Баллада о большевистском подполье

Глава четвертая Клятва большевика

Если б мы могли в какой-нибудь «машине времени» перенестись на шесть десятилетий назад, в Москву 1907 года, то, бродя по улицам, мы встретили бы необычную группу: впереди шагал бородатый человек, всем своим обликом похожий на профессора, а за ним — несколько студентов, несших нивелир-теодолиты. Время от времени они останавливались и производили съемки, результаты которых наносили на карту Москвы.

Если кто-нибудь спросил бы их, чем они занимаются, они ответили бы, что ведут опытные работы для изучения возможности и целесообразности измерения аномалии силы тяжести путем нивелир-теодолитной съемки. И при этом, вероятно, добавили бы, что на свои работы они имеют разрешение губернатора и градоначальника, которые приказали полиции оказывать содействие к осуществлении «замечательного научного открытии русских ученых».

Странное было, однако, это открытие. При обсуждении его на ученом заседании физико-математического факультета Московского университета ряд ученых, присутствовавших на этом заседании, ставили под сомнение его научную ценность и возражали против производства работ. Однако автор открытия решительно настаивал на своем, быть может, он был прав? Случается же, и нередко, что крупное научное открытие бывает отвергнуто представителями официальной науки.

Да, случается! Но почему же результаты этой съемки наносятся на карту не обычными в такой работе знаками, а какими-то таинственными загогулинами и закорючками? И почему наблюдательные пункты, в которых ведется исследование этой самой «аномалии силы тяжести», все, как один, расположены неподалеку от полицейских участков, телефонных и телеграфных станций, военных казарм и подобных пунктов? И, наконец, почему у некоторых студентов, ведущих съемку, такие грубые, покрытые мозолями руки, отнюдь не похожие на руки людей, занимающихся умственным трудом, а профессор, который должен бы вести себя с соответствующей важностью, хохочет и обращается со всеми запанибрата?

Сейчас мы можем дать ответ на все эти «почему».

Метод «изучения аномалии силы тяжести путем нивелир-теодолитной съемки» был не «замечательным открытием русских ученых», а остроумным ходом большевиков-подпольщиков.

«Съемка» эта производилась возле полицейских участков, телефонных и телеграфных станций, военных казарм и проходных дворов потому, что московским большевикам надо было точно знать расположение всех этих пунктов.

Группа, ведшая эту «съемку», состояла частично из студентов, частично же из рабочих-партийцев.

Таинственные значки и загогулины, наносившиеся на карту, были шифром, с помощью которого велась запись нужных московским большевикам сведений.

Сведения эти нужны были для подготовки нового вооруженного восстания.

Руководил всей этой работой замечательный большевик Павел Карлович Штернберг.

В блестящей плеяде старых деятелей нашей партии Павел Карлович Штернберг (партийная кличка «Лунный») занимает совершенно особое место. Он был ученым, к тому же астрономом, составившим себе имя работами по исследованию звездного неба: «О продолжительности вращения красного пятна Юпитера», «Прохождение Меркурия по диску Солнца», «Фотографические наблюдения двойной звезды у Девы».

Казалось бы, автор этих ученых трудов должен быть весьма далек от того, что происходит на грешной Земле. Но молодой ученый, увлеченный общим потоком революционного настроения в стране, все чаще отрывал свой взор от Юпитера и Девы и все внимательнее вглядывался и вслушивался в окружающую его жизнь. И настал момент, когда он пришел к выводу, что место его не только у телескопа Московской обсерватории, но также — и, быть может, прежде всего — в рядах борющегося пролетариата.

В 1905 году он вступил в большевистскую партию и вскоре же проявил себя человеком редкого бесстрашия, обладающим способностями искусного конспиратора. Он был введен в Московское Военно-техническое бюро, занимавшееся подготовкой будущего восстания.

Частью этой подготовки и было составление карты стратегических пунктов и телефонных, телеграфных и прочих коммуникаций Москвы. Составлять такую карту открыто было нельзя.

Вот почему Штернберг, умело обхитрив своих ученых коллег и обведя вокруг пальца московского губернатора и градоначальника, приступил к ее составлению под видом «измерения силы тяжести».

В случае провала Штернберга и его товарищей ждала верная виселица. Но все сошло удачнейшим образом: нужная карта была изготовлена.

Тогда, в 1907 году, эта карта не понадобилась. Зато десять лет спустя, при подготовке Октябрьского штурма, она оказала неоценимую помощь Московскому Военно-революционному комитету.

Всем товарищам, знавшим Павла Карловича Штернберга, он запомнился, как человек исключительного душевного благородства, удивительно яркий и привлекательный.

В 1917 году, будучи уже убеленным сединами профессором, он сохранил горячее юношеское сердце и всегда стремился на самый боевой, самый опасный участок борьбы.

Он принимал участие в организации отрядов Красной гвардии, в дни Октябрьских боев был начальником штаба Замоскворецкого района. После Октябрьской революции недолгое время работал в области просвещения, а осенью 1918 года уехал на Восточный фронт членом Реввоенсовета Второй армии. Одетый в солдатскую шинель и солдатские сапоги, этот «красный генерал» принимал участие в обсуждении оперативных планов армии и в тяжелых, кровавых боях.

На Вторую армию был возложен разгром колчаковцев и занятие города Ижевска с его крупнейшим военным заводом. Но выяснилось, что штаб армии не имеет нужных карт. И тут на помощь пришли астрономические познания Штернберга.

В крестьянских санях-розвальнях он ехал впереди наступающих частей, определяя направление движения по звездам, ярко горевшим в ночном небе. Этим было обеспечено своевременное и точное сосредоточение войск на исходных рубежах атаки. Ижевск был взят, белые отброшены к предгорьям Урала. Но Павел Карлович Штернберг простудился и заболел тяжелой формой воспаления легких. Его увезли в Москву. Было уже поздно. В январе 1920 года он скончался на пятьдесят четвертом году жизни.

Но вернемся к далеким годам первой русской революции.

После поражения Декабрьского восстания рабочий класс был разбит, но не подавлен. Его революционность и сознательность значительно выросли. Он не хотел отказаться от борьбы. Слишком тяжела была его участь. Слишком свежи к памяти времена, когда его крепостных дедов пороли на барских конюшнях и с бубновым тузом на спине гнали на рудники Урала и Сибири. И слишком страстно желание, чтоб его детям суждена была совсем иная жизнь.

Когда на Прохоровке (так звалась по имени ее хозяина нынешняя Трехгорная мануфактура) во время Декабрьского восстания некоторые семейные рабочие отказывались идти на баррикады, говоря: «Мы пошли бы, да у нас семья, дети», рабочий Гусаров, обняв двух своих малышей (одному шел пятый год, другому — третий), воскликнул:

— Во имя революции я бросаю своих детей и, может быть, буду расстрелян или осужден на каторгу, а дети без меня пойдут по миру. Но лучше пусть я и вся моя семья погибнем, чем жить в рабстве!

В январе и марте 1906 года Владимир Ильич дважды приезжал в Москву, еще полную отзвуков декабрьских боев.

Встречавшемуся тогда с ним Ивану Ивановичу Скворцову-Степанову запомнилось, с каким жгучим интересом относился он ко всему, связанному с московским восстанием.

«Я еще вижу, — писал двадцать лет спустя Скворцов-Степанов, — как сияли его глаза и все лицо освещалось радостной улыбкой, когда я рассказывал, что в Москве ни у кого, и прежде всего у рабочих, нет чувства подавленности.

Партийная организация частично глубже ушла в подполье, но вовсе не отказалась и от открытой агитации и пропаганды. Никто не думает отрекаться от того, что большевики делали в последние месяцы. О панике, унынии не может быть и речи. От повторения вооруженного восстания нет оснований отказываться…»

Революция не была окончена! Впереди была новая борьба, в новых условиях, порой еще более трудных, чем прежде.

Один год революции недаром приравнивают к десятилетию, а то и к столетию обычного мирного существования.

За самый короткий срок сознание и героизм народа совершают невиданный взлет. Растут массы, растут их вожаки. Волшебство революции раскрывает таланты, таящиеся в людях, и превращает этих людей в народных трибунов.

Великий 1905 год подарил нашей партии плеяду замечательных большевиков, отлитых из того же чудесного сплава, что и первое ленинское поколение революции. Совсем молодые люди, они проявили такую зрелость, мужество и политический глазомер, что заняли достойное место в авангарде партии и рабочего класса.

Об одном из них мы уже говорили: это Яков Михайлович Свердлов.

Первую половину 1905 года он работал в Казани и в Нижнем. Но за ним так гонялись шпики, что он был вынужден перебраться на Урал. Там он с удивительной быстротой завоевал любовь и уважение уральских рабочих, знавших его под партийным именем «Андрей».

В те времена в партийном подполье трудно было кого-либо удивить своей работоспособностью. Но равного «Андрею», пожалуй, не было. Когда он спал? И спал ли вообще? Товарищи посмеивались, что он решил задачу перпетуум мобиле — вечного двигателя, черпающего энергию в самом себе. Так и он: питаясь пищей, главным ингредиентом которой являлось Н₂О, он работал чуть ли не круглые сутки и сумел объединить вокруг Уральского бюро нашей партии крупнейшие партийные; организации Уфы, Екатеринбурга, Перми. Был он веселым, живым, подвижным, смелым организатором и прекрасным товарищем.

«Небольшого роста, щупленький, в чем душа держится, — рассказывал о нем Борис Иванович Иванов, — со смолистой шапкой густых черных волос, с вечно спадающим пенсне, в простых сапогах, шагает, бывало, Яков Михайлович широкими не по росту шагами с собрания на собрание. И везде, где он появляется, он вливает во всех бодрость и уверенность».

Сначала он жил и работал главным образом в Екатеринбурге — нынешнем Свердловске. Затем переехал в Пермь, где только что прокатилась волна арестов.

Положение в Перми было предельно трудное. От партийной организации, по тогдашнему выражению, «не осталось ни корешков, ни вершков». Но железная энергия «Михалыча», как звали в Перми Свердлова, была неисчерпаема, и партийная работа ожила. Вновь создались подрайонные и районные партийные комитеты. Восстановились связи с рабочими Перми и находящегося неподалеку от города гигантского Мотовилихинского завода.

Когда встал вопрос об избрании делегата на предстоявший в 1906 году партийный съезд, большевики Урала единодушно выбрали Свердлова.

На съезд он, однако, не попал: помешал арест. Сначала его держали в Пермской тюрьме, затем перевели в прославившиеся особо суровым режимом «Николаевские роты».

Там, в «Николаевских ротах», Яков Михайлович Свердлов полгода спустя встретился с другим представителем того поколения революции, к которому принадлежал он сам.

По паспорту этого человека звали Федором Андреевичем Сергеевым. Но он сам почти забыл об этом: настолько сроднился он с именем, которое дала ему партия и под которым он вошел в историю.

Имя это — Артем.

Сын зажиточного украинского крестьянина, он родился в 1883 году. Окончив гимназию, уехал в Москву, поступил в Московское высшее техническое училище (ныне это училище носит имя Баумана), но на первом же курсе был арестован за участие в студенческой демонстрации.

В России пути к высшему образованию были для него закрыты. Он уехал в Париж. Там на его блистательные способности обратил внимание известнейший ученый того времени, профессор М. М. Ковалевский. Однако Артем не долго жил и учился в Париже. В 1903 году он вернулся в Россию, чтобы посвятить себя делу большевистской партии.

Сначала он поехал в знакомую ему Екатеринославщину (нынешняя Днепропетровская область). То переходил с завода на завод в качестве рабочего, то разъезжал по району кочегаром паровоза и вел при этом партийную работу.

За одну ночь он успевал побывать на нескольких предприятиях: с вечера — на паровозостроительном заводе, в середине ночи — в вагонных мастерских, под утро — на Русско-французском заводе.

И всюду он был желанным гостем и товарищем, которого ждали с любовью и нетерпением.

Встречавшиеся тогда с ним товарищи рассказывают, что он жил «как птица небесная» — ни денег, ни своего угла.

Ночевал на чужих квартирах, постоянно меняя их. Иногда проводил ночь в чистом поле. Как-то после такой бесприютной ночи явился в простреленном пальто: за ним охотились казаки. В другой раз, уходя от погони, провел ночь в камышах. На рассвете пришел к домику, где жил товарищ, но не хотел его будить и лег спать в сарае.

В 1905 году партия направила его на работу в Харьков. И двадцатидвухлетний Артем сделался общепризнанным руководителем рабочего движения на Харьковщине и в Донецком бассейне, быстро завоевал самое горячее признание со стороны широких масс.

Однажды он заболел и лежал в рабочем домишке в Журавлевке (район города Харькова). Шпики напали на его след. Об этом узнали рабочие и ночью на руках перенесли больного Артема с Журавлевки на Павловку и там его спрятали.

Товарищи иногда называли Артема «шапкой-невидимкой» — так ловко умел он уходить от слежки. Он быстро менял квартиры, внешность, профессии: то был слесарем, то кочегаром, то помощником паровозного машиниста, то санитаром и даже буйным больным в сумасшедшем доме, то лощеным офицером, который беспрепятственно проходил через кольцо охотящихся за ним полицейских.

В декабре 1905 года, опираясь на сочувствие некоторых воинских частей, он предпринял попытку поднять вооруженное восстание в Харькове.

Дело сорвалось из-за тайного предательства. Неподалеку от завода Гельферих-Саде, у ворот которого началось выступление, полиция, предупрежденная предателями, устроила засаду.

Попытка вооруженного восстания была подавлена. Тут же, на поле битвы, начались аресты. Артем ускользнул из рук полиции, забежал в сумасшедший дом, переоделся в халат буйнопомешанного и так скрылся от преследования.

Некоторое время спустя полиция чуть не настигла его в сумасшедшем доме на «Сабуровой даче». Положение казалось безнадежным: дача была оцеплена, у всех входов и выходов стояла стража. Но Артему пришла в голову блестящая идея: он улегся в гроб, товарищи накрыли его крышкой, заколотили гвоздями и на глазах стражников вынесли мнимого покойника.

Легко представить себе веселое лицо Артема в минуту, когда он вылезал из гроба!

В 1906 году Артем был арестован, но бежал из тюрьмы. Был делегатом IV съезда партии, происходившего в Стокгольме.

Оттуда поехал в Россию. В Петербурге встретился с Лениным, который направил его на Урал; и снова началась его жизнь профессионала-подпольщика. Снова в плохоньком пальтишке с фальшивым паспортом в кармане переходил он с завода на завод, связывая порванные нити разгромленной партийной организации.

По-прежнему оставался он неуловим для полиции вплоть до несчастливого дня, когда простудился, заболел и больной был схвачен и отправлен в Пермскую тюрьму, а оттуда в «Николаевские роты», где уже находился Яков Михайлович Свердлов.

Аресты Свердлова, Артема и многих других были не случайны. В то время, когда пролетариат собирал силы для вооруженного восстания, правительство готовилось к подавлению революции. Оно стягивало войска. Оно содействовало организации контрреволюционной «черной сотни» — «Союза русского народа» и «Союза Михаила Архангела». Оно направляло недовольство масс в грязное русло антисемитизма, погромов, межнациональной резни.

Начались массовые аресты и казни. Наступление правительства по всему фронту стало делом самого близкого будущего.

Быть или не быть победе революции? — так стоял вопрос.

Времени терять было нельзя. Дорога была каждая минута. Упущенное мгновенье грозило гибелью. И так же грозила гибелью опрометчивая поспешность выступления.

Продолжая свою прежнюю работу среди рабочих и крестьян, большевики теперь придавали первостепенное значение армии и флоту. Они проникали в казармы и в кубрики боевых кораблей. В условиях, о которых матросы говорили, что это «как по лезвию бритвы ходить», они создавали в армии и во флоте ячейки партии. Издавали солдатские газеты. Разъясняли матросам и солдатам, что у них общие интересы с рабочими и крестьянами, сынами которых они являются.

На протяжении ряда месяцев большевики тщательно готовили вооруженное восстание. Особенно успешно шла эта подготовка в крепостях, расположенных на подступах к Петербургу: в Кронштадте и Свеаборге. Большевики создали там военно-боевой центр. Ряду работников организации было поручено изучить обстановку будущего восстания и приступить к действиям только после того, как Партия подаст сигнал.

В плане, разработанном военно-боевым центром, было предусмотрено все необходимое, чтобы восставшие крепости, корабли Балтийского флота и финляндские рабочие-красногвардейцы действовали во время восстания единым фронтом.

Подготовку восстания сильно осложняли эсеры и анархисты. Это были люди, по природе своей склонные к авантюрам. Трезвый учет сил они считали проявлением трусости, тщательную подготовку — никчемной затеей. Смелость они видели в том, чтобы лезть на рожон, не задумываясь о последствиях.

Напрасно большевики доказывали им, что подготовка восстания не завершена и условия для победы еще не обеспечены. В ответ на это эсеры орали: «Все готово!», «Все согласовано!», «Флот распропагандирован!», «Совместное выступление солдат и матросов обеспечено!»

Эту ложную информацию, быть может, удалось бы обезвредить. Но тут сыграли роковую роль аресты, произведенные в кронштадтской и свеаборгской организациях большевиков.

Ими воспользовались анархисты и эсеры. Настаивая на том, что успех гарантирован, они толкнули массы на преждевременное выступление.

Первым восстал Свеаборг. Семнадцатого июля 1906 года на Михайловском форту, который сделался центральным пунктом восстания, было водружено красное знамя и в полночь прозвучал первый орудийный выстрел.

Видя, что стихийное выступление масс сдержать невозможно, оставшиеся на воле большевики, ни на минуту не задумываясь, решили разделить судьбу восставших. Члены большевистской военной организации — подпоручики А. Емельянов и Е. Коханский — фактически возглавили восстание. Благодаря их смелым, самоотверженным действиям удалось захватить ряд островов, входивших в состав Свеаборгской крепости. Но правительство стало спешно стягивать свои силы. К восставшим островам подошли корабли военной эскадры Балтийского флота, которые, вопреки ложным сведениям, распространявшимся эсерами, не были готовы к участию в восстании. Началась артиллерийская перестрелка. Перевес огня оказался на стороне правительственных войск. Сильнейший обстрел восставших островов продолжался до наступления темноты и был возобновлен на рассвете двадцатого июля. Под прикрытием артиллерийского огня на восставшие острова были высажены пехотные десанты. Вспыхнули пожары. Положение восставших стало безнадежным. Они вынуждены были сдаться.

В тот же день начал заседать военно-полевой суд. Около четырехсот участников восстания были приговорены к каторге, многие — навек. Двадцать восемь человек были расстреляны. В числе расстрелянных были и замечательные большевики А. Емельянов и Е. Коханский.

В то время когда Свеаборг вел неравный бой с превосходящими силами врага, восстал Кронштадт.

— Товарищи! — говорил один из руководителей кронштадтского восстания, Герасимов, обращаясь перед выступлением к солдатам-минерам. — Я скажу вкратце. Веками висел роковой гнет над рабочими и крестьянами. Укажите мне то место, где бы не страдал рабочий люд. Он стонет за железной решеткой с оковами на ногах, стонет от помещичьей кабалы, божьего света не видя. Пришел тот час, в который мы должны восстать. Свергай кабалу мироедов, или умрем в борьбе…

Едва Герасимов произнес последние слова, взвился шелковый красный флаг, на котором было написано: «Земля и народная воля». Минеры арестовали офицеров и пошли к казармам саперов, чтоб звать их присоединиться к восстанию.

Одному из отрядов минеров, участвовавших в восстании, было поручено захватить форт Константин, господствующий над Кронштадтом.

Незамеченные благодаря ночной мгле и шуму моря минеры, погасив огни, подъехали к форту Константину и легко им овладели. Однако вопреки тому, в чем их заверяли эсеры, они увидели, что гарнизон форта не намерен поддержать восставших.

Согласно уговору, минеры, заняв форт, должны были оповестить Кронштадт орудийным залпом. Но сами они с орудиями обращаться не умели, а гарнизон форта дать залп отказался.

Тогда минеры послали в Кронштадт связного. Связной был по пути арестован и до Кронштадта не добрался.

Напрасно минеры вглядывались в даль, ожидая от Кронштадта сигнала, что там знают о захвате форта Константин. Кронштадт безмолвствовал.

«Видно, в городе неблагополучно, — сказал командир отряда минеров Герасимов. — На фортах должны были выбросить флаги в знак того, что артиллеристы примкнули к нам. Ни на одном форту нет флагов. Плохо дело! У нас проиграно. А город в руках правительственных войск…»

Начало рассветать. И в свете встающего дня минеры увидели, что со всех четырех сторон на Константин наведены орудия фортов. Вскоре на дамбе показались два человека, которые положили на землю лист бумаги, притиснули его камнем, а сами побежали назад. Минеры подобрали этот лист и, собравшись в кольцо, выслушали то, что там было написано: «Если вы, минеры, не сдадитесь через пять минут, мы откроем огонь».

Пять минут спустя началась несмолкаемая стрельба из полевых орудий и пулеметов. Минеры отстреливались. Но что могли сделать их винтовки против пушек и пулеметов?

Решили сдаваться.

— Пусть нас расстреливают, — говорили минеры, — но мы честно провели восстание.

Белого флага у них не было; в знак сдачи они подняли белую рубашку.

В Кронштадте окруженных штыками пленников встретил командующий усмирением генерал Адлерберг. Он осыпал площадной бранью и самих минеров, и их красное знамя с лозунгом «Земля и народная воля».

По приказу Адлерберга семь человек были немедленно приговорены к расстрелу. Остальные были преданы военному суду.

Пленных повели на берег залива и построили там, чтоб они видели казнь своих товарищей. Приговоренным дали лопаты и приказали рыть себе могилы в сыпучем морском песке. Около могил были установлены столбы, по столбу у каждой ямы.

Генерал Адлерберг прочитал вслух смертный приговор. Осужденные встали у столбов.

Генерал отдал команду:

— По десять человек на каждого приговоренного!

Солдаты выстроились для расстрела. Приговоренным надели на голову мешки. Заиграл горнист.

Генерал отдал новую команду:

— Прямо прицел по столбам! Пли!

Раздалось несколько ружейных залпов. Расстреливаемые начали падать, но упали не все. Генерал понял, что солдаты стараются стрелять мимо.

— Стреляй, — закричал он солдатам, — а то и вас поставлю к столбам!

Трупы расстрелянных были брошены в могилы, засыпаны песком.

Генерал Адлерберг снова подал команду:

— Церемониальным маршем… Марш!

И заставил пленных минеров несколько раз пройти по могилам только что расстрелянных товарищей. От солдатских сапог песок притоптался и могилы сровнялись с землей.

В 1917 году прах расстрелянных участников Кронштадтского восстания был доставлен в Кронштадт и с почестями похоронен в братской могиле.

Так окончились восстания в Свеаборге и Кронштадте. Такова же была судьба восстаний в воинских частях и на кораблях Черноморского флота.

Сотни смелых борцов нашли себе смерть от снарядов, пуль и шрапнели или погибли на эшафоте. Тысячи людей, спасавшихся на лодках, обстреливаемых с фортов и береговых батарей, поглотило море. Тысячи и тысячи пошли в тюрьмы, ссылку, на каторгу.

Люди погибли. Но не погибли, а жили и крепли великие идеи, во имя которых они поднялись на борьбу.

О том, что Свеаборг и Кронштадт вот-вот выступят, Ленин узнал за несколько дней до событий.

Он считал, что восстание не подготовлено. По его предложению в Свеаборг была тотчас же направлена группа партийных работников, которым было поручено повлиять на местных революционеров, убедить их отсрочить выступление.

Если же остановить взрыв будет невозможно, посланные Лениным товарищи должны были принять самое деятельное участие в руководстве движением, предприняв после надлежащей подготовки решительные наступательные действия, увлечь широкие массы матросов, солдат, рабочих.

Товарищи уехали. Но попали в Кронштадт и Свеаборг тогда, когда приостановить развертывание событий было невозможно.

Весь роковой день двадцатого июля — день, когда сдался Свеаборг, — Владимир Ильич (жил он тогда в Петербурге) безнадежно ждал телеграмм о ходе восстания. Вечером он и Надежда Константиновна пошли к своим друзьям, у которых часто собирались товарищи. Настроение было крайне тревожное. Все предчувствовали беду. Стали думать, как же хоть что-нибудь узнать. Надежда Константиновна вспомнила, что неподалеку живет товарищ, который работает корректором в одной из петербургских газет.

Надежда Константиновна решила пойти к нему. Но, не доходя до дома, куда она шла, увидела двух женщин, которые прохаживались рука об руку. Когда Надежда Константиновна поравнялась с ними, они остановили ее и сказали:

«Не ходите. Там засада, всех хватают».

Как потом выяснилось, там была арестована Военная организация нашей партии.

Теперь царизм перешел в открытое наступление. Был введен военно-полевой режим и образованы военно-полевые суды, которые выносили смертные приговоры без права обжалования и приводили их в исполнение в течение двадцати четырех часов. В районах крупных крестьянских движений — в Прибалтике, Сибири, на Украине — действовали карательные экспедиции; они жгли, расстреливали, вешали и сносили с лица земли целые деревни.

— Что же теперь? — спрашивал Ленин. И отвечал: — Будем смотреть прямо в лицо действительности. Пусть перед рабочей партией ясно встанут ее задачи. Надо собирать новые, примыкающие к пролетариату силы. Надо приспособиться опять к условиям, созданным победой самодержавия. Надо уметь везде, где надо, опять уйти в подполье.

Трудно? Да, трудно.

Тяжело? Да, тяжело.

Но ничто не может сломить большевика — революционера ленинской закалки.

Революция побеждена — да здравствует революция!

Одним из виднейших работников большевистской Военной организации был Емельян Ярославский. Ему удалось довольно долго благополучно уходить от полиции. Но его выследили, когда он возвращался из Лондона, куда ездил на партийный съезд. Едва он вышел из вагона на перрон Финляндского вокзала в Петербурге, как тут же был схвачен и отвезен в знаменитую тюрьму «Кресты».

Только что он был на воле, только что был свободным человеком, слышал шум волн, вдыхал соленый запах моря — и в одно мгновение все переменилось: его окружали тюрьма, тюремные стены, тюремные звуки.

Он знал, что ему суждены долгие годы тюрьмы, ссылка, быть может каторга. Но дух его был крепок. Он сделал доклад о съезде перед товарищами по тюремной камере. Рассказал о страстных спорах с меньшевиками, происходивших на съезде по всем вопросам, и прежде всего по вопросу о судьбах русской революции.

Большевики утверждали, что революция потерпела лишь временное поражение и в недалеком будущем она воспрянет с большей силой, чем прежде. Поэтому надо строить и укреплять подпольную партию. А немощные духом меньшевики ныли на все лады, что революция оправится лишь после долгих десятилетий. Они называли большевиков заговорщиками-якобинцами, проповедовали отказ от «мертвых», «окаменелых» форм борьбы и отрекались от партийного подполья.

Свой доклад о партийном съезде Емельян Ярославский написал и пустил по тюрьме. И тогда же написал «Сон большевика».

Емельян Ярославский назвал эту поэму «шутливой». В ней и в самом деле много шуток по поводу меньшевиков, один из которых «тихо ходит, песню слушая, вздыхает», а другой желчно укоряет Ленина — «агитатора за восстание».

Но этот шутливый тон меняется, когда автор поэмы вспоминает встречу с Лениным:

Большевистская партия не отступила, не сдалась, а принялась за трудную, тяжелую работу, готовя грядущую победу.

На это потребовалось одиннадцать лет.

Но разве одиннадцать лет — это много, чтобы превратить разбитую, истекающую кровью революцию в победоносный шквал, который за каких-нибудь восемь месяцев смел с лица земли и российское самодержавие, и российский капитализм?

Первую половину 1906 года Владимир Ильич жил преимущественно в Петербурге, отлучался ненадолго: в Москву и за границу, на партийный съезд.

Жил так, как жили тогда почти все «нелегалы»: не имел ни постоянной квартиры, ни постоянного паспорта; маялся по ночевкам и менял один фальшивый паспорт на другой. Надежда Константиновна тоже скиталась по чужим углам.

С Владимиром Ильичем встречалась на явках, за столиком в ресторане, а то брали извозчика и ехали без определенного направления, чтоб хоть немного поговорить.

9 мая Владимир Ильич в первый раз в России открыто выступил на громадном массовом собрании, устроенном в Народном доме Паниной. Зал был полон. Пришли рабочие со всех районов.

«Он выступал под фамилией Карпова, — вспоминает об этом молодой тогда слесарь с Путиловского завода Сергей Марков, — но мы знали, что это он, наш любимый и долгожданный. Мы, рабочие-путиловцы, сидели наверху, а Владимир Ильич говорил с эстрады; это было его первое публичное выступление в Питере. По окончании речи Владимир Ильич предложил резолюцию, которая была принята под гром аплодисментов. Когда Владимир Ильич говорил, мы, что называется, пожирали его глазами, дабы хорошенько рассмотреть: он был одет в пальто, невысокого роста, но хорошо сложен, коренаст; на лице его отражалась лукавая улыбка, странная, загадочная. Впечатление от его речи было колоссальное. Мы были в восторге от его выступления. По окончании выступления наши ребята отправились к себе, за Нарвскую заставу, и всю дорогу говорили только о выступлении Владимира Ильича и его прекрасной речи. В этот вечер наши сердца были переполнены светлой радостью и окрылены надеждой, что и на нашей улице будет праздник. Мы не чувствовали под собой ног, возвращаясь с митинга, — мы не шли, а летели».

Владимир Ильич не раз еще выступал под фамилией Карпова. Это не могло не привлечь внимания охранки. Уже в мае 1906 года был отдан приказ: во что бы то ни стало задержать Карпова.

Пока что Владимир Ильич благополучно уходил от шпиков, но бесконечно это продолжаться не могло. Он решил перебраться на некоторое время в Финляндию.

Финляндия тогда входила в состав Российской империи, но в вопросах внутреннего управления имела некоторую самостоятельность. Между Россией и Финляндией существовала граница — она проходила в Белоострове, — где производился таможенный досмотр, а под его предлогом жандармы проверяли уезжающих и приезжающих в Россию и в Финляндию. Но по ту, финскую, сторону границы полицейские преследования были значительно слабее, чем в самой России.

Поселились Владимир Ильич и Надежда Константиновна в Куо́ккале, дачном поселке в полутора часах езды от Питера, на даче, которая называлась «Villa Vasa» в честь города Ваза на севере Финляндии, откуда был родом хозяин дачи.

Вопреки своему торжественному названию, «Ваза» эта представляла собой приземистый, неуютный деревянный дом с полуобвалившимся колодцем, сараем для дров и какими-то пришедшими в ветхость пристройками. Стояла она уединенно, в стороне от поселка, на опушке леса, окруженная редкими угрюмыми соснами.

Нанимал эту дачу давний знакомый Владимира Ильича — Г. Д. Лейтезен (Линдов), «искровец», затем большевик. Жил он там вместе с женой и детьми. Кроме Лейтезенов, жило там еще несколько товарищей, в том числе молодой большевик латыш Ян Берзин.

Товарищ, который привел Берзина на дачу «Ваза», не сказал ему, кто там живет, только сказал, что «свои». И когда все собрались в столовой к чаю, Берзин не обратил внимания на человека небольшого роста, но крепко сложенного, с рыжеватой, давно не стриженной бородой, на вид усталого и погруженного в свои думы. Но вот он поздоровался с Берзиным, и того поразили его глаза, их быстрый, легкий, проницательный взгляд.

— Мне показалось, что он видит меня насквозь, — вспоминал потом эту встречу Берзин.

Этот человек пришел позже всех, с газетой в руках, продолжал читать за чаем. Дочитав, отложил газету в сторону. Лицо его как будто посветлело. Он заговорил с Берзиным, сразу же засыпав его вопросами:

— Вы латыш?.. Давно из Латышского края?.. А, только недавно вышли из тюрьмы… Где сидели?.. С кем?

А потом — больше всего — о латышских делах.

— Ваш родной язык латышский?.. Но вы хорошо говорите по-русски. Правда, акцент слышится. Особенно звук «л» у вас не русский. Скажите «лапландец»… Нет, не так. Надо вот так…

Разговор этот начал сильно волновать Берзина. Он чувствовал, что незнакомый товарищ, так дружески с ним беседующий, человек необыкновенной внутренней силы. И, несмотря на то что Берзин был строгим конспиратором, он отвечал собеседнику с откровенностью, которой не позволял себе в разговорах даже с близкими товарищами.

— Что слышно в партизанском движении? — спрашивал незнакомый товарищ. — Вы были «лесным братом»?

«Лесными братьями» в Латвии называли боевые партизанские отряды, скрывавшиеся в лесах. Партизаны вели вооруженную борьбу против царских войск, беспощадно карали предателей и провокаторов, разоряли гнезда черносотенных помещиков, поддерживали революционный порядок. Деятельность «лесных братьев» проходила под руководством латышских большевиков.

Особенно расширилось движение «лесных братьев», когда царское правительство направило в Латвию карательные экспедиции. Высоко оценивая это движение, Ленин с интересом расспрашивал Я. Берзина о «лесных братьях».

В ходе этого разговора у Берзина мелькнула мысль: уж не Ленин ли его собеседник? Может быть, она появилась тогда, когда тот стал говорить о некоторых особенностях земельного вопроса в Прибалтике… А может быть, когда товарищи назвали его «Владимир Ильич».

…Такова была первая встреча Берзина с Владимиром Ильичем. В эту зиму они встречались почти ежедневно. Владимир Ильич часто возвращался к латышским делам.

Берзина всегда поражало всестороннее знакомство Владимира Ильича с земельными отношениями в Прибалтике.

Видно было, что он читал по этому вопросу все основные труды на русском и немецком языках.

Расспрашивая Берзина, Владимир Ильич в то же время уговаривал его взяться за перо и писать статьи для выходивших тогда легально и нелегально большевистских газет. Берзин всячески отнекивался, ссылаясь на свое неумение.

Владимир Ильич учил его, как работать, как составлять план статьи, подбирать материал.

Сам Владимир Ильич начинал свой день с чтения газет и по утрам выходил в столовую с большой кипой газет в руках.

Как-то Берзин задал ему наивный вопрос:

— А сколько нужно времени, чтобы прочитать столько газет?

Владимир Ильич взглянул на него с веселой усмешкой и стал объяснять:

— Чтобы прочитать все это, нужно много времени, но журналист должен уметь читать газеты по-особому. Надо завести такой порядок: выбрать себе одну газету и по ней прочитать все наиболее важное, тогда остальные газеты можно просмотреть легко и быстро. Из них берешь уже только то, что нужно для специальной работы. С течением времени создается привычка перелистывать номер газеты и сразу находить то, что требуется…

После чая Владимир Ильич уходил к себе и садился за работу. Писал четыре-пять часов подряд, а если вечер не был занят другими делами, то и по вечерам писал допоздна.

Перед сном он почти всегда уходил гулять, то один, то с Надеждой Константиновной. Иногда с Берзиным.

«Выходим с заднего крыльца, — вспоминает эти прогулки Берзин, — нащупываем в темноте тропинку. Идем под соснами — сначала по тропинке, потом теряем ее, попадаем в снег. Бредем медленно, обмениваемся редкими словами. Огибаем какие-то темные дачи, заворачиваем налево и выходим к железной дороге. Дальше уже по рельсам — там светлее и там легче идти. И разговор там легче вяжется… Навстречу товарный поезд, сворачиваем в сугроб, пропускаем мимо поезд, и снова дальше по рельсам…

Лениво плетется ночной разговор. О чем — неизвестно. Обо всем…

Из далекого тумана прошлого смутно всплывают некоторые темы этих разговоров — темы, казавшиеся необычными для Ильича: о лесной тишине, о луне, о поэзии, о любви…»

А с утра — снова политика.

Время тогда было горячее, очень горячее.

«Тяжелым и трудным путем идет русская революция, — писал Ленин вскоре после поражения Свеаборгского и Кронштадтского восстаний. — За каждым подъемом, за каждым частичным успехом следует поражение, кровопролитие, надругательство самодержавия над борцами за свободу. Но после каждого „поражения“ все шире становится движение, все глубже борьба, все больше масса втянутых в борьбу и участвовавших в ней классов и групп народа».

Реакция продолжала развертывать свое наступление на революцию. Революция продолжала оказывать сопротивление реакции. Несмотря на усиление полицейских преследований, работа нашей партии велась широко и энергично.

Ленин нередко приезжал в Питер, выступал на собраниях, на партийных конференциях. И к нему в Финляндию приезжало множество партийного народу. Входная дверь дачи «Ваза» никогда не запиралась, в столовой на ночь ставили кринку молока и хлеб, стелили на диване постель — а вдруг кто-нибудь приедет с ночным поездом? Пусть он, никого не будя, поужинает и выспится.

Каждый день из Питера к Владимиру Ильичу приезжал специальный человек, который привозил материалы, газеты, письма. Владимир Ильич их просматривал и тотчас же садился писать статью или ответы, которые отвозил этот же товарищ.

В работе Владимир Ильич не щадил себя, но в подобные моменты острой и решающей борьбы, как это было в 1906–1907 годах, он не знал ни минуты отдыха.

На даче «Ваза» более или менее регулярно собирался большевистский центр. Там же часто заседала редакция газеты «Пролетарий», происходили совещания с работниками петербургской организации, беседы с партийными работниками, приехавшими к Владимиру Ильичу за советами и указаниями. Не проходило дня, чтобы на даче не появлялись посетители.

Владимир Ильич принимал участие в заседаниях, беседовал с товарищами, особенно с партийными работниками с мест, и писал, писал, писал с утра до поздней ночи — писал брошюры, листовки, статьи, воззвания, резолюции, научные исследования. Ближайшие к нему товарищи нередко говорили: «Ильич опять писал всю ночь… Ильич сегодня написал целую брошюру…»

Написанное им за полтора года жизни в Финляндии составляет почти четыре тома полного собрания его сочинений. Около двух тысяч печатных страниц!

Большевики в то время вели агитацию за созыв нового партийного съезда, который должен был решить спорные вопросы революции и создать твердое и принципиально выдержанное партийное руководство, положив конец предательским колебаниям меньшевиков.

Съезд, наконец, собрался. Происходил он в апреле 1907 года в Лондоне. Надежда Константиновна поехать на него не могла: она каждый день ездила в Петербург, где в столовой Технологического института была ее явка для встреч с приезжавшими со всей России товарищами. Работу бросить было невозможно, и Владимир Ильич поехал в Лондон один.

Полиция проведала о готовящемся съезде, усилила слежку. На Финляндском вокзале было арестовано несколько делегатов. Но съезд получился все же многочисленный. Ленин много раз на нем выступал.

Со съезда он вернулся позже других. Вспоминая об этом, Надежда Константиновна пишет:

«Вид у него был необыкновенный: подстриженные усы, сбритая борода, большая соломенная шляпа».

Не та ли это шляпа, о которой вспоминал Емельян Ярославский в поэме «Сон большевика»?

Был он очень усталый. Поехал на некоторое время отдохнуть в глубь Финляндии.

Там, обдумав на свободе политическую обстановку, Владимир Ильич пришел к выводу, что партия должна изменить свою тактику.

Революция потерпела временное поражение. Но именно это поражение дает революционной партии и революционному классу полезнейший урок, урок понимания, умения и искусства вести политическую борьбу.

Разбитые армии хорошо учатся.

Новый революционный подъем неизбежен. Но он произойдет не сегодня и не завтра.

Партия должна сделать отсюда необходимые выводы.

Она должна принять участие в выборах в созываемую по царскому указу Третью Государственную думу, большинство которой заведомо будут составлять самые отвратительные монархисты и правые буржуазные партии.

— Я знаю это, — говорил Ленин. — И все же мы должны идти в Думу, чтоб использовать всякую открытую, легальную возможность борьбы в интересах нашего дела. Выступая с кафедры этой черносотенной Думы, мы сможем говорить рабочим и народным массам о наших взглядах, удерживать связь с массами. Иначе мы превратимся в узкую секту, оторванную от масс и от жизни…

Призыв к крутому политическому повороту, с которым обратился к партии Ленин, встретил возражения со стороны ряда партийных работников.

«Каюсь, все мое существо восставало против участия в этой поганой Думе, — писал в своем дневнике один из молодых членов партии того времени, подлинное имя которого до нас не дошло. — Но Ленин, как и всегда, в конце концов меня переубедил. Ведь это же какая-то высшая ступень самопожертвования выражена в его словах: „Третья дума — это хлев, но если в интересах рабочего класса необходимо, чтобы мы некоторое время посидели в хлеву, то мы посидим“.»

Большинство партии пошло с Лениным.

К этому времени волна реакции докатилась и до Финляндии.

Полиция все это время вела усиленное наблюдение за дачей «Ваза». Еще в январе 1907 года департамент полиции сообщил Петербургскому охранному отделению, что у Владимира Ильича Ульянова, проживающего в Куоккале, «часто происходят многолюдные собрания». Полгода спустя особый отдел петербургского губернского жандармского управления предложил начальнику петербургской охранки сообщить все имеющиеся данные о Владимире Ильиче и «возбудить вопрос о выдаче его из Финляндии».

Осведомленности охранки помогала провокаторша Екатерина Комиссарова, которая с помощью своего мужа, тоже провокатора, втерлась в работу по связи и разноске литературы.

«Пришла скромного вида стриженая женщина, — рассказывает Н. К. Крупская о появлении Комиссаровой. — Странное чувство в первую минуту овладело мной — чувство острого недоверия, откуда взялось это чувство — не осознала, скоро оно стерлось. Катя оказалась очень дельной помощницей, все делала очень аккуратно, конспиративно, не проявляла никакого любопытства, ни о чем не расспрашивала. Помню только раз, когда я спросила ее о том, куда она едет на лето, ее как-то передернуло, и она посмотрела на меня злыми глазами. Потом оказалось, что Катя и ее муж — провокаторы. Катя, достав оружие в Питере, повезла его на Урал, и следом за ее появлением приходила полиция, отбирала привезенное Катей оружие, всех арестовывала. Об этом мы узнали много позже».

С каждым днем становилось очевиднее, что в Финляндии дольше оставаться нельзя: «ближнюю эмиграцию» суждено сменить на эмиграцию «дальнюю».

Скрываясь от слежки, Владимир Ильич уехал из Куоккалы в Оглбю, близ Гельсингфорса, а Надежда Константиновна пока осталась, чтоб привести в порядок архив. Ценные документы она передала на хранение финским товарищам, остальное сожгла. Снег вокруг «Вазы» был весь усеян пеплом от сгоревших бумаг.

Полиция уже искала Владимира Ильича по всей Финляндии. Он решил при первой возможности уехать в Стокгольм и там дожидаться Надежду Константиновну, которая до отъезда должна была непременно съездить в Петербург, чтобы устроить больную мать, решить с товарищами ряд дел, договориться о шифрах и адресах, а потом выехать следом за Владимиром Ильичем за границу.

В начале декабря Владимир Ильич выехал из Оглбю в Гельсингфорс. Провел там совещание с большевиками, приехавшими из Петербурга на эту прощальную встречу (Сколько продлится разлука? Когда-то они увидят друг друга вновь? И увидят ли вообще?).

В Гельсингфорсе Владимир Ильич сел в поезд, шедший в Або — портовый город, откуда зимой из Финляндии в Швецию ходили пароходы по трассе, прорезанной во льду ледоколами. В вагоне заметил, что за ним следит некий господин, все повадки которого изобличают агента охранки.

С присущим ему хладнокровием Владимир Ильич, ничем не выдав себя, прошел в тамбур, на ходу спрыгнул с поезда и остальную часть пути прошел пешком.

Н. К. Крупская рассказывает в своих воспоминаниях о том, как Владимир Ильич чуть не погиб во время переезда в Стокгольм.

«Дело в том, — пишет она, — что его выследили так основательно, что ехать обычным путем, садясь в Або на пароход, значило наверняка быть арестованным. Бывали уже случаи арестов при посадке на пароход. Кто-то из финских товарищей посоветовал сесть на пароход на ближайшем острове…»

Так и было решено. До острова Драгсфиорд Владимир Ильич добрался на лошадях, дальше надо было идти по льду. На беду, зима в тот год была поздняя, лед совсем слабый. Надо было найти проводников, но идти по такому льду никто не хотел. Наконец на это согласились двое финских крестьян.

«И вот, — продолжает свой рассказ Надежда Константиновна, — пробираясь ночью по льду, они вместе с Ильичем чуть не погибли — лед стал уходить в одном месте у них из-под ног. Еле выбрались.

Потом финский товарищ Борго, расстрелянный впоследствии белыми, через которого я переправилась в Стокгольм, говорил мне, как опасен был избранный путь и как лишь случайность спасла Ильича от гибели. А Ильич рассказывал, что когда лед стал уходить из-под ног, он подумал: „Эх, как глупо приходится погибать…“»

С тяжелым чувством покидал Ленин Россию. Душа его была полна скорбью. Для него, как и некогда для Герцена, отъезд за границу был жертвой, огромной жертвой, которую он должен был принести партии.

Партия знала, понимала его боль.

«Вернулся опять за границу Ленин, — писал в своем дневнике тот товарищ, слова которого мы уже приводили, — вынужден был опять уйти в проклятую эмигрантщину ради возможности работать для нового подъема… Как ему должно быть тяжело переживать поражение революции, ему, который тверже всех верил в нее, энергичнее всех для нее работал! Но уж он-то хныкать не станет!

Ленин, слышишь ты через тысячеверстные расстояния, через горы и моря: ты не один! С тобою тысячи верных рядовых революции! И мы…»

Здесь запись дневника обрывается. Запись дневника, но не работа партии!

Ленин! Слышишь? Мы с тобой…