Бабушкино море

Мамина песня

Вечером на лавочке перед бабушкиным домом собираются бабушкины гости. И мама и бабушка с ними. Все молчат и молча отгоняют комаров.

Тут усатый бабушкин председатель — в замшевых остроконечных туфлях и белой фуражке. Тут тётя Сватья, в красивой, другой косынке — не ситцевой цветочками, а шёлковой горошком. Тут конюх Митрич и какая-то тётя Фрося — бабушкина кума.

Тётя Фрося большая и круглая, как каравай. Ноги у неё толстые, руки толстые, а на затылке туго скрученная толстая кося. Она, покачивая головой, смотрит на Лялю и тихонько толкает тётю Сватью.

— Аккурат Иванушка! — говорит она тёте Сватье. — Ой, копия! Только он росту как будто повыше был да тельцем посбитней. А так — Иванушка!..

Фрося косится на бабушку и вытирает глаза косынкой…

— Тише ты! — говорит ей тётя Сватья и, перепугавшись, глядит на бабушку.

Фрося тоже пугается. Она поджимает губы и машет рукой. Потом, вздохнув, аккуратно складывает свои толстые руки на груди и долго-долго сидит, покачиваясь, будто что-то поёт про себя.

— Да, так вот… А ведь я твоего папаню эдакого знавал, — начинает вдруг лениво рассказывать бабушкин председатель. — Я и деда знавал. А уж с бабкой твоей мы, можно сказать, не пуд, а три пуда соли съели. Самые старые мы с ней по этим местам колхозники… Да, нечего говорить, всяко тут бывало, иной раз и туговато приходилось. Но превзошли! Грамоту даже имеем от министерства, а с бабкой твоей товарищ Анастас Иванович Микоян лично за ручку здоровался. — Он поглядывает на бабушку, потом поглядывает на Лялю. — Да разве ж ты можешь понять такое? — Председатель машет рукой. — Не поймёшь, поскольку ты малолеток… Да… А спервоначалу вот оно дело-то было как. Приходит она однажды в правление — мы в ту пору только-только колхоз заводить начинали, — приходит и говорит: «Ну, принимайте меня в артель!» Это бабу-то в рыбаки!.. Извините великодушно, Зинаида Михайловна, только из песни слова не выкинешь. — Председатель хитро поглядывает на маму и разглаживает усы. — Приходит она в колхоз… Слышь, коток?

— Слышу, — говорит Ляля.

— Приходит и говорит: «Запиши в бригаду! А если кто не захочет бабу держать при своей бригаде, так подавай мне особое звено… Пусть будет бабье звено под названием «Восьмое марта». — Председатель опять поглядывает на маму. — Ну, смехи, конечно. Туда, сюда… Слыхано ли! Человек она неопытный, баба. Но я не взял на себя такого, чтоб затереть народную инициативу. Я дал звено. И что б вы думали! Попервоначалу сто шесть процентов. Ну, я, конечно, туда, сюда… Телеграмму в центр: «Перевыполнение бабьим звеном. Имеет название «Восьмое марта»… Не бабка у тебя — орёл!

Все смеются… Все, кроме бабушки.

Темнеет. Темно… Зажигает в траве светляк свой тусклый фонарь. Мягкий зелёный свет не освещает ни трав, ни деревьев, но горит очень долго и не мигает.

Рядом с мамой, на камне, сидит Ляля.

— Ляленька, здесь не сыро? — говорит мама. — Ты не простудишься?

Ляля молчит. Она сжимает в кулачки свои худенькие руки и не отрываясь глядит на звёзды.

«Я их вижу, — думает Ляля. — А они, видят они меня или нет?»

И, словно в ответ, звезда сейчас же срывается с неба и падает.

«Может, если смотреть оттуда, — думает Ляля, — так я тоже буду звезда? Оттуда я, может быть, тоже блещу? И другие люди блестят?..»

Ляля смотрит на председателя. Он разглаживает усы.

«И он — звезда, — отчего-то вздыхает Ляля. — Он блестит в целой кучке звёзд, похожих на крынку. А тётя Сватья, наверно, стоит в сторонке и часто-часто мигает. Бабушка — вон та крупная звёздочка с зубчиками. Мама — там, посредине неба. Такой красивый зелёный огонёк. А папа…»

— И где-то наш Кинстинтин? — говорит Сватья. — Плывёт, должно, по морям-окиянам.

— По морям-океанам, — медленно повторяет мама и тихонько отмахивается от комаров.

В это время с другого конца улицы подходят к бабушкиному дому какие-то люди. Впереди — высокий, в шапке-зюйдвестке, надвинутой на уши, точно капор. У него босые ноги. Они светятся на тёмной дороге. Рядом с высоким идёт другой — покороче. За ним — третий и ещё один. Передний хромает. Сбоку, едва поспевая за ними, бежит молодая рыбачка.

— Моё почтеньице! — говорит босой, подходя к скамейке.

— Приветствую, — говорит короткий.

— Кажись, не вовремя? — говорит третий. — Гости? Весьма приятно.

— Знакомьтесь! — говорит бабушка.

— Латыш, — говорит босой.

— Латыш, — говорит короткий.

— Латыш, — говорит тот, которому очень приятно.

— Латыш, — говорит последний.

— Тётя Сватья, сколько же у вас тут латышей? — шёпотом спрашивает Ляля.

Но бабушка уже всё услышала. Она откидывается назад и мелко-мелко хохочет.

— Полдюжины, — говорит она наконец, вытерев слёзы. — А сто́ят сотни. Такие уж у нас латыши!.. — Так говорит бабушка, вся трясясь от смеха.

— Им смех! — говорит высокий, повернувшись к Лялиной маме. — А нам, прямо сказать, не до смеха…

— Известно, дело наше рыбацкое, — непонятно объясняет короткий. — Больше всё по рыбальству… В отца… А как нас, братьев, всего девять душ, так сколько братьев, столько и рыбаков. Пятеро, извиняюсь, в звеньевые вышли. И вот, поверите ли, на собраниях говорят: «Латышская жменя», и смеются. А какой смех, когда двое из нас в партизанах были… Один при спасении орудия ловя в войну погиб… А двое, как говорится, были на самой передней позиции. Кровь пролили. Вот те и «жменя»! Но вам, конечно, со свежей воли оно покажется, ой, как смешно…

— Что вы, что вы! — говорит мама. — Я вполне понимаю. Бывают прозвища…

— Зачем же прозвища? — говорит высокий. — У нас своя фамилия есть: мы — Латыши.

— Заладил! — говорит бабушка.

— А меня звать Надежда, — вдруг говорит рыбачка, которая шла в стороне, и протягивает маме прямую ладошку.

— Садитесь, Надя, — говорит мама.

— Нет, к чему вам себя беспокоить, — отвечает Надежда и сразу садится.

— Часу покоя от вас не видно! — говорит бабушка Латышу. — Не добыл телегу? Так обрубай, не томи.

— Зачем — не добыл? Я добыл, — говорит Латыш. — Всё орудие лова катится помаленечку к месту главного лова, как было высказано на собрании. Будет к сроку. Подготовка к путине идёт порядочком. И станы уже на местах разбиты, и продовольствием ловцы обеспечены вполне удовлетворительно. Только вот, Варвара Степановна, прямо скажу, поскольку я звеньевой, так зачем в звено, можно сказать, человека неопытного? У бережка оно, конечно, пойдёт, но в путину… У бережка оно будет много спорнее… Пусть будет на трудовом посту, я не имею против. Но зачем в главный лов, на Тимрюк? Получается как-то очень обидно для звеньевого. Дивчина вовсе молоденькая, ни силы в руках, ни хватки — не навыкла, как говорится…

— Навыкнет! — говорит бабушка.

Латыш свистит и машет рукой.

— Жди! — говорит он. — А тут путина!

Надя начинает тихо всхлипывать.

Бабушка минуту глядит на неё через плечо, а потом опять поворачивается к Латышу:

— Лень нового человека обучить? Неохота?

— При чём тут неохота! — отвечает, смутившись, высокий и не смотрит на бабушку. — Но поскольку звено образцовое, добилось знамени…

Все молчат. И вдруг председатель срывается со скамейки.

— Переходное! — кричит председатель. — Знамя-то переходное! Может, ещё и отдать придётся…

— Не примут они меня, — хнычет Надя. — Ни за что не примут!

— Заладила! — шёпотом говорит бабушка. — Как так не примут! А ты не жди, чтобы приняли, сама иди! Остаёшься в звене — и всё. И чтоб больше мне не было этого разговору. Ясно?

Все молчат. Латыш, который не хочет принять Надежду в своё звено, неловко топчется возле бабушкиной скамейки. Бабушка смотрит на него неодобрительно.

— Ну, чего ты? Чего? — говорит она. — Землю насквозь протопчешь… Вот поеду ужотко станы доглядывать, сразу увижу, как вы там хозяйствуете.

— Когда ожидать, скажете? — спрашивает Латыш.

— Ожидать меня нечего. Когда прибуду, тогда и прибуду!.. Слышь, хозяйка моя, — поворачивается она к тёте Сватье, — собирай меня. Завтра по холодку и пойдём.

— Бабушка, — вдруг говорит Ляля, — а можно и мне с тобой — по холодку?..

Все поворачиваются к ней.

— Что ты, Ляля! — говорит мама. — Разве можно…

— А чего ж нельзя? — отвечает бабушка. — Худого не будет. Хочет дитё поглядеть, как люди живут, как дело делают, — пусть поглядит.

Мама легонько покачивает головой. Видно, ей не очень нравится, что Ляля хочет ехать с бабушкой по холодку, но спорить она боится.

А бабушка словно ничего не замечает. Она ласково похлопывает маму по плечу и говорит:

— Спой, чтой ли, Зинаида.

Все как будто просыпаются.

— Спойте, голубушка Зинаида Михайловна! — говорит председатель.

— Спой, Михайловна! — просит молодая рыбачка.

«Так она сразу и спела! — думает Ляля. — Увидите, что сейчас будет…»

Ляля знает, что дома мама поёт только «вокализы», то есть «о-о-о, а-а-а» и другие буквы. Она артистка театра Кирова и поёт настоящие песни только на концертах.

Но с бабушкой мама не спорит. Она на минуту задумывается, потом говорит: «Хорошо, попробую», — и поёт.

Воздух дрожит над мамой…

Ляле кажется, что мама ушла далеко и больше о ней не думает. Ей хочется дёрнуть маму за платье или сказать, что ей холодно.

А мама словно летит куда-то, сидя на бабушкиной скамейке. При свете луны Ляле видна мамина голова. Голова у мамы откинута. На белой шее бьётся жилка. Глаза, не мигая, смотрят вперёд, на дорогу. Из открытых маминых губ летит в темноту большая, широкая песня. Она словно очерчивает в темноте светящийся круг, как падающая звезда…

поёт мама низким, грудным голосом.

Властно тревожит ночную тишину мамин голос.

Ляле становится грустно, и хорошо, и больно, и жалко чего-то. Чего ей жалко?

«Папа!» — вдруг вспоминает Ляля, и в носу у неё щекочет.

…Вот она в кровати. Проснулась. Ей хочется спать.

— Вставай, доця! — говорит папа.

Она начинает посапывать и притворяется, что спит.

— Лялик, ты слышишь? — осторожно говорит папа. — Ну, протяни мне хоть ножку, я туфельку надену.

В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин гладко расчёсанный щёткой, сияющий затылок. Он натягивает ей чулочки, надевает туфельку и, став на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.

У папы такие большие руки!

…Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в «Народный дом» покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди лупят изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.

Тут папа сказал: «Подождите минуточку!» — заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.

После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.

Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые, добрые руки с аккуратно подстриженными ногтями, будто стыдился их…

поёт мама. И что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.

…Раньше, когда-то очень давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что «любит свою посудину», Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине.

Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…

Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе по большому морю…

поёт мама.

…А когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: «Кому это колясочку купили, гражданин?»

Но никто его не спросил.

Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.

— От дочки вам, от моей Ляленьки! — говорил папа.

Грохоча колёсиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.

На шум открывались двери в парадном.

— Извините, пожалуйста! — говорил папа, раскланиваясь с соседями. — Это для нашего первенца… Мне поначалу, конечно, хотелось больше мальчика, но и девочка ничего…

Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это и в самом деле совсем ничего, что Ляля не мальчик; что это даже немножко лучше, что Ляля девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.

— Благодарю сердечно, мамаша! — ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.

С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто она видела это собственными глазами…

так протяжно, так красиво поёт мама, что Ляле хочется не то смеяться, не то плакать.

«Да — тебя дразнят!.. Дразнят… — думает Ляля, слушая грустную песню. — Тебя, такого сильного, такого смелого!.. Подумаешь, колёсико!.. Папа!» — думает Ляля. И в носу у неё щекочет.

— А вот они едут все трое в машине. Это папа их отправляет к бабушке.

Ему жаль расставаться с мамой и Лялей. Он только что воротился из дальнего плавания.

Но Ляле надо в деревню — поправляться у бабушки-бригадира после скарлатины с осложнением на оба уха, — а маме надо проводить Лялю к бабушке и ехать дальше — в Сочи, петь на летних концертах для отдыхающих…

— Приготовьте билеты, — сказал им какой-то человек в белом кителе, когда они подъехали к аэродрому.

Папа приготовил мамин и Лялин билеты. Билеты сейчас же отбили печаткой, и мама с папой и Лялей пошли по дорожке вперёд.

Когда все люди подошли к забору перед самолётом, человек в кителе зашёл за забор, пропал, а потом, выскочив оттуда, крикнул высоким, острым голосом:

— Попрошу подготовиться, попрошу подготовиться к посадочке.

Все подготовились к посадочке: начали прощаться.

Папа поставил у забора мамин и Лялин чемодан, наклонился к маме и быстро зашептал:

— Ты, Зая, передай привет, скажи, что всё хорошо… Ну, в общем, сама знаешь… Скажи, что под осень я непременно буду… А главное, Зая… — И тут лицо у папы стало виноватое. — Главное, Зая, ты как-нибудь так… ну, сама понимаешь… Всё ж таки пожилой человек. Может быть, и отсталый немножко, с предрассудками. Старость…

— Понимаю, понимаю, — сказала мама, прищурила глаза и тихонько положила папе на плечо руку. — Боишься, что жена не понравится матери? Говори прямо!..

— Ну, как это возможно? — сказал папа и, улыбнувшись, взял маму за руку. — Ляленька, — сказал папа, ещё не оторвав от мамы глаз, — слушайся бабушку! Бабушка почтенный человек — кавалер ордена Ленина.

И вдруг он наклонился к Ляле совсем низко, к самому лицу её, и сказал:

— Люби бабушку, люби! Она старенькая. Приласкай бабушку…

Так он сказал Ляле, а в это время открылась у забора калитка.

Все бросились к калитке. Первой вынесло в открытую калитку маму, потом Лялю, потом папу с чемоданом.

К самолёту папу не пустили. Сказали:

— Останьтесь, останьтесь, провожающий!

Папа остался.

Оставшись, он подхватил Лялю на руки, прижал к себе, закрыв глаза.

Было больно, но Ляля решила уж потерпеть.

Папа осторожно и быстро целовал её глаза, щёки, шею, прижимался головой к её пелеринке.

— Посадочка, посадочка! — сказал папе человек в белом кителе.

И мама с Лялей сели в самолёт…

Мама кончила петь.

Похвалив маму, все вокруг задумчиво, будто нехотя, умолкают. Словно ждут, чтобы мама запела опять, или прислушиваются к той песне, которую мама уже допела.

И вдруг из-за тёмных плетней показываются две маленькие фигурки.

Первая — тощенькая, высокая, с острым личиком. Вторая — круглая и короткая; она катится следом за высокой.

— Вы будете Лялина мама? — говорит высокая девочка.

— Да, я буду Лялина мама, — говорит мама.

— Так это вы спивали? — говорит Люда.

— Да, это я пела, — говорит мама.

— Хорошо спиваете, — говорит Люда и глядит исподлобья на бабушку.

Света сейчас же прячется за Людину спину.

— Большое спасибо, деточка, — говорит мама. — Я рада, что вам понравилось.

— А вот что я вас ещё хотела спросить, — говорит Люда. — Это правда, что в вашем городе целое поле жертв революции и что в поле есть цепки?

— Поле?.. Цепки?.. — говорит мама. — Да, да, это правда, деточка. Ты, наверное, хочешь приехать к нам в Ленинград посмотреть на поле «Жертв революции»?

— Могу, — говорит Люда и оглядывается на Лялю.

— Видишь, значит, всё правда! — шёпотом говорит Света.

— Да, да, — говорит мама, — всё правда.

— Хорошо, — говорит Люда.

И, не сказав «до свиданья», они уходят.

Впереди идёт Люда. За ней, перекатываясь, как шарик, бежит Света.

— Верно дети сказали: сердечно поёшь, Зинаида, — говорит бабушка.

И опять кружатся над маминой головой комары, но мама их больше не отгоняет. Она не замечает комаров. Мама, видно, радуется тому, что бабушка сказала: хорошо.