В декабре 1906 года пермское полицейское управление было потрясено чрезвычайным происшествием: ночью на Большой Ямской улице у полицейского Еропкина неизвестные срезали револьвер. Даже сам Еропкин не мог толком объяснить, как он лишился «смит-вессона».
А дело было вот как: двое парней, входивших в состав боевой патрульной дружины большевиков, угостили озябшего Еропкина папиросами собственного изготовления. Папиросы были начинены снотворным. Когда блюститель порядка захрапел, парни спокойно перерезали ремни.
Одним из дружинников был Владимир Урасов. Тогда ему едва исполнилось шестнадцать. Но он, сын сапожника, ученик слесаря судоремонтного завода, уже был сознательным пролетарским бойцом. В том девятьсот шестом году Владимир стал членом Российской социал— демократической рабочей партии.
Школу Владимир посещал всего пять зим: нужда заставила пойти работать. Однако учёба продолжалась: более трудная, более сложная. Старшие товарищи по партии передавали свой опыт конспирации, показывали, как делать фитильные бомбы — «македонки», учили сооружать баррикады, советовали, как держаться на допросах…
Год 1907-й. Январь. В городском театре идёт спектакль. И вдруг откуда-то сверху полетели, мягко шелестя, белые листки. Листовки! Большевистские листовки! В зале экстренно зажгли свет. Полицейские бросились на галёрку — оттуда летела «крамола». Хватали всех подозрительных. Так Урасов был впервые арестован. Это он бросал листовки. Под его сиденьем нашли одну. Сочли достаточной уликой — ведь парень уже был на заметке у жандармов. В участке всех обыскивали. Владимир постарался оказаться в числе последних. Подошёл к полицейскому, распахнул пальто: «Ищите». Тот уже устал, сунул ладони в нижние карманы, махнул: «Проходи». А во внутреннем боковом кармане у дружинника был пистолет! Не обнаружили!
Потом суд. Семнадцатилетний парень выслушал первый приговор — ссылка на два года в Вологодскую губернию. Члены РСДРП, попавшие в далёкий Вельск, не сидели сложа руки — изучали политэкономию, исторический материализм, слушали лекции по истории культуры.
Урасова, возвратившегося из ссылки, нигде не принимали на работу — неблагонадёжен! Стал сапожничать вместе с отцом. Чувствовал: вот-вот снова арестуют, Решил: поеду в Петербург. Паспорт на чужое имя и адреса явок были получены в Вельске. Но прежде чем покинуть Пермь, нужно надёжно спрятать оружие и взрывчатку, которые он хранил. Поговорил с верным товарищем — Иваном Мотыревым: «Возьмёшь?» — «Схороню». Почистил, смазал винтовки, револьверы, упаковал динамит. Тёмная августовская ночь. Парни несут револьверы и динамит. Идут осторожно, прислушиваются, осматриваются. Кажется, никто не заметил. Пошли второй раз — с динамитом и винтовками. Тишина. И вдруг окрик: «Стой! Кто идёт?» Владимир вскинул винтовку и уже хотел было дослать патрон в ствол, но Иван остановил: «Володя, ведь мы окружены».
Действительно, со всех сторон были полицейские…
Тюрьма. Допросы. Мучительные думы: «Выследили шпики или выдал провокатор? Ведь мы с Иваном действовали очень осторожно». (Только через двенадцать лет найден был ответ в архивах охранки: выдал пробравшийся в боевую дружину провокатор по кличке «Чистое сердце».) Наконец суд. Приговор — ссылка в Якутию. На плечах повис поношенный суконный халат с жёлтым «бубновым тузом» на спине.
Долгий зимний путь в насквозь промороженный Верхоянск. Пешком, на лошадях, на оленях. Холод пронизывал до костей. Когда подъезжали к юрте-станку, не могли слезть с нарт. Конвойные казаки брали ссыльных под руки и волокли в юрту. В ссылке уже были товарищи по партии. Там Владимир познакомился с Емельяном Ярославским. Многому научился девятнадцатилетний Урасов у Ярославского и других большевиков.
…1913 год. Урасов снова в Перми: амнистия позволила вернуться домой. И почти сразу же Владимира призвали в армию. Командир полка сам осматривал новобранцев и на груди каждого ставил мелом цифру: в какую роту. Владимир попал в первую — образцовую. Знал бы полковник, куда определил большевика! Утомительная строевая муштра. Подпрапорщик однажды столько командовал «кругом», что все попадали. Остался стоять только Урасов. Но у него голова кружилась. «Кругом!» В ответ неожиданное, дерзкое: «А я не хочу!» Подпрапорщик выхватил клинок, но солдат его опередил — сдавил горло словно железом. Был бы конец извергу, если б дневальный — тоже большевик — не окликнул: «Товарищ Урасов, остановись!» От слова «товарищ» опомнился Владимир, разжал пальцы. За такое несдобровать солдату, но — удивительное дело — командир роты замял этот случай.
Может быть, потому, что знал: подпрапорщик — подлец и истязатель; может быть, потому, что полк уходил на фронт, что все солдаты уважали Урасова за смелость и справедливость.
… Бои на волынской земле. Первым был убит подпрапорщик — своими же. Полк вёл тяжёлые бои, обороняясь от венгерской пехоты и австрийских улан. Офицеры командовали неумело и трусливо. Роты беспорядочно отступали. Случайно встретившийся ротный писарь сказал Урасову: «Командир полка приказал отдать тебя военно-полевому суду — будто за подстрекательство к убийству подпрапорщика».
Но приказ остался невыполненным: продолжалось беспорядочное отступление. Под селом Посады всю роту, в которой находился Урасов, взяли в плен австрийские уланы.
… Начинается новая страница в биографии Урасова. Лагеря военнопленных в Эстергоме, Шомории. И в плену Владимир действовал как большевик. Он был среди тех, кто в лагере создал партийную организацию, объединял пленных, протестовал против использования их на военных заводах, устраивал побеги.
Осень 1918 года. Австро-Венгерская габсбургская империя развалилась. Прибывший нелегально в Венгрию Бела Кун и другие его соратники создают компартию. Но пока она действует в подполье.
В те дни Бела Кун поручает Владимиру Урасову и Эрне Зайлеру найти типографию для печатания газеты — органа компартии. Название уже было — «Вёрёш уйшаг», что значит «Красная газета». И статьи тоже написаны для первого номера. Но ещё никто не знал, где же удастся набрать и напечатать газету.
Владимир и Эрне рыскали по Будапешту, расспрашивали товарищей. Задача не из лёгких: сделать всё так, чтобы власти не пронюхали. Наконец типографию нашли. Она была удобна тем, что находилась вдали от центра и — что самое важное — была полузаброшена, выполняла лишь мелкие, случайные заказы. Полиция, вероятно, забыла о её существовании.
Показали Бела Куну. Он одобрил место, но остался недоволен печатной машиной: уж очень стара. Время было дорого — начали делать газету. С трудом собрали шрифты, долго набирали и верстали. Самым сложным оказалось печатание: очень тяжело было крутить маховик. Становились к нему по очереди, в том числе и Бела Кун. Все устали. Бела Кун предложил позвать русских товарищей — бывших военнопленных. Урасов привёл пятерых. Но и это мало помогало. А завтра должна быть газета! Во что бы то ни стало!
Тогда Бела Кун решил рискнуть: печатать «Вёрёш уйшаг» в другой типографии, в центре города. Её хозяин был человеком прогрессивно настроенным. Правда, полиция там ближе. Но ведь бывало же так, когда коммунисты действовали под самым носом у полиции…
Урасов снова бежит к своим, русским. На этот раз он ищет знакомого — Мишку. Тот работал по найму ломовым извозчиком.
Вечером матрицы погружены на повозку, привезены на новое место. За ночь нужно отпечатать весь тираж. Здесь дело пошло быстрее.
Совсем поздно, часа в четыре, раздался стук в дверь. Тревога! Кто там? Посмотрели в окно: Бела Кун. Отлегло от сердца.
— Как дела? Успеете к утру? Молодцы.
Взгляд Куна упал на стол: там матово лоснился чёрный «фроммер». Он лежал наготове, под рукой у венгра Мандика.
Бела Кун забрал пистолет: «Лишнее. Так можно всё испортить».
В это утро Будапешт читал первый номер коммунистической «Вёрёш уйшаг».
В самом начале декабря 1918 года Бела Кун вызвал Урасова:
— Посылаем тебя в Москву. Так как время смутное, с тобой поедет Лайош Немети — он знает дорогу, недавно пробрался из России в Будапешт.
В сущности, уже тогда и начал Урасов дипкурьерскую работу. Он стал курьером двух революций — венгерской и русской. А то, что он пока не имел дипломатического паспорта, делало его дороги ещё тревожней, рискованней.
И вот русский и венгр в пути. Поездами добрались до Брест-Литовска.
Здесь Владимир и Лайош не очень торопились выходить из поезда. Они покинули вагон, когда на перроне оказалась, по крайней мере, половина пассажиров — в большой толпе легче остаться незамеченными.
До сих пор власти были польские, друзья успели освоиться с польскими порядками. Но в Брест-Литовске уже немецкая комендатура, отсюда путь на восток лежал по территории, занятой германской армией. Что творится в этих местах — неизвестно. Поэтому решили: остановиться на день-два, осмотреться, выяснить обстановку.
В вокзальных воротах у выхода в город маячили два солдата. Издали были видны их островерхие каски, холодно отсвечивали на винтовках плоские штыки-ножи. Солдаты ощупывали глазами пассажиров — возбуждённых, толкающихся, несущих баулы, чемоданы, круглые картонные коробки… Владимир и Лайош втолкнулись в самую середину людского потока. При этом пришлось чувствительно задеть локтями двух панов, которые разразились ругательствами. Владимир промолчал, пропустил панов вперёд, а сам с Немети — за ними, за их толстыми спинами. Солдаты остались позади.
«Пронесло!»
Широкая улица вела к центру города. Зашагали не торопясь, солидно.
— В отель? — спросил Немети.
— Нет, там шпиков полно — схватят. Давай поищем постоялый двор где-нибудь на окраине.
Свернули в переулок.
Где же находится постоялый двор?
Владимир всматривался в редких прохожих. Завернули ещё в один переулок. Навстречу медленно идёт пожилая женщина с двумя полными вёдрами. В вёдрах — по деревянной дощечке, чтобы вода не расплескалась.
— Позвольте вам помочь, пани хозяйка!
Не ожидая ответа, Урасов взял одно ведро, а Немети — второе.
Женщина облегчённо вздохнула:
— Дай вам бог здоровья, добрые люди.
Пройдя несколько шагов, Урасов спросил:
— Мы правильно идём к постоялому двору?
— Вам к какому? Яцковича или Каца?
— Каца.
— Кацев двор тут недалеко, вон той улицей. А Яцковича подальше, совсем в другой стороне — вон туда.
Простившись с женщиной, друзья дошли до перекрёстка и свернули к дальнему постоялому двору Яцковича.
«Чем дальше от центра, тем лучше». Больше не переспрашивали ни у кого, поэтому пришлось немного поплутать. Показались сани с тремя мужиками в тёплых тулупах — явно не городские. Взглянув на толстые тулупы, Урасов невольно поёжился в своём демисезонном пальто.
— Немети, ты не замёрз?
— Некогда замерзать.
— Ну, держись!
Поравнялись с санями.
— Вы случайно не к Яцковичу?
— К нему.
Вот и постоялый двор. Пахло навозом, сеном, дёгтем. Снег разрисован полозьями, умят копытами.
Из сарая показался розовощёкий, в синей рубахе с засученными рукавами и грязной жилетке бородатый человек. Он бросил в шарабан охапку сена. Владимир наугад сказал:
— Здравствуйте, пан Яцкович.
Здоровяк посмотрел на пришедших, рассмеялся:
— Смотрите-ка, он меня знает, а я его таки не знаю!
— Пане, нельзя ли у вас остановиться?
— А кто же вы такие будете?
— Военнопленные, едем домой из Австро-Венгрии.
Хозяин молчит, отряхивает с жилетки сено. В голове Владимира точно молния: «Надо подход к нему найти». И он сразу, но небрежно, словно обычное дело, спрашивает:
— А как насчёт самогончика?
Яцкович прищурил левый глаз.
— Будет!.. Заходите в дом.
В ноздри ударил спёртый воздух грязного, давно не проветривавшегося помещения, впитавшего в себя запахи овчин, махорки, кислых щей.
Яцкович открыл, точнее, оторвал — так туго она подавалась — дверь в коридоре.
— Вот вам номер с одним окном и одной кроватью. Вы паны не толстые, обойдётесь. Тут и трое умещались.
— Сколько будет стоить?
Хозяин сделал неопределённый широкий жест:
— Потом об этом. Самовар? Ну, так скажу, чтоб поставили.
Дверь грузно закрылась. Осмотрелись. Маленькое окошко выходило на задворки, стёкла мутные от многолетней грязи. Окно оклеено газетными полосками. Форточки нет. На стенах бесчисленные следы раздавленных клопов. Покачали головами.
— Как-нибудь дня два-три потерпим.
— Два-три — это много. Постараемся управиться до завтра. Развязать бы только язык хозяину.
В этот момент рванулась дверь; Яцкович торжественно поставил на стол пол-литра самогона.
— Угощайтесь на здоровье. Самовар панам скоро подадут.
— Само-вар, само-гон, — пропел Немети: он отогревался.
Владимир вышел во двор. Хозяин садился в сани. Увидел Владимира:
— Пан что-нибудь хочет?
— Нет, просто так вышел, воздухом подышать, — и щёлкнул себя пальцем по подбородку, намекнув на самогон. Яцкович засмеялся, ударил коня кнутом.
Владимир и Лайош потолкались среди постояльцев, но, увы, ничего не узнали полезного для себя. Почти все заезжие были из окрестных сёл, где не было немцев. Владимир спросил было одного мужичка, приезжают ли крестьяне оттуда, с занятой немцами стороны, но мужичок замахал руками:
— Хорони боже! Там фронт, убьют.
«Надо браться за хозяина, — решил Владимир. — Он деньги любит. Как только услышал про самогон — сразу пустил нас».
Яцкович возвратился к сумеркам.
— А самогон-то у нас непочатый! — спохватился Владимир.
Самогон нужно вылить. А куда? В уборную!
— Чуток всё же выпьем, чтобы хоть дух был, — сказал Лайош. Он налил полный стакан мутноватой жидкости. Владимир увидел и рассмеялся:
— Многовато, с ног сшибёт. Это, брат, не виноградное вино, а самогонка. Злая, стерва. Ты разве не пробовал её, когда был у нас в плену?
— Не приходилось.
— Отливай обратно. Полстакана на двоих хватит.
Немети глотнул и закашлялся.
— Закусывай скорей салом.
Потом Владимир взял бутылку, пошёл в уборную и вылил самогон.
Заказали на ужин самовар. Принёс сам Яцкович. Бросил взгляд на бутылку: пустая.
— Водочка-то у вас, пан хозяин, балованная, слабая, — сказал Урасов. — Не знаем, брать в дорогу ещё бутылку или нет.
— Крепость как надо. Никто не обижался. И послушайте, если у меня не возьмёте — нигде больше не достанете.
Владимир слушал хозяина, а у самого голова шумела: самогон был злой! Да к тому же Урасов не употреблял спиртного — вот и ударило в голову.
— Ладно, возьмём и на дорогу.
— Правильно. Будете добрым словом вспоминать меня.
— Дорога дальше свободная?
— Поедете как я вам скажу. Если Яцкович что советует, то самое верное. Деньги на поезд есть?
— Хватит.
— Так вы берёте билет до самого конца — до Барановичей. Дальше поезд не повезёт вас даже за золото. Дальше — фронт. Что вы делаете? В Барановичах вы выходите на площадь. Там вы видите извозчика. Это Яшка. Он на меня похож. Когда-то он тоже жил в Бресте, нас часто путали. Я даже обижался: хозяин номеров всё-таки не чета какому-то извозчику. Этому Яшке вы говорите, что от Яцковича и что уплатите как полагается. Очень хорошо. И Яшка вас переправит через фронт. Как мама на руках перенесёт вас в самые Усевичи.
— Какие Усевичи?
— Не знаете? Так это же деревня на той стороне, за фронтом.
«Очень кстати. Усевичи. Запомнить надо», — подумал Владимир. Хмель у него уже прошёл, и он выспрашивал у Яцковича другие сведения. Когда идёт поезд на Барановичи, как достать билеты…
— Достать вам билеты? — Яцкович почесал заросший затылок.
— Рядиться не будем, — сказал Владимир.
На следующий день друзья щедро расплатились с Яцковичем. Зашагали к вокзалу.
В грязных, нетопленных вагонах ехали немецкие офицеры и солдаты, а в ещё более грязных — цивильные. Владимир и Немети устроились рядом с тремя бородачами крестьянами в огромных лаптях. У каждого было по тяжёлому мешку. Мужики молчали как сфинксы. Ожили они лишь тогда, когда Владимир достал бутылку и открыл пробку: запахло самогоном.
— Согреетесь, землячки?
Переглянулись.
— Не побрезгуем.
После самогона бородачи разговорились. Везут они рождественские подарки в свою деревню, живут под Барановичами, в сторону фронта.
— Дороги проезжие через фронт?
— Балковская — та опасная, больно обстреливают со всех сторон, а Усевичевская, по ней можно. Наши там ездят, ночью. Стренется немец — откупишься от него.
— Чем же откупишься?
— Известно — кура, яйца, всякое другое.
— А самогон?
— Не берут. Не выдюживают пить его. Но, может, теперь возьмут.
— Почему «теперь»?
— Так ить завтра рождество начинается.
«Завтра? Значит, немцы гулять будут, легче пробираться через фронт. Пока нам везёт».
В Барановичи прибыли, когда едва начинало смеркаться. Вышли вместе с тремя бородачами.
— Где же вокзал?
— Вона обгорелки торчат. Пожар был.
— Извозчики тут есть?
— Как не быть. За бараками.
Два барака заменяли вокзал. Но там были только немцы да железнодорожные служащие. Посторонних не пускали.
Владимир и Лайош, поёживаясь от мороза, пошли за бараки. Увидели двое саней. К ним торопились три бородача. «Неужели перехватят?»
Когда друзья подошли, одни сани уже отъехали — с мужичками.
«Выбор небогатый. Если этот не повезёт…»
— Здравствуйте! — подошёл Владимир к извозчику.
— Доброго здоровья добрым людям!
Худой, маленький ямщичок приплясывал возле саней.
— Куда везти-то?
— В Усевичи.
Ямщичок испуганно посмотрел на Владимира и тонко свистнул.
— Туды не поеду.
— Заплатим николаевскими.
— Всё одно не поеду. Мне жить не надоело.
Никакие уговоры не действовали.
Потоптались вокруг бараков — погреться бы.
Ещё раз подошли к ямщичку — безрезультатно. Он помёрз-помёрз в ожидании седоков, да и двинулся куда-то порожняком.
Тут Владимир бросился ему вдогонку.
— Слышь, дядя, ты знаешь Яшку?!
— Как не знать! Его даже все дворняги знают.
— Ну так где он?
— Гуляет! Рождество!
— Так рождество у немцев, а наше православное ещё не наступило.
— Он немцев-то и катает. Наняли его, значица.
— Где он живёт?
Ямщичок показал кнутовищем:
— На том боце. Под железом дом.
Владимир и Немети пошли к дому Яшки. Их встретила полная женщина лет пятидесяти.
— Вам кого?
— Хозяина.
— Няма.
— Мы из Белостока от Яцковича, — сказал Владимир.
— Яшки всё одно няма.
— Нам бы обогреться, хозяйка.
— Без Яшки не могу. Что вы за люди? Может, грабители!
Перемёрзшие друзья приуныли. Что ж теперь делать? А женщина наблюдала за ними в приоткрытую дверь. И вдруг услышали её голос:
— Куда вы?
— Куда придётся.
— Что ж, вам совсем негде остановиться? Поищите Яшу. Он либо по улицам ездит, либо возле дома немцев стоит. Сани у него с дугой. Он тут один с дугой. Если разрешит Яша — приходите ночевать.
Владимир и Немети побрели по улице в морозном декабрьском тумане.
— Немети, ты ещё не закоченел? Давай стучаться в дома, должен же найтись добрый человек — пустит.
— Да, холод собачкин, — поёжился Немети.
Завернули за угол, ветер ударил в лицо. Хотели возвратиться, но с ветром донеслись голоса. Вскоре показался немецкий клуб. Сразу за ним — лошадь с санями. Возле саней толпятся немцы и местные жители. На санях кто-то лежит. Пьяный? Владимир услышал:
— Яшку-то убили. Бутылкой по глазам. Спьяну, а то с чего же. От те и рождество справил!
— Может, его только оглушили? Встанет!
— Пытали поднять. Готов. Теперь никогда не встанет. Погнался за деньгой, вот и заработал. Ну да царство ему небесное.
— Что ж теперь-то?
— Отвезти домой. Повезём, что ли?
— Не, я не охоч до таких дел.
— Что ж, мне одному везтить?
— Мы поможем. — Это произнёс Владимир.
Яшку привезли домой. Жена охнула и потеряла сознание. Появились родственники.
Только теперь дядька, вёзший Яшку, всмотрелся в Урасова и Лайоша и удивился:
— Что-то я вас никак признать не могу.
— Мы добираемся домой, в Минск, из австро-венгерского плена, да застряли у вас.
Дядька показался симпатичным, и Урасов рассказал ему про сегодняшнюю маету.
— Ну что же с вами делать? Пошли ко мне, место найдётся.
Дома дядька снова пристально посмотрел:
— Вы, ребята, на меня не серчайте. Документ у вас есть?
Владимир показал. Дядька бережно взял бумажку, посмотрел, вернул.
— Ладно. Я всё одно грамоте не учен. Давайте вечерять да на боковую.
Однако спать легли не скоро. Слово за слово, разговорились, хозяин, оказалось, недавний окопник, был ранен, отпущен из армии насовсем. Работает на мельнице возчиком. Владимиру тоже было что вспомнить о своих мытарствах в плену. Немети лишь изредка вставлял короткие реплики: всё-таки он плохо говорил по-русски. «Вотяк», — представил его Владимир, когда хозяин спросил о Лайоше.
Узнав, что гостям нужно перебраться через фронт, хозяин сказал:
— Пытайте счастья завтра. Днём мужиков с санями поболе — всем охота подзаработать.
Настало утро. Владимир и Лайош отправились на вокзал. До первого поезда оставалось с полчаса, а на площади уже стояло трое розвальней.
— Не подавай виду, будто нам позарез нужно ехать. Меньше подозрений будет, да и цену не заломит, — сказал Владимир. Он оказался прав. К ним сам подошёл краснощёкий бородатый мужик с кнутом за опояской.
— Кудой панам нужно? — спросил он.
— К родне.
— На какой улице?
— Это не здесь. Усевичи за Погорельцами. Слыхал?
Бородач присвистнул.
— Через окопы-то?
— Через них.
— Рисковое дело. Не могу.
— Нам не к спеху. Другого поищем.
Урасов тем временем окинул оценивающим взглядом трое саней. Две лошадёнки были тощими, третья — у того, который подходил, — покрепче. Да и сена у него навалено больше — теплей!
Мужик отошёл к своей лошади. Владимир и Лайош не торопясь зашагали к другому ямщику. А первый чесал кнутовищем затылок, потом торопливой рысцой нагнал панов.
— А сколько дадите?
— Твоя цена первая.
— Пять сотенных. Николаевских.
Владимир предложил две. Начался торг.
Мужик стоял на своём, «паны» на своём. В конце концов ямщик сдался:
— Три лебедя! По рукам?
— По рукам.
Наконец выехали из Барановичей. Дорога была плохая, заброшенная. Лошадь медленно тянула розвальни. Владимир и Немети время от времени спрыгивали, бежали, чтобы согреться: их тонкие пальто плохо грели.
Начинало вечереть. Ямщик, с присвистом погонявший лошадь, притих, лишь встряхивал вожжами. Приближение опасной зоны ощущали все. Владимир и Лайош с напряжением всматривались вперёд. Они волновались. Им даже стало жарко. Послышались звуки гармони, нестройные голоса тянули какую-то песню.
— Немец гуляет, — обернулся ямщик. — Тыловые крысы, отседова до Погорельцев недалече.
Проехали ещё сотню-другую метров и почти столкнулись с тремя солдатами. И хотя к этой встрече готовились, но она оказалась всё же неожиданной. Даже вздрогнули от окрика. Мужик резко потянул вожжи:
— Стой, окаянная! Господи, благослови!
Один солдат схватил лошадь за уздцы, второй — воротник поднят, наушники шапки-картуза опущены — спросил по-немецки, кто такие, куда направляются.
Урасов развёл руками:
— Не понимаем.
Тогда немец спросил по-русски:
— Кто есть? Рапорт!
— Деревенские, домой пробираемся.
«Вроде бы трезвые», — с сожалением отметил про себя Владимир. Немец будто и не слышал ответа, крикнул:
— Разведка? Большевики? — обернулся к своим, — Позовите сержанта.
Урасов немного знал немецкий (в шоморском лагере военнопленных было и венгерское и австрийское начальство), но не подал вида, достал бутылку самогона:
— К рождеству домой едем. Угощайтесь!
Солдат взял бутылку, однако тут же стал тыкать штыком в солому. Появился сержант. Он совсем хорошо говорил по-русски.
Сразу потребовал документы. Дело принимало серьёзный оборот. Урасов протянул справку, заранее заготовленную для такого случая.
— Пленный? Солдат?
— Был солдат, теперь мирный.
— Ты воевал против наших союзников — австровенгерской армии. Теперь будешь наш пленный.
— Не дури, ваше благородие. («Чёрт с ними, пусть будет «вашим благородием».)
— Ты дерзкий или смелый?
— Такой, как есть.
— Большевики?
Владимир и Лайош ответили, как уславливались. Урасов сказал: «Крестьянин», а Немети, забыв это трудное слово, произнёс: «Земляк».
Сержант указал на Немети:
— Татарин?
— Вотяк, ваше благородие.
— Что такое вотяк?
— Вотяки живут далеко на севере.
— Там тоже большевики?
— Нет, там очень холодно. Даже большевики не выдерживают.
Немец рассмеялся.
Только теперь Владимир заметил, что сержант был навеселе. Его взгляд упал на бутылку, которую держал солдат.
— Шнапс. Для вас, ваше благородие, — сказал Урасов.
Сержант понюхал:
— Прима!
В этот момент произошло то, что сразу изменило ситуацию: кто-то в стороне крикнул, что прибыли рождественские посылки. Теперь немцам было не до задержанных. Более того, они повалились на сани и приказали ямщику: «Вези!» Так и въехали в Погорельцы. Совсем развеселившийся сержант орал прямо в ухо Владимиру:
О Tannenbaum, о Tannenbaum!
Wie grьn sind deine Zweige![1]
В селе немцы соскочили на ходу и побежали к какому-то дому. Ямщик хотел остановиться, но Урасов зашипел на него:
— Дурень, гони дальше!
Миновали деревню. Это был последний населённый пункт перед окопами немцев. Здесь удалось вырваться. А как там, впереди? Перепуганный ямщик сказал:
— Может, возвернуться нам в Барановичи? Ей-бо!
— Возвращаться поздно. Второй раз живыми не выпустят. Погоняй!
— Господи, помоги! — перекрестился мужик и ударил лошадь.
Вскоре Немети, сидевший лицом вперёд, толкнул Урасова локтем:
— Володька, достань вторую бутылку.
Острый взгляд Лайоша первым заметил четыре фигуры. Да, здесь уже была передовая линия окопов. И солдаты, подошедшие к саням, были в касках. Они приплясывали, взбивая сапогами снег.
— Вайнахтен, вайнахтен!
Владимира словно осенило: он сразу протянул бутылку самогона и запел только что услышанное от сержанта:
О танненбаум, о танненбаум!
Во грюн зинд дайне цвайге!
Солдаты тут же подхватили рождественскую песенку и тут же, прямо из горлышка, глотнули ядрёного самогона, забившего дыхание. Отдышавшись, один из солдат показал рукой на восток:
— Туда? Давай, давай!
Ямщик тут же рванул сани.
— Ну, пронесло! — облегчённо вздохнул Владимир. — Слава богу!
— И самогону, — добавил Лайош с улыбкой.
Серая темнота окутала всё. Ямщик всё ещё торопил, погонял лошадь, а потом, убедившись, что опасность действительно миновала, поехал тише, время от времени останавливался, проверял дорогу. Владимир тоже не раз слезал, качал головой;
— Слабая дорога, давно тут никто не пробирался.
Мороз крепчал. Владимир и Немеги тесней прижимались друг к другу.
Вскоре дорога совсем потерялась, пробирались наугад. Вдруг попали в какую-то канаву, сани упёрлись во что-то. Взяли левее — ни с места, потом правее. Раздался треск. Ямщик густо выругался.
— Оглобля полетела! Теперь пеши итить до деревни.
Кое-как связали оглоблю верёвками. Лошадь потащила пустые сани, следом пошли все трое.
Увязали в снегу, снег облепил ноги до колен. Лёгкие пальто насквозь продувал ветер. Холодно!
Ямщику же было даже жарко: тёплый тулуп, валенки!
Друзья старались ускорить шаг, но за ними не поспевал ямщик с лошадью («сани совсем оторвутся»), приходилось, пробежав вперёд, снова возвращаться.
Деревня показалась неожиданно. Владимир и Немети прямо-таки наткнулись на крайнюю хату: нигде ни огонька, всё заметено снегом. Даже собаки не брехали. Прильнули к занавешенному изнутри окну. Что-то едва— едва просвечивает. Постучали.
Дверь открыл мужчина, не спрашивая кто.
— Пустите малость обогреться.
— Заходите. У нас ноне людно.
В большой комнате вдоль стен на лавках сидели парни и девчата. В плошках горели лучины. Посиделки. Молодёжь вполголоса пела какую-то песню. Увидя незнакомых, прервали песню, ответили на приветствие, подвинулись, освобождая места. Две или три девушки сидели за прялками.
— Откуда вы? — только теперь спросил хозяин.
— И? Барановичей, — ответил Владимир и, чтобы не было других расспросов, сказал: — К родне едем в Минск. Пленные. Да, как назло, оглобля сломалась. Достанем у вас оглоблю?
— Может, у Куценко. Или у этого кузнеца. Мишкой звать.
Хозяин сказал, где они живут. Ямщик направился туда. Владимир чувствовал, как согревается закоченевшее тело: его и Немети посадили возле печи, и он всей спиной впитывал её тепло. Постепенно разговорились. Спросили про житьё-бытьё, про женихов, про невест.
— Женихи где-то воюют либо в плену вшей кормят, вот как вы, — сказала девушка, видимо самая старшая.
— Где воюют? У кого?
— Кто у красных, кто у белых, а кто просто так — ни за кого, сам по себе.
Она грустно вздохнула.
— Война всё перепутала. Скорей бы замирились. А то тоска такая! Девчата, давайте весёленькую запоём.
И она первая начала:
Как у нашей Дуни
Что было скотины…
Двое парней тоже подпевали. К одному из них Урасов внимательно прислушивался: парень выговаривал русские слова так же, как и Немети. Когда песня смолкла, Владимир обратился к парню по-венгерски. Тот ответил.
Оказалось, Иштван Надь, бывший солдат австровенгерской армии, был в плену в Перми («Ух ты!» — чуть не воскликнул Владимир), а теперь пробирается домой, в Дьер, да вот застрял в этой деревне — до удачного случая, когда удастся перебраться через линию фронта.
— Но как ты догадался, что я венгр? — опросил Иштван.
— По виду и по твоему выговору: «Дуньечка — Дунья, Дунья тонкопрьяха». Послушай, Иштван, а ты давно из Перми? Три месяца? Ну как там?
— Порьядок.
— Порядок бывает разный. Власть чья?
— Красные.
— Значит, действительно порядок.
Владимир хотел ещё что-то сказать, но тут появился ямщик:
— Ох тепло у вас, а я намаялся с оглоблей! Ну, всё-таки достал. Десять рублев обошлось. Ты должен мне возвернуть их. — Он повернулся к Владимиру.
— Возверну, если повезёшь до Столбцов.
— К-куда? — поперхнулся возница. — Так ить там эти… большевики.
— Оми самые. Которые таким мужикам, как ты, дают землю и волю.
Урасов уже смело заговорил про Столбцы и про
большевиков: немецкие окопы остались за спиной, здесь нейтральная зона, впереди — свои, красные.
— Хочешь хорошо заработать — вези дальше. Не упускай случая. Мы ведь можем найти сани и здесь, в Усевичах.
Мужик всё ещё раздумывал: опять через окопы теперь красных, — опять рисковать!
Но деньги сделали своё дело: согласился.
Владимир и Немети поблагодарили хозяев, вышли в сени.
Лайош взял Владимира за рукав.
— Иштвану-то нужно гуда, через фронт.
— Нужно, а что?
— Пусть ямщик на обратном пути отвезёт его в Барановичи. Дадим ему денег.
— Деньги-то все уже, — с сожалением сказал Владимир.
— У меня есть сто.
— Откуда? — удивился Владимир. Он думал, что Немети уже израсходовал свой запас.
— Держал на чёрствый день.
— Не на чёрствый, а на чёрный день. Вотяк! — засмеялся Владимир. Дали Иштвану сотенную. Он обрадованно обнял Немети и Владимира.
— Ну, друзья, прощайте.
На розвальнях прибавилось соломы. Это ямщик откуда-то взял охапку. «После избы быстро иззябнете — вона мороз какой!»
Свистнул кнут над заиндевевшей лошадью.
За деревней дорога была лучше, накатанней, проехали, вероятно, вёрст пять и услышали окрик:
— Стой! Кто идёт?
— Свои! — радостно закричал Владимир.
Впереди с винтовками наперевес стояли две фигуры в шинелях, шапках.
— Коли свои, то слезай! — крикнул один.
Привели в землянку.
— Товарищ комроты, задержаны трое!
У Владимира и Немети сразу потеплело от этих слов: «Товарищ комроты!»
Теперь они разглядели на шапках звёзды из красной материи.
— Кто такие?
Владимир попросил вывести ямщика, сказал о поручении, которое выполняют он и Немети.
— Ребята, а документ у вас какой-нибудь ведь должен быть?
— Как же? — Владимир снял пиджак, оторвал подкладку и вытащил кусочек шелка.
Командир поднёс его к коптилке — пузырьку с керосином. Мандат удостоверял, что Владимир Урасов является курьером Венгерской компартии, следует в Москву, к В. И. Ленину.
Родная земля! Наконец-то не надо маскироваться, притворяться!
Владимир рассчитался с ямщиком, пожелал ему счастливого обратного пути.
— Не забудь же довезти того парня. Не довезёшь — бог покарает.
— Довезу! Сотня, она не валяется.
Командир напоил Владимира и Лайоша чаем. Правда, без сахара — его давно не было в роте, наделил хлебом. Ночевали здесь же, на соломе, все вместе.
Наутро сам отвёз на железнодорожной летучке в Минск, сказал начальнику вокзала:
— Отправьте в Москву как можно быстрее.
И вот Урасов и Лайош уже в Москве.
О прибытии посланцев из Будапешта было доложено Владимиру Ильичу Ленину. Их пригласили в Кремль. Немети сказал другу:
— Иди один. Я очень плохо говорю по-русски, только время отниму у Ленина.
24 декабря 1918 года. Приёмная Председателя Совета Народных Комиссаров товарища В. И. Ленина. Секретарь открыл дверь кабинета, приглашая Урасова войти. Ленин сидел за столом и читал газету. Услышав шаги, отложил газету, вышел из-за стола.
— Товарищ Урасов?
Владимир Ильич крепко пожал руку Урасову.
— Садитесь, товарищ Урасов, рассказывайте, это очень, очень важно и интересно.
Владимир сел. Он чувствовал себя скованно, напряжённо. На протяжении предшествующих дней он не раз думал об этой встрече, думал о том, что Ленин будет задавать ему трудные вопросы, на которые он не сумеет ответить. И вот курьер с опаской ожидает начала беседы, молчит. Он даже не услышал приглашения Ленина: «Рассказывайте».
Владимир Ильич заметил состояние Урасова. Спросил:
— Как здоровье товарища Бела Куна?
— Здоровье ничего, хорошее здоровье. — И тут вспомнил: — Бела Кун просил передать вам горячий привет.
— В каких условиях работают сейчас коммунисты?
Урасов начал рассказывать. Беседа пошла непринуждённо. Ленин теперь задавал вопрос за вопросом. Владимир Ильич подробно расспросил о положении в Венгрии, о роли коммунистов, о товарищах, возглавляющих компартию.
— Как венгерский пролетариат рассматривает революцию в России?
Урасов отвечал даже с воодушевлением: у него было много примеров интернациональной солидарности венгерских рабочих.
Затем Владимир Ильич спросил о социал-демократах.
Когда Урасов сказал, что социал-демократы призывают рабочих сдавать оружие, Ленин воскликнул:
— Были они жёлтыми и остаются жёлтыми!
Тут Владимир Ильич поднялся, прошёлся по кабинету, задержался возле карты, которая висела на стене, снова повернулся к Урасову:
— А где вы остановились? Как устроились с питанием?
— Остановился у Ярославского. Мы с ним старые знакомые. В 1913 году вместе в якутской ссылке были.
— За какие же грехи вас туда законопатили?
— Был членом боевой дружины. Хранил оружие. Ну, его у меня и обнаружили.
Тут Урасов снова вспомнил: ведь он же привёз два номера. «Вёрёш уйшаг» — орган Венгерской компартии. Вытащил из кармана, протянул Ленину.
Владимир Ильич с интересом и даже с некоторым удивлением взял газеты.
— Как вы их провезли? Ведь это большой риск!
В тоне Владимира Ильича почувствовался упрёк: с газетами можно провалиться и не добраться до Москвы.
— Где же прятали? — переспросил Ленин.
— А я их не прятал: завернул в них еду.
— Удачно придумали, удачно! Расскажите-ка, о чём здесь написано.
Ленина интересовало всё: от передовой статьи до самой крошечной информации.
Затем он перешёл к другому:
— Кажется, вы находились в австро-венгерском плену? Получали ли пленные какую-либо помощь от нейтральных стран?
— Получали. Американский Красный Крест прислал в наш лагерь евангелия.
Владимир Ильич заразительно рассмеялся. Потом спросил:
— Что же вы думаете делать теперь?
— Хочу в родную Пермь. Очень давно не был там.
Ленин пристально посмотрел на Урасова.
— К сожалению, товарищ Урасов, вашу Пермь займут белые. Известие о сдаче Перми вот-вот должно поступить.
Владимир. Ильич снова подошёл к карте, с минуту молча смотрел на неё.
— Значит, вы остановились у Ярославского? Небось у него плохо живётся. Есть ведь нечего. Вот что: поместим вас в Кремле, в армейской казарме, здесь всё-таки сытнее. Вам, товарищ Урасов, надо немного отдохнуть. Ну а потом решим, чем вам заняться.
Урасов поднялся, чтобы идти. Только теперь он заметил на стене, за спиной Ленина, плакат Наркомздрава: «Рукопожатия отменены». А ведь Владимир Ильич поздоровался с ним за руку!
Владихмир зашагал в казарму. Он устал от волнения, лёг на койку, закрыл глаза. Припомнил все: как собирался к Ленину, о чём думал, повторил всю беседу с Ильичем. Он ясно видел каждую чёрточку Ленина, стол в его кабинете, несколько газет, записную книжку, карандаши — всё! Видел ленинскую руку с карандашом и как она обвела кружочек на карте: Пермь. И только никак не мог припомнить, на чём сам сидел. Как ни напрягал память — пустота. Так остро всё его внимание было сосредоточено на Владимире Ильиче.
Ещё вспомнил: когда шёл к Ленину, хотел было спросить, скоро ли будет мировая революция. Забыл спросить. А ему так хотелось знать мнение Ильича. Как ему не терпелось, чтобы вслед за Россией пламя революции разгорелось в Западной Европе, в Америке, всюду! Каждый день газеты печатают телеграммы о классовых боях за рубежом. «Новая история рождается у нас на глазах, делается нашими руками». Он сжал кулаки. И он счастлив, что он боец!
Боец ленинской гвардии, сражается за новую, счастливую жизнь.
Урасову представилась атакующая шеренга бойцов, бегущая сквозь вражеский огонь Справа упал товарищ, слева упал, потом ещё и ещё, но шеренга неудержимо рвётся вперёд, и над криками, разрывами, грохотом слышится уверенный, твёрдый голос: «Вперёд, товарищи! К победе!» Это голос великого Ленина. Разбудив миллионы, он поднял пермского мастерового мальчишку, сделал его солдатом партии, который готов отдать себя до последнего дыхания делу коммунизма, делу Ленина.
И Урасов мысленно, про себя, произнёс как клятву:
«На любом участке, любое задание, каким бы трудным оно ни было, я выполню с честью, Владимир Ильич. Не дрогнули перед муками, ни перед самой смертью. Ради сегодняшней победы, ради завтрашних побед, Владимир Ильич!»
Недолго довелось Урасову отдыхать. Пришло известие из Венгрии: руководители компартии вместе с Бела Куном брошены в тюрьму. Их жизнь в опасности.
Урасов получил задание: срочно пробраться в Венгрию.
Февраль 1919 года. Теперь у Урасова были другие документы: он, военнопленный словак Юзеф Браблец, возвращается домой в венгерский город Хатван. С трудом добрался до Казатина. Дальше — прифронтовая зона, за ней хозяйничали петлюровцы. До пограничного полустанка курсировала железнодорожная летучка из трёх товарных вагонов. Погрузились. Кроме военнопленных — много женщин, все местные. Когда уселись, угомонились, летучку вдруг окружили красноармейцы.
В вагон поднялись двое с винтовками. Начали проверять пассажиров, причём, что очень удивило Урасова, осматривали только женщин и только головные уборы. Красноармеец стягивал платки и трогал волосы. Женщины смеялись, визжали, по не сопротивлялись, это им даже нравилось, особенно молодым. Иные сами стаскивали платки. Рядом с Урасовым сидела завязанная тёплым платком баба с кошёлкой. Она вдруг сорвалась с места, бросилась к дверям. Но красноармеец успел преградить ей путь, а второй наставил магам:
— Руки вверх!
Платок тут же был сорван. Вместо бабы оказался мужик.
— Попался, петлюровская сволочь! А что у тебя в кошёлке?
Там оказались гранаты. Петлюровца сняли, закончили досмотр женщин.
Пограничный полустанок. Женщины разбрелись по окрестным деревням. Военнопленные остались. Как ехать дальше? На путях стоит под парами бронепоезд. Впереди две платформы, сзади — одна. Урасов подошёл к какому-то командиру (галифе кожаное, маузер на боку — конечно, командир!).
— Товарищ красный командир, подвези нас, если будешь ехать вперёд. Мы военнопленные, к своим бабам добираемся.
Командир неожиданно для Урасова согласился:
— Садитесь на заднюю платформу. Живо!
Когда все влезли, тот же командир сказал:
— Ежели встретится петлюровский бронепоезд, откроем огонь. Тогда по моей команде живо все слетай на землю.
Так и случилось. Проехав километров десять, поезд ещё на ходу начал стрельбу. Потом стал. Платформа вмиг опустела.
Урасов и ещё двое венгров-крестьян, с которыми он успел познакомиться, сразу подались влево, в ближний лесок. Да и дорога туда вела. За ними потянулись и остальные. Всего человек тридцать.
Урасову стало ясно: вдоль железной дороги идти опасно. Поэтому ом первым завернул в лесок. Но куда ведёт эта дорога? В сторону Винницы. Вскоре показалась деревня. Отдохнули возле крайних хат, расспросили дорогу на Винницу.
Владимир и двое венгров-крестьян шагали впереди — нужно было засветло попасть в город.
Невдалеке показался петлюровский конный разъезд. Но он почему-то не приблизился — конники издали посмотрели на ходоков и ускакали.
Тем же путём шли дальше и военнопленные. Впереди зачернели соломенные кровли.
— Отдохнём в селе малость, а то притомились, — сказал Урасов своим спутникам.
Втянулись в улицу. А там полно петлюровцев. Конные, пешие. Смотрят на входящих. Чувствовалось: ожидают. Многие нетвёрдо стоят на ногах, покачиваются, сверля исподлобья мутными, недобрыми глазами.
Сидевший на коне здоровенный детина тронул лошадь шпорами, приблизился. Провёл рукой по усам — правый был закручен вверх, левый — вниз.
— Стройсь! — крикнул высоко, визгливо.
Выстроились. Урасов занял место в самой середине.
Конный снова рукой по усам.
— Предупреждаем: усе ценности, как-то золото, серебро, николаевские деньги и прочие брильянты, приготувать к конфискации. В случае скрытия — меры военного врэмэни — шлёпаем на мести.
Четыре шеренги зашевелились. Из-за пазухи, из карманов, шапок вынимались ценности. Урасов приготовил сто рублей серебром. Остальные деньги лежали в старом сундучке с двойным дном.
Несколько петлюровцев пошли по шеренгам. Осмотр начали с двух концов. У бандитов были мешки — в них ссыпали добычу. От петлюровцев сильно несло самогоном.
Урасов внимательно наблюдал за обыском. Бандиты прощупывали швы, срывали с пленных головные уборы и, помяв их в руках, бросали в лицо, отборно ругаясь, У двух военнопленных распороли пальто и нашли деньги. Их тут же зарубили шашками. Стоявшие рядом шарахнулись в стороны, шеренги смешались.
— Стройсь, суки, а то всех порубаем!
Пока восстанавливался порядок, Владимир успел передвинуться левее, он заметил, что двое петлюровцев слева менее тщательно шарят, хотя больше матерятся. Особенно старший — тучный, с жёлто-голубым бантом на папахе. Он каждого тыкал кулаком в грудь:
— Шо у тэбэ?
Жадно хватал деньги, дёргал за одежду, нещадно матерясь, и подходил к следующему.
Вот он наконец остановился перед Урасовым. Ожидая удара в грудь (петлюровец всех бил перед обыском), Владимир стал чуть боком, так, чтобы удобней было откинуться назад. Удар скользнул по пальто.
— Шо у тэбэ?
Владимир протянул завязанное в платок серебро. Петлюровец с жадностью захватил полную горсть, высыпал себе в кармам, роняя монеты на землю, остальное швырнул в мешок.
— Оце й усэ?
— Всё. Больше ничего нету.
Воровские глаза недоверчиво шарят по фигуре Урасова. «Надо отвлечь его внимание».
— Вот разве что это. — Он подтолкнул ногой свой сундучок, раскрыл. Там сверху лежал специальный набор, рассчитанный для подобных случаев: мыло, дамские чулки и другая дефицитная дребедень. Всё это быстро очутилось во вместительном кармане петлюровца.
— Скидай ботинки!
У Владимира были новые, крепкие кожаные ботинки сорок пятого размера — на два номера больше, чем нужно, — тоже не случайно.
Грабитель тут же натянул ботинок, повертел ногой, неожиданно швырнул обратно:
— Дужэ вэлыки.
Выругался витиевато и подошёл к следующему.
«Кажется, пронесло». Спина Владимира была влажной.
Осмотр закончился. Два вздувшихся мешка награбленного поднесли к верховому усачу, перебросили через седло. Главарь махнул нагайкой вдоль улицы:
— Топай отседова, да побыстрей… Шоб через пять минут духу не было!..
Деревня осталась позади. Через несколько часов вошли в Винницу.
С трудом — то на товарняке, то пешком — добрались до Жмеринки. Дальше — до Проскурова — месили чернозёмную грязь на просёлочных дорогах. Всё время слышалась орудийная стрельба — редкая, но методичная. Наконец добрались до вокзала. В зале ожидания — стоны, крики. Оказывается, это те, кто попытался доехать товарным составом из Жмеринки. Перед самым Проскуровом рельсы оказались разобранными, паровоз взорвался. И теперь на вокзале лежали люди контуженые, обожжённые, с переломанными руками, ногами. Петлюровцы несколько раз кричали, чтобы все убрались с вокзала. Одного военнопленного, пытавшегося возражать, застрелили.
— Пойдём отсюда скорее, — предложили спутники Владимира. — Вон что творится! Петлюровцы как скаженные бегают.
Урасов окинул взором зал. На лавках, па полу лежали раненые, кое-как пытаясь сами себе помочь.
— Ну что ты смотришь, пошли! — потянул его за рукав сосед.
Владимир поставил свою ношу в угол, сказал:
— Покараульте, я поищу аптечку.
Он побежал к дежурному по вокзалу. Аптечка нашлась. И Ура. сов принялся перевязывать и врачевать. Искусству оказывать первую помощь, особенно при ушибах, переломах, он научился ещё до революции в Перми, когда был дружинником, охранял большевиков на митингах и демонстрациях.
Через несколько минут у Владимира нашлись добровольные помощники. Как мог, он облегчал участь раненых.
Он не заметил, сколько прошло времени.
Вдруг кто-то грубо схватил его за плечо и едва не повалил на пол. Петлюровец!
— Пойдём! — скомандовал он.
Раздалось несколько голосов раненых:
— Побойтесь бога!
— Отпустите фершала, ради Христа!
Петлюровец замахнулся прикладом на раненого:
— Прекрати лопотать! Его требует главный врач!
— Какой главный врач? — удивился Урасов.
Петлюровец показал в окно:
— Разве не видишь? Санитарный поезд прибыл.
Владимира проводили в пассажирский вагон.
Главный врач, худой, лысый, в пенсне, заканчивал ужин. На столике стояла бутылка коньяка.
— Ты что же, любезный, фельдшер?
Владимир вытянулся:
— В нашей австро-венгерской армии такого звания нет. Я санитар.
— Так ты, значит, австро-венгерский пленный?
— Так точно, ваше благородие.
— Мне передали, что ты умело действуешь… А жаль, что ты не фельдшер и что австрияк.
Словак, вашскородие.
— Ну, чёрт с тобой, всё равно. Садись за стол. Ешь!
От коньяка Урасов отказался («голоден, опьянею»), но поел как следует.
Врач выпил коньяку и за себя и за Владимира.
— Слушай, словак, я дам тебе медикаменты на дорогу.
— Отберут всё равно.
— Не отберут, получишь охранную бумагу.
Так Урасов стал обладателем петлюровской грамоты на украинском языке. В ней говорилось, что медикаменты выданы санитарным отделом атамана Петлюры фельдшеру Браблецу для оказания медицинской помощи группе военнопленных, следующих на родину.
Урасов сразу понял, как здорово ему повезло.
С грамотой, как с палочкой-выручалочкой, он смело ходил к комендантам, всевозможным начальникам, командирам и в конце концов пересёк австро-венгерскую границу.
Потрёпанные и грязные пассажирские вагоны февраля девятнадцатого года. Они скрипят, покачиваются со старческими оханьями, кажется, вот-вот развалятся. Поезд идёт на Дебрецен. В вагонах — бывшие военнопленные и сопровождающие — представители австровенгерских властей. У них альбомы с фотографиями тех, кто находится в русском плену. Показывают, спрашивают: кого знаете, где он сейчас, чем занимается. Не нравятся Урасову эти сопровождающие. В Дебрецене наверняка загонят всех в «карантин», будут проверять. Когда поезд с натугой преодолевал подъём, Урасов спрыгнул, скатился вниз под откос. Были сумерки. Зашагал вслед поезду по шпалам. Накрапывал дождь. Сильней и сильней. Он лил всю ночь. К рассвету, промокший до костей, Урасов добрался до станции Горойда. Вокзал пуст. Поезд на Будапешт отправится через четыре часа. Надо воспользоваться этим временем, что бы хоть кое-как привести себя в порядок. Побродил по прилегающим к вокзалу улицам, заглянул на вокзал, купил билет. Ехать сразу в Будапешт, не зная обстановки, рискованно. Поэтому взял билет до Хатвани: там много русских военнопленных, работающих на сахарном заводе, легче затеряться в случае беды.
Наконец подали поезд. В купе сели четверо. Супружеская пара и ещё двое мужчин. Владимир бросил быстрый, оценивающий взгляд. «Срисовал», — как он говорит, то есть запомнил. Одеты хорошо. Двое мужчин — один худощавый, второй пухлый и мягкий, как подушка, — подозрительно покосились на незнакомца: его помятый, видавший виды костюм вызвал нескрываемую гримасу. У худого в петле жилета матово поблёскивала золотая цепочка часов, на пальцах толстяка — два дорогих перстня. «Ну и компания!» — подумал Урасов.
Он закрыл глаза. «Притворюсь дремлющим, чтоб не было расспросов». Всё же толстяк улучил момент:
— В Будапешт направляетесь?
— Нет, в Хатван.
В разговор вступил худой:
— Позвольте спросить, вы, кажется, не венгр?
Урасов посмотрел в упор. «Чёрт возьми тебя! На шпика похож».
— Я словак Еду в Хатван, домой, к родственникам.
И тут — надо же случиться такому! — толстяк заговорил по-словацки! А Владимир, ни одного словацкого слова не знал!
Ничего не ответил, промолчал.
Соседи по купе смотрели на него вызывающе: ага, попался!
Поезд подошёл к станции Шаторальяуйхель.
Все спутники Урасова отправились в вокзальный буфет.
Владимир настороже. «Если появится полиция, убегу под вагонами». Он хорошо знал тучных полицейских: под вагонами им ни за что его не догнать. Они даже не полезут под вагоны. Встал в тамбуре, вынул украдкой карманное зеркальце: в нём виден перрон.
Двое богачей вернулись из буфета. Поезд тронулся. За вокзалом вдруг показалось шествие с красными знамёнами. «В чём дело?» Владимир недоумевал. В купе были новые пассажиры. Они рассказывали, что в Будапеште якобы коммунисты берут власть.
Владимир и бровью не повёл. «Может, это провокация?»
Двое, ходившие в буфет, едят апельсины. Толстяк говорит:
— Этих смутьянов быстро усмирят.
Снова и снова подозрительные, недружелюбные взгляды в сторону Урасова.
Вечером, около шести, прибыли в Мишкольц. На улицах демонстрации, красные флаги, вокзал тоже в кумаче. Мишкольц — рабочий город. Значит, действительно венгерский пролетариат поднялся! Толстяк и худой снова вышли в буфет. А когда возвратились, вид у них был мрачный, с пальцев толстяка исчезли перстни. «Спрятал! Испугался!»
Владимир воспрянул духом. А в Хатвани, где весь вокзал был запружён народом и гремели песни, ему стало совсем весело. В Хатвани соседи Урасова уже не вышли на перрон за новостями: всё было и так ясно. Они виновато молчали. Вдруг толстяк встрепенулся.
— Это же Хатвань, вам сходить! — Он посмотрел на Владимира.
— Поеду в Будапешт, к дядюшке.
Толстяк, заискивающе улыбаясь, протянул апельсины:
Угощайтесь, пожалуйста.
Владимир отказался.
— Может быть, вам купить билет дальше? Я всё равно пойду в буфет: жажда мучит.
Владимир дал деньги на билет, на апельсины и на бутылку минеральной воды.
Вернувшись, толстяк принёс всё заказанное Урасовым.
— Скажите, вы ведь русский военнопленный?
— Точнее, бывший военнопленный.
— Да, да, конечно, — закивал головой толстяк.
Урасов съел апельсины, выпил воду и задремал. Проснулся на рассвете, когда поезд подходил к Будапешту. Толстяк и тот, который с цепочкой («А где же она? И её нет!»), бодрствовали. Видимо, они не спали всю ночь. Когда показался вокзал, все повернулись к окнам: какая тут обстановка?
Урасов увидел на фасаде большой яркий плакат: рабочий перекрашивает парламент в красный цвет.
Февраль двадцатого года застал Урасова в Вене. Здесь находились венгерские коммунисты, покинувшие Будапешт после поражения мартовской революции 1919 года и падения Венгерской советской республики. Среди них нет Бела Куна — его арестовали венские власти. Нужно спасти Куна и всех тех, кого реакция бросила за решётку. Ференц Мюнних сообщает Урасову: «Снова надо в Москву».
Владимир имел в те дни испанский паспорт: испанское консульство, бывшее попечителем русских военнопленных в Австрии, продолжало по инерции выполнять эту миссию, правда, с существенной поправкой: вербовало в белые армии. Вот Владимир и явился в посольство за визами в далёкий путь.
Его принял русский поручик Гельмштейн.
— Зачем пожаловали?
— Хочу на родину, спасать Россию от большевиков, надоело здесь сапоги тачать.
Владимир выдержал пристальный, испытующий взгляд консула Гельмштейна. Чтобы прервать напряжённую паузу, добавил:
— В Праге русский генерал Артамонов набирает добровольцев к Деникину. Отечество в опасности!
Виза получена. А дальше — Прага, Дрезден, Кенигсберг, Мемель, Ревель. Где поездом, где пешком, где по людной дороге, а в иных местах — лесом… Нередко выручало то, что после войны порядки ещё не были столь строгими.
Наконец добрался до Ревеля. На вокзале взял извозчика: «К советскому посольству».
Посольство помещалось в гостинице «Петроградская». Расплатившись с извозчиком, Урасов вошёл в вестибюль. Увидел трёх сотрудников. Радостно гаркнул:
— Здорово, ребята!
— Вы к кому?
— К послу.
— По какому делу?
— Я не знаю, с кем разговариваю.
Трое оказались курьерами охраны. Владимир повторил, что ему нужен только посол или его заместитель.
— Посол уехал в министерство иностранных дел, а заместителя вообще нет.
Покидать посольство, не встретившись с кем-либо из начальства, никак нельзя. А трое парией настороже, не хотят пускать. На шум выглянул высокий брюнет.
— Вы кто такой? — спросил брюнет.
Урасов внутренне почувствовал: начальство. Действительно, это был советник. Услышав просьбу Урасова поговорить наедине, пригласил в кабинет.
— Меня послал Бела Кун.
Конечно, у Владимира потребовали доказательств. Он попросил ножницы, распорол плечо в пальто и достал кусочек шелка. На нём по-русски было напечатано на машинке, что Венгерская коммунистическая партия командирует Владимира Урасова в Москву с особым заданием. Подпись: Ференц Мюнних.
Тон советника стал мягче, исчезла насторожённость. Беседа стала непринуждённой. В конце её советник сказал:
— Оформим ваш выезд как военнопленного. Ну а пока дня три придётся вам обождать. В посольстве оставить вас мы не можем. Придумайте сами что-нибудь. Раз вы сумели пройти такой сложный путь до Ревеля, сделайте и последнее.
Урасов пошёл наугад за город. «Конечно, им надо шифровкой узнать у Москвы обо мне». Сперва думал о разговоре с советником, потом мысли переключились на практическое: «Не следит ли кто-нибудь за мной?» Попетлял по улицам — слежки нет. «Ну а где же мне обитать три дня? О гостиницах не может быть и речи. Знакомых нет. Вокзал? Ненадёжное место, там жандармы, шпики. Днём ещё куда ни шло — можно шататься где-нибудь на окраинах или за городом, а ночью?»
Ничего не мог придумать Владимир. От досады даже выругался. Из-за перекрёстка, пересекая улицу, показалась похоронная процессия. Владимир остановился и, как многие, проводил её взглядом, а потом последовал за процессией. Так он очутился на кладбище. Побродил по аккуратным дорожкам, меж ухоженных могил, добротных надгробий. В правом углу кладбища заметил две часовни. Толкнул дверь одной — не поддаётся. Толкнул вторую — дверь скрипнула, открылась. Заглянул внутрь, осмотрелся и снова прикрыл дверь.
В этой часовне и провёл Владимир три неспокойные мартовские ночи, ёжась от холода, от прибалтийской сырости. И вот настал час отъезда. Вокзал. Поезд. В четырёхместном купе Владимир Урасов и дипкурьеры Нетте, Коротков, Земит. Как-то само собой получилось так, что Урасов, Нетте и Земит сразу перешли на «ты». Узнав, где Владимир маялся три ночи, Земит предложил:
— Выпей рюмку коньяку — согрейся. У меня есть про запас. А то ты вон как ёжишься. Глядишь, ещё заболеешь.
— Не поддамся, — твёрдо сказал Владимир. — От вина воздержусь. На службе не употребляю.
Нетте неожиданно засмеялся. Его смех был таким заразительным, что другие тоже заулыбались, хотя ещё не понимали, что рассмешило товарища.
— Федя, ты чего залился? — Дмитрий Коротков называл Теодора Федей.
Нетте снял очки, вытер белоснежным платком близорукие глаза, снова надел очки.
— Вы слышали, как сказал Владимир: «служба». Какая же у него служба? Хождение по мукам, а не служба.
Он повернулся к Владимиру:
— Ты когда последний раз спал по-человечески? То-то! Вот у пас действительно служба: поезд, автомобиль, гостиница, документы в порядке, неприкосновенность, безопасность.
— Ишь ты, безопасность! А пистолет у тебя для чего? — спросил Урасов.
— Пистолет? Все возят, и мы тоже. — Нетте взвесил на руке оружие. — Тяжеловат, чёрт! Лучше бы вместо него лишнюю книжку захватить в дорогу.
Беседа то оживляется, то утихает. Владимир уснул сидя, прислонясь к стенке. Усталость всё-таки одолела!
Теодор Нетте достал томик стихов Гёте на немецком языке. Читая, он время от времени бросал внимательный взгляд на Урасова.
— Парень сильно измотался, плохо выглядит, — сказал он. — Нелёгкая выпала ему поездка.
Поезд резко затормозил, вагон дёрнулся. Владимир проснулся. Недоуменно осмотрелся:
— Снилось мне, будто я опять в часовне и там меня застукали жандармы.
— Маешься даже во сне! Гони их, такие сны. Теперь опасности позади, скоро родная земля, отдохнёшь, — сказал Нетте. И он прочёл из томика Гёте восьмистишие. Потом продекламировал по-русски:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты. —
И добавил: — Не знаешь даже, что лучше: у Гёте или вот это, лермонтовское. Володя, а где ты остановишься в Москве? — спросил Теодор.
— Пока не знаю.
— Значит, жить тебе негде. Вот что: остановись у меня, отдохни. Вид твой мне не нравится: измотанный.
— Спасибо, только я поеду в Пермь, там родители, давно их не видел, не знаю даже, живы ли старики.
Вечерело. Дипкурьеры условились: до трёх ночи дежурит Нетте, с трёх — Земит, затем — Коротков.
— Я тоже буду дежурить, — сказал Владимир. — Разделим ночь на четыре части.
— Нет, ты уж отсыпайся, — не принял его предложения Теодор. — Во-первых, ты и так уже клюёшь носом, а во-вторых, — и это главное — дипкурьеры не могут никому передоверять вахты. Даже такому надёжному парню, как ты. Вот если станешь дипкурьером, тогда пожалуйста.
Днём прибыли в Петроград, а вечером, не разлучаясь, все четверо сели на московский поезд. В столице разошлись каждый по своим делам. Но, расставаясь, Теодор Нетте дал Урасову свой адрес: заходи в любое время. Обязательно заходи!
Владимир завертелся в водовороте срочных дел, а освободившись, тут же уехал в Пермь. Пробыл там совсем мало и снова приехал в Москву. Нужно было устраиваться на работу. Товарищи, к которым обратился Владимир, сказали: «Обожди недельку — подыщем дело по вкусу».
Поселился Урасов у старого знакомого, пермяка.
Вспомнил про приглашение Теодора Нетте. Зашёл: «Нет дома, в командировке». Через несколько дней снова заглянул. Дома! Нетте только что возвратился из Берлина.
— Присматривать за нами стали нахальней.
В тот вечер они долго беседовали. В конце Теодор убеждённо сказал:
— У тебя призвание к дипкурьерской работе. Это очень важно.
Через месяц Владимир Урасов держал в руках сумку дипкурьера. Он первый раз вёз за границу дипломатическую почту.
Урасов едет — и не в первый раз — в Турцию. Каждая поездка по-своему непохожа на другие. Однажды, едва Владимир появился в Наркоминделе, его вызвали.
Владимир сразу почувствовал: есть какое-то важное дело, коли его потребовал сам. нарком.
Георгий Васильевич Чичерин листал какой-то пухлый том.
— Заходите, товарищи, садитесь. Я сейчас.
Чичерин нашёл нужное место в книге, удовлетворённо кивнул головой, вложил закладку.
Начальник отдела доложил наркому:
— Вот это, Георгий Васильевич, Владимир Урасов. Лучшего кандидата для поездки в Турцию не найти.
Чичерин посмотрел на Владимира прямым, оценивающим взглядом. Спросил:
— Сколько времени вам понадобится, чтобы добраться до Анкары?
— Недели две…
— Отлично. Мы пошлём с вами письмо Кемалю Ататюрку. Сами понимаете, сейчас это очень важно. Завтра сможете выехать? Прекрасно.
Чичерин сиял трубку кремлёвского телефона, попросил соединить его с Лениным.
— Здравствуйте, Владимир Ильич. Наш ответ на письмо Ататюрка отправляем завтра с дипкурьером. Он готов добраться до Анкары за пол месяца. А может быть, успеет и быстрее. — Чичерин взглянул на Ура, сова. Владимир утвердительно кивнул головой. — Кто именно? Урасов Владимир. Ах, вы знаете его? Да, да, он самый.
Владимиру вручили плотный пакет.
Турция переживала в то время тревожные дни, Страна боролась за независимость, отражая натиск войск Антанты. Во главе турецких патриотов стал генерал Мустафа Кемаль. И вот письмо, подписанное Г. В. Чичериным, дипкурьер везёт в Турцию.
… Грузный, пузатый французский пароход был старым гостем батумских причалов. Он давно уже бороздил Чёрное море, посещая советские порты. Сейчас он принял в свои трюмы марганцевую руду для Франции. По пути остановится в турецком порту Самсуне. Урасову как раз и нужно было в Самсун. Поэтому он оказался в числе нескольких пассажиров грузового «француза».
Густой бас пароходного гудка сотряс воздух, судно тяжело отвалило от пристани. Владимир стоял на палубе и смотрел в безбрежную морскую синеву. Пакет лежит в кармане пиджака — вот и вся почта на этот раз. Конечно, ехать налегке удобней. Но Владимир знал: чем меньше диппочта, тем она важнее.
«Каким же будет этот рейс? — подумал он. — Загадывать трудно. И на воде, и на земле всякое может быть». Владимир вспомнил, как недавно греческий военный корабль остановил наш пароход и произвёл досмотр. На пароходе был дипкурьер с мешком почты. Пришлось пойти на хитрость, которая, к счастью, удалась: военный корабль подошёл к правому борту, а с левого спустили в воду на верёвке диппочту. И никто ничего не заметил.
«Ну а мне-то и спускать нечего. Если случится такая встреча — придётся придумать что-нибудь новое».
Изредка на горизонте показывались дымки. Если они приближались, Владимир шёл к помощнику капитана выяснять:
— Кто там, впереди?
Помощник, добродушный марселец, говорил на ломаном русском языке:
— Пиф-паф нет. Грузчик.
Это означало, что идёт не военный, а грузовой корабль.
Или острил:
— Пиф-паф нет. Дамы и господа.
Это про пассажирский. Так и добрались благополучно до Самсуна.
Владимир сошёл с парохода, протиснулся сквозь шумную толпу торговцев, предлагавших табак и опиум, виноград и плетёные сандалии, домашнее вино и курительные трубки. Направился в советское консульство. «Кто теперь повезёт меня в Анкару? Опять Хасан или кто другой?»
Припомнилось, как он познакомился с Хасаном, как они вместе добирались до Анкары.
Когда Владимир впервые оказался в Самсуне, у него было три мешка диппочты. Без грузчиков не обойтись. Несколько человек предложили ему свои услуги.
— Ребята, мне хватит и одного, — сказал Урасов и показал палец, ибо знал, что турки не поймут его слов.
— Меня берёшь! — услышал он в ответ по-русски. Это был Хасан. Он отнёс мешки к своей арбе.
Хасан предложил Владимиру сесть в арбу, но тот отказался: пойдём вместе. «Надо расспросить, что он за человек». Так в пять минут он уже всё знал о Хасане: что тот казанский татарин, что во время мировой войны попал в плен и застрял здесь, женился на турчанке. Промышляет извозом.
— Ты что за человек? — спросил, в свою очередь, Хасан.
— Купец. Видишь, у меня три мешка товара.
Возле консульства отпустил Хасана.
Урасову все обрадовались: ведь он привёз самые свежие новости с Родины! После обмена впечатлениями спросил, какова дорога на Анкару, кто его повезёт. Сведения были неутешительными: снега много, дороги заметены, автомобили застревают в сугробах. Единственная возможность — арба. И дали адрес Хасана.
— Так ведь я его уже знаю он доставил меня от порта!
Пошёл к возчику.
— Свезёшь, Хасан?
Тот долго думал, чесал затылок. Согласился, но заломил такую сумму, что Владимир ахнул. Рядились, спорили — Хасан неумолим. «Половину плати сейчас».
Пришлась согласиться. Положил в арбу сема для лошадей. Поверх — мешки с диппочтой. Заскрипел снег под широкими колёсами арбы. Глаза слепили то яркое солнце, то снежные вихри. Медленно, очень медленно ползла арба. С трудом миновали одну деревню, другую, третью. В каждой — ночёвка. Где на низком топчане, где на сене, а то и просто на холодном глиняном полу.
В середине пути Хасан потребовал прибавки.
— Если не дашь, моя едет обратно.
— Получай прибавку, башибузук, аллах воздаст тебе за скупость!
Снова деревня. За нею — сильные заносы. Три дня мело, никто не расчищал.
Владимир проклинает погоду. Надо что-то предпринимать! В трёх верстах, в соседнем селении, живёт начальник — вали. В его власти собрать людей на расчистку дороги. Но, может, вали тоже занесло? Нет, туда пробирались на арбе.
— Запрягай, Хасан, лошадей!
Вали оказался дома. Узнав, что перед ним советский дипкурьер (не торопясь, вновь и вновь удивлённо рассматривал паспорт Урасова), приосанился, поставил угощение. По всему было видно, что он польщён необычным визитом. Даже позвал соседей — смотрите, какой гость у меня!
Вали заверил дипкурьера, что завтра дорога будет расчищена. Слово своё сдержал.
Арба снова заскрипела. Но ещё до этого произошло следующее событие. Как только Урасов возвратился от вали, Хасан выложил все деньги — и аванс, и надбавку:
— Денег три раза меньше возьму.
— С чего это вдруг?
То, что рассказал Хасан, заставило Владимира хохотать до слёз. Оказывается, Хасан принял своего пассажира за контрабандиста. В мешках контрабандный товар. Опасно. Поэтому и заломил несусветную цену. А в последней деревне ещё больше затревожился и потребовал дополнительной платы.
Ну а теперь другое дело! Он сам видел у старосты паспорт дипкурьера. Хасан переменился, стал приветливей, разговорчивей. И сразу забросал вопросами о Советской России, о новой власти, порядках.
Владимир долго рассказывал Хасану о В. И. Ленине.
А когда упомянул, что виделся с вождём революции, беседовал с ним, Хасан восторженно зацокал языком.
— Не врёшь? Аллах ругать будет!
Вот какой была эта первая дорога в Анкару. На неё ушло четырнадцать дней. Ну а как будет теперь? Прежде всего нужен Хасан. Здесь ли он?
Владимира встретила турчанка. Узнала, улыбнулась и жестом пригласила войти.
— Хасан дома?
— Хасан? — она отрицательно покачала головой.
«Значит, нет Хасана. И не спросишь, где он, когда придёт. Его жена не понимает по-русски. Нужно искать кого-нибудь другого. Пойду в мастерские».
Турчанка поставила перед Владимиром кувшин с вином, принесла пшеничных лепёшек.
Владимир поднялся, собираясь уходить. Но женщина взяла его за руки выше локтей и посадила, сказав лишь одно слово: «Хасан». Прошло полчаса. Владимир снова встал, и турчанка снова посадила его. По-видимому, это означает: жди. Действительно, лучше обождать. Хасан — человек надёжный, выручавший уже не раз. А искать кого-нибудь другого, случайного — рискованно. Тем более в такую лихую пору.
Прошёл час, другой. Владимир начинал нервничать. Хасана нет, уже вечереет. «До сумерек я ещё успею сходить в мастерскую», — подумал Владимир и решительно направился к выходу. В дверях он буквально лоб в лоб столкнулся с Хасаном.
— Мерхаба, Володка! Здравствуй! — приветствовал его Хасан. — Длинно ждал?
— Давно. Где ты пропадал?
— Сперва скажи: как там моя Казань?
— Стоит на том же месте.
— Сердитый ты. Кушал? Пил?
— Тороплюсь я. Понимаешь?
Хасан рассказал, где пропадал весь день. Он ездил за пять вёрст в деревню на похороны своего друга турка. Этот турок был убит позавчера. Он работал шофёром на грузовике и возил боеприпасы. Но во время последнего рейса па колонну напали бандиты. Трёх шофёров убили. «Об этом же меня предупреждали ещё в Москве, в Наркомимделе! Действительно, сложно сейчас на турецких дорогах, — подумал Урасов. — Надо быть вдвойне осторожным».
Наскоро поужинали кислым молоком и лепёшками. Потом Хасан пошёл к знакомому шофёру, у которого был старый грузовик. Возвратился вместе с хозяином машины: «Мемед согласен».
… Владимир проснулся рано. Серый рассвет лежал над Самсуном. Вскоре подкатил, ковыляя по горбатой улице, грузовик. В кузове лежали плетёные корзины — Мемед вёз их продавать.
Итак, в Анкару. Машина заскрежетала, тронулась, поднимая пыль, ещё прохладную, успевшую остыть за ночь. По-русски Мемед не понимал, а дипкурьер не знал турецкого языка. Поэтому они молчали. Впрочем, Мемед время от времени однообразно и печально что-то напевал. У Владимира были записаны на бумажке только три турецких слова: «стоп», «поехали» и «ночевать». И Мемед беспрекословно им повиновался. Так они миновали несколько деревень и к вечеру остановились на ночлег. Мемед категорически отказывался ехать ночью, о чём сказал ещё в Самсуне.
Шофёр быстро договорился с крестьянином: если есть деньги, это не проблема. Хозяин отвёл им комнату — половину своего глиняного дома.
Принёс немудрёный ужин — брынзу и лепёшки. Пока Владимир и Мемед закусывали, в соседней комнате появилось двое мужчин. Потом ещё двое. Наконец там оказалось человек десять. Все они с любопытством, но неназойливо заглядывали в комнату гостей.
Владимир недоумевал: почему столько народу? Через минуту-другую он удивился ещё больше. В комнату, что-то сказав по-турецки, вошли трое, держа в руках крупные виноградные гроздья. Положили на стол, потоптались на месте, рассматривая Урасова, и ушли. Потом появились другие и принесли инжир. Эти были смелее и пожали Урасову руку, произнеся непонятные слова.
Мемед, видя на лице Владимира недоумение, похлопал Владимира по плечу:
— Совьёт!
Турки закивали головами, заулыбались.
— Ийи! Ийи!
«Эх, до чего же, чёрт возьми, обидно, что их языка не знаю! — подумал Урасов. — Ведь по глазам видно — хотят услышать советское слово!»
Он встал, произнёс:
— Ленин — Кемаль!
И турки вслед за ним тоже повторили два имени, снова произнесли: «Ийи!» Позднее, в Анкаре, Владимир узнал, что «ийи» по-турецки это «хорошо».
Чуть свет Владимир и Мемед были на ногах. Владимир отсчитал положенное количество лир за ночлег, протянул хозяину. Тот замахал руками: не надо! Так и не взял денег.
… Пылит по извилистой дороге ветхий грузовик. Добрались ещё до одного населённого пункта. Переночевали. И снова почти всё повторилось: турки с жадностью смотрели на советского человека, угощали фруктами.
Когда Урасов собрался на следующее утро двигаться дальше, он увидел на улице пять грузовиков. За баранками — солдаты, в кузовах — ящики.
«Боеприпасы», — догадался Владимир. Мемед уже пристроился было к колонне, чтобы ехать вслед. Но Владимир показал ему бумажку: «Стоп!»
«Если налетят на колонну бандиты, достанется и мне. Нужно повременить».
Колонна ушла. «Буду ждать полтора часа», — решил Владимир.
Правильно поступил! Колонна подверглась нападению. Два грузовика дымились. Остальные были изрешечены пулями. Солдаты уже разгрузили одну машину и теперь торопились снять ящики с другой. Владимир и Мемед бросились на помощь: если начнут рваться снаряды, то здесь, на узкой дороге, никому не проехать. В короткой схватке один солдат был убит, трое ранены. Несмотря на то, что колонна была атакована неожиданно, солдаты сумели дать отпор налётчикам: на склоне лежали пять трупов.
Наконец на дороге навели порядок. Владимир и Мемед тронулись дальше. Оставшийся путь до Анкары хотелось во что бы то ни стало преодолеть без ночёвки, одним махом. Поэтому Владимир настойчиво повторял:
— Жми, Мемед! Жми!
Турок, словно угадывая смысл незнакомого слова, жал, насколько позволял старенький «рено».
В сумерках они въехали на окраину Анкары.
Год 1925-й. Урасову предстояло ехать в Польщу, Одному было очень трудно: за ночь не сомкнёшь глаз ни на минуту. Да и вообще в буржуазной Польше можно было ожидать любых провокаций.
Урасов занимал целое купе. Вагон немецкий, разделённый поперёк на восемь изолированных купе. Каждое имело отдельные выходы на обе стороны.
Снаружи вдоль всего вагона тянулась сплошная ступенька, на которой можно было ехать и стоя, держась за специально сделанные для этого поручни. Поезда ходили редко, мест всегда не хватало. Поэтому на дверях купе, предназначенных для иностранцев, белел листок с польским орлом и надписью: «Купе зарезервировано».
Наступила ночь. Урасов для предосторожности завязал ручки дверей верёвкой. Клонило ко сну. Чтобы прогнать дрёму, Владимир жевал зёрна кофе, непрерывно дымил папиросой.
Наверху, в фонаре, тлел крошечный свечной огарок. Его хватило ненадолго: слабый огонёк совсем погас.
«Случайно или не случайно, — промелькнуло в голове. — Может, нарочно дали маленькую свечку, чтобы я оказался в темноте?»
Подозрительней стал каждый скрип, каждый шорох. Рука плотно прижимала пакет, пальцы ощущали холодок толстых сургучных печатей.
Папиросы кончились. Поезд подошёл к станции. Сквозь дверное стекло было видно: на перроне одиноко торчал сонный лоточник с сигаретами. Урасов выскочил из вагона (диппакет, конечно, при себе) и купил две пачки сигарет.
Быстро возвратился на своё место, завязал верёвкой дверную ручку. Уплыли тусклые огни вокзала. И снова не видно ни зги. «Как бы не поддаться проклятому сну!» Третью или, пожалуй, четвёртую ночь Владимир проводит вот так, в дороге. Он улыбнулся: почему-то вдруг вспомнилось: «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» И как будто где-то даже раздалась музыка. Но это была не музыка — сон всё-таки одолел дипкурьера.
Кто знает, чем бы это кончилось, если бы… Раздался негромкий металлический звон. Урасов в ту же секунду очнулся. Левая рука схватилась за пакет: цел. А правая нащупала на сиденье монету. «Из кармана пятак вывалился, — догадался Урасов. — Проклятье, как же это я задремал?! Хорошо ещё, что пятачок разбудил». У Владимира была привычка: носить в кармане медные пятаки. Он любил, засунув правую руку в карман брюк, перебирать медяки. Это замечали даже таможенные чиновники и подозрительно косились на карман советского дипкурьера.
А сейчас монета очень кстати оказалась в роли будильника. Урасов закурил. Вдруг дверное окно стало медленно опускаться. Ниже, ещё ниже. Владимир замер. Стучали колёса, учащённо билось сердце. В открытый прямоугольник просунулась рука и потянулась к внутренней дверной ручке.
Урасов цепко схватил руку.
— Что нужно?
Человек на подножке рванулся, закричал: «Пшеводник!» Справа и слева откликнулись голоса. Урасов отпустил чужую руку и поднял дверное окно. Тип на подножке исчез.
Ясно. За советским дипкурьером охотились. Остаток ночи не покидала тревога, нервы напряжены до предела. Наконец Варшава. Но и здесь, на вокзале, на улицах, пока добирался до посольства, Урасов был настороже. О ночном «визите» доложил полпреду. Да, агенты польской разведки были подчёркнуто «внимательны» к каждому, кто приезжал из молодой Республики Советов.
Неожиданность есть неожиданность. Предугадать её практически невозможно. Через сутки Урасов возвращался обратно и получил увесистый свёрток с дипломатической почтой. Прибыл на Венский вокзал. Пакет нёс под мышкой. Едва вошёл в вокзал, навстречу стремительно бросился какой-то человек в сером костюме и рванул пакет с диппочтой. Владимир ответил ударом в солнечное сплетение. Неизвестный полетел на кафельный пол и начал кричать:
— Это мой пакунек, он похитил мой пакунек!
Собралась толпа, прибежал полицейский.
Урасов вынул красный паспорт с золотым гербом, поднял его над головой и громко сказал:
— Я курьер советской дипломатической службы!
— Он обманывает, он похитил мой пакунек! — не унимался провокатор.
Однако паспорт сделал своё дело. Толпа зашумела, двое мужчин в рабочих комбинезонах схватили провокатора за руки.
— Проверьте его документы, — потребовал Владимир у полицейского.
Тот недовольно поморщился.
— Да, да, проверьте его документы! — раздались голоса.
Полицейский резко надвинул фуражку на лоб и отозвал в сторону обоих. Протянул раскрытую ладонь к неизвестному:
— Документы!
Незнакомец показал чёрную книжечку — удостоверение. Полицейский быстро взглянул в неё и тут же захлопнул. Владимир успел заметить: наверху напечатано: «defenzywa»[2] и карандашом проставлен номер 13.
Полицейский повернулся к Урасову, приложил руку к лакированному козырьку с серебряной кромкой:
— Извините! Можете идти.
Урасов направился в свой вагон.
… А другая история произошла в столице буржуазной Литвы — Ковно (ныне Каунас). Урасов доставил пакет и на следующий день должен был возвращаться, Жил он в гостинице Г ранд-отель на Лайсвисаллее, в двухтрех кварталах от полпредства. Паспорт Урасова находился в министерстве иностранных дел Литвы. В ожидании выездной визы Владимир скучал в своём номере, перелистывая литовские и немецкие газеты.
До отхода поезда оставалось полтора часа. Пора идти в полпредство. Была поздняя осень. Деревья стояли голые, аллеи скверов покрывал рыжий ковёр опавших листьев. Вот и полпредство — одноэтажное каменное здание с небольшим двором. Перед фасадом огромные липы.
Едва подошёл Урасов к ограде, как перед ним, словно из-под земли, выросли люди в штатском и попытались схватить. Засада! Рванулся в сторону. Но и тут сразу несколько солдат с винтовками преградили дорогу. Бежать некуда. Подскочил к ближайшему дереву, прислонился к нему спиной — так легче отбиваться от наседавших.
Хоть бы кто-нибудь выглянул, заметил! Но там, видимо, не слышали, что делается на улице. Тогда Владимир выхватил из кармана несколько медяков и швырнул их в окно. Звякнуло стекло.
Солдатам всё же удалось схватить Урасова. В этот момент дверь полпредства открылась, кто-то вышел.
— Я Урасов, слышите! — крикнул Владимир.
Его привели в жандармерию. Тощий и длинный, как жердь, жандармский начальник выскочил из-за стола.
— Обыскать! — злорадно прошипел он.
Урасов кипел от негодования.
— Не имеете права. Я советский дипкурьер!
— Паспорт!
— Паспорт находится на визе.
Зазвонил телефон. Жандарм взял трубку.
— Да, я, господин посол. Урасов? Видимо, это какое-то недоразумение. Конечно, всё выясню. Немедленно. Не беспокойтесь.
Трубка с грохотом брошена на рычаги.
— Что ж, идите, господин Урасов, мы вас не задерживаем.
— Э-э нет. Вы меня привели сюда с «провожатыми», отведите и обратно, — сказал Урасов. И про себя подумал: «Можно ведь на другую засаду нарваться, а с сопровождающими будет спокойней». Через четверть часа Владимир был в полпредстве. Прежде всего он заглянул в палисадник и собрал медные пятаки. Подбросил их слегка на ладони:
— Спасибо за помощь.
До отхода поезда оставалось мало времени. Нужно спешить. Получены паспорт, диппочта. За минуту до отправления Урасов был в вагоне.
Весной 1926 года выехать из Пекина на Родину было очень трудно: путь на КВЖД[3] отрезал японский ставленник Чжан Цзолин.
Как быть? Однажды удалось вырваться из Пекина в Мукден через линию фронта благодаря чистой случайности: кто-то узнал, что из Пекина выезжает «интернациональный поезд» с группой английских, американских и французских дипломатов, а также миссионеров. Комендант поезда, французский полковник, согласился взять и советских дипкурьеров.
Поезд состоял всего из трёх вагонов. На паровозе возле самой трубы — чтобы издалека было видно — развевались три флага: Великобритании, Соединённых Штатов Америки и Франции.
Несмотря на предосторожности, поезд всё же был обстрелян. Однако обошлось без жертв.
Ну а как выбраться трём дипкурьерам из Пекина сейчас?
— До Калгана ехать поездом, — предложил Владимир Урасов, — а дальше на автомобиле через пустыню Гоби. Правда, там пошаливают хунхузы…[4]
— Ну а другой вариант? — спросил Кувшинов.
— Другой? Тем же путём, только без встречи с хунхузами, если посчастливится.
— Я предпочитаю такой вариант, чтобы с хунхузами, но без Гоби, — продолжал Кувшинов, бывший моряк, не расстававшийся с тельняшкой. — Говорят, там здорово штормит, а штормы на суше мне что-то не по душе.
Да, и в марте Гоби была опасна. Ночные холода, свирепые поздние метели, вихри, разбивающие галькой ветровые стёкла автомобилей, — перспектива мрачная. Но иного выхода не было. Итак, выбран путь через Гоби.
В Пекине запаслись тёплой одеждой. Среди бесчисленных вывесок на китайском, английском, японском, французском языках внимание Владимира Урасова привлекла русская — «Галантерея Иванова».
Купили тёплое бельё, свитеры и хотели было уйти. Однако приказчик — пожилой китаец с рыжими тонкими усиками — всё не отпускал, пытаясь соблазнить неожиданных покупателей ещё чем-нибудь. Он говорил по-русски, но так, что о смысле сказанного приходилось лишь догадываться. Узнав, что приказчик это и есть сам хозяин «Иванов», Владимир удивился:
— Какой же вы Иванов, вы же китаец.
— Я клещеная, теперь я Иванова.
— Зачем крещёный?
— Пошлина не плати, вот зачема клещеная. Не оголчай китайская купеца Иванова, возьми халата тёплая, как лусская печика.
Взяли и халаты. После «галантереи Иванова» запаслись «сухим пайком» — свиными и куриными консервами, галетами, копчёной колбасой.
… Поезд плёлся до Калгана почти трое суток. В Калгане — советское консульство. Здесь пробыли дней пять, пока получили соответствующие визы и разыскали грузовик, наняли шофёра.
Местные власти дали дипкурьерам охрану — взвод кавалеристов: «Иначе в два счёта окажетесь в руках хунхузов».
Так в сопровождении конников и выехали из Калгана. Урасов, Кувшинов и Соснов тряслись в открытом кузове, на камышовых корзинах, в которых находилась диппочта. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, подняв воротники, сжимая в руках винтовки. Оружие дали в Калгане китайцы: «Минует опасность — сдадите нашим кавалеристам».
Кувшинов принял оружие с вдохновением, привычно, словно никогда и не расставался с ним, сразу протёр затвор. Урасов взял винтовку спокойно, не выразив никаких чувств. Соснов спросил:
— Это хорошая винтовка?
— Первый сорт!
— Так возьми себе. У тебя будет сразу две хорошие винтовки.
Дело в том, что дипкурьеры забыли приобрести в дорогу перчатки. Руки сильно коченели, а тут ещё держи винтовку.
Морозный ветер бил то в спину, то в лицо. От его ледяного дыхания приходилось закрывать глаза. Чтобы отогреться, по очереди садились в кабину к шофёру Ли Чапу — он был молчалив, с обветренным лицом, по которому невозможно было определить возраст китайца. Ли Чан по-своему звал дипкурьеров: по цвету пальто. Ура-сова он называл «Голубой», Кувшинова — «Серый», Соснова — «Жёлтый». Когда дипкурьер садился в кабину, Ли Чан молча стаскивал с правой руки варежку, протягивал пассажиру и вёл машину одной левой рукой.
Дипкурьеры так составили свой маршрут, чтобы к ночи непременно попасть в какой-либо населённый пункт. Располагались в отдельной фанзе, куда сгружали и диппочту. Отдыхали по очереди. Двое всегда бодрствовали: один дежурил снаружи, другой — внутри фанзы. Спали не раздеваясь, «одним глазом». Рядом с собой клали под тёплый халат («галантерея Иванова» оказалась очень кстати) винтовку.
Разговорчивым был Ли Чан только тогда, когда в кабину садился Урасов. Китаец как-то особенно, по-детски улыбался и требовал:
— Говори ещё, как видел Ленина.
И Урасов рассказывал.
Ли Чан слушал и время от времени бросал взгляд на руку соседа — ту самую руку, которую пожимал великий Ленин.
Однажды в дороге, когда подошла очередь Урасову садиться в кабину, он взглянул на Соснова и заметил, что у того стучали зубы.
— Замерзаешь? Полезай в кабину.
Соснов упорно отказывался. К вечеру, когда приехали в селение, у него появился жар. Смерить температуру было нечем. Лекарств тоже никаких.
В эту ночь никто не спал. Урасов и Кувшинов попеременно смотрели за Сосновым, который метался в жару, просил пить.
Ехать дальше с больным нельзя. Дни и ночи стали особенно тревожными. Вчера видели на склоне горы хунхузов, залёгших в цепь. Но напасть они не решились — побоялись взвода кавалеристов. Опасное место дипкурьеры миновали благополучно.
Появятся хунхузы опять или нет?
А тут ещё болезнь свалила товарища.
В довершение ко всему неожиданно исчез Ли Чаи.
— Ну и дела! — с досадой воскликнул Владимир.
Может быть, Ли Чан отлучился куда-нибудь ненадолго? Но почему он ничего не сказал? Может, его украли, насильно утащили?
Урасов где-то в глубине души чувствовал, что Ли Чану можно доверять, однако всё же не полагался только на своё чутьё, которое однажды — этот случай запомнился на всю жизнь — очень подвело его. Ещё до революции, в Перми, Владимир хранил оружие дружинников. Среди рабочих оказался ловкий провокатор, а Владимир ему доверял и из-за него попал в тюрьму — жандармы схватили во время переноски оружия.
… Поздно вечером возвратился Ли Чан. Оказывается, он ходил в соседнее селение и принёс оттуда какое-то китайское лекарство.
— Почему же ты ничего не сказал нам? — набросился на него Урасов.
— Кругом хунхузы, боялся — не отпустишь меня.
— Ну ладно. Где достал лекарство: в аптеке?
— Абтега — нета. Сталика дала. Завтла «Жёлтый» — здолова. Совсем здолова.
Когда Соснов выпил лекарство, Ли Чан ткнул рукой в грудь сперва Урасова, потом Кувшинова:
— «Голубой» — не спишь, «Серый» — не спишь. Много не спишь, вот какой стал, — он вдавил пальцами свои щёки. — Сегодня — все спишь, моя с винтовка калаула ходи!
Урасов дружески похлопал китайца по плечу.
— Спасибо, Ли Чан. Но всё же дежурить будем мы, а не ты. Ничего, мы привыкли к таким передрягам.
Действительно, назавтра Соснову стало гораздо легче. Неведомое лекарство быстро сбило жар. Остальное доделали крепкий организм и воля Соснова.
Можно было продолжать путь.
Машина покатила по просторам монгольских степей. Днём остановились в селении, чтобы согреть чай и перекусить. Хозяин юрты гостеприимно пригласил к очагу и не отрывал раскосых карих глаз от Соснова. Потом хозяин куда-то вышел на несколько минут и вернулся. Вскоре в юрту вошёл другой старик монгол, сел на корточки прямо перед Соеновым и, наглядевшись, удалился. Вслед за стариком появился третий монгол. Потом ещё, ещё. Поздоровавшись, все они усаживались против Соснова и молча, с удивлением рассматривали его, вернее — его бороду. У Соснова была редкостной величины и черноты борода — она-то и привлекала вни мание. Эта борода не давала Соснову покоя: за ним повсюду — в Китае, Монголии и других странах — буквально по пятам ходили люди. И в конце концов он не выдержал и расстался со своей роскошной бородой. Между прочим, на первых порах и это доставило ему кое-какие хлопоты. Дипкурьеров, часто ездивших по одним и тем же маршрутам, хорошо знали пограничные чиновники в лицо. Знали, конечно, Соснова. И когда он неожиданно предстал перед ними без бороды, на него посматривали подозрительно и тщательнее обычного проверяли документы.
Где-то за Улан-Батором показалось село Бароты. Оно сплошь состояло из русских изб — здесь обосновались переселенцы, бежавшие в своё время от преследований царского правительства.
Памятное село! Когда выбрались на окраину, увидели встречную машину. И, едва поравнявшись с нею, Урасов воскликнул:
— Ба! Вот так неожиданность!
На машине ехали в Китай дипкурьер Константин Иванов — высокий розовощёкий богатырь, добродушный и общительный — и сопровождавшие его товарищи.
— Доставайте, братцы, кружки, — сказал Иванов, — нужно отметить эту минуту!
Он откупорил большой термос, налил всем горячего, крепчайшего, душистого чая и провозгласил:
— За то, чтоб чаще встречались советские люди на мировых дорогах!
Урасов, Кувшинов и Соснов четверо суток ехали через пустыню до столицы Монголии Улан-Батора. Гобийские ветры, словно играя с грузовичком, то бросали в него по вечерам запоздалым снегом, то обдавали в солнечные дни дыханием весны, которая бродила уже где— то совсем рядом.
Один из последних участков был особенно нудным — проехали более ста километров и не встретили ни юрты, ни человека. Всё ближе стали подступать к дороге горы. К вечеру наткнулись на бушующую горную реку. Вот так сюрприз!
Поискали брод — безрезультатно. Что делать?
— Похоже, что придётся возвращаться в Улан-Батор и искать дальний объезд, — сказал Соснов. Его поддержал Кувшинов. Но Урасов возразил:
— Вот что, друзья, возвращаться не будем. К утру река станет мелкой, и мы её переедем. Поверьте мне: на рассвете здесь воды будет по колено.
— Быть по сему! — первым согласился Соснов. — Хотя всё же очень сомнительно.
Урасов же не сомневался. Он изучил правы горных речек ещё по Якутии, куда был сослан царским правительством за подпольную партийную работу. Он знал, что ночью холод скуёт реку в горах, вода сойдёт, и переправа будет обеспечена.
— Для верности, — сказал Владимир, — поставим цехи, будем замерять уровень воды.
Всю ночь горел костёр, всю ночь посматривали на вехи: действительно, вода убывала. Утром без труда переправились через обмелевшую речку.
Вскоре прибыли в Верхне-Удинск.
Здесь дипкурьеры сели в поезд. Самое трудное и самое опасное осталось позади.
В диппаспорте стоят визы на въезд в Польшу, Чехословакию, Австрию, Италию. Знакомый для Владимира путь, проторённая дорога. И вместе с тем каждый раз новая. Вчера — шёл 1927 год — там была одна ситуация, сегодня — другая, завтра — третья.
Февраль. Нападение на советское полпредство в Лондоне. Апрель. Совершено нападение на советских дипломатических представителей в Китае.
Потом снова Лондон. Налёт на наше торгпредство. Возвратился из английской столицы Худяков в шрамах, синяках. Рассказал — обработали «томми». Полиция избила Худякова за то, что он не давал ключи от сейфа с шифрами и кодами.
А май? Он особенно памятен: в Китай прибыли на пароходе «Память Ленина» три коллеги Владимира, три дипкурьера. В Нанкине их арестовали. Вот уже июль, а товарищи всё ещё за решёткой.
И вот в Варшаве всего неделю назад убит наш полпред Пётр Войков…
«Володька, смотри в оба!» — повторяет про себя Урасов.
Он прибыл на Центральный вокзал Варшавы 11 июля около шести вечера. Встретили два сотрудника полпредства. Все трое посмотрели на часы. Они знали, что сегодня, в этот час в Москве, на Красной площади, хоронят Войкова. Подошли к тому месту на перроне, где упал он, пронзённый пулями белогвардейского подонка. Сняли фуражки. «Прощай, Пётр, наш боевой друг и товарищ».
Вечер и ночь проведены в посольстве. А на следующий день дипкурьер уже в столице Чехословакии. Владимир Урасов шагает по Праге. Всматривается в знакомый город (он уже не первый раз тут), слушает многоголосый шум улиц. «Пока всё идёт нормально», — говорит сам себе. Впереди — Вена, Рим. Будет ли там «всё нормально»? И чаще спрашивает себя: «Тянулся ли до сих пор за мною «хвост» или нет? Может быть, я его не заметил?»
В Праге остановка ещё короче, чем в Варшаве. В пять вечера — поезд на Вену. Купе забронировано. Настало время отъезда.
Под гулкой металлической крышей вокзала многолюдно. Ещё издали Владимир узнал худощавую фигуру проводника Франтишека. С ним уже приходилось ездить — и одному, и вместе с сотрудниками посольства. Франтишек был с советскими особенно приветлив. Однажды Урасов услышал, как он с волнением сказал нашему посольскому работнику:
— С того часа, как в моём экспрессе появились пассажиры из Советского Союза, я почувствовал себя человеком. Вы со мною всегда здороваетесь, называете по имени. Вы спрашиваете меня о самочувствии, о семье. Да этого никто, кроме советских, не делал и не сделает…
Пятидесятилетний чех, конечно, не знал, что Урасов — дипкурьер. Но что он советский гражданин, было известно Франтишеку.
Подойдя к прозоднику, Владимир удивился. Франтишек был совершенно неузнаваем. В ответ на приветствие Владимира он что-то невнятно пробормотал, поспешно пропустил Урасова в вагон.
Владимир вошёл в купе, осмотрелся, проверил окно, запоры дверей. Поезд тронулся. Вскоре Франтишек начал разносить чай. Урасову тоже принёс. Ставя стакан, молча, но весьма многозначительно кивнул в сторону соседнего, левого, купе. И тут же удалился. «Наверное, там, слева, подозрительные субъекты. Что ж, это не новость, — подумал Владимир. — Шевели мозгами, Володька». Откуда узнал об этом Франтишек? Спросить нельзя. Ну да ладно. Главное — определить, кто шпионит. Прежде всего раскусить пассажиров. «Срисовать», — снова подумал он.
«Кто занял соседнее купе справа? Тучный мужчина в золотых очках. По виду либо доктор, либо адвокат. С ним пожилая женщина, наверное жена. И ещё двое девиц. Нет, в этом купе шпика вроде бы не должно быть. А слева, куда кивнул Франтишек? Там, кажется, I всего двое. Долговязый субъект с галстуком-бабочкой и молчаливая особа лет тридцати. За этими надо посматривать вовсю. Похожи… В коридоре я их не встречал. Вышли они из купе в коридор после того, как я уже сел. Значит, следили из окна».
Владимир машинально ощупал пистолет в кармане. Ощущение реальной опасности делало его слух, зрение острее.
За окном пролетали аккуратно возделанные поля, ухоженные посёлки. На холмистых взгорках изредка, словно мухоморы, виднелись одинокие красночерепичные крыши хуторов.
Дым от паровоза застлал окно. Пейзаж стал расплывчато-грязным, и Владимиру хотелось протереть стекло, оживить краски полей. Вдруг над головой раздался скрип. Скосил глаза: висевшая на стене литографическая картина медленно отходила. Урасов настороже. Вот картина сдвинулась почти на ладонь, потом ещё больше. Показалась мужская физиономия в котелке. Затем картина приняла прежнее положение. Владимир попытался её потянуть — не поддаётся. Значит, с той стороны она чем-то закреплена.
За стенкой раздался сухой кашель, потом стало тихо.
А за окном уже мелькали зелёные пригороды Вены. Урасова ждали на перроне. В посольство была послана телеграмма из Праги. Владимир рассказал о «сопровождении» в поезде и заключил:
— Говорят, что дорога Прага — Вена самая спокойная. Не сказал бы! Для дипкурьеров нет спокойных дорог! А что у вас в Вене?
В Вене было тревожно. Как раз сегодня, 15 июля 1927 года, по улицам города прошла многотысячная демонстрация: венские трудящиеся подняли голос протеста против бесчинств фашистов. Резкий протест вызвало и решение суда, который оправдал фашистских молодчиков, убивших двух рабочих. Путь демонстрантам преградила полиция. Шуцманы открыли огонь. Рабочие ответили градом камней, начали штурмовать здание министерства юстиции, полицейские участки. Полиция, однако, взяла верх.
Когда Урасов ехал к посольству, ещё дымились отдельные здания, всюду валялась сбитая пулями штукатурка. Полицейские и шуцбундовцы патрулировала улицы.
В распоряжении Урасова было около двух часов от поезда до поезда. В половине десятого он уже ехал на вокзал к римскому экспрессу.
Патрули дважды останавливали автомобиль, недоверчиво косясь на красный посольский флажок. Изредка где-то гремели одиночные выстрелы.
Вокзал. Экспресс подан. Три австрийских вагона первого и второго классов — они следуют только до границы, — и один, спальный, — прямо до итальянской столицы.
Международный вагон. Накрахмаленные занавески и салфетки, чистое бельё, начищенные до блеска медные ручки, удобный, мягкий диван. Можно превосходно выспаться за ночь. Выспаться? Нет, Урасову не придётся спать. Он чувствовал: его не оставят в покое.
Владимир был в вагоне за двадцать минут до отправления, чтобы оказаться первым, осмотреться. Но его кто-то опередил: в одном купе — и именно соседнем, тоже левом — уже были пассажиры. Владимир сел к окну — ему были видны входившие в вагон.
Постепенно вагон заполнился. Застучали колёса. Дверь купе состояла наполовину из толстого зеркального стекла, зашторенного занавеской. Что там, в коридоре? Владимир вышел, чтобы взглянуть на соседей. Едва загремела его дверь, как справа тоже приоткрылась, и оттуда высунулась стриженая голова. Глаза впились на секунду в Урасова. Голова скрылась. Левое купе безмолвствовало.
Урасов вошёл к себе, запер дверь. Теперь он наблюдал за коридором из купе, слегка отодвинув занавеску. Загремела правая дверь. Подрагивающие свечи осветили женскую фигуру. Молодая красивая брюнетка закурила, достав зеркальце, подкрасила губы. При этом она стояла спиной к купе Урасова и, следовательно, в зеркальце видела, что делается сзади.
«Старый приём». Урасов насторожился.
А потом в коридоре появился мужчина. Он держал на полусогнутой руке плащ, но так, что кисть была совсем закрыта. Лицо у незнакомца загорелое, скуластое, челюсти работали: человек что-то жевал.
Тут Владимир вспомнил; что сам до сих пор ничего ещё не ел. Достал приготовленные в Вене бутерброды. Поужинал, не сводя глаз с коридора. Брюнетка ушла, а тип с плащом то появлялся, то исчезал.
Так продолжалось до самой австро-итальянской границы. Какая-то пара покинула вагон. В руках чемоданчики. Да это же брюнетка и тот стриженый!
«Вот те и раз! А я подозревал их. Ошибся, браток…»
Место сошедших заняла другая пара. Лицо женщины не разглядишь — скрыто вуалью. А мужчина — франт, усач.
«Прежние сдали вахту, вот и всё, догадаться нетрудно. Иначе зачем мм ехать до границы в римском вагоне, когда есть три австрийских?»
Италия. Страна, где возник фашизм. В ожидании пограничной и таможенной проверки Владимир посматривал на перрон. В прошлый приезд он впервые увидел здесь, на станции, двух чернорубашечников. Сейчас их что-то не видно. Ошибся: да вот же они, вчетвером, куда-то торопятся.
… Идёт пограничный контроль. Два офицера. На кителях круглые значки: две скрещённые фашины, из которых торчат топорики. Фашисты. Владимир сжал зубы в ожидании.
Долго, тщательно, молча смотрят советский диппаспорт. Ставят печать. Уходят, не проронив ни звука.
«Отложили разговор до следующего раза», — улыбнувшись, произнёс про себя Урасов.
Поезд тронулся дальше.
Теперь уже никто не побеспокоит пассажиров до самого Рима. Вагон утих, все спали. Впрочем, не все. Урасову нельзя было спать. Да и, вероятно, его новые соседи тоже не собирались отдыхать.
Владимира стало клонить ко сну. Он закурил, но это не помогло. Приспустил окно, в купе ворвался прохладный воздух, пахнущий горьковатым паровозным дымом. Сонное состояние прошло. Закрыл окно — снова обволакивала дремота. Порылся в кармане, там были зёрна кофе — пожевал. Не помогает! Вновь открыл окно.
Всю ночь время от времени кто-то проходил по коридору, задерживался на секунду возле купе Урасова. Ясно, кто-то пытается разглядеть, бодрствует ли советский дипкурьер.
Ритмично стучат колёса. Вспомнилось: в пражском посольстве кто-то сказал про дипкурьеров: «Служба на колёсах». И, словно возражая, произнёс негромко' «Ошибаешься, не на колёсах, а на нервах». Неимоверным напряжением воли Урасов не поддался коварному сну.
Утром поезд вошёл под гулкие своды римского вокзала. Здесь дипкурьера, как обычно, должны встретить работники советского посольства.
Урасов не покидал купе. Вот вышли наконец из вагона мужчина и дама с вуалью. Работников посольства почему-то не было. Владимир решил выждать, пока все пассажиры покинут вагон. Однако пора выходить. Пакет с диппочтой крепко прижат локтем левой руки, правая готова действовать в любое мгновение. Сделал несколько шагов по перрону и увидел, что навстречу торопятся двое. Свернуть? Краем глаза заметил: с другой стороны идут ещё трое. Всмотрелся. Да ведь это свои, посольские! Вот среди них Кучеренко — давний знакомый. Урасов быстро направился к ним. А те двое повернули обратно.
— Владимир, привет!
— Здравствуйте! Что же вы опоздали?
— Нашу машину задержали возле самого вокзала. Полицейский и какие-то агенты в штатском. Как твои дела?
— Всё нормально.
Да, всё нормально, всё в порядке. Это звучало как девиз.
И снова дороги. Короткие. Долгие. Тревожные.
В день, когда «набежало», как говорит Урасов, десять лет дипкурьерской службы, его наградили. Он ещё долго — почти до пенсии — колесил по Европе и Азии. В последние годы его спутниками в дипкупе стали комсомольцы нового поколения. Как когда-то его учил Теодор Нетте, так теперь Владимир передавал молодой смене свой богатый опыт, радовался, ощущая в учениках ростки зрелости: бдительность, выдержку, находчивость, мужество.
Обо всём этом Владимир Александрович рассказывал
мне много вечеров подряд. Ровный голос, спокойная, неторопливая речь. Если он вспоминал острые ситуации, его серые глаза темнели, вспыхивали. Рассказывая о волнующем, Урасов гуще дымил трубкой, машинально, без нужды поднося к ней горящую спичку.
Годы, события, как морские волны, накатываются вал за валом.
Вот плотный белый лист с рядками китайских иероглифов. В левом верхнем углу фотография. Молодой Урасов. Рубашка в полоску, узкий галстук, шляпа. По рубахе — словно синяя радуга, круглая печать с китайским и английским текстами: «Министерство иностранных дел. Пекин. Китай». Иероглифы обращаются ко всем властям, существовавшим в Китае в мае-июне 1924 года: «Представителю Министерства иностранных дел Советского Союза В. Урасову оказывать всяческую помощь и охрану во время проезда через территорию Китая».
Рядки иероглифов напомнили ещё об одной дипкурьерской поездке в Китай. Только это было несколько раньше.
— Ещё при Ленине, — подчеркнул Урасов.
Вручили ему пакет и сказали:
— Очень важно — доставить целым, в срок и по назначению.
Добавили:
— Письмо Сунь Ятсену, одобренное Владимиром Ильичем Лениным,
И дипкурьер снова пробирался через. Китай, где, что ни провинция, что ни город, свои правители, враждующие друг с другом.
Пересадки. Долгие ожидания на вокзалах. Случайные поезда, ходившие без расписаний — когда вздумается. Вагоны, набитые солдатами. Крушения. А до Шанхая всё ещё так далеко!..
Ночь на вокзале. Поезд должен быть утром. Будет ли? Подан состав. Гремят винтовки, котелки. Воинский эшелон.
Показал начальнику поезда свои документы. Разрешили занять место в пассажирском вагоне — в него пускали только офицеров.
До отправления осталось несколько минут. Урасов стоит на платформе, возле дверей: в вагоне духотища.
Кто-то быстро идёт мимо и, поравнявшись с Владимиром, негромко произносит по-русски: «Не езди». Вернулся и снова сказал, не глядя, не поворачиваясь: «Не езди».
Владимир озадачен. Лихорадочно заработала мысль. Кто это был? Почему не ехать? Свисток паровоза заставил вздрогнуть. Дёрнулся состав, залязгав буферами.
«Не поеду»…
Владимир, пожалуй, не ответил бы на вопрос, почему он принял такое решение. Просто интуиция. И она не подвела: эшелон был взорван.
А письмо В. И. Ленина Сунь Ят-сену было между тем вовремя доставлено в Шанхай.
Документы, документы… Они дополняют и продолжают повествование о жизни дипкурьера-ветерана.
На столе четыре орденских футляра. Что в них? Ленинский профиль в обрамлении золотых колосьев. Самая высокая награда нашей Родины. Орден Трудового Красного Знамени. Венгерская награда «За рабоче-крестьянскую власть». И четвёртый орден — тёмно-алая, будто рубин, звезда в венке из колосьев.
Четыре футляра… Им доверено надолго сохранить свидетельства о делах Урасова.
… А трубки, всегда лежавшей здесь же, на столе, нет. И я не спрашиваю, где она. Вероятно, Владимир Урасов, получив срочный диппакет, взял свою трубку и уехал куда-то. В Прагу. Или в Пекин. Или в Рим. Или в Анкару.