Баженов

НАДЕЖДЫ

Весна выдалась несуразная: то дожди проливные, то неожиданные заморозки, то оттепели. В такую-то пору лучше дома отсидеться, дождаться, пока дороги подсохнут. Но Ивану Баженову, служившему в небольшой церквушке в селе Дольском Малоярославского уезда Калужской губернии, не терпелось переселиться в Москву. Это была его давнишняя мечта. Такой случай представился: его пригласили на должность псаломщика в Кремлевскую церковь, «что у Иоанна Предтечи за Золотой решеткой».

«Повышение не ахти какое, но все-таки, — думал Иван Баженов. — А другого-то случая может и не быть. Медлить нельзя, в суетной-то городской жизни о маленьком человеке и данных ему обещаниях и позабыть недолго. Ну, ежели не позабыть, то передумать… Мало ли чего…

Бог знает как все сложится. В Дольском, конечно, не рай, но все-таки… крыша над головой, какие ни на есть, но запасы, соленья разные, покой, уют…» Неизвестное будущее в первопрестольной столице манило и в то же время пугало его. Но виду Иван Баженов не подавай. Был непривычно весел, энергичен, возбужден. Временами, правда, ворчал на жену, велел бережливее укладывать в обоз иконы, ведь дорога маслом не смазана, что вещи надобно беречь, ибо бог весть когда еще придется наживать добро.

Бросить насиженное место и с младенцем на руках, которому от роду всего три месяца, отправиться в дорогу — дело рискованное. Но уж больно долго Иван ждал этой минуты. К тому же находил своему безрассудству оправдание. Пытаясь успокоить жену, говорил, что сына надобно в люди выводить, а для сего желательно быть ближе к первопрестольной, где люди ученостью блещут.

Ехали медленно. Телега, нагруженная скарбом, часто застревала в рытвинах. В низинах земля еще не просохла. Наконец благополучно выбрались на возвышенность. Здесь дорога была получше, лишь кое-где лужицы. Остановились. Иван Федорович отошел от повозки, вытер широким рукавом пот со лба, неторопливо перекрестился, глядя на знакомый пейзаж, покосившиеся избы, сельскую церквушку…

ПОЖАР

Это случилось накануне Троицы, в последних числах мая 1737 года. Фиолетово-черные тучи дыма стелились над соборами и церквами, беспомощно устремленными в небо крестами, полыхающими деревьями. Загорелась церковь Иоанна Предтечи. Огонь перекинулся на терема, дворцы, служилые дома, избы, торговые палаты до самого Лефортова. Гудело разбушевавшееся пламя, трещали и с грохотом падали обгоревшие бревна, разбрасывая вокруг себя ослепительно яркие искры. Не успевали тушить. Под порывами ветра огненные языки, минуя рвы и каменные стены, расползлись по Тверской и Сретенке, Никитской и Покровке, Мясницкой и Арбату, захватили Китай-город. Клубы дыма заволокли Казанский, Заиконоспасский и Покровский соборы. Горели Сибирский приказ и его богатые пушные склады… Тревожно звенели колокола. Пожар продолжался несколько дней. Он то затихал и прекращался, то вспыхивал с новой силой. Казалось, ему не будет конца.

Иван Баженов подолгу смотрел на уцелевшие купола и молился.

— Господи, — шептал он, — чем провинился перед тобой сей град первопрестольный?.. За что немилость твоя… Спаси, господи, души бренные, убереги раба своего…

Жена ни в чем своего Ивана не упрекала. Она лишь изредка всхлипывала, прижимая к груди младенца Василия. «Так богу угодно», — говорили в народе о пожаре. Считали, что город пострадал не случайно — «много разврату и бесстыдства развелось».

— Бывало, при Петре Великом, — судачили мужики, — хоть и мрачно жили, все больше в страхе и беспокойстве, но зато бога не гневили. Господа драли шкуру почем зря, но и сами жили в заботах и хлопотах. А нынче поди разбери, что к чему…

Другие думали иначе. Эти, другие, были довольны, что бесконечные реформы отошли в прошлое, что петровские чудачества и произвол миновали, что наконец-то вновь на Руси установилось спокойствие.

НАСЛЕДНИКИ

У царского двора забот прибавилось. Императрица Елизавета Петровна решила не спеша готовить себе замену.

Умер Карл-Фридрих, герцог Щлезвиг-Голштинский. Он приходился по матери племянником королю шведскому Карлу XII и имел права на шведскую корону. К тому же он был женат на старшей дочери Петра Великого, и у них родился сын, который мог претендовать и на российскую императорскую корону.

Дальше события развивались так, как того хотела Елизавета. Было объявлено, что юный принц, наследник двух северных корон Карл-Петр Ульрих, отказался от шведского престола в пользу своего опекуна Адольфа-Фридриха, правителя Голштинии. Юный принц «принял греческую веру, получил имя Петра и был провозглашен наследником всея России и преемником императрицы Елизаветы с титулом великого князя». Само по себе известие не стало большой неожиданностью, многие восприняли его как само собой разумеющееся. Проблема заключалась в другом: кто станет партнером великого князя? Страсти разгорелись именно вокруг этого. Сообщения из России встревожили Христиана-Августа Цербстского и его жену Иоганну-Елизавету Голштинскую, которые боялись просчитаться и были обеспокоены тем, чтобы найти достойную партию для своей четырнадцатилетней дочери. Родители и их друзья, наиболее доверенные лица, спешили преподать юной принцессе Ангальт-Цербстской уроки тщеславия.

Любопытно, что юная принцесса, не испытывая к своему будущему мужу никаких чувств (она его видела до этого всего один раз в Эйтине, в резиденции епископа Любекского, когда Карлу-Петру Ульриху было одиннадцать лет), тем не менее покорно отнеслась к известию о том, что ей, возможно, надлежит стать женой великого князя России. И дело тут не только в том, что родителям по тем временам принадлежало решающее слово. Просто она слишком много наследовала от них. От матери — тщеславие, женскую мудрость, неутомимость в достижении цели, страсть к расточительству во имя самоутверждения, веселый нрав и общительность; от отца — трезвый ум, расчетливость, рационализм, выдержку, умение анализировать события, предугадывать будущее. Разумеется, не все в равной степени разовьется в ней. Но фундамент был заложен прочный.

Если верить «Автобиографическим запискам» Екатерины, то «…при русском дворе были тогда две партии, одна — это графа Бестужева, которая хотела женить русскаго великаго князя на Саксонской принцессе, дочери Августа II, короля Польскаго, и именно на той, которая вышла впоследствии за курфюрста Баварскаго. Другая партия была та, которую называли французской; к ней принадлежали обер-гофмаршал великого князя Брюммер, граф Лесток, генерал Румянцев и много других — все друзья маркиза де Шетарди, французскаго посланника. Последний желал бы лучше ввести в Россию одну из дочерей французскаго короля, но его друзья не смели выставиться с предложением подобной идеи, к которой питали отвращение императрица и граф Бестужев, оказывавший большое влияние на ея ум и отклонявший ее от этого». Выход, однако, был найден. В январе 1744 года Иоганна-Елизавета получила письмо от герцога Голштинского, тогда великого князя России, в котором речь шла о ее дочери.

«…они выбрали средство к примирению, которое состояло в том, чтобы предложить меня императрице Елизавете. Посланник Прусскаго короля, и следовательно, и его государь были посвящены в эту тайну. По-видимому, чтобы поладить с гр. Бестужевым и чтобы он не думал, что это делалось с непременным намерением ему противоречить, как это и было в действительности, распустили слух, что меня вызвали без ведома Шетарди, души этой партии, чтобы избежать брака великого князя с одной из французских принцесс. Но в действительности этот посланник позволил себе думать обо мне только тогда, как он потерял надежду на успех с одной из дочерей короля, своего государя».

В Риге юную принцессу и ее мать встречали: представители Рижского магистрата, обер-егермейстер Семен Кириллович Нарышкин, гвардейский поручик Овцын и те, кому надлежало в дальнейшем обслуживать почетных гостей. Нарышкин от имени императрицы преподнес юной Ангальт и ее матери соболиные шубы. В Петербург отправились на дорогих экипажах.

Проезжали через Дерпт, где еще можно было видеть следы бомбардировки, «которую выдержал этот город, когда его завоевывал Петр І». В Петербург прибыли через несколько дней к полудню. Палили пушки. В Зимнем дворце гостей встречали придворные дамы, генерал-лейтенант князь Василий Никитич Репнин, сенатор Юсупов, граф Михаил Петрович Бестужев и другие вельможные лица. После церемониальных знакомств и длительного обеда отправились осматривать город, кататься на санках, смотреть снежные бои. Была масленица. Однако в Петербурге пробыли недолго. Надо было спешить в Москву, чтобы подоспеть к десятому февраля, дню рождения великого князя.

Ехали довольно быстро, дороги были укатаны, снегу не очень много. Приключенческие рассказы Нарышкина о минувших войнах, сдобренные грубой фантазией, нисколько не забавляли юную Ангальт. Она рассеянно смотрела по сторонам и предавалась мечтаниям. Ей хотелось представить себя в роли царицы этой «дикой» страны, которая будоражила любопытство, манила своей загадочностью.

Во Всесвятском сделали передышку. Туда прибыли камер-юнкер двора Сиверс и бывший секретарь посольства в Берлине Шривер. Сиверс — с заботами о том, как лучше выехать, чтобы прибыть в Москву в назначенное Елизаветой время. Шривер — с секретной бумажкой, которая «содержала характеристику почти что всех самых значительных особ при дворе… и степени фавора разных любимцев». Ангальт делала вид, что бумага ее нисколько не интересует. К отъезду Ангальт надела «узкое платье без панье из розового муара с серебром».

Вскоре выехали в направлении Анненгофского дворца, который занимал тогда двор. Прибыли в назначенное время, около восьми часов вечера 9 февраля 1744 года. У входа во дворец и в нижних залах встречала придворная знать. Императрица ожидала гостей в своих покоях, в парадной спальне. Ее платье из серебряной парчи с золотым позументом; на голове приколото сбоку черное перо, стоявшее совсем прямо, прическа — из своих волос со множеством бриллиантов. Императрица волновалась. Из писем Иоганны Цербстской Елизавета Петровна знала, что Ангальт — хорошо воспитанная девочка, скромная, застенчивая, умелая рукодельница, способная рисовать, петь и читать ноты. Этим письмам императрица не очень верила. И не зря. Ангальт не любила ни рукоделия, ни музыки, а что касается пения, то у нее абсолютно отсутствовали для этого какие-либо данные. «Вообще музыка для моего слуха всегда была не что иное, как простой шум», — признавалась потом в своих дневниках Екатерина. Впрочем, юная принцесса произвела на Елизавету неплохое впечатление, ей показалось, что она действительно благовоспитанная девочка, а это главное.

Следующий день — 10 февраля — день рождения великого князя. На больших торжествах, устроенных по этому случаю, императрица даровала Ангальт и ее матери ордена св. Екатерины. Во время вручения молодой граф Алексей Разумовский не сводил с Ангальт своих неотразимых глаз. Она тоже прельстилась его красотой, но общаться с ним, вступать в разговоры не решалась. Ангальт вообще ни с кем не торопилась заводить дружбу. Она помнила о записке, которую подсунул ее матери Шривер, и предпочла действовать осторожно. Получилось, однако, так, что неосмотрительно поступила Иоганна Голштинская. Она поторопилась воспользоваться советами, изложенными в записке, и стала активно создавать круг доброжелателей из числа соотечественников, посланников в России и знатных русских вельмож, которые по тем или иным причинам не очень симпатизировали Елизавете или просто могли быть полезными людьми.

Мать Ангальт особенно доверяла графу Бецкому, он сблизил ее с принцем и принцессой Гессен-Гамбургской, а также с влиятельными вельможами при русском дворе. Елизавета Петровна, сама пришедшая к власти в результате хорошо организованного и легко проведенного переворота, относилась к различным группировкам при дворе весьма подозрительно. Практика убеждала ее, что лучший способ предотвращения заговора — внутренний контроль друг за другом. В порядке профилактики Елизавета сочла нужным отстранить Иоганну Голштинскую от дочери. Ангальт стала видеться с матерью редко, а если им и случалось беседовать, то исключительно в присутствии свидетелей. Но на этом императрица не успокоилась. В конце концов она вообще решила избавиться от присутствия Голштинской при дворе, предложила ей выехать по месту прежнего жительства, а письма Ангальт матери стали направляться «не иначе, как через коллегию иностранных дел».

Первые дни пребывания Голштинских в Москве прошли в визитах. Правда, последующие дни омрачились тем, что Ангальт заболела плевритом. Ей сделали кровопускание. После чего императрица прислала Ангальт серьги и брошь бантом ценою в 25 тысяч рублей. Ко дню своего рождения Ангальт поправилась. 21 апреля ей исполнилось пятнадцать лет. Великий князь Петр на год и три месяца старше, но Ангальт воспринимала его ребенком: «Он говорил со мной об игрушках и солдатах, которыми он был занят с утра до вечера; я слушала его из вежливости и угождения и часто зевала, не вникая в смысл его слов». Какие же чувства испытывала Ангальт в связи с предстоящим замужеством? «Я не могу сказать, чтобы он мне нравился, ни что он мне не нравился; я умела только повиноваться матери, желавшей выдать меня замуж; но, по правде, я думаю, что российская корона мне нравилась больше, чем его особа». Это точно. С этим она ехала в Россию, об этом постоянно думала, этим определялось все ее поведение при дворе. Будущая великая княгиня ранее получила наставления в лютеранской церкви. Но до первого причастия она имела право выбрать ту веру, которая больше отвечала ее убеждениям. На этот счет у Ангальт двух мнений не существовало, она заранее настроила себя на то, чтобы безоговорочно поверить в «венец небесный», лишь бы это давало право на «венец земной». К Ангальт был приставлен псковский епископ Симеон Теодоровский, он беседовал с ней о догматах православной церкви. Ученица оказалась необыкновенно послушна и сговорчива. Ангальт приняла греческую (православную) веру.

После этого состоялось обручение с великим князем. Ангальт получила титул великой княгини «с прибавлением Императорскаго Высочества». Казалось бы, мечта девочки, получившей русское имя — Екатерина, стала сбываться, лучи от короны заблестели более ярко. Но оказалось, что это не более чем мираж.

«Когда князь Никита Григорьевич Трубецкой, в то время обер-прокурор Синода, получил приказ императрицы составить указ в Синоде по поводу этих двух титулов, которые императрица даровала мне по старинному обычаю, он спросил, что нужно ли было прибавить к ним слово «наследница», которое давало право на престолонаследие, императрица сказала ему — нет», — писала Екатерина в «Автобиографических записках».

Елизавета Петровна не могла не заметить (с помощью придворных, разумеется), что эта рано повзрослевшая девочка отнюдь не такая наивная, как могло показаться на первый взгляд. Особенно подозрительными были ее равнодушие к великому князю, ее жадно-завистливое выражение глаз при виде царского трона, парадных костюмов и неосмотрительное кокетство с молодыми красавцами, влиятельными вельможами. Впрочем, именно такая партнерша и нужна была умственно вялому, медленно взрослеющему Петру Федоровичу. Но императрица решила и на сей раз проявить осторожность.

Итак, путь к русской короне оказался намного сложнее, чем предполагала Ангальт, ставшая Екатериной. Она впала в уныние, ей стал еще более противен будущий муж, по ночам она обливалась слезами, кусала угол подушки и никак не могла сообразить, что ей делать дальше.

Прозрение наступило неожиданно. Однажды наставник Екатерины, псковский епископ Теодоровский, многозначительно изрек библейскую мудрость: «Блага мудрость паче силы; блага мудрость паче орудий ратных». Было это произнесено с тайным умыслом или без оного — сказать трудно, но слова эти навсегда врезались в память Екатерины и стали служить чуть ли не эпиграфом ко всей ее дальнейшей жизни. Великая княгиня очень скоро научилась маскировать свои мысли, чувства, настроение и из всего извлекать для себя мораль: «Я, имея правилом нравиться людям, с которыми приходилось жить, усваивала их образ действий, их манеру; я хотела быть русской, чтобы русские меня любили». Она научилась даже копить свой моральный капитал за счет огрехов императрицы. Не будучи чересчур набожной, Екатерина скрупулезно соблюдала все христианские обряды, терпеливо постилась, хотя особого желания к этому никогда не испытывала. Любопытен в этом смысле такой, казалось бы, очень незначительный факт. Накануне праздника Благовещения Екатерина мужественно постилась и не спала всю ночь «со страстной пятницы на субботу к заутрене и погребению Господню». К обедне императрица Елизавета сильно задержалась. Выяснилось, что Елизавета Петровна в этот день была в бане. Разумеется, никто по этому поводу ничего не сказал, но многих это шокировало. Зато великая княгиня торжествовала в этот день свою маленькую победу: «…я знала правило, которое гласило, что очень часто мелочи такого рода, которыми мы пренебрегаем, вредят в итоге более, чем существенныя вещи, потому что гораздо более умов, склонных к мелочам, чем разсудительных людей, которые их презирают».

Что же касается денежного капитала, то юная княгиня предпочла отказаться от расчетливости, свойственной ее отцу, и повела себя так, как могли позволить себе лишь наиболее широкие русские натуры, обладатели определенного состояния.

С самого начала царица назначила на содержание Екатерины годовую «сумму в тридцать тысяч рублей». Этих денег скоро не стало. К тому же: «У меня было тогда не более двенадцати-тринадцати тысяч долга». Только и всего! Куда же уходили эти значительные суммы? Выяснилось, что на «безобидные» подарки друзьям, придворным лицам. Эти жесты совершались с дальним прицелом. Многие из них достигали цели. Ряды шпионов и доносчиков редели. Кое-кто переходил в лагерь доброжелателей. Кроме того, юная Екатерина научилась хранить тайны. «Эта система приобрела ко мне доверие и уважение многих лиц; я узнавала через это много полезного для знания, и перед моими глазами обнаружились многие характеры, которые я без этого никогда бы не узнала».

С весны 1745 года начались приготовления к свадьбе. Молодые стали чаще встречаться, мило беседовать о пустяках. Внешняя любезность, однако, не мешала росту внутренней неприязни. Екатерина писала: «Вообще ничьи умы никогда нe были так мало схожи, как наши. Не было никакого сходства также у нас во вкусах, в нашем образе мыслей и в нашем мировоззрении, так что мы никогда ни в чем не сходились; разве только иногда я соглашалась с ним из снисходительности, чтобы ему не прекословить». Но это нисколько не могло расстроить свадьбу, как и все остальное, во что уверовала юная княгиня. В сознании Екатерины начал складываться четкий жизненный план, который она последовательно осуществляла, не останавливаясь и не пасуя перед трудностями.

Свадьба состоялась в Петербурге 21 августа. Их обвенчал епископ Новгородский в церкви Казанской Божьей матери. Торжества по этому случаю продолжались десять дней. Правда, вскоре под сводами дворца неожиданно стали витать слухи, что Екатерина неравнодушна к некоторым красавцам, среди которых был и камердшеф великого князя Андрей Чернышев. Впрочем, дело, которое не стоит и выеденного яйца. Сие решалось просто. Андрея Чернышева немного «потрясли» в Тайной канцелярии, а затем вместе с двумя двоюродными братьями направили в Оренбург. Вскоре императрица перестала получать необходимые ей сведения о поведении молодых, особенно Екатерины. Симпатии? Это тем более тревожно и недопустимо. Шахматная доска явно застоялась. Пора переставлять фигуры. Елизавета сделала это неожиданно. Состав так называемого «малого двора» был несколько изменен. Сделан и «ход конем». Императрица назначила свою даму Чоглокову обер-гофмейстериной при Екатерине. «Чоглокова, — замечает Екатерина, — слыла за самую злую и капризную женщину при дворе». Но зато Елизавета могла смело положиться на нее. Чоглокова, вечно беременная женщина, обладала «тонким нюхом» и верно служила Елизавете Петровне. Этот «сюрприз» стал ударом для Екатерины. Впрочем, к этому времени она накопила некоторый опыт в извлечении выгоды из общения с врагами. Чоглокова представляла в этом смысле определенный интерес. Она «знала всю скандальную хронику всех семей Российского дома, начиная от Петра Великого и даже раньше», Для Екатерины это важно: «От нее-то я и узнала связь всех семейств между собою, их родство до второго или третьего поколения, множество анекдотов, которыми не мешает иногда воспользоваться при случае тому, кто сумеет извлечь из этого себе выгоду».

Екатерина признавалась: «Надежда или перспектива не небеснаго венца, конечно, но земной короны, поддерживала мой ум и бодрость».

И еще одно признание: «…говоря по правде, я ничем не пренебрегала, чтобы достичь цели».

Такова была обстановка при русском дворе в то время, когда подрастал юный Василий Баженов.

ЭПИЗОДЫ

Москва медленно, но упорно избавлялась от последствий пожара. Все меньше оставалось обгоревших домов-скелетов, полуразвалившихся деревянных построек. Ремонтировались и строились заново церкви, деревянные особняки, казенные помещения. Большие работы велись в Кремле. Бартоломео Растрелли — итальянец, приехавший в Россию подростком и полюбивший традиции русского зодчества, сооружал по указанию Елизаветы Петровны кремлевский Зимний дворец. Для этого потребовалось разобрать несколько древних дворцовых палат. Другой видный архитектор, Евлашев, строил колокольню Донского монастыря. Этот русский зодчий заведовал постройками дворцового ведомства.

…Лето стояло жаркое — московская знать спешила в загородные леса, в тенистые усадьбы, к прохладе рек. А жизнь в Москве шла своим чередом. Лениво причаливали ладьи, груженные рыбой и овощами. Близ Кремля шумели торговцы, судачили меж собой старухи и калеки-нищие.

Василий бродил вдоль торговых рядов. Зачем его послал отец, он забыл. Мальчик отличался рассеянностью. Это давно заметил Иван Федорович и бранил его за ротозейство. Но нынешнее проявление рассеянности было своего рода внутренней сосредоточенностью. На сей раз его внимание привлекли картинки на фронтисписах латинских книг.

К прилавку подошел высокий господин. Его одежда украшена замысловатыми узорами с золотой отделкой. Василий не смог удержаться от соблазна дотронуться пальцем до узоров.

— Тебе чего? — пробасил хозяин кафтана.

— Я так, — отдергивая руку, сказал Василий.

— Ну коли так, то ладно. А вообще под ногами елозить нечего.

В Страстном монастыре близ Тверских ворот шла служба. Горели свечи. Трепещущие языки высвечивали пятнами позолоту, красочные иконы. Басил дьякон. Трогательно звучал слаженный хор мальчиков. Их неподвижные фигуры, бледные лица, покорно-доверчивое выражение глаз чем-то напоминали ангелов, изображенных на фресках.

У Василия Баженова терпения хватило ненадолго. Неподвижность его утомляла. Он стал озираться по сторонам, разглядывать своды храма, осматривать присутствующих. Его внимание привлек могучего телосложения мужчина с большой черной бородой. Фантазия мальчика разыгралась. Он стал мысленно «манипулировать» фигурой этого человека: переносил ее на иконы, заставлял прихожанина поддерживать широкими сутулыми плечами сводчатые переходы. Он использовал много вариантов, но все они не устраивали его. Все они вызывали улыбку либо кислую гримасу. Наконец Василий нашел прихожанину подходящее место. Только не всей его фигуре, а лишь лохматой и бородатой голове и не в монастыре, а на воображаемой усадебной въездной арке. Впрочем, в представлении Василия это уже была не просто голова человека, а что-то вроде полубыка с пронзительным человеческим взглядом и позолоченным кольцом в мясистой ноздре. Такой вариант Василия устроил. Он был доволен. Но в это время церковный надзиратель наступил Василию на ногу и незаметно для окружающих больно ущипнул его. На лице мальчика не появилось ни обиды, ни злости, ни страха. Лишь одна непрошеная слеза скатилась по щеке.

Много лет спустя Баженов напишет в автобиографии: «Я всех святых из церкви переносил мыслями под переходы на стены и делал их своею композицией, за чем меня заставали и секли часто».

…Василию не спалось. Он сидел в темноте на своей лежанке, в длинной ночной рубахе, поджав колени к груди и положив на них голову. Смотрел в окно на крупные снежинки, на графически четкие тени от домов и соборов Кремля, на серебристую дорожку от лунного света. Зимний Кремль красив: не видно хлама, полуразвалюх. Кругом строгая красота: белокаменные соборы, белоснежная земля, сверкающие желтизной купола.

Василий закрыл глаза. Ему снилось, что он ступает по ровному, еще никем не тронутому снегу. Кругом — дворцы, колокольни, многоглавые церкви. Это — модели, которые он, часто уединяясь в сарае, так старательно делал из пробок, щепок, бересты, соломы, луковых головок, битого кирпича. И размеры этих строений не игрушечные, а настоящие. Но они в то же время почему-то значительно меньше, чем фигура мужчины с метлой в руках. Мужчина делает широкие движения, разбрасывая снег в разные стороны. Но снежинки не ложатся в сугробы. Они носятся в воздухе, образуя снежные карусели, опоясывая строения множеством белых колец, унося неизвестно куда крыши домов, купола церквей…

Василий вздрогнул, проснулся. Приник к окну. Причина тревоги, внутреннего беспокойства была непонятна. Его что-то заставило встать. Он сунул босые ноги в валенки, набросил поношенный козлиный тулупчик, нахлобучил шапку и осторожно, стараясь никого не разбудить, пробрался в прихожую. Осторожно притворил дверь, спустился по крутым ступеням.

В сарае пахло сеном и дубленой овчиной. Свеча освещала лицо Василия и его поделки. Он почти не чувствовал, как расплавленный воск капал на руки. Это непонятное смятение длилось недолго. Оцепенение вменилось вдруг страстью, желанием действовать.

…Василий скатывал снег в большие комья, ставил их рядом, громоздил один на другой, подгребал снег, забрасывал его наверх. Бегал к колодцу, тащил ведра с водой, поливал снежные стены. Они покрывались через некоторое время ледяной коркой. Делал заготовки, что-то вроде болванок из снега для скульптур: лошадей, всадников и прочих фигур. Политые водой, они замерзали, превращаясь в глыбы льда, а тем временем Василий лихорадочно работал в другом месте. Он ползал по снежным стенам, карабкался с ведрами по приставленной лестнице, тянул наверх доски, делал перекрытия в проемах, лепил колонны, лестницы, колокольни, купола… Иногда он срывался, падал. От обиды и боли наворачивались слезы. Он торопливо и неуклюже стирал их рукавом мокрого тулупа, из-под которого виднелась ночная рубаха. И продолжал работать с еще большим остервенением, злостью, упрямством. Временами силы покидали его. Но он не позволял себе долго отдыхать. Снова и снова брался за работу. Василий появлялся то рядом со скульптурньши фигурами, то на холме, где на фоне ночного неба уже высилась белоснежная арка.

Может быть, в такие минуты рождается художник, творец, гений, когда раскрепощается то, что уже невозможно погасить, ограничить трезвым рационализмом. Не всякому, видимо, дано однажды в жизни довести себя до такого состояния экстаза, полубезумия, чтобы тем самым раз и навсегда разорвать цепи сомнений, выпустить на свободу то, что заложено в самых глубинах человеческой души. Такой день… вернее, такая ночь в жизни Василия настала.

Он вспомнит минуты своего детства спустя годы. Он напишет об этом в автобиографии: «Рисовать я учился на песке, на бумаге, на стенах и на всяком таком месте, где я находил за способ, и так я продолжался лет до десяти, между протчим по зимам из снегу делывал палаты и статуи».

Иван Федорович хлопотал у постели сына. Василия бросало в жар, он бредил. Отец менял компресс, клал на голову сына свежее полотенце. Ему помогала жена, робкая, молчаливая женщина.

— Эко угораздило тебя, — ворчал Иван Баженов. — Надо же быть таким непутевым… одни хлопоты да убытки. Жаль, что выпороть тебя не могу, прости, господи… За такое баловство не лекарство тебе положено… Ну будет, будет метаться-то. Коли здоровьем в меня вышел, то никакая хворь не возьмет, так, потреплет немного, да и отпустит… Будет тебе, жена, сырость-то разводить. Поди лучше поставь самовар да за медом слазь.

А тем временем детвора обживала снежный городок, строительство которого начал Василий, а продолжили другие, люди более взрослые. Утреннее солнце пронизывало ледяную поверхность строений, преломлялось, играло всеми цветами радуги. С горки, из-под ледяной арки, неслись самодельные санки. Внизу они попадали под град снежков. Это вели оборонительную войну мальчишки, захватившие ледяную крепость. Они никого не подпускали к ней, и всякий раз, когда «противник» приближался, дозорный начинал трезвонить во все «колокола» — в подвешенные «архитектором» старые ведра и бочонки…

— Вот так-то оно лучше, — говорил Иван Федорович, принимая из рук сына пустую кружку. — Хворь — это тебе не дурь. Хворь можно живо выгнать. А что касательно дури твоей… Ну да ладно, потолкуем потом. Пора мне. Коли что надо будет, кликнешь мать. А ежели полегчает, займись делом. Время зря не теряй. Книги не зря учеными людьми пишутся, запомни это. А я нынче зайду к твоим, скажу, что захворал, заодно и узнаю, как ты там…

— Не надо ходить в Страстной, — осипшим голосом крикнул Василий. Он попытался было сказать что-то еще, но к горлу подступил ком, глаза наполнились влагой. Чтобы не разрыдаться, Василий больно прикусил нижнюю губу. В ту же минуту какое-то чувство подсказало ему, что он должен все сказать именно сейчас, что откладывать нельзя, что потом вернуться к этому разговору будет гораздо трудней. Пусть лучше сейчас. И будь что будет, пусть выпорет, изобьет до полусмерти, запрет в темном чулане. Зато на душе не будет этого тяжелого камня.

— Не хочу я… не хочу быть попом, — дрожащим голосом, в котором, однако, проскользнули нотки упрямства, сказал Василий. — Батя, миленький, определи меня в каменный приказ…

Нет, Василий не рассчитывал на согласие. Он был почти уверен, что за этим последует страшный скандал, что лицо отца, как это часто бывало прежде, когда он гневался, покроется багровыми пятнами, что мать поспешит убрать из-под рук мужа легко бьющиеся предметы, что ей придется прибегнуть к различным ухищрениям и осторожным уговорам, чтобы утихомирить легко возбудимого, а в общем-то доброго и отходчивого Ивана Федоровича. Но этого не произошло. Слова Василия повисли в воздухе. Наступила гнетущая тишина. Иван Федорович стоял в растерянности. Скорее сердцем, чем умом, он почувствовал, что это не просто каприз мальчика. И даже не столько просьба, сколько требование. В робко сказанных словах он, может быть, сам еще того не сознавая, почувствовал силу, уверенность.

Иван Федорович, ни слова не говоря, вышел.

МЕЧТА СБЫВАЕТСЯ

Архитектурная школа, чаще всего именуемая «архитектурии цивилис» или просто «архитекторской командой», находилась близ Охотного ряда. Ее основал князь Дмитрий Васильевич Ухтомский, человек образованный, энергичный, хорошо разбирающийся в делах архитектуры, как в вопросах теории, так и практики. Ему и самому приходилось много строить. Он возвел соборную колокольню со скульптурами в Троице-Сергиевском монастыре, соорудил каменные Красные ворота, строил Кузнецкий мост через Неглинную, перестраивал в Кремле Мастерскую и Оружейную палаты, реставрировал Арсенал у Никитских ворот, пострадавший от пожара, участвовал в других работах. Практика подсказывала Ухтомскому, что для развития строительных дел необходима специальная подготовка людей, что надо воспитывать не только архитекторов, но и готовить каменотесов, мастеровых, отделочников, специалистов по фундаментам, которые исполняли бы свои обязанности не по наитию, а руководствовались знаниями, наукой, математическими расчетами и были бы не только исполнителями, но и помощниками архитектора. В преподавательской работе он был сторонником изучения классических методов архитектуры и строительного дела. В своем донесении в Сенат Дмитрий Ухтомский писал, что школа крайне нуждается в книгах Витрувия, Полускедера, Поцци, Палладия и других авторов «архитектурных книг». Отсутствие надлежащих учебников — одна из основных трудностей, с которой Ухтомский столкнулся в своей педагогической деятельности. Правда, кое-какие книги он достал, но почти все они были на иностранных языках. Самостоятельно пользоваться ими могли немногие. Члены архитекторской команды были в основном из бедных семей. Ученики плохо одевались, скудно питались, зимой часто болели. Единственное, что их удерживало в школе, — любовь к избранному делу и надежда выбиться в люди. Ухтомский учитывал и это обстоятельство. Он принимал в школу лишь тех, кто горел желанием посвятить себя строительному делу, кто фанатично этому предан. Это позволяло надеяться, что человек на время учебы может смириться с трудностями.

И еще одна особенность была в педагогической деятельности Ухтомского. Он — один из тех, кто позволял себе в сдержанных тонах говорить то, что думает, а не то, что требовалось от человека его положения. Собственно, этим и отличались просвещенные умы первопрестольной столицы. В последующие годы эта тенденция разрастется как снежный ком, что вызовет раздражение правительства и желание монарха держаться подальше от этого «развратного» города, помешанного на бредовых мыслях о республиканском строе, парламентских выборах, равенстве людей.

Гражданская позиция Ухтомского повлияла на умы и судьбы многих его воспитанников. Лекции Дмитрия Васильевича хоть и были иногда далеки от практики строительного дела, но они будоражили творческую мысль учеников, заставляли серьезно задумываться над жизнью. Достаточно сказать, что из школы Ухтомского вышел знаменитый русский архитектор М. Ф. Казаков.

Василия Баженова приняли в архитекторскую команду, руководимую 36-летним князем, в 1753 году. Приняли, но не зачислили. В списках учеников Ухтомского он нигде не значится. Василий, судя по всему, определен вольным слушателем. Дмитрий Ухтомский достаточно высоко оценил способности Баженова, но, зная о его бедственном положении, предпочел освободить своего воспитанника от обязательных занятий и часто предоставлял ему возможность подработать. По просьбе казенных учреждений и частных лиц он направлял Василия в качестве газеля (подмастерья) на стройки для составления смет, для осмотра зданий, нуждающихся в перестройке или ремонте.

Юный Баженов отличался от других соучеников способностями живописца. Это дало ему возможность общаться с известными мастерами. Он стал помощником таких талантливых живописцев, как Иван Вишняков и Иван Адольский, которые участвовали в те годы в оформлении Головинского дворца, сгоревшего во время пожара. «…И давали мне 60 коп. на день», — пишет Баженов. Испытывал Василий и стремление к самостоятельным работам. Он, в частности, сделал в эти годы замечательный рисунок. Натура — сложная композиция на евангельские темы, шедевр резного искусства. Над этим огромным уникальным крестом несколько десятилетий бескорыстно трудился Григорий Шумаев, плавильщик с Монетного двора. Работу старого мастера решили перенести в Сретенский монастырь. Перед тем как разбирать крест, Василий Баженов тщательно срисовал его, изучив до мельчайших подробностей все его детали.

НА ЗАНЯТИЯХ

В конце занятий Ухтомский любил рассуждать на общие темы, говорить о задачах искусства, о долге архитектора, а также отвечать на волнующие учеников вопросы.

— В наших с вами беседах я уже много раз ссылался на великого Витрувия, мужественного воина Юлия Цезаря и гениального римского архитектора. Я это сделаю и на сей раз. Я зачитаю вам его бессмертные слова о долге архитектора и всякого человека, взявшего себе за цель — служить искусству. Витрувий пишет: «Надо быть и одаренным, и прилежным в науке, ибо ни дарование без науки, ни наука без дарования не в состоянии создать совершенного художника. Он должен быть человеком грамотным, умелым рисовальщиком, изучить геометрию, всесторонне знать историю, внимательно слушать философов, быть знакомым с музыкой, иметь понятие о медицине, знать решения юристов и обладать сведениями в астрономии и в небесных законах».

До сознания Василия долетали лишь отдельные фразы. Он был погружен в свои мысли.

«Талант»… «гений»… Что сие значит? — размышлял Баженов. — Только ли в этом дело? Есть ли что-то важнее таланта? В чем секрет совершенства?.. Ведь были же древние иконописцы, владевшие кистью не лучше, чем ныне живописцы. Почему же наши предки ватмевают порой более поздних живописцев, виртуозных братьев по кисти? В чем секрет?..»

— Некоторых из вас, — продолжал Ухтомский, — интересует вопрос: чем возможно истолковать и как надлежит понять, что непревзойденная московская школа живописания так быстро пришла к упадку в эпоху объединенного Российского государства?

В самом деле, друзья, что сталось с мастерством живописцев? Почему в новое для России время они утратили былое величие? Почему так обеднели эмоции, духовное содержание образов? Почему так мало оказалось верных высокому художеству? Мне, честно признаться, и самому не раз приходилось задумываться над этим. На сей раз давайте вместе подумаем. Для того чтобы на эти вопросы ответить, нам надобно историю своего отечества вспомнить… То было время, когда заканчивалась долгая борьба за единую Русь. Произошло венчание на царство богоизбранника Ивана IV. Митрополит Макарий, а также прочие влиятельные лица, члены избранной рады, стремились художество использовать с целью утверждения исконности прав венчанного государя и прославления его деяний. Искусство стало делом государственной важности. Живописцы потеряли былую свободу для своего развития. Созерцательные возвышенные мотивы в их творчестве уступили место историческим сюжетам, кои стали обсуждаться на церковных соборах государственной властью, оговариваться в законодательных документах. Изменения подобного рода, я думаю, не могли не сказаться на искусстве вообще. Мне сдается, что живописцы эпохи Грозного утратить столь быстро секреты мастерства не могли… Причина, надо полагать, в другом. Возможно, она кроется в новых задачах, в изменившихся формах работы. — Ухтомский сделал длительную паузу, постоял у окна, затем продолжал: — Мне хотелось бы, однако, предостеречь вас от неправильных выводов. Не следует забывать, друзья мои, что искусство много утратило от былого, но в плане историческом оно стало более значимо. Отсутствие трепетной души, эмоций в трудах живописцев нового времени — явление закономерное. Всякому фрукту свой сезон. Созерцательное, чувственное художество рано или поздно должно было обогатиться разумом. Этого требует время. К этому я призываю и вас, мои будущие коллеги. Мы живем с вами в более трудную, но и, несомненно, более прекрасную эпоху, когда Россия, сохраняя христианское благородство, обращает свой взор к идеям Руссо и Вольтера, когда дикая страна украшается городами и удивляет мир шедеврами искусства. Петр Великий пробудил русского человека и основал на Неве город, способный поразить взор любого искушенного европейца. Правда, великолепный в своем блеске и красоте город далек от традиций российского зодчества. Этот разрыв, не пренебрегая классической европейской архитектурой, быть может, надлежит заполнить вам и тем самым еще паче прославить отечество наше…

В конце лекции Ухтомский сообщил своим воспитанникам, что в ближайшее время в стране произойдут замечательные события: в Петербурге откроется Российская академия художеств, а в Москве — первый в России университет. К организации последнего Ухтомский имел прямое отношение. Ему поручено частично разобрать здание Главной аптеки у Воскресенских ворот, привести его в надлежащее состояние, а помещение Osteria (что-то вроде ресторана, кофейни, клуба) переделать в зал для университетских собраний.

— Я не желаю опережать события, — говорил учитель, — но я не могу скрыть своего тайного желания. Если кто-то из вас проявит должное старание в учебе и удостоится чести заниматься в этих храмах науки, то я буду чрезвычайно польщен.

Этой чести удостоился в 1755 году Василий Баженов.

Свою автобиографию он начинал так: «Я отважусь здесь упомянуть, что я родился уже художник». Но не следует забывать, что человека — его характер, мысли, устремления, привычки, наклонности — формируют время, среда, обстоятельства. В этом смысле Василий не исключение. Вспомним, что его трехмесячного привезли в Москву, когда город сильно пострадал от пожара. Вся дальнейшая жизнь Баженова, его юность протекали на фоне строительства, восстановительных и реставрационных работ. К тому же Баженовы первоначально поселились на территории Кремля, где строительные работы шли наиболее интенсивно и зримо. А детские впечатления и наблюдения, как известно, самые сильные. Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что у Василия Баженова был самый непредвзятый, неназойливый, но верный помощник — сама жизнь, окружающая среда. Дальнейшее — дело, безусловно, таланта, трудолюбия, целеустремленности.