Азиль

6. Карнавал

Акеми возвращается за полночь – усталая, с большим свёртком в руках. Стараясь не шуметь и не включая свет, она проходит на кухню, пристраивает свёрток на подоконник и садится на пол. Обнимает колени, утыкается в них лицом – и надолго замирает. В коридоре скрипит дверная петля, слышатся шаги. В дверном проёме появляется светлый силуэт – Жиль.

– Акеми, это т-ты? – спрашивает он шёпотом.

– Угу, – мрачно отзывается девушка.

Мальчишка проходит в кухню, неуверенно ступая в темноте, и присаживается на корточки напротив Акеми.

– Чего т-так долго? Ты г-где была? Макото волновался, – сердито шепчет он.

– Зарабатывала.

– У т-тебя выходной же… – он неуверенно протягивает руку, осторожно касается плеча девушки. – Эй…

Она стряхивает его руку, садится прямо, вытянув ноги.

– Я в порядке. Просто устала. Зато у нас есть еда. Много.

Жиль обиженно сопит, раздосадованный, что упустил что-то важное, принюхивается.

– Т-ты воняешь. Ужасно. В-вот так вот. Т-ты что – пила?

– Ну так… немного.

Акеми вяло усмехается, ловит мальчишку за руку, дёргает на себя. Жиль ойкает от неожиданности, падает животом поперёк её колен.

– Я сейчас тебя тоже обнюхаю, бака! Ф-фу! Как ото-сан спит с тобой в одной комнате, грязнуля?

Жиль, барахтается, что-то сердито шипит. Акеми беззвучно смеётся, шлёпает его по ягодице.

– Давай-ка вставай, и пойдём.

– К-куда ещё?

Акеми поднимается с пола, подталкивает Жиля к выходу.

– Раз мы оба воняем, надо мыться. В душевой в такое время никого. Разве что потрахаться кто заглядывает, но меня это не волнует. Вперёд, мой пропахший потом дружок!

– Н-не! – отчаянно шепчет Жиль, пытаясь вильнуть в сторону, но хватка у Акеми мёртвая.

Ловко направляя его то тычком, то пинком, девушка гонит мальчишку вниз по лестнице до самого подвала. Всю дорогу Жиль оборачивается, смотрит на неё полными мольбы глазами и ноет:

– Ну н-не надо… Пошутила – и хв-ватит… Акеми, ну!

Но она неумолима:

– Завтра день первого урожая. Послезавтра – свадьба Кейко. Собираешься прийти грязным, как эти… как их… Во! Свиньи!

– Отвяж-жись, пьяная ж-женщина! – возмущается Жиль и делает очередную попытку удрать, поднырнув ей под руку.

Акеми ловко хватает его за локоть, а второй рукой – за ухо.

– Мыться. Смирись и шагай.

В подвале Акеми отпускает ухо мальчишки и гремит кулаком по обитой жестью двери:

– Эй! Кто там есть – выметайтесь!

Выждав несколько секунд, она распахивает дверь и прислушивается. Удовлетворённо кивает, заталкивает внутрь притихшего Жиля и щёлкает выключателем на стене. Помещение заливает тусклый свет. Жиль со страхом рассматривает сырые стены в разводах плесени, косится на рядок жестяных коробов-шкафов у стены и пару длинных металлических скамеек. Между шкафами – проход в душевую, и слышно, как шлёпаются на пол капли воды из неплотно завёрнутого крана. От жутковатой атмосферы кожа мальчишки тут же покрывается мурашками.

Акеми удовлетворённо кивает:

– Никого. Отлично же. Проходи, располагайся. То есть раздевайся.

Она запирает дверь на задвижку, снимает свитер, аккуратно сворачивает его и пристраивает в угол скамейки. Долго возится с застёжками на поясе и бретелях комбинезона, что-то бурча под нос. Жиль потихоньку перебирается в угол, подальше от неё, присаживается на скамью, обхватив руками плечи.

– Мыло и мочалки – при входе слева, – говорит Акеми. И, покончив с раздеванием, делает шаг в сторону душа. Потом бросает взгляд на Жиля и возмущённо спрашивает: – Ну и что сидишь до сих пор? Мне тебя одетого мылить? Или самой шмотьё с тебя стаскивать?

– Н-не, – мотает головой мальчишка, старательно глядя в сторону, но взгляд поневоле возвращается к Акеми.

– Так. Я мою голову, ты раздеваешься и… Что «не»? Хочешь, чтобы я соседей позвала? Хватит уже, не дитя малое, – строго выговаривает ему Акеми и исчезает в душе.

Жиль какое-то время всё так же сидит, глядя перед собой округлившимися глазами и слушая, как льётся в душе вода, а потом быстро раздевается, и скромно прикрываясь руками, трусит на помывку. Опасливо обходит небольшой, но глубокий бассейн с тёмной, застоявшейся водой, поскальзываясь на мокром полу, приближается к ряду душевых кабин, разделённых бетонными перегородками с облупленной плиткой. Останавливается на почтительном расстоянии и разглядывает тело Акеми, окутанное водяными струями. Та спокойно смывает с волос мыло, стоя к мальчишке спиной.

– Ты тут? – спрашивает она, не оборачиваясь.

– Т-тут.

– Хватит пялиться, бери мочалку, спину мне потри.

Он что-то мямлит, но шум воды заглушают слова. Акеми заканчивает с мытьём головы, поворачивается. От одного вида мальчишки ей становится и грустно, и смешно одновременно.

– Ну, Жиль, ну ты чего? Женщину не видел ни разу? – мягко спрашивает она, стараясь не улыбаться.

Он прячет глаза, но отвечает недрогнувшим голосом:

– Д-да много раз! Чт-то я т-тебе – девственник, чт-то ли?

– Да вот кто ж тебя разберёт, – прячет улыбку Акеми. – Раз для тебя голая женщина не в новинку, должен уж знать: то, что ты там под руками прячешь – нормально. Иди, помоги спину вымыть. Иди-иди, я отвернулась.

Она бросает ему намыленную мочалку, упирается руками в стены кабинки и ждёт.

– Разглядывать будешь или?..

Шлепок жёсткой мочалкой пониже спины неожиданно обжигает кожу. Следующий удар приходится по лопаткам.

– Я т-тебе не дев-вственник! – звенящим от обиды голосом заявляет мальчишка. – Д-дура ты! У м-меня д-дети есть уже! Шесть лет и семь!

Акеми жутко тянет захохотать, но мокрая мочалка охаживает спину весьма чувствительно. Хочется развернуться и приложить развоевавшегося мальца как следует, но она представляет, насколько нелепо всё это будет выглядеть, и терпит.

Ещё один удар проходится по спине – последний. Выждав несколько секунд, девушка спрашивает:

– Ну, всё? Успокоился?

Жиль тяжело дышит и, кажется, всхлипывает. Не оборачиваясь, Акеми протягивает руку – и неожиданно касается его пальцев. Пальцы дрожат.

– П-прости… Я н-не хотел, я…

Саднит кожу. Да, бил мальчишка от души. Ну и как с ним теперь?

– Я осторожно.

Ладонь бережно скользит по коже, старательно обходя отметины, оставленные мочалкой. Всё равно больно, но Акеми терпит. Улыбается. Прислушивается к своим ощущениям. Бедный мальчишка… Как пылинки с неё теперь смахивает. Когда пальцы прикасаются к её спине, его рука вздрагивает.

– Всё, Жиль. Дальше я сама. Спасибо.

Так же стоя к нему спиной, она забирает мочалку, намыливает. Оттирает грязь с локтей, тщательно трёт шею, колени. Струйки воды стекают по телу, забирая с собой остатки куража. Ох, зря она это сделала. Нельзя так с мальчишками. Ни с взрослыми, ни с детьми.

– Ты дуешься? – спрашивает она вполголоса. И, не дожидаясь ответа, добавляет: – Извини.

– П-попа у т-тебя красивая. В-вот так вот, – мечтательно отзывается мальчишка.

– Да-аааааа! – тянет Акеми, и оба смеются.

Пару минут спустя девушка вовсю трудится с мочалкой над ойкающим Жилем.

– Не вертись! Мыль пока свою дурную голову! – ворчит Акеми. – Ещё один поворот – и я порежусь об твои рёбра! Чего ж ты тощий такой… А грязи сколько!

– Щеко-о-отно! – вопит мальчишка, захлёбываясь смехом.

После помывки оба устраиваются спиной к спине на краю маленького бассейна. Акеми как никогда тянет поговорить.

– Жиль, я давно спросить хочу.

– Сп-прашивай, – расслабленно отзывается он.

– А ты точно ответишь?

– В-вот спина у тебя уютная. Тёплая.

– Ясно. Не захочешь – не ответишь. Жиль, откуда у тебя шрамы?

Он долго молчит, и Акеми решает, что ответа не дождётся.

– Я п-почти не помню.

– А семья?

– Я один. Н-наверное, я сирота. М-меня отец Ксав-вье растил.

– Это я знаю. А почему ты от него ушёл? Жил бы при Соборе, бед не знал.

На этот раз пауза, разделяющая вопрос и ответ, ещё длиннее.

– А т-ты почему б-без мужика до сих пор?

– А не хочу, – фыркает Акеми.

– В-вот и я не хочу.

– А чего хочешь?

– Чт-тобы т-ты перестала в-видеть то, о чём сп-прашиваешь.

Она оборачивается, смотрит на его согнутую худую спину. Кожа настолько сильно обтягивает рёбра и позвонки, будто они вот-вот её проткнут. Уродливые шрамы тянутся с щеки на шею и плечо, раздвоенным языком лижут левую лопатку. И – пожалуй, впервые за время их знакомства – Акеми всерьёз задумывается, что же с ним произошло. И прекрасно понимает, о чём Жиль просит.

– Я тебя вижу куда лучше, чем их. Они мне никогда не мешали.

– В-врёшь, – грустно отзывается он.

– Не вру. Просто я лет на девять тебя старше. Это кое-что меняет, – вздыхает Акеми. – Давай-ка вытираться и наверх, спать. Мне ещё утром рыбу надо засолить.

– К-какую рыбу?

– Я тебе не сказала. Я в море ходила. Советник Каро убил Онамадзу. Я помогала тушу разделывать, вот мне и дали с собой, сколько унесу.

Акеми встаёт, идёт в раздевалку за старенькими простынями, которые жильцы используют как полотенца. Одну бросает Жилю, другой вытирается сама. Когда она одевается, мальчишка трогает её за плечо.

– Т-ты грустная.

– Ты тоже что-то не весел.

– Мне в-важнее ты. В-вот так вот.

Акеми расправляет закатанные по локоть рукава свитера, кладёт на место мочалку, вешает простыни на просушку.

– Знаешь, Жиль… Без Онамадзу море осиротело. Хоть моряки и поговаривают, что, скорее всего, Онамадзу был не один… я чувствую, что они неправы. Я очень люблю море. А сейчас мы будто отняли у него что-то важное.

В праздничный день в Соборе душно и многолюдно. В толпе прихожан заметно оживление, то тут, то там пробегает шепоток. Вероника Каро рассматривает блики света, играющие над амвоном, и слушает голос отца Ланглу, царящий в храме. Время от времени она закрывает глаза, чтобы почувствовать, как сильный и раскатистый голос Ксавье заполняет пространство Собора, окутывает её и устремляется ввысь, под своды. Вероника жадно впитывает каждое слово и ощущает себя счастливой и лёгкой. Она вспоминает картинки из книг и представляет себе летящую птицу – большую, быструю, скользящую по бескрайнему простору воздуха. Сильные крылья птицы будят ветер, и Вероника подставляет лицо потоку свежего воздуха.

– Мама! – сердито шепчет Амелия. – Не спи!

Молодая женщина вздрагивает и открывает глаза. Дочь, в тёмно-синем бархатном платье с расшитым шёлковой нитью лифом, сидит рядом на скамье и болтает ногами.

– Амелия, не надо так делать, – негромко просит Вероника.

– Мне скучно!

– Слушай отца Ксавье. Он же интересное говорит.

– Я не всё понимаю из его слов. И умею интереснее рассказывать про Бога, – упрямо дует губы девочка и ковыряет носком туфли стоящую впереди скамью.

Сидящий на той скамье мужчина оборачивается, получив туфлёй по пояснице.

– Эй! – грозно шикает он на озорницу.

– Слушай отца Ксавье! – приказывает Амелия, сдвинув брови, и замирает, подавая пример.

Вероника снова вслушивается в голос отца Ланглу. В сегодняшней проповеди он мало говорит о служении Богу и много – о том, как важна для человека радость. Радость даёт силы, говорит Ксавье. В радости – смысл бытия и творения мира, смысл продолжать жить и растить детей, работать, засыпать и просыпаться. Умейте радоваться, в ваших улыбках, обращённых друг к другу и к миру – частичка любви Божьей. Как бы ни было трудно – не забывайте о праздниках, держитесь за светлое и хорошее в каждом дне. Сила Божья – в свете, который люди носят в сердцах, и в мире есть лишь три вещи, способные поддерживать этот свет в дни тяжких испытаний. Это любовь, вера и радость. Идите, говорит отец Ланглу, идите, и пусть ваши сердца сегодня наполнит чистая радость.

Месса заканчивается, прихожане встают со своих мест. Кто-то идёт к выходу, кто-то проходит к амвону за благословением. Амелия рвётся на улицу, но Вероника мягко берёт её под руку и ведёт к отцу Ланглу. Пока они стоят в очереди, девочка прыгает по мозаичному полу Собора возле матери.

– Мам, почему тут у всех лица становятся такими глупыми? – спрашивает вдруг Амелия, остановившись.

– Не глупыми. Тут люди счастливы, им становится легче, печали уходят.

Девочка смотрит на неё недоверчиво.

– И ты тут счастлива?

– Да, – улыбается Вероника и смотрит ввысь, где, подсвеченные, танцуют в воздухе пылинки.

– А почему дома – нет? – продолжает Амелия.

Улыбка матери гаснет, просветлённый взгляд прячется под дугами ресниц. Вероника беспомощно пожимает плечами, поправляет покрывающий голову капюшон.

– Я и дома счастлива, – ровно отвечает она.

Амелия фыркает совершенно по-отцовски и продолжает скакать по узорчатым квадратам на полу. Вероника смотрит на неё с грустью. «Его улыбка, его характер. Его губы, нос и горделивая осанка. Бастиан, ты не дал мне ни шанса воплотить себя в ребёнке…», – горько думает молодая женщина. Очередь делает шаг вперёд, и Вероника следует за ней, бережно придерживая подол длинного серо-голубого платья.

Приглядывая за дочерью, Вероника рассматривает прихожан, ищет знакомые лица. Вот месье Морель с младшей дочерью, вот старенькая мадам Готье. У выхода из Собора с кем-то громко разговаривает месье Руж, владелец водоочистительной системы Азиля. Маленькие Серж Готье и Луизетта Морин что-то рассматривают позади одной из колонн центрального нефа. «Лишь бы не кошка», – беспокоится Вероника. Эти симпатичные зверьки, истребляющие крыс и мышей по всему городу, ужасно злы и могут поранить детей при попытке взять их в руки или просто потрогать. Луизетта выглядывает из-за колонны, встречается взглядом с Амелией и машет ей рукой. Амелия морщит нос, показывает язык и отворачивается.

– Милая, – окликает Вероника. – Как некультурно.

– Она мне не ровня! – высокомерно заявляет дочь. – Она считает меня глупой, потому что мне неинтересно, сколько шкафов с платьями у неё и её мамы. А я думаю, что глупо – не знать, как называлась страна, которой был раньше Азиль.

– Малышка моя, быть умной – хорошо. А быть умной и воспитанной – хорошо вдвойне.

– Папа мне такого не говорил.

Авторитет отца для Амелии непререкаем, Веронике только и остаётся, как оставить попытку урезонить дочь. Конфликтовать с Амелией – нарываться на гнев Бастиана. А уж этого хочется меньше всего.

Шаг отделяет Веронику от отца Ланглу. Она стоит, тайком любуясь его неторопливыми, плавными жестами, фиксируя в памяти движения губ, спокойный взгляд, тёмных, как ночное небо, глаз. Вероника впитывает в себя его образ, как спасение, чтобы в минуты отчаяния обращаться к своей памяти, как к лекарству.

– Благословляю, брат мой, – и тот, кто отделял Веронику от священника, отходит в сторону.

Она делает шаг вперёд, припадает на одно колено. Склоняет покорно голову.

– Благословите, святой отец.

Его жёсткая ладонь ложится ей на макушку. От руки так тепло, что хочется схватить её и изо всех сил прижаться щекой. Присвоить. Только себе, больше никому-никому. Как спасение. Как освобождение.

– Встань, дитя моё.

Отец Ланглу незаметно кладёт кругляш гостии на алтарь и его взгляд, обращённый к Веронике, становится строже. «Это тебе нельзя», – читается в нём. Мгновение – и прямую линию губ трогает тень улыбки, а на ладони лежит маленькая красная карамелька. Ксавье осеняет Веронику крёстным знамением, подносит сладкий кусочек к её рту. Губы Вероники принимают карамель, касаются пальцев священника поцелуем. Он не спешит убирать руку. Для него это так же важно и свято, как и для маленькой женщины в серо-голубом платье.

– Сад, – коротко выдыхает Ксавье, и Вероника опускает ресницы: приду.

Она отходит, берёт за руку Амелию, и они покидают Собор. На улице уже ждёт Ганна в пёстром лоскутном сарафане и с полугодовалым Клодом в слинге.

– Младенчик! – радостно вопит Амелия и тянется к нему. – Nourrice, можно мне его подержать? Какие у него щёчки! Я так люблю младенчиков, но у нас их почти не бывает…

– Пойдём, моя дорогая, – белозубо улыбается Ганна. – Посмотрим, как красиво сегодня в парке. И пустим Клода поползать по травке.

– Нянюшка, – окликает её Вероника, – я помогу отцу Ксавье украсить церковный садик и присоединюсь к вам. Амелия, у озерца сегодня дают специальные кульки с кормом для золотых рыбок.

– Вот это да! – обрадованно восклицает девочка. – Идём кормить рыбок! Скорей, няня!

Ганна с детьми огибают Собор справа и идут в парк – именно там в праздники проходят народные гуляния с танцами, бесплатными угощениями и фейерверками. Вероника машет им вслед и, когда они исчезают за поворотом, быстрым шагом возвращается в Собор. Праздничное служение окончено, и лишь студенты-служки прибираются в наосе. Не замеченная никем, молодая женщина проскальзывает в боковой неф, проходит между рядами высоких мраморных колонн, сворачивает в правое крыло и поднимается по винтовой лестнице на верхний ярус Собора. Там в полутьме длинного коридора она безошибочно находит среди десятка одинаковых дверей нужную и вежливо стучит.

– Войдите, – отзывается знакомый баритон.

Вероника переступает порог кельи и останавливается, натолкнувшись на суровый взгляд Ксавье Ланглу.

– Веточка, ты не должна быть здесь, – качает головой Ксавье. – Мы же договорились встретиться в саду.

– Я принесла тебе историю.

Ксавье убирает в стенной шкаф надетую на манекен казулу8, смотрит на гостью долгим, внимательным взглядом – и на его хмуром лице расцветает улыбка. Не сдерживаясь, Вероника бросается к нему в объятия, льнёт щекой к груди.

– Погладь меня. Немедленно погладь, или мир прямо сейчас взорвётся и перестанет существовать, – то ли просит, то ли уже требует она. – Ты можешь спасти его, просто коснувшись меня.

Его ладони трогают волосы Вероники, пальцы погружаются в светлые локоны, как в чашу со святой водой. Ксавье легко дует ей в макушку, почти касаясь губами растрёпанных прядей.

– Нет, моя Веточка. Мир устоит, ибо на то Божья воля. Иначе Он не пустил бы тебя сюда.

– Получается, я удерживаю мир, да? – спрашивает она, вдыхая сладкий запах дыма и благовоний, пропитавших альбу9 священника.

Вместо ответа он обнимает Веронику и слушает, как частит её сердце. «Соскучилась, – понимает Ксавье. – Грейся, Веро. Оживай».

– Почему ты не дал мне гостию? – вдруг спрашивает молодая женщина.

– Там добавка, которую тебе нельзя. Она поднимает людям настроение, но… Просто нельзя.

– Я хочу рассказать тебе новую историю, – вспоминает Вероника.

Ксавье нехотя выпускает её из объятий.

– Пойдём украсим сад, – предлагает он. – Развесим гирлянды и игрушки для детей. И ты расскажешь. Только подожди, мне надо переодеться.

Вероника присаживается на край жёсткого топчана с тощим матрацем и шерстяным одеялом. Ксавье снимает альбу, убирает её в шкаф. И резко оборачивается, услышав испуганный вздох Вероники.

– Что такое?

– Твоя спина, – в голосе молодой женщины – неподдельный ужас, глаза наливаются слезами. – Кто это сделал с тобой?

Ксавье качает головой, быстро надевает просторную чёрную рубаху, пряча иссечённую спину.