Балерина

1

Самолет приземлился в парижском аэропорту Руасси — Шарль де Голль. Алла отстегнула ремни безопасности, искоса взглянула в иллюминатор и, увидев землю, с облегчением перевела дыхание — уф-ф-ф… Что и говорить, она ужасно не любила летать. У нее была устойчивая боязнь, как объяснил ей врач-психотерапевт, — фобия. Едва она входила в салон самолета, это состояние захватывало ее целиком и, несмотря на свою явную нелепость, изводило и мучило до конца полета.

— Ну, слава Богу, на земле! — она перекрестилась.

Пройдя все таможенные процедуры, поняла, что радовалась рано. Ее надолго задержали на паспортном контроле.

— Ну что, вы никогда не видели «серпасто-молоткастого»? — усмехнулась она чиновнику, сосредоточенно вглядывающегося в краснокожую книжицу c яркими золотыми буквами СССР на обложке. Паспорт ей вернули с улыбкой: добро пожаловать во Францию!

— Наконец. Мерси! — с облегчением выдохнула молодая женщина и, загрузив тележку с чемоданами, направилась к выходу.

За металлическим ограждением клубилась толпа встречающих. Даниэль, радостно улыбаясь, махал ей рукой. Она, все еще не ощущая земли под ногами, вышла из-за ограждения. И… о Боже! Алла увидела сияющие огоньки рекламы, улыбающихся людей в ярких одеждах, вывеску кафе …

После серой советской толпы и убогого ленинградского аэровокзала контраст был разительный. И только тогда до нее дошло окончательно: она действительно во Франции.

Молодая женщина испуганно оглянулась на закрывшуюся автоматическую стеклянную дверь. Обратной дороги нет!

Алла Владимировна Михайлова, Аллочка, как называли ее все, солистка Ленинградского театра оперы и балета, тридцати восьми лет, красивая преуспевающая балерина, прилетела в Париж. Выйдя в зал ожидания, она сразу же обратила на себя взоры всей встречающей публики. Не заметить ее было нельзя. Молодая женщина, с тоненькой фигуркой и гордым разворотом головы, легко толкала нагруженную чемоданами тележку. Ее светящееся изнутри, открытое и в то же время очень загадочное лицо притягивало внимание как магнит. Она была словно с другой планеты, такой отрешенный и далекий был ее неподвижный взор. Густые темные волосы, зачесанные назад, были собраны в длинный хвост. В контраст волосам — светло-серые большие распахнутые глаза, серьезный взгляд которых из-под темных пушистых ресниц никак не вязался с совершенно девичьим припухлым ртом, сразу выдававшим в ней женщину-ребенка.

Она повернулась на каблучках, толкнула неподъемную тележку, и толпа расступилась. Даниэль, гордый таким всеобщим вниманием, подошел к ней и, обняв ее, тоненькую и легкую, поцеловал и показал всем видом — моя! Перехватив у нее тележку, он, не спуская с нее восторженных глаз и отчаянно коверкая русский и английский, пытался высказаться, как он счастлив:

— Дорогая! Лав ю! Шери, жэ тэм!

Что уж тут объяснять: и так за версту было видно, что он безумно в нее влюблен. Только слепой этого бы не увидел. Аллочка беспомощно зажмурилась. Честно говоря, ей было не до того. А муж, как нарочно, говорил без умолку, мешая французские и английские слова, отчего она опять впала во внутреннюю истерику, как перед отлетом.

Боже праведный, как он много говорит!

И испугалась. Ну как же, скажите на милость, они будут общаться всерьез и надолго, если ее французский был не очень, а его английский — желал лучшего? Раньше она об этом не думала, вернее старалась не думать. Да и некогда было размышлять в настигшей ее беде, когда надо было только одно — бросить все и уехать! На тот момент ей было все равно, куда и к кому. К черту, к мужу, на луну… И чем дальше, тем лучше! Ей еще повезло — во Францию! К влюбленному в нее мужчине!

Алла содрогнулась, вспомнив, что произошло с ней дома, на Родине, и выдох облегчения вырвался из груди, как при посадке самолета — уф-ф-ф! Все осталось там — в Ленинграде!

— Шери!.. — Даниэль смотрел на нее влюбленными глазами и излучал доброту и внимание. И тут она почувствовала вину перед ничего не подозревающим мужем.

Господи, если бы Даниэль только знал, какой панический страх загнал ее в самый угол, из которого, как ей казалось, не было выхода. И только предложение влюбленного француза выйти за него замуж дало ей возможность бросить прежнюю двойную мучительную жизнь и начать новую. Но, к сожалению, так получилось, что в этой жизни новоиспеченному супругу отводилась всего лишь навсего маленькая роль международного транспортного средства. Как это ужасно! Проклятая перестройка!

Кто знал хотя бы несколько лет назад, что со сменой власти страны и руководства театра вся ее такая благоустроенная, успешная жизнь рухнет в одночасье? Страх снова охватил ее от этих мыслей.

— Шери, как я рад…

Аллочка устало улыбнулась Даниэлю и согласно закивала его словам, не слишком вникая в их смысл.

Они прошли в грузовой лифт и спустились в подземный паркинг к машине. Еще не привыкнув к мысли, что она во Франции и с мужем, Алла не могла расслабиться, и пылкие порывы Даниэля начали утомлять ее: «Упаси Бог, если он все время так будет без умолку говорить, я с ума сойду!» Но деваться было некуда, и она покорно слушала, молчала и хотела только одного — остаться наедине с собой и выспаться.

Она оглянулась на гудящий от шума аэропорт. Неужели все позади? Бессонные ночи, бесконечные прощания, суматошные сборы, непрерывные телефонные звонки, слезы матери и дочери…

— Мамочка, миленькая-я-я, не уезжай! — неожиданно прозвучал в памяти так отчетливо голосок Любочки, что она застонала.

«Доченька милая, потерпи, я тебя заберу к себе при первой возможности!» — поклялась она себе в этот момент. На глазах выступили слезы.

Алла закуталась в легкий шарф и вжалась в спинку сиденья машины. Даниэль поцеловал ей руку и успокоительно погладил по плечу:

— Все будет хорошо. Ты — со мной!

Она благодарно улыбнулась:

— Спасибо, дорогой! — И прикрыв глаза, жестом руки показала мужу, что у нее болит голова. Даниэль вел машину, изредка поглядывая на измученную жену, наконец замолчал.

Аллочка благодарно подумала: «Может, не такой уж он и зануда?»

Она сквозь прикрытые ресницы посмотрела на мужа.

«Милый, он очень милый!» — уговаривала себя Алла.

Даниэль действительно был хорошим малым. Внешне он совсем не был похож на француза, скорее смахивал на немца или на скандинава. Светлые волосы, влажные голубые глаза и чуть длинное вытянутое лицо. Высокий и худой, тем не менее он был достаточно привлекательным. Правда, сразу было видно — хлюпик. Ему было сорок лет, но, несмотря на возраст, он никогда не был до этого женат.

Даниэль внимательно посмотрел на нее:

— Шери! — и снова начал говорить. Алла даже мотнула головой от тихого отчаяния.

«Нет, он все-таки милый, милый…» — продолжала убеждать она себя.

Начинало темнеть, огни наступающего города становились больше и ярче, потом слились в один поток, а мимо на бешеной скорости мчались машины и автобусы. И Алла, откинувшись на мягкое сиденье, прикрыла глаза и смирилась со своей участью.

2

1988 год. Париж

Борис Александрович Зверев отправил секретную шифровку в Москву:

«В Париже действует группа людей, направляемая и финансируемая секретными службами Франции. Из достоверных источников поступило известие, что в скором времени планируется заброска в Советский Союз большой группы агентов, состоящей в основном из бывших граждан СССР. В их задачу поставлена дестабилизация политической обстановки в Советском Союзе и создание центров поддержки оппозиционно настроенных политиков и антисоветских групп. По данным информационного центра внешней разведки, противнику известно, что в Советском Союзе назревает ситуация политического и экономического кризиса.

Все это благоприятствует планам врага, для которого цель развала СССР является основной».

Зверев внимательно просмотрел еще раз секретный материал, поступивший из отдела контрразведки «Европа».

Он задумчиво прикурил сигарету, щелкнув зажигалкой. Франция, как ни крути, играла основную роль в Европе в тайной войне разведслужб против социалистических стран. И имела, как никакая другая европейская страна, огромный выбор добровольных агентов, из числа бывших советских политэмигрантов, враждебно настроенных к коммунистической системе и желающих сотрудничать с ними. Этому способствовали три больших волны русской эмиграции — послереволюционная, послевоенная и «перестроечная».

Звереву предстояло разобраться в ситуации на месте и по возможности выявить этих агентов. Он был отправлен в Париж со специальной секретной миссией на три года под видом сотрудника Торговой палаты СССР во Франции.

В его задачу для начала входило обосноваться в Париже, внедриться в среду русскоязычного населения, обосновавшегося во Франции за последние десять лет. Старая послереволюционная волна эмиграции их не волновала. Они свое уже отжили и были мало полезны для активных и результативных действий. Но, самое главное, ему надо было выйти на след бывшего сотрудника разведки, Леонида Гуревского, перебежавшего в 1978 году на сторону врага. После его побега по его доносу секретным службам Франции о сети советского шпионажа из посольства СССР были высланы советские дипломаты всех рангов, а также сорваны тщательно разработанные планы секретных операций и раскрыты агенты, работавшие на французской территории. Сейчас предстояло вновь поднять это дело, так как, по данным разведки, его следы проявились в связи с выходом советских разведчиков на группу «Репатрианты», которую, по подозрению Комитета безопасности, именно Гуревский и готовил. Но все это надо было проверить.

Борис Александрович набросал план работы в ближайшей перспективе и задумался. Надо искать контакты с советскими эмигрантами, осевшими здесь. Зверев взял справочник «Желтые страницы» и начал внимательно его просматривать, время от времени делая пометки карандашом и загибая страницы. Русские рестораны, клубы, центры по изучению языков. «Ну надо же, расплодились! — подчеркнул он очередную русско-французскую ассоциацию. — Неплохо здесь устроились!»

Борис Александрович бегло говорил по-французски и прекрасно по-английски, закончив в свое время Московский институт международных отношений. Несколько лет отработал в дипломатическом корпусе в одной из отдаленных африканских стран, где и выучил французский язык. Потом был направлен в Высшую школу КГБ и переведен на работу в секретные структуры Разведывательного управления — ПГУ (Первого главного управления) в отдел внешней разведки. Ему было сорок три года. На дворе стоял 1988 год.

3

Домой приехали довольно поздно. Алла огляделась. Она никогда не была здесь до этого. Теперь это был ее дом. И никуда от этого не деться. Она сидела в гостиной среди разбросанных сумок и чувствовала себя непрошеной гостьей. Поборовшись с предрассудками, женщина встала и оглядела свой приют. Большая гостиная была заставлена старой мебелью, и было не очень уютно от яркого света многочисленных ламп. Даниель тут же исчез и загремел посудой на кухне. Аллочка нерешительно встала: может быть, помочь?

— Нет, нет, шери, у меня сюрприз! — эхом раздалось из кухни.

Она опять прошлась по комнате, разглядывая без всякого любопытства квартиру. По большому счету, ей было все равно, где жить, только бы никто ее не доставал из прошлой жизни. Хотя, надо признать, после двухкомнатной стандартной ленинградской квартиры это жилье ей показалось просто дворцом. Две спальни, гостиная и обустроенная по последнему слову техники кухня, откуда неслись дразнящие аппетит запахи.

— Шери! — крикнул Даниэль. — Готово!

Алла сжала виски руками. Нет, это невозможно! Это непривычное «шери» — даже не «дорогая» — «шер», а означающее с французского что-то типа «милочка» почему-то выводило ее из себя.

«…Восемь, девять, десять… — посчитав про себя до десяти, постаралась она взять себя в руки. — Кажется, действует! К этому надо привыкать. Теперь я — “Шери”!» — И приняв, насколько ей это удалось, беспечный вид, прошла на кухню.

Даниэль приготовил чудесный ужин и открыл бутылку шампанского. А когда они выпили за встречу, взял руку жены, прикоснулся к ней губами и надел на тонкое запястье подарок. Золотой браслет в виде змейки с бриллиантовым глазом сковал ее руку.

— Шери! Добро пожаловать!

Алла смутилась и почувствовала себя неловко:

— Очень красивый браслет! — улыбнулась она Даниэлю. И, неожиданно для себя, нежно и искренне поцеловала мужа. Не за подарок. Она была безразлична к безделушкам, даже очень дорогим. Поцеловала за любовь и внимание.

— Спасибо, милый! Мерси!

А ночь надвигалась неумолимо. Время подходило ко сну, и ей стало так тоскливо и страшно в непривычном месте, что захотелось обратно домой, в Ленинград.

Даниэль возился с чемоданами:

— Шери, здесь твой шкаф!

У нее не было сил распаковывать вещи, и она, только достав сумку с косметикой, прошла в ванну.

Муж ласково обнял ее и деликатно закрыл за ней дверь: не буду мешать тебе, шери…

Они были знакомы два года, а женаты только десять месяцев. Вместе никогда не жили, не считая недели, проведенной в гостинице «Астория» в Ленинграде, когда поженились в прошлом году. А познакомились они случайно в одной компании русско-французской семьи, когда Аллочка была в Париже на очередных гастролях с театром. Она тогда только посмеялась над не сводившим весь вечер с нее глаз французом. И вот результат. Зря смеялась.

— Шери-и-и! — раздалось из спальни. Она вся внутренне сжалась и приготовилась к моральному мучению.

Надо сказать, что этой первой ночи любви в супружеской постели Алла почти не запомнила. Зря волновалась. Алла всего лишь сказала супругу: «Я устала…», и он тут же оставил ее в покое… «Ну и ну…» — засыпая, подумала она.

4

Биарриц. Франция. 1988 год

В русском православном соборе на набережной Императрицы в Биаррице яблоку негде было упасть. Служба собрала почти весь приход юго-западной части Франции. Отец Николай был доволен, что в этом году русские прихожане, как никогда, в таком количестве собирались в церкви.

Полумрак огромного храма опускался на молящихся прихожан, скопившихся перед освещенным дрожащими свечами и лампадами иконостасом. Богослужение проходило только в воскресные и праздничные дни, и русские православные приезжали издалека, чтобы послушать непривычные для церкви интеллектуальные и страстные проповеди отца Николая.

Молодая женщина в накинутом на голову светлом шарфе, стояла в самом углу собора у выхода и ждала окончания службы. Ее красивое лицо выражало скрытую тревогу и внутреннее страдание. Она нуждалась в исповеди. Это было, конечно, странно для нее, бывшей коммунистки, атеистки и современной советской женщины, вдруг стать глубоко верующей христианкой. Но это случилось. Хотя и не вдруг.

После своего невозвращения на Родину и отречения от прошлой советской жизни ее сознание освободилась от тягот чуждой ей идеологии. Ну, а после рождения дочери она поверила в Бога.

Еще в прежней жизни, в Москве, Евгения иногда заходила в церковь по большим религиозным праздникам послушать песнопения и поставить красненькие восковые свечки по двадцать копеек. Да и в Париже частенько появлялась в соборе Александра Невского на улице Дарю. Но все это было — не то. Не серьезно. И только здесь, в Биаррице, оторванная не только от Родины, но и от друзей и знакомых, уже приобретенных в Париже, она почувствовала тягу к кусочку русской жизни во Франции, сосредоточенной в православной церкви на набережной Императрицы. Здесь несколько лет назад она встретила отца Николая, покорившего ее своей добротой и вниманием. С тех пор Евгения очень изменилась внутренне. И внешне тоже. Отбросив материальные амбиции, она успокоилась и стала жить для дочери и мужа. И была счастлива до того дня, пока внезапная встреча с человеком из прошлого не перевернула ее такую счастливую и уравновешенную жизнь.

Евгения перекрестилась: «Господи, дай мне силы пережить это…» — зашептала она молитву.

Мысли о случившемся и эмоции захлестнули ее. «И зачем понесло меня в Париж? Сидела бы дома… Хотя какая разница, не поехала бы в Париж, Биарриц тоже недалеко. У Москвы — длинная рука! Вот дурочка, жила и была уверена, что все в прошлом. И вот случилось то, чего так боялась все эти годы: здравствуйте, мадам! Вы нас не ждали?»

— Господи!.. — она зашептала молитву с таким самозабвением, как будто только это могло ее спасти от беды.

Евгения не была готова к встрече с прошлым. Совсем. Столько лет скрывала свою прежнюю жизнь от близких и знакомых, думая, что все позади.

Французский муж даже в страшном сне не мог себе представить, что его любимая жена в недавнем прошлом сотрудничала с органами, наводящими ужас на миллионы людей во всем мире. Хотя, если честно, ее работу в ЮНЕСКО трудно назвать сотрудничеством, «несотрудников» туда не посылали. Правда, никаких функций разведывательной деятельности она не осуществляла. Так, иногда писала отчеты о происходящем вокруг и давала характеристики на людей, которыми интересовались органы. Но теперь доказывай французам, что ты не верблюд! А когда так случилось, что она отказалась возвращаться в Москву, она приготовилась к самому страшному: мести «товарищей» из Москвы. Ждала год, ждала два. Но ничего ужасного не происходило. Вот и успокоилась, подумав тогда, образно говоря, что унесла от них ноги. Оказалось, не унесла. Спустя десять лет они ее настигли. Она содрогнулась от этих мыслей. Неужели только десять лет назад? Ей представлялось, что с ней все это произошло вечность назад и совсем в другой жизни и даже как будто не с ней.

«Господи, царство, и Ты превыше всего…» — донеслось до нее как из другого мира. Женя опять перекрестилась. Что делать? Куда бежать? Поделиться было не с кем. Ну не рассказывать же мужу о своей прошлой жизни! А ей было необходимо освободиться от страшных мыслей, преследующих ее и днем и ночью. Ведь после этой неожиданной встречи с человеком ОТТУДА она уже не могла жить спокойно. За каждым углом, за всяким кустом ей мерещились тени людей из прошлого, преследующие ее по пятам. Вот и сегодня утром, когда она шла в церковь, заметила маячившего всю дорогу в двух шагах от нее мужчину в длинном пальто. Или она уже сходит с ума и мания преследования лишь в ее восполненном мозгу?

«Праведный верою жив будет…» Проникновенный голос батюшки успокаивал и отодвигал все страхи и сомнения. Ну, конечно, единственным человеком, которому она могла довериться и открыть свои мысли, был отец Николай. Он уже знал о ее прошлом и невозвращении в Москву. И в то время только он один понял ее и поддержал, и помог морально удержаться в новой жизни. И теперь Евгения была уверена — он вызволит ее из беды.

Она дождалась конца службы и перед самым закрытием церкви подошла к святому отцу.

— Отец Николай, я хочу исповедаться. Когда можно будет подойти?

— В среду, Евгенюшка. После заутренней. Приходи в десять. Я вижу, тебе не покойно, — и он окинул ее внимательным взглядом. Женщина приложилась губами к его руке и прошептала:

— Не покойно, батюшка. Совсем не покойно. Спасибо за вашу поддержку.

Она подняла заплаканные глаза, перекрестилась и быстро пошла к выходу. Отец Николай сочувственно покачал головой, закрыл за ней дверь на засов и пошел в глубину церкви за алтарь.

5

Рутина семейной жизни совсем не обременяла привыкшую к изнурительному труду на сцене Аллочку. Ей трудно было сейчас представить, что три спектакля в неделю, ежедневные классы и репетиции концертных программ когда-то были нормой. О том, что помимо этого существовала бытовая, семейная и общественная жизнь, и говорить не приходилось. Работала не покладая рук, а в ее случае ног — всю жизнь! По этой причине в новой жизни она ощущала себя в каком-то праздном безделье. А иногда ей даже приходилось сдерживать порывы своего тела, как то: бежать к станку и истязать себя тренировкой, как в былые времена: и ра-а-аз, и два-а-а… Слава Богу, перекладин — не было! Отделывалась легкой гимнастикой и пробежкой по парку. Надо же было чем-то себя занять. Иначе можно с ума сойти! Ну не привыкла она сидеть сложа руки! Посещение магазинов и торговых центров, вначале доставлявшее сплошное удовольствие и умилявшее разными пустяками, что, конечно, не удивительно после пустых советских прилавков, уже надоело.

Надо сказать, Алла любила красивые вещи и знала толк в модных новинках, хотя с детства была неизбалованной, а во взрослой жизни скромной. Да и, честно говоря, карманных денег, отпускаемых мужем, не хватило бы ни на одну из вещичек, присмотренных ею в бутиках.

«Заработаю и куплю»! — отворачивалась Аллочка от понравившейся вещи и чувствовала себя неловко в своей зависимости от мужа. Всю жизнь зависела только от себя.

«Во всех нарядах ты, голубка, хороша!» — улыбалась она своему отражению в зеркале и поправляла поясок на платьице, сшитом три года назад у театральной портнихи (дай Бог ей здоровья!) по случаю своего тридцатипятилетия! А выслушав очередной комплимент от продавщицы (уж они-то понимали толк в индивидуальном пошиве, так как не каждый, оказывается, и здесь, на Западе, может себе позволить такую роскошь), окончательно успокаивалась по поводу смены гардероба. Алла повторила уже не мысленно, а вслух, с грассирующим «р»: «Гар-рдер-роб», — и получила наслаждение. Родное русское, как ей казалось, слово «гардероб», всего лишь навсего — два французских! Гард — хранить и роб — платье. Она улыбнулась своим мыслям — вот что значит изучать язык! А вспомнив рассказ учителя про «шерамыг», опять умилилась лингвистическому анекдоту: шер — по-русски дорогой, ами — друг. Соединив два слова вместе, получается — шерами. В России после разгрома наполеоновской армии умирающие от голода французские солдаты стояли вдоль российских дорог с протянутой рукой, прося подаяние, и жалобно тянули: шер ами… Шерамыги, тут же их окрестили русские победители.

Вот уже две недели Алла посещала школу французского языка для взрослых. И наслаждалась познанием не менее могучего и великого французского. Это была не прихоть, разговорный язык ей был просто необходим. Алла хотела работать и быть независимой от мужа. Она даже представляла, как заработает мно-о-о-ого денег! И непременно вызовет из Ленинграда дочку. Неделю назад она позвонила ей по телефону и шепотом сообщила: «Любочка, миленькая, потерпи, я уже все узнала, до восемнадцати лет ты — ребенок и имеешь право жить со мной во Франции!»

Вечерами, оставшись одна в своей комнате, она с упоением спрягала ничего не значащие раньше и теперь обретающие смысл французские глаголы и слова: «Je sui — Я — есть. Я — есть, я — существую-ю-ю-ю!» — мысленно и в никуда кричала Аллочка.

Прошлое начинало потихоньку отдаляться и изредка напоминало о себе телефонными звонками из дома и немногочисленной почтой в виде открыток и коротких писем. Все было хорошо. Лишь одно ей не давало покоя и страшно мучило — разрыв с дочерью. Алла даже представить себе не могла, как она будет безумно скучать по ней. Она смотрела на фотографию девочки, которая застенчиво улыбалась ей из деревянной рамки, и у нее от бессилия ей помочь опускались руки.

Самое ужасное состояло для нее в том, что Даниэль не выказывал большой радости по поводу воссоединения дочери и матери.

— Шери, она уже совсем взрослая и будет нам мешать. Давай лучше помогать материально? Двести франков в месяц!

— Конечно, мерси, двести франков — сумасшедшие деньги в Ленинграде, особенно если поменять их на черном рынке, но…

Чувство вины, что она бросила дочь, не давало ей спокойно жить.

Ну, а в остальном Алла быстро начала привыкать к французскому стилю жизни, и ей нравилось — все! Ну, может быть, конечно, не все, но, как там говорят, со своим уставом в чужом стане… Поэтому на всякие мелочи, типа после девяти вечера звонить по телефону неприлично (забудь о полуночных разговорах по душам!) или деньги в долг у соседа до получки не попросишь, что в России в порядке вещей, она внимания не обращала. Нельзя так нельзя. Что значат какие-то условности в сравнении с необыкновенным ощущением внутренней и внешней свободы?! От всех и вся! Никто не лез в ее личную жизнь: ни соседи, ни родственники мужа, ни сокурсники по школе. Удивительно, но у них было не принято задавать вопросы о личной жизни или расспрашивать о прошлом. Она даже представить себе такое не могла в Ленинграде. Одна соседка по подъезду тетя Зина чего стоила. Справочное бюро — Зинаида Андревна, как звали ее все в доме. Она знала все и обо всех: в какой квартире кто живет, кто к кому приехал, кто развелся, кто женился, а кто, пусть земля ему будет прахом… Алла только вообразить себе могла, что про нее говорила тетя Зина после ее отъезда в Париж. Поэтому ностальгией Аллочка не страдала. Вот только по семье и по друзьям скучала. В общем, все было хорошо. Даже лучше, чем она себе это представляла.

Муж оказался прекрасным партнером и другом, а «что еще нужно на старости лет?» — думала Алла. Однако, хоть Аллочка давно уже не была юной девушкой, до старости ей еще было далековато. К тому же французы, опять же, в отличие от русских, иначе воспринимают возраст: женятся поздно, детей рожают — после тридцати, начинают жить для себя — после сорока, осуществляют свои идеи и мечты — после пятидесяти и пускаются в повальные путешествия — после шестидесяти. Так что по французским меркам она была молодой женщиной. О-ля-ля! Еще нет и сорока! И это ее очень устраивало.

Алла уже мечтала: как только сдаст экзамен по французскому в школе и получит диплом, который ей даст право работать во Франции, — она будет искать работу. Скорее всего, преподавателем классического танца. Она уверена, что с ее послужным списком в этом проблем не будет.

Новая жизнь в чужой стране не в самом юном возрасте, несмотря ни на что, складывалась чудесным образом. Все было прекрасно. Пока однажды вечером не раздался телефонный звонок.

6

Жорж Кондаков, в прошлом — Леонид Гуревский, абсолютно вжился в имя и образ, далекие от его настоящей сущности. Он работал в секретных службах Франции — Главном управлении внешней безопасности (ГУВБ) — уже десять лет. Его руководителем был опытный разведчик, специалист по Восточной Европе, француз польского происхождения — Жан Пеншковский. Это был сильный политический аналитик и блестящий стратег по разработке секретных операций, а также прекрасный специалист по подготовке массовых протестов и беспорядков, в основном в социалистическом лагере европейских стран. Это при его непосредственном участии были осуществлены волны народных волнений и политических протестов в Чехословакии в 1969 году, а позже, в 1982, была оказана финансовая помощь организации «Солидарность» в Польше. Общими усилиями США, Великобритании, Франции и ФРГ был изменен политический климат в Европе. Сейчас уже был закончен проект по воссоединению двух Германий, разделенных берлинской стеной. На территории ГДР находились опытные агенты, сплотившие в ряды большие группы людей, недовольных существующим строем, которые рвались в бой с коммунистическим режимом. Вот-вот берлинская стена должна будет рухнуть. Но самое главное, в проекте отдела «Европа» на ближайшие годы планировалась крупномасштабная операция по развалу СССР. Операция разрабатывалась французами в строжайшем секрете даже от партнеров за океаном, претендующих на большую сферу влияния НАТО в советских республиках в случае этого развала. Им это было не на руку.

Жорж был назначен руководителем отдела № 7, который занимался набором секретных агентов для внедрения их на территорию СССР. В его задачу входило находить бывших советских людей, проживающих во Франции, и готовить их для работы в Советском Союзе. Там они должны были создавать обстановку политической нестабильности, подстрекать толпы к массовым беспорядкам, распускать слухи, порочащие коммунистический режим, и создавать смуту и хаос в обществе.

Кондаков уже подобрал группу людей, в основном из советских политических эмигрантов, и сейчас готовил их для отправки в Советский Союз. В основном это были бывшие диссиденты 60–70-х годов, которые уехали или были высланы из СССР по политическим мотивам. Многие из них не нашли своего места в «капиталистическом раю», не прижились и не адаптировались в чужой стране и хотели вернуться на Родину, где шли большие процессы в сторону гласности и демократических преобразований.

В его отделе воспользовались официальной лазейкой, о которой Жорж знал не понаслышке, чтобы отправлять агентов в Советский Союз. Еще с 30-х годов при посольстве СССР во Франции существовал отдел по депортации советских людей, оказавшихся по воле случая и различных жизненных обстоятельств во Франции и желавших вернуться на Родину. Подготовив соответствующие бумаги, их переправляли в Советский Союз.

Вот этим и занимался Жорж. Он подобрал группу из таких эмигрантов, которых готовил к деятельности секретных агентов, чтобы потом, совершенно официально, как возвращенцев отправить в СССР.

7

Даниэль снял трубку.

— Шери, тебя! — крикнул он ей в кухню.

Алла, уверенная, что ей звонят из дома, подошла к телефону:

— Да, я слушаю.

Мужской вкрадчивый, но уверенный голос представился:

— Алла Владимировна, вас беспокоит Зверев Борис Александрович. Я привез вам письмо из Ленинграда от товарища Хромина.

Аллочка слушала и молчала. Страх парализовал ее. «Зверев? Господи, кто такой Зверев? Хромин? А это кто такой — Хромин? Ах да! Конечно, помню, Хромин Николай Николаевич… Боже мой, а откуда же он знает мой номер телефона? Хотя понятно, откуда… ОТТУДА!»

А человек продолжал говорить без остановки. Алла проглотила ком в горле и хотела сказать, что она ничего и никого не знает, а фамилию Хромина слышит впервые, мол, Бог с вами, какой еще такой Хромин? Но человек, не дожидаясь ответа, сухо сказал:

— Завтра в полдень, в отеле «Гранд-Опера», в кафе «Ле Пэ», я вас жду. Меня не ищите, я сам к вам подойду.

И даже не поинтересовавшись, сможет ли она прийти, не прощаясь, повесил трубку.

Алла слушала короткие гудки и, изменившись в лице, молча села на стул у телефонного столика. Она все поняла.

«Неужели они меня и здесь не оставят в покое?» — с ужасом подумала она. Муж, увидев ее в таком состоянии, спросил:

— Шери, что-нибудь случилось? Мама? — Он знал, что мать жены серьезно больна.

— Нет, нет, дорогой! Все хорошо. — Она от волнения не могла говорить, но потом, взяв себя в руки, насколько смогла, спокойно объяснила мужу, что коллега из театра привез письма от родных, и завтра она с ним встречается.

Даниэль успокоился и ушел в гостиную смотреть телевизор.

Алла медленно встала и, все еще находясь в оцепенении, вышла из комнаты. Она машинально приняла душ, пальчиком вбила в кожу лица ночной крем, даже не забыла сделать ромашковый чай на ночь. Все как положено. Как будто ничего не случилось.

Поцеловав Даниэля в щеку, как обычно перед сном, и сославшись на сильную головную боль, сказала, что будет спать в комнате для гостей.

Уткнувшись лицом в подушку, она закрыла глаза и попыталась заснуть.

— Серов? Хромин?!

Сон как рукой сняло. Перевернулась на другой бок. Легче от этого не стало. Неспокойные мысли лихорадочно застучали и закружили в памяти, которую Алла в последнее время старалась не ворошить. Мысли причиняли ей нестерпимое страдание. «Надо выпить снотворное. Нет. Не хочется идти на кухню, таблетки там в столе. Может быть, засну и так?..» Зря надеялась. Встревоженная неожиданным звонком память накрыла ее бессонной волной и навязчиво застрекотала, словно кадрами старой кинохроники жизни из личного архива.

8

1970 год. Ленинград

Молодая девушка с сияющими глазами и пылающим лицом от волнения вбежала в гримерку. Прижав ладони к лицу, посмотрела на себя в зеркало и рассмеялась: «Ой, шпильку потеряла, принцесса!» Корона из нежного лебяжьего пуха съехала набок. Поправив прическу и припудрив носик, покрытый капельками пота, она снова побежала на сцену, где еще слышались аплодисменты.

— Браво! Браво!

— Господи, неужели успех?

Трудно было поверить, что самое главное, о чем она мечтала — осуществилось. Алла Михайлова — двадцатилетняя выпускница хореографического училища Вагановой — дебютировала в балете «Лебединое озеро». И не каким-нибудь «четвертым лебедем», а в заглавной партии! Она, Аллочка, — Одетта-Одиллия!

Ее хрупкость, легкость, высокий прыжок и, конечно, сияющая в глазах молодость сделали ее звездой в одночасье.

С детства Аллочка была пугливой и стеснительной, боялась и детей и взрослых, ей трудно было принимать решения, понять, чего же она хочет на самом деле, — любой, даже не очень энергичный человек мог легко подчинить ее волю. И только на сцене она, как по мановению волшебной палочки, становилась сильной личностью и полностью освобождалась от своих комплексов. Вся воля, вся страсть, таившиеся в глубине ее души, вырывались на сцену, где она уже парила, манила, грозила, покоряла! Но музыка заканчивалась, и девочка снова становилась беспомощной перед миром и людьми.

При выходе из театра она увидела группу молодых людей с цветами, которые ринулись к ней за автографом. Она, сконфуженно улыбаясь, подписывала программки.

— Спасибо большое, вы очаровательны!

— Пожалуйста.

— А можно вашу фотографию?

— Извините, нету… — Подписывала и улыбалась комплиментам и все еще не верила, что все происходящее с ней сейчас — правда, а не сон.

Год пролетел в постоянных репетициях новых ролей, которые последовали одна за другой после ее обещающего дебюта. Готовили программу спектаклей, как поговаривали в театре, для гастрольной поездки в США. Аллочка никогда не была за границей и втайне надеялась, что ее, задействованную почти во всех спектаклях, включат в списки выездных.

Однажды директор театра пригласил ее к себе в кабинет — поговорить. Он внимательно на нее посмотрел и сказал:

— Все хорошо, дорогая девочка, ты делаешь большие успехи. — Потом вздохнул и спросил: — А жених-то есть?

Алла смутилась, покраснела и тихо сказала:

— Нет. — И, поправив от волнения челку, добавила: — Но есть поклонники. И не один.

Директор рассмеялся:

— Знаем мы этих поклонников! Забудь о них, милая девочка! Замуж тебе надо. Подумай хорошенько, если хочешь выезжать за границу с театром. — Он встал, давая этим понять, что разговор окончен.

Озадаченная Аллочка вышла из кабинета и задумалась. Действительно, ей уже двадцать, а она не имела даже постоянного парня, как другие девчонки, которые бегали на свидания и шептались друг с другом о своих переживаниях. А она была вся в работе и уставала так, что после вечерних спектаклей мечтала только об одном — выспаться. Алла стала перебирать в голове всех своих поклонников и ухажеров, и ей стало смешно, что кто-нибудь из них может стать ее второй половинкой. «Да, представляю себе этого массажиста-Вову в роли мужа: Аллочка, кисочка… Ну уж нет!»

Или этот Костик из кордебалета, заикающийся от волнения перед ней и ходящий по пятам повсюду. «Лучше никуда не поеду!»

Ни один из ее знакомых молодых людей, как ей казалось, даже близко не подходил в кандидатуры ее будущего спутника жизни. По крайней мере, как она себе это представляла. Правда, был один музыкант в оркестре театра, скрипач — Эдгар Богданов, который ей нравился. Ну и что из этого? — он никогда не обращал на нее никакого внимания. Аллочка махнула рукой:

— Ну, не выпустят, так не выпустят. Им же хуже! — и побежала на репетицию.

Но мысли в голове закрутились вокруг этой проблемы. Она вдруг обратила внимание на то, что молодые люди на улице оглядываются на нее. Неужели все балетоманы? Нет, что-то не похожи по своим замашкам. Вон как орут друг на друга. Сразу видно, фанаты «Зенита»!

На следующий день, во время перерыва, она зашла в оркестровую часть, где обычно отдыхали музыканты, и, поискав глазами, увидела Эдгара.

— Он! — застучало сердце так громко, что она испугалась. — А дальше что? — Повернувшись было в другую сторону, вдруг вспомнила насмешливый голос и серьезные глаза директора — «Замуж тебе надо, девочка…» — она, набрав в грудь воздуха побольше, как перед прыжком па де ша, подошла к Эдгару. Он разговаривал с двумя молодыми скрипачами, которые недавно выиграли конкурс в оркестр. Алла хорошо запомнила их, потому что присутствовала на отборочном туре. Музыкант удивился:

— Простите, э-э-э? — Было видно, что он забыл ее имя.

«Вот рассеянный с улицы Бассейной! Не знает, как зовут солистку театра. Вот это да! Ничего, я напомню…» — рассмеялась про себя Аллочка и, гордо вскинув изящную головку, смущенно представилась:

— Вы, наверное, не помните меня — Алла Михайлова…

Он вопросительно смотрел ей в глаза. Высокий и худощавый, с темными глазами и шапкой волнистых волос, он был по-мужски сдержан и красив. И тут она смутилась и запаниковала — ну и дальше что? Надо пока не поздно извиниться, мол, извините, ошибочка вышла, приняла вас за другого человека, понимаете ли, так похожи издали на моего кузена… ой, мама дорогая, что делать-то? Потом, выпустила из груди воздух, набранный для храбрости — уф-ф-ф, покраснела и очень тихо сказала:

— Простите, Эдгар, у меня завтра день рождения, — зацепилась она за предлог. Бесстрастное лицо Эдгара повергло ее в ужас и она, опять набрав побольше воздуха, выдохнула: — Я хочу вас пригласить к себе на вечеринку. Будет несколько человек из театра… — и замолчала от ужаса: «Ой, что я говорю, теперь надо кого-нибудь пригласить. Ирку? Ленку? Дурацкая затея! Вот влипла! А маме что скажу?..»

И, не выдержав его взгляда, опустила глаза и неуверенно добавила:

— Если вы не против, конечно!

Он удивленно улыбнулся:

— Совсем наоборот, буду счастлив составить компанию!

Тут Аллочка подумала, что она, видимо, совсем с ума сошла, взяла и сделала реверанс. В голове мелькнуло запоздало: «Еще бы изобразила фуэте, дурочка»! И совсем отчаявшись, прошептав «спасибо», рванула, не попрощавшись.

«Ой-ай, скорей отсюда, стыд-то какой!» — было написано на ее испуганном лице. И только видели ее.

— Алла! — услышала она за собой шаги и смех. — Алла, вы же забыли сказать, куда мне приходить? — нагнал ее в коридоре запыхавшийся Эдгар.

Совсем засмущавшись, Аллочка дала ему номер телефона и адрес:

— Извините, Эдгар, завтра после вечерней репетиции, когда вам удобно… — И быстренько исчезла за занавесом сцены.

«Смешная девчонка, ребенок совсем! — покачал головой озадаченный Эдгар. Он, конечно, давно приметил эту прелестную молодую балерину — восходящую звезду театра и сейчас был очень удивлен ее приглашением. — Интересно, за что такое внимание к моей персоне?»

9

День рождения прошел на славу. Большие счастливые глаза Аллочки, шампанское, негромкая музыка сыграли свою роль: голова у Эдгара кружилась от легкого гибкого стана и прелестного лица «новорожденной».

Все произошло, может быть, слишком быстро, но через полгода сыграли шумную свадьбу, на которой оркестр в полном составе веселился и кружил в танцах до утра с подружками-балеринами.

Эдгар оказался хорошим мужем. Алла делала головокружительную карьеру в театре, и когда подошло время подготовки гастрольной программы, ее ввели почти во все спектакли. Теперь она не сомневалась, что поедет за границу. Была только одна проблема, ее заранее предупредили, что вместе с мужем их не выпустят. И хотя уже прошло десять лет, как в 1961 году на гастролях Кировского театра в Париже Рудольф Нуреев остался во Франции, но до сих пор молодых талантливых одиноких артистов не выпускали за границу. Семейные пары вместе — тоже. Эдгар особенно не переживал, он гордился своей женой-звездой и мог спокойно пожертвовать своим самолюбием — ради любви. Аллочка легко приняла эту жертву.

Театр оперы и балета готовился к большим заграничным гастролям в США.

Всегда имеющие большой успех в Европе, за океан они выезжали впервые. Приготовили свои лучшие спектакли и выпускали звездный состав артистов. Аллочка оказалась среди них.

«Нью-Йо-о-орк, Нью-Йо-о-орк…» — кружилась перед настенным зеркалом классной комнаты Аллочка и боялась поверить, что скоро окажется в этом фантастическом «городе-громаде» и будет танцевать не где-нибудь, а на сцене самого «Нью-Йорк стейт сиэтра» в Линкольновском центре!

Однажды после репетиции к ней подошел секретарь партийной организации и попросил ее зайти в кабинет директора театра. Алла сразу поняла, что это по поводу гастролей в Америку. Переодеваясь в артистической уборной, она спросила Катю Тихонову, балерину с большим стажем, бывающую часто за границей:

— Кать, что там спрашивают по поездке за границу? Я плохо разбираюсь в политике. Все время путаю, кто там секретарь, кто — председатель ЦК КПСС, прямо ужас какой-то!

Катя посмотрела на нее с иронией и улыбнулась.

— По политике будешь отвечать комиссии в горкоме партии, а сейчас поговорят по душам и отпустят. — Она ободряюще похлопала молодую балерину по плечу. — Мы все через это прошли. Не боись! — Потом дружески подмигнула ей и шепнула на ухо: — Любимая песня Брежнева — романс «Очи черные». Особенно куплет — поцелуй меня, потом я тебя, потом вместе мы расцалуемся! Вот ты им и сбацай на комиссии «цыганочку» и сразу пройдешь! — И они громко рассмеялись.

Секретарша, симпатичная в возрасте женщина, пригласила Аллу в кабинет, где ее ждал незнакомый мужчина.

Приветливо поздоровавшись, он жестом руки пригласил ее сесть в кресло. Аллочка, смущаясь от непривычной обстановки, присела на самый краешек сиденья и, не выдержав внимательного отеческого взгляда, отвела глаза: «Мамочка, страшно как! Ничего, ничего, Катя сказала же, разговор по душам… по политике в горкоме партии, да и вообще, я — беспартийная!»

В комнате воцарилась враждебная, как ей показалось, тишина.

— Иван Андреевич, — представился мужчина и, раскрыв папку с бумагами, внимательно и изучающе посмотрел ей в лицо. Алла вжалась в кресло: Господи, да когда же все это закончится?!

Ей захотелось побыстрее ответить на вопросы и убежать отсюда, а не разговаривать «по душам». Какой уж там «по душам», подумала она, в таком-то месте!

Девушка чувствовала себя неуютно в этом большом кабинете с человеком, который внушал ей страх. Но Аллочка вежливо улыбнулась и приготовилась к пытке.

— Очень приятно, Алла Владимировна — неожиданно спокойным доброжелательным голосом приветствовал ее высокий крупный человек. Она, собрав всю свою волю, посмотрела ему в глаза. Большие навыкате глаза были внимательными, с проникновенным одобряющим взглядом.

«Наверное, базедка…» — подумала Аллочка и попыталась сосредоточиться на разговоре, но ее мысли разбегались в разные стороны, не давая ей вникнуть в суть происходящего. Тогда она исподтишка начала рассматривать важного на вид партийного товарища. Ничего особенного, дядечка как дядечка, мужчина пенсионного возраста, довольно грузный, с одутловатым красным лицом.

А партийный товарищ с серьезным выражением лица и мягким проникновенным голосом начал вещать. Причем так долго и витиевато, что ей пришлось напрячься, чтобы понять, к чему все это он клонит. Ей даже на какое-то мгновенье показалось, что это был действительно разговор по душам, правда, в очень странной форме обтекаемых витиеватых фраз о любви к Родине и советскому народу, о чувстве долга и гордости представлять советское искусство за границей и прочей пропагандисткой, на ее взгляд, ахинеей. Алла согласно кивала ему головой и надеялась, что на этом все ее мучения и закончатся. Она уже было расслабилась и даже улыбнулась Катиному анекдоту про Брежнева. Вот бы его рассказать этому серьезному дяде…

Но, как оказалось, радовалась рано. Под конец беседы Иван Андреевич вдруг сделал строгое лицо, заметив, что она витает в облаках, и сказал:

— Алла Владимировна, вы, конечно, знаете, что ваша бабушка после революции эмигрировала во Францию и вернулась обратно на Родину в конце двадцатых годов с вашим отцом?

Аллочка испуганно посмотрела на него, но, не выдержав его испытующего взгляда, отвела глаза и почти прошептала:

— Отцу тогда было три года, а бабушки давно нет в живых. Умерла в блокаду Ленинграда… — В голове мелькнуло «К чему это он клонит? Вот тебе и анекдот!»

— Нам это известно. А знаете ли вы… — тут Иван Андреевич встал, прошелся по кабинету и сделал долгую паузу. Потом вернулся на свое место за столом и продолжил: — Так вот, знаете ли вы, что ваш дедушка, Иван Константинович Михайлов, был офицером царской армии и сражался против революции под предводительством Колчака? — Он опять замолчал и забарабанил пальцами по столу. — В 1919 году он бежал во Францию. Как мы знаем, к нему ваша бабушка и ездила. А ваш отец, Михайлов Владимир Иванович, родился в 1926 году в городе … — тут он запнулся и посмотрел в бумажку — в Рамб… в Рамбуйе.

Иван Андреевич сделал передышку и внимательно посмотрел на Аллочку так, словно это она совершила преступление и была причастна к рождению отца за границей.

Потом, прокашлявшись, он мягко улыбнулся:

— Вы, наверное, не знали, но дед ваш был известным антисоветчиком и дожил до 1959 года в Париже, а не умер от тяжелой болезни в 1927 году, после чего ваша бабушка вернулась на Родину, как указано в ваших анкетах. И что вы мне на это ответите?

Он отвернулся лицом к окну. В кабинете воцарилась мертвая тишина. Лишь издалека доносились звуки мелодии из «Золотого петушка» Римского-Корсакова. В театре шла репетиция.

Пораженная Алла молчала. Она ничего не знала об этом. «Откуда им это известно?» Близкая к истерике, Аллочка не знала, как себя вести дальше. Ей было понятно, что с таким пятном в биографии заграница не светит!

Но все же, собравшись с духом, она тихо выдохнула:

— Я ничего не знала об этом, и в моей семье никогда не говорили про деда. А отец умер пять лет назад от инфаркта.

Да, оказывается, она еще много чего не знала. И вот теперь ее просветили, что отец сидел в лагере для политических, в зоне для детей «врагов народа» и вышел оттуда после войны, когда ему было всего двадцать лет. Бедный папа! Жалость к отцу пронзила ее. Да и откуда ей все это было знать, ведь родилась Аллочка позже всех этих трагических событий, и дома эти факты от нее скрывали.

Алла опустила голову, стараясь не смотреть в это ужасное лицо с доброй улыбкой, которое внушало ей животный страх. Ей хотелось одного — убежать отсюда, чтобы не видеть, не слышать этого человека.

Иван Андреевич встал из-за стола. На его удовлетворенном лице словно было написано: «Да, с этой испуганной пигалицей можно работать. Вон, в штаны наложила от страха за деда, которого в глаза не видела, эхе-хе, дурочка…»

Он подошел к креслу, где ни жива ни мертва сидела Аллочка, и положил ей руку на плечо. Алла нервно вздрогнула.

— Ну, дорогуша, что вы так испугались? — Он опять мягко улыбнулся — Мы знаем, что вы к этому не имеете никакого отношения!

Аллочка нерешительно взглянула ему в глаза — в голове блеснула молнией надежда — ну, вот, они понимают, что я тут ни при чем…

— Вы считаете, что я могу рассчитывать на выезд с театром за границу?

— Ну, конечно, Алла Владимировна, не будет никаких проблем.

— Правда? Спасибо!

Аллочка, все еще не веря в свое счастье, привстала в кресле и тут же упала обратно, когда услышала:

— Правда, правда, но только с одним небольшим условием с вашей стороны…

10

Август в Париже — особое время. Безлюдно. Машины, обычно в это время сплошным потоком текущие по улицам, казалось, полноводной рекой, все вытекли прямо по кольцевой дороге за черту города. Даже собачек, каковых обыкновенно столько, что кажется — больше, чем самих парижан, вовсе не видно. О детях, которые, как водится, в сопровождении своих нянь привычно галдели на бульварах и в парках, и говорить не приходится. Их просто нет. Исчезли в неизвестном направлении. Но самое удивительное, рестораны и кафе — закрыты. И где же вы такое видели, чтобы в Париже, городе гурманов, перекусить было негде? Ну, если только в точках фаст-фуда для туристов. Да ладно бы только кафе и рестораны, но, что интересно, конторы, банки, государственные заведения и частные мелкие лавочки — все закрыто!

— Что случилось? — спросила своего мужа удивленная Алла, и он, рассмеявшись, объяснил:

— Все в отпуске.

— Нет, правда? Не может быть! Все сразу? В один день? По-нашему, называется «все ушли на фронт»!

— А у нас называется — ваканс!

— Ну и ну… — Она сначала подумала, что он шутит. Но Даниэль улыбнулся — Вся Франция, шери, отдыхает в августе!

Действительно немного странно — Париж безлюден. Только в центре города туристы стайками стоят в длинных музейных очередях и снуют по туристическим лавочкам за сувенирами.

Аллочка удивилась:

— Ничего себе, в пригородах даже супермаркеты закрыты!

И так — целый месяц. Потом все возвращается на круги своя и вливается в обычное русло. Как прежде, автомобили забивают все улицы и парковку невозможно отыскать; собачки, вернувшиеся с хозяевами из загородных домов, делают свои дела на асфальте; дети и няни занимают свои позиции в скверах и парках; в общем, жизнь продолжается как ни в чем не бывало.

Была середина августа. Алла спустилась по лестнице в метро. Надо сказать, машину она не водила, эта была еще одна из ее фобий: боялась руля как огня. Когда ее уговаривали сдать на права, испуганно говорила:

— Ой, нет, вождение не для меня. Первый столб будет — мой! Не хочу!

Вот так и обходилась всю жизнь общественным транспортом. Даниэль водил.

В парижской подземке было прохладно и спокойно. Не то что неделю назад, когда она ехала на курсы французского языка в забитом до отказа поезде. Немногочисленные пассажиры в вагоне никуда не спешили. Да и куда торопиться — никто не работает! Аллочка села на свободное место у окна. Жили они с Даниэлем в Шестнадцатом округе Парижа возле метро «Ля Муэтт», на улице Моцарта. Поэтому ехать на станцию «Опера» было легче легкого — без пересадки на «Обер» и пять минут пешком до «Гранд-Отеля». Алла уже начала разбираться в маршрутах метро и автобусов, легко ориентировалась в пространстве большого города. Она была типичной горожанкой. Париж Аллочка любила, бывая в нем неоднократно с театром, и теперь считала своим родным городом.

Ну, конечно, только после Ленинграда. Питер был как первая любовь. Навсегда!

Но сейчас сама мысль, что она живет в таком прекрасном городе — Париже, не радовала ее. Париж не дал ей защиты от прошлого, она не смогла, как надеялась, затеряться в многомиллионном городе. Не затерялась.

Она ехала на встречу, хорошо понимая, что свидание с незнакомцем — не просто так! Ну да, конечно, не зря же, когда она получала визу на выезд к французскому мужу в Париж, ее вызвали на собеседование на Литейный 4, в народе прозванный Большим домом. Чиновник, молодой крупный мужчина, с беглой улыбочкой на бескровном лице, представился:

— Хромин Николай Николаевич, ваш куратор по внештатной деятельности. — И так хитренько на нее посмотрел, словно хотел сказать — начальство надо знать в лицо!

Да откуда же Аллочке было знать, что перед ней сидит хорошо известный в своих кругах «искусствовед в штатском», по кличке «хромой». До того как он занял это почетное место в кабинете, Николай Николаевич делал карьеру, вербуя и курируя стукачей из театрально-литературной богемы. И достиг небывалых высот на этом поприще. Он так ловко втирался в доверие наивных художников и поэтов, не зря же сам баловался писанием стишков, что получал богатейшую информацию на всех и вся!

Но Алла этого не знала, ведь она доносила, — нет, нет, это неправда, она была уверена, что не доносила, а всего лишь писала отчеты на проступки, как их называли в то время, неблагонадежных элементов! Она ни на кого не клеветала, честное слово! Аллочка даже взмокла от своих лихорадочных мыслей, глядя на самодовольное лицо Хромина, не сводящего с нее глаз. Она писала так называемые донесения своему непосредственному куратору — Ивану Андреевичу, ну да, тому самому, который завербовал ее, шантажируя прошлым ее деда, двадцать лет назад. Теперь вот сам-то Богу душу отдал, а она нынче мается.

А тут еще эта «гласность», архивы начали трясти, слухи поползли по театру, что «звезда балета» — стукачка!

— Не стукачка я! Так получилось, — хотелось кричать ей на каждом углу. Да разве им теперь докажешь? Вот и приходится бежать сломя голову, подальше от пересудов, сплетен и обвинений. Говорят, дальше хлеще будет. Судить будут скоро за это. Гласность и перестройка набирали скорость, сметая все на своем пути: и плохое, и хорошее. И Аллочка, на свою голову, попала в самое пекло исторического пожара.

Товарищ Хромин, заметив всю игру мыслей и волнений на лице известной балерины, ухмыльнулся, дескать, не волнуйтесь, Алла Владимировна, мы понимаем, что любовь не картошка…и вы, конечно, Родину не продаете за западные блага, вы только к мужу… но вы еще нам пригодитесь, так сказать, для служения родной стране и советскому народу… Так подумал, но прокашлялся и проникновенно сказал:

— Вы знаете, Алла Владимировна, мы вам доверяем и даем разрешение на выезд во Францию, конечно, с надеждой на взаимность… — и с благостной улыбочкой поставил штамп в заграничном паспорте. Тогда она не приняла это всерьез и, не читая, подмахнула росчерком подсунутые бумаги, подумав: «Да кому я там буду нужна?» Зря так думала. Оказывается — нужна!

Алла вспомнила, как перед самым отъездом во Францию к ней домой пришел человек в штатском и принес стандартный конверт без марки. Оглядев беглым взглядом квартиру и хозяйку, он сказал, что он от Хромина, и попросил передать это письмо в Париже. Аллочка побелела лицом и взяла дрожащими руками пакет. На конверте без адреса был написан парижский номер телефона. И все. Она побоялась тогда отказать — вдруг не выпустят в самый последний момент, и взяла письмо. Теперь поняла, конечно, это была ее ошибка.

Когда прилетела в Париж, закрутилась и почти забыла об этом неприятном эпизоде. А через неделю, разбирая бумаги, наткнулась на конверт. Весь день она думала и сомневалась — позвонить или сделать вид, что никакого письма не было. Даже разозлилась на себя за нерешительность и хотела выбросить конверт. Но, вспомнив въедливые и холодные глаза офицера, принесшего письмо, поняла, что этого делать не следует, и набрала номер телефона.

Это было в апреле. Письмо по адресу, продиктованному ей по телефону, все же она отнесла и приготовилась ждать неприятностей. Месяц ждала, два, на третий забыла, успокоилась и подумала, что ее, наконец, оставили в покое. Оказалось, не оставили!

Алла вышла на станции метро «Обер» и еще издалека увидела грандиозное здание театра Гарньер-Опера. Припомнила свои первые гастроли. Когда же это было? О Господи, в обед сто лет, в 1975 году! Улыбнувшись приятным воспоминаниям, она пересекла улицу Скриб и вышла к площади Шарль Гарньер. Постояла какое-то мгновенье у витрины знаменитого кондитерского магазина «Капуцин», вдохнула аромат свежемолотого кофе и шоколада. Но отбросила мысль, что неплохо бы посидеть здесь за чашечкой горячего шоколада, когда увидела вывеску «Café de la Paix». Она втянула голову в плечи и обреченно побрела в сторону знаменитого ресторана с самой длинной террасой в Париже.

Опять припомнилось, как много лет назад, впервые приехав на гастроли с выступлениями на большой сцене Гранд-Опера, частенько в перерыве забегала в это кафе. И проживали артисты не где-нибудь в номерах дешевых гостиниц, а в самом «Гранд-Отеле». Ведь гастрольные поездки оплачивались французскими импресарио, и театр принимали на соответствующем уровне. Жили в номере за пятьсот франков за ночь, а получали от советского государства пятьдесят франков в сутки! Обдирали артистов нещадно, имея с них в валюте — сумасшедшие деньги. Противно вспоминать!

Ну а «Гранд-Отель» все так же великолепен! Она до сих пор помнит свое восхищение колоннами с каннелюрами в огромном холле, кессонным потолком, украшенным гирляндами, амурами и небесной лазурью. Если бы тогда кто-нибудь сказал, что она будет жить в Париже, Алла приняла бы это за шутку. В те времена они об этом не могли и мечтать. Тем более Алла, у которой был невыездной муж и маленькая дочь, оставляемая под присмотром матери. Они были заложниками и гарантией ее возвращения на Родину.

И вот она — парижанка! Казалось бы, живи да радуйся. Ан нет! Старые грехи тянут назад. И Алла приготовилась к самому страшному. Она знала — на что, куда и к кому идет.

11

Вера Борткевич, выпускница Института иностранных языков, до сих пор не могла поверить в свое счастье.

Господи, неужели это правда? Париж! Верочка лежала с широко открытыми глазами и не могла заснуть от взволновавших ее чувств. Она получила назначение на работу в Париже в качестве переводчицы в дипломатической миссии посольства СССР во Франции. Конечно, это было не без помощи ее отца, влиятельного журналиста-международника, имеющего большие связи на правительственном уровне. Ему пришлось приложить немало усилий, используя знакомых своих друзей и друзей знакомых своих знакомых, чтобы получить это тепленькое местечко для ничем не примечательной молодой специалистки из престижного вуза столицы. Верочкин отец хлопотал в течение всего года, нажимая на рычаги своих деловых и дружеских связей, чтобы пристроить единственную дочь на престижную работу. А связи у него были, как вы понимаете, влиятельные. Даже тот факт, что дочурка была молодой и незамужней, что пиши пропало для любой другой персоны, сошел с рук. В приближенных к политической элите кругах то и дело слышалось:

— А вы знаете, кто ухаживает за Верочкой, и очень серьезно?

— Интересно, кто?

— Да сын самого товарища (тут голос снижался донельзя)!..

— Да вы что! Ну, это совсем другое дело!

Сразу же после защиты диплома Верочка была направлена во Францию на три года.

В Париже на территории посольства СССР на бульваре Ланн, в Шестнадцатом округе, она заселилась в маленькую однокомнатную квартирку гостиничного типа.

Вера ликовала от происходящих событий и с первых дней пребывания во Франции ушла с головой в работу, а в свободное время занялась изучением Парижа и такой теперь близкой (вон она, за окном и забором посольства!) французской жизни. Несмотря на запреты, регламенты, гласные и негласные законы дипломатической вотчины, она вырывалась за ограду советской территории и, наслаждаясь свободой, кружила по Парижу, забывая о времени и о других делах.

Париж оправдал все ее ожидания и даже сверх того: знаменитые памятники и места, описанные не менее знаменитыми классиками французской литературы, на которой она была воспитана, оказались близкими и доступными для нее. Верочка стояла, восхищенно подняв голову, и все еще не верила: да, да, конечно, это памятник Виктору Гюго, можно рукой дотронуться и походить вокруг да около. Ну не чудо ли!

Избалованная с детства вещами, привозимыми ее отцом со всего света и недоступными для большинства советских детей, она не слишком обращала внимание на магазины и материальную сторону французской жизни. Подумаешь, ничего особенного, в валютном магазине «Березка» и не то покупала и видела! А посему гордо отворачивалась от роскошных витрин модных магазинов и, не дрогнув сердцем, проходила мимо. Иногда, правда, задерживалась, ну, буквально на минуточку: «Ой, какое платьице!» — но тут же отворачивалась от соблазна и шла с достоинством дальше. У начинающей служащей дипкорпуса зарплата была, конечно, скромной в сравнении с получкой среднего француза. Но зато жилье и коммунальные услуги были для служащих посольства бесплатными, это тебе не аренда какой-нибудь квартирки за бешеные деньги в центре Парижа. Ну а магазины внутри системы имели все самое необходимое, доставляемое из Советского Союза — дешево, сущий пустяк, в пересчете на франки. Были еще столовая и кафе, которые обеспечивали трехразовым питанием почти бесплатно. Конечно, не французские деликатесы, но тоже ничего, вкусно даже. Так что зарплата откладывалась в карман, и ее вполне хватало молодой, ничем не обремененной девушке. Семейные пары, живущие и работающие при посольстве, умудрялись вообще не тратить денег, скапливая приличные суммы в валюте, чтобы потом, по возвращении домой, купить квартиру, машину или дачу. И многим это удавалось. Вера себе таких целей не ставила. Что ей, молодой, свободной и красивой, жизнь свою губить на экономии! С ума можно сойти, чтобы здесь, в Париже, не зайти в какую-нибудь шоколадницу, например, в «Маркизу де Севинье», и не отведать, получая неземное наслаждение, «мусс о шоколя» из молочного шоколада и фундука! Верочка не могла себе в этом отказать. Да и понятно, семьи своей у нее не было и даже не намечалось в отдаленной перспективе, ну а квартира, машина и дача были давно уже приобретены для нее родителями. Так что, что ни говори, а Верочка могла жить спокойно и тратить законно приобретенные франки на свои потребности. А потребности у нее, как это ни странно, были не такие уж и большие, если учесть ее избалованность. Ну, если только кино, театр (на французском — мечта!), хорошего качества косметика и вкусности. На такие мелочи она могла себе позволить потратиться, не волнуясь за завтрашний день.

Вот уже два месяца Вера Борткевич обживалась в Париже. Неделю назад ее навестил отец — Андрей Владимирович. Он был по своим служебным делам и заехал к ней, прилетев из Нью-Йорка.

— А не пойти ли нам, Верунчик, в «Максим»?

— Ну, па, это же дорого…

— Давай, давай, собирайся, гулять будем!

Верочка обожала отца, и это было для нее настоящим подарком ко дню ее рождения. Ей исполнилось двадцать один.

— Ну что, дочь, довольна житухой? — балагурил веселый отец и нажимал на десерт от «полубога» — шефа Пьера Гурме. Вкусно покушать он любил. Верочка пожимала плечами:

— Не знаю, па, между нами только, в посольстве — тоска смертная!

Она уже начала скучать по семье, по Москве, по своим друзьям и знакомым. И не поверите, иногда, по ночам, думала: три года здесь — с ума сойти!

12

Борис Александрович сидел на террасе в кафе и с интересом разглядывал окружающую его публику. Раскрепощенные, веселые и шумные французы вызывали в нем противоречивые чувства. С одной стороны, Борис завидовал им: живут в свое удовольствие и даже не подозревают об этом, а с другой — его раздражало всеобщее показушное веселье, за которым была, как ему казалось, бездуховность и пустота. Конечно, дома, на Родине, тоже не нормально, что в рестораны — очередь, а на полках магазинов — шаром покати. Это неприятный факт. Да. Никто не отрицает. Зато, если повезет и оторвется место за столиком, да в хорошем ресторане, то можно выпить, закусить и пригласить любую приглянувшуюся красотку на танец, под живой оркестр. Не то что здесь!

Борис Александрович Серов был настоящим патриотом. И совершенно без сдвига, как могло показаться. Просто так случилось, что сызмальства он с молоком матери впитал любовь к Родине и партии родной. Причем в прямом смысле этого слова, так как его мать, Антонина Павловна, была настоящим коммунистическим идеологом и преподавала научный коммунизм в Институте международных отношений.

Борису посчастливилось окончить и получить красный диплом в этом же институте, причем без всякой протекции, как думали многие. Сам поступил, сам сдавал все экзамены на отлично, а после окончания института сам добился больших успехов в карьере — пятнадцать лет в загранке. Это вам, как говорила его мама, не штаны в кабинетах МИДа протирать! «Да, отец бы им очень гордился!» — добавляла она, рассказывая о своем сыне. По большому счету это было достигнуто совместными усилиями жены и сына в память любимого мужа и отца, дипломата Александра Ивановича Серова, погибшего в авиакатастрофе. Боре было тогда только одиннадцать лет.

Несмотря на то что он был патриотом своей пусть не самой идеальной на земле страны — родителей и Родину не выбирают, опять же внушала ему мама, — Францию он тоже любил. Прекрасная страна! Чего не мог сказать о французах. Французов он терпеть не мог. Хотя отдавал им должное: покушать, выпить, модно выглядеть и благоухать — они любят и умеют!

Вот уже три недели Борис Александрович Серов находился в Париже, обживался и присматривался на новом месте.

И сейчас он, наслаждаясь крепким двойным эспрессо, не сводил глаз с входной двери. Пришел он сюда не для того, чтобы выпить чашечку кофе и лицезреть картинки из рубрики «Их нравы», Борис Александрович находился на службе. Он ждал бывшую балерину Ленинградского театра оперы и балета Аллу Владимировну Михайлову.

Она же Богданова, по первому мужу, а теперь, видите ли, мадам Дюшен.

Как уже сказано, Борис был патриотом, а поэтому было нормальным, что он презирал русских женщин, которые выходили замуж за иностранцев.

Своих мужиков мало им!

Надо сказать, отношения с женщинами у него и у самого складывались не очень.

Не везло ему в личной жизни. Первый ранний брак на втором курсе института был сумасшедшим и скоротечным — полгода. Красавица Галочка, беззаботная птичка, не выдержав характера своего серьезного супруга, предъявлявшего слишком высокие требования в повседневной жизни, при первом удобном моменте улетела в другое надежное гнездышко.

«Мелкая бездушная дрянь!» — был его приговор.

Обжегшись на первом увлечении, он стал осторожным и подозрительным к слабой половине человечества.

Мерзавки, пустышки, дрянные девчонки — другого он не видел в плачущих и страдающих по нему созданиях, которых было немало. Борис Серов по-мужски был очень привлекательным: классически высокий, атлетически скроенный, с интеллигентно-непроницаемым лицом, с чем-то неуловимо азиатским в разрезе глаз и четко очерченных губах. Эти азиатские глаза, как ни странно, только придавали ему необъяснимый шарм, и девушки западали на экзотическую изюминку мгновенно. Ну а с его стороны к очередной жертве очередной суровый приговор: бездуховная хищница! Но жениться еще раз ему все же пришлось. А куда деваться? Распределение на работу за границу выбора не давало. В заграничном раю место было только семейным. И, на свою голову, скоропалительно женился на своей однокурснице Валечке Лазоркиной, которой тоже надо было срочно поменять девичью фамилию на любую другую, но только в брачной регистрации. Причин на поспешный брак у нее было несколько: возраст поджимал, во-первых, да и диплом с отличием, как раз для заграницы, куда, как известно, можно только в законном браке.

Как жизнь в дальнейшем показала, из этого ничего хорошего не получилось. По той же самой причине. Слишком большие требования.

— И где ты была весь вечер? И не говори, что у подруги!.. — кричал он, забыв о дипломатическом этикете…

Но не тут-то было. Оказалось, не на ту нарвался.

— Я живу в свободной стране, где хочу — там хожу! — следовал ответ в не менее грубой форме.

Надо отдать должное, Валечка в обиду себя не давала и показала свой сильный характер сполна. Отомстила ему за всех обиженных и оскорбленных подруг по несчастью. В общем, как говорится, нашла коса на камень. Пришлось терпеть, карьеры ради, целых десять лет!

Да, это была не семейная жизнь, а какая-то шоковая терапия. Надо же было так вляпаться! Это, как шутил один из его друзей, в тюрьму добровольно на десять лет!

Разошлись с Валюшей, на удивление всем, тихо и мирно. Слава Богу, наступили такие времена, когда за развод не расстреливают и даже за кордон выпускают. Теперь можно жить. Но для себя решил: еще раз в брачную петлю — ни за что!

Борис Александрович, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, закурил. Нет, все-таки хорошо, что это все в прошлом. Теперь можно жить! Париж, прекрасный кофе и рандеву с балериной!

Зверев посмотрел на часы: через десять минут должна подойти.

Еще он подумал о том, что эта балерина для него совсем несерьезный материал для вербовки. Она, конечно, была нештатным информатором и агентом КГБ, но больше формально, чем действенно. Борис хорошо изучил ее досье, не густо, прямо скажем. Придется, что называется, из пальца высасывать компроматы. И еще надо как-то исхитриться, чтобы припугнуть ее каким-нибудь фактом из прежней жизни. Но каким?

В ее послужном списке не было особых заслуг. И не особых тоже. Полный ноль. И это за двадцать-то лет! Но зато мелкие услуги, к сожалению, слишком незначительные, чтобы их использовать, она оказывала дисциплинированно и беспрекословно: приглядывала за неблагонадежными людьми, писала донесения различного характера, опять же, слишком мягкие и лояльные. Серов даже рассмеялся, посмотрев в бумагах одно из донесений, в котором она сообщала о продаже своими коллегами икры и водки французским артистам — ой, не могу, большое преступление, тогда всех, кто выезжает за границу, в том числе и своих дипломатов — расстреливать надо! Или вот еще, о пьяных сборах в номерах гостиниц! Да что еще здесь делать, как не напиваться? Конечно, конечно, эти донесения можно было использовать в манипулировании артистами, чтобы склонять их к сотрудничеству с органами. Стоило припугнуть гастрольными грехами, и они были готовы на все. Это да. Но на солидный компромат, чтобы склонить балерину к дальнейшему сотрудничеству, это не тянет, как ни крути.

Борис приготовил папку с фотокопиями некоторых ее донесений и рапортов. Опять подумав, что несерьезно все это! Да при желании бывшая «звезда» может послать его «куда подальше», и сказать ему будет нечего.

Серов допил кофе, положил мелочь на столик. Алла Дюшен должна подойти с минуты на минуту. Ну как же ему найти ключик к сердцу балерины? Ему очень нужна напарница в работе. Она бы пригодилась для выполнения мелких поручений и для связи с русскоязычной диаспорой. Ведь надо собирать информацию, что называется, с места событий о нужных людях в самой безобидной форме, типа просто поболтать по-русски. Ну а в том, что все женщины сплетницы и болтушки, Борис Александрович даже не сомневался. К тому же мадам Дюшен была интеллигентна, отмечено красным карандашом в ее характеристике, и красива. Он еще раз мельком взглянул на фотографию, недовольно подумав: «Хороша, ничего не скажешь!» — и недовольно вздохнул: не доверял он красоткам. Но делать нечего, красота в такой работе необходима, как орудие для приманки дураков. А на какую-нибудь верную партии родной фанатичную уродку не клюнут ведь!

Борис Александрович посмотрел на часы и оглядел помещение, вдруг она уже пришла. Его взгляд остановился на симпатичной худенькой женщине. Молодая женщина, поймав его взгляд, улыбнулась в ответ. «Нет, не она!» — и равнодушно отвернулся. Дама продолжала оглядываться и томно смотреть на него. Начинается! Лучше не смотреть. Прилипнет ведь!

Он стал смотреть в другую сторону. И тут его озарило. Теперь Борис знал, что ему делать! Он решил последовать той тактике, которую часто использовал с женщинами: неназойливо и без особого давления завербовать бывшую балерину на новый период работы своим мужским обаянием. Серов прекрасно умел это делать. Вот и сейчас он подумал, что мадам Дюшен пригодится ему для выхода на Леонида Гуревского, который, как говорят, был известным сердцеедом и любил красивых женщин.

А если мадам Дюшен не клюнет на флирт? Серов и это учел. Выяснил, что муж балерины, конечно, не бедный, как-никак инженер-электронщик, но не настолько богат, чтобы вести экстравагантный образ жизни высшего французского общества. Они жили на его зарплату. Вот на это и надо давить. Как женщина красивая и привыкшая к вниманию, мадам Дюшен должна быть неравнодушна к деньгам и роскоши. Он в этом был просто уверен! Все они одинаковые!

Борис Александрович посмотрел на часы: время! Он был уверен, что ее узнает сразу, как только она появится.

13

Зеленый с позолотой купол театра «Опера-Гарнье» горел огнем в лучах полуденного августовского солнца и бил лучами в глаза. Аллочка даже зажмурилась, яркий свет после мрачной подземки ослепил ее. Лестница перед «Оперой» была заполнена туристами и зеваками, которые сидели прямо на ступеньках и беззаботно поедали мороженое и бутерброды и бросали пустые пластиковые бутылки из-под воды тут же на тротуар — жарко! Бесконечные группки гостей французской столицы позировали перед фотокамерами у знаменитого помпезного здания «Оперы» и весело щебетали на всех языках мира. Алла шла мимо и даже задохнулась от обиды: вокруг был такой эфирный, беспечный, легкомысленный, а от этого такой неправдоподобный мир, в котором ей не было места. Аллочке вдруг захотелось, чтобы солнце исчезло и налетел сильный разрушительный ветер и снес беспощадно всю эту красоту и покой! Сорвал бы ураганом, сметая на своем пути все и вся, в том числе и ее… Ш-ш-ш-шр-р-р-р-р… Вихрь взметнулся над головой — ш-ш-шр-р-р-р-р-р-р… Она остановилась как вкопанная. Господи, что это? И с облегчением вздохнула. Стая голубей, обитающая на площади, взмыла, взбивая пыль из-под ног — ш-ш-ш-шр-р-р-р…

Алла, стараясь ни о чем не думать, пошла дальше и, еще не переходя дорогу, увидела террасу с выставленными столами перед входом в кафе. Замерла от страха и неприятного ощущения холодного озноба (и это — в августовскую-то жару!), перебежала дорогу перед самым носом автобуса, с мелькнувшей глупой мыслью — вот бы, ра-а-аз…и под колеса… — но туристический двухэтажный автобус пронесся мимо, обдав ее удушливым запахом выхлопного газа.

Перед самым входом в кафе она перевела дыхание и, набрав воздуха побольше, как перед прыжком в воду, вошла в зал знаменитого заведения. Полумрак накрыл ее. Народу было много. Алла, не глядя по сторонам, села за свободный столик у окна, недалеко от входа на виду. Ведь сказали же по телефону, что ее найдут.

Заказала кофе и минеральную воду со льдом и лимоном. Она старалась делать безразличный вид и даже улыбнулась официанту, принесшему заказ. Но нервы у нее начали сдавать и пальцы рук не слушались, когда она пыталась разорвать бумажный пакетик с сахаром, — а ну его, в самом деле! — оставила пакет в покое и стала пить кофе несладким

А когда увидела высокого мужчину, в темных очках, вошедшего в зал, она вся сжалась и пригнула голову — ой, мамочка, кажется, он! Сердце у нее забилось, и кровь прилила к лицу. Но месье прошел мимо и подошел к бару, где его ждала дама.

Алла облегченно расправила плечи и предалась беспочвенным мечтам: ах, если бы вдруг так случилось, что с человеком, звонившим ей вчера, произошло что-нибудь ужасное! Ей вспомнился мчащийся на нее огромный автобус — ну вот, попал под машину, например! Или сердечный приступ… Вон какая жара стоит!

Потом, прекрасно понимая, что глупые фантазии не спасут и ничего не изменят, смиренно приготовилась: будь что будет!

Время тянулось невыносимо медленно. Выпила воду и кофе. Прошла к бару и вернулась назад. Подождав еще минут двадцать, начала сомневаться, правильно ли она выбрала место. Может быть, есть еще один зал? И только она собралась спросить у официанта о наличии другого помещения, как почувствовала взгляд. Повернув голову, Алла увидела человека, сидящего за столиком у стенки. Он улыбнулся ей как старой знакомой и жестом руки пригласил к нему подсесть.

14

Элизабет Вайт вышла из метро «Монпарнас — Бьенвеню». Она прошла через шумный, забитый пассажирами вокзал и вышла на привокзальную площадь. Судя по всему, собирался дождь. Резко похолодало, низкие тучи потемнели, и ветер весело погнал бумажный мусор вдоль улицы Рен. Она на всякий случай приготовила зонт. Ей совсем не хотелось попасть под ливень. А бежать до дома — не дальний свет, конечно, но все же — две автобусные остановки. Элизабет не любила автобусы, всегда забитые до отказа людьми с вокзала, и предпочитала пробежаться минут десять-пятнадцать. Вместо физкультуры, на которую у нее никогда не было времени, да и, правду сказать, желания.

То и дело поглядывая на небо — черная туча, казалось, преследовала ее по пятам — она добежала до дома на углу улицы Вожирар.

Элизабет любила этот район Парижа, который отдаленно напоминал ей родной Вашингтон. Без всех этих французских штучек — исторических районов, забитых туристами и толпами зевак. Здесь истории тоже хватало, но своей, с многоликой интернациональной окраской художников и литераторов всех мастей. Вон сколько знаменитых кафешек, в которых некогда сидели, пьянствовали и писали свои шедевры нищенствующие поэты и художники, теперь вознесенные в ранг гениев от литературы и искусства. Даже такой свой в доску американец, нобелевский лауреат, бородатый дядя Хэм, жил здесь неподалеку в двадцатых годах.

Она поднялась к себе на третий этаж, тоже пешком. Лифтом пользовалась редко, только с тяжелыми сумками. «Худеть надо, вон француженки какие изящные, не то что ты!» — подсмеивалась над собой она, запыхавшись от подъема. Ну вот и дома! Выглянув в кухонное окно, рассмеялась победно: непроглядной стеной по стеклу молотил дождь. Как вовремя она прибежала, еще минута-другая — и попала бы под ливень. И никакой зонт бы не помог. Монпарнасская башня мерцала в стороне сквозь ливневый поток, уродливо возвышаясь своими шестьюдесятью этажами над крышами типичных французских построек начала двадцатого века. Она улыбнулась башне, как чему-то родному, напоминающему ей своим обликом американские небоскребы: «Привет, дорогая!»

Вот уже месяц она жила в Париже и училась на курсах синхронного перевода в ЮНЕСКО. На учебу Элизабет Вайт была направлена от Вашингтонского университета в группу усовершенствования французского языка. Как предполагалось, для будущей переводческой деятельности на дипломатическом уровне. Так было по бумагам. А на самом деле она была послана в Париж со специальной секретной миссией Центральным разведывательным управлением, где служила больше пяти лет в отделе по связям с Восточной Европой.

Элизабет Вайт, она же Елизавета Белова, после окончания Вашингтонского университета, факультета иностранных языков — французский, немецкий и русский — получила предложение работать переводчиком в структуре американских секретных служб. Выбор на нее пал, конечно, не случайно. С улицы в эту систему мало кто попадал, в основном людей набирали по протекциям и рекомендациям. Лизе, можно сказать, повезло, ее родители работали в ЦРУ с 1946 года. А когда ушли на заслуженный отдых, рекомендовали дочь на свое место. После трех лет добросовестной работы переводчиком, где она проявила себя исключительно с положительной стороны, ее «прощупали» и направили учиться на курсы специальной подготовки секретных агентов. Там девушки-лингвистки были очень нужны.

Родители Лизы были русскими. История очень необычная. Во время войны, в самом ее конце, когда ход событий был уже предрешен в пользу СССР, они были заброшены на территорию освобожденной Германии в группе советских разведчиков-резидентов, как их еще называли — нелегалов. Их задача была простой — внедриться в послевоенном пространстве Европы, получить под видом беженцев якобы из немецких лагерей документы политических отказников, чтобы потом спокойно работать на разведку в пользу СССР.

Их было три «семейные» пары, которые в дальнейшем должны были обустроиться на территории Западной Германии, Франции и Великобритании и держать контакт между собой. Так планировалось. Но случилось все иначе, они растерялись в хаосе послевоенного времени. Связь с Родиной оборвалась, и каждый устроился как мог. Чета Беловых была задержана на территории американской базы и не задумываясь перешла на сторону союзных войск. Они не считали себя предателями, совсем нет! Просто они увидели нормальную жизнь, если можно было назвать нормальной разруху и послевоенную неурядицу в Европе, которая все равно показалась им прекрасной после ужасов сталинской диктатуры. Только здесь они поняли, что такое быть свободными и не бояться говорить вслух, о чем думаешь. Свобода! Вот на что они клюнули! Сознавшись в своем «шпионском» прошлом, в 1946 году они были переправлены в Вашингтон, где приступили к работе в Разведывательном управлении в качестве консультантов и инструкторов на курсах подготовки агентов в секторе «СССР — Восточная Европа». Позднее они узнали, что пара Никитиных погибла при освобождении Нормандии, а Николай и Екатерина Волковы пропали без вести. И только в 1987 году совершенно случайно при просмотре агентурных данных из Парижа вдруг всплыли имена семейной пары Волковых.

«Не может быть!» — не поверили Беловы. Столько лет прошло!

Выяснилось, что французы серьезно занимаются проблемой разваливающегося Советского Союза и предполагаемой объединенной Германией, чтобы вовремя использовать исторический момент шаткого политического и экономического положения в Восточной Европе в свою пользу. Но американцы и сами были не прочь поучаствовать в «перестройке». Теперь нужно было разобраться в действиях и планах французов и тактически их опередить.

Вот для этого и была направлена в Париж Элизабет Вайт. Ей предстояло просочиться в многочисленную диаспору русских в Париже и выяснить, являются ли Волковы той исчезнувшей после войны парой агентов КГБ.

15

Борис ликовал. Все получилось, как предполагалось. Зря волновался, как и чем припугнуть балерину. Оказалось, ее и пугать-то было не надо!

Она, по всему, еще находилась под амнезией страха своей прошлой жизни. Малодушие и душевная паника молодой женщины даже изумили его, видавшего на своем веку малодушных и мнительных трусов.

— Вы понимаете, Алла Владимировна, ситуация очень деликатная, ведь ваш муж не в курсе вашего прошлого… Или? Нет! Ну, мы так и предполагали… А на французский паспорт вы уже как, документы собрали? Ну вот, видите, как у вас все хорошо складывается, мы искренне рады! Честное слово! Наверное, вы совсем не хотите, чтобы французские чиновники вами заинтересовались? Нет? Мы так и думали. Очень хорошо, что вы все правильно понимаете!

Сигаретный дым клубился и резал глаза. Мадам Дюшен вытерла то ли от дыма, то ли от волнения проступившие слезы.

— Простите, Алла… Можно так, по-простому? Я, наверное, много курю? Дурная привычка, простите еще раз! А вы никогда не курили? Ну надо же! Даже завидую вам, а вот сам бросить не могу, много раз пытался…

Он смотрел на нее открытым доброжелательным взглядом, от которого она замешкалась. Может быть, все не так и страшно?

Борис не зря был дипломатом, преподнести себя и ситуацию умел с великим блеском, что называется, на высшем уровне. Понимая ее состояние: «Бедная мокрая курица! — хмыкнул он про себя. — Зачем же так расстраиваться и принимать все близко к сердцу…» — он перешел с деликатной темы разговора на светские сплетни из парижской жизни и закончил встречу несколькими свежими пикантными анекдотами, на которые был мастер.

— «Куда бы вы хотели попасть после смерти — в рай или в ад?» — «Трудно сказать. Климат в раю предпочтительнее, но зато в аду общество интереснее». — Хитренько глянул на нее. — Что, не очень смешной? Ну, тогда вот еще… Муж неожиданно вернулся из командировки…

Он старался и даже вызвал улыбку на измученном красивом лице балерины, поймав на себе изучающий женский взгляд.

Борис про себя отметил: у-у-у, какие мы нежные… и симпатичные! В конце разговора Зверев незаметно подложил конверт под маленькую изящную сумочку и дружески подмигнул ей. Он заметил, как Алла Владимировна нервно дернулась, блеснула мокрым взглядом и отвела глаза. Видно было — испугалась, побледнела, но побоялась что-либо сказать.

«Проглотила!» — торжествовал Борис Александрович.

Они вместе вышли из кафе и прошли до площади святой Марии-Магдалины, или Мадлен, как называли ее парижане. Собор во всей торжественной красе раскинулся перед ними. Борис Александрович и Алла подошли к ступеням и, запрокинув головы, залюбовались мраморной колоннадой, которая подавила их своими внушительными размерами. А Зверев, придвинувшись ближе — плечо к плечу, стал увлеченно рассказывать:

— Представляете, Алла, Наполеон в первую годовщину Аустерлица заказал этот собор как памятник во славу Великой армии… — он взглянул на нее, широко улыбнувшись. — Ну, мы теперь знаем, какая она великая — ха-ха… Вообще, этот храм, скажем, какой-то несчастливый: Армию разбили, и даже архитектор Пьер Виньон умер, бедный, не дождавшись, чтобы увидеть свое детище. Но все равно хорош! А? — И Зверев еще ближе придвинулся к ней. Алла осторожно отодвинула плечо, но продолжала с удовольствием слушать. А Борис Александрович, заметив, что ей интересно, провел почти профессиональную экскурсию. В голове у Аллы пронеслось: как же он много знает!

Надо сказать, муж Аллы Владимировны никогда не водил ее по Парижу и ничего не рассказывал ни о городе, ни о жизни парижан. Причина, быть может, была в языке, на котором Алла уже говорила, но еще не настолько, чтобы вести интеллектуальные беседы. Только сейчас она подумала: а скорее всего, не так уж много он и знает.

Зверев, понимая, что производит эффект своими познаниями в истории и архитектуре, попросив разрешения — можно? — взял Аллу под руку и повел ее вокруг собора, продолжая рассказывать:

— Обратите внимание, Алла, направо на фронтоне Филипп Лемер создал скульптурные сцены Страшного Суда.

Аллочка искренне внимала каждому слову необычного гида и неожиданно поймала себя на мысли, что ей действительно интересно.

— Видите, Алла, вон те бронзовые двери у главного входа, к которому ведет лестница? — он подвел ее к дверям и в деталях начал объяснять сюжет и историю создания каждой скульптурной композиции.

Интересно, откуда он все это знает в таких подробностях? Действительно, его знания и умение так интересно рассказывать удивили Аллу, которая любила искусство во всех его проявлениях. Она, конечно, не знала, что Борис окончил специализированную школу английского языка с уклоном архитектуры и искусства, где учились дети дипломатов и известных художников. А Зверев, окрыленный успехом, провел ее по лестнице и завел внутрь храма. И Аллочка замерла: чудо какое! Полумрак, тишина и божественный покой после шумной, пыльной суеты города, показались мистическим продолжением этой необычной экскурсии. Внутри у Аллочки все дрожало от жуткого коктейля страха, любопытства и неизвестности. Думала ли она сегодня утром, что окажется здесь и будет любоваться этими завораживающими бликами света на настенных фресках? А этот голос, который показался по телефону непереносимым, так располагающе опасен…

— Видите, Алла, как интерьер освещается через свод, который украшен скульптурой и росписью? Здесь есть настоящие шедевры.

Они подошли к мраморным группам «Венчание девы Марии» и «Крещение Христа». Борис стоял совсем близко, и она чувствовала его горячую руку и сдерживающее дыхание. И вдруг испугалась: что я здесь делаю? От своих путанных мыслей Аллочка потеряла нить интереса, а в голове гудело от усталости и впечатлений. Она вдруг отчетливо осознала, что с ней произошло: «Муж, говорите, ничего не знает? Прекрасно! Тогда, если не трудно, вот здесь распишитесь, спасибо!» — словно услышала она голос Зверева и закрыла в отчаянии глаза. Что я наделала?

— Посмотрите, какой фрагмент фрески чудесный, узнали? — Да это же Лемер! — Да, очень красиво…

Но в голове уже кружились панические мысли: «Который час, интересно знать? — она незаметно посмотрела на часы. — Семь уже! Даниэль, наверное, волнуется — куда я пропала…» — Но, посмотрев на беспечного гида, не сводившего с нее глаз, успокоилась и повеселела.

Как-то незаметно прогулка по площади Мадлен сблизила их, и, выйдя из собора, они под руку прошли до площади Согласия, где долго не могли расстаться. Зверев держал ее за руку и что-то говорил о посольстве США, показав рукой на маленькую улочку, прилегающую к площади Согласия. Аллочка, уже ничего не понимая, кивала головой. Они решили встретиться в следующую субботу. Борис Александрович обещал показать и рассказать ей историю знаменитой площади и не менее знаменитых монументов на ней. Он подвел Аллу к станции метро «Конкорд», поцеловал ей руку и исчез в проходящей толпе так быстро, что она поймала себя на мысли: был ли он с ней вообще? Может быть, все это ей пригрезилось?

Она спускалась по ступенькам в метро с противоречивыми чувствами. Угрызения совести и страх обрушились на нее. Она вдруг только сейчас поняла, что сделала, подписав бумаги. Надо было не подписывать! И тут же отмахнулась от этих мыслей. Выбора-то не было, что там теперь говорить… У нее совсем не было никакого желания оправдываться за свои старые грехи перед мужем и тем более перед французскими спецслужбами. И что говорить, что, мол, все это неправда и я здесь ни при чем? Поди докажи, что ты — мелкая пешка в большой игре. Как же — поверят! Это с одной стороны.

Но с другой — встреча с интересным и неординарным человеком всколыхнула ее приглушенные семейной рутиной эмоции, в которых нуждалась ее артистическая натура. Как женщине, живущей с мягким, спокойным и не очень духовно богатым супругом, Борис показался ей верхом интеллекта и мужественности. Да и к тому же романтический настрой, который, как наркотик, был необходим ее безвольному характеру, толкал ее к необдуманным поступкам. Ей всегда не хватало страстей, всегда хотелось, чтобы кто-то сильный руководил ее жизнью.

16

Зверев набрал номер телефона:

— Петрович, салют, старина! Ты как, подобрал замену Крупининой?.. Молодец! Кто?.. Борткевич? Это дочь Андрея Владимировича?.. Отлично!..

Петр Петренко еще раз внимательно прочитал личное дело, заведенное на Борткевич Веру Андреевну. Задумался. Краткая биография. Очень краткая, сами посудите, переводчица визового отдела, по молодости лет еще не успевшая проявить себя ни в профессиональной, ни в общественной, ни в политической деятельности. Даже в личной жизни — полный ноль. Не работала, не проходила, не заслужила, не была, не замужем, не… Сплошные — не…

Петрович удовлетворенно улыбнулся: это очень хорошо — начинать работать над подопечной с нуля.

Он разложил бумаги на столе и приложил маленькую, паспортного стандарта, фотографию девушки.

Петренко Петр Петрович гордился своим тройным именем. По мужской линии в их семье все мальчики нарекались Петрами со времен, как шутили между собой в семье, Петра Первого, наверное. Так вот, Петрович, как все его называли, был назначен куратором от КГБ в отделе МИДа, по линии связей советских общественных организаций за границей. В одну из таких организаций: в общество дружбы «СССР — Франция» был нужен секретарь-атташе по культуре. Ксения Анатольевна Крупинина сдавала свои дела, ее трехлетний договор заканчивался в январе следующего года, и нужно было найти достойную замену в эту крупнейшую общественную организацию, которая фактически была катализатором советско-французских отношений. Созданная в 1944 году на основе Ассоциации франко-советского сближения, она имела задачу направлять свою деятельность на борьбу с антисоветизмом, давать объективную информацию о Советском Союзе и содействовать двусторонним франко-советским культурным и научным связям. А проще — очень крутое место, да и работа не пыльная, как считали в МИДе и многие бы не отказались занять эту освобождающуюся вакансию в Париже. Но у КГБ были свои виды на этот счет — неплохая «крыша» для своих сотрудников.

Вера Борткевич как никто другой подходила на это место. Молодая, симпатичная, с великолепным французским языком, из известной и влиятельной семьи журналиста-международника, не связанная семейными узами. Все очень удачно складывалось с кандидатурой Веры.

Опытный наставник молодежи в лице Петра Петровича был большим мастером корректировать политические взгляды своих подопечных. Причем делал это в такой лояльной, отеческо-благодушной форме, что молодые неопытные сотрудники впитывали всю эту чистой воды пропаганду как отцовский завет.

— Послушай, сын, забудь о манифестах и о прочих коммунистических кодексах… Прежде всего ты защищаешь народ, свою мать, семью, землю твоих предков… И знай, мы не позволим НИКОМУ переступить границы нашей Родины. А то, что ты — коммунист, это хорошо. Это дает тебе право быть на передовых рубежах…

О, сколько их, таких «сынков» и «дочек» прошло через его руки, а точнее через отеческое зомбирование, не счесть. И надо заметить, ни один из них не подкачал своего наставника. Поэтому он мог только мечтать о такой подопечной, как Верочка Борткевич.

Конечно, работа секретаря-атташе по культурным связям предполагала и обязывала к другой важной деятельности — к сотрудничеству с Комитетом безопасности и подчинению Разведуправлению. И поэтому надо было как-то очень ненавязчиво и просто разъяснить Верочке эти обязанности. Не вспугнуть, а объяснить неопытной сотруднице элементарные вещи, мол, вокруг — скрытые враги, и надо с ними бороться. Но бороться так, чтобы никто не заметил этой борьбы. Такая, скажем, прикрытая работой в ассоциации «Дружба» романтическая деятельность на благо Отечества. Усмешка тронула тонкие губы Петра Петровича. Он знал, что говорил и делал. Еще раз посмотрел на фотографию. Закурил. Конечно, прежде всего нужно выяснить, согласна ли она работать на разведку. В случае согласия тут же (чтоб не передумала!), закрепить это желание подписью о неразглашении государственной тайны. «Нет, нет, Верочка, что ты, никакая это не тайна, так, маленький секрет, всего лишь выяснить: кто — друг, кто — враг…»

Петренко вздохнул: да, самое главное — склонить Борткевич к сотрудничеству и получить ее подпись. Ну а потом можно будет манипулировать ее действиями на нужды КГБ.

Петрович затушил сигарету «Жетан» и про себя опять вздохнул: «Беломорканал», конечно, привычнее и сильнее… надо заказать со своими…

Петренко Петр Петрович только на первый взгляд мог показаться мягким, этаким заботливым отцом, но те, кто служил с ним в армии, а потом, в самом начале его карьеры работал с ним в «органах», больше знали его как человека, получившего кличку Полкан. Полкан? За что? Понятно, за что: служебное рвение плюс демонстративная исполнительность типа «фас!». Вот за это. А что делать? По-другому сделать карьеру он не мог. Петр Петрович был очень простого происхождения, «из народа», а не из дипломатической семьи, как некоторые… Петрович недолюбливал Бориса Александровича Зверева, стоящего над ним, только потому, что тот «сынок» бывшего известного дипломата.

А началось все в детстве, когда щупленький Полкан, тогда еще — Петька Упертый, как его кликали сельчане, посмотрел фильм «Подвиг разведчика». Телевизоров на хуторе Недвиговка Ростовской области, где Петька родился и вырос, в то время, после войны, не было. Поэтому смотрели фильмы всем селом в клубе. Крутили фильмы, их называли — картины, по вечерам три раза в неделю, поэтому попасть по билетам было почти невозможно, мать денег, как она считала, на баловство, не давала, а просочиться к клубному экрану на пол — и того нереальней, там хватало желающих и без сопливого пацана. Но иногда все же прорывался, если кино того стоило, как этот его любимый фильм, который он видел не меньше десяти раз. К счастью, у завклубом была конопатая некрасивая дочка — Тонька, с гнусавым противным голосом от постоянно воспаленных гланд, и Петька, скрепя сердце и закрыв глаза на ее конопушки, с ней подружился. Теперь его по вечерам пускали «на картины». Там он и увидел впервые заветное кино, перевернувшее всю его судьбу!

Если остальным Петькиным сверстникам-пацанам еще предстояло искать смысл жизни, то он его уже нашел. Когда мать наливала ему кружку только что надоенного молока, Петр подымал ее высоко и, чуть заикаясь от волнения, провозглашал: «За победу! За нашу победу!»… Теперь он точно знал: быть в этой жизни стоило только разведчиком. Ну не завклубом же!

На разведчиков учат в Москве. Это Петька понял сам. Сам он понял и то, что учиться ему нужно лучше всех — иначе в Москве не пробиться. И Петька стал рыть землю. В прямом и переносном смысле. Днем он копал в огороде у завклубом и у председателя колхоза, отличная характеристика в Москву была необходима, а по ночам зубрил историю СССР и английский язык. Не смейтесь, ведь не зря же его первая кличка была — Упертый! Правда, дружба с завклубовской дочкой неожиданно вышла ему боком: подросшая девица явно прочила его себе в женихи. «Петечка, какой же ты умный, ииии! — восхищалась она, когда он ругал ее по-английски «фэт кау!», не догадываясь, что этот «комплимент» означает — толстая корова! Да откуда же Тоньке это было знать, она была не сильна в учебе. — Петечка, а как будет по-английски: я тебя люблю?»

«Та-а-ак!» — испугался он. Нужно было что-то придумать. Срочно! А так как Петька-упертый был в учебе силен, то пришлось написать пару контрольных за Витька — соседа по парте, за что тот целый месяц ухаживал за завклубовской наследницей. Опасность отодвинулась. Да так втянулся в это дело Витек, что и доплаты не понадобилось. В результате Петьку отправили поступать в институт в Москву, а приятелю пришлось готовиться к свадьбе.

Конечно, с первого захода Петр в институт не попал. Как грубо объяснили ему знающие люди — «рылом» не вышел, то есть связей никаких и пресловутого стажа работы тоже. Пришлось ему идти в армию. Вот там он себя зарекомендовал и показал: фа-а-ас-с! Вашу мать!

Петрович вздохнул, вспомнив свое детство. Наивный был дуралей! Но не зря еще с детства его звали Упертый — своего добился! Вон, не где-нибудь, а в самом Париже вершит судьбами людей и не каких-нибудь Витьков и Тонек, а деточек дипломатов и прочих шишек.

Петрович сложил бумаги в папочку и удовлетворенно раскинулся в кресле: со всех сторон, и так и этак, Вера Борткевич — подходит.

После этого он открыл новую папку. Теперь самое главное, для чего, собственно говоря, и нужна Вера Борткевич. Информация из источника американской контрразведки доводила до сведения, что в Париже на курсах синхронного перевода при школе иностранных языков ЮНЕСКО учится некая Элизабет Вайт. Ее имя было засвечено в агентурных данных ЦРУ в отделе «США — Европа». Есть предположение, что это «переводчица» русского происхождения. Необходимо выяснить, с какими целями она обосновалась в Париже? Вот для этого-то и надо направить Верочку на учебу в ЮНЕСКО от советского дипкорпуса. Пусть там, на курсах, познакомится и сблизится с Элизабет Вайт. Петрович даже потер руки в предвкушении науськивания новой подопечной на поставленную цель: фа-а-ас-с!

Ну вот, на сегодня — все! Посмотрев на часы, Петренко закрыл сейф со всеми бумагами и потянулся. Скоро Вера должна прийти со службы, где она работала в отделе переводов Генерального консульства СССР. Он жил с ней на одной площадке (это было, естественно, не случайно) и под видом соседа и старшего друга-наставника уже несколько раз беседовал с ней и помогал советами в обустройстве новой жизни в Париже. А как же вы думали, молодым надо помогать. То-то. А потом, якобы случайно узнав, что она дочь Андрея Владимировича — ну надо же, какое совпадение! — уже как знакомый ее отца заходил к ней на «огонек». Петренко услышал звуки проворачиваемого ключа и звук хлопнувшей двери. И он в домашних тапочках, чтоб не официальный вид, дескать, по-соседски, узнать, как дела, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь.

17

Ясное осеннее утро, выглянув из-за тяжелых оконных штор, весело скользнуло лучами и рассыпалось золотыми бликами по стенам. Лучи осветили нежные цветочки по предполагаемому полю. «Васильки, что ли?» — присмотрелась ближе Алла. Не замечала раньше. Она выбралась из уютного гнездышка мягкой постели и, распахнув занавески, зажмурилась от лучезарного света. Но красота надвигающегося осеннего теплого дня совсем не радовала ее. Да еще приснилось что-то неприятное: хаотичный танец, без музыки, на пустой сцене, которая вдруг начала проваливаться под ногами. Нехороший сон, расстроилась она.

После завтрака включила телевизор и, помучавшись с французским переводом, выключила. Ей было тоскливо и скучно. Послонявшись без дела по квартире, села в кресло и начала листать женский журнал «Элль» — маска из мякоти авокадо и огурцов — надо попробовать… диета от Софи Лорен — оливки и оливковое масло… Бросила журнал: чушь! Что и говорить, она не находила себе места, и у нее все валилось из рук. А поэтому, чтобы чем-то заняться и отвлечься от неприятных, гнетущих мыслей, она принялась за уборку квартиры. Включала и выключала пылесос, бросала, поднимала, укладывала и переставляла вещи с места на место. Но воспоминания о вчерашнем дне не давали покоя. Зачем расписалась под каким-то непрочитанным текстом? Зачем вообще пошла на встречу?

От этих беспокойных мыслей у нее разболелась голова. Боль, мучительная и непереносимая, сковала голову. Она пошла на кухню за лекарством, а проходя мимо бара, расположенного у буфета, остановилась: «Выпить что ли? — Увидев бутылку джина, взяла в руки. — Джин! Надо попробовать». Она налила в хрустальный стакан благоухающую еловой свежестью прозрачную жидкость — пахнет вкусно, по-новогоднему. Залпом выпила и зажмурилась — хуже водки, гадость какая! Но сразу стало легче. Включила музыку. По комнате разлилась беззаботная незнакомая мелодия, очень нежная и с таким французско-легкомысленным речитативом, что разобрало до слез. «Что это? Где-то я это слышала! — Посмотрела диск. — Серж Ганзбур? — пожала плечами. — Не знаю такого».

Алла, воспитанная на классической музыке, плохо разбиралась в современной эстраде, но мелодия ей понравилась: очень за душу берет… Выпила еще. Но мысли о плохом не отпускали. Может, надо было все рассказать мужу?

Ну и что рассказать? Что двадцать лет была стукачкой и подставляла своих коллег? Нет! Только не это!

Она упала вниз лицом на диван и долго лежала без движений. В мельчайших деталях вчерашний день вернулся в ее памяти.

«Где бы вы хотели оказаться после смерти: в раю или в аду?»

Почему он мне так задушевно рассказывал и показывал композицию «Страшного Суда»? Неужели случайно?

— Не хочу! Не хочу об этом думать!

Она, качаясь, встала с дивана и прошла в свою комнату. Только сейчас она решилась и достала пакет, который вчера, так и не посмотрев, что в нем, спрятала от мужа. Алла разорвала конверт. Пачка банкнот по сто франков, хрустящих и новеньких, выпала из рук. Боже мой, деньги! За что? Я же еще ничего не сделала?

Внутренний ехидный голос отозвался: «Не волнуйся, сделаешь!»

Алла покраснела, сказать, что она не любила деньги, было бы неправдой. Но это не значит, что она могла пойти на все ради денег. Нет! Она зарабатывала деньги тяжким трудом, это только кажется, что порхать по сцене легко, она знала цену копейке. И вот такая пачка! Алла, с легкой досадой и стыдом, пересчитала совсем новенькие, пахнущие типографской краской купюры и ахнула, да она и в руках никогда не держала такую огромную сумму: «Нет, я не возьму! Надо вернуть все это в следующую субботу!»

Алла села в кресло. Деньги вызвали волну протеста и негодования: «В субботу непременно верну!» От этой мысли ей стало немного легче.

Она долго сидела, не зная, что делать, уставившись в одну точку. Потом медленно встала, аккуратно сложила банкноты в косметичку и положила в свой шкаф, под белье, чтобы муж случайно не обнаружил. Она решила больше не думать о деньгах. Их нет! Но на душе по-прежнему было неспокойно. Ну, что еще? Борис? Борис! Алла покраснела, это было похлеще денег!

Мысли о встрече с этим неординарным и очень привлекательным мужчиной, как ей показалось — этаким киношным «рыцарем плаща и кинжала», вдруг больно и сладко отозвались в ее душе. Она даже не ожидала от себя такого.

Несмотря на красоту и шумный успех, Алла была сдержанной и осторожной в знакомствах и связях. В ее личной, интимной жизни не было бурных романов и сумасшедших увлечений. Выйдя замуж больше по расчету, чем по любви — чтобы спокойно жить и работать, она не познала глубокого и настоящего чувства. Ведь чувства все были на сцене: страсти, увлечения, разочарования, все это было каждый вечер под бурные овации зрителей. А в жизни на это не хватало ни времени, ни сил. Муж был прекрасным семьянином, порядочным и добрым, в общем, со стороны могло показаться — идеальным. Если бы не одно — но… Выпивал. Сначала как все: по случаю и по праздникам. Потом каждый день. Что тут поделаешь? Она и терпела. За то, что он уважал ее талант и всегда был в тени успешной жены-звезды, за то, что терпеливо ждал ее из гастрольных поездок. Да и где же лучше найдешь? Она отвечала ему взаимностью. К тому же, дочь была заложницей их отношений, и отчасти они и были столько лет вместе только ради нее.

А вот когда лет через десять Эдгар запил по-черному, запоем, как это называли в театре, поняла — терпеть этот кошмар просто сил нет. Год все вместе — семья и коллектив, боролись за него: уговаривали, кодировали, «подшивали»… Ничего не помогло. Все равно — пил. Оставили его в покое. Тут уж он и пустился во все тяжкие: ушел из дома к какой-то подружке-пьянчужке, бросил театр, потом, оставшись практически на улице (в семью не вернулся, подружка выгнала) переехал жить в Москву, к матери. Работал в Московской филармонии, где не было железной дисциплины, как в театре, и где закрывали глаза на его запои, все-таки он был первоклассным музыкантом, и в филармонии с этим считались.

Дочь фактически воспитывалась бабушкой — Алла постоянно находилась в гастрольных поездках с театром. Так и проходила жизнь. Правда, однажды она была увлечена молодым начинающим солистом, связь с которым была предрешена разницей в возрасте — восемь лет, и житейскими проблемами: у него не было своего жилья, и встречаться просто было негде.

Три года — одна. Потом эта катастрофа-перестройка. И вот она в панике, сжигая за собой мосты, ухватилась за соломинку-замужество… У-у-уф-ф-ф! Думалось, все позади. Франция! Спокойная жизнь! Казалось бы, с мужем и счастлива, вполне!

«Наверное, казалось», — подумала Алла, равнодушно отвернувшись, когда муж вечером пришел с работы. После ужина она поцеловала его в щеку и, в очередной раз сославшись на мигрень, пошла спать в другую комнату.

18

Низкое небо с беспросветными тучами напомнило, что по календарю, хотите вы этого или нет, — октябрь. Еще вчера иссиня-лазурное небо с сияющим совсем по-летнему знойным солнцем и не намекало, что непогода на пороге. И вот, пожалуйста, серенько, мокренько и зябко. Тут еще ветер задул, явно из Нормандии, и тучи пригнал с Атлантики. Осень. И хотя Жорж любил эту серую переходную пору между контрастными сезонами лета и зимы, все же он чувствовал себя неуютно на веранде большого, хорошо обустроенного дома в предместье Парижа. Кондаков сидел в кресле-качалке перед раскрытыми окнами в сад и читал утренние газеты. На журнальном столике, стоявшем рядом с креслом, лежала большая стопка прессы на русском языке. Он ежедневно просматривал все центральные советские газеты, из которых он по крупице, между строк, собирал нужную информацию для своего отдела.

Жорж Кондаков — Леонид Гуревский, бывший советский разведчик, сорока пяти лет, еще вполне молодой, крепкий и по-спортивному подтянутый мужчина, держал в руках газету «Правда». «Кривда», как он шутя ее называл. Он читал и все время изумлялся и не мог поверить всем тем изменениям, которые происходили в Советском Союзе.

«Неужели это возможно? Не верю я им! — бурчал он себе под нос и подчеркивал красным фломастером поразившие его факты. — Андрей Сахаров вернулся в Москву из Горького и выбран народным депутатом в Дом Советов! Пропагандистская западня!»

Вот это да! Реабилитировали политзаключенных! Это уже не шутки! Может, правда там что-то изменилось?

Вот уже три года как к власти пришел Горбачев, и «перестройка» и «гласность» обрушились потоком «правды» и «свободы» на ничего не подозревающее о дальнейших изменениях в жизни население огромной страны. События, происходящие на его бывшей Родине, вызывали в нем противоречивые чувства.

Ой, не серьезно все это! Поговорят и успокоятся. Уже это проходили с Хрущевым… Тоже думали — «оттепель», а потом заморозили так, что до сих пор страна оттаять не может!

Он, до мозга костей бывший патриот и советский человек, по стечению неправдоподобных обстоятельств оказался по другую сторону идеологического барьера. Перешедший из разряда «слуг народа» во врага, теперь не знал, радоваться этим переменам или ожидать еще худшего для своего положения «предателя Родины». Хотя в душе он себя таковым не считал.

Десять лет назад по роковой ошибке, а не по своей воле и убеждению, он стал изменником. Так случилось. Его лучший агент из контрольной группы, которой он руководил, провалился и вывел французскую службу на Леонида. Москва от него сразу открестилась. Что было делать? Можно было, конечно, просидеть в тюрьме лет двадцать, как в небезызвестном фильме про шпионов «Мертвый сезон». Можно было не признаваться ни в чем. Но за ним никто не явился бы на черных лимузинах, это только в кино! Его собственная жизнь на этом бы и закончилась. Слишком уж он был молодым и умным, чтобы вот так, ни за что, умереть за партию. И слишком хорошо знал, что делают с «предателями» на его «любимой Родине». Поэтому он выбрал «прекрасную Францию». И вот уже десять лет верой и правдой служил своей второй Родине и чувствовал себя таким же французским патриотом, как некогда — советским.

Он стал незаменимым в отделе «Восточная Европа — СССР» и сделал неплохую карьеру за эти десять лет.

Его ценили и берегли. Даже назначили пластическую операцию, что являлось показателем признания его заслуг. На такие случаи в секретных структурах имелась своя хирургическая клиника, которая специализируется на «производстве» двойников и изменении внешности. Леонид своими глазами видел двойника Франсуа Миттерана. Ей-ей — не отличишь от оригинала!

Стараниями профессиональных косметических хирургов и визажистов из яркого полного брюнета с вьющимися волосами и крупным породистым носом он превратился в стройного (ох уж эти французские диеты и липосакция!) блондина с почти римским профилем. Даже мать родная, которой уже давно не было на этом свете, не узнала бы собственного сына, встреть она его на улице! Впрочем, внешность и имя реального человека, русского парижанина, погибшего в автокатастрофе, которые ему дали вместе с пакетом соответствующих документов — Георгия Кондакова (Жоржа), совсем ему не нравились. Он долго не мог привыкнуть к этому, как ему казалось, вычурному имени. «Кондаков — еще назвали бы — Дураков!» — посмеивался над собой Гуревский. Но по прошествии какого-то времени он абсолютно вжился в свой новый облик и привык к смешному имени, как будто и не было никогда на свете никакого Леонида Гуревского. Даже при воспоминании о своем детстве ему казалось, что его ласково называли Жоржиком, а не Ленечкой.

Жил Кондаков в большом доме, принадлежавшем Управлению, в котором находился кабинет-резиденция отдела № 7. Два раза в неделю приходила служащая убирать дом и готовить на несколько дней обеды. Его семья — жена и две дочери — осталась в Москве. Он до сих пор не знал, что им сказали после его перебежки, но был в курсе, что они живы-здоровы и проживают на той же квартире, которую Жорж, тогда еще Леонид Гуревский, получил незадолго до отправки в резидентуру Франции. Поначалу он безумно волновался за них и скучал, долго чувствовал себя виноватым: как они там выкручиваются с клеймом семьи предателя? Но потом смирился со своим подпольным положением. А что еще оставалось делать? И успокоился. Иногда ему даже казалось, что вся его жизнь в Советской России была призрачным сном, а не реальностью. Реалия была здесь, под Парижем, по имени — Жорж Кондаков.

В открытые окна ворвался холодный ветер, и капли дождя застучали по крыше веранды. Жорж закрыл окно, встал из удобного, накрытого шерстяным пледом кресла и прошел на кухню. От воспоминаний и читки дурацких, как он считал, советских газет настроение окончательно испортилось. Жорж посмотрел за окно — дождь припустил сильнее. Как некстати! Надо ехать в центр на встречу с шефом. Важные дела закручиваются с этой перестройкой. Приступили к разработке важной операции «Репатрианты», руководителем которой был назначен Жорж. Группа людей из иммигрантов различных советских республик практически была собрана. Кондаков ухмыльнулся: «союз нерушимых» трещал по швам! И надо было вовремя успеть, так сказать, помочь. Особое внимание уделялось враждебно настроенным прибалтам, которые спали и видели, как отделиться от ненавистного «союза». Группа ярых националистов была уже готова для переправки в столицы Эстонии, Латвии и Литвы. Следом шла большая группа для отправки в Москву, Ленинград и Киев. Работы — непочатый край!

Заунывный дождь чуть-чуть затих. Кондаков, увидев просвет в туче, вышел из дома и поспешил на электричку.

19

Алла раскрыла дверцы шкафа и начала придирчиво перебирать свой гардероб. Она приложила к себе праздничную блузку в рюшках и придирчиво всмотрелась в зеркало. «Ну, нет! В этом наряде я похожа на старую кинодиву после премьеры… Брюки? Неплохо». Но тут же, вздохнув, отложила в сторону — к ним нужен оригинальный топ…

И подумав, что неплохо бы купить что-нибудь модное, закрыла платяной шкаф. Потом, посмотрев в окно, где сияло солнце, она сняла с вешалки свое любимое, на все случаи подходящее платье.

Приближалась суббота, и она с волнением думала о предстоящем свидании с Борисом Александровичем. Алла честно старалась подавить в себе нарастающее чувство счастливого возбуждения и внушала себе строгим внутренним голосом: встречусь на официальном уровне, не больше!

Но сердце стучало о другом: суббота, свобода, свидание…

Всю неделю Аллочка пыталась не думать о предстоящей встрече, но мысли все время возвращались в тот злополучный день, который так неожиданно преломился из душевной драмы в романтическое начало. Правда, тут она задумалась, с неизвестным концом.

Если бы ей кто-нибудь накануне сказал, что она увлечется человеком из той ужасной системы, от которой недавно сама еле ноги унесла и тряслась от страха целых двадцать лет, плюнула бы ему в глаза! Ну не сумасшедшая ли?

В пятницу вечером Алла сказала мужу, не глядя ему в лицо, — обманывать не умела и не любила, — что из Ленинграда приехала группа работников советского искусства, и она идет на вечер в качестве гостьи.

— Даниэль, если хочешь, пойдем вместе? — как можно беззаботнее предложила она, зная наверняка, что он не согласится. И действительно, Даниэль, испугавшись, что ему опять придется сидеть среди русских, не говорящих по-французски, пить водку — стопка за стопкой, после каждого тоста, а потом отлеживаться на следующий день с головной болью (так было всегда на всех встречах с русскими), отказался.

— Спасибо, шери, ты уж иди одна, — и он виновато отвел глаза. — Я договорился с Жераром сходить в автоклуб на выставку. — Потом, испугавшись, что жена обидится, скороговоркой добавил: — Обязательно сходи, шери! Я знаю, как это важно для тебя…

Алла, обрадовавшись такому сценарию, согласилась:

— Хорошо, дорогой, я схожу, только ненадолго. — Она виновато поцеловала мужа в щеку: — Прости, милый, голова болит, понимаешь, эта ужасная мигрень… спокойной ночи! — и пошла на свою половину.

Суббота! Свобода! Свидание!

20

Луксорский обелиск из розового мрамора — подарок Франции египетского вице-короля Мехмета-Али — как будто рассекал парижское небо на две половины. Было что-то чужеродное в его восточно-лаконичном стиле, выбивающимся своим изяществом и простотой из окружения помпезных памятников и фонтанов. Надписи, прославлявшие могущество фараона, покрывали иероглифами четыре грани обелиска и напоминали современникам атомного века о быстротечности и бесконечности ускользающего времени. Эти надписи, словно взывая сквозь тысячелетия, гласили: «Гор — могущественный бык, любимец Ра. Властелин Верхнего и Нижнего Египта, Юсер-Маат-Ра, избранник Ра, Рамсес, любимец Амона, властелин совершенный, доблестный, неусыпный в поисках всего полезного для того, кто дал ему жизнь. Да будет имя твое незыблемо, как незыблемы небеса. Да будет жизнь твоя такой же долгой, как жизнь Атона. Властелин Верхнего и Нижнего Египта, Юсер-Маат-Ра, избранник Ра, Рамсес, любимец Амона»…

Алла слушала мудреные слова и вглядывалась в бездонное серое небо, по которому не спеша плыли розовые облака. Ей вдруг на мгновенье показалось, что египетский обелиск, словно космический корабль, взмыл в небо, и у нее закружилась голова. То ли от голоса, рассказывающего и уводящего в нереальность, то ли от впечатлений увиденного и услышанного, то ли от сдержанного, но совсем близкого дыхания необычного гида.

А чуть раньше, когда Аллочка вышла из метро, она сразу увидела, что Зверев ждет ее у Луксорского монумента. Он поцеловал ей руку:

— Вы прекрасно выглядите, и вам очень идет это платье, Алла Владимировна!

Алла покраснела и очень смутилась, наверное, от того, что муж никогда не говорил ей комплиментов.

— Ну что вы, Борис Александрович! Спасибо. Это старое платье еще из ленинградской жизни… — Она, нерешительно посмотрев на Бориса, увела разговор в сторону: — Вы хотели рассказать мне про площадь Согласия.

Борис многообещающе улыбнулся, взял ее за руку и повел к фонтану, а когда подошли к обелиску он, не отпуская руки, сказал негромким располагающим голосом:

— Вы прелестны, Алла! Можно вас так называть?

Она опять смутилась и кивнула, дескать, можно, и отвела взгляд. Зверев весело глянул на нее, прищурив дерзкие глаза:

— До чего же забавны наши русские женщины! Сделаешь комплимент француженке — она принимает его как должное. Скажешь русской, что она прекрасно выглядит — обязательно ответит что-то вроде: «Ой, что вы, я уже месяц не была в парикмахерской!»

Алла, не знала, обидеться или засмеяться, и искренне воскликнула:

— Ну, а в парикмахерскую я вообще не хожу!

— Даже так? — Зверев удивленно развел руками. И в этот момент они встретились глазами и беспечно разразились громким смехом.

И сразу все встало на свои места. Скованность движений и слов, неловкость — все пропало. Так неожиданно юмор сразу сблизил их.

— Да, мадам, вы тоже меня простите, но мой фрак, к большому сожалению, находится в чистке…

Все еще посмеиваясь и подтрунивая друг над другом, они, взявшись за руки, пошли в сторону статуи «Укротители коней».

— Так вот, Аллочка, это самая знаменитая площадь в мире!

И Борис начал с увлечением рассказывать внимательно слушающей Алле историю площади. О том, как во время революции была установлена гильотина, на которой окончил свои дни король Людовик XVI, и про другую гильотину у решетки Тюильрийского сада, где была казнена королева Мария-Антуанетта. Алла смотрела широко раскрытыми глазами на лошадиную упряжку, и в какой-то момент ей вдруг показалось, что непокорные кони вырвались из рук укротителей, опрокинув повозки, и с грохотом рванули на них. Она даже зажмурилась от страха и прижалась к руке Бориса. И площадь, и фонтаны, и сад Тюильри — все закружилось каруселью…

— …И в знак примирения была названа площадью Согласия, — закончил Борис и, крепко сжав ее руку, замолчал.

Алла, потрясенная даже не столько его эмоциональным рассказом, сколько своим чувствами и мыслями, тоже затихла. Она не сводила с него удивленных глаз и в какое-то мгновенье поняла, что влюбилась. И ей сразу стали безразличны исторические факты и судьбы людей, канувших во времени и в этом бесконечном и суровом небе, куда, как перстом властителя бога Хронуса, указывал Луксоркский обелиск.

Алла смотрела в лицо Зверева и почти не слышала, о чем он говорит. Она молча шла рядом и только что законченная прогулка по площади Согласия казалась странным, полузабытым сном. Мысли путались, и она неожиданно почувствовала резкий и отвратительный, как подступающая тошнота, прилив страха. Она словно пришла в себя, лишь когда они, свернув с площади Согласия, оказались довольно далеко от сада Тюильри.

Борис заглянул ей в лицо и доверчиво улыбнулся. Страх сразу пропал. Они еще долго бродили по вечернему Парижу, а в один момент, прямо на улице, Зверев обнял ее и украдкой поцеловал. И в который уже раз за этот вечер у нее закружилась голова. «Интересно, куда мы идем?» — мелькнуло в ее сознании. Но если честно, Алла даже не хотела думать, что будет дальше. Что будет, то будет! А сейчас ей было радостно и страшно и казалось, что она летит в бездну обрушившейся на нее безудержной страсти.

Прозрачный синий вечер, расчерчивая замысловатые тени от уличных фонарей и бульварных деревьев, был магически прекрасным. Беззаботные парижане фланировали от бара к бару, от ресторана к ресторану, уже открытых к принятию вечерней публики. Наступил священный час для французов — восемь часов. Время повсеместного ужина.

Они вышли на улицу Божоле и через галереи Пале-Руаяль, пестреющие издалека полосатыми тумбами, подошли к чопорному старинному зданию.

— А это, Алла, самый старый ресторан Парижа. Как утверждают историки, открыт аж в тысяча семьсот восьмидесятом году! — И Зверев ловко и уверенно открыл перед изумленной Аллочкой массивные двери.

Их проводили за свободный столик в конце зала, находившегося у огромного зеркала в золоченой раме. Алла ничего подобного в своей жизни не видела.

— Обратите внимание, Алла Владимировна, декор — времен Директории: настенная и потолочная живопись в оригинале.

Рассматривая красоту интерьера, она впала в замешательство от окружающего ее великолепия: позолоты стен, огромных сверкающих хрустальных люстр. А Борис, совсем интимно, шепнул:

— Вон, за тем столом, — он указал на место в самом углу, возле камина, — говорят, любил сидеть Наполеон! А вот там видите табличку? Виктор Гюго! — И увидев растерянность в ее глазах, виновато улыбнулся и поцеловал руку: — Больше ни слова! Будем гулять!

Официант протянул ресторанную карту в толстом коричневом переплете и вежливо склонил голову. Борис, не глядя в меню, начал делать заказ:

— Для мадам… — он посмотрел на Аллу и тихо сказал: — Уверяю, вам очень понравится, я прекрасно знаю кухню этого ресторана. — И предложил ей попробовать потаж-пюре из зеленой фасоли и артишоков с рисовыми сухариками. Он улыбнулся, увидев, как Аллочка внимательно вглядывается в меню, и начал рассказывать ей о необычных для нее на слух изысканных блюдах: — …Антре «фуа гра»? Это паштет из гусиной печени… А еще надо обязательно отведать колбаски из свиных кишок, — и поймав изумленный взгляд своей гостьи, Борис Александрович успокоил ее: — Не волнуйтесь, Алла Владимировна, это — деликатес, я вас уверяю!

В конце заказа он спросил официанта:

— Какое вино вы нам рекомендуете из коллекции вашего погреба? Гран крю «Сен-Эмильон»? Прекрасно.

Ужин был изысканным и недолгим. После десерта Борис Александрович расплатился и внимательно посмотрел на Аллу. Она смутилась и отвела глаза:

— Мне надо домой, Борис Александрович!

Он настойчиво взял ее за руку:

— Я не хочу, чтобы ты уходила…

Алла побледнела и в согласии прикрыла глаза, сжав его пальцы сильно-сильно. Она тоже не хотела уходить.

Они встали, не сказав ни слова, и, взявшись за руки, вышли из ресторана.

В этом же здании находился отель «Бонапарт».

21

Вера включила телевизор. «Чао, бамбино, сорри…» — пела ее любимая певица Мирей Матье. Она обожала ее с детства. И в Москве, и в Ленинграде Верочка по пятам преследовала своего кумира, посещая все концерты знаменитой француженки, с самозабвением исполняющую «Марсельезу» в сопровождении хора Красной Армии. Вера сидела на самых хороших местах и с замиранием сердца не сводила глаз с хрупкой фигурки обожаемой певицы. Папины связи пригодились и здесь! Изучать французский язык она начала под видимым впечатлением от концертов «парижского соловья». И даже подстриглась как Мирей — под пажа.

«Чао, бамбино, сорри!» — подпевала Верочка и смешно перебирала ногами в пушистых тигриных тапочках.

После занудного советского телевидения французское представлялось ей ежедневной праздничной программой, которой даже в новогоднюю ночь могли позавидовать советские граждане, весь год ожидавшие увидеть несколько номеров западной эстрады, выданной им под утро в виде десерта, типа старых записей «Бони-М». Чао, бамбино, сорри!..

Было семь часов вечера. Вера раздумывала, ужинать дома или сходить в посольскую столовую, где можно было не только перекусить, но и пообщаться с соотечественниками. Что там говорить, Верочка уже начала скучать по дому, по домашнему спокойному уюту, по своей комнате с привычными вещами, которых, как оказалось, ей очень не хватает. Она вздохнула: и какие же вкусные мамины пирожки с капустой! Она даже не представляла, что будет так тосковать по Москве. Ну, тосковать, сказано, может быть, слишком сильно, скорее всего, ей не хватало общества и просто человеческого общения, подружек каких-нибудь ее возраста, тогда было бы легче пережить ностальгию. Да где ж возьмешь здесь подружек? Одни замужние посольские тетки. И дядьки тоже! Верочка вздохнула, вспомнив своего соседа по лестничной площадке. Тоска. Она встала с кресла, влезла ступнями в тапочки в виде тигров и погладила смешные пушистые мордочки, они ей очень нравились. Вот бы Вике позвонить и рассказать о распродаже в «Бомарше»!

Вера открыла небольшой холодильник и разочарованно хлопнула дверцей: молоко, засохший сыр и яйца — небольшой ассортимент для голодного молодого желудка. И тут же позвонила в столовую: котлеты, гречневая каша, кисель.

«Сто лет не ела гречневой каши! — обрадовалась Верочка. — Заодно узнаю в библиотеке о новом поступлении книг». — И она начала собираться.

В дверь осторожно постучали. Не спрашивая, кто за дверью (ха-ха… ну кто может быть на охраняемой посольской территории, кроме своих?), она открыла. Легок на помине! Петр Петрович, приветливо улыбаясь, стоял на пороге:

— Добрый вечер, Верушка! Извини, ради Бога, ты уходишь? — И он в нерешительности сделал шаг назад.

Вера, обрадовавшись своему соседу, приветливо воскликнула:

— Заходите, заходите, пожалуйста!

Петренко, по русской привычке, сразу направился к кухне. Верочка замерла, вспомнив о пустом холодильнике:

— Ой, простите, Петр Петрович, у меня ничего нет даже к чаю! — и она виновато развела руками. — Могу приготовить кофе?

Петренко улыбнулся:

— Спасибо, Верочка! Не беспокойся, я только что поужинал в столовой, котлеты сегодня — объеденье! Рекомендую. — Обратив внимание на тапочки, рассмеялся: — Надо племяннице такие подарить!

— В «Бомарше» вчера купила… там сезонная распродажа! — И Вера в ярких пушистых тапочках, подражая походке манекенщицы, продефилировала перед соседом по комнате. Петренко улыбнулся и покачал головой, подумав: сущее дитя!

— Да, собственно говоря, я на одну минутку, Верушка. У меня хорошая новость для тебя!

Вера удивилась:

— Новость? — И с любопытством посмотрела на него.

— Да. Видишь ли, поступило предложение назначить тебя на место секретаря-атташе по культурным связям в общество дружбы «СССР — Франция».

Верочка не могла поверить:

— Не может быть! — Она вскинула радостное удивленное лицо и, прижав руки к груди, села в кресло: — Я? Неужели это возможно?

Петр Петрович, довольный такой реакцией, продолжил:

— Почему не возможно? Приступишь к работе после Нового года… — и, хитро глянув на нее, весело добавил: — А пока будешь учиться на курсах синхронного перевода в ЮНЕСКО!

Вера, еще не опомнившись от первой новости, от второй подскочила на месте:

— Вот это да! Петр Петрович, вы даже не представляете! Я давно мечтала об этих курсах! За что я заслужила такое счастье?

— Ничего, дорогая, заслужишь и отработаешь!

— Отработаю, Петр Петрович! Обязательно отработаю! Вот увидите! — Верочка счастливо кивала головой, и было видно, что она согласна на все и боялась только одного — вдруг Петренко передумает.

— Ну вот и хорошо! Вот и прекрасненько!

Все еще излучая благодушие, Петр Петрович неожиданно сделал серьезное лицо:

— Завтра утром жду тебя в отделе кадров. Напишешь заявление на работу и на учебу. — И снова улыбнувшись, посмотрел на восторженную и счастливую девушку, а про себя довольно крякнул: «Ну слава Богу, приняла все, как положено, даже уговаривать не надо было!

Верочка, проводив соседа до двери, в нетерпении поглядывала на часы. Она не могла дождаться, когда он наконец уйдет, чтобы позвонить родителям: «Ой, вот па и ма будут рады!»

— Ну ладно, дорогуша, не смею тебя больше задерживать.

— До завтра, Петр Петрович. Спасибо вам! — Она закрыла дверь и побежала к телефону: — Па, ты сидишь или стоишь?… — И Верочка, вскинув ноги, в восторге подбросила тапочки-тигры вверх.

22

Уютный гостиничный номер в интерьере девятнадцатого века был потрясающе красивым продолжением необычного вечера.

Сильные руки Зверева были нежными и умелыми. Последнее, что запомнила Алла, был потолок с витиеватой лепниной. Он вдруг закружился колесом, и она, закрыв глаза, безропотно подчинилась этим рукам, своей безумной судьбе, своим чувствам, которые ее переполняли, и обстоятельствам, приведшим ее сюда.

Настенные часы умиротворенно тикали. Сколько времени прошло, Аллочка не представляла и даже не хотела думать, что уже совсем поздно и надо возвращаться домой. «Домой? А где мой дом? У меня нет дома. Ни там, ни здесь. Нигде». Она неподвижно лежала на белоснежных простынях и не могла пошевельнуться от счастливого блаженства, переполнявшего ее. Сквозь прикрытые глаза она увидела как Борис, не стесняясь своей наготы, ходит по комнате и курит.

«Гор — могущественный бык, любимец Ра…» — вспомнив предшествующую экскурсию на площади Согласия, зашептали ее губы.

Она была так счастлива, что не заметила, как Зверев на минуту бесшумно удалился. Незаметно отодвинув дверную шторку, разъединяющую комнату с ванной, он тут же вернулся.

— Тебе хорошо? — Борис покрыл поцелуями ее живот. Потолок опять закружился.

Скрытая камера фиксировала каждое их движение. Счастливое, страстное лицо Аллы было притягательно красивым.

Потом она долго лежала в счастливом отключении от реальности. Она слышала, как Борис бесстрастным спокойным голосом вызывает такси по телефону. Ей совсем не хотелось ехать к мужу. Накинув гостиничный халат, она прошла в ванную. Безразличная камера совсем близко зафиксировала грустное и взволнованное лицо.

Свечи догорали в канделябрах прошлого столетия, золотисто-зеленые стены отражались в огромном зеркале, которое отражалось в окне, за которым осенняя ночь отражалась в беспрерывном потоке дождя.

23

Круглолицая полная луна светила в окно. Она выглядела нереально, словно копия с картины, набросанная мазками художником, имевшим на палитре два цвета: желтый и темно-лиловый. Как будто гениальный творец взял и намалевал в азарте яркий круг на темном фоне полотна, да и забросил кисти, не закончив свой шедевр. Ни тучки на спокойном осеннем небе. Только звезды мерцают в тишине.

«Вот вылупилась, красавица! А ну, хватит шпионить и подглядывать! У меня секретные бумаги!» — любуясь небесным светилом, рассмеялся Жорж и задернул шторы.

Полнолуние. Луна на него действовала магически. Он чувствовал все фазы луны, без всякого календаря, и подчинялся ее ритмам совершенно бессознательно. Сегодня спать не придется, он знал это точно. Что ж, дел скопилось — головы не поднять. Он прошел в кабинет.

Просматривая список группы агентов-резидентов для отправки в Советский Союз (внедрение на места), Жорж остановил внимание на семейной паре — Волковы Николай и Екатерина. Внимательно прочитал характеристики на них. Интересно. Проверка показала: это были люди с настоящими именами и биографиями. Кондаков неделю назад сделал запрос по своим каналам. По данным иммиграционного отдела, выдавшим паспорта Волковым, он узнал много интересного.

Николай и Екатерина познакомились летом 1945 года. Они встретились в пересылочном лагере для беженцев из Восточной Европы, где находились в основном евреи, русские, украинцы, белорусы, угнанные немцами в начале войны с оккупированной советской территории. Лагерь располагался под Фрайбургом и контролировался американцами. Волковы были отправлены во Францию, в город Нанси. В 1947 году, получив документы, позволяющие жить и работать во Франции, они поженились и перебрались в Париж. Детей у них не было. Прожив сорок лет во Франции, Николай Волков дорабатывал последние два года перед уходом на пенсию. Работал он в Министерстве торговли, в отделе импортных поставок из Восточной Европы и СССР. Владея в совершенстве тремя языками (русским, французским и английским), он занимался техническим переводом.

В понятии Кондакова пара Волковых была идеальным вариантом для работы на его отдел. Их можно было использовать для секретной деятельности в Москве. Во-первых, как выяснилось, они были ярыми антисоветчиками. Принимали участие в сборах и собраниях журнала «Святая Русь». Затем, что привлекло Жоржа, это совершенное владение русским и французским и знание менталитета как советских людей, так и французов. Да и официальная зацепка для отправки их на постоянное жительство в Советский Союз у них имелась. Как выяснилось, престарелая мать Екатерины Волковой жила в Москве. Ей было восемьдесят восемь лет, и она осталась совсем одна. Екатерина разыскала ее в 1959 году, после смерти Сталина, и встречалась с ней, когда в 1964 году по туристической путевке ездила в Москву. В течение всех этих лет они поддерживали связь по телефону и в письмах. Этот факт сыграл основную роль в принятии положительного решения о включении Волковых в группу подготовки агентов-резидентов. Да и возраст — за шестьдесят — не привлекал к ним, пенсионерам, пристального внимания проверяющей стороны из Москвы. Встретившись пару раз с Николаем Волковым и проведя отвлеченные беседы на различные темы, в том числе о будущей жизни и работе, Кондаков понял, что выбор правильный. Все проверки подтвердили — подозрительных следов нет и Волковы положительно смотрят на сотрудничество с отделом № 7. С ними — решено. Годятся.

Жорж, закончив писать отчет о проделанной работе, набросал план на завтра: ресторан «Балалайка» — Лариса Квин.

Была поздняя ночь. Он посмотрел на часы — ничего себе как время летит за работой — два часа! Взглянул в окно, луна скрылась за темной пеленой тумана и лишь отсветами на тучах напоминала о себе. Тишина накрыла дом, и Кондаков поднялся наверх, в спальню.

Уже под утро понял — зря ложился. Глаз не сомкнул до самого утра. Вот и не верь после этого в народные приметы!

24

Сквозь дверное стекло Алла увидела, как Даниэль смотрит в спальню.

— Шери, завтрак готов!

— Я еще сплю, Даниэль…

Последние дни Алла плохо ела, мало говорила и перебралась спать в комнату для гостей. Она старалась скрыть свое волнение от пытливого взгляда мужа, который не переставал недоумевать, что случилось с его женой: серьезно больна? Так надо обратиться к врачу!

— Шери! С тобой все в порядке?

— Все нормально, дорогой… — уныло отвечала Алла.

«Наверное, действительно болеет…» — думал наивный супруг. А жена думала только об одном: ну когда же наконец позвонит Борис.

«Гор — могущественный бык, любимец Ра. Властелин Нижнего и Верхнего Египта…» — повторяла она поразившие ее слова. Сама не зная почему, Алла назвала Зверева Гором.

Прошло две недели с той памятной встречи с Борисом Александровичем, когда Алла вернулась ночью домой из отеля «Бонапарт». Помнит, как с облегчением вздохнула, обнаружив, что Даниэль уже спит в спальне, и тихонько пробралась в комнату для гостей. Да так до сих пор и осталась там.

Муж деликатно молчал и старательно делал вид, что все нормально, пытаясь добиться ее расположения. Зря старался.

— У меня болит голова…

— Выпей таблетку, шери…

Этот незатейливый диалог стал нормой их семейной жизни.

«Гор — могущественный бык, любимец Ра…» — словно молитву повторяла Алла. Но «любимец Ра» как в воду канул. Никаких обещанных звонков и известий. Сначала она держалась. Потом стала переживать, что позволила себе пойти с ним в отель. На какое-то время отвлекалась, автоматически поддерживая видимую деятельность по дому, а потом и вовсе впала в хандру. Гор не звонил.

У них был пароль для связи — телефонный звонок в любой из понедельников. «Не могу сказать, в какой точно, все будет зависеть не от меня, — предупредил ее Зверев. — Звонить буду ровно в десять утра».

Второй понедельник прошел — телефон молчал.

Двойная жизнь тревожила, мучила, но в тоже время, как ни странно, забавляла Аллочку. Она, словно провинившийся ребенок, который боится быть раскрытым и наказанным, замирала от страха при мысли, что муж видит ее насквозь и обо всем догадывается.

— Шери, пойдем в ресторан! — пытался развлечь ее Даниэль

— У меня мигрень, прости…

Еще одна неделя протянулась в тревожном волнении и ожидании звонка.

Понедельник. Утро. Аллочка сидела на кухне, смотрела телевизор и без аппетита завтракала. Она старалась жить нормальной жизнью и постоянно уговаривала себя, внушала, как учил ее врач-психотерапевт: все хорошо, у меня прекрасный муж, моя дочь скоро будет со мной (Алла начала собирать бумаги на воссоединение с дочерью), через три месяца получу французский паспорт и разрешение на работу… все хорошо… Самовнушение, как ни старалась, не помогало!

Утро показалось бесконечно долгим. Она уже смирилась с мыслью, что Зверев никогда не позвонит, но сердце провалилось словно в пропасть, когда раздался звонок. Часы показывали: десять часов.

— Я слушаю…

Ровным приветствием, как ни в чем не бывало Зверев забасил в трубку. Не извинился, как она ожидала, мол, прости, занят очень был… ничего подобного. Разговор был кратким, голос сухим и сдержанным.

Алла замерла, затаив радость — наконец-то! — и разочарованно проглотила обиду — ну, конечно, так надо… вдруг телефон прослушивается…

Договорились встретиться в пятницу — в шесть часов у фонтана в Люксембургском саду.

«Гор — могущественный бык, любимец Ра. Властелин Верхнего и Нижнего Египта. Да будет имя твое незыблемо, как незыблемы небеса…»

25

Первые дни октября осветились ярким, по-летнему знойным солнцем. Все сверкало вокруг и переливалось: голубое небо — в солнечный свет, солнечный свет — в бездонное небо, и все это лучезарное сияние сплошным потоком опрокидывалось на желто-красные листья деревьев. Дух захватывало от этой золотистой кутерьмы, которая радужной мозаикой отражалась в витринах магазинов, окнах домов и в стеклах, проносящихся по бульвару машин и автобусов. В Париже наступила прекрасная осенняя пора — бабье лето.

Алла вышла на станции метро «Сен-Мишель». Жарко. Она зашла в близлежащее кафе и села на террасе под навесом.

— Кофе гляссе, пожалуйста! — заказала она себе любимый напиток. До встречи с Борисом оставалось полчаса.

Мадам Дюшен была в легком летнем платье, которое необычайно шло ей. Распущенные по плечам темные с чуть золотистым отливом волосы блестели и завивались на концах легкими локонами. Ее большие светлые глаза с пушистыми ресницами, правильной формы нос с чуть вздернутым кончиком, припухлые, хорошо очерченные губы делали ее лицо притягательным и загадочным. Мужчины оборачивались на нее, но подойти — ни-ни… Вид у нее был серьезный и недоступный. Было видно сразу — мадам богата и замужем. Обручальное кольцо она не снимала никогда!

Алла очень волновалась, вспомнив равнодушный голос Зверева по телефону: что-то не так, думалось ей. Минутная стрелка словно застыла на циферблате часов церковной башенки. Она нервно зажала в горячей руке талисман-хранитель, спадающий на цепочке по шее, и незаметно поцеловала туфельки. Алла была очень суеверной, впрочем, как многие балерины: плевала через плечо, стучала по дереву, крестилась к месту и не к месту и всегда носила, не снимая, свой оберегунчик — фарфоровые пуанты. И пусть это будет смешным для кого-то, но эти ритуалы помогали ей жить. Тьфу, тьфу…

Она заплатила за кофе и вышла на бульвар, ведущий прямо к Люксембургскому саду.

«Гор — любимец Ра… — Алла поддела туфелькой шуршащий золотистый ковер под ногами. Разноцветные сухие листья, цвета охры, взметнулись и, подхваченные ветром, понеслись по бульвару: — Властелин Нижнего и Верхнего Египта…»

У фонтана была толпа. «Да как же я найду его здесь?» — испугалась она, вглядываясь в место встречи. Разгоряченные и полураздетые парижане охлаждались под прохладными брызгами гигантских струй. Некоторые сидели, опустив ноги и руки в воду, а дети радостно визжали и плескались.

Не найдя Бориса глазами, ровно в шесть часов Алла подошла к фонтану и села на выступающий бетонный парапет. Капельки влаги, разлетающиеся холодной пылью, покрыли ее горячие руки чудесной прохладой. Она прикрыла глаза и подставила лицо под вечернее спокойное солнце.

«Гор — любимец Ра…»… — она почувствовала взгляд и повернула голову в сторону аллеи. Это был он! У Аллы сердце ухнуло вниз: Гор — любимец Ра! Она улыбнулась ему и замерла… Зверев глядел на нее сдержанно и серьезно.

«Что-то случилось!» — мелькнуло у нее в голове, и радость пропала. Борис, сделав ей знак кивком головы, мол, следуй за мной, свернул с широкой центральной аллеи на едва заметную дорожку, убегающую в глубину парка. Всю дорогу Алла, пытаясь предугадать предстоящие события, неуверенно шла за ним. На скамейке, в уединенном месте, они сели и Зверев, наконец, поздоровался с ней и поцеловал ей руку.

— Привет, дорогая. Все в порядке? — спросил он спокойным и бесстрастным голосом.

— Да, все хорошо, Борис… — она неуверенно взглянула на него и добавила: — …Александрович.

Зверев улыбнулся и взял ее за руку:

— Можешь называть меня Боб… или Зверь…

— Зверь? — испугалась Аллочка.

— Мое прозвище с институтских времен…

— А можно, я тебя буду называть Гор? — робко спросила она.

— Гор? — Борис рассмеялся и внимательно посмотрел на Аллу. И вдруг, резко оборвав смех, холодно сказал: — Никаких «горов»! Борис или Боб! — и выпустил ее ладошку из своей руки. Какое-то время они сидели молча. Шуршащим комочком на колени Аллочки упал лист каштана. Она вздрогнула от неожиданности всем телом, взяла пожухлый коричневый листочек в руки и поднесла к губам:

— Хорошо, Борис Александрович! — и отвернулась.

Зверев снял темные очки и сосредоточенно посмотрел на нее, видно было, что он начал злиться.

— Алла! Мне надо сказать тебе что-то очень важное…

«Точно что-то произошло, — содрогнулась Аллочка, — Я так и знала! Ну что еще они откопали в моих бумагах?»

Борис на какое-то время отвернулся и молча начал расчерчивать зигзагообразные линии по земле носком ботинка. Потом медленно проговорил:

— А случилось то, Алла Владимировна, что мы приступили к большой и серьезной работе. Ты поняла?

— Какой работе? Ах, да! — она опустила голову.

Увидев, что Алла расстроилась, Борис взял ее за руку и успокаивающе погладил, продолжая говорить ровным тоном:

— Не забывай, дорогая, для чего мы здесь! Будем встречаться только в отеле, где можно спокойно общаться … — он, впервые за встречу, нежно улыбнулся и поцеловал ее ладонь изнутри, задержав руку у своих губ. Алла молчала.

— И еще я хотел тебе сказать, Алла, — лицо Бориса опять стало непроницаемым, — никаких встреч в кафе и ресторанах! На публике мы — случайные знакомые. Это очень важно! Ты поняла?

— Да… — каштановый лист хрустнул и рассыпался в сжатой до боли руке.

Аллочке стало понятно, что он старается убедить ее: дело — прежде всего!

Она все поняла. И расстроилась.

Тишина в парке прерывалась звеневшими издалека детскими голосами, и лучи вечернего солнца пробивались сквозь поредевшую листву деревьев. Было так покойно, но в тоже время, несмотря на тепло, по-осеннему неуютно.

Борис Александрович совсем отстранился и начал объяснять, плохо слушавшей его Алле, схемы их связи и встреч.

— Ты слушаешь меня или нет, Алла?

— Да, да, конечно…

Она все поняла: звонить он ей больше не будет — ну что же, значит так надо… Объяснил, дескать, на тот случай, если телефон прослушивается. Раз в две недели встреча в «Гранд-Отеле», в три часа, после обеда — в голове мелькнуло: «А если не приду? — и вздохнула: — Приду…»

Конечно, приду! А куда деваться? Или, может, и правда послать все к черту и прямо сейчас?

— …номер в «Гранд-отеле» не хуже, чем в «Бонапарте». Даже лучше — кровати шире! — Борис засмеялся и взял ее за руку.

Алла прервала свои скачущие мысли и промолчала. Намек ей не понравился. Она желала услышать совсем другое, что он любит ее и хочет увидеть. Наивная дурочка! Алла ничего не ответила и тихонько высвободила руку. «Не приду!» — опять подумала она.

— Алла! Да что с тобой? Ты меня слушаешь?

— Да, конечно, Борис!

— Здесь адреса, которые ты должна изучить и запомнить!

Он посмотрел на нее серьезно:

— Узнай обстановку в русском ресторане «Балалайка». Кто постоянные клиенты? Войди в доверие к работникам и официантам.

Аллочка удивилась:

— Почему «Балалайка»?

— Там собирается интересная публика. Много русских эмигрантов, да и французов, интересующихся Советским Союзом, хватает.

Зверев протянул ей конверт:

— Ходи почаще, раза два в неделю. Не скупись на чаевые. Денег будет достаточно.

Алла взяла увесистый конверт.

— Борис, это деньги? Я не возьму! Я еще те не потратила! А в остальном не волнуйся, сделаю, как надо!

Зверев спокойно посмотрел на нее, снисходительно улыбаясь уголками рта:

— Я не сомневаюсь, Алла Владимировна, что ты все сделаешь, как надо, а деньги еще пригодятся. Работы будет много, я обещаю!

Он встал.

— Ровно через две недели я жду тебя в отеле, как договорились, в три часа. Отчитаешься о посещении ресторана «Балалайка» и общества дружбы «Франция — СССР». И пожалуйста, ничего не записывай! Все запоминай до мелочей.

Зверев нагнулся и приблизил свое лицо совсем близко так, что она подумала для поцелуя и прикрыла глаза, ожидая прикосновения его губ. Но вместо нежного прощания она услышала сухое предостережение:

— Алла, я надеюсь, ты понимаешь, что говорить никому ничего не надо. Даже мужу!

Она приоткрыла глаза, все еще не понимая — о чем это он? — а когда встретилась с его пытливым и холодным взглядом и смысл сказанного дошел до ее сознания, она ужаснулась…

Пугает! Боже мой!

Алла тихо, как будто сама себе, сказала:

— Я все поняла, Борис Александрович…

Борис резко выпрямился и удовлетворенно, как показалось ей, ухмыльнулся, дескать, еще бы ты не поняла!

Он еще раз поцеловал ей руку:

— Через пятницу, в три часа! — И так же, как в ту первую, роковую для нее встречу, Борис исчез за ветвями деревьев так быстро, что она опять изумилась: а был ли он?

Она осталась сидеть на скамейке со странной блуждающей улыбкой на губах, словно застывшей в прощальных словах — через две недели, в три часа, «Гранд-отель»(!), ресторан «Балалайка»(?)…

«И мне это надо?» — разочарованно подумала она. Идти никуда не хотелось. Стало все ясно: связь со Зверевым — всего лишь небольшой эпизод в деловых отношениях. И не больше того!

Алла сидела, опустив голову, и румянец стыда и неловкости за себя проявился на хорошо загорелом лице. Вечер опустился над парком. Земля впитала дневную жару как губка, и ночная прохлада возвращала траве и деревьям их свежее дыхание. Она встала и медленно побрела по аллее к выходу парка. Радостное предчувствие встречи, как ей казалось, с «властелином» ее души, переросло в легкую меланхолию обманутой женщины. Впереди были две недели, которые надо было прожить в делах далеких и совершенно ей не интересных.

26

Жара, продолжавшаяся целую неделю и побившая рекорды температуры октября, уступила место запоздалой осени. Душный и пыльный Париж наконец умылся и освежился долгожданной непогодой.

Вера шла пешком в универмаг «Прантэн» после занятий и, несмотря на ненастье, получала огромное наслаждение от мокрого тумана, от шума дождя, монотонно стучавшего по зонту, от поблекнувшей и умиротворенной природы. Верочка любила осень. Когда жила в Москве, то всегда в конце сентября — начале октября ездила на дачу родителей под Абрамцево, подышать прохладным осенним воздухом и побродить по аллеям знаменитого парка, в этот период времени словно объятого пламенем от медленно кружащихся в воздухе красных листьев. «Да, здесь, конечно, не Абрамцево!» — она ностальгически вздохнула. Но оглядев Марсово поле в обрамлении золотых, а сейчас от дождя — коричневых деревьев, скрыть не могла — тоже красиво!

В последнее время она была почти счастлива. Наконец ее мечта сбылась, она — студентка знаменитых курсов. Почему же почти, а не совсем? Вот Верочка и пыталась в этом разобраться. Казалось, вот уже неделю она ходит на лекции в класс синхронного перевода, как того хотела. Так? Так! Да и занятия были насыщенными и интересными для специалистов переводчиков, и она старалась не упустить ни минуты от уроков. Так в чем же дело? Верочка качнула головой от назойливых мыслей. Она знала в чем. Ее отвлекала от учебного процесса, как оказалось, еще более важная обязанность, чем профессиональный перевод, — секретная деятельность. Где уж там концентрироваться на уроках, когда приходилось все время смотреть во все глаза, прислушиваться и наблюдать за Элизабет Вайт, отмечая для вечернего отчета: сидела за первым столом — одна; пропустила последнюю лекцию; опоздала… Какие уж тут лингвистические экзерсисы, черт возьми!

Дождь прихватил сильнее, и Вера прибавила шаг. Но мысли в голове не отпускали. Ей надо было подружиться и войти в доверие к американской студентке Элизабет Вайт. Почему Вайт? Вера пожала плечами, ей не доложили — почему! Со стороны ничего особенного — молодая симпатичная женщина, лет двадцати пяти — тридцати. Типичная американка: полненькая, невысокая. Вера вспомнила смеющееся лицо своей однокурсницы. У нее были небрежно распущенные светло-рыжие волосы, вьющиеся крутыми колечками. Курносый, что называют, пуговкой нос и большие круглые глаза делали ее лицо по-детски наивно-простодушным. «Поглядишь, ну чистая простофиля! — подумала Вера, опять припомнив бесхитростную улыбку девушки. — Простофиля или нет, не знаю! Вон как по-французски чешет… правда…» — тут Вера с гордостью отметила, в отличие от нее, у Элизабет Вайт был очень заметный американский акцент. Удивительным для Веры было то, что американка ничего не стеснялась: ни полноты, которая, согласитесь, большой недостаток для любой француженки, ни веснушек, рассеянных по лицу и рукам, ни ярко выраженного акцента. Вера, приглядываясь к ней, завидовала ее открытости и уверенности в себе.

«Вот бы мне так!» — думала Вера, высокая, стройная и красивая девушка, но по какой-то внутренней причине зажатая и сдержанная с посторонними людьми. И это с ее-то внешностью! Светлая шатенка с одухотворенным бледным лицом, на котором выделялись большие, зеленовато-серые, яркие глаза.

В классе Вера быстро оценила обстановку и выбрала место за соседним столом от Элизабет. Как оказалось, была права, правильно рассчитав тактику сближения естественным и ненавязчивым способом, как бы случайно. Общительная Вайт сразу обратила внимание на свою соседку и первая заговорила с ней:

— Русская? Ух, как интересно! Из Москвы? Вот это да!

В перерыве они уже вместе пили кофе на третьем этаже огромного здания, где находился кафетерий для служащих ЮНЕСКО. Элизабет, узнав, что Вера приехала из Советского Союза, восторженно смотрела на нее и тараторила на русском языке.

— Здорово! Какая практика для меня! Как ты интересно говоришь — Масква-а!..

Чуть позже она объяснила своей не скрывающей удивления новой знакомой, почему она так хорошо говорит по-русски: ее родители — американцы русского происхождения.

«Так, так, вот это действительно любопытно!» — теперь уже ликовала Верочка. Русская! Родилась в Вашингтоне! Петрович будет доволен! С этого времени девушки, связанные русским языком, который больше никто не понимал в их группе, подружились и сели за один стол. Это было то, чего Верочка добивалась. «Умница!» — скажет потом Петрович.

Вот так под мысли о работе Вера вошла в универмаг.

На первом этаже прошлась по отделу косметики, брызнула на себя ароматной пылью пробных духов: «Стефани»? — «Принцесса Монако!» — «Очень нежные!» Она еще немного покрутилась в душистом благоухании, нанесла на веки золотисто-зеленые тени от Диора: «Цвет мой! Надо купить!» — и поднялась выше по бегущему открытому эскалатору. На втором этаже находился отдел женской одежды. Здесь было все, чего душа пожелает, на любой вкус и кошелек. Вера целенаправленно искала себе осеннюю куртку или демисезонный плащ. Она равнодушно прошла мимо рядов дизайнерской легкой одежды: неизвестно, что будет модным в следующем году… А это лето, как ни жаль, — тут Верочка посмотрела в окно, по стеклу которого струился настоящий водопад, — и думать нечего — закончилось! Вот время летит! Кажется, вечность назад она приехала в Париж в начале июня и, конечно, привезла с собой только летние вещи. Так, глядишь, зима скоро нагрянет!

Вера разглядывала и перебирала плащи и куртки, развешанные к осеннему сезону длинными рядами. Через час начала злиться на себя: ну никак не могла выбрать себе то, что хотела! А хотела она светлый классический плащ с контрастной в яркую клетку подкладкой или кожаную коричневую куртку — мягкую и хорошего качества. После пятой — десятой примерки взмокла и устала. Прикинула очередное пальто и рассмеялась, глядя на себя в зеркало — как тетя Мотя из колхоза «Светлый путь»! Вот тебе и Париж — центр мировой моды!

«В Москве было проще, — вздохнула своим мыслям она. — Что подвернулось, то и хватаешь!» Этот факт развеселил ее. Еще раз приложив к себе куртку на утепленной подкладке, она пошла платить в кассу. Довольная своей покупкой, с большим шуршащим пакетом в руках она заспешила к выходу. Был шестой час, и Петр Петрович ждал ее.

По дороге домой она прикидывала, что рассказать Петренко: во-первых, пригласила Элизабет на выставку, но Вайт отказалась, сославшись на занятость. Что еще? Пили вместе кофе… Она вспомнила хитрые, всевидящие глаза соседа, и тут ее словно пронзила мысль: интересно, а почему ее поселили рядом с Петренко, на одну лестничную площадку? И опять разволновалась от этих мыслей. Ой, девочка, все это неспроста! Вера припомнила, как перед самым отъездом отец наставлял ее на дорогу:

«Слушайся начальство, дочь! Это самое главное в любой карьере. Соглашайся во всем, не перечь, даже если очень хочется! — И добавил, посмотрев внимательно: — Но делай то, что тебе позволяет долг и совесть».

К сожалению, совесть ей ничего не говорила, ну а долг — не давил на ее сознание. Слишком была молода для этого. На данный момент единственное, что волновало Веру — оправдать доверие Петра Петровича и не потерять работу в Париже. Очень уж ей хотелось зацепиться здесь как можно дольше. Себе — не лгала. Верочка обожала Францию, а еще больше она была в восторге от того, что занималась любимым делом — переводом, и за это согласна была пойти на все… «На все?.. — она коротко вздохнула. — Ну, если не на все, то на многое уж точно, только бы не возвращаться в Москву!» Вот так. И к бабушке ходить не надо!

27

Ресторан «Балалайка» был центром встреч русских парижан. Там они собирались не для того — смех кому сказать из них — чтобы отведать русские деликатесы — ну какого русского удивишь борщом, котлетами, водкой или икрой? Собирались они, чтобы общаться, обмениваться новостями — слышали, в Москве, говорят, продовольственные карточки? Немножко, ну как без этого, посплетничать — Брижит Бардо-то, говорят, гуляла свадьбу в русском ресторане с «цыганами»! Ну и, конечно, приходили просто выпить водочки в хорошей компании и послушать знаменитых балалаечников, которые, сказать по правде, играли просто классно! Ну и, разумеется, заглядывали сюда, чтобы решать свои эмигрантские бытовые проблемы: снять недорого и без официальных бумаг жилье, купить подержанные вещи и мебель, занять денег в долг. Здесь можно было купить-продать привезенные из Советского Союза ностальгические продукты: конфеты «Мишка на севере», упаковки гречки или пачки «Беломорканала» — шли на ура. Да мало ли чего нужно русскому человеку, оторванному от родного дома в чужой законопослушной стране?! На доске рекламы, прикрепленной на стене у входа, пестрели листочки объявлений: «Сниму в Пятнадцатом аррондисмане недорого комнату или студио…», «Продается диван, раскладной, почти бесплатно…», «Кому нужен котенок — два месяца (мальчик)…».

Лариса бежала на работу пораньше. Она очень спешила, в ресторане ее ждала близкая подруга Евгения Бержар, приехавшая из Биаррица. Вчера вечером она ей позвонила и сказала, что едет в Париж по своим делам, и они договорились встретиться утром. Вот радость какая!

Подруга уже сидела за столиком у бара и Лариса, с шумом ворвавшись в зал, набросилась с объятиями на приятельницу.

— Женька! Родная моя! Сто лет не виделись! Сиди, сиди, я сейчас…

Она быстро сняла плащ и подсела к подруге:

— Ой, Жень, как я по тебе соскучилась! Давай, выкладывай все как на духу! А то твой благоверный нам по телефону и поговорить не дает спокойно.

Они действительно давно не виделись и очень обрадовались друг другу.

— Ларик, ты роскошно выглядишь! Опять влюбилась? И не закатывай глаза, вижу тебя насквозь! Подруга махнула в ответ рукой и рассмеялась:

— Да ну тебя, скажешь!

Лариса Квин работала официанткой в ресторане «Балалайка» уже три года. Конечно, не бог весть какая работа с ее педагогическим высшим образованием, но это лучше, чем жить на мизерное пособие. Десять лет назад она вышла замуж за француза, работавшего в то время в Москве, и уехала с ним жить в Париж. Семьи не получилось. Сама ушла, когда узнала о сопернице… и сколько муж ни уговаривал, мол, там все не серьезно, простить не смогла. Развелись. И вот уже пять лет она мыкалась в поисках лучшей доли, перебиваясь небольшим заработком официантки и подрабатывая в свободное время уроками русского языка.

Симпатичная брюнетка, яркая своей восточной красотой (мама — русская, папа — узбек), энергичная и неунывающая, она располагала к себе мгновенно своей искренней белозубой улыбкой и неназойливым вниманием. За свой светлый характер и добрый нрав ее любили все: и хозяева ресторана, и коллеги по работе, и клиенты, и многочисленные друзья и знакомые.

В ресторане было тихо и безлюдно. Лариса приготовила чай, принесла из кухни салат и ватрушку.

— Ну что, дорогая подруга, все еще на диете? Давай, жуй, одни глаза остались!

Подруги пили чай, весело смеялись и явно наслаждались общением друг с другом.

— Ларочка, как вкусно! Ватрушка — объедение! Ой, не поверишь… — Женя засмеялась: — Ну слушай, мой совсем с ума сошел…

28

Евгения Щеглова когда-то работала в ЮНЕСКО, а Лариса училась на курсах французского языка при советском консульстве, там они и познакомились. Женя преподавала французский язык для русских, состоящих на учете в консульстве и проживающих в Париже.

Надо сказать, тогда-то и произошла с ней трагическая история, изменившая всю ее последующую жизнь. Евгения влюбилась в Гуревского.

Они познакомились все в той же пресловутой «Балалайке». Женя тогда поджидала в ресторане свою подругу, отметим, они частенько там просиживали время, а встретила Леонида. Он сам подсел к ней и неожиданно признался, что она до боли напоминает ему жену, которую давно не видел и начал было даже забывать ее лицо…

Согласитесь, не самый оригинальный способ познакомиться с женщиной! Любую другую такая откровенность только бы отпугнула, а Евгению тронула до глубины души. Ей понравилось, что новый знакомый не лжет, не лукавит…

Отношения развивались стремительно. Через несколько дней Евгения с Леонидом стали любовниками. Женя и Леня — сладкая парочка, называли их все, глядя, как они не сводят глаз друг с друга. А еще через пару месяцев он вдруг исчез.

Спустя какое-то время французские газеты затрубили заголовками: «Резидент КГБ выбрал свободу!», «Провал советской разведки!», «В сердце Парижа — рука Москвы!». Замирая от ужаса, Женя узнала на одной из фотографий своего Леню. Ничего себе дипломат!

А на следующий день ее навестили люди ОТТУДА. Сутки допрашивали. Евгения от страха едва понимала — о чем. Потом велели собираться домой, в Москву. Нужно было срочно что-то решать. И она решила, почти не сомневаясь, остаться во Франции.

В потаенных мыслях Евгения давно не хотела возвращаться в Советский Союз. Ну а теперь, когда узнала, что Гуревский — шпион, поняла, что надо быть последней дурой, чтобы вернуться в Москву по своей воле. Однозначно жить спокойно на «Родине» ей не дадут. Да и, в конце концов, уговаривала она себя в тот тяжелый момент, ведь она же не была сотрудником КГБ в прямом смысле слова… информатором — да! Впрочем, все, кто выезжал за границу, были информаторами — это не было большим грехом. Евгения знала, что не представляет ценности для КГБ, скажем, в плане утечки секретной информации. Никакой информации у нее не было. А посему, решила она для себя, связываться с ней не будут. Ну, а как невозвращенка — так это после сталинского режима уже было небольшим преступлением для советского человека. Сотни людей, вырвавшись по различным причинам — деловым или личным — не возвращались из-за границы.

Дальнейшее показало, что она правильно все рассчитала. Никому она была не нужна. Через два года Гуревский объявился в другом обличии и с новым именем, но было слишком поздно говорить о любви. Отношения перешли в деловые, и они остались друзьями. Женя нуждалась в деньгах и поэтому за вознаграждение собирала нужную информацию для него в русской среде. А после того, как Евгения вышла замуж за Шарля Бержара — бизнесмена, имеющего свое дело, — и переехала к нему в Аквитанию, с Леонидом они окончательно расстались. В Биаррице у них с Шарлем был большой хороший дом, росла дочь Надин. В общем, она была по-своему счастлива. Правда, до полного счастья ей не хватало общения со своими русскими друзьями, которые все остались в Париже. Вот и приходилось выкручивать свободные деньки от семьи и наезжать в столицу.

Поэтому сейчас, забыв обо всем на свете и не обращая внимания на работников ресторана, которые начали подтягиваться на службу, подружки сидели за убранным столом и не могли наговориться. Им было что рассказать друг другу. Столько общего, связавшего их, казалось, навеки, столько общих знакомых и друзей еще с тех дальних времен. К тому же одногодки, обе москвички, они искренне любили друг друга.

— А ты была права, дорогуша, у меня роман! — зарделась от смущения Лариска.

— Ну я же говорила! По глазам вижу, что по уши влюблена! Рассказывай — кто?

— Алеша Артемов. Жень, ты меня поймешь, когда я тебя с ним познакомлю! Классный парень! Музыкант в ансамбле ресторана. — Потупив глаза, Лара вздохнула: — Уже полгода!

— Ну ты, подруга, даешь! — Евгения, явно разочарованная, возмутилась: — С ума сошла! А как же планы на обеспеченную старость с французским пенсионером?

Лариса, лукаво улыбаясь, возмущенно замахала руками:

— Никогда я таких планов не строила! Это ты меня все совращаешь со своим соседом! Кстати, как он там? Еще не женился?

— Да нет, все тебя ждет!

И они залились безудержным смехом.

В зале включили свет, и работники кухни, громко переговариваясь, загремели посудой. Обычная обеденная ресторанная суета прервала задушевный разговор подружек.

— Лара! — послышалось из глубины ресторана…

— Все, мадам Бержар, мне надо работать! — Лариса встала из-за стола.

— Иду, иду! — крикнула она в сторону кухни. И подруги, понимая, что им не дадут спокойно пообщаться, договорились встретиться завтра утром, если Женя успеет управиться со своими делами. Она уезжала после обеда с Лионского вокзала домой.

— Все, кисонька моя, если завтра не успею, приеду перед Новым годом.

Подруги обнялись.

— Ну давай, Женька, беги по своим делам. И если будет время, загляни в «Самаритен», там большие скидки на смену сезона.

— Здорово! Обязательно забегу!

29

«Как быстро темнеет, неужели только семь часов?» — поразилась Верочка, выглянув в окно. Шел мелкий нудный дождь. Она села за кухонный стол и начала смотреть на струйки дождя, бежавшие по стеклу. И так печально и грустно стало у нее на душе, что она чуть не заплакала. Хандра напала на нее ни с того ни с сего. «Наверное, погода…» — отвернулась Верочка от темного и неуютного окна.

Вера ждала Петренко, чтобы доложить о проделанной работе. А информации было — кот наплакал! Хотя с какой стороны посмотреть. За неделю знакомства с Элизабет Вайт она много о ней узнала. Что та родилась в Вашингтоне. Родители — русские послевоенные эмигранты, угнанные немцами с Украины в концлагерь. Окончила университет и преподает языки в лингвистической частной школе. Послана на курсы от своего факультета. На самом деле не так уж и мало получается. Кроме этого, все перерывы, вместо того чтобы отдыхать, ходила за ней по пятам — обедали в кафе и много разговаривали. Это хорошо. Но вот беда, они ни разу не встретились вне класса. Вера обреченно вздохнула — после уроков Элизабет исчезала так быстро, что не всегда успевала с ней даже попрощаться, ее как ветром сдувало. Попытки проследить, куда мисс Вайт направляется после школы, не удались. Шустрая такая американочка оказалась, никогда не подумаешь! Один раз она даже рискнула подождать ее у центрального входа, зная, что Лиза, как та называла себя, задержалась в классе. Но Лиза Вайт из здания не вышла. Как сквозь землю провалилась! «Неуловимая ты моя!» — разозлилась тогда Верочка. И после этого случая стала еще внимательнее присматриваться к ней.

Вчера, когда они в перерыве пили кофе, она как бы между прочим предложила вместе прогуляться по Парижу:

— Лиза, представляешь, возле музея Родена, в парке, открытая выставка современной скульптуры, много экспонатов из Нью-Йорка! Пойдем посмотрим?

Элизабет извинилась:

— Прости, не могу, у меня дела после уроков!

— Не можешь, так не можешь. Ничего страшного! — и Вера, чтобы не вызвать подозрения, что интересуется ее жизнью, перевела разговор на другую тему.

Верочка понимала, что не справляется с заданием, и очень расстраивалась. Простушка-хохотушка, американская простофиля, как поначалу думала она о ней, на самом деле была хитрой и опытной соперницей. Близко к себе не подпускала никак. «Неважные мои дела…» — опять с тоской подумала Вера.

Она прошла в комнату, включила телевизор и только удобно устроилась, чтобы посмотреть вечерние новости, как раздался стук в дверь.

— Входите, Петр Петрович! Открыто! — крикнула она в дверь и встала.

— Ну, добрый вечер, Верушка! — Петренко, излучая доброжелательство, поцеловал ее в щеку.

Ровно через час сосед удалился. Недопитая чашка с чаем стояла на журнальном столике. Вера в приподнятом настроении убирала со стола. Ну вот, зря волновалась! Петр Петрович остался доволен ее работой и даже похвалил за важную информацию о русской семье Элизабет, за правильные действия, что села с ней рядом «случайно», и за предприимчивость (пригласила вместе прогуляться).

«Молодец, Верушка!» Он внимательно слушал, иногда посмеивался в кулак. На том месте, когда Вера рассказала, как ждала американку у входа, крякнул: эх, молодо-зелено, надо знать, где черный вход и запасной выход! Верочка удивилась, об этом она не подумала: хорошо, узнаю! Еще Петрович посоветовал для сближения с недоступной подругой пригласить ее на концерт классической музыки и, улыбнувшись с хитринкой, добавил:

— Она не откажется, вот увидишь!

Уже в дверях Петренко внимательно посмотрел на Веру:

— Верушка, завтра загляни в посольскую бухгалтерию и получи деньги на расходы. — И, увидев удивление в ее глазах, улыбнулся: — Оформлены как командировочные — двести пятьдесят франков в день.

— Командировка? Куда?

Он похлопал ее по плечу:

— Командировка в душу. Чай, кофе, билеты, подарки. Дружбу надо заслужить! — И уже на лестничной площадке как будто невзначай добавил: — Живет твоя подруга на улице Вожирар, дом 4! — И помахав на прощанье рукой, он открыл дверь в свою квартиру.

Убирая посуду, Вера припоминала весь разговор: «Черный вход — это хорошо, завтра же выясню! Пригласить на концерт? Тоже можно. Улица Вожирар, дом 4. Это, кажется, на Монпарнасе? Интересно, и что им надо от этой простушки?» Верочка задумалась и, вспомнив о командировочных, опять удивилась: «И денег не жалеют на сближение с переводчицей Элизабет Вайт! Видно, важная птица! Просто так не будут платить, это точно!» Она набросала план на неделю и взяла еженедельник «Искусство. Театр. Кино».

— Так, значит, девушка интересуется классической музыкой! Посмотрим, что там у нас в концертном зале филармонии?

30

Был обычный октябрьский серый день. Жорж выглянул в окно и, вспомнив, как в прошлый раз попал под проливной дождь, подумал, что надо бы взять зонтик. Зонт был длинный, с тростью, и очень неудобный. «А ну его!» — махнул он рукой и вышел из дома. Железнодорожная станция была в десяти минутах ходьбы. Чистенькая, веселая станция с цветником перед входом и газетным киоском, выходящим в кафе и в зал ожидания. Кондаков любил ездить в Париж на скоростной электричке — двадцать минут, всего лишь! Не то что на машине: сплошные пробки.

Жорж, как всегда, перед посадкой в поезд купил свежую газету «Монд» и выпил кофе в баре. Войдя в поезд, он сел с газетой у окна и, казалось, углубился в чтение. Но это только казалось. На самом деле он думал о своих делах, присматриваясь и прислушиваясь к происходящему вокруг.

Натренированная привычка — замечать все до мелочей, даже, казалось бы, совсем ненужных, стала его второй натурой. Профессиональная память фиксировала все: количество людей в вагоне, сидящих рядом пассажиров (две пожилые дамы, одна — в светлом плаще и шляпе, другая — в красной куртке и зеленой косынке); названия станций, проплывающих в окне; граффити на французском и арабском, расписанные разноцветными узорами по стенам туннелей. Он иронично хмыкнул: очень нужная информация, особенно граффити и названия станций — Поршфонтен — Вирофлай — Медон Валь Флори… И так — каждый раз, почти одно и то же. Только старушки, сменившие летние кофточки на осенние куртки, да перемена времени года за окном. Очень интересно, аж дух захватывает! Жорж опять усмехнулся своим мыслям и закрыл глаза. Со стороны можно было подумать — задремал месье…

Зафиксировав окружающую картину в памяти — на всякий случай, он задумался о предстоящей встрече с новым агентом.

Итак: Алексей Артемов, бывший советский музыкант. Несколько лет назад, находясь на гастролях с оркестром во Франции, он остался в Париже. Был явным антисоветчиком. Кондаков нашел его через одну свою старую знакомую и завербовал к себе на работу. Сделать это было нетрудно: музыкант ненавидел режим в России, во Франции был безработным и сидел без денег. Прошел все секретные проверки и на провокации не поддался. Через источники разведки — был чист. В Москве проверили семью до «седьмого колена» — реальное лицо, никакого сомнительного прошлого. С помощью Кондакова его устроили на работу в ресторан «Балалайка» — популярное место у русской «коммуны» — в ансамбль балалаечников. И вот уже полгода он играл на экзотическом для французов инструменте — балалайке. Алешка, как называли его все, очень пришелся ко двору ресторанной русской жизни, быстро там освоился и со всеми «подружился». Для чего, собственно говоря, он и был туда направлен. В обязанности «балалаечника» входило собирать информацию о русских работниках и постоянных клиентах. А, как известно, ресторан — самое удачное место для распространения слухов и сплетен, для сбора информации о происходящем за «железным занавесом» от только что прибывших советских оттуда, а также для выхода на людей, которых можно было использовать для отдела, руководимого Жоржем.

Кондаков приоткрыл глаза. За окном мелькали унылые парижские пригородные кварталы. И когда проехали железнодорожный мост, по которому с грохотом неслись синие вагоны метро, Жорж не спеша прошел к выходу первого вагона.

«Следующая станция вокзал Аустерлиц…» — просипел голос в динамике.

31

В воздухе висел табачный дым, хоть топор вешай, и было очень душно. Борис Зверев сидел в кабинете, просматривая всю собранную информацию за последнее время. Он даже удивился: неплохо! И правда, сделано было в такой короткий срок — немало. Зверев удовлетворенно хрустнул костяшками пальцев и закурил.

Во-первых, бывшая прима-балерина Алла Владимировна Дюшен, была, как говорится, у них в руках. Интимные фотографии из отеля «Бонапарт» увеличены и размножены. Теперь ею можно легко манипулировать и использовать в своих интересах. Это очень хорошо. Сейчас, как никогда, она была нужна Борису Александровичу. В отделе разработали очень важную операцию под кодовым названием «Серпан», в переводе с французского — змея.

Один из важных пунктов этой операции — внедрение своего человека в ресторан «Балалайка». Внедрили. Работает там уже месяц. Согласно имеющейся у них информации, ресторан был оживленным центром русской жизни в Париже. Зверев усмехнулся: со стороны, такое получается хорошенькое веселое заведение, ничего не скажешь! Что ж, будем веселиться!

Он затушил сигарету и, посмотрев на забитую окурками пепельницу, недовольно отметил: «Много курю! Пачку в день! И нечего удивляться, что сердце прихватывает, надо завязывать и подумать о здоровье…»

Потом он отвлекся от сигарет: не до здоровья сейчас, тут такие дела закручиваются… Недавно выяснили, что бывшая любовница Гуревского, Евгения Бержар, продолжает навещать свою подругу Ларису Квин в ресторане «Балалайка», которая работает там официанткой.

Борис снова потянулся к сигарете: «Очень интересно! Как говорится, на ловца и зверь бежит!» Бывшая подружка Гуревского по пункту шла второй после самого Гуревского!

Он достал бумаги и прочитал внимательно еще раз дело на Щеглову Евгению Николаевну.

Бывшая преподаватель французского языка Института иностранных языков, штатная переводчица при МИДе, представительница Министерства культуры в ЮНЕСКО. Взлет по служебной лестнице, которой способствовал ее отец, покойный генерал Щеглов, был на пике. Затем неожиданное крушение благополучной карьеры из-за любовной связи с Гуревским Леонидом Михайловичем. После ареста Гуревского французскими службами в 1978 году последовал отказ Евгении Щегловой вернуться на Родину. Замужество с французским гражданином Шарлем Бержаром в 1980 году. Рождение дочери Надин Бержар в 1985 году. Есть подозрение в связи с бывшим любовником-предателем.

Борис Александрович задумался. Чутье ему подсказывало: надо делать ставку на мадам Бержар!

Он записал: установить постоянное наблюдение за Евгенией Щегловой. Что-то она зачастила в Париж? Вчера получили сигнал от информатора, что бывшая подружка Гуревского снова появилась в ресторане «Балалайка». С чего бы? Нет, надо определенно взять ее под свой контроль. Тем более что собранный компромат на мадам Бержар, в прошлом товарища Щеглову, вполне потянет на вынужденное сотрудничество со своей бывшей родной организацией. «Ой, придется ей выбирать!» — Борис Александрович даже покрутил головой от предвкушения попотрошить чужую жизнь. — Если да — прекрасно! Будем работать. Если нет — досье перейдет в руки французских внутренних органов. А это явно для мадам нежелательно. Бумаги, подтверждающие ее сотрудничество с КГБ, у них имелись. Надо все хорошо продумать. Зверев затушил очередную сигарету и вытянул ноги под столом. Следующим пунктом в плане была Алла Владимировна Михайлова-Дюшен. И Борис вдруг неожиданно поймал себя на том, что хочет ее видеть. Посмотрел календарь — на следующей неделе… Вздохнул и постарался переключиться на дела. Итак, Алла Владимировна Дюшен. Зверев был уверен, что она легко сумеет войти в эмигрантское сообщество бывших соотечественников, посещающих «Балалайку». Ну, а хорошие чаевые официантам сделают ее своей и внутри ресторана.

Особую ставку Борис Александрович делал на сближение Аллы с Ларисой Квин, которая, как доложили ему, была центром эмигрантской жизни. А через нее, — тут, он размечтался, нужно балерине потихоньку втереться в доверие к бывшей подружке Гуревского — Евгении. Непонятно почему, но Борис почти не сомневался, что между бывшими любовниками существует определенная связь. Ну, а в дальнейшем через Евгению Бержар, дай бог, подобраться к господину Гуревскому! Гнида продажная! Не любил предателей Зверев Борис Александрович.

Он отодвинул бумаги: наверняка это случится не скоро.

За окном шел дождь. В кабинете становилось темно. Борис Александрович включил свет, открыл окно и подошел к сейфу. Он достал папку с компрометирующими Аллу Дюшен фотографиями и стал рассматривать их. Фотографии с видеопленки были сделаны профессионально: ни на одной из них невозможно было разглядеть лица Зверева, только спина. Ну, а мадам Дюшен было видно прекрасно. Вот на этой особенно хороша!

Борис вдруг почувствовал жалость к этой хрупкой и красивой женщине. Она ему нравилась. Зверев нахмурился: еще какие нежности! Мало ли кто кому нравится… Долг службы — прежде всего. Он прерывисто вздохнул: служба есть служба — сложил фотографии в большой конверт и положил в сейф. Сейчас ему было не до сентиментальных истязаний своей души. Надо было заниматься делом. Вон, уже прошло три месяца, а воз и ныне там!

Зверев прекрасно понимал, что приступил к делу своей жизни — операции «Серпан». Такого шанса показать себя по службе у него больше не будет, и от того, как он станет выстраивать ходы и выходы, будет возможен блестящий финал этой непростой истории.

32

В самом центре Шестнадцатого округа Парижа, в большом старинном особняке, при организации «Франция — СССР» находился Культурный центр «Дружба».

В это утро Вера пришла в офис немного раньше, чем полагалось. Была среда. Теперь каждую среду она будет дежурить в Центре: принимать посетителей и отвечать на звонки по телефону.

Дел скопилось невпроворот. Надо было убрать помещение, разобрать завалы корреспонденции с письмами, пакетами, открытками и рекламой всех видов.

«Господи, да здесь работы хватит на несколько дней…» — посмотрела на гору бумаги Верочка и расстроилась. Да еще нужно привести в порядок «Книгу записи посетителей», — подчеркнуто красным в деловом календаре. Не любила Вера бумажную волокиту! Но делать нечего — теперь это ее обязанности. Она разложила бумаги на столе и принялась сортировать корреспонденцию: письма — в стопочку, пакеты — в сторону, всю рекламу в мусор! Гора бумаги начала медленно таять. «Тоска! — загрустила девушка от монотонной бездумной работы. Не выдержала и бросила разбирать бумаги. — Доделаю в следующее дежурство! Что еще на сегодня?» — полюбопытствовала она и посмотрела еще раз деловой календарь и опять ужаснулась: работы — непочатый край!

«Ну, спасибо, Ксения Анатольевна! — помянула недобрым словом Вера свою предшественницу, работавшую здесь до нее. — Уж постаралась все на меня свалить!»

После летних отпусков наступило время составления плана мероприятий на новый календарный год. На носу были октябрьские праздники, после которых сразу начиналась подготовка к Новому году — бесконечные концерты, фестивали, декады искусств.

Вера ужаснулась от мысли: «Неужели этим я буду заниматься все время? Кошмар! Три года жизни положить на плаху бюрократической деятельности! А любимые курсы только на полгода! И где справедливость?»

Она встала и возмущенно сбросила письма на пол: «Хватит с меня!»

Конверты с шумом взметнулись и разлетелись по комнате веселыми лоскутками. А с настенного плаката «Омский народный хор» улыбалась молодая женщина с лукавым круглолицым лицом, в цветастом платке на голове и, как водится, на фоне пресловутой тройки. В какое-то мгновенье Верочке вдруг показалось, что та озорно подмигнула ей, и она позавидовала светящейся радости в веселых глазах безымянной певицы на глянцевом постере.

Походив без дела по офису, Вера начала собирать рассыпанные по всей комнате письма и сложила аккуратной стопочкой бумаги на столе. А куда деваться? Потом посмотрела на часы и решила позавтракать. Утром не было времени, так спешила на работу. Она включила чайник и достала бутерброд, приготовленный с вечера на обед. Только успела поставить чашку чая на стол, как услышала звуки шагов по коридору, и через секунду в дверь осторожно постучали.

«Ну вот, несет кого-то!» — недовольно подумала она, но очень вежливо на французском ответила:

— Да, да, войдите, пожалуйста, — и прикрыла поднос с завтраком газетой.

Дверь отворилась, и в комнату вошла красивая стройная женщина. На ней был длинный светлый распахнутый плащ, а когда она шагнула, мелькнул кусок яркой клетчатой подкладки. Вера даже растерялась: вошла воплощенная мечта — именно такой плащ она и хотела купить.

— Простите, я вас не побеспокоила? — извиняющимся тоном произнесла очаровательная незнакомка.

Верочка улыбнулась, вошедшая женщина явно была русской.

— Что вы, что вы, проходите, пожалуйста! — и она жестом руки пригласила молодую даму сесть в кресло для посетителей. Женщина нерешительно начала снимать плащ — можно?

— Ой! — встрепенулась Верочка. — Раздевайтесь, пожалуйста! — и взяв у нее плащ, повесила на вешалку у двери, незаметно развернув изнанкой так, что мелькнул лейбл «Нина Риччи». «Очень миленький! Надо посмотреть в бутике… — И тут же отмахнулась от этой мысли: — Наверное, очень дорогой!»

— Чем могу вам помочь? — она села напротив симпатичной посетительницы. Немного смущаясь, женщина объяснила Вере цель своего визита. Видите ли, она бывшая балерина, замужем, живет в Париже, ищет, чем заняться — не для денег, для души — хочет общения с русскими людьми. Французский язык — не очень. Знакомые посоветовали обратиться сюда.

Верочка обрадовалась: слава Богу, ей не нужна материальная помощь.

— Понимаете, — объяснила она ей, — очень много просителей, а для общения, пожалуйста: концерты советских артистов, выставки, русско-французские фестивали искусства. Вы можете помогать в подготовке концертов… и, — вспомнив о ненавистных письмах, добавила: — Или разбирать почту…

— С удовольствием! — закивала головой женщина — Я люблю заниматься бумагами…

Верочка обрадовалась будто свалившейся на голову помощнице:

— Прекрасно! — Потом смутилась, надо же объяснить скучающей от безделья даме, что это, естественно, безвозмездно.

— У нас маленький материальный фонд, и мы нуждаемся в добровольных работниках.

Балерина улыбнулась:

— Конечно, конечно, я понимаю, что это благотворительность.

— Ну и отлично! Спасибо! — Верочка благодарно закивала головой. — Дел хватит, не волнуйтесь! — Затем, обговорив время занятости и детали работы, Вера предложила милой и симпатичной женщине чай.

— Благодарю, с удовольствием! — ответила посетительница.

Они понравились друг другу, познакомились поближе и завели душевный ненавязчивый разговор: о себе, о Франции, об одиночестве русской души в заграничной жизни. Беседа приятно затянулась, а с плаката глядела на них и улыбалась развеселая сибирячка.

33

Бегом по лестнице Элизабет поднялась на третий этаж, не дожидаясь лифта. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Она захлопнула дверь в квартиру и, не раздеваясь, прокралась на кухню. Осторожно выглянула в окно: ничего подозрительного. Странно. Ей показалось, что мужчина, ехавший с ней в одном вагоне метро, шел за ней по пятам до самого дома.

«Наверное, все-таки показалось…» — успокаивала она себя, но на всякий случай еще раз внимательно окинула взглядом кусок оживленной улицы Вожирар. Снова ничего подозрительного она не заметила: несколько человек на автобусной остановке и пробегающие мимо случайные прохожие. Человека в длинном пальто, привлекшего к себе внимание Лизы, нигде не было. Оставив сумку на кухне, она прошла в коридор и начала раздеваться. Мысли о преследовании не покидали ее. Чутье профессиональной разведчицы подсказывало, что за ней слежка.

Вспомнив занятия на курсах секретных агентов, Элизабет мысленно развернула фотографический обзор своего маршрута, запечатлевший в ее памяти: вход в метро «Дюрок» — вокзал Монпарнас — кафе «Ше Клемен» — улица Ренн… Она закрыла глаза и как бы пропустила кусок киноленты. Сквозь этот фото-отсев отчетливо проявился кадр с приземистой фигурой мужчины, промелькнувший несколько раз в разных местах. «Интересно, интересно!» — Она словно промотала кусок ленты с памятью назад: метро «Дюрок». Вот — ОН! Тень мелькнула за спиной на платформе. Вокзал Монпарнас. В кафе «Ше Клемен» снова — ОН! Тень приобрела контур мужской фигуры в пальто. При выходе из вокзала, на эскалаторе, опять — ОН! Элизабет открыла глаза и тут же вспомнила, как ее привлек, скользнувший поверху, словно случайно, и сразу же отведенный в сторону взгляд. Это еще тогда заставило насторожиться… «Интересное кино получается!»

Лиза наконец сняла пальто и села в кресло. Мысли неотступно закрутились вокруг появившейся неожиданной проблемы.

— Точно «хвост»! Надо обязательно сообщить о своих подозрениях шефу!

Главное не концентрироваться на пустых размышлениях о борьбе с… тенью! — как, опять же, учили на курсах.

Она выложила продукты в холодильник и переоделась в халат. Надо сказать, Лиза обожала дома носить теплый длинный халат. «Живу одна — кого волнует!» — оправдывалась она сама себе, увидев увеличившийся в два раза расплывчатый пушистый силуэт своей фигуры в зеркале.

Она почти успокоилась от мыслей о преследовании и подумала, что неплохо бы и поужинать. Пицца из ресторана «Белла Итали» ждала на столе.

Находясь в Париже уже три месяца, Элизабет никак не могла свыкнуться с мыслью, что жизнь в чужой стране, вдали от семьи, как оказалось, вовсе не вояж авантюрной туристки. И даже не тренинг резидентального подполья в военном лагере под Вашингтоном, а напряженная работа. Как говорил ее шеф: игра в «кошки-мышки», где «кошкой» должна быть она — Лиза Вайт! К сожалению, в настоящий момент Элизабет чувствовала себя самой настоящей мышкой, которую преследует кошка. Честно говоря, до сих пор, пока сегодня не заметила преследователя, она об этом не задумывалась. А что было думать-то? Существенного ничего не происходило: курсы, дом, отчеты и наблюдение за окружением в ЮНЕСКО… Куда спешить, полагала она. В ее распоряжении был целый год. Волковы, предполагаемые резиденты во Франции, — агенты советской разведки, по данным из верных источников, должны отправиться в Москву в июле 1989 года. Поэтому все время представлялось: времени вполне достаточно. Неожиданный виток с «наружкой» спутал все карты. Неужели она чем-то себя проявила и вызвала подозрение у «французов»? У «советских»? Придется разобраться. Врага надо знать в лицо — одна из главных заповедей разведчика. Лиза расстроилась от этих мыслей: у тени, преследующей ее, лицо не проявилось. Пока.

Надо сказать, Элизабет хорошо играла роль американской студентки и старательно училась на курсах синхронного перевода. Собственно, играть эту роль было нетрудно, все это она уже проходила десять лет назад в университете. Поэтому много времени отводилось на реальную работу: обрастать знакомыми и входить в доверие окружающих ее людей. Группа, где она училась, состояла из политической молодой элиты разных стран, и каждый новый контакт был на вес золота.

Окружение молодых амбициозных людей, с которыми она уже была, как говорится, на короткой ноге, давало возможность на легкие неформальные контакты, не вызывающие ни у кого подозрений. И она незаметно для них, потихоньку, что называется, плела «паутину». Рано или поздно кто-нибудь в эту паутину попадется. На ее прицеле уже находилась будущая жертва: молодая советская девушка — Вера Борткевич. В рапорте о ней Лиза написала: скромная, интеллигентная, прекрасно говорит по-французски. Возможный объект для вербовки. Тем более такой объект — советская переводчица! Что ни говори, Элизабет были нужны помощники.

Утвердительный ответ от шефа она получила. Теперь осталось осторожно прощупать политические взгляды и выявить возможные слабые стороны Веры Борткевич, такие как жадность, амбиции, корысть. Сильная сторона была уже отмечена: умна, выдержана, красива и при всем этом — незаметна и спокойна в обществе. В классе на тихую и спокойную девушку никто не обращал внимания. Прекрасные качества для нового сотрудника.

Так, под мысли и размышления, Лиза прикончила пиццу, виновато вздохнув при этом — ну как тут похудеешь? Надо бы салатиком отделаться!

Посмотрела на часы: ого, уже восемь! Не откладывая в долгий ящик, принялась за ежедневный отчет. Приложив биографические данные Веры Борткевич, Элизабет улыбнулась при этом, вспомнив, как она во время перерыва, словно вор, пробралась на кафедру и заглянула в курсовой журнал со списком студентов. Данных, конечно, с гулькин нос, но все же: Вера Андреевна Борткевич родилась в Москве, окончила Институт иностранных языков, работает во франко-советской ассоциации «Дружба». Немного. Но это — ничего, главное, зацепка есть. И еще она приложила фотографию Веры. За столиком, с чашкой в руках, сидела симпатичная молодая девушка, не подозревающая, что ее фотографирует Лиза с верхней площадки открытого этажа.

Элизабет зашифровала записи и приготовила пакет, чтобы отправить завтра утром в Вашингтон через секретного курьера из посольства.

Потом, не откладывая на поздний вечер, составила план на завтра: обследовать Пятнадцатый округ Парижа, конечно, под видом легкомысленной прогулки. Там, на Версальской улице, жили Николай и Екатерина Волковы.

34

Небольшая пригородная станция Дранси была типичной, простенькой, без всяких украшений и архитектурных излишеств. Под большим прозрачным пластиковым навесом крыши находились кассы-автоматы, журнальный киоск и придорожное кафе. Все очень серенько и бедненько — обычный индустриальный поселок. Никогда и не подумаешь, что столица мира в двадцати минутах отсюда!

После обеда на платформе никого не было. Немногочисленные пассажиры сидели в кафе, укрывшись от проливного дождя, барабанившего по пластмассовой крыше дробными каплями.

«Осень в этом году дождливая… — тоскливо подумал Кондаков и в очередной раз пожалел, что не прихватил зонт. — Надо купить складной и носить с собой…»

Он ждал электричку, идущую на станцию «Выставочный парк» в 16.15. В третьем от головы поезда вагоне его должен был ждать Алексей Артемов.

Жорж пил кофе и не переставал удивляться — и спустя много лет жизни во Франции — что даже в таких богом забытых местах готовят великолепный кофе: черный, крепкий, с коричневой ароматной пенкой. Кондаков с наслаждением сделал последний глоток: хорошо!

Посмотрел на часы: пять минут до прибытия поезда. Он не сомневался — пять, значит, будет через пять минут. Во Франции, как водится, электрички приходят точно по расписанию, без опозданий. Жорж оставил мелочь за кофе на столике, надвинул шляпу на глаза и вышел из-под навеса.

Осмотрелся. На платформе стояли две чернокожие девушки и громко смеялись. Больше никого не было. Жорж развернул газету, купленную только что в газетном киоске, и сделал вид, что с интересом читает. Этот классический «бородатый» трюк всех профессиональных наблюдателей, до сих пор работал — очень легко подсматривать из-за газеты за происходящим вокруг.

Поезд без шума приблизился к станции и мягко остановился. Жорж прошел по платформе мимо третьего вагона и, заметив в окне знакомое лицо, поднялся во второй. Алеша тоже увидел его и отвернулся.

На многолюдной станции «Выставочный парк», где находились коммерческие выставки и павильоны, они вышли из поезда и, не глядя друг на друга, пошли в сторону торгового центра и зашли в кафе.

Алеша Артемов имел яркую славянскую внешность — большой недостаток для агента в таком месте, как Франция. Его образ оставался в памяти с первого взгляда. Особенно на фоне французской толпы он сразу выделялся и невольно запоминался: светлые прямые волосы, стриженые, что называется «под горшок» — часть имиджа балалаечника, голубые, чуть припухшие глаза с белесыми ресницами. К тому же он был курносым и большеротым — ну никак Алешка не вписывался в среднестатистическую французскую латинскую наружность! Ему было двадцать девять лет, а выглядел он совсем мальчишкой. Жорж нашел в одной русской компании и устроил на работу через Ларису Квин в ресторан «Балалайка». И не ошибся в нем. Алеша оказался великолепным подчиненным: интеллигентным и дисциплинированным. За простодушной внешностью Иванушки-дурачка скрывались острый ум, великолепная память и выдержка.

На обратном пути они ехали в разных вагонах. Жорж дал ему новое задание: подыскать среди посетителей и окружения ресторана молодую красивую русскую женщину, в разведке, на профессиональном жаргоне, называемую «ласточкой». Она должна быть непременно красавицей, ведь с помощью «ласточки» нужно будет привлекать для работы на французские спецслужбы русских эмигрантов. Отделу, которым руководил Жорж, была необходима новая партия агентов для работы в Москве. Там, по данным разведки, назревает обстановка новой революции. Кондаков после просмотренных газет делился впечатлениями с Алексеем:

— Это невероятно, но вчера на Красной площади разгоняли домохозяек, устроивших демонстрацию «пустых кастрюль»! Стук и гром стоял такой, что у кремлевских политиков, наверное, в горле застряли куски бутербродов с икрой!

— Давно пора на Кремль идти. И не с кастрюлями, а с вилами и лопатами! — Алешка сжал кулаки и заиграл желваками.

— А шахтеры в Донецке? Молодцы! Отказываются за бесплатно работать, уже полгода деньги не получают!

Сейчас самое время поддержать ряды оппозиции и подтолкнуть движение народных масс. И сделать это надо — чем скорее, тем лучше.

Поезд подошел к платформе «Северный вокзал», и Алеша Артемов вышел из вагона на перрон, и еще долго Жорж наблюдал за светлой головой, плывущей над толпой к выходу, пока поезд не тронулся.

35

Алла услышала, как хлопнула входная дверь. Муж ушел на работу. Она тут же встала и прошла на кухню. Весь день будет принадлежать ей. И не важно, что делать нечего…

Собственно говоря, она уже привыкла не спешить — и рада бы, да некуда!

Чаще всего с утра наводила в квартире порядок. Чистота — ее пунктик. Еще один. Самый незначительный после страха летать на самолетах и споров с внутренним голосом. Конечно, можно было бы еще набрать кучу всяких странностей: навязчивые мысли о смерти, поедающее чувство вины перед родными и дочерью… В общем, прекрасный пациент для психотерапевта. К сожалению, психотерапевт остался в Ленинграде. Приходилось справляться самой. Делать это было нелегко, но она старалась.

Зачастую после обеда, приведя себя в порядок, уходила гулять по городу. Оказывается, какое наслаждение просто так, без всякого дела, бродить по Парижу. Эти бесцельные прогулки, которые растворяли ее в толпе, вовлекая в царство новизны и развлечений, открыли ей второе дыхание. Так однажды случайно ее занесло на большой птичий рынок в районе острова Сите и она чуть с ума не сошла от гомона и крика подневольных птах. И убежала со слезами на глазах оттуда, представив себя такой же «птичкой» в клетке. Многократно, не зная границ между округами, Аллочка пересекала классический Париж от Триумфальной арки и Эйфелевой башни — на западе, до Бастилии и Пантеона — на востоке. Исходила город вдоль и поперек!

Список парижских музеев таял на глазах. Любимым выбрала — музей Карнавале. А тут совершенно случайно забрела в кафе на площади Трокадеро, которое тоже стало любимым. Теперь частенько, набродившись по Парижу, она просиживала там часами после обеда.

Ее сразу привлекла чудесная атмосфера чопорного буржуазного Парижа, где столики, даже для кофе, застилались льняными крахмальными скатертями, а напитки подавались в хрустальных бокалах и фарфоровых чашках. А какое там волшебное пирожное «миль фей» — «тысячелистник»! Но музеи музеями, кафе — тоже хорошо, но все равно было скучновато. Если честно, иногда хотелось волком выть. Хотя Бога гневить ей было нельзя, в последнее время дела закрутились, и унывать было некогда. Что называется, отрабатывала свой долг Звереву сполна и даже вошла во вкус, обрастая знакомыми, и с удовольствием общалась с ними. Все не дома сидеть одной.

А еще, как можно догадаться, ей не терпелось поскорее увидеться с Борисом. Она скучала по нему, чего уж тут скрывать. И даже в последнее время больше, ей очень хотелось похвастаться перед ним, какая она-де умница! Чувство гордости за проделанную работу переполняло: задание Зверева — она выполнила! И даже больше того: познакомилась сразу с двумя молодыми женщинами: Верой Борткевич и Ларисой Квин.

На свой страх и риск, она записалась добровольной помощницей в общество «Дружба» и подружилась с очень милой Верой Борткевич. Славная девушка! Она с удовольствием ей будет помогать, они уже договорились встречаться каждую среду — День открытых дверей в Культурном центре.

И еще, во-вторых и в третьих, она была несколько раз в «Балалайке» и познакомилась с многочисленными русскими эмигрантами, частенько забегающими туда выпить-закусить… У них даже были свои столики у самой кухни, в проходе, для «своих». Алла тут же стала своей!

Еще она сразу отметила, что Лариса и Алеша были центром притяжения большой русской коммуны. Они были постоянно окружены многочисленными друзьями и знакомыми, крутившимися вокруг ресторана. Алла быстро нашла общий язык с Ларисой, превратившейся в задушевную подружку, и была представлена ее близкому другу — Алексею Артемову, музыканту ресторана.

«Очень симпатичные ребята! — думала она и вздыхала, вспомнив о реальных мотивах этой дружбы, но старалась не думать об этом. — Ну что теперь мучиться, ничего изменить уже нельзя!»

Сказать по правде, Алла совсем не ожидала, что ее активная, так называемая подпольная деятельность доставит ей такое удовольствие.

Она соскучилась по работе, ведь долгие годы занятия балетом воспитали в ней большое чувство трудолюбия и ответственности. А утратив ритм организованной буквально по часам и минутам жизни, Аллочка потеряла почву под ногами. И только после встречи с Борисом Зверевым она радостно увидела, что возвращается к привычному ощущению бытия. Она опять востребована! У нее снова появилась работа! «Да, да, конечно, понятно… ее новое занятие, так сказать, выходит за рамки ее морали — а что делать? Надо работать!» — уговаривала она себя.

Под эти мысли Алла собралась и придирчиво осмотрела себя в зеркале: волосы уложены в высокую балетную прическу — классический пучок, открытый высокий лоб, большие светлые лучистые глаза в обрамлении густых длинных ресниц… хороша! — и равнодушно отвернулась. Она знала, что красива, но относилась к этому хладнокровно. «Не родись красивой, а родись счастливой» — это точно замечено. Так случилось, что жизнь ее особенно не баловала, несмотря на кажущееся со стороны благополучие: Париж, муж, поклонники. Она знала про себя все лучше других: расстроившийся из-за алкоголизма мужа первый брак, разлука с единственной дочерью, сложные отношения с родной матерью, а теперь еще прибавился, недалекий в жизни и в быту второй супруг. Нет, все было не так безоблачно, как многие думали в Ленинграде. Там все ей завидовали: счастливая, живет во Франции!

Алла еще раз смерила себя глазами в зеркале — новые сапожки смотрятся отлично, думать о плохом ну никак не хотелось — жизнь была прекрасна, несмотря ни на что! И, к довершению обувного шика, она надела плащ, купленный недавно в дорогом бутике, и ее тут же кольнула неприятная мысль о деньгах, полученных от Бориса — и радость потухла. Вещь, такая красивая и желанная, вдруг показалась тяжелой, неудобной и потеряла свою прелесть в ее глазах. «Нет, я все-таки мазохистка! Плащ-то тут при чем?»

Она волновалась, приближались минуты, когда она встретится с мужчиной, который притягивал ее как магнит. Но что она могла сделать с собой? Она так долго ждала этот день. Две долгих, непостижимо долгих недели! Прекрасно понимая, что эти служебно-романтические отношения никуда не приведут, Аллочка даже думать боялась переводить их на другой уровень — чисто служебный. Не хотела терять только что, как ей казалось, приобретенное счастье. А скорее всего, несчастье. Это как посмотреть.

Она вышла из дома и, раскрыв зонт, побежала к станции метро. Был серый мокрый день. Алла свернула за угол, и дождь мокрой пеленой растворил спешащую фигурку в осеннем тумане.

36

Большой зал лингофонных занятий был заполнен студентами. Лиза внимательно приглядывалась к своей соседке по столу, в этот момент самозабвенно повторяющую звуки из наушников.

«Старательная. И очень симпатичная», — опять отметила она про себя.

Вера, почувствовав взгляд, повернулась к ней и улыбнулась, показывая пальцем на наушники, мол, слушаю… А Элизабет кивнула ей в ответ на соседа, японского студента, сидящего сзади, который мирно спал в наушниках, сдвинутых на шею. И так сладко посапывал, что они беззвучно покатились со смеху:

— Ничего себе усердный переводчик! Бон нюи, Хиури-сан!

В перерыве они обедали, непринужденно острили и смеялись, а еще, перебивая друг друга, рассказывали о себе. У них было много общего: обе — иностранки в чужой стране, вдали от дома и семьи, говорили на одном им понятном русском языке в этой многонациональной группе. Обе были молоды, без серьезных сердечных привязанностей. У них были все основания, чтобы подружиться.

Вера, когда они уже направлялись после перерыва в класс, как бы между прочим обронила:

— Лизочка, к твоему сведению, в концертном зале центра «Ля Виллетт» сегодня вечером играет камерный оркестр из Москвы. Я сопровождаю музыкантов.

Лиза, подхватив Веру под руку, просительно заглянула ей в глаза:

— Ой, здорово! Можно и мне с тобой? Если, конечно, это не трудно?..

Кивая ей в знак согласия, Верочка потянула ее в класс:

— Конечно, конечно, Лизочка, будет концерт Рахманинова… Идем, идем… Занятия уже начались!

Они договорились встретиться в шесть часов у метро «Порт де Ля Виллетт».

37

Скорый международный поезд, идущий из Парижа в курортный испанский город Сен-Себастьян и делающий остановку в Биаррице, отправился с Лионского вокзала. За окном проплывали уютные пригородные станции. Женя, уложив дорожную сумку на верхнюю полку, села на свободное место у окна. Вагон был для некурящих. «Как не повезло! — и она, вздохнув, что не забронировала заранее билет в вагоне для курящих, убрала пачку сигарет в сумочку. — Вот мука, четыре часа терпеть!»

Потом не выдержала: «Надо сходить в бар. Там можно курить».

Честно говоря, она была встревожена событиями, которые касались ее близкой подруги. Это ее расстроило и выбило из привычной колеи, и ей было необходимо покурить. Она снова раскрыла сумку и, автоматически выбив из пачки длинную тонкую сигарету с ментолом, вдохнула приятный для нее запах мяты. Сигарета всегда успокаивала ее, даже когда она просто держала ее в руках. А взволновала Женю последняя встреча с Ларой. Та, по секрету: «Никому, тс-с-с, — шепнула ей, оглянувшись в сторону кухни: — Знаешь только ты!» — и поведала ей о своем решении вернуться в Москву.

«Нет, все-таки она сумасшедшая! Ну что ж, вольному воля. Сибирь большая — всем места хватит…»

Чтобы отстраниться от мыслей, она стала смотреть в окно, где уже мелькали поля вперемежку с деревенскими домиками. Но мирный пейзаж не отвлек ее от беспокойства за подругу. «Нет, это невозможно! Совсем больная на голову!»

Евгения встала и направилась в сторону вагона-бара. Поезд набирал скорость. Вагоны раскачивались в разные стороны, и она едва держалась на ногах.

И кто бы мог подумать! Ларка выходит замуж за этого «балалаечника» и они вместе возвращаются в Москву!

Евгения возмущенно щелкнула зажигалкой и с наслаждением затянулась ароматным, успокаивающим дымом: «Ха-ха, “перестройка”, а потом будет перестрелка! Идиоты!»

Впереди замаячила дверь вагона-ресторана, из которой клубился сигаретный дым, и она нырнула головой в бар, забитый до отказа страждущими выпить и закурить пассажирами. «Ну вот, не одна я такая!» — успокоилась она.

Когда Евгения подошла к бару, то сразу же обратила внимание на высокого мужчину, курившего у стойки. Их глаза встретились. Он внимательно и холодно посмотрел на нее и равнодушно отвернулся.

«Какой неприятный тип», — екнуло у нее в душе. И она, уняв жгучее беспокойство, вдруг охватившее ее от этого взгляда, заказала себе кофе и коньяк. Потом, заметив, что враждебный человек удалился, совсем успокоилась и села на высокий круглый стул у окна. Закурила еще одну сигарету, нарушив правило курить с интервалом в два часа, и задумалась.

За прозрачным стеклом окна продолжали мелькать аккуратно убранные поля и маленькие, словно срисованные с картинки, игрушечные деревни. Женя любовалась пейзажами французской провинции, и ей припомнились запущенные и неухоженные колхозные поля и дороги российской глубинки. Нет. Ностальгии она не испытывала. Она бесконечно любила Францию, и ей показалась абсолютным безумием даже сама мысль о возвращении в Советский Союз. Никогда! Ни за что!

«Это ее “балалаечник” окрутил, — Евгения опять расстроенно вздохнула. — Влюбилась, дуреха!»

Господи, она любила Лариску как сестру, и перспектива потерять близкую подругу пугала ее и огорчала. Нет, в следующий приезд надо серьезно поговорить с ней. Попугать. Обрисовать дальнейшую картину жизни в Москве. «Там даже мыло по талонам!» — снова вскипела она. Вот только на прошлой неделе она передала своим родным с подвернувшейся оказией сумку: мыло, чай, кофе.

«И этого она хочет со своим Алешечкой?! Ну не дура ли? Столько всего перетерпеть и вдруг вернуться!» — Женя отвернулась от окна и поняла, что кофе и сигареты не успокоили ее, а еще больше взвинтили навязчивые мысли, которые отдавались в висках нестерпимой головной болью.

Вернувшись на свое место, Евгения, удобно устроившись в кресле, откинула голову назад. Она закрыла глаза и попыталась заснуть: в конце концов, это не мое дело! Человек имеет право на свою жизнь и принимать решения без посторонних указаний!

Но тут же вскинулась: «А я — не посторонняя!»

— Простите, здесь свободно? — неожиданно услышала она низкий мужской голос на французском, с заметным акцентом. Женя открыла глаза и вздрогнула. Не может быть! Ее словно пробило насквозь ужасом — я так и знала! Перед ней стоял человек, неприятно поразивший ее в баре.

— Конечно, пожалуйста… — она поспешно убрала сумочку с соседнего сиденья и, на всякий случай, обернулась назад, словно искала помощи, если что… Сзади на сиденьях никого не было. «Мамочка, беда!» — пронеслось у нее в голове.

— Извините, что вас побеспокоил, — вдруг по-русски произнес ужасный тип и сел рядом, отгородив ее широкой спиной от прохода вагона и, как показалось ей, от всего мира.

— Здравствуйте, товарищ Щеглова! — И тут же поправился с издевкой: — Пардон, мадам Бержар…

38

Прошло два месяца.

Католическое Рождество и Новый год пролетели ярким фейерверком, непрерывными выходными, подарками, застольями, многолюдьем в торговых центрах, в ресторанах и на улицах.

В «Балалайке», как положено, отгуляв Новый год и отметив православное Рождество, готовились к празднованию русского Старого Нового года. Было уже традицией каждый год 13 января собираться большой компанией, чтобы выпить, закусить и от души повеселиться по-русски: с песнями, танцами, шутками.

Ну где им, французам, понять, что русской душе нужно раздолье во всем: в еде, в алкоголе, в выплеске эмоций танцами и песнями.

Лариса сидела за конторкой и принимала по телефону заказы на праздничные столики. Свободных мест уже почти не осталось, а телефон звонил и звонил.

— Простите, остались места у кухни… — Записав последний стол на двух человек, она задумалась: «Придется занять часть подсобного помещения». Лара осмотрела проход и громко крикнула рабочим с кухни:

— Ребята! Хватит чаевничать, идите сюда! — и дала распоряжение освободить подсобку от коробок с вином и водкой. В голосе проскальзывали командирские нотки, как-никак ее назначили с Нового года работать администратором.

— Мальчики, миленькие, давайте работать в темпе. Скоро обед, клиенты пойдут! Витенька, ну что, ты уже с утра набрался?

— Ничего не набрался! Это еще со вчерашнего! — пробурчал в ответ молодой парень с помятым, словно только после сна лицом.

— Ладно, ладно, без обид, ребятки! Надо работать! — И она сама энергично взялась за дело.

— Миш, эти ящики отнеси в подвал…

— Виктор, хватит дурака валять, помоги Мишелю…

Алла стояла в дверях, не решаясь беспокоить занятых работой Ларису и двух молодых ребят. Лара, увидев Аллочку, бросила перебирать бутылки и белозубо улыбнулась:

— О, кто к нам пожаловал! Алла Владимировна, проходите! — И она вышла к ней навстречу, вытирая руки о салфетку.

— Здравствуй, Аллочка! Алексей! — крикнула она, повернувшись в сторону кухни. — Посмотри, кто к нам пришел!

Аллочка, смущенная вниманием, тихо сказала:

— Извините, может быть, я не вовремя? Я просто хотела узнать, есть ли места на Старый Новый год? Мы хотели прийти с мужем.

— Ну конечно, Алла, о чем речь! Для вас всегда найдем местечко!

И Лариса деловито прошла к конторке, чтобы записать номер заказа.

— Так, сколько вас? Двое? Прекрасно! Осталось в запасе, для своих, несколько самых хороших столиков. — И она показала Алле стол в центре зала, недалеко от оркестра и площадки для танцев: — Вот здесь будет все хорошо видно и слышно!

— Спасибо, Ларочка, большое! Просто замечательно! — Алла благодарно на нее посмотрела: — Сколько я должна внести залог?

— Триста франков, без спиртных напитков, — ответила Лариса и выписала квитанцию.

В это время Алексей подошел к женщинам и, приветливо улыбаясь, дружески поцеловал Аллу:

— Бонжур, здрасьте-здрасьте! Какой у вас чудесный плащ, мадам!

— Правда? Мне тоже нравится! — засмеялась она в ответ. — Спасибо, Алеша, — и Аллочка подала плащ Алексею, — жарко у вас!

— Чай? Кофе? У нас сегодня и как всегда, великолепная ватрушка! — Лариса тут же подсуетилась и накрыла стол: чай — свежезаваренный, ватрушка — с изюмом и вишневым вареньем!

— А может, по сто грамм?

Они сели втроем за уставленный закусками стол и, словно старые задушевные друзья после длительной разлуки, а не случайно встретившиеся три месяца назад знакомые, погрузились с головой в дружеское застолье. Они болтали, острили, хохотали и подшучивали друг над другом:

— Ой, не могу, Лар, ведь ты была педагогиня! — Алеша поднял палец вверх. — Нести разумное и светлое… А носишь? Мне, пожалуйста, сто грамм «Столичной», товарищ официантка!

Лариса запротестовала:

— Молчи, тоже мне — пианист-виртуоз! «Барыня, барыня…»

Аллочка им вторила со смехом:

— Ой, не говорите, я тоже как вроде «Жизель» под сценой! — И они разразились хохотом. — Зато во Франции, чтоб ее… разодрало!

Рабочие гремели бутылками, электрический самовар гудел и свистел, магнитофон разливался трелями балалаек — «Светит месяц, светит яркий…»… Хорошо сидим!

И Алла, забыв о времени, о задании Зверева, о нелюбимом муже, наслаждалась компанией приятных людей и непринужденным общением, которого ей так не хватало в этой чужой и холодной французской жизни.

Провожая Аллочку до двери, Лара и Алексей, в два голоса, заверили ее в прекрасной вечеринке в следующую пятницу:

— Соберется весь русский «бомонд», увидишь всех местных знаменитостей! Будет композитор Зацепин из Москвы, собственной персоной!

Ждем!

Алла, счастливая от удачной встречи и веселого общения, выбежала на улицу. Вдохнув влажный и прохладный воздух, с грустью подумала: «Господи, а в Ленинграде, наверное, снег!»

39

После занятий на курсах Элизабет Вайт не спешила домой. Она вышла на улицу и незаметно огляделась. Никого. Постояла минуту-другую, повернулась и пошла совершенно в другую сторону. Затем, на всякий случай, решила зайти и выждать какое-то время в небольшом ресторанчике «Леон де Брюссель», который находился у метро «Марсово поле» и где она часто обедала. В ресторане было тихо и малочисленно. Она села за маленький стол у окна: «Прекрасно!» — с этого места хорошо просматривалась вся улица до самого входа в подземку. Ничего подозрительного не заметила и удовлетворенно глотнула пива из кружки — оторваться от «наружки», если таковая имела место, было очень важно. Сегодня она решила после обеда ознакомиться с районом, где жили Волковы. Элизабет хотела узнать и хорошо разобраться во всех улочках, прилегающих к кварталу, в котором живут и действуют «герои» ее расследования. А жили они, что называется, у черта на рогах, в Пятнадцатом округе Парижа, у метро «Порт де Версаль».

— Мадам? — официант отвлек ее внимание от мыслей.

— Так, пожалуйста, мидии в белом вине со сметаной и с картофелем во фритюре… — Вспомнив о назначенной себе диете, отмахнулась: мне не на подиум, и решила еще заказать любимый напиток — красное бельгийское пиво. Надо сказать, что, кроме пиццы, она еще была большой любительнице пива — ну как тут похудеешь!

Сделав заказ, Лиза уставилась в окно. На просматриваемом пространстве, кроме оживленной толпы, снующей из метро и обратно, подозрительного ничего не было. Наспех проглотив обед, она расплатилась и вышла из подвальчика ресторана. «Какое счастье, что дождя нет и можно поехать в пригород…» — подумала она, вспомнив, как промокла незадолго до этого, гуляя в парке. Потом, на всякий случай, еще немного постояла у журнального киоска, купила газету и спустилась в метро. Доехала до станции «Конвенсьон» и решила выйти на остановку раньше, чтобы прогуляться пешком до метро «Порт де Версаль». Она подумала, что если за ней «хвост», то сможет заметить преследование издалека. Погода была чудесная: солнечная и сухая. Январь баловал теплом и словно давал передышку перед сезоном февральских холодных ветров и дождей. Отличная погодка для прогулки: раз-два, три-четыре… спортивным шагом, раз-два… пиво надо отрабатывать! — три-четыре…

Она даже не заметила, как ноги привели до места, где жили Волковы. Типичная пригородная улица, застроенная многоэтажками начала века, протянулась вдоль кольцевого бульвара. Вон там, на другой стороне, дом номер 15! Только она начала вглядываться в окна дома, прикидывая, где может находиться квартира № 39, как вдруг ее словно, что-то толкнуло… Она резко повернула голову налево — не может быть! Ей показалось, что подозрительно мелькнула какая-то фигура и притаилась за углом. Что это? «Наружка»? Или померещилось?

Осторожная по натуре и великолепно вышколенная на курсах секретных агентов, Лиза сделала вид, что ничего не случилось. Она тут же повернулась и, сделав беззаботный вид, зашла в ближайшее кафе. Посидела полчаса с чашечкой кофе и как ни в чем не бывало пошла в метро. Через какое-то время, внутренне, на уровне интуиции, опять почувствовала преследование. Незаметно повернув голову, осмотрела платформу. Ничего подозрительного. «Неужели опять показалось? Странно!» — подумала она.

Вагон был битком набит. Элизабет, сделав вид, что смотрит настенную схему метро, окинула взглядом попутчиков. Тут же обратила внимание на человека, которого, как ей показалось, уже где-то видела. Где? Это был невысокий крепыш с невзрачным серым лицом. Маленькие глазки с припухлыми веками, глядели в никуда. Она отвернулась полубоком и продолжала незаметно наблюдать. Интересно, тот самый с вокзала? Мужчина безразлично смотрел в другую сторону, держась одной рукой за поручень, а вторая рука покоилась во внутреннем кармане куртки. Нет, тот был в пальто! Да трудно, что ли, переодеться в куртку? Не трудно.

Чтобы пресечь возможное преследование, она вышла на две остановки раньше. Краем глаза заметила — крепыш исчез. Как сквозь землю провалился! Надо затеряться в многолюдной толпе, решила она и незаметно подошла к вокзалу. Покрутилась у касс поездов дальнего следования. Ничего подозрительного. Оторвалась от «хвоста» или он сам прекратил преследование? Она еще раз огляделась, немного успокоилась и вышла на улицу. На всякий случай решила не идти пешком, как обычно, а проехать две остановки на автобусе. Еле втиснулась в переполненный салон, довольно подумав, что хорошо, что не надо ездить каждый день на наземном транспорте.

Когда подходила к дому, резко оглянулась — никого. Но чувство, что тень следует за ней, не покидало.

Вприпрыжку, по привычке не дожидаясь лифта, Лиза поднялась на третий этаж и, не раздеваясь, сразу прошла на кухню. Посмотрела осторожно в окно. Перед домом никого не было. Лишь продавец жареных каштанов стоял на углу с небольшим круглым грилем на углях.

Кажется, пронесло! Наблюдала еще минут пять. Никого. Только после этого она разделась, включила телевизор и села в кресло. Надо привыкать к мысли, что «наружка» будет постоянной, и никуда от этого не денешься! Внутренняя дрожь беспокойства не оставляла ее. Она решила переключиться на что-нибудь приятное: включила музыкальный центр.

Ее сразу накрыло мощной волной — вступлением хора из оперы Мусоргского «Борис Годунов». Элизабет села в кресло и вытянув ноги, закрыла глаза.

«Как все не важно, на самом деле, мелко и глупо в этом искусственном мире, который мы сами себе придумали, — подумала она. — Музыка! Вот что бессмертно».

Лиза опять разволновалась, но уже совсем по другому поводу. Надо сказать, что она забросила музыкальную карьеру десять лет назад. Пианистка не состоялась. Под давлением родителей бросила консерваторию и поступила в университет. «Играй для себя, доченька! — убеждали они ее. — А профессия должна кормить!» Да уж, досыта наелась, спасибо!

Она еще долго сидела в темноте, а когда последние аккорды унеслись в окно и шум с улицы ворвался в квартиру, она словно очнулась.

Делать ничего не хотелось. Стало грустно и тоскливо. «Все нормальные люди живут в семье или с кем-то, а я одна… Сама виновата! Служебная карьера. Да кому она нужна? С такой профессией даже друзей нет!» Тут она вспомнила, что Вера Борткевич предложила отметить Старый Новый год в компании, в русском ресторане «Балалайка». Как она сказала, ее пригласила бывшая балерина Алла Дюшен, оплатившая столик заранее, но ее муж отказался идти. Рассказывая это, Верочка смеялась: представляешь, француз испугался свалиться под стол от водки, с ним уже это случалось с русскими! Лизочка, пойдем! Практика по ненормативной лексике — гарантирована!

Элизабет задумалась, на самом деле ей не очень хотелось общаться с незнакомыми людьми, которые ее не интересовали профессионально. Да и светиться лишний раз в таком месте, как ресторан, было нежелательно из-за конспирации. Надо подумать и посоветоваться с шефом. Тут, при мысли о шефе, ее сердце сжалось.

«Нет! — приказала она своему безвольному и слабому на романтику органу. — Шеф — далеко! Да и пора забыть эту давнюю историю».

Ее чувство к полковнику Джону Грею было безнадежно. Это было бессмысленно, нелепо, глупо! Красавец, женат, трое детей, один одного меньше… Достигший высот по службе… Ну куда тебе, толстушке, дурнушке и хохотушке, дотянуться до таких высот? Голова закружится! А она и так кружилась только при одном появлении полковника или звуке его голоса… Вот и рванула подальше от родной конторы, чтобы не слышать, не видеть и не падать в обмороки… Все! Хватит, хватит! Сейчас надо думать о другом! Опасность нависла, а ты — ах, полковник! Да разве это опасность? Опасность была там, рядом с полковником Греем… его глаза так близко… милый Грей! И зачем судьба дала ей это недельное счастье на далекой военной базе во Флориде? Свела на неделю, а развела на жизнь… «Все, все, все!» — Лиза резко встала. Все!

Включила свет и телевизор, переоделась в любимый халат и прошла на кухню, автоматически выглянув в окно, единственное в квартире, выходящее на проезжую улицу, два других выходили во двор. Выглянула и отпрянула. На углу дома человек в длинном пальто покупал жареные каштаны.

40

Было уже поздно. Борис Александрович сидел в своем кабинете и разбирал бумаги. Он поднял голову и посмотрел в окно. Дождь. Достал сигарету, затянулся и подумал: «Надо завязывать с писаниной, даже толком не обедал — кофе, кофе, кофе…»

Борис встал из-за стола и потянул затекшие ноги и снова опустился в кресло. Надо еще подготовить отчет о своей деятельности за прошедший месяц.

Он улетал в Москву на три дня на следующей неделе. Зверев переложил бумаги, прикидывая, что за час справится. Прежде всего подчеркнул в деловом календаре день встречи с Аллой Дюшен, удовлетворенно отметив: молодец, балеринка! Она прекрасно справлялась со своей ролью и уже вошла в доверие людей из «Балалайки». Надо будет выписать премиальные за успешную работу. Это даст ей мотивацию хорошо работать в новом году. Впрочем, он давно заметил, что Аллу деньги мало интересовали. Она никогда ничего не просила и даже отказывалась от вознаграждений, де, слишком много! Видели такое? Неужели играет роль бессребреницы? Другая бы на ее месте уж точно не растерялась отхватить кусок от конспиративного пирога…

Борис вспомнил последнюю встречу в отеле и улыбнулся. Он вдруг опять почувствовал, что скучает по этой нежной, искренней и явно влюбленной в него женщине. «Гор, мой властелин!» — послышался ему голос Аллочки. Борис взъерошил руками ежик непослушных волос и, недовольный своим сентиментальным настроением, снова переключился на деловые документы.

На большом листе бумаги он нарисовал круг, от которого лучиками исходили стрелки. В центре круга было начертано крупными буквами: «Балалайка». К каждой стрелке он приписал под вопросом: Лариса Квин, Алексей Артемов, Виктор Стежков. И ниже дописал: «Разобраться, какую роль играет Лариса Квин в группе “Репатрианты”». И опять поставил жирный вопросительный знак.

Он на минуту откинулся в кресле и закрыл глаза. Потом встряхнулся, прогоняя сон, походил по комнате и снова закурил, чтобы заглушить голод. Надвигалось время ужина. Зверев решил закончить с работой и, поспешно придвинув кресло ближе к столу, написал крупными буквами «Дружба». Тоже надо разобраться. Ксения Анатольевна закончила свою деятельность в декабре, и на ее место поступила молодая неопытная секретарь-атташе по культурным связям Борткевич Вера Андреевна. Петренко убедил его, что лучше кандидатуры не найти, мол, из нее веревки можно вить… Что ж, посмотрим… Ведь вокруг этой ассоциации вьется немало лиц, так называемых членов организации, интересных для Зверева. Надо разобраться с этими «членами»! Но самое главное, это сближение Веры с Элизабет Вайт. Справится ли Вера Борткевич с опытной американской разведчицей? То, что эта «юнесовская курсистка» была цэрэушная «кротиха», он не сомневался. Непременно надо внедрить в это содружество Аллу Дюшен. Тогда у него будет независимая от Петренко, который работал на другой отдел, информация. За Аллу Борис не сомневался, она была у него на «крючке»!

Борис Александрович закончил свои деловые записи, посмотрел на часы — ничего себе, скоро девять!

Он достал из ящика стола небольшие темные усы и ловко, привычным жестом, даже не глядя в зеркало, наклеил на лицо. Уже перед зеркалом поправил «усики», гелем «прилизал» торчащие волосы, повесил спортивную куртку на стул и надел дорогой пиджак. Эти незатейливые манипуляции над внешностью моментально преобразили его до неузнаваемости. Он улыбнулся, и забасил голосом Высоцкого: «Да это же просто другой человек, а я тот же самый…»

Перед самым выходом позвонил в ресторан «Балалайка» и заказал столик. Надо прощупать обстановку на месте событий, а заодно и поужинать.

41

Аккордеон выводил незатейливую мелодию, которая, казалось, накрывала обвораживающей сентиментальной грустью и, в то же время с каким-то цыганским надрывом заводила и пробирала до слез. Жорж Кондаков посмотрел на музыканта, склонившегося над превышающим его в размерах инструментом, совсем мальчишка-подросток. Внешне похож на румына или болгарина, а скорей всего цыганенок, подумал он и бросил ему в коробку двадцать франков. Видимо, это были для мальчишки очень большие деньги, потому что он тут же прекратил играть, поставил аккордеон на землю и, схватив бумажные деньги из картонки, засунул их во внутренний карман обшарпанного пиджака. Потом глянул лукавым благодарным взглядом на Жоржа и, растянув инструмент, жахнул во всю мощь стареньких мехов: «Ка-а-а-а-али-и-и-и-и-и-инка — ма-а-а-али-и-и-инка…»

Кондаков вздрогнул от неожиданности, и ему даже показалось, что парень видит его насквозь: «Вот хитрая бестия!»

Чтобы не привлекать к себе внимание, Жорж отвернулся к стене и сделал вид, что он здесь ни при чем и никакой музыки не заказывал.

Кондаков сидел на террасе кафе и, несмотря на непогоду, был в темных очках. Так ему было спокойнее. Он привык к ним с того самого дня, когда впервые вышел на улицу после пластической операции. Очки стали для него вторым лицом, и он снимал их только, когда был дома.

В настоящий момент Жорж поджидал Алексея Артемова и прикидывал схему их разговора. По каким-то внутренним причинам — интуиция? — может быть! — Кондаков делал на него большую ставку: обаятельный, общительный Алешка притягивал и располагал к себе людей мгновенно. С его помощью в группу уже было привлечено несколько человек, которые сейчас проходили проверку и испытательный срок. Трое из них работали в ресторане «Балалайка». А тут еще появилась новая кандидатура — Алла Дюшен. Как сказали ему, очень красивая, замужем за французом, душевно одинокая. Характеристика, данная Ларисой Квин и Алешей, вполне устраивала Кондакова. Сегодня Алексей принесет ее биографические данные и фотографию, сделанную во время одного из застолий в ресторане. Он, конечно, проверит по своим каналам, не тянется ли за ней какой-нибудь след в разведочно-агентурной сети.

«Кали-и-инка — мали-и-и-и-инка…» Жорж, улыбнувшись про себя, не подавал виду, а французы захлопали. Им явно нравилось.

К счастью, моросящий дождь вспугнул уличного музыканта. Он сыграл на прощание пиафского «легионера», видимо, рассчитывая на чувства истинных французов, прошелся, как и полагается в таких случаях, с видавшего вида кепкой, собрал однофранковую дань и, весело звеня монетами, с достоинством удалился. Жорж облегченно вздохнул. Такие необдуманные жесты не прощаются профессиональным разведчикам, первая заповедь которых — не выделяться и не высовываться в толпе. Эта заповедь была им нарушена впервые за много лет. Расслабляться нельзя. «Тоже мне старый сентиментальный меломан-болван!» — усмехнулся Кондаков на себя. Дождь припустил сильнее, и он перебрался с террасы кафе в зал, который был забит до отказа. По телевизору шла прямая трансляция футбольного матча из Мадрида. Жорж поморщился: вот некстати! Шумные болельщики гудели, как растревоженный улей: испанцы забили французам гол.

— Простите, здесь свободно? — сквозь ресторанный гам громко крикнул Алеша по-французски и, не дожидаясь ответа, сел на свободный стул.

Жорж Кондаков кивнул головой и безразлично отвернулся к телевизору, прикинувшись, что с ним не знаком.

— Гарсон! Кофе, пожалуйста, и стакан воды! — опять прокричал сквозь шум Алеша и положил журнал на столик. И тут же сделал вид, что смотрит с увлечением футбол.

— Мерси! — выпил кофе одним глотком, запив его холодной водой:

— Вперед! Алле! — взмахнул он руками во всеобщем крике. Затем, не отрываясь от экрана, положил мелочь за кофе и медленно прошел к выходу.

Жорж окинул быстрым взглядом зал, внимание которого было всецело сосредоточенно на экране — давай, давай… го-о-о-о-о-о-ол!!! — взял в руки журнал, всем видом показывая, что небрежно просматривает страницы.

Январский сырой ветер ворвался под навес террасы и в открытые двери кафе. Все засуетились. Матч закончился, и французские болельщики начали шумно праздновать победу. Кондаков решил, что самое время незаметно покинуть звеневшее от шума заведение. Прихватив с собой журнал, в котором был конверт с фотографией балерины, он вышел на улицу: «Ну, сколько раз зарекался, надо купить зонт!» — чертыхнулся Жорж на холодную водяную пыль, пахнувшую ему в лицо. Пересекая площадь Сен-Мишель у фонтана, он увидел свободное такси.

«Нет, в такую погоду надо сидеть дома и греться у камина, а не рассиживаться в уличных кафе», — опять раздраженно подумал Жорж.

— Вокзал Аустерлиц, пожалуйста, — сказал он таксисту и, сняв мокрые очки и шляпу, откинулся на спинку сиденья.

42

В ресторане «Балалайка» была несусветная суета. Столы сдвигали и раздвигали, считали стулья — их явно не хватало. Лариса командовала парадом. Ответственная за праздничный вечер, она дала указание рабочим принести длинные доски из подсобного помещения и сделать временные лавки.

— В этом году что-то невообразимое — столько народу, — сказала Лара хозяйке ресторана.

— Вот и хорошо, погуляем! — улыбнулась ей в ответ худенькая симпатичная женщина, закутанная в теплую вязаную шаль.

— Да уж, погуляем! — засмеялась Лара. — Где это видано, на Новый год полно свободных мест было, а на Старый — вот, раздвигаемся? Ну и дела!

Хозяйка, Людмила Ивановна, озабоченно поглядывая в сторону кухни, сказала Ларисе:

— Ты уж тут пригляди за всеми, Ларочка, вся надежда на тебя. Я пошла на кухню, проверю, как там справляются, — и она заспешила в сторону раздаточного окна. До открытия ресторана оставалось около двух часов.

— Господи, а у нас даже столы не готовы! — спохватилась Лара и, подгоняя официантов и работников кухни, принялась сама накрывать столы праздничными салфетками.

Большой зал и маленькая отдельная комната вмещали около шестидесяти человек. 13 января собирались отметить Старый Новый год больше сотни.

— Вот уж действительно — невероятное что-то! — удивлялась Лара.

К семи часам запыхавшиеся работники ресторана перевели дух. Все готово!

После восьми часов в ресторан потянулся народ. Лариса со списком в руках, рассаживала клиентов, в основном знакомых ей постоянных посетителей.

— Проходите, проходите, Зинаида Николаевна! Вы прекрасно выглядите! Ваш столик вон там, у стеночки.

Когда веселье было в самом разгаре, выключили свет и зажгли на столах свечи. Ансамбль балалаечников залихватски выводил мелодии, до боли знакомые всем. Собравшиеся в зале уже хорошо подвыпившие гости, нестройными голосами подхватывали любимые песни. Солистка ансамбля Таня начала выдавать задорные частушки:

«Как на улице мороз замораживает. Меня миленький целует, размораживает…» И тут все пустились в разудалый пляс — кто во что горазд! «Меня милый провожал, да у дома задержал… Их, ах…»

Алла Дюшен и Верочка Борткевич сидели вдвоем в самом центре зала. Элизабет Вайт, извинившись, под предлогом простуды на вечеринку не пришла.

— Ну и Бог с ней, — сказала Аллочка, — ведь она американка! Что ей русский Новый год!

— Алла, скажите, почему за границей в русских ресторанах только народные инструменты играют? А частушки? Такое старье! Я Москве таких никогда даже не слышала!

— Ностальгия, Верочка! Ностальгия! — засмеялась Алла и весело добавила: — Не поверишь, Вер, мне нравится!

А Верочка была, что называется, не в своей тарелке. Она смущалась в окружении незнакомых людей и особенно от пристального внимания к себе со стороны многочисленной русской коммуны. Новое лицо всегда вызывало любопытство, и поэтому многие подходили к столу, за которым сидели молодые женщины, чтобы познакомиться. Особенно мужчины. Вера, почти не бывавшая раньше в больших шумных компаниях и не любившая спиртного, выпила от смущения рюмку «Столичной».

— Огурчик, огурчик возьми! — подставила ей тарелку с закусками Аллочка. Девушка сразу расслабилась и повеселела. Алла, честно говоря, тоже не любившая водку, глядя на нее, выпила за компанию: — С Новым Старым годом, Верочка! Чтоб у нас все хорошо было в этом году!

Хоровод новых лиц, веселых песен закружил их во всеобщей пляске.

«Скоро, скоро снег растает, вся земля согреется. На твою любовь весною можно ли надеяться?..»

Алексей Артемов трезвым всеохватывающим взглядом, как бы выдергивая из пьяного хаоса отдельные столики с нужными ему людьми, смотрел в зал. Он все замечал и запоминал. Вон Алла Дюшен уже сидит с двумя мужчинами за соседним столиком, а ее спутницу, молодую девушку, кружит в танце незнакомый молодой человек. «По-моему, француз? — припомнил Алеша парня, разговаривавшего с Ларисой по-французски в начале вечеринки. — Надо узнать, что это за птица, залетевшая в русские сети?» Потом увидел и не поверил глазам — не может быть! Кто это в роговых очках? Прямо профессор! Неужели Жорж Кондаков? «Точно он! — удивился он. — Ну и дела!»

Балалаечники были в ударе и народ, разошедшийся не на шутку, требовал застольный репертуар. «На улицах Саратова!..» — кричали пьяными голосами.

«Огней так много золотых…» — Алеша играл на полном автомате, продолжая смотреть в зал, заметил, как Лариса подвела Жоржа к столику, где сидели Алла Дюшен и ее знакомая: «Интересно, кто такая? Надо будет узнать у Лары».

«Ой, цветет калина в поле у ручья…» Уже перевалило за полночь, но расходиться никто не собирался. «Выходила на берег Катюша…»

Опьяневшая публика требовала продолжения банкета, но у музыкантов не было сил!

Балалайки замолчали. Ну сколько можно?! Тоже выпить и закусить хочется!

Включили магнитофон. О, наверное, новая кассета из России: «Льдинка, льдинка…» Хорошо. И, налетая друг на друга и наступая друг другу на ноги, подвыпившие гости ресторана с еще большей энергией запрыгали на маленьком пятачке танцевальной площадки. Места явно не хватало.

Алеша прошелся по залу и, прежде чем уйти на кухню, где Лара приготовила место с закуской для музыкантов, подошел к столу, за которым веселились Жорж, Алла и симпатичная незнакомка. Девушка сидела рядом с не сводившим с нее глаз молодым человеком, с которым она танцевала весь вечер.

— Добрый вечер, господа! — и Алексей всем широко улыбнулся. — Со Старым Новым годом!

— С русским Новым годом! — засмеялись ему в ответ за столом.

Он подошел со стороны, где сидела Алла, и поцеловал ей руку.

— Алла Владимировна, познакомьте меня со своими друзьями?

Аллочка засмеялась:

— С новыми знакомыми, между прочим! Это Жорж, — она кивнула в сторону Кондакова, — а это моя наставница по обществу «Дружба», прошу любить и жаловать — Верочка Борткевич!

Алеша подошел к Верочке и тоже поцеловал ей руку:

— Очень приятно познакомиться! Алексей Артемов.

Вера смутилась, покраснела и почему-то ответила по-французски:

— Мне тоже… — Потом, повернувшись к молодому человеку, сидевшему рядом с ней, представила всем: — А это Антуан Мушан.

Молодой человек, готовно улыбаясь — было видно, что он уже изрядно выпил, — протянул руку Алексею и, неожиданно для всех, сказал по-русски:

— Большой спасиба. Я — зовут Антуан.

Все громко засмеялись и захлопали в ладоши:

— Бравó, бравó, молодец! Верочка у нас хорошая учительница!

— Ну, мадам и месье, с русским Новым годом! Не смею вас больше задерживать.

— С Новым го-о-одом! — завопили ему в ответ собравшиеся за столом.

Алексей быстро пошел в сторону кухни.

— Ууу, как вкусно пахнет! Ларочка, положи-ка мне салату побольше и горячей рыбы… От водочки тоже не откажусь! — и он налил себе из графина рюмку водки: — Ну, дорогая, за нас!

43

Всю ночь Элизабет не сомкнула глаз. Перспектива идти на курсы к девяти часам убивала ее. Сон только-только соизволил посетить ее под утро. Господи, как хочется спать! Еще эта мигрень! Голова гудела, словно колокол. Она повернулась к стенке и поморщилась: два колокола!

Колокола звонили головной болью и вспугнули сон окончательно. Пришлось встать. «Иначе этот перезвон убьет меня!» Она выпила таблетку и приготовила кофе. Завтракать не смогла: кусок в горло не лез.

Вспомнив вчерашнюю фигуру в темноте и ночные страхи, Лиза приняла решение: не переживать и не суетиться! Надо взять себя в руки, не волноваться и вести себя так, как будто ничего не случилось. Самое главное, сбить своих преследователей с толку: полное бездействие в плане Волковых. Забыть о них. Конечно, до лучших времен. И больше того, дать ложное направление. Как их там учили на курсах: выбрать любой незначительный объект или место и блефовать. Пусть противник распутывает мифические следы. Это идея!

Она повеселела, да и таблетка, наверное, начала действовать. Лиза сделала бутерброд и совсем успокоилась. Надо хорошо продумать, все рассчитать и постараться разглядеть у «тени» лицо. Она напряглась, мысленно представив некоторые фрагменты из последних событий.

Теперь она знала точно — их было двое. Невзрачный убогий тип — «коротышка», и второй — высокий, в пальто. Тот самый, что «дежурил» вчера у ее дома. Результат — бессонная ночь. Элизабет разозлилась на себя: «Так больше продолжаться не может! Буду жить нормально. Надо идти на занятия! Надо!» Она допила кофе на ходу, быстренько подкрасила губы и, посмотрев на себя в зеркало отвернулась: «Даже, не рыжик, а бледная поганка!»

Утро было солнечным и сухим. Редкая возможность в середине января насладиться прекрасным ярким деньком.

Лиза на ходу продумывала свои действия: опять же, как там нас учили? Правильно: спокойствие. Никаких резких движений в сторону. Жить обычной жизнью молодой свободной женщины. И плевать на все! Замучаются ходить следом товарищи, или, вполне возможно, месье!

От этих мыслей Элизабет рассмеялась, представив, как «топтуны» сидят в концертном зале и слушают Баха. А потом под дождем «нарезают круги» возле парикмахерской или вокруг гимнастического зала.

«Так, еще надо записаться на курсы йоги, русского языка, вязания и в школу бальных танцев — придется потрудиться вам, дорогие друзья!»

И она, удовлетворенно улыбнувшись, спустилась по ступенькам на станцию метро. Теперь она даже оглядываться не будет. Лиза села на свободное место у окна и закрыла глаза, потому что в этот момент на нее навалился непрошенный сон.

44

Кухня была чистенькой и уютной. Алла приложила немало усилий, чтобы навести дома порядок, в ее понимании, конечно. Квартира была большой, классической, но старомодной и непрактичной. Наконец, после убеждений и уговоров, они сделали в квартире частичный ремонт: на кухне и в спальнях. Она не могла налюбоваться на новую газовую плиту, сияющую белой эмалью, и настенными, под цвет ореха, шкафами современного дизайна. На стенах обои ее любимого цвета магнолии, столик, откидывающийся от стены, для завтрака, и маленький телевизор на подвесной полочке. Полы из розовой кафельной плитки были в тон стенам и делали кухню светлой и объемной. Чистота! Красота! То, что она так любила. Не то что раньше: огромный дубовый буфет, забитый ненужным хламом, и длинный стол из той же серии занимали половину кухни.

— Давай все выбросим! — предложила она однажды мужу.

— Шери, это же модерн тридцатых годов, очень дорого!

— Хорошо, милый, давай сдадим в антикварный магазин…

Под ее напором муж сдался:

— Делай, как лучше…

Ну вот, совсем, другое дело! Алла с любовью обвела взглядом кухню. Теперь ей доставляло удовольствие здесь находиться.

Дело шло к ужину. Алла готовила еду и смотрела телевизор — практиковала французский на слух. Она уже хорошо понимала разговорную речь и сама удивлялась своим способностям: вот бы еще также говорить!

Накрыла стол на кухне, а не в столовой — еще одно нововведение в семейный уклад жизни: милый, здесь так уютно, да и носить тарелки туда-сюда не надо… А? Покладистый муж только руками разводил:

— Как скажешь, шери…

Семейная жизнь продолжалась. Алла старалась не думать о своей двойной жизни. С одной стороны, она была хорошей женой, по крайней мере старалась. А что еще оставалось делать? С мужем была спокойной и ровной. В доме был полный порядок: уборка, покупки, готовка, стирка и все остальные домашние дела были на ее плечах. Но с другой стороны, с того памятного для нее вечера, спали они в разных комнатах. Алла находила различные предлоги: например, храп Даниэля.

— Ну что я могу поделать? — разводил он виновато руками.

А частые мигрени жены принимал как должное:

— Выпей таблетку, шери…

Что и говорить, Даниэль был хорошим мужем. Даже слишком. Ей нечего было сказать или придраться. Хотя очень хотелось.

«Я устала! — Отдохни. — Не хочу! — Хорошо», — обычный диалог супругов.

Это раздражало Аллу: «Уж лучше бы он был грубым и невнимательным!» — сердилась она. Ей хотелось хоть как-то оправдать себя. Но не удавалось.

После ужина Даниэль прошел в гостиную и, удобно устроившись в кресле, задремал. По телевизору крутили незатейливый французский сериал. Аллочка осталась на кухне, убирала со стола и смотрела программу с участием Сержа Гинзбура, с некоторых пор ставшего ее любимым артистом. «Господи, какой же он некрасивый!» — удивлялась она. Худой, обросший щетиной, взлохмаченный, с трясущимися от похмелья руками, он отталкивал своей какой-то верблюжьей внешностью, пока не начинал петь хрипловатым низким голосом. И тут что-то сдвигалось в ее сознании: незатейливая мелодия, непоставленный голос, простые и уже хорошо понимаемые слова обволакивали и проникали в душу… И это при том, что Алла, с детства воспитанная на классической музыке, не принимала, даже по молодости, никакие «буги-вуги»… И вот на тебе, пожалуйста!

«Жэ тэм… — муа нон плю… Я люблю тебя… а я — нет…»

Воспоминание о последней встрече с Борисом накрыло ее. Она с болью и грустью думала о нем и о своем чувстве к нему. Причем безответном, как в этой бесхитростной песне. «Жэ тэм… — муа нон плю…»

Завтра встреча в «Гранд-Отеле». Непонятная тревога охватила ее. Завтра! Потом к этому волнению вдруг примешалось чувство вины. Алла вспомнила о своем новом поклоннике: кажется, опять делаю глупости! Жорж!

Дело в том, что новый знакомый проявил к ней большое внимание на вечеринке в «Балалайке». Русский эмигрант. Симпатичный. Умеющий увлечь беседой, но не больше. И для чего, скажите на милость, она назначила ему свидание в пятницу? Не могла отказать настойчивому и обаятельному собеседнику? Что тут скажешь? Алла любила умных и интеллектуальных мужчин, кто бы спорил! Но дело было не в этом. Нет! Аллочка знала, причина была в другом: ей захотелось доказать Звереву… Нет! Прежде всего себе! Да, да, себе! Что — женщина! Красивая! Сильная! И кому-то — нужна!

Из гостиной послышался голос мужа. Аллочка виновато обхватила голову руками, она напрочь забыла в своих страстях о его существовании.

— Милый, прости, у меня болит голова…

— Спокойной ночи, шери!

45

Борис закончил писать, с шумом задвинул ящик стола и закрыл его на ключ. Посмотрел на часы: пора собираться. В три часа в «Гранд-отеле» деловая встреча с мадам Дюшен. Деловая? Это как сказать. С некоторых пор он часто думал о ней, причем положительно, и ему это очень не нравилось. «Ну какого черта, сопли распустил по бабе! — злился он на себя. — Все они одинаковые! Ее никто не гнал замуж за француза! Работать надо, а не страдания разводить!»

Он отбросил все сантименты и, настроившись по-боевому, прикинул план дальнейших действий. Куй железо, пока горячо… и нечего расслабляться! Пока балерина в него влюблена и можно, как говорится, из нее веревки вить, надо использовать эту ситуацию на благое дело. Даже сомневаться нечего: будет работать на него усердно и пойдет на все — по просьбе или приказу. «А куда она денется! — жестко улыбнулся он. На столе лежала папка с фотографиями. — Так-то, голубушка, не увернешься от нас».

По телефону он вызвал такси — служебная или личная машина слишком на виду. Лучше не привлекать внимания к своей скромной личности представителя государственных коммерческих структур.

Борис отсчитал деньги, оформленные у бухгалтера на разработку операции «Серпан», положил в конверт и вышел за ворота торгового представительства.

46

После утренних занятий на курсах Вера спешила в офис ассоциации «Дружба». Там в два часа ее ждала Алла Дюшен. Раз в неделю, в среду, Алла приходила на два часа и помогала разбирать бумаги и почту. К ужасу Веры, их просто заваливали корреспонденцией со всех сторон: представители клубов, компании, культурные ассоциации жаждали партнерства и взаимодействий. Рекой текли конверты с программами, предложениями, рекламными проспектами. «Очень вы нам нужны! Со своей программой не знаем, как справиться!» — сердилась Верочка.

«Как вовремя Алла Владимировна появилась! — благодарно думала она, раскладывая письма. — Как бы я одна справлялась с этой бумажной рутиной?»

Несмотря на свое отвращение к бумажной волоките, она старалась вникнуть в бюрократическую систему ассоциации: платежи и банковские операции, списки членов организации, спонсорские каналы и приход денег со стороны — в виде оплаты концертов.

«С ума сойти! А кто будет заниматься продажей сувениров и подготовкой русских буфетов в декады праздников и фестивалей? — возмутилась она, прочитав в плане программу на май. — Я? Спасибо! Для этого я рвалась в Париж!» И кто бы мог подумать о скромной на вид организации, что здесь такая кипучая деятельность? Да, что ни говори, работа оказалась совсем не той, что представлялась Вере, когда она подписывала договор. Знала бы — не подписала! В реалии романтическая подпольная деятельность оказалась обыкновенным бюрократическим кошмаром, да еще с политической подоплекой типа «СССР — всем в мире пример!», и у Веры опускались руки: «Вот тебе и атташе по культурным связям!»

Если бы не учеба на курсах, то и Париж сто лет бы ей сдался!

Так что только курсы удерживали Верочку от резких движений сорваться в Москву. И еще встреча с Элизабет Вайт. Вере показалось, что, наконец, у нее появилась подруга.

Надо сказать, жизнь ее не баловала друзьями. Это точно. Единственная школьная подруга детства, Вика Петрова, осталась в Москве. Был еще, конечно, мальчик, которого Верочка любила. Они встречались с Сашей Кулаковым тайно весь десятый класс. Он был ее первым увлечением и первым мужчиной. Потом все резко оборвалось. Родители, узнав о связи, без шума и скандала, как только Верочка сдала выпускные экзамены в школе, увезли ее на дачу. Ну а мальчику объяснили, что к чему…

После этого он больше не объявился. Саша был из простой рабочей семьи — даже и разговора быть не могло о совместном будущем. Все решили родители. У них на примете был другой мальчик. Тот самый, о котором говорили шепотом. Фамилия была слишком громкая. Но тоже ничего не получилось. Из таких девочек, дочек аппаратчиков прикремлевского круга, как Верочка — была очередь. Выбор пал не на нее.

Родители успокаивали: «Ничего, доченька! Подожди, ты молодая, надо выучиться. У тебя все впереди! Подожди…» До сих пор ждет!

Про Сашу Кулакова все забыли. Все, но не Вера. Она еще долго по ночам плакала в подушку и часто видела во сне скамейку в Измайловском парке, на которой впервые поцеловалась с ним.

И вот теперь Париж. Одна, в изоляции посольского круга. Какое счастье, что есть курсы и Лиза Вайт! Сегодня вечером они идут на концерт. В зале Плейель выступает камерный оркестр из Ленинграда, и у Веры был пригласительный билет на два лица от отделения общества «Дружба».

После занятий Вера решила пройтись по свежему воздуху. Погода чудесная! Зима была сухой и ясной. Она не спеша шла через Марсово поле и любовалась золотым куполом Дворца инвалидов, сияющим издалека под блеклым солнцем, даже глазам больно! У метро Верочка купила пакетик жареных каштанов за десять франков и с хрустом надавила холодными непослушными пальцами на горячий темно-красный панцирь: вкусно как! И почему в Москве никому в голову не придет лакомиться таким деликатесом? Как говорила одна из бабушек Веры, услышав, как нахваливают вкус древесного ореха: «Чего? Каштаны? Каштанами у нас на Украине свиней кормят!» «Видела бы бабушка, как я наслаждаюсь свинячим деликатесом!» — Верочка даже засмеялась, представив, как бабушка всплескивает руками: «Каштаны?» — и отправила в рот золотистый кусочек французского лакомства.

После прогулки в парке Верочка забежала домой, чтобы пообедать и переодеться — после работы сразу на концерт. Не успела она включить чайник, как в дверь постучали. Ну кто может быть кроме соседа:

— Петр Петрович? Входите, открыто! — крикнула Вера из кухни.

— Верушка, я на минутку…

47

На станции Аустерлиц была обычная вокзальная суета. Отъезжающие с чемоданами, сумками, пакетами спешили к поездам, а навстречу им с платформы неслись только что прибывшие пассажиры. У таблоидов расписания поездов толпились нетерпеливые встречающие, а провожающие весело галдели на платформах и махали руками вслед отходящим составам. Грузчики в синих фирменных комбинезонах толкали нагруженные до небес чемоданами и сумками тележки и громко предупредительно кричали: «Атасье-е-ен! Внимание!»

Жорж любил вокзалы с детства. Сам не знал, почему. Он хорошо помнит, как еще мальчишкой бегал на Белорусский вокзал смотреть на приходящие и отходящие поезда. И мечтал быть проводником поездов дальнего следования. Господи, о чем только в детстве не мечтал, но только не о Париже! Жорж улыбнулся: слишком разительный контраст — Белорусский вокзал послевоенной Москвы и Северный вокзал Парижа сегодняшних дней.

Он заказал кофе у барной стойки и взял с прилавка газету «Монд». Посмотрел на часы: целый час в запасе. Кондаков всегда приезжал на личные свидания и деловые встречи заранее, не любил опаздывать и спешить. Только один раз в жизни он опоздал, на ту самую роковую встречу с подсадным агентом от КГБ. Этим спасся. Может быть, лучше опаздывать? Он сел за освободившийся столик, развернул газету и присвистнул: ничего себе! У Франсуа Миттерана — рак! Не очень хорошие дела, неизвестно, кто встанет у руля страны потом… Да ну их, эти газеты, что французские, что советские — одни неприятности! Надо думать о своем, вроде веселее…

Что ж, новая кандидатура в «ласточки»… Алла Владимировна Дюшен, в девичестве Михайлова, в первом браке — Богданова. Вышла замуж за гражданина Франции Даниэля Дюшена два года назад. Почти год живет во Франции. Бывшая балерина Ленинградского театра оперы и балета. Первый муж Эдгар Богданов проживает с матерью в Москве, пятнадцатилетняя дочь Люба осталась с бабушкой в Ленинграде.

Это все, что удалось узнать Кондакову о своей новой знакомой. Он улыбнулся. Она ему очень понравилась.

На Старый Новый год он выбрался в ресторан, чтобы посмотреть на людей, рекомендованных Алешей. Кондаков решил воспользоваться праздничной неразберихой всеобщего веселья, когда никому ни до кого нет дела. Пришел специально поздно, около полуночи, и понял, что правильно сделал: пьяная толпа лихо отплясывала «барыню» и никто не обратил на него внимания. Лариса Квин представила его друзьям как своего знакомого, заглянувшего на огонек. Все очень естественно получилось. Алла и вся компания за столом — молодая девушка (Вера Борткевич, запомнил Жорж тогда и сделал запрос о ней, на всякий случай) и ее ухажер-француз, по-моему, Антуан Мушан — ничего не заподозрили. Очень хорошо посидели.

Кондаков опять подумал о новой знакомой: интеллигентная, милая. Вот только почему она пришла на вечеринку одна, без мужа? Интересно!

Жорж был один уже много лет. Десять лет! Страшно подумать, как время летит! Он вспомнил свою жену и вздохнул: что с ней сейчас? Жорж, тогда — Леонид, женился по любви и был счастлив в браке, пока судьба не развела его с любимой женой и дочками.

«Хватит об этом!» — Кондаков уткнулся в газету, и гримаса пробежала по недовольному лицу: неужели Франсуа Миттеран болен раком? Значит, грядут большие перемены… Не любил Жорж перемены! Наелся он этих перемен за свою жизнь!.. Тьфу ты!

Мысли снова закрутились «о себе любимом». Дочки уже взрослые, внук, которого никогда не видел… Одиночество в чужой стране. Потом — Женя Щеглова! Нет, об этом слишком больно вспоминать. Как говорится, проехали. На скором поезде! С тех пор как он оказался в вынужденном подполье, Жорж даже и не пытался связать свою жизнь с какой-нибудь женщиной. Вернее, с какой-нибудь — не хотел, а вот чтобы зацепило за душу — не встретил. О теле он не думал. Тело — это инструмент, телом можно управлять, но не душой. И вот, пожалуйста, нежданно-негаданно, впервые за много лет, он увидел в глазах милой и красивой женщины искренность и внимание. Или так ему показалось? Что же, проверим первое впечатление.

Алла Дюшен назначила ему свидание в кафе на площади «Трокадеро».

Жорж улыбнулся: удивительно, он знал это кафе еще со времен Леонида Гуревского! Совпадение, конечно, но приятно, что ей нравятся места, которые он любил. «Ну, опять поехали! — прервал себя Кондаков — Хватит о прошлом!»

Недочитанная газета вернулась на прилавок. Мерси, читайте сами!

Он заплатил за кофе, окинул быстрым взглядом вокзал в целом и место своего маршрута в метро. Надел шляпу и очки. Пусть это кажется смешным и нелепым, без них он себя не представлял. Уже десять лет это было частью его облика. Казалось, ненужные детали, на самом деле они были частью хорошо отработанной конспирации: снял заметные аксессуары и уже другой человек. Жорж посмотрелся в настенное зеркало: «Пугало огородное, а все туда же. На свидание!» — и, низко опустив край шляпы, поднял воротник пальто и спустился по лестнице на станцию метро.

48

Борис расслабленно откинулся на кровати и потянулся за сигаретами, лежавшими на прикроватной тумбочке.

— Знаешь, в последнее время я стараюсь меньше курить, только когда хорошо, — он затянулся, — или когда совсем скверно.

Аллочка с нежностью посмотрела на него и спросила:

— А сейчас? Тебе хорошо?

Самодовольная улыбка тронула красивые волевые губы. Он выпустил дым колечками и промолчал. И через минуту вопросом на вопрос:

— А тебе хорошо с мужем?

Алла покраснела и с обидой сказала:

— Борис, пожалуйста, не надо! У меня прекрасный муж!

— Ну так что же ты делаешь здесь со мной, если у тебя прекрасный муж?

И, усмехнувшись, Борис выпустил струйкой дыма прямо ей в лицо. Она задохнулась, скорее от негодования, чем от дыма, и резко встала с кровати.

— Не смей так говорить!

Зверев в ответ рассмеялся:

— Ой, ой, какие мы обидчивые! У всех вас, несчастных жен, если послушать — прекрасные мужья! Только скажите мне на милость, почему от этих хороших мужей вы бегаете по отелям?

Нервно набросив на себя халат и ничего не отвечая любовнику, Алла прошла в ванную комнату. В номере наступила тишина. Только слышался плеск воды из-под крана, да из соседнего номера доносилось приглушенное бормотание телевизора.

Борис Александрович прислушался: плачет или нет? Недовольно понял, что переборщил: тоже мне, нежные какие!

Пришлось встать. И, чтобы замять деликатную ситуацию, приготовил конверт с деньгами.

Аллы долго не было слышно. Он тихонько подошел к дверям ванной и услышал, что она плачет. Борис сморщился, как от зубной боли: «Так и знал! Начинается!» Он не любил выяснять отношения с женщинами, считая ниже своего достоинства выслушивать истерики и обвинения в свой адрес. Еще чего не хватало! Терпеть не мог признаний в чувствах, сцен ревности, обид и прочих атрибутов любовной лирики. Для него с женщинами все было просто: если это жена, то хорошая мать детей и хозяйка. Если любовница — то красивая, сексуальная и без претензий. Мадам Дюшен для него была ни тем, ни другим. Зверев, недовольно прищурив глаза, приоткрыл дверь:

— Алла! — и, увидев ее в слезах, разозлился: — В чем дело? — Он взял ее за руку и сильно сжал пальцы: — Почему плачем?

Она заплакала еще громче. Борис резко развернул ее:

— В чем дело, я тебя спрашиваю?

Алла на минуту замолчала и, глядя прямо в глаза Борису, сквозь прерывистое рыдание, выдавила из себя:

— Я не хочу… — и еще сильней залилась слезами: — Я, я не могу… Борис! Я больше не могу вести двойную жизнь… — Она с силой вырвала руку из его пальцев и закрыла лицо полотенцем: — Не мо-гу!

Зверев недовольно повел плечами и, ничего не сказав в ответ, набывчившись, вышел. Стало очень тихо, вода из крана миролюбиво журчала, и слышались отдаленные голоса из соседнего номера. Аллочка в полном бессилии села на край ванны и тоже затихла. Пар эмоций и стресса был выпущен. Ну и что дальше? Она вытерла глаза и, посмотрев на себя в зеркало, ужаснулась: размазанная косметика, опухшие глаза, искривленный в истерике рот. Ей вдруг стало противно, что она так унижается и показывает свои чувства.

Алла медленно встала: что делать? Делать нечего!

Потом ее пронзила мысль: «Ну почему же? Я знаю, что делать!»

Она энергично умылась холодной водой. Лицо пылало, то ли от контраста температуры воды, то ли от переполнявших ее чувств, но стало значительно легче, и, собравшись с силами, она решительно вышла из ванной. Невероятно, но в одно мгновенье в ней вспыхнуло чувство сильнейшего протеста: сейчас или никогда!

То, о чем она не думала даже час назад, но мучило так давно, вырвалось у нее желанием высказаться.

— Борис! — она с вызовом подняла голову — Я давно хотела тебе сказать, нам надо расстаться!

Зверев, обнаженный, сидел в кресле и невозмутимо смотрел на нее

— Что-о-о? — протянул он удивленно и рассмеялся: — Расстаться? Это как? А разве мы вместе? — Он резко встал, грубо развернул ее лицо руками к себе и накрутил на палец цепочку с кулоном. Фарфоровые туфельки слабо звякнули. Борис провел большим пальцем по пуантам: — Слушай, балерина, внимательно! Расстаются, как известно, муж и жена, друзья, любовники… А мы разве муж и жена? Друзья? Или мы — кто? — И он презрительно хохотнул ей в лицо.

Алла дернулась в его в руках, но Борис еще сильнее зажал цепочку пальцами.

— Я думала, что мы… — Аллочка задыхалась, и ей стало трудно говорить.

— Я надеялась, что мы… — тут она отвела голову в сторону и вдруг стала резко вырваться из его рук: — Борис, отпусти, пожалуйста!

Зверев еще крепче накручивал украшение между пальцами, и по выражению лица казалось, что он хочет задушить ее. Цепочка натянулась до предела, вдавившись в напряженную шею, и лопнула. Туфельки жалобно звякнули и рассыпались, закатившись под стол.

— Ах так! — Алла, освободившись от давившей цепочки, отпрянула и схватилась за горло: — Ты об этом очень пожалеешь! — Она зажала в руке разорванное украшение, подошла совсем близко и медленно проговорила дрожащим от негодования голосом:

— Хорошо, Борис, я согласна, мы действительно друг другу — никто! Тогда тем более нам надо расстаться!

Тут Борис Александрович зашелся раскатистым хохотом. Видно было, что он просто-напросто ерничает:

— Ой, не могу! Рассмешила! Что значит — не встречаться? А работа? Ты, что забыла, дорогая моя мадам Дюшен? Расстаться! Ага! Жди!

Зверев резко оттолкнул ее в сторону и начал одеваться.

Алла молча смотрела на разорванную цепочку: «Господи! Оберегунчик сорван! Плохая примета! Может быть, я зря все это затеяла? — с запоздалым сожалением подумала она. — И с чего я взвилась? Ну, спросил про мужа…»

В результате так прекрасно начатый вечер превратился в банальный скандал недовольных друг другом любовников. И правда, зачем она затеяла весь этот сыр-бор? Алла совсем и не помышляла расставаться со Зверевым. Даже совсем наоборот… Просто накопилось на душе за эти полгода недомолвок и холодности с его стороны и переживаний с обидами — с ее. А теперь, действительно, что дальше?

Алла беспокойно поискала глазами туфельки. Одну увидела под журнальным столиком, другую у ножки кресла. Слава Богу, целы, не разбились! Она подняла дрожащими руками хрупкое украшение и положила вместе с цепочкой на стол. Потом села в кресло и безучастно уставилась в телевизор, включенный ею на всю громкость. Зверев поморщился от шума и, ни слова не говоря, выключил орущий приемник. Тишина была нестерпимой для Аллы. Нервы ее совсем сдали, и она неожиданно сорвалась с места и заметалась по комнате в поисках своей разбросанной одежды. В данный момент ей хотелось только одного — убежать отсюда.

Борис с презрением смотрел на этот ничтожный в его представлении спектакль. О Боже праведный, как ему надоело играть роль нежного любовника! Ведь с самого начала он знал, что близость с этой женщиной — лишь часть работы и делового шантажа. Хотя, надо заметить, приятная часть. Борис смотрел на мечущуюся по номеру Аллочку и вдруг подумал — и какая муха ее укусила? Он уже начал успокаиваться и даже пожалел о своем грубом срыве. Что ни говори, Алла была ему нужна для дела прежде всего. И если бы не серьезная привязанность с ее стороны, которая могла все испортить, все было бы хорошо. Но она лезет со своей любовью! «Мне это надо? Нет! Вот так-то! Надо просто поставить ее на место!» — жестко подумал Зверев.

Уже одетый, он сел в кресло, холодно посмотрел на нее и спокойно сказал:

— Сядь, пожалуйста, нам надо серьезно поговорить. Ты меня слышишь или нет? Истеричка!

Алла, полураздетая, с заплаканным лицом, все еще металась по номеру…

— Я сказал тебе, сядь! — вдруг закричал Зверев и, не выдержав, стукнул кулаком по столу, он готов был сейчас ее убить.

Алла испуганно на него посмотрела, схватила брошенный на пол гостиничный халат и, накинув на себя, села напротив. Ее била нервная дрожь.

— Я слушаю тебя, Борис Александрович! — и ее подбородок гордо приподнялся, мол, говори, но это ничего не изменит.

Звереву все надоело — продажная тварь! — но промолчал и бросил конверт с деньгами на столик, стоящий между ними.

— Это твой гонорар!

— Нет, нет, Борис! Я не возьму… Пожалуйста, не надо! Ты же сказал, что мы с тобой — никто! — Она даже покрылась красными пятнами от волнения. — Не возьму!

— Что-о-о? — Зверев резко встал. Ему действительно все уже надоело до чертиков. Он подошел к ней совсем близко и снова взял ее за горло: — А я плачу тебе не за любовь! Ты получаешь деньги за работу! И хватит играть спектакль! Ты не в театре! — И разжал руки так резко, что она чуть не упала. У нее от страха потемнело в глазах: и правда — задушит! Ну и пусть! Ни за что не возьму! Ну что он может сделать? Пойду в полицию…

Потом еще больше испугалась: «В полицию? С ума сошла! А бумаги? А муж узнает?..»

Зверев внимательно на нее посмотрел и, как будто почувствовав, о чем она думает, вернулся и миролюбиво сказал:

— Алла Владимировна, это деньги за работу! Я хочу поговорить с тобой…

Но в Аллу словно бес вселился, она, решительно отодвинув конверт, прервала его:

— Нет, нет, я больше не хочу ни на кого работать! Не бу-ду! — И, не выдержав напряжения, опять заплакала. Но уже без истерики, а очень тихо и почти без слез: — Могу вернуть все деньги… — Она встала, опустив безвольно руки. — Я почти ничего не потратила. Только заплатила несколько раз в ресторане «Балалайка» — на дело… — И заходила по комнате кругами: — Не буду больше работать! Не бу-ду!

Борису сказка про белого бычка страшно надоела. Ну сколько можно, в конце концов! Он вскочил и, грубо взяв за плечи, посадил ее на место:

— Послушай, дорогая моя…

Его начало трясти от злости. Зверев отчетливо понял, что если сейчас он не поставит ее на место, дела никакого не будет, а будут встречи, обиды, слезы, истерики влюбленной и неудовлетворенной женщины. Надо это пресечь сейчас, или он упустит ситуацию из своих рук.

— Так, сиди и слушай меня внимательно! И забудь слова «не могу больше работать», «не хочу встречаться», «верну деньги»…

Он почти закричал и сам удивился своей ярости. Но тут же себя остановил — не срываться! — и уже спокойнее продолжил:

— Никаких встреч в отеле больше не будет! Ты меня поняла?

Аллочка, отвернувшись в сторону, молчала. А его словно прорвало, он развернул ее лицо руками к себе:

— Нечего отворачиваться! Смотри на меня! Ты будешь выполнять мои приказы беспрекословно! Поняла?

— Я все поняла, Борис, но работать я больше не буду. Не буду! — И снова отвернулась. На лице проявилось неимоверное упрямство, она, по-видимому, пошла «ва-банк».

— Ты уверена?

— Да!

— Хорошо! Не будешь! Твоя воля!

Но знай, ты вынуждаешь меня прибегать к крайним мерам. Я не хотел делать этого! Борис встал, с шумом открыл кейс и достал оттуда конверты.

Алла удивленно посмотрела на него. А Зверев с большим злорадством затряс перед ней шуршащими пакетами:

— Не будешь? Не надо! А вот эти письма: одно твоему мужу, с фотографиями, другое — в управление безопасности Франции, будут отправлены — завтра! Пусть они знают, кто ты! — И Борис с раздражением бросил конверты прямо ей в лицо: — Вот тебе, получай!

Алла в испуге отпрянула, и пакеты упали на пол. Тишина снова воцарилась в номере. Только из соседнего номера слышались веселые голоса и смех. Обреченная и пораженная, Алла молчала. Она все поняла. Борис Александрович прошел к дверям и у самого выхода сказал:

— Подумай. Можешь не спешить, номер в гостинице оплачен на сутки. Я позвоню тебе через понедельник. В десять утра. — И он, не попрощавшись, с силой хлопнул дверью.

Оцепенев от ужаса, она неподвижно сидела еще несколько минут. Ей не хотелось верить, что все произошедшее с ней сейчас — правда.

Она встала с кресла и боязливо переступила через пакеты, зашуршавшие под ногами. Молча подошла к окну, плакать не было сил. В окно виднелась нарядная в свете вечерних фонарей улица, по которой мчались машины, пробегали одинокие прохожие. Ночь поглощала город. Страх и тоска охватили ее. Алла посмотрела на часы: половина десятого.

Надо ехать домой, ничего изменить уже нельзя!

Она непослушными от волнения руками подняла конверты и брезгливо бросила на журнальный столик. Еще минуту в нерешительности смотрела на них. Потом открыла первый пакет — деньги! Не считая, равнодушно отложила в сторону. Потом, замирая от страха, вскрыла второй: фотокопии ее донесений и рапортов. Взяла один из листочков — «…плохо отзывался о цензурном надзоре над постановкой спектакля…» — бедный Глушков, по ее вине ему закрыли выезд за границу. Аллочка покраснела и засунула листки обратно в пакет. Ей не хотелось ворошить свое прошлое. Слишком больно и стыдно…

— Ну а что там в третьем? — Дрожащими пальцами надорвала хрустящую бумагу: фотографии рассыпались по полу. — Что это?

Она не могла поверить своим глазам:

— Боже! Кто это? Я-я-я-я??? Не может быть! — Алла ожидала увидеть что угодно. Только не это! — Подлец! Какой подлец! — прошептала она в ужасе.

Потом упала на кровать и закрыла глаза. «Какой позор! Это хуже любого доноса!» В этот момент она поняла, что жить больше не хочет.

Долго лежала, уткнувшись лицом в подушку. Ближе к ночи она совсем потеряла реальность пространства и времени. Потом, словно очнувшись, провела по шее привычным жестом и, не нащупав цепочки, в ужасе открыла глаза. Реальность вернулась. Значит, все, что произошло здесь, не сон. Она через силу встала и начала безучастно одеваться. Взяла в руки украшение и попыталась закрепить разорванную цепочку — пальцы не слушались. Алла безучастно положила свой талисман в сумочку. Уже собравшись уходить, задержалась у бара и выпила рюмку коньяка. Потом еще одну и еще… Немного успокоившись, разорвала бумаги и фотографии на мелкие клочки и спустила в унитаз: «Вот так тебе, Зверь! — Стало еще легче. — А, пусть все катится в тартарары!» — Она обреченно махнула рукой и выпила еще.

Посидела недолго в кресле и, качаясь от усталости и выпитого, обреченно пошла из номера. Будь что будет! Еду домой…

Едва передвигая ногами, ничего не видя вокруг, вышла из отеля.

— Такси! На улицу Моцарта, пожалуйста!

49

Зима в Биаррице в этот год была необычно холодной. Ледяной ветер с Пиренейских гор и дожди с Атлантики сделали невозможными обычные ежедневные прогулки по набережной, розы в саду, цветущие круглый год, пожухли и свернулись в мокрые комочки.

Женя вышла из дома. В церкви на набережной Императрицы ее ждал отец Николай.

— Проходи, милая, проходи! — отец Николай придвинул два стула из конторки. — Ничего не скрывай. Говори, Евгенюшка, что давит и терзает твою душу?

Евгения опустилась на колени и, положив сцепленные руки на спинку стула, наклонила на них голову:

— Мне надо исповедоваться, батюшка, — проговорила она с трудом, — не могу больше носить это в себе… Не могу!

Он перекрестил ее трижды, прочитал молитву, сел на придвинутый стул и выжидательно посмотрел на нее. Было видно, что она чего-то боится и не решается начать исповедь. Тишина в храме, наполненная потрескиванием свечей и звуками приглушенных голосов прихожан, молящихся за узорной перегородкой молебни, действовала успокаивающе и располагала к откровению. Женя тяжело вздохнула, перекрестилась еще раз и тихо начала говорить:

— Терзает меня, отец Николай, мое прошлое, от которого, видимо, мне не уйти. Ну, вы знаете об этом… — И она, опустив голову еще ниже, поведала святому отцу, что недавно навестила свою подругу в Париже, которая вдруг собралась вернуться в Советский Союз. Но дело не в этом. Евгения подняла глаза и, поймав сочувственный и внимательный взгляд батюшки, продолжила:

— В поезде, когда я возвращалась из Парижа домой, меня настиг человек ОТТУДА… — Голос Жени сорвался, и она не смогла сдержаться: — Это ужасно… — Слезы потекли по лицу молодой женщины, и она закрыла лицо платком.

Отец Николай молчал. Подождав немного, он положил ей руку на голову и успокоительно погладил:

— Поплачь, милая, поплачь! Потом расскажешь. Вижу, как тебе худо…Евгения, благодарно блеснув на него мокрыми глазами, уткнулась в платок, и ее плечи мелко затряслись. Батюшка сочувственно вздохнул, встал и прошел к себе в келью. Через минуту он вернулся. В руках у него была маленькая деревянная иконка:

— Возьми, Евгенюшка, — это образ святого великомученика Пантелеймона, защитника всех больных, а также страждущих вдали от Родины, освящена в Монастыре на Святой Горе Афон.

Женя подняла голову и сквозь слезы признательно улыбнулась:

— Спасибо, батюшка! — и, перекрестившись, взяла иконку. Помолчала какое-то время, потом вытерла платочком мокрое лицо и уже более-менее спокойно продолжила:

— У них на меня досье, рапорты, записки. Заявление о принятии на службу информатором КГБ… Понимаете, мне некуда деваться от них…

Священник слушал внимательно, стараясь не перебивать близкую к нервному срыву молодую женщину.

— Но это еще не все! — Слезы опять хлынули из глаз, которые она поспешно начала вытирать, замолчав на минуту.

— Говори, говори, милая. Не волнуйся…

Женя благодарно поцеловала руку отцу Николаю.

— Спасибо, батюшка, мне очень трудно все это рассказывать и больно… Я не уверена, что имею на это право! Тайна, от которой, возможно, зависит жизнь человека… — Она посмотрела в глаза батюшке долгим взглядом:

— Мне страшно, отец Николай!

Батюшка спокойно погладил ее по руке:

— Судьба наша в руках Господа Бога… И если тебя терзают сомнения, не спеши… Отпусти свою тайну в молитвах… Но знай, покоя тебе не будет, пока ты держишь свой грех на душе… Он замолчал и сделал вид, что встает. Женя испуганно взяла его за руку:

— Отец Николай, мне нужен ваш мудрый совет… — и прерывисто выдохнула: — Они… — было видно, что ей очень трудно говорить: — Они… они хотят информацию об одном человеке…

Она опять замолчала, теребя в руках платок и иконку. Батюшка не торопил и не прерывал ее, а внимательно слушал. Это успокоило молодую женщину, и она, сглотнув комок слез и нервного страха, наконец выдавила из себя:

— Человек, который был очень близок мне, — Гуревский…

Тут Евгения вздрогнула от сознания, что она произнесла вслух имя, которое боялась упоминать даже себе.

— Гуревский Леонид Михайлович!

Отец Николай, впервые за всю исповедь, с интересом посмотрел на нее, но сразу же напустил равнодушный вид:

— Ну и что? В чем тут большой грех?

— Он предатель Родины! — испуганно прошептала она.

— Изменник коммунистическому режиму, ничего страшного, милая, — успокоил ее батюшка.

Она согласно кивнула:

— Да, да, конечно, но для них он враг народа. И я для них недалеко ушла. — Женя неуверенно посмотрела на отца Николая: — Я одна знаю, что он — и, снизив голос до шепота, она выдавила из себя: — Гуревский, он — Кондаков! — и замолчала.

Только сейчас она окончательно осознала, что сказала самое сокровенное, что мучило ее. Никто не знал, как найти Леонида Гуревского. Никто. Даже в группе «Репатрианты» или в ресторане «Балалайка» не догадывались, что Жорж Кондаков — это Гуревский.

— Значит, Гуревский — это Кондаков? — переспросил святой отец, поперхнувшись, и отвел глаза в сторону. И тут Женя по-настоящему испугалась. Страшная тайна теперь не принадлежала ей одной.

«Что я наделала? — подумала она и, в этот момент, непонятный стук заставил ее вздрогнуть: — Что это? — Женя посмотрела вниз: — О, нет! Только не это!» — Маленькая деревянная иконка выпала из дрожащих рук Евгении на каменный пол и разлетелась на две ровных половинки.

— Господи! Быть беде! — Она подняла осколки иконы и с испугом в глазах посмотрела на батюшку: — Что делать? Несчастье какое!

Отец Николай взял из рук женщины кусочки образа:

— Господи, сохрани рабу Божию Евгению…

Ее трясла нервная дрожь:

— Нехорошо все это!

Сочувственное выражение глаз святого отца и его молитва немного успокоили ее.

— Не волнуйся, Евгенюшка, иконку я отдам на реставрацию и еще раз освящу… Все будет хорошо… Не волнуйся, ты все правильно сделала, что исповедовалась…

Женя перекрестилась еще раз:

— Благодарю вас, святой отец! — И она вновь заговорила, почему-то перейдя на шепот:

— Я ничего им не сказала! Что делать мне, отец Николай? Кагэбэшник, конечно, не поверил мне и дал время подумать. — Евгения опять заплакала: — У меня маленькая дочь. Они знают об этом. Они знают обо мне все! Все!

Высказавшись в какой-то спешке, будто боясь остановиться и не сказать то, что она хотела сказать, Женя наконец замолчала и уткнулась в скрещенные на коленях руки отца Николая:

— Помогите мне, батюшка!

Он погладил ее по голове и мягко проговорил:

— Успокойся, милая. Ничего страшного не произошло. Ты правильно сделала, что ничего не сказала и не взяла греха на душу…

Все будет хорошо, я буду молиться за тебя.

Он встал и, подняв ее за руки с колен, повел к иконе Святой Богоматери:

— Молись!

Евгения встала перед иконой на колени и начала читать молитву:

— Матерь Божья, спаси и сохрани…

Зажженная свеча освещала темный лик Божьей Матери, и Жене даже показалось, что Богородица сочувственно внимает ее словам, таким далеким от канонической молитвы, спонтанным, искренним и даже неистовым: «Святая Богоматерь, помоги…»

Когда она замолчала, почувствовала руку на своем плече:

— Пойдем, милая, пойдем… Тебе надо отдохнуть. — Отец Николай поднял ее с колен и повел к выходу. — Приходи в воскресенье на службу…

Женя согласно кивнула головой:

— Конечно, батюшка, приду обязательно… — Потом уже в дверях нерешительно остановилась: — А что мне делать, батюшка, если они опять… — при этих словах она, словно от страха, сомкнула глаза. — Если они опять придут ко мне?

Отец Николай успокоительно взял ее под руку и вывел на улицу:

— Скажи то же самое. Мол, ничего не знаю. Ну, что они могут сделать? — И он деликатно убрал свою руку с локтя женщины и перекрестил ее. — Господи, спаси и сохрани…

Женя опять поцеловала батюшке руку и признательно, почти шепотом, произнесла:

— Спасибо, отец Николай! Я обязательно приду на утреннюю службу в воскресенье.

— Ну, иди с Богом! Иди!

Женя повернулась лицом к храму, перекрестилась и, не оглядываясь, быстро пошла на набережную.

Холодный январский мокрый вихрь срывал с головы платок. Она медленно шла против ветра и неожиданно осознала, что легче от посещения церкви и исповеди ей не стало. Наоборот. Разум бывшей атеистки вдруг проснулся и в страхе заметался: «Что я сделала? А вдруг отец Николай — кагэбэшник? — Но, вспомнив сочувственные глаза батюшки, тут же отбросила кощунственные мысли. — Нет, это невозможно!» — Душа христианки опять взяла верх.

Евгения поднималась с набережной по лестнице в сторону дома, где ее ждали муж и дочь. И внезапно остановилась. Ей никого не хотелось видеть. Даже близких родных. Увлекаемая какой-то невиданной силой, Евгения повернулась в другую сторону и заспешила к маяку, возвышающемуся вдалеке над океаном. Там было безлюдно и спокойно от городской суеты. Она облокотилась на мокрый парапет и, подставив лицо навстречу ветру, стала смотреть на море. Огромные серые волны бились почти у запредельной черты высоченной набережной. Она обреченно вглядывалась в серый туман и чувствовала себя ничтожной частицей, клубящейся в мокрой пыли. Женя закрыла глаза, и ей показалось, что она оторвалась от бренной земли и полетела в невесомость, увлекаемая безумной стихией навстречу волнам разбушевавшегося океана. Она схватилась холодными руками за парапет, открыла глаза и в отчаянии громко закричала. Но голос ее пропал в шквале завывающего ветра.

50

Звуки волшебной, восхитительной, страстной и ликующей музыки обрушились на притихший зал. Вера, вцепившись пальцами в ручки кресла, словно оцепенела. Дирижер, вскидывая руки с палочками, неистовствовал над оркестровой ямой и был похож на черного коршуна, машущего крыльями над жертвой. И вот коршун сложил крылья и упал в полной тишине. Дирижер опустил голову в коротком поклоне.

Шум аплодисментов сорвался под своды зрительного зала: браво! Браво!

Верочка пришла в себя и даже потрясла головой:

— Мощно! Великолепно! Правда, Лиза? — она посмотрела на подругу. — Лиза! Ты слышишь меня?

— А? Что? — Элизабет безучастно посмотрела на нее, казалось, она ничего не видит и не слышит. — Да, да, конечно, здорово!

После этих слов она начала беспокойно озираться по сторонам.

Вера удивилась такому поведению якобы, как сказал Петрович, меломанки, но промолчала. Потом, чтобы перевести тему разговора, весело предложила

— Пойдем в буфет!

Лиза посмотрела на нее быстрым вопросительным взглядом и неожиданно очень тихо сказала:

— Верочка, если тебе не трудно, выйди, пожалуйста, в фойе и… — тут она снизила голос до шепота:

— Посмотри, не стоит ли там высокий человек в сером пальто…

— Хорошо, — сказала Вера, а сама подумала: «Ничего себе!», но, не задав ни одного вопроса и не выразив удивления, вышла в холл.

Быстро вернувшись, она отрицательно покачала головой:

— Лиза, в фойе — никого! Я выглянула на улицу, у входа в театр — несколько человек, но в сером пальто вроде бы нет…

Подруга благодарно посмотрела на Веру и доверительно сказала:

— Не удивляйся, Вер, по непонятным причинам за мной следят! Я потом тебе все объясню…

Они прошли в кафе и встали в длинную очередь.

— Шампанского хочешь? — предложила Вера, вспомнив слова своего наставника о том, что дружбу надо заслужить, и широким жестом достала из сумочки сто франков.

— Ой, нет, спасибо! Я не пью… — торопливо ответила Элизабет. — Мне сок, пожалуйста! — и словно оправдываясь, добавила: — Я выпила сильную таблетку от головной боли… Не хочу мешать…

Допив стакан апельсинового сока, она внимательно посмотрела на Веру и доверительно спросила:

— Ты не куришь?

— Нет! Даже никогда не пробовала… — смутилась Верочка. В этот момент она испугалась, что подруга разочаруется в ней, и поспешила уверить ее: — Но могу попробовать!

Элизабет улыбнулась и, доставая пачку сигарет из сумочки, сказала:

— Пойдем со мной, покурим на свежем воздухе?

— Конечно, пойдем, — простодушно согласилась подруга.

Они вышли на улицу. Пробирало до костей от холода, и девушки встали за телефонную будку, скрываясь от порывов сильного ветра. Лиза после очередной неудачной попытки прикурить от моментально затухающей на ветру зажигалки, махнула рукой:

— Да, тут не покуришь спокойно. Сдует!

Девушки засмеялись и, придерживая руками задираемые ветром юбки, вышли из укрытия.

— Ой, ай! — взвизгнули они и вприпрыжку кинулись к театру. Еще не добежав до ступенек входной лестницы, Верочка вдруг остановилась как вкопанная. Она схватила Элизабет за локоть и прошептала:

— Лизочка, посмотри, налево, у кассы!..

Подруга крепко сжала ее руку и, потянув в сторону к входной двери в зрительный зал, не разжимая губ, тихо прошептала:

— Вижу, вижу… Я его сразу заметила, как только мы вышли… Только не оборачивайся, Верочка!

Подруги, дрожащие от холода и нервного озноба, прошли в зал под последний звонок. Они молча и отрешенно просидели все второе отделение концерта. Понятное дело, им было не до музыки. Элизабет взяла за руку однокурсницу:

— Спасибо, Вера, ты настоящая подруга!

Верочка покраснела и еще крепче сжала ладонь Лизы. Ей было очень приятно, что Элизабет считает ее своим другом.

— Ну, что ты, не за что! — смутилась она. И неожиданно в этот момент ей захотелось защитить подругу от опасности, которая, по всему, подстерегала Лизу. Она посмотрела на нее в темноте зала: Элизабет, чуть прикрыв глаза, казалось, вдохновенно слушает музыку. Вере опять вспомнился Петренко: пригласи Вайт на концерт классической музыки, она не откажется… И вдруг поняла, что ей совсем не хочется писать рапорт о случившемся.

С последними аккордами музыки Лиза открыла глаза, внимательно посмотрела на подругу, и когда шум рукоплесканий обрушился на зал, тихо произнесла:

— Вера, мне нужна твоя помощь…

Верочка, как будто только и ждала этого, с готовностью кивнула:

— Конечно, ты можешь на меня рассчитывать!

51

— Шери! Что случилось? — Даниэль открыл дверь и в изумлении смотрел на жену. Такую он еще ее никогда не видел. Картина представляла жалкое зрелище: его жена, едва держась на ногах, стояла в дверях. Он сделал шаг навстречу и протянул ей руки: — Дорогая… — Но Алла оттолкнула его и вошла. Распахнутый плащ с волочившимся за ней по порогу поясом сваливался с ее плеч.

— Прошу тебя… — Она провела рукой по распущенным волосам, закрывающим ее бледное лицо. — Прошу тебя…

— Что случилось, шери? Где ты была так поздно? — Муж с пристрастием рассматривал взлохмаченную супругу и, догадавшись в чем дело, пораженно присвистнул: — Ты пьяная, что ли?

Ее заплаканные опухшие глаза заметались в испуге:

— Даниэль… — А губы, с остатками губной помады, выражавшие полное душевное отчаяние, едва выдавили из себя: — Даниэль! Оставь меня, пожалуйста! Мне надо побыть одной…

В верхней одежде и в мокрых сапогах, что в нормальном состоянии с ее пристрастием к чистоте и порядку — было абсолютно недопустимо, она прошла в гостиную.

— Шери! С тобой все в порядке? Что-нибудь случилось? — удивленно переспросил муж с сочувствием в голосе.

— Да. Умер мой друг! — опустившись в кресло, пьяно протянула она и со слезами на глазах начала снимать обувь. Муж присел на колено и начал помогать ей стаскивать сапоги.

— Даниэль… — прошептала Аллочка усталым беззвучным голосом: — Даниэль, оставь меня, пожалуйста! Мне надо побыть одно-о-ой.

— Я понимаю, шери! — Муж нежно поцеловал ее в голову и деликатно удалился в спальню, ни о чем больше не расспрашивая.

Она сидела, откинувшись в кресле. Действие алкоголя начинало покидать ее, и мысли снова вернулись в отель…

«Ты будешь делать, что я прикажу!.. Фотографии будут отправлены мужу!»

— Мразь! Какая мразь! — Алла медленно встала и направилась к себе в спальню. На полпути остановилась: — Нет, так я не засну…

Она достала бутылку коньяка и налила в стакан. Шатаясь, прошла на кухню, включила телевизор и поставила кассету: «Жэ тэм… муа нон плю…» Выпила еще:

— Жэ тэ-э-эм… — подпела она пьяным голосом, и тут ее как будто прорвало: — Негодяй! Грязный кагэбэшник! — уже почти в голос кричала Аллочка.

— …А я тебя нет… — слышалось в ответ.

Не выдержав напряжения всего ужасного дня, она опять расплакалась. Но плакала уже по другому, без отчаяния, по-пьяному, горько и самозабвенно. Выпила еще. И наконец провалилась в благодатное алкогольное беспамятство. Сквозь сон мелодия успокаивала и обволакивала сознание: «Жэ-э-э тэ-э-эм…»

Даниэль, не выдержав шума, доносившегося с кухни, заглянул в дверь:

— Шери, не плачь. Все будет хорошо!

Алла открыла мутные глаза, увидела его и прошептала:

— Даниэль… — и протянула руки к мужу, пролепетав по-русски: — Милый, прости меня, пожалуйста!

Даниэль ласково взял жену в объятия:

— Моя маленькая, моя дорогая, все будет хорошо! — и повел ее в спальню. Но, краем глаза заметив лежащую на кухонном столе порванную цепочку и разбросанные фарфоровые балетные туфельки, успел с подозрением подумать: «Что-то здесь не так…»

52

Конец января 1989 года. Париж

— Алло. Петрович? Ты у себя? Надо кое-что обсудить. Срочно ко мне!

Борис Александрович посмотрел на часы — два. Чтобы не терять времени, начал разбирать бумаги, секретные документы, шифровки — дел было невпроворот. Из банка данных контрразведки была получена информация о том, что американцы ведут наблюдение за действиями французской разведки. Они удостоверились, что французы имеют свои интересы в отношении развала СССР. В верхах ведущих государств даже не сомневались в скором крахе сверхдержавы, и они заранее делили большой «пирог» на приличные куски в виде социалистических республик. Уже составлялись сметы денежных вливаний в будущие освободительные революции. Прибалтика, Украина, Кавказ были очень лакомыми кусками для них. Зверев покрутил головой: «А не подавитесь, господа?»

В дверь осторожно постучали. Борис Александрович отложил бумаги в сторону. Быстро, однако, долетел старый сокол!

— Ну проходи, дорогой!.. Присаживайся. Что новенького?

Борис протянул пачку сигарет и пододвинул пепельницу, зная тягу Петренко к табаку:

— Курить будешь?

Затянувшись сигаретой, Петрович начал энергично рассказывать о своих делах. Зверев внимательно слушал и лишь иногда делал какие-то пометки в своем блокноте.

— Это ты хорошо придумал, старик!

Петр Петрович сиял от удовольствия — действительно молодец! Опередил планы начальства, послав свою подопечную, Борткевич, на курсы синхронного перевода в ЮНЕСКО, где обучалась Элизабет Вайт.

— Слушай, замечательно! Значит, говоришь, вместе на концерт ходили? Прекрасно! Честно говоря, не ожидал от тебя такой прыти, Петрович!

Петренко, польщенный похвалой, начал с еще большим энтузиазмом рассказывать детали:

— Мои ребята, — тут он внимательно посмотрел на Зверева, — но это между нами, хорошо пасут американочку. Каждый шаг! — Потом обескураженно развел руками: — Какая-то малахольная! Честное слово! Никуда не ходит. Уже три месяца смотрим за ней, а она все время одна!

Думаешь это нормально? — он растерянно взглянул на Зверева.

— Может, наши что-то напутали и приняли ее не за ту? — Он вздохнул. — Сам посуди, не посещала ни одного частного адреса, не встретилась ни с одним посторонним лицом. Только дом — курсы — театры. Представляешь? — возмущенно продолжал он. — Ни разу ни один человек не пришел по ее домашнему адресу! Вы уверены, что она нам интересна?

Борис Александрович затушил сигарету в большой хрустальной пепельнице и недовольно повел бровью на вопрос: «

Уверены? Уверены!» — и пошел атаковать:

— А кто ее соседи по лестничной площадке?

Петрович недоуменно пожал плечами:

— По-моему, французы…

— Надо проверить! — указал Зверев.

— Хорошо. Это не трудно.

— А что она делает в ресторане «Брассери де Лион» каждый вторник в три часа? А?

Петренко опять развел руками, мол, кто его знает…

— И еще… — Борис раздраженно начал стучать ручкой по столу: — Надо проникнуть в квартиру и установить «жука»! Не мне вас учить!

Петрович нахмурился и в сердцах подумал: «Ну вот, начали за здравие кончили за упокой…» — но ничего не сказал. Начальству он никогда не перечил.

Они еще поговорили на общие и личные темы, выкурили по очередной сигарете, посетовав, что надо меньше курить, мол, здоровье уже не то…

— Ну, давай, Петрович, подумай хорошо над тем, о чем мы говорили, и в среду жду тебя … — И уже в дверях остановил его: — А вот ты лично уверен в своей Борткевич?

— Как в себе! — улыбнулся Петренко и закрыл за собой дверь.

53

В понедельник, после загульных выходных, в ресторане было тихо и безлюдно. В десять вечера ушли последние клиенты. Лара сверила кассу, пересчитала деньги и вздохнула: выручка сегодня — кот наплакал! Было десять тридцать. Зная, что посетителей больше не будет, решила отпустить официантов домой:

— Ребята, — крикнула она в сторону кухни, — идите домой! Мы с Алешей закроем ресторан.

Не успела она закончить фразу, официантов — как ветром сдуло. Лариса только головой покачала: уговаривать долго не пришлось. Надо тоже домой отчаливать…

— Леш, включай сигнализацию!

Промозглый, мокрый и холодный вечер накрыл их мелким, клубящимся в воздухе дождем. И кто в такую погоду по ресторанам ходит? Все дома сидят и в ус не дуют! Алексей подхватил Ларису под руку, и они пошли к машине, которую оставляли на соседней улице, где парковка была бесплатной. Обойдя огромную лужу, они подошли к старенькому «пежо» — и с удивлением остановились.

— Леш, там кто-то стоит! — Лара испуганно схватила друга за руку.

В нескольких метрах от них, за следующей машиной, они разглядели в темноте и дожде, стоящую женскую фигурку под зонтом. Тень от фигурки качнулась в их сторону:

— Лара! Алеша!

— Господи, Женька? Ты с луны, что ли, свалилась? — удивленно, но с большим облегчением (честно говоря, она струхнула) вскрикнула Лариса.

Встревоженный Алеша шагнул навстречу:

— Что ты тут делаешь одна ночью? — И подхватил дорожную сумку из рук, замерзшей и взволнованной женщины.

— Ребята! Тс-с-с! — Евгения огляделась и почему-то шепотом, хотя вокруг не было ни души, сказала: — Никто не знает, что я в Париже! — И опять испуганно покрутила по сторонам головой.

Алексей достал ключи от машины.

— Жень, так что случилось-то?

— Потом, потом, Леш, не видишь, человек продрог! Женечка, садись в машину! Поедем к нам, и там все расскажешь…

Евгения благодарно обняла подругу:

— Спасибо, Ларик! Я знала, что только к вам могу обратиться.

Женя быстро села на заднее сиденье, и Лариса только тогда заметила, как ее трясет озноб.

— Да ты замерзла совсем, подруга! Почему не зашла в ресторан? Мы бы тебя чайком горячим напоили!

— Или сто грамм налили! — засмеялся Алешка.

— Тс-с! Не могла я в ресторан…

— Женька, да что с тобой, на самом деле? — всполошилась Лара.

— Потом, потом все расскажу… — Евгения вжалась в сиденье и замолчала.

Машина неслась по опустевшим улицам. Лариса, сидевшая рядом с Алексеем, обернулась к подруге и вопросительно смотрела на нее, ожидая рассказа. Но Женька как воды в рот набрала. Так и ехали, не проронив ни слова. Увидев, что подъезжают к дому, где жили друзья, Евгения вдруг взволнованно зашептала, продолжая оглядываться, словно боясь, что их кто-нибудь может услышать:

— Ребята, может быть, в какой-нибудь отельчик?

Лара от возмущения даже подпрыгнула на сиденье:

— Какой еще отельчик? Жень, ты, видно, совсем сбрендила! — Она протянула руку и взяла подругу за плечо: — Что-нибудь с мужем? Поругались, что ли?

Женя отрицательно покачала головой и откинувшись на сиденье, закрыла глаза:

— Лариска! Мне конец! — И, схватившись за голову руками, уткнулась себе в колени: — Меня скрутили гэбисты!

Алексей чуть не врезался в стену гаражной пристройки, резко нажал на тормоз, и машина, издавая пронзительный звук, остановилась.

Наступила такая тишина, какая бывает только поздним вечером, когда на улицах ни души.

— Интересное кино! — Алеша мельком взглянул на Лару и повернул голову к Евгении: — Жень, ты уверена в этом?

— Да! Да! — И она расплакалась, прислонившись головой к спинке переднего сиденья.

Лариса встревоженно выглянула из машины:

— За нами никого! Улица пустая. — И снова повернулась к подруге: — Женька! Ну рассказывай же!

Алеша развернул машину и, быстро отъезжая от гаража, серьезно сказал:

— К нам действительно лучше не надо! Я отвезу тебя к нашей подруге. Помнишь Ольгу Гатрон? Она живет одна в большой квартире у парка Монсо.

Женя встревоженно посмотрела на него и затрясла головой:

— Нет, нет! Алешечка! Я предпочитаю отель! Не волнуйтесь, деньги у меня есть… Ну пожалуйста!

Лара, согласно кивая подруге, сказала Алексею:

— Представляешь, без предупреждения в полночь! С ума сошел! А если Ольга не одна? — И что-то припоминая, воскликнула:

— Леш, помнишь эту гостиницу у метро «Пасси»? Ну, где ты жил? Давай туда!

Алеша одобрительно мотнул головой:

— Точно! Там, на отшибе, будет спокойнее.

Машина резко развернулась и рванула на маленькую улочку за угол дома.

— Ну так что же все-таки случилось? — как можно спокойнее спросил Алексей.

Женя, словно пытаясь найти поддержку, протянула руку к подруге и тихо сказала:

— Лар, помнишь, я ехала от тебя в последний раз домой? Ну вот, в поезде… — Тут голос у Евгении прервался каким-то странным клокотанием… Лара поняла, что она плачет, и крепко сжала ее ладонь:

— Женьчик, миленький…

— Простите, ребята, мне очень трудно говорить…

Она вытерла слезы и постаралась говорить спокойно, но не выдержала и забилась в истерике:

— Как они узнали, что я была в Париже? Откуда им известно, в каком я поезде и вагоне? — Она смотрела то на Алешу, то переводила вопросительный взгляд на Ларису. — Скажите мне, откуда? Я, видимо, давно у них под каблуком! — И Евгения снова разрыдалась, размазывая слезы по лицу. Лариса гладила подругу по руке и тихо успокаивала:

— Подожди, Жень, может, все не так страшно… — а сама в душе ужаснулась — значит, мы все под одним каблуком! — и украдкой посмотрела на Алексея. Тот сосредоточенно рулил и, поглядывая в смотровое зеркало — что за машина сзади пристроилась? — внимательно слушал. Уткнувшись лицом в меховой воротник пальто, Женя на мгновенье затихла. Затем, оглянувшись на пустую дорогу, почему-то шепотом продолжила:

— Сегодня утром позвонили мне домой… — Замолчала на секунду и спросила упавшим голосом: — Господи, а телефон откуда знают?

— Ну, телефон узнать не трудно, из телефонного справочника, например… Это ерунда! — успокоил ее Леша.

— Да? Я об этом не подумала… Но это не важно… Сказали, что в следующую среду ждут меня в баре «Моряк». В три часа. Господи, что мне делать? — И ее плечи опять затряслись.

Всю дорогу, что ехали до метро Пасси, они молчали. А что тут скажешь? И так понятно, подруга в беде.

Машина свернула в тихий переулок, и Алексей притормозил у маленького отеля.

— Жень, ты устала с дороги… — сказал спокойным и неожиданно повелительным тоном Алеша. Было видно, что он уже что-то решил для себя. Евгения посмотрела на него и кивнула головой. Она и правда устала до чертиков и хотела только одного — вытянуться горизонтально. С утра на ногах.

— Да, Леш, я ужасно вымоталась сегодня…

— Вот и хорошо. Иди в отель. Отдохни. Успокойся. Завтра в одиннадцать утра я буду здесь. Договорились?

— Хорошо… — смиренно вздохнула Женя.

— Выходи ровно в одиннадцать! Мы куда-нибудь зарулим, и ты мне все расскажешь по порядку.

Евгения просветлела лицом:

— Ты, Алешенька, совершенно прав. Завтра я все спокойно тебе расскажу. И еще, мне надо посоветоваться об очень важном деле… Об одном человеке… — Она достала носовой платок и вытерла мокрые глаза. — Нервы у меня ни к черту! Извините, ребята. –

Она поцеловала Ларису:

— Ларик, спасибо. Помни, ты у меня одна подруга!

— Знаю, знаю, Жень, не волнуйся. Разберемся и что-нибудь придумаем!

Алексей успокаивающе протянул руку:

— Ну, давай, иди в отель… Только не делай глупостей! Не срывайся! У меня есть идея, кто может тебе помочь. — И, серьезно посмотрев на нее, добавил: — Выйди завтра ко мне без сумки. Оплати номер на двое суток наличными, на чужое имя. Чтобы ни в чем не заподозрили. Если нет свободных номеров…

Женя испуганно ойкнула:

— Как нет? И куда я?

— Это я на всякий случай сказал, ну вдруг… Тогда закажи такси и отправляйся в гостиницу «Конкорд-Лаффает». Там всегда есть места! Сто процентов! Поняла?

— Поняла, Леш… Так и сделаю. — Было видно, что Евгения немного успокоилась и в ее глазах появилась надежда: — Окей, ребятки. Спасибо!

Она быстро вышла из машины и, не оборачиваясь, вошла в отель. Алексей медленно отъехал от гостиницы на противоположную сторону улицы, остановил машину, выключил фары и зажигание.

— Надо подождать. Посмотрим, есть ли кто-нибудь на «хвосте»…

Лариса посмотрела на Алешу и прижалась головой к его плечу:

— Лешик, ты думаешь, это серьезно?

Он поцеловал ее в макушку, достал из пачки сигарету и закурил, приоткрыв окно.

— Не знаю. Странно все. Завтра обязательно свяжусь с Кондаковым. Не бывает дыма без огня…

Лара, согласно кивая, молчала. Подождали еще минут десять. Все было спокойно. На третьем этаже гостиницы загорелся свет. Потом они увидели, как в окне мелькнул силуэт, и штора, опустившись, закрыла светящийся в темноте квадрат. Машина еще раз проехала по кругу и, выскочив на шумную магистраль, исчезла в ночи. В эту же минуту к отелю бесшумно подкатило такси.

54

Элизабет показала Верочке старую, всю в трещинках и пятнах, черно-белую фотографию. Вера взяла карточку в руки и стала с интересом разглядывать: молодые мужчина и женщина открыто смотрели на нее и улыбались. Было видно, что они счастливы.

— Это твои родители? — спросила она, стараясь найти внешнее сходство с подругой.

Лиза улыбнулась:

— Ну что ты, нет. Я вообще этих людей не знаю!

Вера с удивлением посмотрела на подругу, мол, к чему тогда это ты?

— Их разыскивает один очень богатый американский русский эмигрант! И связано это с наследством! — тихо произнесла Лиза и взяла из рук подруги фото.

— Ну, и?..

— Я не буду тебе много рассказывать. Это старая история. Слишком все сложно и запутанно. Да и, к тому же, я мало к этому имею отношения. Но зато, — тут Элизабет рассмеялась, весело помахивая фотографией в воздухе, — за розыск этих людей я получу очень большие деньги!

Вера с нарастающим интересом слушала подругу, которая поведала ей, что люди с фотографии предположительно живут в Париже в Пятнадцатом округе, у метро «Порт де Версаль». И что-де надо выяснить, действительно ли это так.

— Понимаешь? — И она еще раз протянула фото, которое уже с любопытством начала рассматривать Верочка.

— А, собственно, я здесь при чем?

Элизабет сделала загадочным выражение лица:

— Вер, я не знаю, что случилось, но, по-моему, за мной слежка…

— Что ты имеешь в виду?

— Меня пасут! Я думаю, люди, которым невыгодно найти наследников… Ну помнишь, тогда на концерте? — и она возмущенно взмахнула руками. — Видела этого?..

Вера утвердительно кивнула:

— А… тот, в длинном пальто, у метро?

— Вот, вот я тебе и говорю… Теперь мне надо как-то выкручиваться! Я не могу подставлять невинных людей! — И Лиза снова потрясла в руках фотографией. — Они-то здесь ни при чем! И я потеряю деньги, если не выясню, те ли самые эти наследники?

Лиза, глядя на заинтересованное лицо подруги, поняла, что она все верно рассчитала: если Вера кагэбэшница (чего нельзя исключить), то она мало что теряет, выдавая ей информацию, в общем, ни о чем.

Если же за Элизабет действительно следят, значит, там уже что-то про нее известно. Но это все ерунда. Самое главное, ей надо сделать фотографии Волковых (это ее основное задание), а остальное уже не важно. Как ни крути, ей необходима помощь подруги. Лиза сделала на нее ставку, а там как получится, пан или пропал.

— Как там у вас говорят … — она вспомнила тренинг на курсах, где они штудировали русские пословицы и поговорки на все случаи жизни:

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское?! Так ты поможешь мне, Вера? — спросила она, что называется, в лоб свою подругу. Потом, не дав ей опомниться, достала пачку американских долларов и протянула ей:

— Я знаю, это немного, но если у нас все получится, будет намного больше.

Вера смотрела на нее непонимающими глазами: доллары? За что? И испуганно оттолкнула ее руки.

— Ты с ума сошла, Лиза, я не возьму деньги! Я еще ничего не решила!

Она возмущенно встала и начала одеваться. В комнате повисла тишина, прерываемая звуками громыхавшего за стеной лифта.

Не ожидая такой реакции, Элизабет сконфуженно убрала деньги.

— Да, да, конечно, Вера, ты совершенно права… — Лиза непринужденно засмеялась и дотронулась до Вериного плеча: — Верочка, прости меня, пожалуйста, что втянула тебя в мои проблемы! Это все не важно! Забудь! Я понимаю тебя и не обижаюсь, честное слово! — И она снова беспечно махнула рукой. — Выкручусь как-нибудь сама!

Вера, почувствовав себя неловко за резкость, смущенно улыбнулась:

— Лизочка, милая, я тебя очень люблю! Но мне надо хорошо подумать. Честное слово, я хотела бы тебе помочь… но… — она покраснела и, взволнованно прижимая руки к груди, попыталась объяснить подруге, что, де, она не против помочь. Но… Верочку смутили деньги. Ужас какой, американские доллары! Нет! Если она и поможет ей, то это сделает не за деньги.

Уже в дверях Вера остановилась, поцеловала Лизу в щеку и сказала:

— Давай встретимся завтра после уроков и все обсудим? Мне надо подумать.

Элизабет, искренне улыбаясь, замахала руками:

— Вер, не волнуйся ты! Все это не важно! Клянусь тебе! Не думай ни о чем!

55

Часы показывали без пяти одиннадцать. Алеша опустил защитную шторку — солнце било через стекло прямо в глаза. Контраст яркого солнечного дня вчерашней непогоде был ошеломляющим. «Да, день обещает быть сухим и погожим», — подумал он и приоткрыл окно. Возле гостиницы никого не было. Подождав несколько минут, ровно в одиннадцать он развернул машину и припарковался напротив гостиницы через дорогу.

По прошествии двадцати минут он начал беспокоиться. Женя не выходила. К двенадцати часам он, припоминая ее вчерашнюю истерику и слезы, все больше и больше начал склоняться к тому, что с ней что-то случилось. Через полчаса, не зная, что и думать, поехал в ресторан.

— Что так быстро? — спросила Лариса, но встретившись с ним глазами, все поняла и замолчала. Затем, не сказав ни слова, — вокруг суетились работники кухни и официанты — она подошла к телефону и набрала номер. Алексей прислушался и понял, что она звонит в Биарриц. Говорила недолго.

— Спасибо, — ответила Лара по-французски и повесила трубку. Она вышла в зал и принялась накрывать столы, поглядывая в сторону Алексея. — Алеша, принеси, пожалуйста, ножи!

Когда он подошел, тихо сказала:

— Я поняла, что вы не встретились, и позвонила в Биарриц. Представляешь, Шарль сказал, что Женя в Париже на два дня. Завтра вернется домой?! И куда же она делась? Неужели трудно позвонить, чтобы мы не волновались? — Многозначительно подняв брови, Лара ушла на кухню.

— Что-то тут не так! — Алексей, не сказав ни слова, вышел из ресторана. В кабине телефона-автомата он набрал номер Кондакова. Никто не отвечал.

56

Алла сидела в гостиной, смотрела в окно и находилась в полной отрешенности. Прошло три дня с того ужасного вечера в «Гранд-отеле». Неужели три дня? Ей казалось — вечность. Чувствовала: все, что произошло с ней, было началом опасной игры, в которую она, на свою голову, ввязалась. Сама затеяла! И чего добилась? И как из этого теперь выпутываться? Она всматривалась в серую завесу непогоды за окном и все больше впадала в хандру, пытаясь успокоить себя, что, де, вот непременно завтра — да, да, завтра! — она все расскажет мужу и пойдет в полицию или куда там положено идти в таких случаях и выложит французам все начистоту, а там будь что будет! Она вновь и вновь предавалась этим никчемным фантазиям, прекрасно осознавая, что этому не бывать.

«Как не хочется никуда идти!» — она встала с кресла и подошла к окну. Мелкий мокрый снег, словно россыпью спрея из гигантского флакона, сеял холодной пылью на серый и продуваемый всеми ветрами насквозь Париж.

— И зачем, скажите мне, пожалуйста, я договорилась встретиться с этим Жоржем! Тоже мне, кавалер, в каких-то дурацких очках… Не пойду! — решила она.

Послонявшись по квартире без дела, посмотрела на часы — находиться одной не было сил — и начала медленно собираться. Без удовольствия она уложила волосы, нехотя перебрала гардероб. Выбрала серый твидовый костюм и светлую шелковую блузку. Безразлично оделась. Подкрасила глаза и губы. Посмотрев на себя в большое зеркало в коридоре, отвернулась: выглядела ужасно. Бессонные ночи, тревожные мысли, раздражение на назойливого мужа, решившего, что его жена нуждается в поддержке и внимании, — такое горе, умер друг…

— Подруга! — поправляла его она. — Умерла подруга в Ленинграде, понимаешь? Мне плохо!

— Понимаю, шери! — И он во всю, как мог, проявлял свое внимание, совершенно, не вникая, что «скорбящей» супруге нужно одно, чтобы он оставил ее в покое.

Затянувшись широким ремнем плаща, уже в дверях поймала себя на мысли: «Может, не ходить? Только этого Жоржа мне не хватало для полного счастья!» Но что-то толкнуло ее: иди! Постояла минуту на пороге и хлопнула дверью.

На улице кружил мокрый снег. Порыв сильного ветра налетел и вывернул изящный зонт наизнанку. «Хозяин собаку не выгонит на улицу!» — подумала она и, прикрываясь согнутым пополам зонтиком, добежала до метро. Посмотрев мельком на часы, поняла, что опаздывает. Но решила не спешить. Если опоздает — не судьба!

Станция «Трокадеро» кишела мокрыми, спешащими в разные стороны пассажирами и напоминала растревоженный муравейник после сильного ливня. Уже поднимаясь по ступенькам вверх, спохватилась: зонт забыла в вагоне — и обреченно махнула рукой — ищи теперь!

Как назло, мокрый снег припустил сильнее и накрыл ее с головы до ног, лепя колючими хлопьями прямо в лицо. Алла подняла воротник плаща и, прикрываясь сумочкой, добежала до кафе. Хорошо, что было совсем рядом.

— Проходите, мадам! — знакомый официант любезно улыбался.

— Вы, как обычно, у окна? — спросил он и показал в сторону большого зала.

— Спасибо, вы очень любезны, но я пришла на встречу с другом… — и она оглядела зал и террасу.

— Ну надо же! — удивилась, приподняв брови. — Очень интересно!

За столиком у окна, где она обычно сидела за чашкой чая, расположился ее новый знакомый — без очков! — отметила Алла — уже неплохо для начала!

Жорж, увидев ее, радостно поднялся навстречу.

— Алла Владимировна, здравствуйте! — и он протянул ей руку.

— Здравствуйте! — смущенно ответила Аллочка. И, встретившись с ним глазами, замерла… На нее смотрели взволнованные, смеющиеся и добрые глаза.

57

Зверев вышел из таможенной зоны в аэропорту «Шереметьево-2» и, выглянув в окно, понял, что надеть легкое французское демисезонное пальто было необдуманным шагом: после мокрых — ноль по Цельсию в Париже — в Москве было минус двадцать восемь! Резкая климатическая перемена шоком напомнила о себе трескучим морозом и снежной поземкой.

Встречавший его коллега, в зимнем пальто с меховым воротником и в шапке-ушанке, засмеялся:

— Да, Борис Александрович, быстро вы забыли о крещенских морозах!

Зверев, прищуриваясь от яркого солнца и снега, сказал:

— За три дня не замерзну. А сейчас Федоров задаст мне жару, сразу согреюсь!

Непосредственный начальник Бориса — Семен Алексеевич Федоров, ждал его с отчетом о проделанной за полгода работе и с конфиденциальной информацией по операции «Серпан».

Борис держал в запасе прекрасную новость: Гуревский у них в руках! Он раскрыл его: это — Жорж Кондаков. Зверев злорадно похмыкивал: вот вам всем, получайте! И не надо со мной разговаривать как с мальчишкой каким! — Федоров вчера позволил говорить с ним по телефону недовольным тоном. Он отчитал его, мол, никаких сдвигов за полгода, не зная, что Борис Александрович успел опередить всех. Федоров не учел, что Зверев был настоящим профессионалом и работал четко, взяв в свои руки контроль над операцией «Серпан». Он, втайне от всех, вышел на бывшую подругу Гуревского — Евгению Бержар. Формула «шерше ля фам» сработала безоговорочно. Зверев прихватил «товарища Щеглову» в Париже два дня назад в гостинице «Пасси».

— Да, удачно все сложилось и вовремя! — удовлетворенно выдохнул на свежий морозный воздух Борис Александрович, и пар, прихваченный холодом, капельками влаги облепил ресницы и брови: холодно, черт возьми!

А с мадам Бержар действительно хорошо получилось. Зверев был настоящим профи в делах с нервными дамочками. Он знал, что делал: психологическая атака — раз, физическая угроза — два. Ну, конечно, пришлось припугнуть, не без этого, и надавить на самые больные места: маленькая дочь и семья в Москве — мать и сестра.

Что ни говори, а повезло ему! Ведь в ту ночь, когда Лариса Квин и Алексей Артемов привезли Евгению Бержар в гостиницу, они сделали лучшее, что могли для Зверева: оставили ее одну. Привези они ее к себе домой — он ничего не смог бы сделать. А она, возможно, сумела бы опередить его и предупредить Кондакова через своих друзей, что тот в опасности. И лови ветра в поле! Тогда весь труд, вложенный Борисом в эту операцию, потерпел бы крах. Если бы да кабы… Зверев хлопнул дверью служебной машины: «А я взял и опередил всех!»

В ту дождливую темную ночь, убедившись, что Евгения Бержар в гостинице одна и друзья уехали, Зверев проник к ней в номер без труда. Она сама открыла дверь, когда Борис Александрович постучал, видимо, подумала, что это работник отеля. Телефона в комнате дешевого отеля не было. Через час он вышел из гостиницы. В руках у него была нужная информация: Гуревский — Жорж Кондаков!

58

— Алла Владимировна, я уже был уверен, что вы не придете, — он мягко улыбнулся.

— Извините, Жорж, я забыла зонт в метро, пришлось вернуться.

Кондаков засмеялся, глядя на ее мокрые от снега и дождя волосы:

— И вижу, что безуспешно.

Она улыбнулась в ответ и неожиданно почувствовала себя хорошо и комфортно. Странно, от этого едва знакомого человека исходило такое участие, теплое внимание и уверенность, что безотчетная радость, что она пришла сюда, поднялась в ней. Кондаков протянул ей руку и повел к столику, где стояла недопитая чашка кофе.

— Я вижу, вы совсем продрогли, — он помог ей снять влажный плащ.

Снег кружил в порывах ветра и лепил мокрыми хлопьями в окно. Пахло кофе и чем-то сладким — пригоревшим сахаром? «Крем-брюле!» — поняла Алла, увидев, как на соседний столик перед дамой с высокой старомодной прической поставили горячий и ароматный фирменный десерт. Она почувствовала, что проголодалась, впервые за эти дни, и подумала: «Вкусно пахнет. Надо бы заказать». А посмотрев на потемневшее окно, совсем успокоилась и легкомысленно пришла в восторг, что пришла сюда, где светло, тепло и уютно.

Несмотря на то что было четыре часа дня, темнота опускалась на город. Ранние фонари осветили улицы и черное небо. Струйки воды от тающего снега стекали, словно слезы, по запотевшему стеклу. Она в ознобе повела плечами: отвратительная погода, точно про собаку и хозяина!

— Кофе, чай? Вы голодны?

В его спокойном голосе, Алла услышала такое участие, что вновь беззаботно подумала: «Как хорошо, что я ушла из дома! И как замечательно, что я пришла сюда!»

Она благодарно посмотрела на Жоржа. Их взгляды опять встретились.

В его больших темных глазах, казалось, скрывалась какая-то тайна, спрятанная за ироничным и немного насмешливым взглядом — не докопаться! Ее сердце ухнуло и провалилось в невесомость. Он смотрел на нее и улыбался грустно-добродушно, как мудрый сказочник — Ханс Кристиан Андерсен с известного портрета в детской книжке, которую ей читали на ночь в детстве. Все произошедшее с нею в последние дни сразу начало ускользать и удаляться, как будто это было в другой жизни, как будто даже и не с ней… «Он необыкновенный! Почему же в “Балалайке” я его не разглядела? Как хорошо, что он снял эти дурацкие очки… Как хорошо, что я пришла сюда…»

Кондаков внимательно смотрел на нее и улыбался. Алла смутилась и отвела взгляд. Как будто прочитав мысли в ее глазах, Жорж растерянно переставил чашку кофе на другое место и тоже посмотрел в сторону. «Она милая и очень красивая, ну куда мне, старому отшельнику…» — печально подумал он и снова взглянул на Аллочку. Взволнованные и грустные глаза полыхнули на него мягким светом. Жорж понял, что он теряет голову. Подошел официант и зажег на столе свечу, и сразу электрический свет показался лишним и слишком ярким. За окном свет от уличного фонаря из противного желтого становился лунно-загадочным и прозрачным, так что в нем был отчетливо виден серебристый слепящий снег. Все остальное отдалилось и стало лишним и ненужным. Были в этом пространстве только два человека. Два одиноких человека — мужчина и женщина, встретившиеся совершенно случайно в этой суматошной, жестокой, странной и все же прекрасной жизни. Ресторан «Трокадеро» приютил их и, как костер в холодной степи, соединил и согрел. Значит, надо было такому случиться.

У Жоржа мелькнула мысль: первое впечатление почти всегда верное, она действительно милая и очень красивая.

Официант вернул их в реальность. Он раскрыл блокнот:

— Что будем заказывать?

Жорж словно очнулся:

— Кофе, пожалуйста… — и вопросительно взглянул на Аллочку: — Эспрессо, о-ле?

— Чай…

Удивился:

— Чай? Тогда два чая, пожалуйста!

Они пили горячий крепкий чай и слушали, как за окном шелестит снег с дождем и вздыхает ветер. Свеча на столе дрожала и мигала и казалась такой же зыбкой и ненадежной, как это чувство, вспыхнувшее на какое-то мгновенье между ними и в любую минуту способное погаснуть.

Жорж уловил в больших глазах своей визави тревогу. «Она чем-то расстроена, но старается скрыть…» — подумал он

— У вас что-то случилось? — тихо, чтобы не вспугнуть возникшую между ними близость, спросил Жорж и осмелился взять ее за руки.

Алла смотрела на свечу и чувствовала горящей щекой его взгляд. Холодные ладони дрогнули и затихли, словно оттаивая. Так они и сидели, сцепив пальцы рук, и молчали, прислушиваясь к своим чувствам. В голове у Аллы почему-то зазвенело и закружилось, и душа ее полетела под высокий свод потолка, в виде голубого неба в звездах. Чтобы не вспугнуть хрупкую иллюзию близости, Алла потихоньку выскользнула ладошками из его рук и сделала глоток остывшего терпко-горького чая. И в это самое мгновенье поняла, что откровенность с этим человеком ее не страшит. Жорж сидел напротив, и подперев тяжелую голову руками, неотрывно смотрел на нее:

— Так что случилось у вас, Алла?

— Нет, нет, ничего! Ничего не случилось! — И еще раз виновато взглянув, вдруг тихо проговорила: — Правда, вот не знаю, как сказать… — она замолчала и отвела глаза.

— Я вижу, что-то не так? — и Жорж вновь протянул руки и взял ее ладони: — Так что же все-таки стряслось? — И еще крепче сжал ее пальцы. Ее накрыла волна благодарности к постороннему человеку, ставшему вдруг в эту минуту близким и почти родным. Жорж перехватил ее взгляд, все понял и улыбнулся в ответ глазами: — Я слушаю, Алла…

«Нет, это какой-то гипноз!» — в смятении подумала она и неожиданно для себя начала говорить.

Алла говорила. Говорила. Говорила. Временами останавливалась, вытирала слезы, делала глоток совсем холодного чая и продолжала свою исповедь.

Было тихо. Ресторан после обеда был полупустым. А непогода отпугнула и случайных прохожих заглянуть на чашечку кофе.

— …и теперь я должна выйти на этого проклятого Гуревского через людей из ресторана «Балалайка»! — Она напряженно замолчала.

За стойкой бара звякали посудой официанты, гудела кофемолка, и слышались далекие голоса из соседнего зала. Мгновение они просто смотрели друг на друга. Алла была бледной и, казалось, почти не дышала. Жорж глядел на нее, не проронив ни слова, и гладил дрожащие руки. Она опять подумала о том, что это как гипнозом успокаивает ее. То же самое она чувствовала у психоаналитика, которому рассказывала о своих страхах летать самолетами и ездить в скоростных лифтах.

— Мне все равно не дадут жить спокойно. Я хочу умереть сама, — продолжила Алла и заплакала совсем беззвучно, закусив губы.

И неожиданно замолчала, почувствовав, что внутри у нее словно отпустило. Ей действительно стало все равно, и она легко подумала о смерти. Ну, подумаешь, что такое смерть? Все равно это лучше, чем так жить, как она.

Она благодарно посмотрела на Жоржа за то, что он терпеливо выслушал ее. Он улыбнулся в ответ, а потом спокойно и, как показалось ей, с иронией сказал:

— Ну, ну, в ваши молодые годы умирать рано. Жизнь еще вся впереди, Алла Владимировна! — и поцеловал ей руку.

— Вы думаете, из моего положения есть выход? — Она с надеждой в глазах ждала ответа, от которого, как ей казалось, зависела ее жизнь.

Жорж отвернулся к окну и молчал. Ничего более печального и безнадежного он представить себе не мог. Вот ведь как судьба сплетает линии жизней совершенно посторонних людей. Эта женщина была ему послана Всевышним, чтобы предупредить его! Какой-то фантастический трюк стечений обстоятельств. «Ну надо же!» — опять подивился он услышанному. Странно, но он верил каждому ее слову и чувствовал, что может ей доверять. Интуиция редко его подводила. Будь что будет! Он засмеялся, прижал к чисто выбритым щекам ее прохладные руки. Долго смотрел ей в глаза и наконец сказал:

— У вас, Алла, два выхода.

Она недоверчиво улыбнулась:

— Целых два? — и серьезно глянула светлыми, еще мокрыми от слез глазами. — Каких? — и сжала до боли пальцы Жоржа. — Пожалуйста, не тяните! Скажите, каких?

Он выдержал минуту, как будто еще раз хотел удостовериться в своем решении, и тихо проговорил:

— Я — Леонид Гуревский!

Алла медленно качнула головой и сказала упавшим голосом:

— Совсем не смешно! Нет! Я не верю вам! — И, вырвав пальцы из рук Кондакова, закрыла лицо руками, продолжая твердить: — Это неправда! Неправда! Я видела его фотографии. Это — не вы!

Потом опустила дрожащие руки, внимательно посмотрела на него, словно хотела в чем-то убедиться, и в испуге прижала ладонь к губам. Глаза. Ну конечно, его глаза — Гуревского! Насмешливые, проницательные и очень умные глаза.

— Боже мой! Жорж! — Алла обессилено перевела дыхание, провела рукой по волосам и откинулась на спинку стула.

59

Так они и сидели, блуждая глазами по залу поверх столов, накрытых белыми хрустящими скатертями и причудливо скрученными салфетками в длинных бокалах. Им принесли горячий черный кофе, приведший их немного в чувство. Кофе здесь готовили чудесный, не в электрических машинах, а заваривали в фарфоровых кофейниках, по старинке. Послышалась нежная и грустная мелодия, так подходившая и к этим зимним сумеркам, сгущающимся за окном, и к непогоде, стонущей и бьющейся в стены, и к ним двоим, еще не осознавшим, что случилось. А случилось с ними за последние минуты — невозможное счастье, вдруг соединившее их вместе, возможно, на долгую счастливую жизнь или, тоже возможно, на верную смерть. Случилось то, что случилось.

Они сидели молча довольно долго, словно хотели переварить в себе всю информацию, свалившуюся на них.

— Я постараюсь помочь тебе… — вдруг неожиданно он перешел на ты, как бы подчеркивая, что они стали еще ближе.

Она благодарно блеснула глазами:

— Мне уже хорошо, что ты веришь мне… — ее голос дрогнул, и слезы прозрачными каплями застыли в широко раскрытых глазах. — Прости, — она вытерла салфеткой глаза, — просто сегодня столько случилось всего…

Кондаков улыбнулся:

— Случилось самое главное — ты пришла!

Алла кивнула головой в знак согласия и сделала глоток из чашки. И у нее внутри что-то, все это время так противно звеневшее, наконец лопнуло, как натянутая до предела струна, и она почувствовала необыкновенное облегчение.

— Знаешь, — она близко придвинулась к Жоржу и увидела, что его светло-карие глаза сделались абсолютно черными, — знаешь, я только сейчас поняла, для чего я столько страдала и оказалась в Париже…

— Знаю… — совершенно серьезно кивнул головой Жорж. — Чтобы мы встретились…

60

Круг света, отбрасываемый фонарем с улицы, освещал взволнованные и грустные лица Жоржа и Аллы. Они все еще сидели в ресторане, и время словно остановилось для них. Свеча почти погасла и дрожала огарком, испуская на последнем дыхании горклый дымок. Большой свет в зале выключили и на каждом столе зажигались свечи. Ресторан готовился к вечернему приему гостей.

— Я замужем, и у меня в Ленинграде несовершеннолетняя дочь. Хочу ее забрать сюда… — тихо проговорила Алла и дунула на остаток свечи. Огонек дернулся и потух.

— Дочь — это хорошо. У меня у самого в Москве — две. Взрослые уже… — Жорж посмотрел на нее. — Разве это уже имеет какое-то значение? — И стал разливать вино, заказанное им незадолго до этого. Расторопный официант взял заказ на ужин и принес новую свечу. Маленький язычок пламени вспыхнул и оптимистично засиял в стеклянном блюдце с водой.

— Конечно, не имеет… — тихо откликнулась Алла и сделала глоток вина из тонкого звенящего бокала. Вино было легкое пьянящее, и у Аллочки закружилась голова. Надо сказать, умирать ей уже расхотелось — ну и придет же такое в голову: умирать! Она вдруг поняла — жизнь на самом деле, оказывается, такая призрачная и такая чудесная в своем настоящем — здесь и сейчас! Что было до или будет после — не важно! Важно, что сейчас! А сейчас перед ней сидел Жорж… Алла не сводила с него глаз и беззаботно улыбалась, ее пальцы поймали цепочку с талисманом на шее и сжали туфельки с такой неистовостью, словно от этого зависело счастье всей ее оставшейся жизни.

— Жорж, а что там насчет двух вариантов? — как-то между прочим, беззаботно, спросила она, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о выборе горячего блюда. — Первый какой? Самый легкий?

— Да.

— Какой?

— Сдать меня твоему Зверю, — и он насмешливо взглянул на нее.

Алла возмущенно выдохнула:

— Жорж, ну зачем ты так? Я же серьезно! — и протянула ему руки, укоризненно качая головой.

Кондаков взял ее дрожащие ладони и крепко сжал их:

— Я, наверное, идиот, но верю тебе! Сам не знаю почему! — и он печально улыбнулся ей. Аллочка засияла одними глазами:

— Ну, а какой второй? — с вызовом, почти весело и с любопытством спросила она. Первый шок от того, что перед ней тот самый «предатель Родины», «враг народа», которого разыскивает Зверев, прошел. Сама идея, что она предупредила этого милого человека об опасности, уже нравилась ей.

— Так какой второй вариант? — настойчиво переспросила она.

Кондаков еще раз улыбнулся одними глазами:

— Оставить все как есть.

— То есть? — Алла недоверчиво посмотрела и разочарованно качнула головой. — Ну, Жорж, милый! Я же серьезно!

— Я серьезно…

— Ну, нет! — решительно произнесла она. — Никто и ничто не заставит меня больше работать на Зверева! Я лучше умру! — И Алла возмущенно отвернулась, резко выдернув пальцы из рук все еще продолжавшего улыбаться Жоржа.

— Ну, Аллочка, зачем же так сразу обижаться! — Кондаков протянул руку. — Мир?

— Мир!

— Вот это другое дело! — и Жорж радостно затряс ее ладонь в крепком рукопожатии. Они весело рассмеялись: перемирие состоялось!

Жорж тут же сделал тревожное лицо:

— Алла, я говорю совершенно серьезно. Надо сделать вид, что все остается как было. Ты меня понимаешь?

Аллочка начала вникать в его слова:

— Так, так… ты хочешь сказать… — она понимающе улыбнулась: — И что я должна делать? Делать вид, что ничего не случилось? — разочарованно переспросила она и вздохнула, ведь в мыслях уже вершила подвиги — теперь против своего врага — Зверева.

«Мерзавец! — подумала она о фотографиях и покраснела. Ей еще больше захотелось отомстить ему. — Ты еще пожалеешь, Борис Александрович!»

— Так что я должна делать? — решительно спросила она.

Кондаков мягко посмотрел на нее:

— Об этом, если ничего не случится… — он постучал пальцем по деревянному стулу…

«Такой же, как я, суеверный!» — обрадовалась хорошему знаку Аллочка и тоже постучала по дереву.

— Если живы будем, поговорим об этом завтра…

Завтра? Ну конечно, завтра они снова встретятся! «Как прекрасно, что будет завтра! — пронеслось в голове у Аллочки, и она согласно кивнула головой: — Хорошо!»

Такси уносило Аллу все дальше и дальше от фигуры в шляпе и пальто, оставшейся стоять в темноте мокрой ночи. Мысль, что они завтра снова встретятся, успокаивала и грела ее. Она совсем обессилела от нахлынувших событий и перемен. Думала ли она сегодня утром, что все так случится и она встретит свою судьбу? Не думала и даже не мечтала. И, вопреки всему, встретила! То, что это судьба, Аллочка ни на секунду не сомневалась.

Она сидела на заднем сиденье такси, запрокинув голову, и следила глазами за движением машины. За окном мелькали подсвеченные здания ночного Парижа в дымке рассеянного падающего снега, кажущегося таким магически прекрасным. Беспросветный снежный дождь продолжался весь день и весь вечер. Как ни посмотришь в окно — там зависший плотной занавесью — мокрый снег. Как будто снег был — до и будет — после. Всегда. И как будто ничто не в силах остановить этот печальный снежный поток с небес. Алла закрыла глаза и улыбнулась своим сокровенным мыслям: все ужасное позади. Впереди прекрасная длинная жизнь и долгожданное счастье.

Конец первой книги