сын старшей дочери, мой двоюродный брат.

- Дед умер! - встретили его женщины рыданиями. - Вот только что!

Мой брат не предавался эмоциям, а сразу начал действовать, наверное, без большой надежды на успех. У него с собой была бутылка коньяка, вот он и влил стопку в бездыханного деда.

Сначала никакого воздействия это не произвело - дед все так же продолжал лежать. На какое-то время от него отвлеклись, занятые первыми хлопотами для обустройства покойника и похорон. А потом вдруг обнаружили его сидящим на кровати и напряженно прислушивающимся к голосам и суете в квартире.

Когда, пораженные, кинулись к нему, дед сказал почти по-былинному, как древнерусский богатырь, воскресший от "живой воды": "А что? Я просто долго спал..."

Он и вправду почти что спал уже лет десять. И уснул бы беспробудно, если бы не стопка неожиданного напитка да суета в доме. Дед потом прожил ещё несколько лет, немного не дотянув до ста.

"В прихожей смерти"

Много шума наделало в свое время появление книги доктора Раймонда Моуди "Жизнь после жизни": в ней собраны "воспоминания из-за черты жизни" свидетельства пациентов, переживших "клиническую смерть".

Рассказы переживших "клиническую смерть" удивительным образом совпадают и с описанием "момента умирания" в XII главе "Смерти Ивана Ильича" Льва Толстого: "...Провалился в дыру, и там, в конце дыры засветилось что-то... Смерти не было. Вместо смерти был свет..."

На это совпадение указывал и крупнейший отечественный реаниматолог академик В.А. Неговский в статье "Клиническая смерть глазами реаниматолога" и объяснял появление в воспоминаниях пациентов "тоннелей" или "черных пространств со светом вдали" физиологическими особенностями умирающего мозга.

Иначе толковала это другой всемирно известный ученый-медик профессор Элизабет Кюблер-Росс: "Исследования, о которых рассказывается в книге д-ра Моуди, проливают новый свет на проблему и подтверждают то, чему нас учили в течение двух тысяч лет, - что есть жизнь после смерти".

Однако православный американский богослов иеромонах Серафим (Роуз) откликнулся на многочисленные толкования книги д-ра Моуди весьма критично. В богословском труде "Душа после смерти" отец Серафим сурово остерегал:

"Ко всем столкновениям с потусторонним миром мы должны подходить осторожно и трезво... Фактически про эти опыты можно сказать, что "доказывают" они не более того, что душа человека живет вне тела и что нематериальная реальность существует, но решительно не дают никакой информации о дальнейшем состоянии и даже существовании души после нескольких минут "смерти" или об окончательной природе нематериального царства. С этой точки зрения современные опыты куда менее удовлетворительны, чем сведения, скопившиеся за века в житиях святых и других христианских источниках... Мы можем с определенной уверенностью знать, что после смерти есть "нечто" - но что же это в точности, мы постигаем верою, а не знанием... Если это действительно опыты смерти, они происходят как бы в прихожей смерти, до того, как приговор Бога душе становится окончательным, пока душа ещё имеет возможность естественным путем вернуться в тело...

Как же отличается глубокое и трезвенное христианское отношение к смерти от поверхностной позиции некоторых нынешних неправославных христиан, которые думают, что уже "спасены" и даже не подвергнутся суду, как все люди, и поэтому не должны ничего бояться при смерти...

Смерть и есть именно та реальность, которая пробуждает в человеке сознание различия между этим миром и грядущим, вдохновляет на жизнь, исполненную покаяния и очищения, пока у нас есть драгоценное время".

В свое время Владимир Иванович Даль записал такое русское поверье: "Кто обмирал и был на том свете, тому, под большим страхом, запрещено говорить три слова (какие - неизвестно)". Наверное, это следует понимать как запрет говорить лишнее - рассказывать, что видел "там". А начнешь говорить, вдруг и произнесешь три заповеданных слова...

Великая тайна, уважение к ней охранялись и верой, и народным суеверием.

Но вот умер близкий человек. Может, скоропостижно, без всякого покаяния, прощальных слов. Его нашли мертвым. Для близких это шок. Но так или иначе - это время хлопот: постараться сделать все правильно, разумно, как хотел бы этого сам покойник. Впереди ещё немало забот о теле и душе его. Распорядок и ритуал помогают близким держаться - как перила на крутой лестнице...

Смерть в наше время констатирует врач из районной поликлиники. Если смерть наступила в выходные дни или ночью - звонят "03", в "скорую помощь".

С умершего надо снять одежду, положить тело на чистое и сухое, укрыть простыней. Лучше, чтобы с этого момента в доме было прохладнее.

После констатации смерти лучше всего обратиться в бюро ритуальных услуг. Там знают всю последовательность необходимых действий, могут вызвать специалистов по подготовке тела к похоронам, помогут оформить документацию.

Приготовление к "последнему пути"

Пришло время "распоряжаться"

"Новые люди" России, "новые русские", как их прозвали за границей промышленники, коммерсанты, часто выходцы из низов да из диссидентов-старообрядцев - "явились" во второй половине XIX века, а к началу ХХ-го и впрямь уже строили "новую Россию", становились её хозяевами. Впрочем, не во всем полноправными и, как оказалось, ненадолго.

Они впитывали "новые" обычаи и хранили старые. Коллекционировали французских импрессионистов и старообрядческие иконы. Читали любые книги хоть кем запрещенные. Но могли и не читать книг вовсе...

О том, как умирал один из "новых людей", рассказал писатель Иван Шмелев, тонкий знаток русских обычаев.

Мы приведем здесь - а затем разъясним - отрывок из его повести "Росстани", что значит "расставание". Редко где ещё найдется такой живописный подробный рассказ о народных обычаях "приготовления" покойника и о "покойницких" приметах, бытующих в народе, о том, как все это складно соседствует с религиозным ритуалом.

Итак, Данила Степанович, богатый подрядчик, передав дела сыну, приезжает умирать в родную деревню, к сестре Арине, а по сути, возвращается к себе истинному, открывает в самом себе того человека, какого знал, да давно забыл... И умирает.

"Арина нашла его на полу. Он лежал на правом боку в солнечных пятнах стеклянной стенки, и было похоже, будто он высматривает что-то под столом. Ползали по его плечу и бороде мухи, ползли и по полу, взлетали и стучали по стеклам. И все ещё звенела у потолка оса.

Упало у Арины сердце и застыли ноги. Крикнула Софью, а сама, белая, опустилась на колени, подняла горячую ещё голову, как у спящего, и увидела широко открытые, помутившиеся глаза.

- Данилушка... братец...

И застыла.

Знала Арина, что скоро помереть должен Данила Степаныч: неделю назад видела она сон и не сказывала никому. Видела Данилу Степаныча во всем новом и совсем другого. Уже потом рассказала всем... Потом припоминала с Софьюшкой, что последние дни любил прибирать в комодике у себя Данила Степаныч - готовился в дорогу. Потом вспомнила, как подошла как-то под окошко старуха, просила милостыньку, а когда подала Арина в окно, никто не принял. Смерть-то и приходила. И потом, спал последние дни Данила Степаныч нехорошо: отпыхивал. Были и ещё знаки, и таила про себя Арина, что и сама скоро умрет.

Не выла Арина, не причитала - чего причитать! Приняла великую потерю молча, плакала тихими старушечьими слезами, последними, мелкими, как бисерок, и эти слезы не скатывались, а липли и размазывались по морщинам, и мокрый был от них замшенный и заострившийся подбородок. С выкриками причитала Софьюшка, только-только совсем живого видевшая Данилу Степаныча, как он порадовался на первые огурцы. Огурец так и остался лежать на столе. И Ванюшка, глядя на мать, ревел, растянув белозубый рот, передыхал и опять ревел.

Прибежали соседи. Стоял в валенках и в полушубке на худых плечах Семен Морозов и говорил едва слышно:

- Глаза-то закрыть надо... закрыть глаза-то...

Набежали бабы, заняли весь палисадник, трещал от ребят забор.

Надо было распоряжаться. Степан выгнал баб, чтобы не мешали, переложил с Софьюшкой на простыню Данилу Степаныча и перенес в комнаты на сено. Так распорядилась закаменевшая в своем горе Арина. Здесь принялись обмывать двое, Арина и Дударихина мать, а Степан сел на брюхатенькую лошадку и потрусил в город - сказать по телефону в Москву. Обмыли с молитвой, и Дударихина мать спросила у Арины, можно ли взять обмылки. Арина отдала ей белье: так всегда делалось. Потом принесли с террасы дубовый раскладной стол, настлали свежего сена, накрыли простыней, обрядили покойного в чистое белье, одели в новый халат, шитый на Пасху и всего раз надеванный - серый с голубой оторочкой, расчесали затвердевшую бороду. Бабы увидали, что все ещё выглядывают глаза из-под век, пошептались: выглядывает ещё кого-то себе. Арина нашла два старых пятака - лежали у ней в мешочке в укладке вместе со смертной рубахой и темным платьем, сшитыми загодя. Не первые глаза закрывались этими пятаками. Положила Даниле Степанычу на глаза, и лежал он покойно и важно, с разгладившимся широким лбом, руки одна на другой восковыми ладонями, с парой больших медяков на глазах, как в темных очках.

Смотрели на него из уголка заплаканными глазами Миша и Санечка с раздутой щекой, думали. А Софьюшка все рассказывала приходившим бабам, как принесла она Даниле Степанычу огурчиков с огороду и как он радовался, как велел сделать ботвиньицы и как все советовал ей выходить замуж.

А когда вернулся Степан из города, Арина велела запрячь телегу и поехала за пять верст в женскую пустынь, взять монашек - читать.

И когда ехала она из пустыни с молоденькой послушницей и знакомой старушкой-монахиней в черном шлычке, захватил их дождик в лесу, слабая дальняя гроза. Стороной прошла туча, в стороне погромыхивало, а здесь только кропило и не закрывало солнца. Был шестой час, солнце чуть косилось, и солнечный дождик весело крапал по листьям орешника.

- Праведник помер, Царство Небесное... - сказала на дождик послушница, засматриваясь в тихий зеленый свет рощи. - Какой дождичок-то!

- Дай-то, Господи! - вздохнула и перекрестилась Арина. - Уж так-то тихо преставился... Дай-то, Господи!

- А сподобил Господь приобщиться-то? - спросила старушка-монахиня, наклоняясь за Степаном перед низко опустившейся лапистой веткой орешины и умывая дождем усыхающее лицо.

- Петровками-то говел, как же... - сказала Арина. - Какие уж у него грехи! Переболел все...

- А вот как же сказано, что насчет того... - обернулся Степан, - что, например, очень трудно им проникнуть... которые богатые... Даже верблюд может чрез иглу пролезть... а им трудно... Это как?

- А не нам знать, а не нам знать, голубчик... - сказала старушка. Сказано, буди милостив...

- Так-то та-ак... а вот известно, что никакой капитал не бывает от труда, а через разные причины... так что тут... очень трудно...

- Господь в своем милосердии призывает каждого... несть на лице зрения у Бога... - тоненьким голоском начала послушница, а Степан нагнулся перед набегающей веткой и крикнул:

- Держись!

Весело сыпал дождик на солнце, блестел на грядках телеги, на сытой спине лошадки, нависал сверкающими каплями под дугой. Пахло грибом и елкой.

Повстречалось близ деревни стадо. Хандра-Мандра стоял у дороги, курил. Увидала его Арина, сказала:

- Скончался братец-то...

- Да, Царство Небесное... отжил... - хрипло сказал пастух, стаскивая шапку. - Когда хоронить-то?

Но они не слыхали. А он уже все знал: повстречал его давеча Степан.

На въезде нагнали горбачевского батюшку в тарантасе. Ехал батюшка на сивой лошадке с псаломщиком, а семинарист правил, покуривая.

- На панихидку к вам, Арина Степановна! - крикнул батюшка. - Воля Господня... Дали знать-то?

- Дадено! - крикнул, объезжая, Степан.

- Свечей-то, батюшки! - крикнула Арина.

- Всего-то взято-с! - успокоил её баском псаломщик.

У дома стояла чья-то телега, и Степан по лошади признал бородача-старосту из Шалова. Подумал: "Чисто по телеграфу им известно". И только стали слезать с телеги, сказал:

- Монахи едут!

Обогнала батюшкин тарантас пара, с пристяжной на отлете: ехал отец казначей в высоком клобуке и двое послушников.

Служили панихиду сперва горбачевские, потом монастырские. Сняли с глаз пятаки, и опять усмотрели бабы, что все ещё выглядывает из-под налившихся век. Видела и Арина и думала, что её черед. Молился в уголку Захарыч и думал, что его черед. Видел глаза и Семен Морозов и думал, что его. И хоть совсем не боялся смерти, а стал говорить себе, что не из его двора: Аринин черед.

И никто не знал - чей".

Вот он - одновременно и благочестивый, и практичный, и суеверный "чин" действий по покойнику. Тут и "дадено ли знать" куда и кому надо (и на "фирму", и родным). И важный вопрос: "Сподобился ли?" - то есть успел ли приобщиться святых тайн: причастился ли, исповедался ли. И ответ: "Петровками-то говел". То есть в летний Петров пост совершал говение постился, ходил на церковные службы, усиленно молился дома, подготавливаясь к причастию и исповеди. А дальше - "весело сыпал дождик" - народная добрая примета: солнечный, "слепой" дождик, а то и гром в ясном небе - знак того, что упокоился добрый человек (так и в самый день смерти, и при похоронах). Дождь, кстати сказать, вообще считался в народе добрым предзнаменованием в начале всякого пути и всякого нового дела. Есть в этом рассказе и недобрая, хотя, по совести сказать, пустая примета: покойник-де незакрытым глазом кого-то ещё на тот свет выглядывает.

Отдельно скажем про верблюда и ушко, про то, каково войти богатому в Царствие Небесное. В греческом тексте Евангелия эта формула звучала не так страшно: там сквозь иголье ушко надо было протянуть канат (kannata), но русский книжник прочел "kamala" - слово, всем курящим, да, кажется, уже и некурящим, известное как английское "camel", верблюд. Образ получился впечатляющий до крайности, и даже колоритом вполне сродни Святой Земле Палестине. Если учесть, что в той давней Руси "верблюдом" сначала называли слона, а уж потом только верблюда, то можно представить, какого страху должны были натерпеться те, кто выделялся богатством. Но ничего - от страху не обмерли. Кончались по другим причинам...

Старушка-монахиня просто сказала: "А не нам знать, голубчик", - вот тебе и вся философия. На Западе на этот счет - Богом ли кому суждено иметь богатство, сам ли он вправе его наживать, не чувствуя в том греха, написаны трактаты. А у нас: "буди милостив", и все тут. Нет, конечно, рассуждать пытались, но ни к чему определенному не пришли.

А при кончине - богатого ли, бедного ли - больше заботило, как "обустроить" его к дальнему пути.

Полузабытое

Обычаи на то и обычаи, что живут долго, дольше памяти человеческой об их назначении и смысле. Они уже и не понятны никому, ученые гадают об их происхождении, а обычаи живут себе и живут...

"Как только человек испускал дыхание, на окне ставили чашу с святой водой и миску с мукой или кашей (вероятно, с кутьей). Это был какой-то остаток язычества, существовавший не у одних русских, но и у татар", писал историк Н.И. Костомаров о временах стародавних.

У Ивана Шмелева в "Росстанях" об этом обычае говорится как об уже забывающемся:

"Пошли спать. Арина обошла комнаты, помолилась в каждой. Затворила окна. Оставила открытым только одно - к террасе. Тут у неё стояла чашка с водой. Еще в день кончины Данилы Степаныча выставила она её, - так всегда делали, - но её все выплескивали, не зная, зачем здесь чашка, и пили из неё квас. А она наливала новую. Теперь не выплеснут. Потом принесла чистое полотенце и вывесила за окно, к террасе. Так всегда делали. Вывесила, покрестилась и пошла к себе в боковую комнату. Стихло в доме".

И ныне можно ещё увидеть в некоторых домах, где недавно кто-нибудь умер, возле иконы, или на окне, или перед портретом покойного - стакан воды, накрытый кусочком хлеба. (И на поминках ставят рюмку водки, накрытую хлебом, обычно - черным, как бы обозначая тем незримое присутствие усопшего за поминальным столом.) Потому как "душа до шести недель бывает дома". И "чтобы душа обмылась".

Есть ещё обычай, который явно несет на себе отпечаток дохристианских времен, но, видимо, будет всегда - настолько он укоренился. Обычай при первых же минутах после смерти завешивать все зеркала в доме усопшего. (Причем делается это независимо от того, умер ли человек дома или же пришло известие о его смерти, скажем, из больницы.)

Известный русский ученый А.Н. Афанасьев в трехтомном фундаментальном труде своем "Поэтические воззрения славян на природу" пишет об этом так:

"По русскому поверью, кто после трехдневного поста отправится в ночь накануне родительской (поминальной) субботы на кладбище, тот увидит тени не только усопших, но и тех, кому суждено умереть в продолжение года. Слово тень (бестелесный образ) употребляется и в смысле привидения, и в смысле того темного изображения, какое отбрасывается телами и предметами, заслоняющими собою свет. Отсюда возникли приметы и поверья, связующие идею смерти с тенью человека и с отражением его образа в воде или зеркале... Когда кто умрет в доме, то все зеркала занавешиваются, чтобы покойник не мог смотреться в их открытые стекла".

В чем тут дело? Есть толкование, что это прежде всего забота о самом же умершем. В те минуты, когда душа только что разлучилась с телом, она может взглянуть в зеркало - и не увидит своего отражения, а увидит нечто страшное, связанное с темным потусторонним миром. И ей, и без того мятущейся, не освоившейся ещё в новом своем состоянии, станет жутко и безысходно... Другое толкование связывает обычай с охранением живых, с языческим представлением о смерти как действии злых сил. Оттого сразу же после чьей-нибудь смерти в доме закрывали двери и окна, занавешивали зеркала, чтобы злые чары не проникли в дом никаким путем.

Чаша на окно, покров на зеркала - самые первые действия из народной традиции по кончине человека. Еще до его омовения. Омовение - действие ритуальное, священное. У христиан - обряд, символизирующий собой будущее воскрешение и предстояние пред Богом в чистоте и непорочности.

Новый дом, чистая одежда

Египтяне бальзамировали тела своих умерших, овивали их тонкими материями и хранили в усыпальницах. Римляне омывали тело умершего холодной водой, намащивали благовонными маслами и хоронили или сжигали на специально устроенном костре, собирали пепел, кропили его вином и молоком и заключали в урну. Иудеи не бальзамировали и не сжигали тела умерших, но намащивали их благовониями, обвивали тонким полотном и погребали в пещере или гроте. Так похоронен был Иисус Христос.

"В это самое время к прокуратору явился Иосиф Аримафейский - богатый, уважаемый в городе человек, член Совета. Он не принимал участия в суде "Малого Синедриона", потому что сам был тайным приверженцем Иисуса. Как и апостолы, Иосиф "ожидал Царства Божия", но сейчас он думал, что обманулся. Тем не менее, преодолев страх, он пришел попросить у Пилата тело Усопшего для погребения. Иосиф не хотел допустить, чтобы Иисуса лишили даже отдельной могилы.

Пилат удивился, узнав, что Назарянин умер так скоро. Может быть, Он только в обмороке? Но центурион подтвердил, что в три часа пополудни Иисус действительно скончался. У Пилата не было причин отказывать Иосифу. Возможно, он даже по своему обыкновению получил от него мзду. Так или иначе, наместник предоставил Иосифу поступить с телом, как он пожелает. Времени для необходимых приготовлений оставалось совсем мало. Если бы наступил вечер, похороны пришлось бы отложить на сутки. Но Иосиф успел купить полотняный саван, а фарисей Никодим, тот, что прежде приходил ночью беседовать с Иисусом, принес большой сосуд с благовонным раствором смирны и алоэ, которым пропитали материю.

При помощи слуг тело положили на носилки и перенесли в соседний сад. Участок принадлежал Иосифу, который недавно заготовил себе здесь склеп. Искать другую могилу возможности не было, так как каждая минута была дорога. Но, вероятно, Иосиф был рад хотя бы таким образом в последний раз послужить Учителю.

Усопшего завернули в благоуханные пелены, внесли в пещеру, прочли заупокойные молитвы и завалили вход круглой каменной плитой, для которой был вытесан специальный желоб" (А. Мень "Сын Человеческий").

Во всех четырех Евангелиях нет сведений, омывали ли тело Иисуса Христа перед захоронением. Возможно, и нет. Но историческая символика этого объяснима: Он един среди людей был без греха. (Может быть, потому и сложился такой церковный обычай: усопших православных монахов и священников не омывают обильно водой, как мирян, но лишь отирают губкой, смоченной елеем.)

Но все же есть упоминание об омовении в Новом Завете, в книге "Деяния святых апостолов", где говорится об одной из первых христианок, святой Тавифе, ученице апостола Петра: "...она была исполнена добрых дел и творила много милостынь. Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; её омыли и положили в горнице". У раннехристианских писателей можно встретить уже не только свидетельства об обыкновении омывать тела усопших, но и подробные описания этого обряда, свершаемого в древней Церкви.

У славян задолго до принятия христианства был укоренен обычай омывания. К мертвому телу относились со страхом, оно открыто действию "злых чар", но вода - божественная стихия - способна снять или уменьшить их силу. С приходом же христианства обряд омовения стал сочетать в себе древние и новые смыслы. По церковному учению, "усопший должен уйти к Богу с чистой душою и чистым телом". Но как прежде считалось, что, когда душа готова покинуть тело, происходит страшная борьба за нее, так и в христианских представлениях - борются "нечистая сила" и ангел, посланный за нею Богом. Тому как бы подтверждение - предсмертные страдания, агония умирающего: злые силы мучают его, стараясь не уступить душу ангелу. А когда душа все же отлетает, мертвое тело остается ещё некое время во власти "нечистой силы". Потому-то и была исстари такая "профессия" - и в деревнях, и в городах "омывальщики". Шли в неё добровольно, принимая на себя "за ради Господа" это благое и тревожное дело, но пригодны к ней были лишь особые люди, "лишенные греха", то есть интимных супружеских отношений, - старые девы или же старые вдовы и вдовцы. При обмывании они ласково разговаривали с покойным или читали молитвы, чтобы "перехитрить" и вовсе отогнать "нечистую силу". А за труды получали белье и носильные вещи умершего. Если же не находилось "профессиональных" омывальщиков, то принято было, чтобы омовение совершали не состоявшие в родстве с умершим.

Омовение представляло собой ритуал с особыми условностями. Покойника клали на солому ногами к печи, обмывали три раза теплой водой с мылом из глиняного, обычно нового, горшка. Считалось, что на горшок, воду, мыло и гребень, которым причесывали умершего, переходит от него "мертвящая сила", и потому после омовения старались от них поскорее избавиться, но по определенному, установленному правилу. Вода, которой обмывали покойника, называлась "мертвой", её выливали в дальний угол двора, где ничего не растет, никто не ходит. А глиняные горшки после омовения выносили в какой-нибудь овраг, или на край поля, или на перекресток дорог, где стоял столб, крест, а то и часовня, и там их разбивали. Но мыло, употребленное для омовения, некоторые хозяйки не выбрасывали, а держали в потаенном месте и давали иной раз умываться злым мужьям, чтобы "их злоба замирала", а девушки мыли им руки, чтоб кожа не дрябла.

Христианская Церковь связывает обряд омовения и последующий обряд облачения с самыми основами, с заключительными словами Символа Веры: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века". Апостол Павел наставлял: "Тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие". Это означает - одеться в чистые, новые одежды. Одежды для "новой жизни".

Когда-то в древней Руси - и языческой, и потом христианской хоронили, как правило, в белом. И мужчин, и женщин. Ныне мужчин - чаще в темном костюме, но в светлой сорочке, при галстуке; женщин - в светлом платье и светлом платочке.

У древних славян душа - это огонь, звезда, искра небесного огня, частица мирового ("белого") света. У христиан белый цвет, белые одежды символ чистоты души.

Конечно, и в прежнее время, и теперь совсем не часто случается, чтобы покойного обряжали в совершенно новые одежды, - надевают на него одежды обычные, разумеется, чистые, особенно важно, чтобы рубашка была стираная, но одна, главная деталь "облачения к новой жизни" - действительно и новая, и белая. Это белый погребальный покров или, как называют его ещё иногда по-старинному, саван. Это уже символ священный - именно он напоминает о белых одеждах крещения и при похоронах как бы знаменует собой, что умерший и до конца жизни сохранил обеты, данные им при крещении.

Собственно сам саван представлял собой раньше белую просторную рубаху - он и был подобием "крестильной сорочки", - и надевали его поверх обычной одежды. В некоторых областях сохранился ещё обычай шить для покойника ("новопреставленного") из "нетронутой", ни для каких нужд не используемой материи белый погребальный саван. И шили его все с теми же "предосторожностями" против "нечистой силы": не на машинке, но обязательно на руках, стежок делали не крепкий, а наметкою - будто и не сшитое, а лишь наметанное, "временное одеяние" (а иголку держали только от себя и вперед не то покойник опять придет за кем-нибудь в свою семью).

Ныне саван замещен покровом - длинной, во весь гроб, полосой белой материи, льняной или шелковой. Именно по нему - после прощания, покрыв им же лик усопшего, - священник или кто-то из близких посыпают крестообразно освященную землю, завершая тем последний церковный обряд "предания земле". У покрова есть и свое символическое толкование: умерший, как человек верующий и освященный таинствами, пребывает "отныне и вовеки" под покровом Христовым.

В обувании покойного тоже присутствуют, согласно народным обычаям и поверьям, свои условности и оговорки. В кожаной обуви, как правило, старались не хоронить, а заменяли её матерчатой. Но если все же и надевали сапоги, то железные гвозди из них выдергивали. А в крестьянских семьях онучи, надевавшиеся с лаптями, обвязывали так, чтобы крест, образуемый шнурками, приходился спереди, а не сзади, как у живых, - этим как бы "закрещивали" покойнику путь назад, чтобы он не мог вернуться в дом за кем-то еще. В современный ритуал облачения покойного, видимо, и пришло это от древних ещё обычаев: заменять обыденную кожаную обувь "ненастоящей", "временной" - матерчатыми тапочками без твердой подошвы.

И последняя, самая главная забота о теле усопшего в "обустройстве" его - дом для него, гроб, "домовина". В народе сохраняются и ласковые поговорки о гробе - "Домок в шесть досок", и "Дом строй, а домовину ладь", и суеверные приметы, предостерегающие - "Не делай гроб больше покойника другой покойник будет".

В ночь перед выносом

Человек умирает, за этим естественно следует приготовление его тела к погребению. Но настолько иной раз оказывается сильным проявление его энергетики перед смертью, что мы словно ощущаем его присутствие (и можем ощущать необычайно долго). Не это ли проявление - невольное "свидетельство" бессмертия человеческой души?

Смерть часто примиряет идейно далекие мировоззрения - ради того чтобы было все "по-людски", как полагается, по обычаю, правильно и достойно. Переживания, связанные со смертью родного и любимого человека, нередко становятся моментом нового осознания бытия, началом поиска иных смыслов.

...Мне (А.М.) было тринадцать лет. Воспитанный в советской школе 50-х годов, я считал себя убежденным атеистом.

Отцу только исполнилось пятьдесят, но он был уже на инвалидности. Приступ (видимо, обширный инфаркт) случился утром. Когда я бежал в аптеку за ампулами камфоры для инъекции, я почему-то уже знал, что отец умрет в ближайшее время, может быть, сегодня. Ничего изменить невозможно. А за день до того мы с отцом поругались - по какому-то, должно быть, совершенно незначительному поводу.

Отец умер вечером. Я очень точно помню этот момент: отец вдруг перестал дышать, брат приложил к его губам зеркало... "Все", - тихо сказал он и заплакал.

Я замкнулся. Сидел один на кухне. Слышал, что происходит там, в комнате. Послали за женщиной, "которая обмывает". Слышен был плеск воды, и что-то ласково при этом та женщина приговаривала. Потом, надев валенки (это было зимой), мама выносила "омывальную" воду - ей сказали, что выливать её надо в дальний угол сада. А потом была маленькая церемония, когда бабушка хотела заплатить "обмывающей" женщине, а та несколько раз отказывалась; но все же, видимо, взяла, только, кажется, не деньгами, а "носильным" сорочкой для зятя. Поблагодарила и сказала, что "читать" сама пришлет знает кого.

Отца я увидел уже одетым - в костюме, при галстуке, лежащим на раздвинутом столе посреди комнаты. Белым платком у него было перевязано лицо, как при зубной боли, и моим старым шарфом стянуты ноги у лодыжек. Верхний свет был потушен, перед столом, в ногах отца, стояла освобожденная от книг этажерка, на ней горела свеча и лежала толстая потрепанная книга. Чужой дядька, сутулый, небольшого роста, читал заунывным голосом какие-то совершенно непонятные слова.

Я чувствовал себя неуютно, досадуя на эти "религиозные штуки", которые - мне так думалось - унижают отца, человека, как считал я, здравомыслящего и вовсе не религиозного. Думал, что делается так ради бабушки - это ей надо, чтобы сын был похоронен по-церковному.

Дядька читал Псалтырь немногим более часа, но уходя, сказал, что в ночь перед выносом читать будет долго и, может быть, всю ночь. То, о чем я хочу рассказать, и случилось в ночь перед выносом.

Весь следующий день меня мучила мысль, что мы с братом не все сделали. Надо было применить "прямой массаж сердца" - я уже слышал тогда, что существует такой и удается "запустить" остановившееся сердце... В общем, я был в состоянии, которое психологи назвали бы "крайне обостренной рефлексией на фоне чувства вины".

И тут я услышал слова утешения. Это был голос отца. Со всеми характерными его интонациями. Я отчетливо помню, что это был не сон. Я слышал распевное бормотание за стеной читающего Псалтырь, видел слабый свет, проникающий в щель... И при этом - возле самого уха - тихий, успокаивающий, старающийся мне что-то объяснить голос. Стал вслушиваться, пытаясь разобрать слова... Но тут мне стало вдруг необычайно жутко. Ведь отец же умер! Его нет! Он там - в гробу, мертвый!.. Я закричал. Побежал в другую комнату... После этого отец уже не пробовал со мной "говорить", видимо, чтобы больше не пугать меня.

А утром был вынос. Отпевать отца должны были в церкви Покрова Пресвятой Богородицы села Акулово.

Я помню, как в самый момент выноса, когда гроб (по обычаю - "вперед ногами", я уже знал это) пересекал дверной проем, бабушкина дальняя родственница, высокая худая старуха, вдруг пронзительно дребезжащим голосом запела-заголосила: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!" (Тогда я, конечно, не знал, что так положено по обряду - на выносе.)

Церковный чин отпевания отца тогда, в мои тринадцать лет, никак на меня не подействовал. Я видел - или мне так казалось, - что мужчины относятся к религиозному ритуалу - нет, не с иронией, а так, снисходительно. Женщины крестились и кланялись, когда дьякон или сам священник, старенький, с редкой седой бородой и нетвердым старческим голосом, покачивая кадилом, как маятником, обходил гроб отца. По всем четырем сторонам гроба горели светильники, и мы все в продолжение всего обряда стояли с горящими свечами в руках.

Помню, что меня заинтересовал тогда дьякон. Молодой, высокий, красивый, с черно-смоляными волосами и такой же черной, "интеллигентной" аккуратной бородкой, он походил скорее на какого-нибудь молодого ученого, скажем, физика, а не на служителя культа. Что-то невольно вызывало к нему симпатию: может быть, взгляд - умный такой, добрый, или голос - крепкий, густой, бархатистый. Я еще, помню, подумал тогда: "Неужели и он в Бога верит?"

Прошло лет двадцать, и я узнал, что дьяконом акуловской церкви Покрова Богородицы служил тогда Александр Мень. Позже я, как и многие, ездил на службы и проповеди отца Александра, тогда уже протоиерея, в другой подмосковный храм - Сретенский в Новой Деревне, настоятелем которого он был до конца жизни. Как и многие, я принимал от него благословение. А 11 сентября 1990 года был на панихиде и отпевании самого отца Александра.

В самом конце этой книги мы приведем замечательные размышления из его проповеди - о смерти и жизни, о жизни как "школе вечности". Все мы в этой школе учимся, все мы меняемся, но тайна смерти так и остается для нас непостижимой.

Псалмы, панихида, ночное бдение

Материальное "обустройство" покойного мертво без обустройства духовного. Близкие-христиане издавна знали, что и как для этого надо делать.

Пока готовили гроб, омытого и обряженного покойника клали на лавку, застеленную соломой, в переднем углу или на стол лицом к иконам. Наступало время послать за имеющим навык читать Псалтырь над телом новопреставленного. Этот благочестивый обычай хотя и не считался Православной Церковью крайне обязательным, но во многих семьях был непременным. Коренится же он в глубокой древности - так, по свидетельству Нового Завета, апостолы провели три дня в псалмопении у гроба Божией Матери.

Читать Псалтырь над телом усопшего может как церковный чтец, так и любой благочестивый мирянин, имеющий опыт чтения церковно-славянских текстов. (Впрочем, теперь выпускаются "молитвословы", где и тексты все напечатаны современной кириллицей, и проставлены ударения в особо труднопроизносимых местах, - так что читать в крайнем случае мог бы попробовать и кто-нибудь из родственников, бывающий в церкви и усвоивший интонации церковных чтений.) А читают Псалтырь обязательно стоя, зажегши перед собой над текстом псалмов свечу, и находиться следует либо в ногах покойника, либо чуть в стороне, но обязательно обратясь к лицу усопшего. И сами псалмы (большая часть которых в Псалтыри представляет собой молитвы ветхозаветного царя-пророка Давида) как бы произносятся от безгласных уст умершего: словно он сам словами древних молитв умоляет милосердие Божие просит о своем помиловании.

По христианским понятиям в то время, когда тело уже лежит бездыханно, мертво, душа имеет великую нужду в помощи Церкви. Чтобы облегчить душе переход в иную жизнь, у тела православного христианина тотчас же после смерти его или в ближайшем храме начинаются молитвы об упокоении его души, или - поются панихиды.

Панихиду заказывают либо в дом усопшего, либо служат в церкви - ещё до погребения. А также на 3-й, 9-й день по кончине, и особо важно её значение на 40-й день и годовщину.

Панихида имеет свою драматическую историю - ещё от "катакомбного" периода раннего христианства. В переводе с греческого означает она "всенощное пение", то есть моление, совершаемое в течение всей ночи. Гонимые иудеями и язычниками (римлянами), христиане только ночью и в самых уединенных местах (на кладбищах, в пещерах и катакомбах) могли молиться, свершая бескровную жертву, убирать и провожать на вечный покой тела своих мучеников, порой истерзанных, обезображенных; ночью же и молились над их гробами. Такое псалмопение над усопшим или в память его стали называть панихидой, или "всенощным бдением".

Сущность панихиды сводится к молитвенному поминовению прежде усопших ("приснопамятных") и к попечению молитвенному о "новопреставленных", ибо им предстоит исповедать пред Судом Божиим все дела свои; Церковь же возвещает основной закон этого Суда - божественное милосердие - и побуждает нас, живых, на молитву об усопших.

Две службы Православной Церкви совершают молитвенную заботу об усопших: панихида (краткое богослужение в память усопшего) и отпевание (последнее молитвословие об умершем христианине перед его погребением). Если в панихиде все внимание сосредоточено на душе, которая теперь в вечности предстоит лицом к лицу с Богом живым, то в службе отпевания наряду с заботой о душе - отошедшей, но ещё в каком-то смысле близкой земле выражена глубокая, трогательная забота и о теле. (В следующей главе мы особо остановимся на церковном чине отпевания.)

А последняя забота близких и родных о теле усопшего в приготовлении к погребению сводится теперь к положению его во гроб с соблюдением всех приличествующих этому действию церковных предписаний и хранящихся в народной памяти обычаев.

Для гробов использовались разные деревья, но только не осина ("Иудино дерево"). Поскольку гроб - последнее жилище усопшего, то старались устроить его в виде постели: устилали изнутри чем-нибудь мягким, а также добавляли подушку, покрывало. Положение во гроб происходило с магическими предосторожностями. Тело - именно при положении во гроб - брали не голыми руками, а надевали рукавицы. Избу в это время окуривали ладаном, сор из избы не выносили, а подметали под гроб, заметая веником в сторону умершего. Все это, конечно, древние суеверия - охранение живых от злых чар, витающих вокруг покойника.

Наряду с этим исполнялись церковные предписания. Близкие сами, если не было в это время рядом священника, окропляли гроб и самого усопшего святой водой. Следили, чтобы уста покойного были сомкнуты, руки сложены на груди крестообразно (во свидетельство веры в Иисуса распятого), глаза закрыты.

Хорошо, когда положение во гроб совершается с чтением молитвословий "Трисвятого"*, "Отче наш" - и пением стихир. А ещё сложился такой обычай: когда заказывают панихиду до погребения, то желательно, чтобы ещё до начала службы покойник был уже положен во гроб, и считается добрым знаком, когда первая панихида служится в той же церкви, где в день похорон будет совершаться и отпевание.

Ночное бдение у гроба в ночь перед выносом - последнее действие близких и родных усопшего в "приготовлении его в последний путь".

...Русский Север. Та "глухомань", что сильна древней памятью. Рассказывала баба Маня о ночном бдении у гроба своей подружки в ночь перед выносом:

- Псалтырь читали. Да не больно-то и начитали. Одну кафизму всего на троих целиком и прочли. От "Приидите, поклонимся..." до "Трисвятого" и "Отче наш", да на "Помяни, Господи Боже наш, рабу Пелагею" и закончили. Глазам уж больно тягостно, слезятся, а и при свечке Божией ничего не видать... Так, больше посидели. Трое нас, а сама - четвертая. Бог троицу любит, а дом да "домовина" о четырех углах. Помолились тихонько, а после-то так вчетвером и покалякали про прежнее - будто и Пелагеюшка с нами. Да ей, Пелагейке-то, может, так и лучше - о последях-то с нами... Мы ж её и обмывали, и снаряжали, как невесту... Так-то, сынки, как я у гроба посидела, так, поди, и у меня посидят. Только б старухи мои раньше меня не померли... Ну, да уж воля Божья...

И перекрестилась в угол на божницу...

"Посидеть у гроба" - словно по русскому обычаю присесть перед дорогой.

Человек может умереть в дороге, на улице, в больнице, дома в окружении родных. Но при любых обстоятельствах должны быть соблюдены все предпогребальные обрядовые действия подготовки тела умершего к похоронам: омовение, одевание, положение во гроб. В настоящее время обмывание покойного (а также одевание и положение во гроб) чаще всего совершается в морге, и родные не могут в этом участвовать. А вот молитвенные заботы о душе усопшего христианина - дело родных и близких, если они хотят проводить родного им человека в согласии с его верой (или с верой своей).

Есть обычаи стародавние и распространенные во многих странах. Самый, может быть, известный - занавешивать все зеркала в доме, где умер человек. То же делают, если известие о смерти пришло в дом его из больницы и провожать покойника будут после выноса из морга.

Есть обычай относительно поздний: дома на столик ставят портрет умершего с черной траурной лентой. Перед портретом - цветы. Иногда по древнему обычаю ставят ещё чашку с водой и кладут рядом белый платок или небольшое полотенце. Кладут на столик и небольшие любимые предметы покойного. Этот столик с портретом представляет собой как бы мемориал и сохраняется по крайней мере до сорока дней или в некоторых семьях до года со дня смерти. Верующие ставят рядом икону, зажигают церковную свечу.

Если же тело усопшего до выноса будет находиться дома, то весь ритуал приготовления к похоронам ложится на родных и их друзей, достаточно знающих о погребальных обрядах. По христианской традиции совершается очистительный обряд омовения тела умершего водою, чтобы он "в чистоте предстал пред лице Божие по воскресении". Усопшего одевают в одежды, которые указывают на "новое одеяние нетления и бессмертия". Если перед смертью на человеке почему-либо не было его нательного креста, то обязательно надевают. Затем покойника "полагают во гроб, как ковчег для сохранения", который перед тем кропят святой водой снаружи и внутри. Под плечи и голову кладут подушку. Руки на груди складывают так, чтобы правая была сверху левой. И к рукам его прислоняют небольшую икону (обычно мужчинам - образ Спасителя, женщинам образ Божией Матери). Лик иконы должен быть обращен к лицу усопшего. И ещё на лоб покойника кладут бумажный венчик с изображением Господа Иисуса Христа, Богородицы и Иоанна Предтечи, Крестителя Господня и с молитвой "Трисвятое". Тело по положении во гроб покрывают по грудь белым покровом (саваном) в знак того, что усопший, как принадлежавший к Православной Церкви и соединившийся со Христом в святых таинствах, находится под покровом Христовым, под покровительством Церкви - она же до скончания века будет молиться о его душе. (Покров входит в комплект похоронных принадлежностей, а иконку и венчик можно приобрести в ближайшей церкви, в крайнем же случае это будет предоставлено в день похорон при отпевании.)

Гроб ставят перед домашними иконами, посреди комнаты, зажигают лампаду (или свечу), которая должна гореть до выноса.

Чтение Псалтыри над покойником утешает скорбящих и обращает их мысли к спасению души умершего.

И ещё - это важно для усопшего христианина, когда тело его лежит мертво и бездыханно, а душе предстоит проходить страшные мытарства, - в помощь ей, помимо чтения Псалтыри, служат панихиды и заупокойные литии (краткие панихиды). Панихиду и литию можно заказывать на дом и служить над покойником до погребения и можно служить в церкви, где бы ни находился усопший. Молящиеся во время панихиды и литии стоят с зажженными свечами. Вся служба сопровождается каждением самим иереем и диаконом. Свечи в руках молящихся выражают любовь к умершему и теплую молитву за него.

День кончины, если смерть пришла до полуночи, считается "первым днем": от него идет отсчет всех последующих, очень важных во исполнение обрядов дней - 3-го, 9-го и 40-го.

"Последний путь"

Вынос

Все, что совершалось с покойником дома, в морге, - это "сборы в дорогу". С выносом тела начинается собственно последний путь.

Наиболее последовательные в церковном уставе стараются заказать на дом заупокойную литию (краткую панихиду) перед самым выносом тела, с каждением вокруг гроба. Это знаменует восхождение души, подобно кадильному фамиаму, к престолу Божию. Потом - путь к церкви, отпевание, похоронная процессия на кладбище, захоронение, возвращение хоронивших в дом умершего и поминки. А душа усопшего совершает свой неведомый путь...

При выносе, если есть среди провожающих знающие церковные уставные правила, поют "Трисвятое": "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас". И при этом с исполнением основных христианских требований каким-то невероятным образом сочетаются в народной традиции похорон (в частности, в ритуале выноса) и явно языческие магические предохранительные действия, основанные, очевидно, на страхе перед мертвым телом. Вынос тела из дома всегда был особым моментом. Вернее, с тех пор, как у человека появился свой дом, когда стал он почитаться как своя часть мировоззрения, как образ мира. В традициях, с этим связанных, конечно, больше языческого. Для христианина "дом" - его вера.

По древним представлениям мертвый опасен - может якобы вернуться в дом и "увести" кого-либо из близких за собой. (Не исключено, что дело здесь и в том, вполне ощутимом, но не объясненном ещё в праотеческие времена явлении, как переход болезни с мертвого на живого - инфекция.) К мерам, оберегающим живых, можно, наверное, отнести обычай выносить тело из дома ногами вперед, стараясь не задеть за порог и косяк двери, чтобы предотвратить по поверьям возвращение покойника по своему следу. И был обычай, распространенный у многих народов, в том числе и у славян, выносить умершего не через входную дверь, служащую для живых, а через окно или специально проделанное отверстие. Смысл тут таков - обмануть покойника, "запутать его след", чтобы он дорогу назад в дом не нашел.

Существовал ещё и такой совсем древний и даже, можно сказать, дикий обычай: один из родственников три раза обходил вокруг гроба с топором в руках, держа его лезвием вперед, и при последнем обходе ударял обухом по гробу. Иногда при выносе покойника клали топор на порог. Вообще суеверное отношение к топору как некому магическому предмету уходит во времена ещё языческих поклонений. Топор у древних славян был символом Перуна, образ его связывали с громом и молнией, и он являлся оберегом от злых, вредоносных для человека духов. И потому, видимо, в этих ритуалах он играл отпугивающую роль - и для покойника от "нечистой силы", и для дома.

Логичен с позиции древних верований и вполне объясним ещё такой обычай - "замещать место" покойного. На стол или на стулья, на которых в доме стоял гроб, сразу же после выноса садятся, а потом ещё на некоторое время переворачивают их вверх ногами. Смысл ясен: как в детской, тоже, видимо, старинной игре, "показать" покойнику, что, мол, место его и все места заняты и пристроиться ему тут негде, да и мест вообще никаких нет... А на Севере, в Сибири, как только покойника вынесут, клали в передний угол избы камень или полено либо ставили квашню, чтобы не умер никто другой в доме. Особенно примечательна тут квашня: она - символ непрерывающейся жизни, брожения - обозначает собой, что смерть ушла, покойника унесли, а жизнь продолжается.

Есть, например, и древний обычай, идущий от языческих времен, который стал восприниматься как христианский. Заключался он в том, что при выносе всякого умершего мерно, с паузами ударяли в колокол, сопровождая начало его загробного пути заунывным погребальным звоном.

В Православном Требнике нет уставных указаний о колокольном звоне "по изнесении тела усопшего мирянина из дома", там сказано только о пении "Трисвятого" при выносе. Звоном, однако, сопровождалось несение тела усопших священников. И при выносе государей московских из царского дворца и по всему пути следования похоронной процессии до Архангельского собора был большой погребальный звон - от Кремля, от Ивана Великого, и по всей Москве. Но у древних славян, видимо, было так: ударяли когда-то не в колокол, а в било или клепало (железную пластину, висевшую в центре селения на столбе), - по повериям, металлический звон отгонял "нечистую силу". А на колокола перешло это позже, но не обязательно церковные - во многих дворах висели свои колокола, наверное, по тем же поверьям, от "нечистой силы", не очень-то, должно быть, и благозвучные. И уже с веками обычай принял действительно христианский характер: стали при выносе мирянина звонить в церковный колокол. Но происходило это скорее всего в маленьких селениях со своей небольшой церковью.

Погребальный звон как бы напоминает живым, погрязшим в суете земной, о трубе Архангела, которая возвестит в последний день мира о неминуемом Страшном Суде. Так это толкуется Церковью, так воспринимается христианином. Вслушиваясь в этот печальный торжественный звон, невольно вспомнишь и о своем неизбежном конце и посочувствуешь умершему и его близким, если даже это вовсе не знакомые люди. Замечательно, что традиция погребального звона сохранялась во все времена не только при архиерейских похоронах, но ещё и там, где храм и дом рядом, в небольших селениях, откуда она издревле и пошла.

Вообще же различать, что принято, а что не принято, что гоже, а что негоже, положено и не положено, - дело тонкое.

"Зимою не спешили хоронить, и особенно знатных и богатых предавали земле не в первый день после смерти. Тело выносили в холодную церковь и ставили там иногда дней на восемь; в это время духовенство служило каждодневную литургию и панихиды. Уже на восьмой день предавали мертвого земле. Для людей бедного и даже средственного состояния было чрезвычайно дорого нанимать копать могилу зимою; поэтому мертвецов ставили в усыпальницы и притворы при колокольнях и там держали до весны. Весною семейства разбирали своих мертвецов и хоронили на кладбищах. Должность эту исправляли особые рабочие, которые назывались гробокопателями. Они получали плату с каждого погребения. Бедняки, которым не на что было похоронить своих родных, просили милостыни на погребение, и благочестивые зажиточные люди считали богоугодным делом похоронить бедняка; также из христианской благотворительности отправляли погребение содержавшимся в тюрьмах преступникам" (Н.И. Костомаров "Очерки домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях").

И в настоящее время предписанные Церковью сроки выноса тела, отпевания и похорон - на третий день по смерти - соблюдаются не всегда, и священнослужители, совершающие заупокойные требы, обычно не настаивают на такой точности. Но в народе ещё живы представления, что раньше полудня выносить покойника из дома нельзя. И особенно устойчиво держится такое мнение (кстати, у многих народов): покойник должен быть обязательно захоронен до захода солнца. Здесь, конечно, присутствует такое поэтическое поверье: душа покойника улетает вслед за солнцем с последними его лучами. И древнее, особенно для южных стран, обстоятельство - вполне физического свойства: надо было уберечь труп от разложения, не принимая к тому дополнительных мер, и хоронили в тот же день.

При современных похоронах обычно соблюдается древний запрет, не дозволяющий детям (сыновьям) покойного нести гроб и закапывать могилу. Или же нести гроб с телом брата или сестры. Очевидно, и это правило было связано со страхом перед магической способностью умершего увести за собой в могилу кровного родственника. Гроб чаще несут друзья дома, товарищи по работе, дальние родственники.

Но и само обыкновение нести гроб на руках (на плечах) сравнительно позднее. В русских деревнях ещё менее века назад из суеверных представлений гроб старались переносить в рукавицах или на жердях и носилках, но чаще всего - на полотенцах. Причем полотенца эти при погребении бросали в могилу и закапывали вместе с гробом.

Был в прошлом добрый, теплый народный обычай, хотя явно и языческого происхождения, но в более позднее время обретший и христианский смысл, это обряд "первой встречи", как бы символизирующий собой связь мертвых и живых. Состоял он в том, что человеку, который первым встречался на пути похоронной процессии, вручали краюху хлеба, завернутую в полотенце. Подарок этот служил напоминанием, чтобы "первый встречный" помолился за умершего, а ещё - умерший, в свою очередь, первым встретит на том свете принявшего "от него" хлеб.

К народным же обычаям относится разбрасывать зерно для кормления птиц по пути от дома до храма и по дороге от храма до кладбища. По каким-то совсем уж древним поверьям душа человека хотя она и бестелесно-воздушна, но все же уподобляется "птице небесной". Оттого на Пасху или на Радоницу крошат на могилу пасхальные яйца и кусочки кулича. И ещё обычай, который часто встречается в наше время, - бросать еловые лапы перед гробом и перед всей похоронной процессией. Хотя он и не церковно-уставного происхождения, но все же скорее всего христианского, ведь при входе Господа Иисуса Христа в Иерусалим бросали перед ним пальмовые ветки. Так и перед тем, кто был освящен благодатью таинств Христовых, бросают ветви при входе его в Иерусалим Небесный.

По церковному уставу похоронной процессии полагалось останавливаться только в самой церкви и возле кладбища, но, как правило, останавливалась она и в наиболее памятных для покойного местах села - около дома умершего соседа, на перекрестках дорог, у крестов, которые порой так и назывались "покойничьи". Был такой обычай, что некоторые провожающие здесь останавливались, и далее следовали большей частью только родственники. Когда-то смысл остановок, может быть, и заключался в том, чтобы "спутать следы", чтоб умерший не мог вернуться к живым, но потом это истолковывалось уже как прощание умершего с дорогими ему местами.

В наше время по той же логике, если человек умер в больнице, то по дороге в церковь или на кладбище катафалк по возможности проезжает мимо его дома.

Отпевание

"Гражданская панихида" - такое же странное сочетание, как "светское богослужение". Но сама по себе традиция произнесения надгробных речей ничего антицерковного не содержит. Просто официальная идеология советского времени предполагала, что траурные митинги вытеснят церковное отпевание напрочь, заменят его. Слово же "панихида" (по-гречески "всенощная", то есть название одного из богослужений) было взято на вооружение, чтобы подчеркнуть эту замену. Ныне совершенно ясно, что слова прощания, сказанные у гроба покойного перед отпеванием в церкви или потом на кладбище, никак не противоречат религиозной традиции. Более того, когда гроб с покойным выставляется для прощания, для этой самой гражданской панихиды - там, где могли бы прежде отмечать его юбилей; в зале, где он бывал, может быть, в весьма решающие для него моменты жизни; там, где работал, и т.п., - это, по сути дела, продолжение народной традиции похоронного шествия мимо памятных, дорогих ему мест.

Однако когда люди, провожающие покойного в последний путь, приходят на настоящую панихиду, могут возникнуть сложности. Человек не воцерковленный, не постигший чина богослужения, может почувствовать себя в храме неловко. Сложный торжественный обряд отпевания нуждается в понимании - тогда откроются его общечеловеческий, благородный и сострадательный смысл, его значение для продолжающих жить, его прощальная суть.

Итак, процессия приближается к церкви. Если был уговор звонить и пономарь на месте, на колокольне, ему хорошо видно, в каком порядке движется эта скорбная процессия: впереди несут венки, потом - крышку гроба узкой частью вперед и потом гроб с покойником также узкой частью (ногами) вперед. За гробом, как правило, первыми идут самые близкие родные, затем более дальние родственники и все провожающие.

Процессия движется медленно. Уже на подходе её к церковной ограде пономарь начинает звонить особым звоном, который называется "перебор" или "звон погребальный". Размеренно, с длящейся паузой ударяет он по одному разу в каждый колокол, начиная с малого и до большого, а потом, после большого - тоже один раз - во все колокола одновременно. Такой "перебор" повторяется, пока процессия приближается к паперти. А в тот момент, когда гроб вносят в храм, печальный этот звон завершается оптимистичным кратким "трезвоном" (троекратным с малой паузой звоном во все колокола), выражающим радостную христианскую веру в воскресение умершего. (При выносе из церкви после отпевания повторится весь этот цикл колокольного звона - от "перебора" до "трезвона".)

Медленный перебор колоколов, от самого малого до большого, символизирует собой возрастающую жизнь человеческую на земле - от младенческого возраста до зрелости и возмужалости, а одновременный удар колоколов означает пресечение земной жизни человека смертью; "трезвон" же прямо указывает на радость в будущей жизни со Христом.

И вот гроб внесен, звон прервался, священнослужители и провожающие готовятся исполнить последнее молитвословие об умершем христианине, то есть отслужить чин отпевания и погребения мирянина. (Надо отметить, что в Православной Церкви помимо отпевания мирян существует ещё три особых чина отпевания - для монахов, для священников и для младенцев.)

Гроб с телом усопшего ставят посередине храма, против царских врат, с открытым лицом, обращенным к востоку (то есть головой к двери, ногами к алтарю). Крестообразно, около каждой стороны гроба, ставят четыре светильника с возженными свечами - в знак того, что умерший переходит теперь в область незаходимого света. И все прощающиеся стоят со свечами в руках, которые тоже возжигают с началом чинопоследования. О свечах при отпевании ещё святой Иоанн Златоуст писал как о выражении горячей веры, надежды и любви в молитве за усопшего.

Покойный убран цветами (всезнающие старушки в церкви подскажут родственникам, что "к лицу цветы не кладут"), с небольшой иконой у скрещенных на груди рук, на лоб ему кладут бумажный венчик с изображением Спасителя, Божией Матери, Иоанна Крестителя и молитвой "Трисвятое", которой провожают усопшего при выносе из дома и ею же будут провожать его при выносе из церкви после отпевания. Недалеко от гроба на специальном столике стоит тарелка с кутьей (коливом) со вставленной в неё свечкой, которую тоже зажигают во время отпевания.

И сама поминальная кутья, и части, её составляющие, имеют свое толкование. Приготавливается кутья из сваренных зерен пшеницы или риса, смешивается с медом и украшается сладкими плодами (например, изюмом). Зерна заключают в себе скрытую жизнь и указывают на будущее воскресение умершего. Как зерна, чтобы дать плод, должны сами оказаться в земле и истлеть, так и тело умершего должно быть предано земле и испытать тление, чтобы восстать потом для будущей жизни. Мед и другие сладости и знаменуют собой духовную сладость той будущей жизни. И значение кутьи, которая готовится не только при погребении, но и при всяком поминовении усопшего, состоит в видимом выражении уверенности живых в бессмертии почивших, в их воскресении и вечной жизни через Господа Иисуса Христа. Как Христос, умерший плотью, воскрес и жив, так и мы, по слову апостола Павла, воскреснем и будем живы в Нем. И когда при отпевании мы стоим со свечами у гроба близкого нам человека и провожаем его в вечную жизнь, мы как бы и провозглашаем воскресение, ибо стоим с зажженными свечами так же, как в пасхальную ночь.

Начинается отпевание 90-м псалмом:

"Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится.

Говорит Господу: "Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!"

Чин отпевания во всех его молитвословиях, чтении псалмов, Апостола и Евангелия, пении заупокойного канона, тропарей и прощальных стихир проникнут во всем упованием на милосердие Божие. Церковь и стоящие у гроба с зажженными свечами миряне молят Владыку и Господа, по Его неизреченной милости, простить усопшему грехи его и удостоить его Царства Небесного.

В построении своем служба отпевания как бы охватывает историю бытия человечества, и в песнопениях её кратко изображается вся судьба человека: за преступление заповедей он снова обращается в землю, из которой взят ("Всяк человек - земля есть и в землю отыдет"); но, несмотря на множество грехов своих, человек не перестает быть "образом славы Божией", созданным по образу и подобию Его. И продолжается никогда не прерывавшийся диалог между Богом и человеком. Драматичен этот диалог в чинопоследовании отпевания усопшего перед погребением.

Поется заупокойный канон, и повторяется при его пении припев печальный и молитвенный: "Упокой, Господи, раба Твоего..." - и называется имя усопшего.

После 9-й песни канона поются восемь особых стихир, называемых "самогласными" за нетрадиционность их стихотворного размера и тона пения. В них со всей откровенностью и душевной болью признается человек в страхе и бессилии своем перед смертью, все попирающей, обращающей в тлен все, что было когда-то ценно для него в земной жизни. Это вопль человека над развалинами жизни человеческой, вопль о суете, ничтожности, всех бедствиях и скорбях; это следствие горького опыта и наблюдений над всеми сторонами жизни человека, которая, увы, не радует, когда рассеиваются надежды на длящиеся радости земного бытия, когда мечты и помыслы разбиваются о камень смерти; и ноет сердце, и болит душа...

"К какой жизненной радости не примешивается скорбь? Какая слава держится непоколебимо? Все ничтожнее тени, все обманчивее ночных грез! Одно мгновение - и все уничтожается смертью! Но, Христе человеколюбивый, упокой того, кого Ты воззвал от нас, во свете лица Твоего и в наслаждении, уготованном Тобою избранным".

"О, как тяжко разлучение души с телом! О, как невыносима тогда её скорбь! - и нет никого, кто бы разделил с нею эту скорбь. Обращает она очи к ангелам, - и напрасно умоляет их; призывает на помощь людей, - и здесь нет помощника. Но, братья мои возлюбленные, вспомнивши, сколь коротка наша жизнь, будем просить у Христа упокоения усопшему и своим душам великой милости".

"Все человеческое - суета, что нейдет дальше смерти: и богатство - ни к чему; и слава - только до могилы. Предстанет смерть - и все исчезло. Но будем молить бессмертного Христа: Господи! Взятого от нас упокой там, где всех веселящихся жилище".

"Где пристрастие к миру? Где мечты о временном? Где злато и серебро? Где рабов множество и слава? Все - прах, все - пепел, все - тень. Но приидите, возопим Царю Бессмертному: Господи! сподоби вечных благ Твоих преставившегося к Тебе от нас и упокой его в нестареющем блаженстве Твоем".

"Вспомнил я слова пророка, возопившего: "я - земля и пепел"; и взглянул в гробы - и увидел лишь кости обнаженные; и сказал себе: кто же тут царь или воин? кто богатый или убогий? кто праведник или грешник? Но упокой, Господи, с праведными раба Твоего!"

"Началом и естеством моим было творческое Твое повеление; ибо Ты восхотел создать меня существом из видимого и невидимого - тело мое создал из земли, а душу мне дал через Божественное и Животворящее Твое дуновение. И посему упокой, Христе, раба Твоего в стране живых и в селениях праведных".

"В начале создавши человека по образу и подобию Своему, Ты поставил его в раю владычествовать над тварями Твоими. Но он, обольщенный по зависти дьявола, вкусил плод запретный и стал преступником заповедей Твоих. И потому Ты осудил его, Господи, чтобы он возвратился в землю, из которой был взят, - и тем испросил у Тебя, Господи, себе упокоения".

"Плачу и рыдаю, когда помышляю о смерти и вижу во гробах лежащую по образу Божию созданную красоту нашу - безобразною, бесславною, вида не имеющую. О, чудо! Что это за таинство совершилось над нами? Как предадимся тлению? Как сочетались мы со смертию? Воистину, Бога повелением, как написано, подающего преставившемуся упокоение".

Картина земной жизни человека, предстоящего перед лицом смерти, поистине выглядит мрачной и почти безысходной... И единственное, что теплит надежду, - упование на милость Божию и мольба к нему - принять, упокоить... Это рефреном звучит в конце каждой стихиры.

Замечательна история рождения этих священных песен, вошедших стихирами в чин отпевания христианина Православной Церковью. Написал их в VIII веке инок (или тогда ещё послушник) лавры св. Саввы Освященного близ Иордана Иоанн Дамаскин. А появились они при таких обстоятельствах.

Будучи уже знаменитым на Востоке богословом, и поэтом, и воителем с иконоборческой ересью, Иоанн, раздав все свое состояние, пришел в лавру и попросился в простые послушники. Здесь имя его, как ученейшего и замечательнейшего мужа того времени, было хорошо известно; и потому никто сначала не решался взять его к себе на послушание, пока один суровый старец не принял его, но с условием, чтобы он оставил свое любимое и сокровенное занятие - сочинять священные песни. Иоанн покорился и долгое время исполнял беспрекословно этот договор. Но однажды у одного из подвижников умер брат, и тот горько сокрушался о его смерти; и на утешения Иоанна сказал, что одно его может утешить - если он, Иоанн, напишет надгробный плач по усопшему. После мучительных колебаний Иоанн, нарушив запрет наставника, написал эти пронзительные и трогательные песни. За нарушение обета старец прогнал от себя Иоанна. И только после долгих просьб согласился принять обратно, назначив ему унизительные условия - выгребать нечистоты во всей обители, надеясь, что Иоанн не согласится и уйдет. Но Иоанн безропотно покорился. Старец, изумленный смирением послушника, простил Иоанна, принял его с любовью и сам назначил ему дело жизни - сочинять священные песни.

Русский поэт XIX века А.К. Толстой переложил эти песни в своей поэме "Иоанн Дамаскин". Мы приведем здесь две строфы, соответствующие двум стихирам преподобного Иоанна Дамаскина, что и ныне поются над гробами усопших:

Какая сладость в жизни сей Земной печали непричастна?

Чье ожиданье не напрасно?

И где счастливый меж людей?

Все то превратно, все ничтожно,

Что мы с трудом приобрели,

Какая слава на земли Стоит тверда и непреложна?

Все пепел, призрак, тень и дым,

Исчезнет все, как вихорь пыльный,

И перед смертью мы стоим И безоружны и бессильны.

Рука могучего слаба,

Ничтожны царские веленья

Прими усопшего раба,

Господь, в блаженные селенья!

Средь груды тлеющих костей Кто царь? кто раб? судья иль воин?

Кто Царства Божия достоин?

И кто отверженный злодей?

О братья, где сребро и злато?

Где сонмы многие рабов?

Среди неведомых гробов Кто есть убогий, кто богатый?

Все пепел, дым, и пыль, и прах,

Все призрак, тень и привиденье

Лишь у Тебя на небесах,

Господь, и пристань и спасенье!

Исчезнет все, что было плоть,

Величье наше будет тленье

Прими усопшего, Господь,

В Твои блаженные селенья!

В этих песнях-стихирах ясно слышится противопоставление миру тленному, временному, уже оставленному усопшим, мира иного, светлого...

А далее возвышает утешительный голос свой святой апостол Павел словами одного из своих посланий, а вслед за ним сам Иисус Христос словами Евангелия. Читаются Апостол и Евангелие, где возвещается нам о будущем воскрешении мертвых.

"Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним. Ибо сие говорим вам словами Господними, что мы, живущие, оставшиеся до пришествия Господня, не предупредим умерших; потому что Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем. Итак, утешайте друг друга сими словами".

И далее - сам Господь Иисус Христос:

"Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную; и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь. Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Ибо как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе. И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий. Не дивитесь сему; ибо наступает время, в которое все, находящиеся в гробах, услышат глас Сына Божия; и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло - в воскресение осуждения. Я ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу; и суд Мой праведен: ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца".

Продолжается диалог и соучастие сил небесных и церковного земного служения в священном действии у гроба умершего христианина. Все, пребывающие в это время в храме - священнослужителя, родные и близкие покойного и сам он, во имя кого (и от имени кого) возносятся молитвы и звучат песнопения, - все участвуют в этом торжественном христианском обряде прощания с уходящим в вечность.

Еще - возглашение иерея об упокоении: "Помилуй нас, Боже..." - и молитвословие: "Боже духов...", - и близко уже последнее прощание с умершим, которое совершается при пении стихир: "Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему..." Отпевание приближается к завершению.

Еще услышим мы в этих необычайно трогательных стихирах прощания и наши голоса идущих провожать близкого нам человека, и обращение к Матери всех и Заступнице Богородице, и голос самого усопшего от безгласных уст, но голосами церковного песнопения обращенный к нам, живым, - последнее его прощание... И будет последнее целование, и слезы самых близких и любящих.

Не надо думать, что Церковь как-то запрещает плакать и горевать по усопшим, да этого и нельзя запретить. Она не допускает только непристойных и в некоторой степени показных проявлений скорби, свойственных язычникам. В народе, как древний остаток язычества, это и называлось "вытьё". Над гробом выли и причитали не только близкие родственники, но и соседи. "Вытье" считалось данью уважения и любви к покойнику, и по числу воющих женщин (не только родственниц) даже определяли, каковы были отношения умершего с близкими и соседями. Нет, истинная и глубокая скорбь - это другое... Вспомним, что и Христос плакал, когда узнал о смерти очень близкого ему человека, друга его Лазаря.

Очень тепло и человечно написал об этом, о слезах по ушедшему, митрополит Сурожский Антоний (Блум):

"Слезы - дар Божий. Никогда не надо мешать им течь. В этом рассказе Спаситель плакал о том, что Лазарь должен был умереть, потому что мир во зле лежит и всякий человек смертен из-за того, что грех владеет миром. Христос тут плакал, я думаю, о своем друге Лазаре и в более широком смысле - об этом ужасе: Бог дал всей твари вечную жизнь, а человек грехом ввел смерть, и вот светлый юноша Лазарь должен умереть, потому что когда-то грех вошел в мир. Так что люди имеют право плакать над тем, что смерть скосила любимого, плакать о том, что они остались сиротами. И никто не смей им мешать плакать, это их право. Но между слезами и истерикой или плачем без веры есть громадная разница".

И в последних прощальных стихирах поется о том же - о горевании и прощании с усопшим и прощании усопшего с нами, остающимися:

"Какая разлука, братие, какой плач, какое рыдание в настоящий час! Приидите, целуйте недавно бывшего с нами - он предается гробу, покрывается камнем, вселяется во мрак, погребается с мертвыми: помолимся же, да упокоит его Господь".

"Вот какова наша жизнь! - это подлинно цветок, это дым, это роса утренняя. Пойдем же на могилы и там посмотрим, куда делась доброта телесная? Где юность? Где глаза и облик плоти? Все увяло, как трава, все погибло; пойдем же, припадем ко Христу со слезами".

Нет, Церковь не призывает предаться безотрадной скорби прощальными этими песнями, но запечатлеть и сохранить в сердце память о страшном дне смерти:

"Видя предлежащего мертвого, все да помыслим о последнем часе; как пар от земли отходит человек, и как цветок увял он, как трава поблек; пеленается саваном, покрывается землею; невидимым его оставляя, помолимся ко Христу, чтобы дал ему вечное упокоение".

И поется моление к Пресвятой Богородице о заступничестве:

"Спаси надеющихся на Тебя, Матерь Незаходимого Солнца; умоли молитвами Твоими премилосердного Бога, - молимся Тебе, - упокоить ныне преставившегося там, где упокаиваются души праведников; соделай его, Всенепорочная, наследником божественных благ в обителях святых - в память вечную".

А вот и голос усопшего с последним прощанием и просьбами молиться за него:

"Видя меня лежащего безгласным и бездыханным, восплачьте обо мне, все братия и сродники и знакомые. Вчерашний день беседовал с вами, и внезапно настиг меня страшный смертный час; но приидите, все любящие меня, и целуйте последним целованием. Я уже более не поживу с вами и о чем-либо не собеседую; к Судии отхожу, где нет лицеприятия: там раб и владыка вместе предстоят, царь и воин, убогий и богатый в равном достоинстве; каждый от своих дел прославится или постыдится. Но прошу и умоляю всех: непрестанно о мне молитесь ко Христу Богу, да не буду низвергнут по грехам моим в место мучений, но да вселюся в жизненный свет".

Это трудный момент прощания - последнее целование при пении стихир.

И откликаются на последнюю просьбу усопшего общей молитвой за него ко Господу Иисусу Христу: "Молитвами Рождшия Тя, Христе, и Предтечи Твоего, апостолов, пророков, иерархов, преподобных и праведных, и всех святых, усопшего раба Твоего упокой". Затем - все главные ежедневные молитвословия ("Трисвятое", "Пресвятая Троице", "Отче наш" и др.). И вот подходит время, когда служащий иерей трижды возглашает: "Вечная твоя память, достоблаженне и приснопамятне брате наш", и вслед трижды поют певцы: "Вечная память".

"Разрешительная молитва"

Священник берет с аналоя заранее приготовленный текст молитвы. Читает её. Сворачивает листок с молитвой и вкладывает его в правую руку усопшего. Этой молитвой разрешаются бывшие на умершем запрещения и грехи, в которых он покаялся и которые при покаянии он не мог вспомнить, и умерший с миром отпускается в загробную жизнь. Собственно, на этом чин отпевания завершается.

Молитва очень древняя, взята из текста литургической службы апостола Иакова. Но обычай для христианской истории достаточно поздний, возникший на Руси в XI веке. Его появление и включение в церковный обиход настолько вписаны в русскую историю, что об этом стоит рассказать подробно.

...К великому князю киевскому Ярославу Мудрому явился из Варяжской земли на службу молодой человек по имени Шимон. И привел ещё "три тысячи своих людей". Это и по нынешним временам много. Допустим, что "тысяча" в летописном тексте не число, а обозначает (такое бывает), что Шимон привел три отряда, три отборные, пусть и не тысячные, дружины. Тоже немало. Особенно если учесть, что это сделал сын варяжского конунга (военного вождя), выгнанный после смерти отца со своей земли родным дядей. Этот шведский Гамлет, не ставший затевать очередную смуту-свару на родной земле, на Руси сам и потомки его были в большом доверии у великих князей - служили наставниками-воспитателями княжичей, а когда те вырастали, становились их доверенными лицами в делах военных и судебных, управляли отдельными землями, городами. Боярские роды Воронцовых, Вельяминовых, Сабуровых, Аксаковых и другие восходят к Шимону. Но почему именно сказанием о Шимоне начинается "Киево-Печерский патерик", то есть история Киево-Печерской лавры, её подвижников? Да потому, что Шимону в моменты смертельной опасности дважды являлась в видении церковь дивная каменная и понял он, что этот храм будет построен в только зачинавшейся тогда Печерской обители, и принес он преподобному Антонию драгоценный вклад - золотой венец и золотой пояс, снятый им со статуи Христа у себя на родине. И пояс тот стал мерилом, по которому высчитывались пропорции будущего храма, соборной Успенской церкви. И после Шимон большие вклады делал в обитель.

Годы спустя пришел Шимон, переиначенный на Руси в Симона, к игумену Печерской обители преподобному Феодосию, наставнику и другу. И попросил: сделай мне, отче, дар. "Ты же ведаешь, чадо, - отвечал искренне и предусмотрительно Феодосий, - ведаешь убожество наше. Иногда в избытке и хлеба не имеем на день, иного же не знаю, что и имею". Симон объяснил, что имеет Феодосий: благодать от Бога. И просил одного - обещания, что душа Феодосия будет благословлять Симона и близких его при жизни и после смерти. Преподобный Феодосий отвечал ему разно - что не ведает пока, доходит ли до Бога молитва его, ещё не свершил он задуманных святых дел на земле, а молится о тех, кто любит "сие место святое" - Печерский монастырь, и так, без просьб и обещаний.

Но все-таки Симон настоял не только на словесном обещании Феодосия молиться о нем на земле и на небесах, но и умолил "написанием" то подтвердить. Так явилась первая "отпустительная грамота" - "разрешительная молитва". "И с тех пор утвердилось таковое написание влагать умершим в руку, прежде же никто не сотворял того на Руси", - сказано в "Киево-Печерском патерике".

Трудно сказать, когда именно и как стал тот частный случай непременным обычаем в русском православном обряде отпевания. Совершенно точно, что к началу XIII века так оно уже было, когда писался "Патерик". И вот как завершается "Житие Александра Невского", составленное его современником, - речь идет о смерти князя в 1263 году: "Когда святое тело его уже было положено в раку (гроб), тогда эконом Севастьян и митрополит Кирилл захотели разжать ему руку, чтобы вложить в неё духовную грамоту. А он, будто живой, протянул руку и взял грамоту из руки митрополита. И их охватил ужас, и они едва сумели отступить от раки. Об этом все слышали от господина митрополита Кирилла и от его эконома Севастьяна. Кто не подивится этому, ибо тело было бездушным и везено было из дальнего города в зимнее время. Так вот прославил Бог угодника своего".

Само действие по вложению в руку усопшего грамоты с молитвой никак не объясняется, то есть уже было обыкновенным. Чудо - в руке, протянутой навстречу "разрешительной молитве".

Сообщается в "Житии" и другое: перед смертью князь Александр принял иноческий постриг, а затем и больший монашеский чин - схиму. Пострижение перед смертью - если такое успевалось сделать - стало обыкновением у русских князей. Традиция эта византийская, давняя, но на Руси воспринятая всего лет за сто до кончины Александра Невского. Сначала как частный случай и даже в своем роде исключительный: черниговский князь Святослав Давыдович оставил жизнь светскую и семейную - постригся в монахи Киево-Печерской обители. Около сорока лет он вел жизнь смиренного послушника, выполнял самые утомительные работы, питался скудно. Средства, которые имел, вступая в монастырь, и потом получал от родственников и почитателей, отдавал на строительство Печерских храмов, на приобретение книг для монастырской библиотеки, на милостыню больным и нищим. Говорят, что его молитвами исцелялись, и князь Святослав Давыдович вошел в русские святцы как инок Николай Святоша, преподобный.

Александр Невский умирал с новым именем, принятым им вместе со схимой, - как Алексий, во имя святого Алексия, человека Божьего. Почему избрал он это имя, этого небесного покровителя? Что общего между деятельным князем - воином и дипломатом - и сыном знатных римлян-христиан (IV в.), который оставил дом, семью, родину в канун свадьбы своей, удалился за море, на Восток, где жил при храме нищим помощником? А когда начали почитать его в городе как "человека Божьего", отмеченного благодатью, бежал подальше, дабы не коснулась его мирская слава. Судьба привела его вновь в родные места. И долгие годы жил он нищим при родительском доме, никем не узнанный, унижаемый слугами. В день кончины Алексия услышали папа римский и император глас Божий, повелевающий найти святого человека с указанием где. Но нашли его уже мертвым, а в руке Алексия чудесным образом находилась грамота описание его праведной жизни...