Баженов

СНОВА В ПЕТЕРБУРГЕ

Работать приходилось много. Архитектор следил за ходом большого строительства в Гатчине, осуществлял проекты внутренней отделки торжественных залов старого гатчинского дворца, проектировал новое грандиозное здание с манежем и придворным театром, составлял проекты других будущих сооружений, в частности, здания комендатуры, конюшен, мостов и павильонов для гатчинского парка. Не все, правда, было осуществлено на практике, ибо Павел потом охладел к реконструкции Гатчины, да и средств не хватало. Кроме гатчинских и павловских построек, Баженов работал также над проектами церкви — «Намереваемой Лейб-гвардии Семеновскому полку», Инвалидного дома и церкви Иоанна Предтечи, сооружение которых планировалось на Каменном острове, проектировал Михайловский (Инженерный) замок, мастерские для Главного адмиралтейства и каменный корабельный сарай. Есть в литературе свидетельства и о том, что Баженов участвовал в постройках гауптвахты и башни у Петербургских ворот в Кронштадте, манежа возле Смольного и отдельных сооружений для Аракчеевских казарм, в создании каланчи нового Адмиралтейства, Литовского замка и т. д. Выполнял зодчий в этот период и отдельные частные заказы, проектировал усадебные дворцы.

Создается впечатление, что Баженов работал в этот период как бы полулегально, стараясь не афишировать своего имени, а в отдельных случаях он, возможно, даже был склонен прикрываться именами других архитекторов. Понять зодчего нетрудно. Он, находясь в опале, не хотел ставить в неловкое положение своих заказчиков. Поэтому на многих своих проектах и сооружениях Баженов, видимо, предпочитал «автографа» не оставлять. В результате многие баженовские постройки впоследствии оказались приписанными другим архитекторам. И потребовались многие десятилетия, прежде чем была восстановлена истина. А вокруг некоторых строений и проектов разногласия об авторстве существуют и по сей день.

Таким спорным проектом остается «загадка Останкинского дворца».

Граф Николай Петрович Шереметев был поклонником театра, музыки, живописи и любил много строить и перестраивать. Переехав из Кускова в Останкино, граф Н. П. Шереметев начинает создавать свою усадьбу, строить дворец. Многочисленные записи в «домовых книгах» и «повеления» графа свидетельствуют о том, что проекты присылались из Петербурга. Туда же посылались для консультаций и чертежи, выполненные крепостными архитекторами, в частности А. Ф. Мироновым и Ф. П. Аргуновым. В Останкине непрерывно ломали и что-либо переделывали, так как хозяин постоянно высказывал недовольства. К осени 1792 года был построен театр — прообраз дворца. Наружная архитектура строения весьма примитивна. Шереметева не устраивало это здание. Он решает расширить его, пристроить флигели, изменить внешний облик. Этим занялся Ф. И. Кампорези. Он сделал множество чертежей, акварельных набросков. Однако сооружения по его планам опять не устраивают Шереметева. Хозяин подключает к работе архитектора К. И. Бланка. Вновь начались переделки. Граф решает чаще советоваться с архитекторами Петербурга, «близкими к малому двору», цесаревичу Павлу, с коим у Шереметева дружеские отношения. В 1793 году в роли советчика выступает Бренна. Он напрашивается в авторы отдельных частей здания, архитектурных украшений. Однако здание от этого становится еще более разностильным. Назревает необходимость поручить кому-то разработать общее архитектурное решение дворца.

Крупнейший советский исследователь истории русской архитектуры И. Грабарь считает, что эта работа была поручена Баженову, которого Шереметев знал давно, с 1770-х годов, когда зодчий строил павильоны Эрмитажа в Кускове, где находилась усадьба Шереметевых. Не исключено, как предполагают исследователи, что Баженов был привлечен к строительству, к разработке проекта, но вместе с тем сознательно оставался в тени. Правда, на многих чертежах стоит подпись «Елезвой Назаров». Но исследователи считают, что во всех этих работах чувствуется сугубо баженовская рука. При этом многие архитектурные детали и приемы имеют поразительное сходство с другими баженовскими работами, выполненными им как ранее, так и позднее. Что же касается Назарова, то он был исполнителем баженовских проектов, предназначенных для строительства в Останкине. Категорично придерживаясь этого мнения, Грабарь замечает: «В делах домовой конторы имя Баженова появляется в первый раз в 1792 году 18 мая. Шереметев приказывает «Управителя Аргунова сына Павла отправить в Петербург к господину архитектору Бажеву для обучения». Никакого архитектора Бажева не существовало, и в данном случае мы имеем дело с опиской переписчика. Речь идет, конечно, о Баженове, активно включающемся с этого времени в останкинское строительство. В Петербурге у Баженова уже были ученики, к которым по просьбе Шереметева он присоединил и 24-летнего Павла Аргунова. За полтора года талантливый юноша многому научился у Баженова, о чем свидетельствуют его чертежи и самостоятельные проекты, сделанные вполне профессиональной рукой, на хорошем художественном уровне. Надо думать, что и Баженов был им доволен, чем, быть может, и объясняется быстрое возвышение крепостного архитектора, которого Шереметев вскоре поставит над его старшими товарищами.

Аргунов затем довольно часто бывал в Петербурге. И всякий раз привозил с собой новые чертежи.

Долгое время о Михайловском замке ученые могли судить лишь по гравюрам, подписанным почему-то Бренной. Это давало повод для разноголосицы. Но затем были обнаружены проекты, подписанные лично Баженовым. И тогда появилась возможность сравнивать, делать глубокий анализ стилевых особенностей тех или иных сооружений, проектов. Эти исследования позволили ученым заявить, что, в частности, проекты и чертежи одного из фасадов Останкинского дворца, несомненно, принадлежат Баженову.

При этом те части здания, которые строились в последние годы, отличаются ярко выраженным баженовским стилем, и архитектурные детали имеют наиболее законченный вид.

Расследование масонской деятельности продолжалось. Расправившись с Новиковым, Екатерина продолжала следить за другими «вольными каменщиками», а также интересовалась событиями в Польше и действиями масонов Франции и Пруссии. Ей стало известно, что в 1784 году в Польше был основан «Великий Восток», объединивший 13 больших лож, расположенных в разных городах и областях. Все они приняли единый устав, состоящий из 54 параграфов. В параграфе 52 говорилось, что масоны не признают первого раздела Польши и согласно конституции «Великого Востока» приветствуют то, что ложе — матери «Екатерины под Северной звездой» подчиняются «все земли и края, находившиеся под польским владычеством, а также края и провинции, лежащие за границей». Польшу охватили антирусские настроения. Такая же атмосфера царила и в ложах. В 1789 году ложа «Екатерины под Северной звездой» была переименована в ложу «Станислава-Августа под Северной звездой». После чего польские масоны вошли в тесный контакт с прусскими ложами.

Российскую императрицу не могло сие не тревожить, так как продолжали поступать сведения о том, что цесаревич Павел не прекращает свои тайные связи с берлинскими масонами и, по сути дела, проводит самостоятельную международную политику. Распространились даже слухи, что Павел с помощью масонов готовит план раздела России на зоны орденского влияния. Как показало следствие, в масонство оказались втянутыми не только наиболее богатые люди, но и представители духовенства, а также влиятельные чиновники, в том числе состоящие на службе при дворе, в императорском совете, Государственной коллегии иностранных дел, в тайных экспедициях. Барсков, автор предисловия к книге «Переписка московских масонов XVIII века», оправдывая благие порывы наиболее честных русских масонов, в то же время замечал: «В конце 70-х гг., после Пугачевского бунта, в Москве пошли толки о тайных масонских собраниях с участием знатных вельмож, недовольных правлением императрицы и близких к меньшому двору (Павла). В следующем десятилетии масоны выступили публично с явным стремлением все захватить в свои руки — управление, суд, школу, печать, благотворительность. Правительство и общество насторожились». Далее Барсков замечает: «В эту толпу русских бар, политиков, мечтателей, мистиков, филантропов, педагогов и книголюбцев проникли немецкие «братья» разных «систем» с их политическими и корыстными целями». Барсков внимательно изучил дневник барона Шредера, тайную переписку берлинских розенкрейцеров и пришел к выводу, что русские «братья» «стали жертвами политической интриги, которую затеяли немецкие обскуранты, переодевшись по тогдашней моде в масонский наряд».

В 1792 году 18546 экземпляров книг, найденных Прозоровским на складах московских типографий и у разных книготорговцев, признали вредными. Почти все эти книги по приказу Екатерины были уничтожены, ибо «сеяли колобродства» и направлены «супротив правословия». Втом же году были приняты строгие цензурные меры, чтобы впредь такие книги не выходили. 20 мая 1792 года князь Прозоровский писал Екатерине: «Осмеливаюсь всеподданнейше просить Вашего Величества, чтобы повелеть изволили положить границы книгопродавцам книг иностранных и отнять способы еще на границах и при портах подобный сему книги вывозить, а паче из разстроенной ныне Франции, служащие только к заблуждению и разврату людей, не основанных в правилах честности. Я хотя все меры к этому взял, но довольно способов не достает совершенно сие удержать без генерального учреждения потому, что они (книгопродавцы) таковыя книги продают скрытно, а тем вводят многих более в любопытство их покупать и платить гораздо дороже, как за публично продаваемый книги; и без ошибки сказать можно, что все, какие только во Франции печатаются книги, здесь скрытно купить можно».

Предложения Прозоровского приняты к сведению. Цензурным комитетам вменили в обязанность контролировать ввоз литературы, особенно масонской, и давать удостоверения, чтобы в таких-то «сочинениях или переводах ничего З. Божию, правилам государственным и благонравию противного не находится».

Указ о «генеральном учреждении» цензуры датирован 16 сентября 1796 года. Это последнее распоряжение императрицы.

В том же году, 6 ноября, Екатерина II скончалась.

На следующий день после смерти императрицы Павел освободил Новикова, удостоил его аудиенции. Помилованы и другие масоны. Некоторые из них приближены ко двору, как, например, С. И. Плещеев, князь Куракин, князь H. В. Репнин; высокие назначения получили Лопухин и Трубецкой, они стали сенаторами. Директором Московского университета назначили ранее опального Тургенева.

Многим казалось, что мечта масонов — иметь в лице императора своего покровителя — сбывается.

МИХАЙЛОВСКИЙ ЗАМОК

«При сем строении можете употребить коллежского советника Никифора Пушкина и архитектора Соколова с подлежащим числом помощников и каменных мастеров; действительный же статский советник Баженов должен иметь наблюдение, чтобы строение производимо было с точностью по данному ему плану» — так говорилось в указе от 28 ноября 1796 года.

Павел давно задумал построить себе внушительный замок и назвать его Михайловским. Были отпущены деньги, учреждена строительная экспедиция во главе с тайным советником В. С. Поповым.

Баженов работал урывками: болели глаза. Ему помогал сын, Владимир, рано проявивший склонность к архитектуре.

— А будет ли довольна высокая особа, — интересовался Владимир, старательно прорисовывая наброски отца и исправляя кривые линии, — что все фасады замка отличия друг от друга имеют? Конечно, вкус имущий, может, сие и оценит. Но…

— Возможно. Но такова, сын мой, традиция русских, имущих в архитектуре свой вкус, а не чужой. Так зачем же мне иные мерки? Ведь я русскую землю своими художествами отягчаю, она и судья мне, а не оная особа. Когда пройдут многие лета, то не Павла вкус оценивать будут, а мой, баженовский.

В январе 1797 года Баженов выехал в Москву. Ему было велено проследить за строительством церкви в имении Безбородко. Поэтому присутствовать на торжествах по случаю закладки Михайловского замка зодчему не пришлось. Торжество состоялось 26 февраля 1797 года. Закладка дворца сопровождалась традиционными церемониалами: процессии, выступления, положение в основание памятной доски и яшмовых камней в форме кирпича, орудийные залпы и т. п.

Работы на строительстве дворца велись почти круглосуточно. Наследник престола велел одновременно вести инженерные работы. Он задумал построить дворец в виде крепости. Вокруг него возводили высокую каменную стену, создавали специальные посты для караула, платформы для пушек, рыли водные рвы, строили подъемные посты.

В связи с болезнью и занятостью Баженов бывал на строительстве редко: торопился осуществить свои новые замыслы хотя бы на бумаге, так как много времени уходило на академическую работу, да и здоровье все больше пошаливало.

В масонских ложах в этот период Баженов почти перестал бывать. Его туда, собственно, не очень-то и звали. Видимо, выполнив в свое время миссию посредника между масонами и Павлом, зодчий перестал представлять интерес для «братьев». В этот период не испытывал к ним особой тяги и сам архитектор, так и не сумевший за все эти годы ответить на вопросы: чего хотят масоны? Почему и от кого они таятся? Зачем веру православную заменить пытаются своею? Почему так ревностно почитают каббалу и авторитет заморских гроссмейстеров, не замечая мудрости российских добродетелей и не видя средь них пророков?..

К сентябрю Баженов почувствовал себя плохо. Какая-то странная болезнь, быстро убивающая человеческие силы, прокралась в его организм. Зодчий пишет завещание, в котором сам себе ставит диагноз и излагает суть недомогания: «…По причине мозговой в голове моей болезни, которую я начал чувствовать уже давно, и по многим трудам и печалям мира сего, приступила болезнь, называемая водяная, — это предвещатель должного в коротком времени быть разрушения тела моего, хотя же оная болезнь может еще стараниями человеческими быть пресечена, но лета же мои удручили весь состав костей и тела моего, что есть несомненное доказательство, что мне должно готовиться предстать на суд господен…»

Следить за ходом строительства Михайловского замка поручено Бренна. Ранее он был простым каменщиком и привезен из Италии в Россию каким-то польским вельможей. Бренна особыми талантами и знаниями в области архитектуры не отличался, но славился ловкостью, предприимчивостью. Функции продолжателя баженовского дела Бренна понял по-своему. Он изменил облик первоначального проекта, в частности, убранство фасадов, которым Баженов придавал большое значение, ибо они подчеркивали его приверженность исконно русским архитектурным традициям. Бренна, видимо желая быстрее завершить строительство и тем самым потрафить наследнику престола, не очень-то разбирающемуся в архитектурных тонкостях и стилевых особенностях, устранил на фасаде колонны и скульптурные украшения, отказался от аттикового этажа (надкарнизный этаж), что придало дворцу тяжеловесность и некоторую однообразную вытянутость по горизонтали. Эти незначительные и в общем-то не самые удачные «новшества» дали основание Бренна приписать себе авторство Михайловского замка. К концу строительства, когда подлинный автор проекта уже не мог быть свидетелем жульничества, Бренна поставил свое имя на фасадах дворца.

На поиски первоначальных проектов, где была бы подпись Баженова, на научные изыскания, кропотливые исследования потребовались многие годы. Сегодня доподлинно известно, что настоящий автор Михайловского замка, а тем более его первоначального проекта — Баженов.

ЕЩЕ ОДИН НЕОСУЩЕСТВЛЕННЫЙ ПРОЕКТ

Федор Васильевич Каржавин долгое время жил в семье Баженовых. Он хранил рисунки и проекты Баженова, вел дневник. Эти ценные материалы сохранились до наших дней. Они позволили советским исследователям сделать интересные открытия, высказать ряд предположений.

В альбоме Каржавина есть баженовский рисунок под названием «Паперть для храма». В правом нижнем углу рисунка на цоколе изображенного сооружения надпись: «Василий Баженов…» Архитектурный анализ паперти Казанского собора в ее нынешнем виде привел исследователей к неопровержимому выводу, что «данный рисунок является бесспорной частью первоначального замысла Баженова — проекта западной паперти Казанского собора». Точнее, перспективным рисунком западной паперти этого проекта.

Однако существует, как известно, устоявшееся мнение, что знаменитый Казанский собор спроектировал А. Н. Воронихин. В чем же дело? Опять присвоение авторства? Нет. Воронихин этим не отличался. Он высоко ценил творчество Баженова, был с ним дружен, дорожил его трудами. Попытаемся найти причину еще одного неосуществленного баженовского проекта.

Наследник престола Павел давно замыслил построить в центре Петербурга внушительный собор. Об этом узнал Баженов. И конечно, не мог позволить себе остаться в стороне от оной работы, ибо она в полной мере соответствовала его творческой манере, художническо-архитекторскому размаху. Не дожидаясь окончательного решения и утверждения сметы, Баженов стал делать наброски. Вскоре о планах относительно Казанского собора стало известно в Петербурге многим. Не исключено, что именно в этот период петербургские масоны, воспрянувшие духом и отныне возлагавшие свои надежды на наследника престола, решили воспользоваться удобным случаем, чтобы побудить Павла воздвигнуть (в лице Казанского собора) первый в России грандиозный масонский храм. И зодчий, по сути дела уже охладевший к масонству, вновь слепо выполняет волю «братьев». Над проектом собора он работает с увлечением, все детали тщательно прорисовывает. Следуя опять же древнерусскому «церковному» зодчеству, а также применяя свои огромные познания в области классических форм и пропорций, Баженов добивается в проекте поразительной легкости, торжественности, одухотворенности грандиозного предполагаемого строения. Архитектор учитывает и пожелания «братьев». На западный фасад собора он откровенно выносит масонскую символику.

В 1797 году проект фактически был готов. В этом же году было дано указание составить смету. Однако указаний от Павла о начале строительства не последовало. Не исключено, что это было связано со строительством Михайловского замка, для которого требовались в большом количестве и материалы, и денежные средства. Но была, судя по всему, и другая причина. Наследник престола явно не приветствовал идею строительства «масонского храма». Ранее он сблизился с «каменщиками» вполне сознательно. Павел видел в них своих союзников, с помощью которых он хотел быстрее завладеть троном. Но теперь, обретя всю власть, он стал подозрительно относиться к масонам и даже побаивался их. Немудрено: наследник знал о них больше, чем его покойная матушка. Делить с «братьями» власть, давать им волю и действовать под их руководством властолюбивый Павел не собирался. Но и заявить об этом открыто тоже вначале не решался, ибо знал, чем это может кончиться.

Баженовские проекты Павлу всегда нравились. Очевидно, он остался доволен и проектом собора. К тому же наследник считал себя другом и покровителем зодчего. Но положение сложилось особое. Как сказать, что «масонский храм» — не ко двору? Сказать прямо — значит, раскрыть карты, восстановить против себя множество «братьев».

Выход, кажется, был найден. Павел со строительством Казанского собора не спешит, тем более что Баженов чувствует себя неважно. В 1799 году умирает Баженов. И вот тогда, на следующий год, Павел I неожиданно дает указ составить проект и срочно утвердить состав строительной комиссии Казанского собора, «а производить строение архитектору Воронихину по конфирмованному нами плану». Примерно дней через 20 после указа проект, был представлен и строительство началось. Темпы, скажем прямо, марафонские, даже для столь талантливого архитектора, каковым был Воронихин. Не исключено, однако, что императору было все равно, чье имя будет стоять на Казанском соборе. И поэтому он мог просто приказать Воронихину, чтобы последний не тратил много времени на разработку проекта, а просто воспользовался уже готовыми архитектурными замыслами и находками Баженова (к тому времени уже покойного), тем более что его проект собора представлялся удачным. Возможно, Воронихин, поставленный Павлом в определенные жесткие условия, был вынужден именно так и поступить. Во всяком случае, сравнительный анализ существующего строения, а также рисунков Воронихина и баженовского проекта позволяет говорить об этом.

Многие советские исследователи справедливо замечали, что в неосуществленных вариантах западного фасада чувствуются попытки Воронихина уйти от архитектурных форм Баженова, но они всегда оказываются менее удачными, и ему снова приходится возвращаться к исходному началу. Так, например, паперть Казанского во всех деталях совпадает с «Папертью для храма» — баженовским рисунком.

Конечно, возможны и просто взаимовлияния. Но рисунки Баженова появились, несомненно, раньше. Поэтому речь идет о влиянии творчества Баженова на творчество Воронихина, тем более что последний — ученик Баженова. В этом мы лишний раз убеждаемся, сравнивая рисунок паперти с осуществленной натурой. Совпадение форм и воздействие замысла Баженова на работу Воронихина очевидны.

«ПРИМЕЧАНИЕ» ЗОДЧЕГО И ЕГО ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

26 февраля 1799 года В. И. Баженов особым указом был назначен вице-президентом Академии художеств. Ему положили жалованье 1875 рублей в год.

…Василий Иванович сидел в мягком кресле в кабинете своего нового петербургского дома под № 229 по Екатерингофскому проспекту. Шторы были задернуты. Зодчего раздражал яркий свет: болели глаза. Баженов диктовал сыну докладную записку — «Примечания о Императорской академии художеств»:

— «Войдя во все потребности нынешнего положения Академии художеств, нашел я, что она по нижеследующим причинам в рассуждении переменившихся обстоятельств, во многом отошла от намерения, с каким она была основана для общего блага Российской империи».

Василий Иванович задумался. Возможно, вспомнил свои давнишние споры с коллегами относительно принципов воспитания и обучения «гениев искусства», свои расхождения с Бецким. Чему-то грустно улыбнулся. Продолжил диктовать:

— «Более тридцати лет уже приметно стало, что от Академии художеств желаемого успеха не видать; хотя появились прямые и великого духа российские художники, показавшие свои дарования, но цену им немногие знали, и сии розы от терний зависти, либо невежества заглохли; при этом же признаться должно, что таковых художников было немного, а причина сему та, что мы взялись неосторожно за воспитание, несходственное с нравами национальными, не узнавши склонности молодого человека…»

Баженов закрыл ладонью глаза и долго сидел неподвижно. Наступившая тишина стала тяготить Владимира. Он попытался подтолкнуть отца вопросом, предложением следующего пункта записки.

— Может быть, далее о делах денежных? Или о дурных обычаях все важное доверять иноземцам, что отнимает тем самым у россиян не только хлеб, но и самый случай показать свое усердие и искусство…

— Нет, об этом потом, — решительно возразил Василий Иванович и при этом вздрогнул, словно неожиданно проснулся. — Мне более надобно сказать, что Академия художеств не может заменить собою школу, коя обязана давать начальные знания и выявлять если не даровитость, то хотя бы склонности своих воспитанников. Пиши: «Большое число малолетних детей, принимаемых без разбора в воспитательное ее училище, прежде нежели развернулась влиянная природою господствующая к наукам ли, или к мастерствам склонность, отягощается вдруг многими и трудными понятиями в разборе разных букв иностранных языков, когда те дети не знают еще собственного своего языка».

Отец мельком взглянул на сына, желая уловить его реакцию относительно написанных строк. Владимир, перехвативший взгляд отца, пожал плечами, дав понять, что он не собирается возражать. И все же Василий Иванович счел нужным пояснить свою мысль.

— Я супротив того, что, показывая усердие к знаниям иностранным, мы о своем, российском вкусе забываем, не развиваем любопытства к русским художествам. А посему, забывая о своих древностях и своей самобытности, мы научаем детей с малолетства и мыслить по-иноземному, и строить не на русский лад. Ибо нравы национальные в забвении пребывают. Но об этом потом. А сейчас вернемся к детям, кои приходят в академические классы без понятия о знатнейших художествах и своих склонностях. Пиши…

«И в то же время начинают обучать их рисованию, часто против склонности их, от чего при самом начале учения показывается им горестно и делается отвращение, рождается душевная унылость…»

Стало смеркаться. Аграфена Лукинична, незаметно вошедшая в кабинет, зажгла свечи. Молча поставила перед мужем чашку с горячим молоком и блюдце с лекарствами. Тихо удалилась. Вскоре молоко остыло. О лекарствах Баженов тоже не вспомнил. Он диктовал четвертый пункт своих «Примечаний»:

— «Для лучшего успеха профессорам должно быть всякий день в своих классах в часы учения, ибо, когда учитель не работает сам в классе, тогда ученик не может применяться к приемам учителя: не видит, как рука его действует молотом или владеет кистью. Эстампы, гипсы и картины суть учители немые, горячат идею; но без деятельного учения должен мальчик доходить до искусства ощупью, и, наконец, по хорошему образцу выйдет из него холодный подражатель, но не будет он никогда мастером своего художества…»

Успеваешь? — поинтересовался Василий Иванович.

Уставший Владимир ничего не ответил. Лишь движением руки попросил диктовать дальше.

— «Следует из сего, что все профессоры и другие разных наименований учители и мастера художеств, пользующиеся академическим жалованьем, должны работу свою, какая бы она ни была, т. е. собственная или заказная, партикулярная или казенная, делать в академическом классе, с такою же свободою, как в своей комнате. Сие будет тем полезнее для воспитанников, что будет тогда кому поправлять их в рисунке и давать им мысли».

Было поздно. Владимир устал. Отец выпроводил его спать. Сел писать сам.

Работал почти до самого утра, пока боль в глазах и помутнение в голове не заставили отложить перо.

«Примечания» Баженова приобрели силу законодательного акта, стали важным документом, вошедшим в «Полное собрание законов Российской империи» под № 18981.

В эти же дни, менее чем через месяц после назначения на новую должность, Баженов составил указ, которым надлежало руководствоваться академии. В нем говорилось, что необходимо немедленно приступить к разысканию и собранию рисунков, гравюр, чертежей, кои наглядное представление дают о лучших строениях и мастерстве того или иного российского архитектора, «…присовокупляя к тому и все прожекты, каковые сделаны были для предполагаемых к действительному построению ка-ковых-либо зданий, но почему-либо не были построены, буде они, по важности предметов своих и архитектуре, заслуживают быть изданными в свет». Баженов задумал многотомное издание «Российская архитектура». Это был его конкретный ответ на те вопросы и проблемы, которые он поставил в своих «Примечаниях». В частности, в этих изданиях он намеревался широко представить традиционную русскую архитектуру, показать ее прелесть и самобытность. Он хотел вернуть славу незаслуженно забытым мастерам зодчества, обнародовать творения подлинных художников, а также преградить путь тем ловким «копировщикам», которые привыкли создавать себе славу за счет других, ничего нового не создавая, а лишь заимствуя удачные находки у своих коллег и не всегда удачно используя их в своих работах.

В указе говорилось: «В книгах оных должны быть каждому зданию или прожекту — план, фасад, профиль и подробное к нему описание с показаниями как преимуществ, так и недостатков оных, когда и кем таковые здания произведены, а прожекты сочинены».

Это было последнее большое начинание Василия Ивановича Баженова. Сему важному «прожекту» при жизни архитектора не суждено было осуществиться.

В сентябре 1798 года Турция объявила войну Франции. Российский император Павел был рад этому факту. Павел считал, что война помешает распространению французской «заразы» — революционных идей и разного рода республиканских, антимонархических настроений.

В этот период мистически настроенный Павел переживал страх. До него дошли слухи, что европейские масоны готовят заговоры против «несговорчивых» государей, не желающих покровительствовать «вольным каменщикам» и выполнять их волю. Пугало и то, что в России по рукам стало ходить множество «безбожных» книг и разного рода масонских изданий, невесть кем привезенных из-за рубежа. И именно в это время Павлу становится известно, что молодой M. M. Сперанский и некоторые другие русские «братья», выполняя волю своих орденских наставников иностранного происхождения, пытаются втянуть в ложи наиболее авторитетных и влиятельных представителей духовенства и ставят своей задачей дальнейшее преобразование православной церкви на масонский лад. В довершение ко всему Павлу был представлен донос о том, что пять лет назад «каменщики» участвовали в заговоре на жизнь Екатерины Великой и будто жребий «извести ее» пал тогда на масона Н. В. Лопухина. Ранее, при жизни Екатерины, Павел, возможно, воспринял бы такое известие как «реверанс» в свой адрес. Но теперь, став обладателем власти, впечатлительный император все чаще стал думать о том, что такая же участь может постигнуть и его. И Павел спешит удалить от двора Лопухина, которого он ранее назначил своим статс-секретарем. Однако другие масоны, не ведавшие о страхе и сомнениях Павла, были полны радужных надежд и, выполняя волю тайных орденских начальников, писали проект о «наилучшем устройстве масонства». Это сочинение предназначалось для императора. В анонимной записке говорилось, что масонство может повлиять на «улучшение попорченных нравов» в России и преградить путь к образованию других сообществ, основанных «на вредных началах». Для этого, указывалось в записке, масонскому союзу необходимо поручить осуществлять повсеместный тайный надзор за обществом, но эта роль масонства должна быть известна лишь министру полиции и высшим орденским начальникам, каковые неизвестны не только «профанам», но и многим «братьям». Для облегчения влияния масонского союза и осуществления надзора предлагалось основать «ложу-мать», которой обязаны подчиняться все ложи империи».

Император Павел усмотрел в этом своего рода ультиматум и тайное стремление масонов прибрать к своим рукам государственную власть. Он еще больше утвердился в этом мнении, когда узнал, что среди высших чинов министерства полиции немало масонов. И Павел принимает для себя окончательное решение — «искоренить» масонство. Однако у него хватает сообразительности, чтобы официально не отдавать такого приказа, ибо император понимает, что курс на решительное «искоренение» может обернуться противоположным результатом — жребием «извести» государя. И Павел решается лишь на то, что запрещает масонам собираться в ложах, проводить собрания и осуществлять бесконтрольные связи с зарубежными «братьями». Большую надежду он также возлагает на войну. Союз с Турцией и война против революционной Франции, по его мнению, должны отвлечь внимание масонов от престола и политических интриг, а также невольно возбудить в них чувства национального патриотизма, что и заставит их порвать связи с иноземным тайным орденским руководством.

Однако «сценарий» императора не совсем удался…

В это время осложнилось положение в Италии. Неаполитанская монархия выступила против Римской республики. На помощь Риму пришли французы. Они вступили также в Неаполь и провозгласили там в январе 1799 года Партенопейскую республику. Павел I выразил готовность оказать помощь свергнутому неаполитанскому королю. Русская армия выступила против Франции. В апреле русские войска во главе с Суворовым вошли в Милан. Французские войска освободили Италию и перешли за Рейн. Армия австрийской монархии, выступавшей в этой войне союзницей России, находилась в это время в Швейцарии. Австрийцы должны были начать совместные военные действия с русской армией. Однако австрийцы словно специально поторопились вывести свои войска из Швейцарии. Русская армия, которой надлежало сменить австрийцев на военных позициях, начала хаотичное перемещение. Отдельные части русских войск оказались полностью изолированными друг от друга, что дало возможность французам нанести ощутимые удары. Таким образом русская армия неожиданно оказалась в «ловушке». Полного поражения удалось избежать лишь благодаря мужеству и находчивости Суворова и героическому переходу русских через Альпы.

Павел I был возмущен австрийцами. Он дал приказ о возвращении русской армии. Таким образом, эта война, кроме отдельных героических эпизодов самой русской армии, не принесла российскому императору желаемого политического эффекта.

И это поспешили использовать его враги, в том числе масоны, упрекавшие императора в предательстве орденских интересов.

В конце 1800 года Павел I почувствовал, что против него зреет недовольство, что надвигается какая-то опасность. Он отдает приказ срочно завершить строительство Михайловского замка.

В конце января — начале февраля 1801 года, когда в замке еще не совсем просохла краска император переехал в свой «неприступный» дворец. Он окружил себя усиленной охраной. Однако крепость, в которую он добровольно себя заточил, оказалась не очень надежной. Ему не помогли ни караулы, ни каменные стены и брустверы, ни подъемные мосты и водные рвы. В ночь на 12 марта 1801 года Павел I был убит в собственном замке.

Ходило предание, что Павел был приговорен к смерти масонами за его непослушание, нарушение орденской клятвы и невыполнение обещаний покровительствовать «вольным каменщикам». Насколько были верны эти слухи, сказать трудно.

Достоверно известно лишь то, что среди заговорщиков действительно были члены ордена.

После смерти Павла I масоны вновь воспряли духом и развернули бурную деятельность. Кое-что ими было подготовлено ранее. В частности, масоны предусмотрительно обхаживали будущего императора Александра I. Обязанности в этом смысле были распределены заранее и весьма четко. Например, масон А. А. Жеребцов, сын урожденной О. А. Зубовой, принимавшей участие в заговоре против Павла І, уже в 1796 году в числе других придворных масонов состоял при Великой княгине Анне Федоровне, супруге Великого князя Константина Павловича. «Братья» умело распределили между собой и другие «влиятельные» места.

После смерти Павла А. А. Жеребцов открывает в Петербурге ложу под названием «Соединенные друзья». Она вела свои «работы» исключительно на французском языке и по французским «актам». Большим влиянием начинает пользоваться ложа «Новый Израиль». Большим тиражом издаются масонские песни. Вновь начинает выходить журнал «Сионский Вестник». Шведы, немцы и французы забрасывают русских «братьев» масонскими инструкциями. Масон И. В. Вебер, родом из Веймара, добивается разрешения у императора основать ложу «Александра благотворительности к коронованному Пеликану» и разворачивает бурную деятельность по вовлечению в ложу новых адептов. В Петербурге организуется также ложа «Палестины». Специально для военных открывается ложа «Железного Креста», руководимая берлинскими мастерами ложи «Трех Глобусов». Открываются затем ложи «Сфинкса», «Пламенеющей Звезды» царя Давида, «Озириса» и многие другие. Высшие орденские власти, как и раньше, остаются «братьям» неведомы. В списке русских масонов известные имена: герцог Александр Вюртембергский (Белорусский генерал-губернатор), граф Станислав Костка-Потоцкий (позже министр исповеданий и народного просвещения в Царстве Польском), граф Александр Остерман-Толстой, Карл Осипович Оде-Сион, граф Иван Александрович Нарышкин (церемониймейстер двора е. имп. велич.), Александр Христофорович Бенкендорф (впоследствии шеф жандармов при императоре Николае I), Александр Дмитриевич Балашев (министр полиции при императоре Александре I) и многие другие вельможи. Среди почетных членов многих лож является в это время Игнатий Аврелий Фесслер, приглашенный в Россию Сперанским для преподавания еврейского языка в Петербургской духовной академии. Особенно бурную масонскую деятельность, направленную на «переделывание человека» и «реформацию веры», Фесслер развил в Саратове и других местах Волжского края.

Словом, империя все больше и больше стала покрываться сетью тайных обществ, в ориентации которых зачастую не могли разобраться даже сами «братья», верившие, однако, в непогрешимость орденского руководства. Впрочем, продолжалось это недолго.

«Покровитель» масонов Александр I неожиданно издал указ о запрещении деятельности лож. Но это уже другая страница истории, выходящая за рамки данной книги.

После белых петербургских ночей Баженову стало совсем плохо. Как и раньше, в молодости, он страдал бессонницей. Но тогда была сила, было здоровье. Сейчас одолевали болезни, прогрессировала слабость.

В конце июля (а это был 1799 год), в одну из белых ночей, Василий Иванович попросил детей — Оленьку, Надежду, Веру, Владимира, Всеволода и старшего из сыновей, Константина, — собраться у его постели.

— Ну вот, — улыбаясь, сказал отец. — Наконец вы все вместе. Такое нечасто бывает.

— Хочу я, дети мои, немного рассказать о себе. Раньше не мог. Времени не было. А теперь вроде бы пора, иначе поздно будет… Интересно ли вам слушать меня?

Дети молчали. В их глазах была тревога. Но никто не решался что-либо спросить.

Баженов начал свой рассказ тихим, спокойным голосом:

— Много мне довелось повидать. Побывал я в чужих краях. Впрочем, сие вам известно…

Глубокие морщины пролегли на лице Баженова. Казалось, что он был зол на свою память и что-то усиленно пытался вспомнить.

— Скажу о другом, о чем, кажется, не говорил… Разные бывают желания и прельщения у людей, кои выезжают в далекие края. Одни прельщаются праздностью, другие ловкостью в коммерции или европейской ученостью. Там всего в избытке. Но польза от холопского прельщения малая. Чужое к себе не пристегнешь, да и надобности в этом нет… Помню, в году шестьдесят четвертом позвал меня Поччи в Рим. Сей господин был там секретарем Академии Святого Луки. Приехал я в Рим. На публичном экзамене представил опыты своего знания в архитектуре и рисовании. Много восторгов было, много добрых слов сказано. Пожалован я был дипломом на звание академика с привилегией быть даже действительным профессором архитектуры в сей академии. Стали ко мне заказы разные поступать. Но ни предстоящей славой не прельстился я, ни обещаниями хорошей платы за мои труды. Почему?..

Баженов долго молчал, словно не находил ответа на им же поставленный вопрос. Потом чему-то улыбнулся и неторопливо продолжил рассказ.

— Казалось бы, простая материя, а рассуждениям почти неподвластна. Впрочем, попробую… Своими моделями Лувра и храма Весты, проектом Инвалидного дома и другими работами я не токмо порадовал учителей своих, но и доказал, что русские в сложных науках зодчества тоже весьма преуспеть могут. Но не поняли некоторые из просвещенных европейцев, что для нас, русских, мастерство и знания — это токмо азбука художества. Не техникою художества прельщают нас творения русских, кои землю российскую украшают. Наш взор более пленяет самобытность. Творение без самобытности — это все равно что человек, лишенный души и сердца. Однако же глупо вкусы, привычки и нравы своей нации чужому племени навязывать. Можно, конечно, и техникою ограничиться, не думая о душе творения. Но сие неизбежно влечет за собою и перестройку душевную, но токмо уже в самом себе, в архитектуре человеческой. Потому и не стал я архитектором французским или итальянским. С большей охотою выполнял я какую ни на есть черную работу. Заработав немного денег, отправился я бродяжничать по Италии. Был в Генуе, Пизе, Флоренции, побывал в сказочном граде Венеции. Сие путешествие было для меня много полезно. Рисовал я разные древние храмы, античные колоннады, фонтаны на площади Треви, ползал средь развалин, интересуясь орнаментами и техникою строений, авторы коих — наши далекие предки. И лишь нужда — постоянный мой спутник — заставила меня покинуть эти чудные места. В Венеции познакомился я с русским майором Валериани. Он выручил меня, дал 50 червонцев. На них я добрался до Парижа, ибо денег на прямую дорогу в Россию не хватало. Здесь я вновь повстречался с учителями. А далее… — Баженов потянулся было к столу, но рука задрожала и беспомощно опустилась. Архитектор перевел взгляд на детей, виновато улыбнулся. — Возьми, Оленька, вон ту тетрадь. Страница заложена. Прочитай вслух.

— «Париж, майя, тридцатого дня, — тихо, слегка дрожащим голосом начала Оля, — как было условлено, король принял нас при выходе. Его величество Людовик Пятнадцатый, христианнейший король Франции и Наварры — изрядного росту, тучен, у него жирная шея, круглые, навыкате, глаза. Разговаривая, он тяжело дышал.

На нем был лилового шелка кафтан, серый, в мелких кольцах парик, через грудь лента ордена св. Духа. В приемной мы были втроем. Господин де Вальи представил меня королю. Людовик дальнозорок, мои рисунки он смотрел, вытянув руку вперед. Король стоял у окна. Было за полдень. Стриженая аллея уходила в синеву Версальского парка.

Покончив с осмотром, его величество изволил произнести:

— Я оставляю вас архитектором двора, — и протянул мне папку.

Что сделалось со мною, трудно передать. Подталкиваемый учителем, я опустился на одно колено, как требует здешний этикет.

— Сир, — вымолвил я, путая от волнения французские слова, — я безгранично восхищен вашим вниманием и огорчен тем, что недостоин его.

Король приподнял брови.

— Вы отказываетесь? — удивленно спросил он и, не дожидаясь ответа, грузно пошел к дверям.

Мой бедный учитель стоял как громом пораженный. Это меня развеселило, и я оправился совершенно. Всю дорогу, сидя в карете, увозившей нас в Париж, Карл де Вальи повторял, качая головой:

— И вы отказались? Непостижимо! Вы, который так любит Париж, Францию…

Что я мог ответить!

Да, это верно, я люблю Францию, привык к ней, но родину, Москву я люблю больше всего на свете».

— Довольно, дочка, спасибо… Вы вправе спросить — жалею ли я о своем решении? Нет. Иного решения быть не могло. Не скажу, чтобы жизнь моя в родном отечестве была легкой. Но на судьбу не жалуюсь. Лучше сносить обиды у себя дома, чем всю жизнь холопствовать в чужих краях и довольствие испытывать не душою, а лишь телом, постоянно в праздности пребывающим. Этим я хочу оправдать и те неудобства, кои по моей вине выпадали и на вашу долю. Посему не судите меня строго. Ибо честен я был даже тогда, когда в чем-либо заблуждался. В одном грешен я перед богом. Случалось, что совесть моя была подвластна гордыне. И тогда не отличал я плевел от зерен. Суетность овладевала мною. И сам того не разумея, начинал я тогда в художествах более ценить плоть, чем дух. Было желание утвердить чрез то свою гордыню, затмить своею фантазией предков, создать свою самобытность, коя к тому же была лестна людям, почитавшим особую духовность. Сдается мне, что эти люди в великом заблуждении пребывают, предавая землю, коя взрастила их. Потому и греховны они пред нею, как греховен и я, поверивший в их мудреные науки и соблазнительные тайны особого человеческого бытия. Дорого я платил за свои ошибки. Но, видно, и далее предстоит расплата. Ибо не мы себе судьи, а господь Бог и наши потомки. Помните об этом, дети мои.

Баженов устал. Побледнел. Стал тяжелее дышать. Но продолжал говорить, чаще останавливаясь, переводя дыхание:

— Не знаю, понятны ли вам мои слова… Ну да ладно, пора спать. Поговорим потом… Нет, постойте, — архитектор словно боялся остаться один и потому поспешил еще немного задержать детей, переводя разговор на другую тему. — Боюсь, что забуду сказать… а это важно. Старайтесь крестьян, коих нам даровали вместе с деревней Глазово, излишне работами не отягощать. Не отягчайте их участь незаконными поборами и унижением… Не расточайте их труды безрассудно. И не токмо потому, что сие супротив совести человеческой и оскорбляет господа нашего… Крестьяне наши братья, наши дети. А дети, каковыми являетесь и вы, продолжают род и не дают ниточке оборваться. Крестьяне не блещут ученостью и тонкими манерами — это верно. Но они — совесть наша, ибо побуждают нас не забывать о земле, коя взрастила русского человека. Они — фундамент нашего племени…

Остальное прочтете в завещании… А впрочем, пребывайте счастливы. Живите мирно…

Он умер во второй день августа 1799 года. Баженов в своем завещании писал: «Погребение зделайте мне простое, то есть без всякой лишней церемонии с трезвым священником одним в простом виде и где Бог приведет и весьма желаю быть положенным в Глазове».

Это желание архитектора было исполнено.

Глазово мало чем отличалось от села Дольского, где 63 года назад родился в семье дьячка Василий Баженов. Такие же дворы, разбросанные по косогору, обширные луга и пашни, маленькая речка, затерявшаяся в зарослях, почти такая же церквушка, потемневшая от времени.

Зодчий за свою долгую жизнь спроектировал и построил немало дорогих мавзолеев и гробниц, предназначенных для богатых и знатных лиц. На месте захоронения Баженова — простой земляной холм. Он вскоре затерялся, и где находится могила великого русского зодчего, это по сей день неизвестно.

Баженов в своем завещании, адресуясь к наследникам, писал: «…а сами не стройтесь, ибо совершенно от строения разоритесь».

В этой печальной истине архитектор убедился на жизненном опыте. Впрочем, собственная неустроенность огорчала его всегда меньше, чем отсутствие настоящей работы и возможностей для реализации грандиозных замыслов во славу отечества. Он был глубоко искренен, когда, еще будучи молодым, на территории древнего Московского Кремля пламенно клялся: «Ум мой, сердце мое и мое знание не пощадят ни моего покоя, ни моего здравия».

И именно этой клятве, данной публично, всегда оставался верен великий русский архитектор.