Бабушкино море

«Я буду скучать»

У вокзала стоят деревья с жёлтыми листьями. На дороге густые от грязи, тёмные лужи. Дорога размыта дождями.

Это осенний месяц — октябрь.

К станичной платформе медленно подъезжает поезд.

Оттуда выходят бабы с бидонами. Прихрамывая, спускается по ступенькам вагона колхозный садовник. На спине у него большая корзина с грушами.

Посредине платформы стоит одинокий носильщик. На груди у носильщика поблёскивает медаль «За оборону Одессы».

— Дамочка! А не надо ли поднести чемодан? — говорит носильщик.

Женщина, которой носильщик хотел поднести чемодан, и моряк, который не дал носильщику понести чемодан, — Лялины мама и папа. Они приехали в бабушкину станицу.

Молча идут они по широкой дороге, размытой дождями.

— Ну что? Скажи!.. — говорит мама.

— Да ничего, ничего, Зая, — говорит папа. И опять молчит.

Он смотрит на домики, на камышовые крыши в начале станицы, на глубокие колеи милой земли, по которой так давно не шагали его большие ноги.

Спешат на рынок бабы с бидонами.

Проезжает по краю дороги телега, нагруженная виноградом. На ней сидит молодая девушка в шерстяном платке. Она лузгает семечки и смотрит туда и сюда.

Телега вздрагивает. Из-под её колёс во все стороны брызжет грязь.

— А видно, пожалуй, и здесь, что земля чернозёмная, — говорит папа. — Эх, и богатый же край!

— Да, да, — говорит мама. Она задумалась.

Шуршат с обеих сторон дороги деревья. Шелестят сухими, редкими листьями. Ветер толкает ветки, отрывает от них листки. Взметнувшись, словно широко вздохнув в последний, в самый последний раз, лист становится дыбом на ветке. И вдруг подламывается. Он летит на дорогу, кружится и падает. Там и лежит, желтовато-красный, и хочет опять взлететь. Да не взлететь ему больше. Намок. Отяжелел.

Долго идут Лялин папа и Лялина мама по осенней, размытой дождями дороге к бабушкиному дому. На дороге глубокие борозды, полосы от колёс телеги.

Вот дом с резными балконами. У дома толпятся мальчишки. Мальчишки шумят и сплёвывают на дорогу виноградные шкурки и косточки. Ветер с моря треплет ленточки их бескозырок.

Увидев, что по дороге идёт моряк, мальчики вытягиваются и опускают руки по швам. У них в руках зажат недоеденный виноград. Моряк проходит, и все мальчишки, повернув голову, провожают его внимательным взглядом. Они успели заметить сияние золотых нашивок на его рукаве. Опомнившись, они бегут за ним гуськом по дороге, сплёвывая на ходу виноградные косточки.

— Привет, орлы! — улыбнувшись говорит папа и машет им свободной от чемодана рукой.

…Вот Центральный сад. Под сухими, жёлтыми липами кто-то тонко играет на фистуле.

— Ты не устала, Зая? — тихо говорит папа.

— Нет, ничего, ничего, — отвечает мама, косясь в его сторону и чуть-чуть улыбаясь. — Я могу идти гораздо быстрее.

И они идут всё быстрей.

Вот наконец желтеет издалека широкая крыша колхозной конторы. Вот зелёный забор. К нему прибита та же, хорошо знакомая папе, табличка: «КОЛХОЗ «ЗАВЕТ ИЛЬИЧА». Под табличкой висит щиток.

— Погоди-ка, Зая, секунду, — говорит папа и останавливается.

«Бригадир Сущёва Варвара, — бегло читает папа, — 308 %. Звеньевой Латыш Иннокентий — 284 %. Ловец Мишур Надежда — 202 %…»

— Ну же, идём! — говорит мама.

— Не подкачала, не подкачала моя старушка! — смеясь, говорит папа. И, взяв маму за руку, идёт всё быстрей и быстрей к концу станицы, к самому морю, к бабушкиному дому.

Вот и море. Папа смотрит на море. Оно скучно-серое в этот осенний месяц. По самому краю моря тянутся деревянные мостки. У мостков стоят катера. Из трубы огромной судоремонтной верфи валит в небо коричневый дым…

— Погоди-ка, Зая, — вдруг говорит папа и опять останавливается. Он смотрит на трубы в порту.

Папе хочется улыбнуться, но улыбка у папы выходит странная. Такая, словно что-то крепко и сладко сжало папино сердце. Ему хочется закрыть глаза и постоять, задумавшись и отвернувшись от всех. Постоять, да так, чтоб никто не увидел, как он задумался.

— Идём же, Костя! — говорит мама.

Они идут. Вот наконец и бабушкин дом. Вот зелёные ставни на окнах бабушкиного дома.

— Да, так было и в последний раз, — говорит папа. — Только крышу, видно, перекрывали, и дерево подросло во дворе.

С моря дует колкий, протяжный ветер, и слышится гул. Мягко лопочут от ветра зелёные ставни бабушкиного дома.

— Четвёртый час, — говорит папа. — Матушка, верно, уже вернулась с рыбалки.

У забора сидят на корточках, наклонившись над лужей, три девочки.

— Даёшь концы! — хриплым голосом кричит черноволосая девочка.

— Трос крепи, крепи трос! — отвечает не своим голосом белоголовая.

В луже, к которой они наклонились, плавает лодка.

— Чего зеваете! — кричит черноволосая девочка. — Трос крепите! Крепите трос! Никак не податься к берегу…

Услышав это, папа вдруг останавливается и ставит на землю свой чемодан.

…Вот так же, вот точно так же он сидел на корточках у этого вот забора. Только тогда забор был некрашеный… И на его, на папином, корабле был как будто бы другой парус — не матерчатый, а газетный…

— Ну что?.. Скажи! — говорит мама и осторожно берёт папу за руку.

— Да так… — говорит папа.

Он стоит в тени чужого дома, прислонившись к чужому плетню, и никак не может припомнить, какой был парус… «Нет, всё ж таки, кажется, не матерчатый… из газеты…»

— Сортируй чередом! — хриплым голосом кричит черноволосая девочка. — Как на танцы-баланцы, так вы мастера!!

На чёрной девочке плотно застёгнутый полупальтик. В волосах у неё гребёнка с мелкими камешками.

— Ля-ля! — чуть слышно говорит мама.

Девочка поднимает голову и оборачивается.

— Мама! — кричит она и повисает на маминой юбке.

— А я? — говорит папа.

— Бабушка, бабушка, папа приехал! — на всю улицу кричит Ляля.

И вот из дома выходит бабушка.

— Константин! — говорит бабушка. — Костя!.. Костенька!

— Матушка! — говорит папа.

Они подходят друг к другу, и вдруг становится видно, что папа гораздо выше, чем бабушка, и что бабушка старенькая.

— Костенька! — повторяет бабушка. — Сынок! — и смотрит на папу.

— Успокойтесь, матушка! — говорит папа дрогнувшим голосом и обнимает бабушку.

Из всех окон по всей улице выглядывают хозяйки. Смотрят, как бабушка обнимается с папой.

— К Варваре Степановне сынок приехал, — говорят хозяйки. — Меньшой, Кинстинтин. Так, видно, ноги у ей и подкосились. Ясное дело — мать!

Папа тихонько проталкивает бабушку в открытые двери. Когда они вместе проходят в комнату, папа вдруг нагибается. Он большой, а двери в бабушкином доме не очень высокие.

— Кинстинтин, голубчик! — кричит Сватья, когда бабушка с папой заходят в дом.

— Тётушка! — говорит папа и улыбается так широко, что видны все его зубы.

Так Ляля вдруг узнаёт, что тётя Сватья приходится папе тётушкой.

В это время бабушка вспоминает, что она ещё не здоровалась с мамой.

— Здравствуй, невестушка! — вдруг говорит бабушка.

И они целуются.

А Ляля стоит рядом и смотрит на папу, маму и бабушку.

— Откуда это? — расцеловавшись с бабушкой, шёпотом говорит мама и смотрит на серый Лялин полупальтик, на голубое платье, которое бабушка справила ей на рост после осенней путины. Маме, видно, не нравится Лялин новенький полупальтик. Лицо у мамы такое, как будто она подавилась сливовой косточкой.

Но потом она замечает, что щёки у Ляли коричневые и что она стала толстой.

— Как ты выросла! — говорит мама, улыбается и снимает шляпу.

— Можно, хозяйка? — кричат с порога.

На крылечке толпятся гости: тётя Фрося, председатель колхоза и конюх Митрич.

— Покажись, орёл! — кричит председатель папе и от радости крепко хлопает папу по серединке спины.

— Фёдор Матвеевич! — кричит папа не своим голосом и от радости крепко хлопает по серединке спины председателя.

Так они стоят и довольно долго похлопывают друг дружку по спинам.

— Ну-ну, — говорит председатель. — Слышали. Даром что на отшибе… Орёл!.. Эх, а я твоего папаню вот этакого знавал, — вздыхает он вдруг и глядит на Лялю.

— Алексей Дмитрия, голубчик! — говорит папа, обернувшись к конюху Митричу.

Митрич мелко и часто кланяется.

— Что, не узнал, браток? — говорит Митрич. — Небось постарел? — и отчего-то подмигивает папе.

Они обнимаются.

— Костенька! — говорит тётя Фрося и повисает на папиной шее. — Костенька, Костенька! А Ивана нет… Нет Ивана… Убили… А уж как был бы рад повидаться с меньшеньким! Не дожил Иван, нет, не дожил…

— Не надо, тётя Фрося! — говорит папа. — Услышит матушка…

Но бабушка уже всё услышала.

Она вдруг выпрямляется.

— Пришли они за ним, — говорит она тихо и смотрит прямо папе в глаза. — Пришли за ним… Руки связали. В спину прикладом тычут. Я и слова сказать не успела — повели из хаты. Я за ним. Бегу, кричу: «Куда? Куда?..» И не слушают… Заметалась я, к ихнему главному кинулась. «Да что ж это?.. — кричу. — Да как же?..» — «Гут, говорит. Ступай. Буду посмотреть». Пошла я. До колодца дойти не успела, слышу — стреляют.

Упала я на землю, сердцем чую: нет Ивана! Потом уж я хату ихнюю подпалила. В камыше жила, как зверь дикий, и жгла. И всё мало мне было. Всё жгла. Искупляла Ивана.

— Не надо, матушка! — говорит папа, сжимает вдруг кулаки, как Ляля, и прижимает их крепко-крепко к глазам.

…Вот и вечер. Тётя Сватья в четвёртый раз ставит под окнами самовар. Залетают в хату горький дымок и мелкие искры. Чернеет небо. Но больше уже во тьме не стрекочет кузнец, не горит светляк. Потому что осень. В окошко хаты влетают только искры от самовара.

Все сидят у стола.

— …Герой, — продолжает папа. — Это прямо-таки удивительно!

— Константин, прекрати! — говорит мама.

— Ну чего же, ведь все свои… — говорит папа. — Нет, представьте, матушка, когда я был в госпитале, так она с годовалым ребёнком…

— Константин, я уйду, — говорит мама.

— …так она с годовалым ребёнком, — торопится папа, — четверо суток в теплушке, и шла семьдесят вёрст в мороз по шпалам с ребёнком… Так когда она вдруг показалась в палате…

Под окном раздаётся плач.

— Кто там? — окликает тётя Сватья.

Мама встаёт и смотрит в окошко. Торопливым шагом она спускается в сад. За ней вприпрыжку семенит Ляля.

Прижавшись к стенке, рядом с бабушкиным самоваром, стоит соседская Люда.

Люда плачет.

— Что с тобой, девочка? — подобрав платье и осторожно присев на корточки, говорит мама. — Ну что, ну скажи!

Люда не оборачивается.

Мамины тёплые руки в колечках обнимают Людину тоненькую дрожащую шейку. Мама тянет её к себе, обдаёт её своей душистой теплотой.

Люда плачет.

— Ну-ну, — говорит мама, ласково наклонившись над Людой, — я всё знаю. Ты стояла, наверно, вот тут под окошком и услышала, что мы шли по шпалам… Тебе нас жалко стало. Но ведь мы не замёрзли, мы тут…

— Что? — говорит Люда, оборачивается и, удивившись, смотрит на маму.

— Ну полно, девочка, полно! — говорит мама.

— Ляльку не увозите, вот что! — не своим голосом кричит Люда. — Я могу приглядеть. А у нас есть тоже десятилетка.

Ляля посапывает.

— Но ведь мы же с тобою договорились, девочка, — прищурив глаза и привстав, серьёзно говорит мама, — что, когда наступят каникулы, ты приедешь к нам, в Ленинград, посмотреть на поле «Жертв революции». Ну, как ты считаешь? Договорились?

— Могу, — подумав, говорит Люда.

Ляля стоит в сторонке и, мигая, как тётя Сватья, смотрит на маму и Люду.

И вдруг она замечает, что Люда очень хорошенькая. Она даже немножко похожа на Лялину маму. У ней такие же беленькие волосики, как у мамы, такое же тонкое, узкое личико, такие же голубые, в колючих ресницах глаза, только, пожалуй, у Люды они покруглее. Но это даже ещё лучше…

— Мама, а Людка, когда я тонула, вытянула меня из моря за волосы, — вдруг говорит Ляля.

— А! Что? — говорит мама, и глаза у неё сейчас же становятся круглыми, как у Люды.

— Зая! — кричат из комнаты.

— Сейчас, — отвечает мама, берёт Люду за руку и заходит в дом.

За ними вприпрыжку семенит Ляля.

— Садись, пожалуйста, девочка, — шёпотом говорит мама.

Люда поглядывает на бабушку.

— Чего ж, садись! — говорит бабушка. — Раз вошла, так садись. Давно бы так. Нечего плач разводить под окнами. Закусывай!

Конюх Митрич пододвигает к маме тарелку и говорит:

— Отведайте, Зинаида Михайловна. Икорка, конечно, осенняя, свежий улов. Но, конечно, может быть, не понравится?..

Он протягивает маме тарелку и отставляет мизинец. В ухе у него поблёскивает серьга.

Мама берёт тарелку и смотрит на Лялю.

— Нет ли рыбки солёненькой? — задумчиво спрашивает тётя Фрося.

— Как не быть, отчего же? — радуется Сватья. — Рыбка есть.

И она выносит из кухни копчёную рыбу.

— А детки, детки чего ж не едят? — хлопочет тётя Фрося. — Вот икорка, вот пирожок, вот сольца… — говорит тётя Фрося.

И она так щедро и так широко пододвигает к девочкам блюдце с солью, как будто соль на бабушкином столе самое главное угощение.

Но Ляля не ест. Она дует в блюдечко с чаем.

«Как будто это море, — думает она про свой чай и дует сильнее. — Вот ветер поднялся. Непогода!»

Она бросает в блюдце хлебную крошку: «А это бабушкина байда». Крошка тонет, и Ляля сразу пугается: «Ай, что же это я наделала! Надо скорее вызвать катер! Конечно, надо бы вызвать катер», — повторяет она про себя громким голосом председателя и, запустив в блюдце палец, принимается вылавливать крошку.

— Что ты там ловишь, Ляля? — говорит мама. — Разве так делают?

— Байда потонула, — виновато говорит Ляля.

Бабушка внимательно смотрит на Лялю и вдруг начинает смеяться.

— Что с вами, матушка? — говорит папа.

Бабушка мелко-мелко хохочет. Она хохочет, не поднимая кверху прозрачных, выгоревших от солнца и ветра глаз. Она трясётся от смеха. Трясутся бабушкины опавшие, старенькие, раскрасневшиеся от чая щёки, её старые, тёмные руки, кончик её новой косынки.

— Видно, радуется, что сынка повидала, — говорит конюх Митрич.

А бабушка всё хохочет.

— Ба-бушка! — говорит Ляля.

Бабушка всё хохочет.

— Ой, ну бабушка! — говорит Ляля и тянет бабушку за рукав.

— Ладно, ладно, — говорит бабушка и вытирает ладонью глаза. — Уж будто и будешь скучать по бабушке?

«Скучать?.. Значит, долго я тебя не увижу, бабушка? Значит, я от тебя уеду надолго?» — глядя на бабушку, думает Ляля.

Она задумывается.

Залетают в окошко искры от пятого самовара. Ляля дремлет, сидя рядом с притихшей бабушкой и уронив голову на ладошку. Откуда-то из углов в глаза ей ползут широкие нежные тени. Глаза слипаются. В глазах мелькает бурьян. По бурьяну бежит петух. В поле качается обгорелая балка.

По широкой дороге в клеёнчатой куртке и шапке ходит босая бабушка. Море окатывает её солёной водой. Что-то блещет в бабушкиных глазах. Лицо у бабушки мокрое. Рот как будто полуоткрыт…

— Эх ты, моя капелька! — говорит бабушка.

— Бабушка, ты моё море! — подумавши, отвечает Ляля и вздрагивает во сне.

— Константин, она, кажется, простудилась, — встрепенувшись, говорит мама.

— Да нет, Михайловна! — отвечает, махнув рукою, тётя Сватья. — Видать, что ты молодая матка… Это ж к росту. Дитё растёт.