Багровый туман (СИ)

ГЛАВА 1

Что-то родилось во мне.

Я спал, но ведь сон — состояние тела, а не сознания. Я почувствовал, я понял, что это случилось. Стены в темных глубинах личности покачнулись и пошли трещинами, грозя рухнуть в любой момент.

Что-то родилось во мне.

И это что-то было дьявольски ярким, ослепительно ярким и прекрасным! Я, опять же, чувствовал это, потому что видеть не было никакой возможности.

Да и нечего видеть!

Разве обязательно видеть бога? Достаточно верить в его существование.

Я верил, более того, я знал, что теперь я не один, что-то отныне живет внутри меня. Дух.

Оно проснулось, открыло глаза и засияло…

Тело прикрыли белой простыней — как всегда, неаккуратно и неряшливо. Но хорошо, что накрыли, спрятали лицо; иначе и не оторвешь взгляда от стеклянных, полных ужаса глаз мертвеца.

Разве Небеса так уж чисты? Разве они не замараны кровью? Где хрустальные дворцы и потоки света, в которых купаются ангелы — их нет; стоит только посмотреть на этих людей, бесцельно бродящих по коридорам.

Если бы Бог существовал на свете, он бы знал, какие мысли роятся в их безумных головах.

Двое подняли носилки и унесли тело.

Тишина отступила. Из палат опять понеслись звуки голосов и шуршание больничных тапочек.

Почему вид крови и смерти так сильно будоражит меня? Сейчас в моей душе борются отвращение и страх — одинаковые как по силе, так и по яркости.

Редко, очень редко какое-либо событие так сильно западает…

И опять накатывается волна воспоминаний. Душная и тяжелая, но в то же время холодная, как лед или металл. В этих воспоминаниях непременно присутствуют море, осень и женщина. Реже — горы, снега, маленький сморщенный старец. Что-то очень хорошее, теплое, радостное связано с морем… Образ женщины — волнистые темно-русые волосы, шутливое выражение, никогда не покидающее ее глаз — причиняет мне боль. Все остальное — безразлично: и горы, и старик в выцветшей накидке.

Стук в дверь… Зачем? Неужели я не могу побыть в одиночестве, неужели они не понимают?..

— Что?

— Андрей Михайлович, можно войти?

Ах, да, это Галя — медсестра, я ведь сам вызывал…

— Да.

Входит, осторожно прикрывает за собой дверь, садится. Прячет глаза, то опуская их, то рыская взглядом по кабинету. Ей неловко понимаю. Совсем еще девушка, еще даже не закончила институт — а тут такое. Вот, кому, наверное, по-настоящему не по себе — щеки горят, в глазах колышутся маленькие озерца, готовые в любой момент рвануть наружу потоками слез…

— Ночь была тяжелой… — мне не с чего начать, я не знаю, для чего позвал сюда эту девушку — чтобы отчитывать? Это по меньшей мере глупо. Чтобы расспрашивать? Нет — это значит заставить ее заново пережить все… — Что случилось ночью?

— Я не знаю. Не знаю… Я услышала шум… из… по-моему, двадцать третьей. Пошла посмотреть, а там… там…

Галя уронила голову на ладони — то, что было там, лучше не описывать.

— Хорошо, идите домой, вам нужно отдохнуть… и мне тоже…

До позднего вечера я сидел в кабинете, оперевшись локтями о стол, и не было ни малейшего желания двигаться, думать и вообще существовать. Мною овладела полная апатия и равнодушие.

Я сидел, рассматривая портрет Фрейда, повешенный на стену моим предшественником — наверное, он был фанатом своей профессии. Долго не выдержал… А ведь мне так и не сказали, что с ним случилось! Знаю только имя — Михаил Валерьевич Вершаков. Помню, примерно через неделю после моего вселения в кабинет, я нашел в столе толстую записную книжку — дневник. Совесть шевельнулась, но затихла после первых же страниц — видимо, ей тоже было интересно. Но как ни пытался я разобрать прыгающий почерк, как ни пробовал связать воедино разрозненные с первого (да и со второго тоже) взгляда записи удача повернулась спиной…

Пальцев коснулся жар, когда я раздавил в пепельнице окурок. Несколько хлопьев пепла упало на стол — пепельница была уже переполнена.

Шипели спички, падали искры с кончика сигареты — но напряжение не уходило. Будто тяжелая свинцовая капля засела в груди; комок в горле — как ни старайся, не проглотишь.

Да!..

Раздвинуть стулья, оттолкнуть к стене кресло, чтобы вырвать хоть чуточку свободы из рабочей атмосферы. Ограничить круг на полу невидимая, но очень прочная черта. За ней будут метаться призраки городской грязи, а внутри буду только я, защищенный и отделенный от остального мира. Теперь расслабиться… отдаться воле небесных течений…

У моего учителя не было имени — я всегда называл его просто Учитель. Он считал, что имя подобно клейму и вовсе не нужно человеку. Повреждать свое сознание еще одной печатью только для того, чтобы другие смогли звать тебя? Глупости…

«Мы все живем под Небом — куда скроешься от него?»

Луна… ветер… хижина Учителя… Она существует вне времен, как и он сам. Кажется, она стояла на той скале всегда и простоит еще целую вечность. И каждое утро старый Учитель будет выходить на порог, чтобы поприветствовать Солнце.

Учитель, этот человек умер давно — он лишился рассудка и физическая смерть его не лежит багровыми пятнами на моих руках. Но почему мне так тяжело?..

Он указывает куда-то в сторону… туда, в сторону ущелья. Я подхожу поближе к зубчатому краю. Стены ущелья покрыты темными лишайниками, среди которых проступают полосы льда и камня. А внизу… внизу колышется багровый туман!

Вот он где — источник моего страха! Вот, чего я боюсь всю жизнь — багрового тумана! Почему?..

Море… осень… Марина… каждое утро — Солнце, каждая ночь — полет к звездам. Море умерло… багровый туман — струится по свинцовой воде… я умер!

Наши голоса среди светил… века — как секунды. Какое значение имеет время во Вселенной? Ничто не имеет важности — в Абсолюте или в Хаосе. Само существование ничего не значит — оно было и будет всегда!..

Я — звезда! Я — пыль! Я — крохотная пылающая песчинка среди неисчислимых миллиардов галактик!

Воспоминания вспыхнули с поразительной яркостью. Возможно, позже я пожалею, но сейчас мне нужно ЧТО-ТО. Нечто, не дающее ответа на мои вопросы, но знающее обо мне — кто я такой.

…Да, дорога началась только сейчас…

Не сто лет назад в образе камня или зверя, или птицы — все это более, чем неважно; все это бессмысленно. Дорога началась только сейчас.

…И я шагнул вперед.

Я шел все дальше; холодная, серая вода дошла до колен, до пояса, до шеи… Захлестнула меня с головой, наверное, сыто чавкнув. Преодолев страх и внутреннее оцепенение я открыл глаза — вокруг плавала сизая дымка — и с силой втянул воду…

Сизая дымка стала багровым туманом…

Багровый туман сопровождал каждую мою смерть и даже являлся ее предвестником. Там, в горах, я видел его — когда холодный камень терзал мое тело, вокруг плавали клочья багрового тумана. Что это? Комплекс? Не похоже… Какой-то устойчивый образ, впечатавшийся в сознание.

Забавно глядеть, как нерадивые мотыльки порхают над самым костром, как пляшут души на тусклом лезвии. Все это — здесь и сейчас, вокруг меня. Это уже даже не люди — это призраки, у которых есть только эти коридоры, по которым они бродят день и ночь. Днем — в человеческом теле, в котором нет сознания. Сумасшедшие… Ночью — и это самое страшное — они стонут от боли. Мне кажется, я знаю, что они чувствуют — трудно ходить по пылающему песку или шипам и не кричать, потому что боль раскатывается по всему телу.

Это вина. Это нечто потрясающе сложное и ужасное, что нарушило природный противовес в их головах. Несчастные! Вы существуете в другом мире…

Уже близится утро…

Высокая дверь, выкрашенная белой эмалью, с табличкой — «23». Палату специально освободили, но я попросил оставить мебель — вдруг я увижу это загадочное «ЧТО-ТО» в чьем-нибудь шкафчике или кровати.

В коридорах полы просто укрытые линолеумом, но в каждой палате, за исключением «сектора для буйных», постелен паркет. Дерево все-таки не такое холодное, у больных меньше шансов заболеть — не скажу, что мы так уж печемся о физическом здоровье пациентов, просто чье-нибудь воспаление легких для нас оборачивается лишними затратами. В двадцать третьей паркет постелили недавно — буквально пару недель назад. В воскресенье. Завезли пахнущие сосновой смолой блоки, справились быстро, но за работу в выходной пришлось доплатить.

Небольшой красный шарик сидел на стыке стены и паркетного блока. Я протянул к нему руку и почувствовал, как по коже бежит озноб. Что за черт!

Холод просочился из-под двери, собрался на кончиках моих пальцев и — один четкий бросок, направленный в точку в основании стены. Острая ледяная стрела — ее силы вполне хватило бы, чтобы остановить самое горячее сердце.

Но она сломалась!.. Звякнула и сломалась, а отточенный наконечник рассыпался в пыль. Шарик дрогнул, дернулся возмущенно и разгорелся еще ярче. В его призрачном свете на паркете проступили размытые контуры — здесь лежало тело убитого.

Впервые — я прибегал к помощи этой необъяснимой силой только в моменты забытья — впервые за всю жизнь я почувствовал себя беспомощным. Маленький шарик, топорщащийся в стороны острыми лучиками, и тот оказался сильнее! Какой я после этого человек?

Небо, неужели ты отвернулось от меня?..

Еще раз — дикий колючий холод, идущий из самых глубин чего бы то ни было, собрался в моей ладони, сжался в подобие пули и ринулся навстречу новой, молодой силе.

Я ослеп и обезумел на целое мгновение. Такой мощью обладала вспышка… Меня просто отбросило назад — конечно, никто не видел ее, но для меня она была гигантским зарядом, разорвавшимся у самых ног. Жгучая волна прокатилась по палате. Шарик превратился в светло-розовые полосы и пятна, растянутые по всей комнате. Багровый… Нет!

Я просто не хочу верить в это! Сколько мне лет — тридцать с лишним; ну, почти сорок, ну и что? Это не тот срок, когда жизнь может оборваться, еще слишком рано…

Небо, помоги мне!..

Перед мысленным взором встал образ Учителя. «Разве ты раб, чтобы молить о пощаде? Разве ты гнусная тварь, чтобы пресмыкаться? Твоя задача — заслужить благосклонность, а не вымаливать ее!»

Ну что ж, начало положено… Первый удар нанесен — может быть, это и ошибка. Время покажет.

ГЛАВА 2

С того момента я чувствую на себе неотрывный и очень внимательный взгляд. Кто-то следит за мной. Хотя я и не понимаю зачем. Имея дело с вселенскими силами — разве может речь идти о личностях? То, с чем я вступил в схватку, вокруг меня, внутри меня — везде.

День проходит в смятении. ТЕЛО боится, дух же просто ждет. Это трудно объяснить. Простейшие инстинкты заставляют сердце биться чаще, хотя я прекрасно понимаю всю бессмысленность этой боязни.

Иногда у меня случаются приступы боли — и тогда уже страдаю Я, истинный Я. Потому что боль идет изнутри, является продуктом поврежденного сознания.

Небо, дай мне сил, я не хочу умирать…

Приходит ночь, и я проваливаюсь в пучину бредовых галлюцинаций. Нет того мироощущения, что было раньше; я просто существую, бреду по галерее абстрактных картин, на которых агонизирует моя сущность. Я пытаюсь бороться, хочу вновь обрести контроль, но ничего не выходит. Мои руки и ноги скованы ватными цепями…

Иногда случаются проблески, точно вспышки молний, и тогда я слышу голос Учителя, внушающий мне элементарные истины. «Как ты не поймешь, никто не может никому помочь в этом деле! Вселенная у каждого своя, мы все живем в разных мирах. Строй свой».

Небо, сделай меня достаточно сильным, чтобы выстоять…

Хотя — это глупость, действительно глупость просить о снисхождении.

Идти на работу не хочется, ох, как не хочется, но надо. Вчера уже звонил заведующий и мне не понравился его голос: «Ты, конечно, можешь еще поболеть, но очень недолго». Надо идти…

Раз пять собирался с силами — все никак не удавалось откинуть в сторону одеяло и встретить утренний холод не нагретой квартиры. Наконец, мне это удалось, дальше было легче — умыться, отогнав сон прохладной водой, соскоблить щетину, выпить положенный кофе.

За окнами поднималось золотое сентябрьское солнце.

Еще предстояло переговорить с заведующим. Вот переживу этот разговор, а потом все само станет на места…

Наверное, я был бледен, потому что лица знакомых вытягивались, когда я шел по коридору. Ничего, это будет доказательством болезни.

Тихонько нажать на ручку — обращаться с ней нужно аккуратно, чтобы избежать болезненного скрипа. Нажать — и толкнуть дверь. И встретиться взглядом… Никогда раньше ложь не была такой тягостной. Я врал легко и даже находил в этом удовольствие, чего иногда пугался. Теперь же слова были тяжелы, как гири.

— Андрей, — Григорьев нечасто обращаться ко мне по имени, — я вижу, с тобой что-то не так.

— Я просто не до конца выздоровел…

— Не надо! Врать психологу — что за бред? Никакой болезни и не было… Если хочешь, бери отпуск. Я понимаю, работа не из лучших, тут и сам психом станешь. Но что делать? Кому-то ведь надо. Шахтеры вон вообще углем дышат, а ведь без угля не обойдешься… Возьмешь?

— Нет, я лучше поработаю… Да и деньги надо…

— Ну, смотри сам, как хочешь. Я заставлять не буду. А премию какую-нибудь, пожалуй, дадим. Ладно, Иванычу привет передавай.

Дверь закрылась на удивление мягко.

Иваныч — это наш завхоз. Хороший мужик: и поговорить любит, и сплетню какую-нибудь «по секрету всему свету» выдаст. Хотя как раз этого он и не любит — сплетни распускает только о тех, с кем в ссоре. И нередко сам же их и сочиняет. Только с бутылкой дружит, выпить горазд. Частенько у них это происходит на пару с Григорьевым-заведующим, хотя это и негласно.

— Привет, Иваныч!

Завхоз оставил связку каких-то деревяшек, которую пытался засунуть подальше, в угол своей каморки, отряхнул пыль с головы, улыбнулся.

— Здорово…

— Тебе, как обычно, от Григорьева привет.

— Как обычно? — завхоз задумался. — Ну, как обычно, пожалуй, не получится…

— Ты о чем это?

— А? Да так, ни о чем. А ты как? Садись, чего стал!

Он пододвинул мне табурет, а сам уселся прямо на высокий порог. Подсобка, в которой Иваныч был полновластным хозяином, стояла на заднем дворе, окруженная зарослями одеревенелой травы и кустов. Сторона, которой больница была повернута к ней, была, наверное, самой мрачной и серой — никто ведь не заботится о внешнем виде. Да и кому оно надо? Сам двор был завален всевозможными ящиками, мотками проволоки, обрезками досок. Обычный мусор — на каждом заднем дворе такого полно. Несмотря на неприглядный внешний вид, двор обладал какой-то особой энергетикой, выражаясь языком современных «экстрасенсов»: здесь уютно, здесь приятно посидеть, выкурить с немолодым уже Иванычем по сигаретке, просто поговорить.

— Так, что там, привет, говоришь, от Лешки, да? Ну, это хорошо, конечно, хорошо… — Иваныч чиркнул спичкой, разбросав вокруг острые искры, — а сам-то ты как? Чего-то не показывался долго.

— Хреново мне, Иваныч… Не могу я больше работать здесь! Ну, не могу, хоть ты убей меня! Иду на работу — вроде, ничего. И солнышко светит как обычно, и ветерок такой же, а как приду — все! Как гляну в морду какому-нибудь… так аж дрожь по коже. Не могу…

— Да-а, — протянул завхоз, медленно выпуская облако сизого дыма, — понимаю я тебя; обходы бесконечные, наблюдения… И все с психами! Понимаю. А тут еще это… А ты — слышь, только никому! сам-то видел его? Которого убили? Его ж, вроде, прямо руками и… это самое! Без ножов всяких!

— Ножей…

— Что? Ну да, ножей… Так, правда, что ли?

…В первую секунду я даже не знал, что думать. Думать, по правде говоря, не хотелось вовсе — просто не укладывалась в голове картина, представшая передо мной. Бывает такое: видишь, а осмыслить не можешь.

Черная лужа доползла до самых дверей, но почему-то остановила свой ход перед порогом да там и застыла. Будто впечаталась в паркет. А чуть дальше…

Ну, глаза его приобрели безумное выражение задолго до смерти, но в сочетании с общим теперешним видом выглядели еще более жутко. Кожа ремнями висела на плечах, горло открывалось отвратительной бахромой… Меня тогда стошнило.

Потом к нам долго ходили «товарищи милиционеры» вместе в всевозможными экспертами.

— Правда.

— Во-о… — пепел упал Иванычу на штанину и остался там прожигать серую ткань; глаза завхоза стали круглыми, но страха в них я не увидел.

— Вот тебе и «во-о». А ты говоришь, понимаю. Что теперь будет? Теперь только особо тихих стали отпускать, остальные сидят на этой заразе… последние мозги сгниют от их лекарств! А кто его знает, что у него в башке? Может, он только прикидывается спокойным, чтоб погулять выпустили.

— Не прикидывается. Он ведь дурак, как же он прикидываться может?

— Может, Иваныч, дураки тоже разные бывают. Вон, был у нас, может, помнишь — ему везде жуки чудились, а так нормальный. Только тараканы у него двухметровые бегали кругом. Говорили, это от водки… Только не верится мне! Нормальный мужик, говорю ж, и читал много, и говорил осмысленно, а вот — жуки…

— Так, он не дурак, значит.

— А кто? Сейчас, Иваныч, сюда шлют, кого надо, кто больной. Нынче психушка перестала аналогом тюрьмы быть — раз прислали, значит, надо. А я что, не врач, психа не вижу? Я, Иваныч, психолог, ко мне такие приходили, что и не выдумаешь. Сразу видно — то ли в проблемах человек потонул, то ли с головой не то.

— Может, и видно… А вообще, прав ты, Андрюша, разные дураки бывают. Вроде и нормальный, а поближе глянешь — натуральный идиот.

— Ладно, Иваныч, пойду я, а то Григорьев и так на меня косо смотрит. Надо работой заняться. Тут еще двоих привезли, надо с ними разобраться. Бывай!

Оба — по экстренному вызову. Значит, буйные. Это не есть хорошо, ибо с такими разбираться — мороки не оберешься.

Два дюжих санитара завели извивающегося закутанного в смирительную рубашку, а потому похожего на гусеницу, человека. Так, Волошин Петр Семенович, год рождения… и тэ дэ и тэ пэ… Диагнозы всяческие…

Неважно! Достаточно посмотреть в глаза этому человеку, чтобы понять: он живет в собственном мире и ему нет дела до наших проблем. В своем роде он счастлив: его сумасшествие освободило его от грязи человечества. Но какие же боли терзают его рассудок — воспаленный и измученный! Что заставляет его рвать на себе кожу и прокусывать губы, его руки связаны? Надеюсь, что я никогда не узнаю этого…

Второй — вернее, вторая; это женщина. Воплощение разрушенной судьбы — молодая, лет двадцать, но разве это человек? Ни у одного из них — тех, кто попадает сюда, — нет шансов, все они живые мертвецы… По крайней мере, эта ведет себя смирно. Наверное, у нее какая-то стойкая мания. Да, клаустрофобия, переходящая в навязчивую идею — мать связала ей руки и ноги простыней, когда она пыталась выпрыгнуть из окна. Представляю, какие муки испытывает эта девушка…

Ничего нет хуже постоянного страха…

Внезапно всплывшее из подсознания имя — Марина! Кто она? Моя спутница из предыдущей жизни? При чем тут она?.. Да, она тоже боялась. Ее страх куда хуже… Марина боялась Новизны и Необычности.

…Кабинет пуст; как же тяжела бывает пустота!

Я сажусь за стол, обшариваю взглядом покрытую темным лаком крышку — листки разлинованной бумаги, что-то похожее на справки, огрызки карандашей. За окном льет дождь, расписывает окно свинцовым карандашом. Хм… удивительно, как преображается природа со сменой времен года! Осень — может быть, она и хороша в ранней поре, но сейчас является собой самое тоскливое зрелище, какое только можно представить, особенно под дождем. Буреющие листья, пожухлая трава, размокшая земля — вот и все; что отрадного для взгляда?

Что-то горячее поднялось в груди, накатило и ударило в голову. Ноги подогнулись сами собой, опуская меня на пол — сознание устало бороться с самим собой, оно хотело просто расслабиться и отдохнуть.

Выход был удивительно легким — так проваливается в сон уставший за день человек. Я закрыл глаза — и вот, вокруг меня уже парят звезды. Хвостатая комета, что-то недовольно пробурчав, пронеслась мимо, забив мне нос зеленой пылью.

Много раз я задавал себе вопрос — зачем мне ЭТО? Для чего я делаю ЭТО? Чтобы осуществить давнюю мечту человечества и прикоснуться к звездам? Вряд ли — это захватывало только сначала, потом… потом выход превратился в необходимость, день без полета — и сердце становится каменно-тяжелым.

Всю жизнь думал, что изумрудные или синие звезды — атрибут фантастических романов. Но нет — вот, передо мной висит громадный фиолетовый шар, источающий едкий жар. Кто скажет, что это не звезда? Там, внутри, кипит жизнь: мечутся какие-то струи, сплетаются в клубки и растягиваются длинными плетьми. Интересно, что если…

Трудно решиться, но я зажмуриваю глаза и каким-то внутренним усилием толкаю себя вперед. Черт, как горячо! Кожа горит, будто ошпаренная кипятком! Даже хуже — жар проникает глубже, глубже, к самому сердце; я весь наполняюсь сущностью пылающей звезды.

Зачем я это делаю?..

Эти штуки внутри — они тугие и скользкие. Угри, вот на что это похоже. Они находятся в постоянном движении, хаотическом, беспорядочном, но только вместе образуют единый организм.

Душевное смятение… Наверное, так и должно быть: достигнуть к звезд — это одно, прикоснуться к ним… Но оказаться внутри, стать одним целым со светилом! Не посягательство ли это на святыню?

Нет!

Жар медленно превращается в приятное тепло…

Все это время нечто во мне росло и развивалось. Вместе с ним рос и я — конечно, наша совместная эволюция проходила не на физическом уровне, нет. Мой спутник был существом далеко не материальным, хотя обладал всеми признаками мощного аппарата, именуемого людьми «разум».

У меня открылись глаза!

Я понял, насколько был глуп, наивен, но главное — я был слеп! Хотя и полагал себя видящим мир изнутри, в отличие от остальных… Да, они не видят его, мир, вовсе. Ну и что? На то они и люди — масса. Но я был глуп вдвойне — я считал себя гением, хотя почти ничем не отличался от остальных. И это угнетает меня…

Теперь же, да, только теперь мир начал раскрываться передо мной. Только начал, но происходило это быстро, иногда даже слишком стремительно — появлялись на небе новые созвездия, новых… нет, не людей, существ стал я замечать на улицах.

Оказывается, параллельно с нашей существует другая, гораздо более богатая и насыщенная жизнь. Там видовой состав не ограничивается одним разумным существом. Точнее, в той среде нет неразумных вовсе. Они следят за нами, говорят о нас, смеются над нами, осуждают. Они все видят и знают. Для них мы нечто вроде умных зверей…

Пришел день, когда я впервые заговорил с одним из них.

Мне даже не понадобились слова; я знал, что хочет сказать он, и наоборот.

— Долго же ты шел, — усмехнулся он, — все уже забыл, да? А как разговаривал с морем, с камнями тоже забыл? Забывчивые вы, люди… Даже с нами однажды заговорил. Ха! Это надо было видеть! Наверное, для тебя это было откровением, да?

Он расхохотался, но смех его быстро иссяк.

— Неужели ты ничего не помнишь? — теперь на его лице застыло изумление: чуть приподнялась левая бровь, а глаза расширились.

Осень… море… Марина… Ее звали Марина, точно, это она боялась всего странного… Я любил ее — очень сильно любил, но… не состоялась любовь.

Трудно копаться у себя в памяти. Особенно, когда не знаешь, где и что искать. Памяти прошлых жизней… Абсурд!

Но почему он так похож на правду?..

Сегодня впервые пошел снег. Первый, еще неуверенный, он сразу же таял, падая на землю, отчего идти было совершенно невозможно. А мне нравится! Мне нравится такая погода — будь то долгий дождь или слякоть, или морозный туман. Мне нравится! Почему? Потому что возникают ассоциации с теплым и уютным домом, где можно взять чашку чая, включить телевизор, забравшись под одеяло, и думать только о том, как тебе хорошо и тепло.

А еще мне нравится, промокнув под ледяным дождем, сбросить потяжелевшую одежду и забраться под горячий душ. Но самое большое удовольствие все же доставляет созерцание сыплющегося из туч снега.

Я вышел на два часа раньше, чем обычно, — просто хотел пройтись перед работой, дать отдых нервам. Шел, не торопясь, слегка помахивая портфелем, и не боялся опоздать, как это бывает обычно. Еще не рассвело, в воздухе висели сиреневые сумерки, только мелкий снежок серебрился в свете фонарей.

Как хорошо…

Безлюдные улицы… Почти безлюдные, иногда все же встретишь такого же, как сам, раннего пешехода. Пусто, спокойно, тихо чуть слышно шуршит снег. Стало холоднее и снежинки перестали превращаться в грязь. Даже сама грязь схватилась хрустящей коркой. Белизна растекалась по тротуарам…

Сумерки рассеялись, фонари потухли — будто что-то чужое ворвалось в мир. Улицы стали заполняться людьми, троллейбусами, суетой.

8:30 — через полчаса надо быть на работе. Вот, уже виден огороженный бетонными плитами двор и здание клиники. Никогда не смотрел на него снаружи — НАСТОЯЩИМ взглядом, видящим сущность. Какой он? Наверное, темно-фиолетовый или черный, этот двор. А здание? Лучше и не думать; в таких условиях работаем…

Минутная стрелка часов встала на цифру 12 как раз, когда я вошел в кабинет. Закрыть за собой дверь, повесить плащ в шкаф, приоткрыть форточку — привычные процедуры, совершаемые изо дня в день.

Я сел за стол и почувствовал какое-то неудобство: что-то было не так. Неправильно было. Вот, я пришел во время и что теперь? Что мне делать? Чем заниматься? Чем я вообще занимаюсь? Выслушиваю жалобы главврача на безалаберных медсестер? Надоело…

Сейчас придет Григорьев…

Хм, может, у меня развивается дар предвидения? Нет, все проще, стена эта почти прозрачная. Наверное, из гипса какого-нибудь, нет арматуры.

Дверь открывается, показывается седеющая голова Григорьева.

— Привет, Андрей Михалыч! Что-то ты сегодня рано. А как же твой принцип — лучше поздно, чем никогда?

Григорьев хохотнул — у него сегодня хорошее настроение. А я и не помню, чтобы опаздывал. Вообще не приду — да, но чтоб опоздать…

— Изменил я принципам своим.

— Нехорошо, — Григорьев вошел и сел напротив меня. — Плохо это, Андрей. — и внезапно помрачнел лицом; я уж подумал, что не такое уж хорошее у него расположение…

— Сам знаю, что плохо.

— Не то ты знаешь. Сегодня утром, рано, часов в пять… та же медсестра, Галя…

Голос Григорьева сорвался, он пытался выговорить еще что-то, но только беззвучно шевелил внезапно побелевшими губами. Внутри похолодело; даже мой горячий шарик, обитающий в душе, и тот потускнел. Я посмотрел Григорьеву в лицо — и не увидел ничего, только смертельную белизну и две серых дыры на месте глаз.

Сегодня, в пять с лишним часов утра, прямо под дверями кабинета Григорьева нашли труп пациента из семнадцатой палаты. Он был почти безнадежен — настолько глубоко замкнулся в себе…

«Не ходи туда!»

Что?

«Не ходи туда!»

Голос звучал внятно и отчетливо, совсем не походил на галлюцинацию, хотя кто знает, какими могут быть галлюцинации. Голос прозвучал впервые, никогда раньше я не ощущал ничего подобного — он был внутри.

То Нечто, что с недавних пор живет во мне, заговорило.

«Не ходи туда, не надо…»

Почему?

«Потому что, это не для твоих глаз! Какая разница? Говорю не ходи, значит, не ходи!»

Я вспомнил картину, которую видел несколько дней назад тугой, липкий комок сжался в груди — тошнота… Да, наверное, мне не обязательно смотреть в этот раз.

Кто ты?

«Меняешь тему разговора?» — я почувствовал, что оно усмехнулось.

Да.

«Ну, ты ведь идешь по своей дороге, а я, выходит, твой попутчик. Просто так, пристал по пути…» — еще одна усмешка.

Мне непонятно. Кто ты?

«Вот пристал! Ну какая тебе разница? Заладил, кто да кто… Дед Пихто!»

— О чем задумался? — я и забыл о присутствии Григорьева, увлекшись разговором с… с Ним.

— Задумался… да так… есть, о чем задуматься.

— Тут ты прав. Я как подумаю, так аж мороз по коже — ты представь, кто это? Кто это может быть? Ума не приложу… И эти, стражи порядка, в прошлый раз пару деньков пошмыгали да и утихли. Передали в контору, говорят. А какой тут толк от конторы?

— От конторы вообще толку мало…

— Точно! Ну, пусть в ихней конторе перебирают дела старые, а когда людей режут — какая уж тут контора?! Ё-мое, еще и недели не прошло, а гляди ж — опять!..

Григорьев дополнил свой монолог несколькими выражениями, имеющими к народной словесности самое непосредственное отношение. Оно внутри меня сморщилось: «Ну и контингент у вас!»

А что делать? Когда такие эмоции переполняют — с отрицательным зарядом — и не удержишься и начнешь великий и могучий гадить…

— Ну и что теперь делать будем? — спросил я. Григорьев неопределенно пожал плечами.

— Даже и не знаю. Наверное, закроют нас или что-нибудь в этом роде. Да, скорее всего, так и будет. А за получку потом и не вспомнят!

Я сморщился — Его просто передернуло. Слушай, Алексей Владимирович, ты хоть выражайся поаккуратнее. А ты, как там тебя, реагируй потише…

«Не „как там тебя“, а Тим».

Ладно, Тим, угомонись, дай людям поговорить…

— Да что тебе та зарплата?! Ты о себе побеспокойся. В конце концов, наших пожалей — что в тебе уже и жалости не осталось? Они хоть и ненормальные, а, думаешь, не боятся? Так скажу тебе, Алексей Владимирович, боятся еще как!

— Осталась во мне жалость, осталась, не кричи. Кому как не мне о них думать? Ты — главврач, ты и должен думать, но почему-то все заботы на мою голову! Ладно, хватит, а то еще в седины друг другу вцепимся…

Тим облегченно вздохнул и расслабился. Что ж ты за существо такое, что любую ругань не переносишь?.. Насколько я знаю, все твои собраться и сами не прочь посквернословить да поизголяться словесно — что называется, мастера острого слова. Вам бы сатириками быть, высмеивать недостатки и пороки человеческого общества — вам ведь их виднее, вы ведь все просветленные и одухотворенные.

«Одухотворенные, конечно, а тебя что уже и зависть берет? Смотри, опять вниз скатишься…»

Не скачусь…

«Устал ты, смотрю, отдыхать тебе надо много и активно. Хочешь домой?»

Хочу. А можешь?

«Ну, смотри…»

Григорьев оторвал взгляд от далекого дерева за окном и перевел его на мое лицо. Секунду всматривался и, наконец, сказал:

— Что-то ты бледный, Андрей, все никак не отойдешь? Наверное, надо тебе на пенсию досрочно, а то сдавать стал.

Я тебе дам — на пенсию! Тормози!

«Тихо, тихо, все нормально… Это уже его слова, не мои». Не надо, не в обиду говорю, просто заметно… Ладно, поработаю сегодня за тебя, у меня настроение рабочее с утра. Иди домой.

Молодец. Спасибо…

Ну, что скажешь, брат Тим? Ведь ты мне теперь брат — соседом называть тебя… глупо звучит. Это, конечно, хорошо сидеть вот так на диване, укутавшись в плед, и пить попеременно чай и кофе с коньяком. Хорошо? Сам знаю, что хорошо. Когда мне тепло, и тебе приятно. Но запомни: от работы отлынивать не годится! Сегодня ладно, на первый раз можно, но чтоб больше — никогда! Иначе не за что будет нам чай пить.

«Да ладно тебе! Вот как вы умудряетесь настроение перебивать! Детство свое забыл что ли? Сам никогда от школы не косил?»

При чем тут школа? Я человек, а ты кто?

«А кто я? Ну, я… Ну и что?»

Да ничего…

К полудню все же потеплело и снежок превратился в дождь, который теперь уныло барабанил в оконные стекла.

Я уже свыкся с мыслью, что в моем сознании обитает иное, в принципе, чуждое мне существо. По крайней мере, эта мысль перестала казаться мне дикой. Забавно было вести внутренние диалоги с этим образованием, назвавшем себя Тим. Вполне человеческое имя…

Даже я, видевший сонмы обитателей тонких миров и не отрицающий возможность подобного сожительства, даже я иногда думал, а не сошел ли я с ума? Не сказалась ли работа в психиатрической лечебнице на собственном разуме? Но каждая такая мысль моментально придавливалась возмущением Тима:

«Иди ты! Настоящий я, настоящий! Спроси у кого хочешь, если сам увидеть меня не можешь!»

Ну что ж, настоящий, значит, настоящий…

Зажигалка чиркнула, издав странный звук, — наверное, истерся кремень. Чиркнула еще раз, я закурил. Выпустил в форточку струю сизого дыма. Там до сих пор шел дождь… Тим кашлянул: ему не нравится, когда я курю. Ну, раз уж живем вместе, надо друг к другу приспосабливаться. Иначе, какое это сожительство?

Окурок ткнулся в пепельницу.

Это квартиру давно не проветривали? Душно что-то…

«Не знаю, по-моему, нормально».

Нет… Я пойду прогуляюсь.

«Нет, я не хочу».

Ну и что? Я хочу пойти прогуляться, мне душно здесь. Я пойду.

«Нет!»

Ты мне приказываешь? Ты, кажется, забыл, кто я, а кто ты! Не будем ссориться, я пойду подышу свежим воздухом.

«Андрей, я не хочу, я хочу остаться дома!»

Детские нотки пропали из голоса Тима. Что такое? Угроза?

Мне не нравится твой тон. Я сказал, что пойду, значит, пойду.

«Андрей!»

Я почувствовал, как в груди поднимается горячая тяжелая волна. Сердце забилось часто, беспорядочно. «Как перед инфарктом…» Перед каким еще инфарктом?!

Почему-то мне кажется, что если волна поднимется к горлу, будет плохо… Мне уже плохо — легкие будто сжимает клещами, боль стреляет в плечных суставах.

Что ты делаешь?! Это ты делаешь?!

«Да, я. Ты останешься сегодня дома, ясно?»

Волна ползет все выше…

«Ясно?»

Если ты убьешь меня, то лишишься дома.

«Не беспокойся, дом я найду. Тебе ясно?»

Да, я останусь… Только к чему все это?

Свинцово-тяжелый жар отступает, рассеивается… Становится легче…

Тим сердится, я недоумеваю.

Зачем ты это сделал? Для чего?

«Если я прошу тебя, ты должен делать…»

Кому это я что должен? Никому я ничего не должен! В следующий раз я пересилю тебя, не сомневайся.

«Следующего раза не будет. Тебе нужно отдохнуть, ложись спать…»

Я не хочу…

«Андрей!»

Тим перешел на крик. Острая боль кольнула в груди.

На этот раз жара и удушья не было, я просто провалился в непроглядную тьму. По-настоящему непроглядную… Только клочья багрового тумана плавали вокруг…

Я — река, я — все воды мира, я теку по равнинам, по мягкому илу, растекаюсь по лугам, перепрыгиваю с камня на камень, со скалы на скалу. Мне не больно, острые каменные сколы не ранят меня, потому что я — вода…

Я — земля, я греюсь под жарким солнцем, впитываю в себя тропические ливни и холодные моросящие дожди, мерзну, сплю подо льдом, взлетаю в воздух мелким песком… И ничто не может причинить мне вред, потому что я — земля, всегда возвращаюсь к земле…

Нет…

Все исчезает, растворяется…

Ощущение объемности пространства, ограниченного стенами, — зал. Клубится темнота, словно дым от костра. Подо мной холодеет каменный на ощупь пол.

Свечи встали в круг, зажглись разом, будто по команде. Внутри кольца — одна свеча из черного воска, горит ярче остальных и… Ее пламя такое странное… Трескучее и дымное, словно настоящий костер из смолистых еловых лап, и — огромное, растет ввысь и вширь. Скоро оно поглотит саму свечу… Нет, восковой стержень удлиняется, становится толще.

Клубится темнота… клубится мрак…

Дым от пламени черной свечи, освещенной десятком других огоньков…

Темнота, дым…

Вот! Мрак, наполняющий зал, исходит от этой самой свечи! Она уже разрослась до немыслимых размеров: толщиной в человеческое тело, высотой метра два с половиной… И чадит, чадит удушливой мглой…

Вспышка в сознании — отдается болью!

Черт…

Такого ощущения «присутствия» у меня еще не было! Да, и в медитации, и во сне я контролировал себя, но всегда что-то на мне «висело», что-то ограничивало меня. Сейчас же все по другому: я здесь, я полностью здесь! Хотя и понимаю, что мое тело все еще там, за гранью, по ту сторону барьера…

Одного не пойму до сих пор: как и когда я «вышел»?

Не могу вспомнить, чтобы я собирался или хотя бы просто хотел сделать это. И чтобы инициировал выход тоже не помню. Но…

Момента перехода я тоже не помню…

К сердцу крадется тревога — и краски тут же меркнут, контуры смазываются, пламя свечей и разноцветные блики вокруг тускнеют. Вот это да! Никогда раньше это не происходило так быстро… Хотя, может быть, это я «вываливаюсь», а не мир реагирует на меня? Проверим…

Даже не потребовалась обычная сосредоточенность. Мимолетный образ в воображении — фигурные песочные часы, звякнув, падают на пол. Сквозь клубы мрака я вижу, как пересыпается песок внутри стеклянной колбы.

Пламя черной свечи гудит, будто печь, разбрасывает крупные искры. Те с шипением падают на пол. Меня обдает волнами жара. Что это? Что собой символизирует этот полуфакел-полусвеча? Что такое таится во мне, что рождает эту тьму и огонь?

Холодок в груди…

Тим! Тим? Тим, это ты?

Молчание… Гудит огонь, сыплются искры… Льются струи жидкого воска, растекаются по полу… А внутри — тишина… Только покалывает что-то.

Тим!

Крупинка льда возникла где-то в районе копчика, ползет, чертовски медленно ползет по позвоночнику… Невыносимая боль, не смягчаемая даже холодом… Гудит пламя, сыплются искры… Нет, нельзя потерять сознание здесь, это просто невозможно… Выше, в пояснице… О Боже, как же больно!.. Кажется, надо закричать и станет легче, но все звуки перебивает гул черной свечи… В затылке… Мозг рвется на части, голову заполняет холодное месиво… Все валится в бездну, заполненную багровым туманом…

Тим…

Я чувствовал себя совершенно разбитым, в горле стояла тошнота, болела голова, морозило. Короче, мне было очень плохо. Даже не хотелось открывать глаза. В груди шевельнулся Тим.

— Доброе утро, — пропищал он; я не ответил. — Что ты дуешься? Ну, извини, мне что-то нехорошо вчера было. Наверное, опять буря какая-нибудь.

Буря тебе…

— Ты где вчера был?

— Когда? — Тим казался удивленным и, надо сказать, если он притворялся, то получалось у него хорошо.

— Тогда, когда я чуть не задохся в том зале! У меня такого никогда не было, это ты сделал?

— Не знаю, я спал…

— Тим!

Наконец, я почувствовал, что ему страшно. Это были только зачатки страха — невольного, такой возникает очень часто и быстро исчезает. Но это было начало.

— Тим, нам лучше не ссорится. Ты понял меня?

— Да…

— Что?

— Да!

— Вот так. А теперь, собираемся и идем на работу.

На работе царил переполох: персонал сновал по коридорам с бледными лицами и широко раскрытыми глазами, пациентов развели по палатам. Григорьев вовсе походил на наркомана в ломке: синие круги под глазами, взъерошенные волосы, лицо и глаза без выражения. И еще — милицейские формы среди белых халатов…

Опять!

Сердце упало и тут же зажглось пламенем тревоги: все бросали на меня какие-то странные взгляды. Что такое?..

Тело лежало прямо посреди коридора, окруженное багрово-черным пятном. Тим дернулся и затих. Я же почувствовал подступающую тошноту.

О Господи, кто же мог сделать такое?!

Тело прикрыли простыней, но на ней тут же проступили красные пятна. Кровь свежая! Только-только начала сворачиваться! Что же это?!

Стало жарко… Будто в голову вливают горячее масло… Пятна крови на простыне растянулись, превратились в клочья тумана, поплыли по воздуху…

— Мирошин! — голос принадлежал Григорьеву, который стоял вот тут, прямо рядом со мной, но звучал где-то далеко. — Андрей!

Я дернул головой, отгоняя дурноту, повернулся — и встретил горящий взгляд заведующего.

— Андрей, нам надо поговорить.

Он сел за стол, сцепил пальцы рук. Его взгляд — тяжелее свинца — упал на меня, прижал к стулу, заставил сгорбиться и опустить глаза.

— Андрей… сколько мы работаем вместе? А?

— Не понял, ты о чем? О чем речь?

— Андрей… никогда бы не подумал… ладно, хватит! Хватит вранья! Тебя видели, три часа назад, здесь. Видел больной из седьмой палаты, но это неважно. Тебя видела дежурная медсестра! Ты — ты взял ключи от пятнадцатой? Взял, у нее же и взял. А утром нашли тело — он был в пятнадцатой палате, Андрей. И ты еще пришел на работу…

Несколько секунд сказанное усваивалось мозгом. Первым очнулся Тим — похолодел от ужаса, судорожно забился, словно пытаясь вырваться из моего сознания.

Нет! Не делай этого! Мне больно!!!

— Что кривишься? — Григорьев наклонился к столу. — Совесть зашевелилась?

Нет, не слушай его! Это не ты! Слышишь, Андрей, это не ты!

— Это не я… — послушно повторил я полушепотом.

— Что? А почему шепотом?

Это не ты!!

— Это не я.

— А кто? Видели-то тебя и ключи брал ты.

Тим? Тим?! Ти-им!!!

— Не знаю…

Скрипнула дверь, спиной я почувствовал человека…

— Ну что, любезный Андрей Михайлович, у нас есть все основания… Встать!

ГЛАВА 3

— Позвонить мне хотя бы можно?

— Угу, три ха-ха. Тебе, может, еще права зачитать? Иди, дозвонился уже!

Меня втолкнули в камеру, сзади лязгнул замок — все, приехали. Хорошо еще, один пока… Тим!

Что? — голос у него расстроенный… или нет, разочарованный.

Что делать будем?

Не знаю…

Ну, придумай что-нибудь!

Сам придумай! Кто из нас человек — ты или я?

А где ж ваша высшая мудрость? Кончилась?

Молчит…

Что же делать? Наши органы хоть и зовутся правоохранительными, но своими обязанностями занимаются с излишним рвением, так сказать… Я осмотрел камеру — голые стены, засиженная мухами лампочка на проводе, металлическая дверь. КПЗ; интересно, сколько они меня продержат? У меня ж даже адвоката нет. Что делать, что делать?..

Я присел на краешек деревянного сооружения подозрительной внешности, закрыл глаза, попытался расслабиться. Может, там я найду ответ…

Учитель, я знаю, ваш дух жив! Где вы?

Горы, ледники, ущелья, хижина Учителя. Учитель, что мне делать?..

«Дорога жизни бесконечно широка. Идти ли по краю или посередине это твое дело. Как ты захочешь. Или петлять, огибая препятствия. Или грудью бросаться на каждую даже самую незначительную проблему, что, по моему мнению, глупо. Понял? Ты не обогнул камень, наступил на него и поранил ногу. Теперь — останови кровь и лечи свою плоть.»

— А ну двигайся! — меня отбросило к стене; от удара я пришел в себя, открыл глаза. Дверь камеры закрывалась, а рядом со мной сидел тип — бритый затылок, дерматиновая куртка долларов за пятьсот или больше. Ясно, обычная тупая «шестерка». Только вот почему-то опасение внушают ободранные кулаки.

Послав в адрес стражей порядка словесную очередь, он тряхнул головой и посмотрел на меня — выразительный взгляд, ничего не скажешь. Главное, осмысленный.

— Ты кто такой?

— Я?.. — Тим, сочини чего-нибудь.

— Ну ты, ты!

— Врач я… — Тим умолк и принимать участие в моей дальнейшей жизни не желал.

— Не понял. Органы продавал?

— Я врач-психиатр.

— А-а, в дурдоме работаешь? Ясно…

Интересно, что ему ясно?

— А меня прям с кабака вытащили, козлы! Ну, ниче, обломаются…

Помню, что-то вроде екнуло у меня в затылке, а дальше все в тумане. Только отдельные отрывки, будто кадры старого кинофильма. Знаю, меня допрашивали, долго, упорно выпытывали то, чего я, хоть убей, не знал. Лица, форма, руки, ноги… Стены, фонарь, лампа на столе, не потолке…

Очнулся я в той же камере. Лампочка не горела, было темно. Съежившись на досках, спал мой бритый сосед. «Наверное, — подумал я, — не обломались…» Ощупав себя, я обнаружил свежую шишку над виском и еще что-то стреляло в боку. Хм, если что — упал, ушибся…

Спать не хотелось, мысли беспорядочно вертелись в голове, не желая складываться в четкую картину. Я был совершенно разбит как физически, так и морально. Даже мой Тим тихонько постанывал в груди — эхо от боли физической во много крат сильнее, а, значит, болезненнее для него.

Похоже, не успев сойти с одного камня, я наступил на другой и поранил вторую ногу. Такова жизнь… И не надо мне говорить, что мы строим свою судьбу! Слышишь, Тим? Не вздумай читать мне морали!

Да иди ты знаешь куда! Нужен ты мне морали еще читать! Во, послало небо дурака! Неприятности лезут к тебе, как мухи на… на мед, ладно уж. Чем ты им так нравишься?

Не знаю, ты мне скажи. Кто тут существо высшего порядка?

Да ты просто завидуешь!

Еще чего! Будто ты человеком никогда не был!

Тим примолк, видно, я попал в яблочко. Конечно, и он, и его собратья начинали свой путь так же, как и я. И все они были предметами, потом животными, людьми. И только после всего этого тем, кем являются сейчас.

Я до сих пор не знаю, как назвать эту форму жизни.

Но это не значит, что эволюция на этом остановилась. Она никогда не остановится, но для дальнейшего продвижения сама Вселенная должна перейти на следующую ступень развития.

И тогда все, неспособные принять новый мир, погибнут…

Мир для Избранных, для Высшей Расы — мечта фанатиков. Законы природы бывают очень жестокими…

Серега — так звали моего соседа — пошевелился во сне, невнятно матернулся, натянул куртку на голову и затих. Ему все равно, ему не впервой ночевать в камере, его все равно отпустят. А я?..

Я прикрыл глаза, увидел светлую точку в темноте, потянулся к ней… и снова посмотрел на камеру — уже другим взглядом, настоящим, которым можно увидеть все.

Стены в черных пятнах, доски, на которых скрутился Серега, те вообще гнилые. На полу кишат змеи, с потолка свисают длинные плети чего-то похожего на паутину. В общем, все как в дешевых фильмах ужасов.

Любой нормальный нагваль (хотя это звучит, как анекдот) пришел бы в ужас при одном только виде этого места. Эволюция тщательно обходит подобные участки Вселенной: здесь ее просто не может быть, тут нечему развиваться.

За дверью раздались шаги; Тим сжался и задрожал — он-то был в себе, когда меня допрашивали, и чувствовал все, что обошло меня.

Опять?! — закричал он.

Тихо. Не знаю. Нет, наверное, шаги утихают.

Меня начало клонить в сон. «Спать будешь?» — изумился Тим. «Мне иногда надо спать», — напомнил я и, поджав ноги, улегся на доски. Сон пришел быстро.

Проснулся я от толчков в бока. Это Серега будил меня, заглядывая в лицо.

— Вставай, — говорил он и пихал ладонью в ушибленный бок. Пришли там к тебе.

— Пришли? Кто?

— Ну, я почем знаю? Иди вон с ментом.

— C кем?! — стоящий в дверях представитель органов взялся за дубинку.

— Ладно, дядя милиционер, тихо, — Серега примирительно поднял руки.

За столом сидела Оксана.

Черт подери, почти два года я не видел ее лица, оно уже начало стираться из памяти. И вот, я встречаю ее здесь!

Мы развелись — просто расстались, как нормальные люди без ссор, истерик и дележа шкафов и вазочек с обильными выделениями пены изо рта. Вежливо и степенно. Ну, не сложилось, что поделаешь.

Она подняла на меня глаза, чуть прищурилась, сложила руки перед собой. Она ждала, пока я поздороваюсь. Но слова прилипли к языку, и несколько секунд я просто смотрел в ее лицо.

— Здравствуй, — наконец, выдавил я из себя. Она кивнула, ответила. — Откуда ты узнала?

— Мне позвонили из… с твоей работы.

Наверное, Григорьев.

— И все рассказали?

Оксана замялась.

— Не знаю, может быть. Наверное, все.

— И ты веришь?

— Знаешь, Андрей, мне уже все равно. Это звучит ужасно, но… Мы даже не остались друзьями, как собирались. Да и как ты это себе представляешь? Никак? Я тоже. Так что…

Тим договорил за нее.

«Она просто баба, — сказал он, — не из самых умных. Да, ей все равно, а что ей вообще надо? Я говорю не вообще, а конкретно про нее. Что ей было нужно? Деньги! Разве не так? И ты еще ждешь от нее понимания…»

Я не жду, я хочу…

«Чтобы тебя пожалели? Ну, это, в общем, нормально, характерно для людей».

— Оксан, зачем ты пришла? Рассказать мне, какой я неудачник?

А вы разве не любите лесть? В жизни не поверю!

— Чего тебе рассказывать… Если бы ты слушал, я бы рассказала, а так только слова на ветер бросать.

Та-ак, слышу новую нотку в голосе; наверное, за два года мы изменились…

«Нет, мы не то, чтобы не любим лесть, мы просто не льстим».

— Насколько я помню, в прежние времена ты только этим и занималась.

А зря, иногда полезно.

— Вот как?! А ты совсем не изменился!

«Это когда же? Вот, попробуй, раз лесть полезна, угомони ее, она мне начинает надоедать…»

— Ну ладно, Оксана, прости. Ты забудь на минутку о развлечениях и подумай обо мне — как мне? Хорошо мне или плохо? Я счастлив по-твоему?

«Переходишь в нападение? Ну-ну… Гляди, она даже покраснела. Браво! Бис! Бис!»

Замолчи!

— Ох… ты прав. Дура я, дура…

Тим!

«Хе-хе… Ну, я же тебе помочь хочу!»

Обойдусь.

— Ты не дура, Оксана, ты просто неприспособленная. Все тебе чего-то надо, а о том, что есть, ты сразу забываешь. Но ведь всю жизнь так не проживешь.

— Андрей, я ведь помочь тебе пришла. Говорят, тебя пока отпустят на пару дней, пока они тут разберутся…

«Да, эти разберутся…»

— …а ты тем временем домой. Только подписку дашь. И присматривать за тобой будут, на честность не надеются. Ну, и правильно делают, честные люди сейчас не в моде. И, естественно, не бесплатно.

— Спасибо, Оксана…

Видишь? А ты — деньги, баба…

— Андрюш, может, ты у меня поживешь?

Тим расхохотался. Да так, что у меня внутри все затряслось.

«Ну, деньги — не деньги, а баба точно!»

Тонко засвистел чайник. Оксана разлила кипяток по чашкам, добавила сахара.

— Тебе с молоком? — я отрицательно покачал головой.

Кофе был горький даже с сахаром. Пережаренный что ли?

Я поглядел в окно. Там, на мокрых крышах, нахохлившись, восседали голуби. Квартира Оксаны располагалась на пятнадцатом этаже, а вокруг были только девятиэтажки, поэтому крыши соседних домов лежали чуть ли не под окнами.

Два дня. У меня было два дня и первый из них уже подходит к концу.

— А ты так замуж и не вышла? — спросил я больше для того, чтобы оборвать затянувшуюся паузу.

— Вышла… да разошлась. Не везет мне с этим делом. Может, это родовое проклятье?

— Нет, это называется «характер».

— Да ладно…

— Ну, согласись, характер у тебя и правда не мармеладный.

— Характер как характер…

— Ладно, не будем торговаться. Расскажи, как у тебя дела? Два года не виделись все-таки.

— Никак. Жизнь как речка равнинная — течет себе и течет.

— А ты хотела бы быть речкой горной?

— Конечно. А так… Мы как разошлись, жила полгода сама. Хорошо квартира была. Потом вышла за одного… бизнесмена. Дурак попался. Дома никогда не было, вечно утром уйдет, ночью приходит. Я для него мебелью была. О супружеских обязанностях он даже не вспоминал — только из офиса, сразу к любовницам. Куда уж ему… Разошлись… Так и живу.

И мы сидели в сгущающихся сумерках, и почему-то — сам не знаю почему! — нам было хорошо вдвоем. Хорошо чисто по-человечески, когда спокойно дремлет душа, свернувшись калачиком.

Говорить и хотелось, и не хотелось — о чем говорить? О чем угодно, но лучше помолчать и послушать. Тим тоже почувствовал торжественность момента и притих, во всяком случае, старался воздерживаться от язвительных замечаний. Ну и хорошо, а то надоело его одергивать…

Давно был выпит кофе и съедено печенье, уже зажглись окна в соседних домах. Люди пришли с работы, поужинали и сели проводить обычный семейный вечер у телевизора.

Они не люди!

Им никогда не будет по-настоящему хорошо!

Потому что они обычные!

А мы не такие! Не такие, как они, не такие, как все!

Они видят спокойное и мирное существование в серости, однообразности в поведении, привычках, общении и даже сексе. Мы не такие!

Внизу прошуршала машина, свет фар дотянулся даже сюда скользнул по стене, упал на металлическую статуэтку на шкафу. Это Аполлон.

Часы пробили девять. На землю опустилась ночь. Тим шумно вздохнул, свернулся в комочек и уснул — сразу стало теплее и спокойнее. Оксана сидела, повернувшись к окну. То ли ей нравилось смотреть на ночной город — благо, он расстилался перед окнами во всей своей нищей красоте — то ли не хотела смотреть на меня.

Все реже стучали трамваи, пустели улицы, гасли окна в домах. На небо выплыла большая, совсем близкая Луна — открой форточку, протяни руку и дотронешься. Выплыла и осветила лицо Оксаны.

Наверное, тишина и умиротворенность сделали свое дело: в голове поплыл прозрачный туман, голова отяжелела, веки налились свинцом…

Душно. Жарко и душно! Влажный горячий воздух.

Я стою на краю бассейна, а бассейн заполнен кипятком. От него идет смрадный пар, пахнущий серой. На воде покачивается надувной матрац, рядом с ним плавали набухший клочки картона.

Голос…

Словно пар, поднимающийся из бассейна, шепчет что-то…

«Андрей… Андрей… Андрей…»

Поток холодного воздуха прорвался сквозь покров духоты, разогнал смутные силуэты. Поверхность воды дрогнула, ощетинилась мелкой рябью. Я почти услышал гневный возглас, но в последний момент звук оборвался и ушел куда-то…

Дна не видно!

Это не бассейн, это огромный колодец. Вот — серый камень покрытый мхом, вот — исполинский ворот и цепь, весящая, наверное, целую тонну. И старая прогнившая кадка. Что там на дней?..

О Боже! Нет!

Там человеческие кости — пожелтевшие, потемневшие, покрытые трещинами. Размолотые в порошок… Нетронутые… Человеческие… И длинные светлые волосы! Целая копна волос…

Ясные голубые глаза в широких глазницах!

Нет!!!

Меня лихорадило: бросало то в жар, то в холод. Голова раскалывалась от боли. Это Тим бился в конвульсиях, изнывал от бессильной злобы.

«Ну хватит же, хватит! Прекрати!» — кричал он, изо всех сил молотя по моим нервам.

Тело Оксаны лежало на столе. Одежда, порванная и покрытая бурыми пятнами, валялась рядом, на полу. А Оксана… Кровь доползла до самого порога и там остановилась, собравшись в лужу…

ГЛАВА 4

Суд был коротким и, в принципе, справедливым. Тим тихонько плакал, и слезы его копились у меня под сердцем. Мне было жаль его… Все, теперь никаких допросов. Но! Это вечное «но». Выжить в тюрьме очень трудно… Сомневаюсь, смогу ли я… вынести это.

Меня взяли под руки и вывели из зала суда. Я так ничего и не смог сказать в свое оправдание.

Эх, Тим, что ж ты ничего не сделал?..

Но Тим не слышал ничего за своим плачем.

До суда меня снова допрашивали. Хотя, нет, скорее — проверяли или обследовали. Неважно. Психиатры. Хорошо, что среди них не было Григорьева…

Мне надоело молчать, терять все равно было нечего.

И я рассказал им про себя и про Тима, про выходы и полеты. Я выложил перед вами свою жизнь — нате, режьте! Выбирайте куски получше! А ты, молоденький студент, третий-не-лишний, отложи что-нибудь для диссертации. И вы положите что-нибудь в свои папки, чтоб потом можно было… Эх, да что там!

Черт с вами со всеми!

Вы — люди…

А я — сумасшедший; по крайней мере, так записали в диагнозе. Шизофреник.

Радуйтесь, вы загубили еще одну жизнь!

Я лечу ввысь, очищаясь от тяжести и грязи. Внизу, в умирающем теле с остатками сознания, вопит Тим. Он доживает последние часы, его смерть должна быть долгой и мучительной. Пусть, это моя месть.

Я жил, чтобы собирать грязь! Я — новый Искупитель?! Ужасно…

И — мне не удалось стать совершеннее…