Баллада о дипкурьерах

«ГЕРМАН, ВСТРЕЧАЙТЕ ГЕРМАНА»

Зима 1924 года. Отто Герману, дипкурьеру западных линий, неожиданно поручили отправиться в Афганистан с большой почтой. Это называлось «ехать грузовым».

«Выбери сам напарника», — сказали в Наркоминделе. Герман сразу разыскал Антона Жолтикова:

— Еду в Афганистан «грузовым». Трудно будет. Поедешь со мной?

Жолтиков сжал в кулаке рыжеватую бородку, словно выжимая её, подумал и согласился.

Антон был самым подходящим спутником: в прошлом солдат, знавший «службу», дисциплинированный, «исполнительный до смерти», бывавший в Афганистане и знавший афганский язык. Последнее было для Германа очень важно: Отто, превосходно владевший английским и немецким языками, в афганском был беспомощен.

Из Москвы выехали поездом. Накануне отправили дипагенту в Ташкент — по фамилии он был тоже Герман — соответствующую телеграмму: дипкурьеров всегда встречали на вокзалах.

Ташкент. Вылезли из вагона на шумную, залитую ярким солнцем платформу. Гам, толкотня. Но вот схлынул поток приехавших, а дипкурьеров никто не встречает. На привокзальной площади ни одной машины. Пришлось воспользоваться услугами «тащишки» — так называли в Ташкенте носильщиков с тележками. Диппочту взвалили на тележку, сами пошли рядом.

Вот и дипагентство. Дипагент сидит в одной рубашке, пьёт чай. Отто вспылил:

— Почему не встретили? Или для вас распоряжение Наркоминдела не обязательно? Или вы не получили телеграмму?

— Получили, — ответил дипагент. — Но разве ваша фамилия Герман?

— Конечно.

Дипагент расхохотался.

— А я подумал, что меня кто-то разыгрывает. Ведь в телеграмме стояло: «Герман, встречайте Германа».

Теперь хохотали все.

После Ташкента — дорога на Кирку. В Кирке тоже был дипагент, он предупредил: дальше придётся ехать через беспокойный район: гам орудуют басмачи. Они тем более опасны что пока ещё невозможно запереть границу, и бандиты скрываются то у нас, то на афганской территории.

В Кирке Герману и Жолтикову дали охрану — отделение красноармейцев Командиром отделения был добродушный украинец Петро, усатый, несмотря на свои двадцать лет. Он заверил, что дорогу знает «добрэ», что с ним и его «парубками» можно быть вполне спокойным.

Из Кирки выехали с таким расчётом, чтобы к ночи достичь погранпоста и там заночевать. Медленно, переваливаясь и поскрипывая, ползла двухколёсная арба, запряжённая парой чёрных лошадок. В арбе лежала диппочта, присыпанная сеном. Дипкурьеры и красноармейцы шагали рядом. Начинало вечереть, а впереди не было и намёка ни на кишлак, ни на пограничный пункт, Герман и Жолтиков начали беспокоиться.

— Послушай, — обратились они к Петру, — ты не сбился с пути?

— Та хто зна, — протянул Петро. — Ось гам карагач стоит. — залезу на него, может, что-нибудь побачу.

С карагача Петро крикнул, что впереди видит всадника, который скачет навстречу.

Всадник, одетый в милицейскую форму, подъехал, Под ним был великолепный туркменский конь.

Отто окинул пристальным взглядом милиционера. В Кирке Герману говорили: «Случается, что басмач надевает милицейскую форму».

Узнав, что милиционер живёт совсем неподалёку, Герман приказал:

— Веди нас к себе.

Когда подошли к дому, совсем стемнело. Герман объявил хозяину и всей его родне: из дому — ни на шаг.

На рассвете двинулись обратно в Кирку, к дипагенту. Герман попросил у него карту и показал, куда отряд двигался вчера. Тот ахнул: «Прямо к басмачам!»

Снова направились к границе, но уже с картой.

Ночью на пост, где остановились на ночлег, напали басмачи. Со всех сторон затрещали выстрелы. Герман и Жолтиков свалили в окопчик диппочту, скатились сами туда же и открыли огонь. В темноте почти ничего не было видно, стреляли туда, где вспыхивали выстрелы басмачей. Рядом стоял Петро. Целился он удивительно спокойно, после каждого выстрела прислушивался. Если раздавался крик басмача, Петро восклицал:

— Так!

Вдруг Петро застонал и опустился на дно окопчика. Герман склонился над ним:

— Ранен? Куда?

В этот момент перестрелка прекратилась так же неожиданно, как и началась. Басмачи исчезли.

Петра вытащили из окопа. Он был ранен в шею.

Сделали перевязку, но кровь остановить никак не могли.

Нужен был врач. Разыскать врача можно было только в следующем населённом пункте, километрах в двадцати отсюда.

Тронулись в путь. На арбе, рядом с диппочтой, положили Петра.

Довезти раненого до врача не успели — скончался в дороге.

Лишь за день достигли границы, а там до Кабула добрались без происшествий.

На обратном пути расстояние от Термеза до Кирки решили преодолеть по Амударье. Хотя время было зимнее, Амударья шумно мчала свои мутные воды.

Устроились на самоходную баржу. Это была вовсе не такая, как теперь, самоходная баржа — она не имела двигателя. Его заменяли огромные вёсла, как на старинных галерах. Герман, когда был свободен от дежурства возле диппочты, охотно становился «галерничать»: главным образом для того, чтобы согреться. Холод пронизывал до костей!

К ночи весёлая и шумная жизнь на барже резко менялась: наступала «басмачевская темнота». «Галера» превращалась в боевой корабль, готовый к отпору. Опытная в таких делах команда расставляла по бортам кипы хлопка, за которыми никакие пули не страшны.

Один раз басмачи всё же обстреляли баржу, но хлопок спас: никого даже не поцарапало.

Это случилось как раз в новогоднюю ночь.

Так отметил Отто Герман новый, 1925 год. Ему было 29 лет, он уже восемь лет состоял членом Коммунистической партии.

Прибыв в Термез, зашли на телеграф. Снова пошла в Ташкент телеграмма: «Герман, встречайте Германа».

«ГИНДУКУШ — ЭТО ИМЯ ДЬЯВОЛА»

Аршак Баратов… Он и в зрелом возрасте был порывист и горяч, как юноша.

Однажды Баратова потребовало к себе начальство. Аршак, как обычно в таких случаях, сказал шутливо: «Ни в чём не провинился — ругать не за что; подвига не совершил — награждать не за что».

— Будешь сопровождать Джемаль-пашу в Афганистан. До границы дадим красноармейцев, а дальше афганские солдаты будут охранять пашу и его свиту. Но всё равно, если что случится, ты главный ответчик.

Так верхом на коне семнадцатилетний Аршак Баратов отправился в первое неожиданное заграничное путешествие. Его подопечным оказался видный турецкий политический деятель. Последнее время он жил в эмиграции — то в Германии, то в Швейцарии. Теперь направлялся в Кабул, чтобы занять должность военного советника у афганского эмира.

Аршак ничего этого, конечно, не ведал. Знал лишь, что Джемаль-пашу принимали в самой Москве, и поскольку он едет в другую страну, то не надо из-за него раздражаться. А вот волноваться надо: ведь приказано доставить гостя в Кабул «без единой царапины». Ещё приказано — никакой агитации не разводить. Но без разговоров всё-таки не обошлось. И Аршак тут не виноват. Паша заводил их…

— Кто тебя учил афганскому языку?

— Сам.

— Как так сам? — Паша полуоборачивается.

Аршак шлёпает ладонью по лбу:

— Башка есть? Она и учила.

— Молодой, а хитрый, — улыбается турок.

Аршак укрощает вспышку своего темперамента, словно горячего рысака шенкелями. Молчит.

Вопросы продолжаются.

— Ты большевик?

— Зачем тебе знать?

Джемаль-паша начинает злиться.

— Должен же я знать, кто меня охраняет.

— Не волнуйся. Доставлю тебя в Кабул живым и невредимым.

Турок резко дёргает уздечку. Окидывает быстрым взглядом глубокое ущелье и останавливает лошадь. Аршак проезжает вперёд. За ним осторожно трогается спутник.

Наконец Кабул. На склонах прилепились глинобитные плоскокрышие слепые домики — ни единого окошка наружу. Казалось, что кто-то давно рассыпал по горам жёлто-бурые саманные кирпичи. Только купола минаретов были яркие, будто их накрыли лоскутами лазурного неба.

В Кабуле об Аршаке, его смелости и лингвистических способностях доложили послу. Посол вызвал к себе Баратова, долго беседовал с ним, а под конец предложил стать дипкурьером.

— Коня мне оставите? — спросил Аршак.

— Оставим.

— Согласен.

Так началась дипкурьерская служба комсомольца братова.

Всё испытал: караванные тропы, узкие дороги по отрогам Гиндукуша, верблюды, лошади, слоны: они тащили в Кабул для советского посольства разобранный самолёт.

А сколько было неожиданных выстрелов из-за угла, с обрывов Гиндукуша. «Я смотрел по сторонам зорче орла, — говорил Аршак. — Зазеваешься — схватит/ тебя пуля». Вот что вспоминает об одном из таких эпизодов писатель Н. Равич в книге «Молодость века»: «Однажды я и Аршак Баратов ехали верхом по Кандагарской дороге. Она была довольно оживлена днём и пустела к вечеру. Мы попали на неё уже после заката солнца. Вдоль дороги тянулись сады к огороды, отделённые от неё глиняной стеной в метр или полтора высотой. Мы ехали, о чём-то разговаривая. Вдруг грянул выстрел, и ухо «кушкинской» лошади окрасилось кровью. Под Баратовым шёл великолепный карабаирский конь Ширин. Мы живо повернули лошадей и увидели человека в белой одежде и чалме, державшего в руках ещё дымившееся ружьё. Перескочив через стену, мы помчались по довольно длинному огороду. Но на нём были разбросаны шалаши и хибарки. В вечерних сумерках человек с ружьём пропал, точно сквозь землю провалился…»

Кто стрелял? Человек, принявший двух советских за англичан? Агент, подкупленный колонизаторами, для которых Советская Россия была самым опасным врагом?

… Тянется грозный узкий уступ — такой узкий, что лошадь даже без вьюков едва проходит. Справа поднимается, как говорит Баратов, «до самого аллаха» отвесная каменная гора, слева — глубокая пропасть «до самого ада». Аршак шагает за лошадью, крепко схватив рукою конский хвост. Случалось, лошадь срывалась вниз, и тогда Аршак продолжал путь пешком. Или совсем один шёл со случайными попутчиками, которые даже не догадывались, что среди них гражданин красной России: ведь говорит так, как они, по-афгански.

Несколько лет отданы нелёгкой, опасной службе.

Не раз и не два он пересекал Афганистан по извечным караванным тропам, по единственно возможному пути (за исключением одного случая — необычного, чрезвычайного). Дорога была всё та же, но каждая поездка непохожа на предыдущую. То он был в пути совсем один, то вдвоём, с напарником-дипкурьером… Нередко их охраняли афганские солдаты. Иногда Аршак «кочевал» с верблюжьим караваном. А то случалось сопровождать кого-нибудь из соотечественников: либо в Кабул, либо на Родину. И всё врезалось в память! Разве забыть, как он вёз из Кабула Николая Князева, который, доставив из Москвы диппочту, заболел тропической лихорадкой? Лекарств не было. Дипкурьеру становилось всё хуже и хуже. Посольство решилось на самое крайнее: тяжелобольного отправить в Москву. Если Князев выдержит переезд через Афганистан — его жизнь будет спасена.

— Что тебе нужно в дорогу? — спросили Аршака.

— Два коня и бурдюк воды.

Баратов сплёл из прутьев носилки, прикрепил их к сёдлам. Ещё сделал козырёк, который прикрывал лицо Николая от палящего солнца. Время от времени поливал товарища водой, давал пить. Так и повёз Князева.

Рабат — караван-сарай — был такой желанной передышкой! Под его глиняными сводами становилось легче. Баратов мог напоить и накормить товарища.

— Держись, друг, скоро будем дома!

Слышал ли больной эти утешительные слова?

Он бредил. Ему виделась то Москва, то Кабул, то караваны. Он бросал руки на грудь и спрашивал о каком-то диппакете, искал его. Тогда Баратов давал Князеву брошюру, взятую в посольстве (это была история Афганистана):

— Вот он, пакет, не волнуйся. Держись! Никакой аллах нам с тобой не поможет. Нам с тобою надо надеяться только на собственные силы.

Аршак приподнимает голову товарища и льёт ему в рот воду тонкой струйкой.

— Скоро Кушка, вон за тем перевалом уже Кушка, там доктор. Держись, Николай!

После первого трудного перехода Баратов решил везти Николая ночью, когда спадёт жара. И они двигались под тёмным звёздным небом. Однажды им встретился отряд афганских кавалеристов. Они тоже направлялись на запад. Теперь Баратову стало легче: афганцы помогали на перевалах, и за ночь путники проделывали гораздо больший путь.

Сколько стоили Баратову те дни и те ночи! Он довёз товарища до Кушки, а оттуда — уже поездом в Москву.

Несколько дней в столице. И снова на восток. Короткая передышка в Кабуле, и Аршак Баратов привычно седлает коня. Теперь он везёт диппочту в Москву. Он не один: рядом с ним на другом коне женщина. По долинам, плоскогорьям ехали рядом, а когда дорога на краю обрыва суживалась в тропу, шагали по каменистым коварным выступам Гиндукуша, держась за конский хвост — так верней: не полетишь в пропасть…

Перед подъёмом всадники всегда спешивались, это был закон гиндукушских перевалов: «Надо беречь сердце лошади, в этом сердце лошади — твоё сердце», — говорят афганцы.

В рабатах Аршака встречали как старого знакомого.

— Салам алейкум, Барат-хан. Что везёшь?

— Хрусталь.

И Аршак указывал на свою спутницу.

Это была Лариса Рейснер. Баратов многое знал о Ларисе Рейснер — и от неё самой, и от других работников посольства.

Знал, как в дни Великого Октября она была среди штурмовавших Петропавловскую крепость, как потом, в грозные годы гражданской войны, она — боец, разведчик, сестра милосердия, командир. Это она, Лариса Михайловна, бесстрашно стояла под артобстрелом на палубе миноносца Волжско-Камской флотилии, продвигавшегося к Царицыну. Это она воодушевляла десантные отряды матросов под Чистополем, учила матросов-разведчиков верховой езде, пустившись в такой галоп, что за нею никто не мог поспеть…

Это Лариса Рейснер с отчаянной смелостью отправилась в Казань, занятую белыми, проникла в их штаб и ускользнула из лап вражеских контрразведчиков, проявив редкую решимость и находчивость. Это она,

Лариса Рейснер, единственная женщина в истории военного флота, была комиссаром Главного морского штаба!..

Нетрудно представить, сколько восхищения вызывала у семнадцатилетнего Аршака Лариса Рейснер — большевик, закалённый боец революции. Она сама избрала своим «телохранителем» Баратова и специально дожидалась в Кабуле дня, когда Аршак повезёт очередную диппочту в Москву.

Почему выбрала именно его, Баратова?

Когда я спросил об этом дипкурьера, он сперва пожал плечами. Потом сказал:

— Дорогу знал, афганцы меня всегда хорошо принимали.

Баратов смог бы, пожалуй, преодолеть трудный и сложный путь через Афганистан даже с закрытыми глазами. Но главным всё-таки было другое: Лариса Рейснер безошибочно отличала настоящего, верного человека, которому можно довериться в самую трудную минуту, который ни перед чем не дрогнет, даже если это будет стоить ему жизни. Именно таким был Аршак Баратов. И ещё он был весёлым, неунывающим парнем. И ещё он любил хороших людей, привязывался к ним всей душой. А за Ларису Рейснер готов был в огонь и воду.

Вот почему они отправились вместе. Сперва по Кабульской долине — посольским автомобилем, а дальше — верхом на лошадях. Иногда они присоединялись к какому-нибудь каравану, поднимавшему к небу горячую пыль, иногда ехали только вдвоём.

На голове Аршака белела чалма. Лариса Михайловна иронизировала над такой экипировкой, но Баратов имел на этот счёт своё мнение.

— Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь.

Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.

Однако время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались выстрелы по бледнолицым: способ выразить своё отношение к английским колонизаторам.

— Лариса Михайловна, откуда афганец догадается, кто мы: англичане или большевики? — горячился Аршак в ответ на шутки Рейснер по поводу чалмы.

Баратов всегда зорко оглядывал чёрными глазами голые суровые складки Гиндукуша. Рейснер же спокойно смотрела вокруг: на сухие, жёсткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьёв. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища.

— Где же твои глаза, Аршак?

— Вон там, видишь: два орла дерутся в небе. Готовы сожрать друг друга: так же как на земле хищники— богачи. Когда народы избавятся от них?

Солнце жгло. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей — так поступали все посольские женщины при переездах.

— Вот и я чадру опустила — иначе сгоришь. Я где— то слышала восточную пословицу о пустыне: это земля, над которой обгорают крылья птиц. Здесь то же самое. Ты не видишь рабата, Аршак?

Хотелось скорей укрыться под глиняными крышами дорожного пристанища.

Аршак первым увидел его:

— Караван-сарай!

Рейснер поправила его:

— Рабат.

Она считала, что «рабат» здесь наиболее подходящее название. Аршаку же было привычней «караван-сарай», впервые услышанное ещё в Кушке.

Лариса Рейснер начала объяснять разницу между рабатом и караван-сараем.

Узнав, что «сарай» — слово турецкое и означает «дворец», Аршак рассмеялся.

— Дворец? Что же ты, Лариса Михайловна, не сказала мне этого раньше? Выходит, что я из богатого рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом — ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!

Оба рассмеялись.

Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене — стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища — арочные кельи. В потолке — дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.

Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.

— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.

— Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха — хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш — это имя дьявола!

— Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш — это дьявол!

Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.

На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.

— Странно, они ведь едят кур, — замечает Рейснер.

Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.

Зарезали другую курицу.

Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.

Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.

— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — произносит Аршак.

— Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.

… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.

И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…

Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:

— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит, как в этих стихах. — И она декламирует:

Она умолкает, слушая эхо ущелья.

— Сама сочинила? — спрашивает Аршак (он знал, что Рейснер пишет стихи).

Лариса Михайловна дотронулась рукой до плеча Баратова:

— Если бы я написала такие стихи, я бы смогла спокойно умереть.

— До мировой революции?

— Вот разве что ради неё я осталась бы жить. А стихи сочинил Лермонтов. Слышал о нём?

— А как же! Михаил Юрьевич. Его в Пятигорске убили. Но вот стихи эти не слыхал. Прочитай ещё раз, Лариса Михайловна.

Вдали показался плоскокрыший жёлтый глиняный прямоугольный рабат — последний привал перед советской границей.

Аршак Баратов спрыгнул с лошади, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Поужинали. Чувствует — устал здорово. Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку.

Вечерело. Солнце ещё освещало «келью». Рейснер, как обычно, раскрыла какую-то книгу, сказала: «Отдыхай, Аршак, я пока почитаю». — «Ладно, Лариса Михайловна, отдохну полчасика». Прилёг на кошму правым боком (там было зашито в подкладке дипписьмо) и в ту же секунду уснул как убитый. Проснулся так же неожиданно, как и уснул. Сперва даже испугался: «Как же это я такое допустил?» Ночь тёмная, свечка в лампадке горит. Лариса Михайловна не спит. «Это я, Аршак, не беспокойся».

Чувствовал, долго спал. Часов у него не было, а спросить у Рейснер, который час, не решался. Сказал только: «Теперь тебе отдыхать, Лариса Михайловна!»

Об этом происшествии долго он потом думал, долго совесть мучила: «Как мог я, дипкурьер, допустить непростительную слабость, уснул! Устал? Нет, не поэтому. Я много раз уставал, но глаз всё равно не смыкал. Почему же я так крепко уснул?» Ответ пришёл сразу: «Потому что рядом со мною была Лариса Рейснер». Такому человеку может доверить свой сон даже дипкурьер!

Май. Памятный май 1923 года. Британское правительство через министра иностранных дел Керзона предъявило молодой Советской республике ультиматум, в котором, между прочим, требовало отозвать из Персии и Афганистана советских полномочных представителей.

Дипкурьера Аршака Баратова вызвали к наркому иностранных дел Г. В. Чичерину. Нарком знал, что Баратов только что возвратился из трудной поездки, устал, но дело не терпит — нужно срочно ехать в Кабул. И срок очень жёсткий — двадцать пять дней.

«Двадцать пять дней! Вот это да! — думал Аршак, уйдя от Чичерина. — Из Москвы до Мазара за 25 дней можно добраться, а до Кабула вряд ли. Уложусь или не уложусь?…»

В то время обычная поездка из Москвы в Кабул длилась около двух месяцев: с транспортом было туго, поезда ходили нерегулярно.

Главное — постараться не терять ни минуты времени. Когда идёт поезд на Ташкент? Завтра? Хорошо! Завтра в путь.

Поезд двигался медленно, и нетерпеливый Аршак то и дело подходил к проводнику, ворчал:

— Почему медленно едем? У нас в Армении ишаки быстрее ходят, чем ваш поезд.

Аршак прибыл в Ташкент всего за пятнадцать минут до отхода поезда на Мерв. Вагоны были забиты до отказа. Но всё же место нашлось. У Баратова было предписание начальнику ташкентского вокзала: немедленно посадить дипкурьера в первый же поезд, идущий в сторону крепости Кушка. Под предписанием стояла подпись: Ф. Дзержинский.

Дзержинский был в то время председателем ВЧК, народным комиссаром внутренних дел и народным комиссаром путей сообщения.

В Мерве ожидало огорчение: поезд на Кушку ушёл вчера. Следующий будет только через неделю.

Подняв на ноги всё местное начальство, Баратов добился своего: ему дали маневровый паровоз, который и довёз до Кушки.

В пограничной крепости сказали:

— Уже вечер. Переночуй у нас. Зачем рисковать, мало ли что может в темноте случиться?

— Нет, поеду сейчас. Меня афганцы примут.

Последние километры до реки проехал на телеге.

Вот и мелкая, тихая Кушка в камышовых зарослях. Наши пограничники окликнули афганцев. Те отозвались. Тогда Аршак снял сапоги, закатал брюки, перешёл перекат вброд. Был уже десятый час вечера.

Баратов не ошибся: на афганской стороне в Чеминабете его встретили старые знакомые.

Купил у начальника поста лошадь и помчался на Герат. Всю ночь, всё утро и половину дня был «приварен к седлу». Въехал в Герат. Здесь зашёл в советское консульство.

И снова бешеная скачка на перекладных. «Выжав» всё, что можно, из лошади, Баратов оставлял её первому попавшемуся афганцу — чаще всего хозяину раба— та, покупал новую, мчался, бросал её, покупал третью, четвёртую. Даже на перевале, сколько было возможно, поднимался на лошади. И когда чувствовал, что лошадь начинает уставать, Аршак спешивался, шёл рядом, поглаживая мокрую шею животного.

— Не сердись на меня. Так надо. Понимаешь?

Ещё один рабат — Сари-пул. Пока готовили лошадь,

Баратов мог полчаса-час отдохнуть. Он вошёл в отведённое ему помещение с пологом вместо двери. На земляном полу разостланы бараньи шкуры. В центре тлел костёр. Дым уходил к потолку, в круглое отверстие. Хозяин принёс плов, несколько лепёшек и кувшин кумыса.

Поужинав, Аршак завернулся в бурку, прилёг. Вдруг полог зашуршал, раздался чей-то голос:

— Салам алейкум, Барат-хан!

Аршак сжал рукоятку кинжала:

— Кто такой?

Незнакомец спокойно присел к костру, простёр над огнём руки.

— Ахмет, твой друг. Помнишь Кара-Кутал?

Баратов всмотрелся в слабо освещённое лицо — смуглое, молодое, со шрамом на подбородке. Узнал.

— Алейкум салам, Ахмет! Рад тебя видеть.

Как не помнить Ахмета, как не помнить Кара-Кутал — Чёрную гору!

В минувшем году Баратов тоже ездил в Афганистан с диппочтой через Кара-Кутал. Там дорога узкая, извилистая, справа скалы, слева обрыв. Сделаешь неверный шаг и полетишь вниз. В одном месте Баратов нагнал небольшой караван. Караван стоял. Люди взволнованно выкрикивали что-то. Оказалось, что осыпавшиеся сверху камни серьёзно ранили афганца. Он лежал без сознания. У афганцев не было, ни бинтов, ни медикаментов, они ничем не могли помочь своему товарищу.

У Аршака имелась походная аптечка. Он склонился над человеком, промыл ‘ раны, перевязал, сделал удобные носилки.

Всё это в одно мгновение вспомнил Аршак.

Ахмет пододвинулся поближе к Баратову и быстро вполголоса заговорил:

— В Кабул едешь? Я оттуда. На Азаратской дороге караулят какого-то большевика подкупленные англичанами люди. Всех проверяют, тебя схватят. Нельзя ехать по Азаратской дороге. Поведу тебя через такой перевал, где нет тропы, никто не ездит. Тяжело будет, но лучше плохая дорога, чем плохие люди.

И кроме того, этот путь короче всех других.

На рассвете рабат покинули два всадника: Ахмет и Аршак.

Подъём на перевал был придуман словно дьяволом. Каждая сотня метров стоила огромных усилий. Лошади падали на крутых осыпях, приходилось спешиваться и тащить вверх обессилевших животных.

Аршак и Ахмет в изнеможении ложились на камни и, немного отдохнув, снова карабкались в гору. Вдруг лошадь под Баратовым оступилась. Аршак слетел на землю, больно ударившись коленом, а когда поднялся, лошади рядом не было — она сорвалась вниз, в пропасть.

— Гиндукуш, ты дьявол! Но ты всё равно не одолеешь меня!

Добрались до вершины перевала. За нею — крутой заснеженный спуск.

Баратов простился с Ахметом, бросил на землю широкий кусок кожи — палан (он заменял седло) — и заскользил вниз по головокружительному склону.

Склоны были один другого неожиданней и коварней: пологие, но узкие; широкие, но резко падающие; витые, как штопор, усеянные каменными бородавками — и тупыми и острыми. Палан скользил вниз, и казалось, не выдержит, разорвётся на клочки. Сверху, с боков сыпались снежные комья, обледеневшие камни. Они влетали на палан, попадали под него… Аршак скрежетал зубами от боли, падал на один бок, на другой, на спину. Пуще всего он берёг ноги. «Сломаю ногу — пропаду сам, пропадёт диппакет». Не дают передышки ни камни, ни холодный ветер, обжигающий лицо. Зрение напряжено до предела: не проглядеть бы поворота, бугра, уступа. Надо вовремя отвернуть от опасного места. Руки, словно железные клещи, сжимают края палана.

Всё вниз, вниз, вниз…

Но вот скольжение стало ровней, медленней. Аршак уже различал селение. Ещё немного, ещё несколько минут — и палан замер на месте, в полукилометре от ближайшего домика.

Баратов сидел не шевелясь, не выпуская из рук палана. Наконец разжал пальцы, ощупал ноги, бока, голову — целы. Стал на четвереньки, упёрся рукой в колено правой ноги и уж тогда поднялся во весь рост.

Посмотрел вверх, туда, где слились горная вершина и голубое небо.

«Гиндукуш — ты дьявол! И хотя на мне синяков что слив на дереве, я не сержусь: сейчас ты помог мне, я ушёл от английских агентов».

В маленьком селении лошадей не оказалось. Пришлось купить ишака. Потом снова брал лошадей. Наконец вот и Кабул, советское посольство. Чтобы добраться сюда, Баратов сменил два десятка лошадей.

Путь из Москвы в Кабул был проделан за тринадцать с половиной суток. Срок по тому времени невероятно короткий.

Сдав пакет, Баратов присел на стул и уснул. Его перенесли на кровать.

Когда Аршак проснулся, он с удивлением узнал, что спал целые сутки.

— Ну и бездельник!

Спустил, кряхтя, ноги с кровати, хотел встать и тут же упал. Попробовал снова встать — тот же результат. Онемевшие ноги не слушались, не держали. Целую неделю он не мог ни ходить, ни стоять. Обретя прежнюю устойчивость в ногах, он направился к послу. Протянул лист бумаги: «Заявление на Баратова. Семь дней я валялся на кровати, как бай. Семь дней бездельничал, это недостойно дипкурьера и комсомольца. Прикажи не выплачивать мне деньги за эти пустые дни. Дипкурьер А. Баратов».

Посол прочёл заявление, взял из папки какую-то бумагу.

— Садись, Аршак. Это телеграмма из Москвы, касается тебя. Слушай.

Посол прочёл:

— «За самоотверженное выполнение важного и срочного задания дипкурьеру Аршаку Христофоровичу Баратову объявляется благодарность, он премируется золотыми именными часами».

Телеграмма была подписана наркомом.

… После очередного рейса из Кабула в Москву Аршаку сообщают: «Тебя требует Чичерин». Аршак улыбнулся: «Ни в чём не провинился — ругать не за что; подвига не совершил — награждать не за что».

Георгий Васильевич пожал руку Аршака, усадил его в кресло.

— Расскажите-ка о себе подробно.

Слушая, Чичерин ходил по кабинету.

Когда Аршак закончил, Чичерин сказал:

— Хочу послать вас на учёбу в Институт востоковедения.

— В институт? Так ведь у меня нет даже среднего образования!

— Не беда.

Чичерин позвонил в институт, попросил, чтобы специалисты проверили Аршака. На это ушло два дня. Затем Баратову дали подписанное наркомом Чичериным направление на учёбу в Институт востоковедения. Аршак стал студентом.

После института — командировка на работу в кабульское посольство СССР. Теперь его спутником в далёкой и опасной дороге была жена Валентина. Вскоре новое назначение в Иран. Памятен и радостен тысяча девятьсот тридцатый — Баратова приняли сразу, без кандидатского стажа, в ряды Коммунистической партии.

СКВОЗЬ ЯРОСТЬ ВОЙНЫ И ШТОРМА

Декабрь 1943 года. Дипкурьеры Георгий Костюченко и Николай Зайцев окольными путями, с пересадками, проделали длинный воздушный маршрут: Москва — Тегеран — Каир — Гибралтар — Лондон.

Неделя проведена в Лондоне. Теперь предстоит морской путь в Мурманск. Но прежде надо добраться до Глазго.

Поздно ночью отправился поезд Лондон — Глазго. В купе четверо: Георгий, Николай, наш дипломат и англичанка мисс Мэри из «Армии спасения». Её задача — сопровождать дипкурьеров в Глазго и посадить на английский крейсер. Мисс Мэри отлично знает русский язык. Она рассказывает о Тургеневе так, словно прожила бок о бок с ним десяток лет, цитирует Лермонтова и Достоевского, Толстого и Козьму Пруткова.

— Вы всё знаете! — удивился Николай.

Мисс Мэри была польщена и отвечала гётевскими словами:

— Я не всезнающа, но многое мне известно.

— Откуда вы знаете так хорошо русский язык, русскую литературу?

Англичанка помолчала, вздохнула, провела ладонью по лбу, словно что-то припоминая.

— Моя родина та же, что и ваша, — Россия. И зовут меня, если по-настоящему, не Мэри, а Мария, — она снова вздохнула. — Мария Александровна. Я родилась в Петрограде. Накануне первой мировой войны родители уехали в Лондон, взяв меня с собой. Мы уезжали надолго, но не навсегда. Это наша семейная, сложная история. Пребывание в Англии слишком затянулось. К сожалению. И хотя мы живём неплохо, лучше, чем другие эмигранты, нас всех тянет обратно, в родные края. Знакомые с детства места, наверное, сильно изменились, их не узнать теперь. Не так ли?

— Наверное, ведь Ленинград в блокаде, фашисты его обстреливают из орудий, бомбят. Как Лондон.

— Да, Петрограду так же трудно, как Лондону. — Она спохватилась: — Вы извините, он для меня остался Петроградом, как в детстве.

— Ленинграду много трудней, чем Лондону. Там умирают от голода.

— Понимаю… Я не до конца ответила на ваш вопрос о русском языке и литературе. Ну, языком, конечно, овладела ещё на родине, а всё остальное — это от матери: она преподавала литературу в гимназии, а здесь, в Лондоне, стала переводить русские книги на английский.

Мисс Мэри была рада побеседовать с русскими, всё время о чём-то спрашивала: о музеях, архитектурных памятниках, книгах.

— Отдохните хоть немного, — предложил ей дипломат.

Мисс Мэри устало смежила веки и задремала. Утром поезд прибыл в Глазго. Несмотря на бессонную ночь, мисс Мэри выглядела бодрой.

— Вы молодец, Мария Александровна, — сказал Георгий. — Всю ночь не сомкнули глаз, а сохранили свежесть, бодрость.

Женщина улыбнулась уголками губ.

— Привычка. С тех пор как нас непрерывно бомбят, мы научились бодрствовать по ночам.

На привокзальной площади их уже ждал автомобиль. Через четверть часа все были в порту. Густое, маслянистое море тяжело билось о пирс. Ветер срывал с гребешков волн пену. Пена пахла мазутом.

Мисс Мэри направилась к катеру, плясавшему на волнах. Окликнула какого-то офицера. Оттуда перекинули на пирс узенький деревянный мостик. Вдали, на рейде, виднелась серая трёхтрубная громадина крейсера. По мере приближения к нему крейсер всё увеличивался в размерах, а катер становился всё крошечней. Георгий подумал: «Любопытно, пустят ли на крейсер нашу покровительницу? Ведь по английским традициям женщина на военном корабле — плохая примета».

С крейсера спустили трап. Дипкурьеры поднялись наверх. Мария Александровна и наш дипломат возвратились в порт.

Офицер — помощник капитана мистер Джонсон — позвал матроса («Он будет вашим стюардом») и распорядился проводить дипкурьеров в отведённую им каюту. Матрос, лет двадцати, жестом руки пригласил: «Прошу». Железные трапы вели куда-то глубоко вниз. Потом узкий стальной коридор, отсеки, переборки, снова трап. Матрос шёл быстро, молча, не оглядываясь. Остановился возле двери, открыл её и по— русски:

— Добрый здорвя. Тебе тут хорош.

— Спасибо. Приятно познакомиться. Я Георгий, а он Николай.

— Я Роберт, Шотландия. — Матрос продолжал: — Георг? Никола? У нас был король Георг.

— И Роберт у вас был. Поэт.

Шотландец совсем просиял.

— Роберт Бёрнс! Знаешь?

— Знаю. Слушай:

Последнее слово Георгий произнёс особенно чётко, так, как настоящий англичанин.

Роберт раскрыл рот от удивления, крепко пожал руки Георгию и Николаю. Дружба закреплена.

Дипкурьеры осмотрелись. У правой стены откидная койка. Слева — диван. Иллюминаторы прочно закрыты стальными заглушками. Две электрические лампочки. Одна под потолком, вторая над откидным столиком.

— Как ты думаешь, Николай, где мы находимся?

— В утробе крейсера.

— Верно. А всё же точнее?

Николай пожал плечами.

— На корме, — сказал Георгий.

— Ну и что? Хорошо это или плохо?

— Я это не к тому — хорошо или плохо — к нашей профессиональной ориентировке.

— Не обратил внимания. Голова была занята другим.

— Чем же?

— Надо было спросить помкэпа, когда выйдем, сколько дней будем плыть.

— Верно. Что ж, я думаю, Джонсон нас навестит, посмотрит, как устроились.

Действительно, вскоре пришёл Джонсон, поинтересовался, удобно ли здесь, сообщил:

— Питаться будете в офицерском салоне. Первый завтрак в семь утра, второй — в двенадцать, обед — в восемнадцать. Ужин доставят в каюту в девять вечера. Нет ли у господ русских вопросов ко мне?

— Когда выйдем в море?

— Об этом мы поставим вас в известность в нужное время.

— Сколько дней займёт путь до Мурманска?

— Ровно столько, сколько потребуется.

Джонсон приложил руку к козырьку и ловко, нарочито картинно повернулся на каблуках.

— Получил? — кивнул на закрывшуюся дверь Николай.

— Получил. Имей в виду: военная тайна велит умалчивать о многом.

Ровно в полночь помкэпа появился снова:

— Джентльмены, сейчас выходим в море.

Будто от этих слов Джонсона, крейсер ожил. Он загудел могучими двигателями, начал слегка покачиваться.

— Стартовали! — Георгий применял это слово во многих ситуациях. — Присядем, как полагается, перед дорогой.

Крейсер набирал скорость. Качка всё ощутимей. «Какая же ходит волна, если так кренит стальную махину! А я — то надеялся…» — разочарованно подумал Георгий.

Впереди неведомый и опасный путь. В морской пучине погибали и корабли каравана (беззащитные, но мужественные до конца!), и корабли эскорта.

Пол крепится всё круче и круче. Военные корабли специально ждали, чтобы шторм набрал силу. Не случайно у какого-то матроса вырвалось: «Шторм для нас словно шапка-невидимка: крупная волна захлёстывает перископы немецких подводных лодок».

К буре прибавилось другое: крейсер, совершая противолодочные манёвры, резко менял курс. В такие минуты чувствуешь себя как на качелях.

Шотландец приглашает на обед. Георгий и Николай переглянулись: до обеда ли?

— Я слышал, что сытому легче переносить качку, — выдавил из себя Георгий.

— Ну вот ты и проверь первым.

Георгий пошёл (обедали по очереди). Кают-компания. Здесь уже собрались офицеры, свободные от вахты. Появился капитан. Все встали. Капитан жестом указал дипкурьеру место напротив.

Подали рыбную закуску, потом суп из сушёного картофеля, бифштекс, консервированные специи.

У офицеров всегда был отличный аппетит. Это чувствовалось уже в баре, который находился перед кают-компанией. Выпивали за стойкой порцию рома, виски или пива, расплачиваясь с барменом наличными. Мистер Джонсон, бравший две, а то и три порции рома, приглашал и дипкурьеров отведать обжигающий горло напиток. Гость, естественно, отказывался и, чтобы избежать новых приглашений, не мешкая проходил в кают-компанию. При этом неизменно встречался взглядом с королевой Елизаветой. Её портрет висел на видном месте слева от входа в кают-компанию, и королева, казалось, пристально смотрела на каждого входящего. В нижнем углу рама и стекло разбиты. Во время одного из сражений сюда попал осколок. Исправлять повреждение не стали: ведь пробитый портрет королевы — редкая реликвия.

Обеды проходили неторопливо, без оживлённых бесед. Если же возникал разговор между офицерами, то он касался семей, оставшихся в Англии, каких-то подробностей о жёнах, детях, о собственном самочувствии. А о том, что делается на крейсере, о войне — ни слова. Молчаливей всех был капитан. Правда, он поинтересовался в самый первый день, как устроились русские джентльмены, нет ли у них каких-либо просьб. Этим и ограничился. Сегодня же он нарушил молчание и обратился к Костюченко. Капитан сказал, что на его крейсере впервые находятся гражданские лица и что дипкурьеры не просто пассажиры, а представители союзной державы.

— Мистер Костюченко, надеюсь, должным образом оценивает то, что присутствие советских дипкурьеров на корабле, идущем под флагом Великобритании, является признаком большой солидарности Англии и России. В последнее время вы, — продолжал капитан, — нанесли Гитлеру несколько чувствительных ударов. Но война есть война. Сегодня удача у одного, завтра она переходит к другому.

Георгий молчал. Он осмысливал сказанное, переводил с английского на русский. Тщательно подобрал слова для ответа:

— Благодарю вас, сэр, за добрые слова. Вас интересует завтрашний день? Русская пословица гласит: «Цыплят по осени считают». Мы твёрдо уверены, что счёт будет в нашу пользу.

— Этот ответ дипломата?

— Советского гражданина.

… Однажды Роберт, провожая дипкурьеров в каюту, участливо сказал:

— Мне тоже плохо. Качает сильно. — И тихо добавил: — Скоро передышка.

— Какая передышка?

Роберт умчался не ответив.

Около часа чувствовали себя сносно. Георгий даже раскрыл «Былое и думы», которое дали в дорогу посольские товарищи. А Николай занялся электрорефлектором: от качки и вибрации выскакивали винты, которыми рефлектор крепился к переборке. Взял свой универсальный перочинный нож, в котором была и отвёртка, стал укреплять винты.

Морская болезнь, однако, опять нахлынула. Хорошо бы подняться наверх, глотнуть свежего воздуха.

А за наглухо задраенными иллюминаторами неистовствовал, бушевал, грохотал шторм. Огромные свинцово-серые волны сшибались друг с другом, набрасывались на крейсер, с рёвом обрушивались на стальную палубу. Там, где должен быть горизонт, всё перемешала непроглядная темень. Океан и тучи слились в кипящее месиво. И казалось, крейсер мечется, будто слепой, под непрерывными ударами.

Заглянул Роберт. Вид у него усталый. Показал на кресло:

— Можно?

Видимо, парню нужно было передохнуть.

— Ноги нет, руки нет, — говорит Роберт по-русски и показывает натруженные ладони.

— Русский язык учил в Мурманске? — спрашивает Георгий.

— Мало-мало, плохо-плохо, — отвечает Роберт. И добавляет по-английски: — Выучил несколько слов и две-три фразы. Помню их, пока нахожусь в Мурманске. На обратном пути шторм всё вышибает. Учите меня русскому?

— Хоть сейчас.

Роберт снова перешёл на русский.

— Сейчас долой. Есть работа.

— Давно плаваешь? — спросил Георгий.

Матрос поднял палец.

— Один год?

— Да, в Мурманске — вот! — он показал три пальца.

И опять произнёс английскую фразу:

— Входим в опасную зону. Обеды в кают-компании отменены. Я буду приносить вам сандвичи.

Надрываются винты. Мечется крейсер. Где-то внизу стонут двигатели — то глухо и ровно, то вдруг резко. И тогда все начинает вибрировать — переборки, пол, рефлектор, стол. Вибрация передаётся даже телу. Эти «сеансы» повторяются непрерывно, действуют на нервы. Кажется, что вот-вот каюта отвалится от корабля, рухнет в морскую пучину.

В чём дело? Георгий нажимает кнопку вызова. Роберта нет целую вечность. Наконец приходит. Георгий обводит рукой каюту: всё трясётся. Роберт догадывается. Произносит два непонятных английских слова. Пришлось лезть в словарь. Гребной винт! Теперь ясно. Когда он оказывается над водой и вертится вхолостую, всё вибрирует, пронизывает металл и тело до последней клетки.

Опять ровный натужный гул. Винт погрузился в воду.

Морская болезнь спутала время. Ночь казалась днём, день — ночью. Но передышка всё-таки выдалась. Та самая, о которой упоминал Роберт. Крейсер вошёл в исландскую бухту, бросил якорь. Как выяснилось, здесь ждали караван из США, и, когда ом достигнет параллели, на которой находилась бухта, все вместе двинутся дальше, на Мурманск.

На стоянке разрешили выйти но палубу. Только на палубу — на берег не пускали.

… Исландия скрылась в туманной мгле.

Крейсер снова распарывал море, бросался то вправо, то влево, зарывался носом в волны, корма поднималась, гребной винт выходил из воды, крутился вхолостую, и всё в каюте опять вибрировало с невероятной силой.

Но главное — трижды проклятая морская болезнь. «Выбраться бы наверх», — который раз подумал Георгий и добавил строкой Багрицкого: «В мир, открытый настежь бешенству ветров». К сожалению, это было неосуществимой мечтой. На палубу не попадёшь: корабль находится в полной боевой готовности.

Надрываются двигатели, беснуется море. Трудно Георгию и Николаю. Не с кем поговорить, отвести душу. Конечно, они понимали, что сейчас всем тяжело, но, когда ты среди своих, любые невзгоды переносить легче.

Роберт принёс еду.

— Как дела, Роберт? Что там, наверху?

Как правило, был один ответ в таких случаях: «Не знаю». Роберт вдруг сказал:

— Эсминец получил пробоину, но идти может.

— А караван?

Молчит.

— Что с караваном?

Роберт опустил голову и поднял растопыренные пальцы:

— Пять. Нет.

Ушёл.

Георгий и Николай долго молчали. Наконец Георгий произнёс:

— Торговые пароходы практически совершенно беззащитны. Какие же железные парни водят их!..

Георгий знал, что в иные рейсы из десятка кораблей до Мурманска добирались считанные единицы.

В сердце дипкурьера росло беспокойство за людей и корабли. «У нас тут толстая броня и огрызаться есть чем, нас не так просто пустить ко дну, а они уязвимы со всех сторон».

Роберт заглянул в каюту, выпалил: «Чёртов опасност!» — поднял глаза к небу, что-то пробормотал по— английски и убежал.

Напряжение чувствовалось во всём. Из каюты видно было, как мимо пробегают озабоченные моряки. Можно было уловить отрывистые команды, тревожные возгласы. Но всё заглушала канонада. Значит, встретился враг. Оглушительно грохочут орудия главного калибра. При каждом залпе под броневыми щитами иллюминаторов, по кругу, вспыхивает молния. Георгий и Николай научились различать, когда бьёт крейсер, а когда враг. Если гром и зарница — стреляет крейсер, если только гром — отвечают фашистские корабли. Чем кончится поединок?

Рядом с дипкурьерами находился артиллерийский пост подачи снарядов. Там орудовала дюжина моряков. Каждый чётко знал своё место и обязанности. Никто из них уже в течение четырёх суток не ходил ни в камбуз, ни в свою каюту. Еду — сандвичи — доставляли сюда, к боевым постам.

Моряки без передышки грузили тяжёлые снаряды в лифты. Рубахи мокрые от пота. Пришёл помкэпа. Левая рука на перевязи.

— Скажите, пожалуйста, мистер Джонсон, что происходит? С кем бой? — спросил Георгий.

— Война!

— А точнее?

— Война.

Ясно: Джонсон ничего больше не скажет.

— Вы ранены?

— Пустяк. Ударился о переборку при сильной качке. Джентльмены, не голодны ли вы, может быть, вам добавить сандвичей? — спросил Джонсон. — Значит, не надо? Ну, будьте здоровы. Меня ждут дела.

На короткое время стрельба утихла. Затем снова загремели залпы главного калибра. В одну из пауз — орудия молчали — донеслось несколько сильных взрывов.

Друзья переглянулись.

— Либо фашистские торпеды, либо английские глубинные бомбы, — попробовал угадать Георгий.

Миновали первые послеисландские сутки. Первые сутки, показавшиеся вечностью.

В эту ночь совсем не спали. Утром Роберт принёс сандвичи и кофе. Он был мрачным, неразговорчивым. Щёки и подбородок чернила жёсткая щетина.

Георгий подошёл к зеркалу. Осунувшееся, небритое лицо. В раздумье постоял несколько минут. Театральным тоном произнёс:

— Брить или не брить? Вот в чём вопрос!

Энергично начал намыливать щеку.

Николай улыбнулся.

— Ты решил мучительную проблему гораздо быстрей, чем принц датский. А я всё ещё колеблюсь, как он.

Георгий взял бритву.

Приступ тошноты. Лёг на диван. Отдышался. «Нет, чёрт возьми, не сдамся».

Встал. Провёл несколько раз бритвой, опять тошнота. Проклятье! Плеснул в лицо холодной воды, горячей. В третий раз вынужденный перерыв. В чём же дело? А, вот: оттого, что видел себя в зеркале качающимся, тошнота схватывала сильней, чем обычно. Снова на диван.

Кожа дивана холодит сквозь тонкую нижнюю рубашку, постепенно становится легче.

— Коля! Я сейчас сделал открытие: от морской болезни можно спасаться на диване, только без пиджака, в одной рубашке или даже вовсе без неё: чтоб холодок пробрал.

На бритьё потратил целый час.

— Ну а ты, Николай?

Тот провёл рукой по подбородку.

— Чисто. Как на приём к английской королеве.

— На приём так на приём.

… Истекали вторые сутки. Ужин не принесли.

Ни у кого ничего нельзя узнать. Сиди жди, гадай. Георгий выглянул в коридор. Удачно — навстречу бежал шотландец. «Спрошу у него». Шотландец поравнялся с Георгием, поздоровался и, не задерживаясь, умчался дальше.

… Крейсер уже девять суток разбивает огромные волны и, взмыленный от снежной пены, то зарывается в валы, то повисает на их гребнях.

— Как ты думаешь, Николай, далеко ли будут преследовать наш караван фашисты?

— Увидим. Я не сторонник прогнозов. Особенно в таких рейсах.

И тут же, словно отвечая на вопрос Георгия, загрохотал главный калибр.

Однажды, когда дверь была открыта (только так можно было проветрить каюту), из артиллерийского отсека донеслось громкое «Нордкап». Дипкурьеры насторожились: «Нордкап» — норвежский мыс. Но что сейчас означает это слово? Караван проходит мимо Нордкапа? Или уже миновал его?

В памяти всплыла карта Норвегии. Норвегия казалась тесаком, древним-древним, с лезвием, изъеденным ржавчиной времени и холодными северными водами. А мысов столько на тесаке!

Нордкап где-то вверху. Ещё выше от него, в стороне, на северо-запад, — остров Медвежий. Опасный остров. Ведь на Медвежьем фашистская военная база.

В сентябре 1942 года вот так же, как теперь, мимо Медвежьего пробивался караван в Мурманск. Был там теплоход «Сталинград». И находились на нём два дипкурьера — Иван Хромов и Николай Шмаков. Они погибли. Теплоход торпедировала гитлеровская подводная лодка. Корабль быстро поглотила морская пучина. Спастись удалось лишь немногим из экипажа. Возможно, уцелели бы и дипкурьеры, будь они «порожняком», налегке. Но у них много диппочты. Если случится катастрофа — прежде всего уничтожить диппочту, чтобы она не досталась даже морю. Иван Хромов и Николай Шмаков так и поступили. Ценою своей жизни.

И вот Костюченко и Зайцев на том же маршруте, каким плыли Хромов и Шмаков.

— Далеко до Медвежьего? — спрашивает Зайцев.

— Наверное, уже близко… Почтим память Хромова и Шмакова.

Встали. Помолчали. Потом Зайцев сказал:

— Мне рассказывали такую притчу: там, где падает мёртвым солдат, поднимается дуб. Пусть не сразу, пусть через много лет, но обязательно вырастет. Ну а если человек погибает на море?

— Не сомневаюсь, что и тут есть притча. Возможно, даже трогательней, красивей. Но и без притчи мы с тобой знаем: остаётся память. Память людей. Долгая, вечная.

Георгий говорил медленно, подыскивая нужные слова, достойные такой минуты.

— Помнишь — на памятнике Теодору Нетте:

«Смерть наша будет отмщена

Грядущей пролетарской местью».

Перевёл дыхание, положил руку на плечо Зайцева:

— Я чувствую, как память о Хромове и Шмакове делает меня сильней. А ты?

— И я.

Кнопка вызовов давно уже не нажималась: всё равно никто не придёт. Единственная возможность что-либо спросить у Роберта, когда он принесёт еду. Но что может поведать рядовой матрос? «Артиллерийская дуэль». — «С кем?» — «Конечно, с фашистской эскадрой». Вот и всё. А результаты дуэли? Не знает.

Вдруг орудия смолкли. Это было неожиданно и непривычно. Молчание длится час, два, пять…

И в минуту, когда ни Георгий, ни Николай никого не ждали, распахнулась дверь.

— Мистер Джонсон!

— Хау ду но ду, джентльмены! — прогремел его бас.

Джонсон чисто выбрит, только синева под глазами выдаёт его усталость.

— Новости печальные? — насторожённо спросил Георгий.

— Бой проведён успешно. Конечно, потери есть. С обеих сторон. Что ж, война. На этот раз огонь противника был значительно слабей. Но опасная зона пройдена. Теперь я выполняю наконец вашу просьбу — можно подняться на верхнюю палубу.

Николай и Георгий переглянулись.

— Давай первым. По традиции, — сказал Николай.

Георгий шагнул вслед за помкэпом.

Джонсон вдруг разговорился.

— Вы, русские, непонятные люди, — сказал он. — Я не понимаю логики некоторых ваших поступков. В минувшем году мы тоже шли в Мурманск с караваном, в составе которого был пароход «Старый большевик». В него угодило несколько снарядов. Возник пожар. В трюмах взрывчатка. Мы дали приказ покинуть пароход. Людей должен был подобрать наш эсминец. Логично? Да. Но ваш капитан отказался выполнить приказ. Команда не покинула борт. Корабль отстал, он долго дымился на горизонте. Потом исчез.

В ходе боя мы забыли о нём. Каково же было наше удивление, когда «Большевик» снова появился. Воскресение из мёртвых! Чёрт возьми, такое не укладывается в моей голове. Это вне всяких реальных рамок.

— Может быть, именно поэтому капитан «Старого большевика» награждён высшим орденом моей страны, а также британским орденом.

— И британским? — удивился Джонсон. — Я не знал.

Он остановился, медленно приложил руку к козырьку.

— В вашем лице я поздравляю доблестного капитана.

При этом Джонсон, несмотря на солидную качку, не шелохнулся.

Георгий жадно вдыхал морской воздух, подсоленный холодными брызгами.

— Можно бинокль? — спросил Джонсона.

— Пожалуйста.

Обвёл колышущиеся морские холмы, всматривался в тёмные силуэты пароходов. «Пыхтят. Не сдаются».

Затишье воскресило на крейсере прежний режим: обедали в кают-компании. Дипкурьеры ходили туда иногда с Робертом, иногда самостоятельно — освоили дорогу: длинный коридор с несколькими дверями.

Капитан приглашает всех за стол. Стюарды с привычной ловкостью поставили закуски, разлили суп. Капитан взял стаканчик с ромом. Поднялся. Офицеры и дипкурьер — тоже.

— Джентльмены, — сказал капитан, — мы благополучно миновали самую опасную зону, прошли с минимальными потерями. Конечно, мы ещё в пути, а кто в пути, тот в бою. Но в этих водах русские и мы — полные хозяева.

Капитан сделал паузу, словно что-то обдумывая.

— Хочу сказать ещё несколько слов, пользуясь присутствием русского дипкурьера. Я восхищён мужеством экипажей каравана. Они ведут себя достойно! Поднимаю тост за успешный переход, за боевое содружество англичан и русских!

«Кажется, рейс в самом деле близится к завершению, — подумал Георгий. — Капитан наверняка взвесил каждое слово».

… Целые сутки протекли спокойно. И вторые. Тишина была непривычной, казалось, вот-вот она взорвётся. На корабле становилось всё спокойней — совсем не то, что прежде, в открытом океане. Если бы дипкурьеры не были в этом рейсе новичками, они догадались бы: караван вошёл в Кольский залив. Тишина стала прочной.

… Резко распахнулась дверь каюты. Кто же это? Ах, мистер Джонсон. С чем он пришёл?

— Джентльмены, поздравляю вас. Мы прибыли в Мурманск.

Стало совсем тихо.

Георгий и Николай ещё не верили услышанному.

Помкэпа повторил.

Дипкурьеры пожали руку Джонсону:

— Спасибо за радостную весть.

Георгий спросил:

— А караван?

— И караван.

— Весь?

— Почти весь. У нас ещё не было столь благополучного рейса. Через полчаса вы сможете сойти на берег.

После ухода Джонсона Николай произнёс:

— Мы в самом деле в Мурманске? Пока не верится.

Минуло полчаса. Вторично явился помкэпа, теперь с Робертом и ещё одним матросом.

— Джентльмены, вас ждёт катер.

— Передайте нашу благодарность капитану.

Матросы взяли вализы с диппочтой.

— Наверх!

— Стартуем в последний раз!

С каким наслаждением вдохнули на палубе обжигающий мурманский ветер! Осмотрелись: невдалеке, в морозном паре, обледеневшие корабли каравана. Вытерпели, вынесли всё, прорвались!

Георгий стал на твёрдую почву причала и машинально попробовал ногою: качается? Пожалуй, малость колеблется.

Но через два-три часа земля обрела надёжную устойчивость, полы в гостинице тоже. Не ладилось только со сном — три ночи не могли уснуть. Сказывалось нервное напряжение одиннадцати суток плавания.

Диппочта надёжно заперта в сейфе представительства Министерства иностранных дел СССР.

ОБВАЛ

Год 1945-й, первое послевоенное лето. Дипкурьер Виктор Малышев с напарником снова в пути. Поезд Москва — Баку. Дальше — в Иран. Над Ираном небо ещё знойней, чем в Баку. Белёсое, далёкое. Задание дипкурьерам — доставить пакеты в тегеранское посольство и в Ахваз, где находилось наше консульство.

… Колёса выстукивают: ах-ваз, ах-ваз. В вагонах многолюдно и душно… Все окна приспущены, но это мало помогает. Проводник разносит холодный лимонад.

— Вам две бутылки?

— Спасибо. Не нужно.

Дипкурьерам хочется пить, но они воздерживаются: в пути, в жару пить рискованно. Лучше потерпеть.

Проводник, смуглый, худощавый иранец, немного знает русский язык. Удивляется: все пьют, а два советских отказываются. Ему симпатичны эти парни, и он говорит:

— Если захотите, скажете, буду держать для вас пару бутылок.

Колёса стучат глухо, мягко: жара разогрела рельсы, стыки сошлись.

По вагону пронёсся мягкий шум, послышались возгласы: «Смотрите, смотрите!»

Виктор глянул в окно и сперва не разобрал, что там творится. Над полем медленно плыло что-то похожее на сказочный ковёр-самолёт. Он переливался на солнце, меняя оттенки — то золотистый, то нежно-зелёный, то бирюзовый с тёмно-зелёными пятнами. Красиво! Но эта «красота» несла людям беду, пожирая всё на своём пути.

Саранчовый ковёр уходил в сторону, всё дальше от полотна железной дороги. В коридоре проводник рассказывал кому-то: на прошлой неделе саранча прошла прямо над железной дорогой — рельсы были словно маслом смазаны, и поезда не могли двигаться: колёса буксовали.

Промелькнули несколько небольших селений. Потом потянулась гористая местность. Поезд шёл почти рядом с крутыми увалами.

И тут налетела гроза. Она возникла быстро, неожиданно. Загремела, засверкала, загрохотала неистовая южная гроза! Вода обрушилась сплошной завесой, за которой ничего не было видно.

Прекратилась гроза так же неожиданно, как и началась. В разрывах туч заголубело небо. Мокрая земля засверкала под лучами солнца.

Поезд замедлил ход, залязгали буфера. Вынужденная остановка. Поезд стоит пять минут, пятнадцать, двадцать. Проводник пошёл узнавать, в чём дело.

Оказывается, впереди обвал, засыпаны рельсы. Сзади тоже обрушилась крутая насыпь. Значит, ни вперёд, ни назад.

Пассажиры заволновались. Как быть? Сколько здесь сидеть? Этот вопрос волновал, конечно, и советских дипкурьеров: нужно прибыть в Ахваз в срок, без опоздания.

Три часа томительного ожидания. Наконец стало известно: впереди, по ту сторону обвала, подан новый состав — пассажиры должны перейти туда.

Расстояние небольшое — около трёх километров. Но идти с грузом, да ещё по размытой, вязкой земле, тяжело. Более того, вдвоём не взять всю диппочту сразу. Нужно по крайней мере ещё три-четыре человека.

Виктор сказал об этом проводнику:

— Сможете ли чем-нибудь помочь?

Проводник понимающе закивал.

— Пойду к старшему, посоветуюсь.

Из вагона один за другим выходили пассажиры, неся лёгкие дорожные чемоданы.

Проводник вернулся с сержантом: в поезде ехала группа иранских военнослужащих. Сержант приветственно поднял правую руку.

— Совьёт! Карашо!

Посмотрел, сколько багажа. Ушёл и привёл пятерых солдат.

Виктор поблагодарил проводника.

— Спасибо за помощь.

Караван двинулся вперёд. Сперва шагали по шпалам, а когда добрались до завала («За неделю не убрать его», — прикинул Виктор), повернули вправо на пешеходную тропинку. Она вилась среди кустарников, обсыпанных красными ягодами, взбиралась на горки, сбегала вниз, змеилась рядом с ручьём.

Снова выбрались на полотно железной дороги. Несколько синих пассажирских вагонов. Солнце уже высушило их бока и ребристые крыши. Только лужи между шпал напоминали о ливне.

Погрузились. Виктор протянул сержанту деньги:

— На всех.

Сержант отрицательно покачал головой. Что-то сказал по-своему, и солдаты согласно закивали. Денег не возьмут. А хочется всё-таки сделать им что-то приятное. Вспомнил: есть несколько пачек наших папирос! Папиросы были охотно разобраны.

Переселение пассажиров закончилось к позднему вечеру. Проводники зажгли свечи в фонарях. Раздался протяжный гудок паровоза. Мимо окон медленно проплыли крупные южные звёзды.

РАБОТА У НИХ ТАКАЯ

Москва, Смоленская площадь. Островерхое высотное здание, устремлённое в синеву. Наверху барельеф: Государственный герб СССР.

Далеко видится из окон возле герба. И если чуточку фантазии, то привидится в прозрачном мареве даже Бородинское поле — поле, на котором прославились сыны Отчизны и в восемьсот двенадцатом, и в девятьсот сорок втором. Вспомнишь дедов, отцов, подумаешь о современниках, об их великой неизменной цели: отстоять, сохранить мирное небо над Родиной.

Один из таких отрядов, выполняющих высокую миссию, — дипкурьеры. Я знаю их немало лет, со многими подружился. Каждая встреча приносит что-то новое — будь это давний знакомый или дипкурьер, которого видишь впервые.

Вот остановился молодой человек.

Чувствуя, что он не торопится, прошу его рассказать о себе.

— Ладно. Только уговор: меня не называйте. Ещё рано. Не заслужил. Я просто дипкурьер. Рядовой отряда дипломатической курьерской службы. Езжу совсем недавно, по существу, практикант. Набираюсь ума-разума у старших товарищей. Выдержу экзамен — возить мне государственные бумаги многие годы — я ведь совсем молод, — возить и в десятой пятилетке, и в одиннадцатой, возможно, даже встречу третье тысячелетие. И, как многие, подниму бокал: «Люди! Желаю вам счастливого нового тысячелетия!»

Так началась беседа. И я узнал, что молодой дипкурьер родился после войны. Пушки, миномёты, знаменитые «катюши» и тридцатьчетвёрки времён Великой Отечественной видал только в музее. Туда, в Центральный музей Вооружённых Сил, его водил отец. Он был на фронте. Артиллеристом. Награждён орденом Отечественной войны. Теперь его уже нет. Тяжёлое ранение сократило век ветерана. Но он успел воспитать достойного наследника.

Однажды сын нашёл в железной коробочке значок. На двух цепочках красный овал, а на нём — парень, разрывающий грудью финишную ленту. Нацепил. Перед дружками похвастался. Отец подозвал сынишку, снял значок и сказал спокойно и как-то грустно: «Нормы на значок ГТО сдавал я, а не ты. Сдавал ещё до войны. Он помог мне бить фашистов. А ты им похваляешься как своим. Похваляешься чужими заслугами. Может, и орден привинтишь?»

Парнишке стало очень стыдно. Упрёк отца он никогда не забудет. Кстати, у него теперь есть свой значок ГТО. Недавно выполнил все нормы.

Ещё случай с отцом. Он не терпел жалобщиков, нытиков. Увидит на сынишке синяки, спросит:

— За дело дрался?

— За дело.

— А у супротивников тоже синяки?

— Угу…

— Молодец. В правом деле никому не давай спуску.

Проведёт осторожно шершавым пальцем по синяку.

— Больно?

— Только чуточку.

А что было потом, когда отца не стало?

Сын закончил ПТУ, поступил на тот же завод, где ещё недавно работал отец. Приглянулась ему там, в санчасти, девушка, медсестра. Думал — как бы не ошибиться: ведь нередко случается, внешняя привлекательность не подтверждается внутренним содержанием, обманывает неопытную молодость.

Молодая жена оказалась человеком весёлым, простым, как говорится, без излишних претензий. В светские дамы не метит. Любит добротное, удобное, красивое. Вполне современна. Любит музыку, живопись, спорт. И ещё — это уж из другой области — чёрный хлеб. Бородинский.

Спрашиваю собеседника: как же он всё-таки стал дипкурьером?

— Случайно. Не удивляйтесь. Случайность, которая закономерна. Одни, бывает, ищут профессию. А бывает и так, что сама профессия ищет человека. Человек, может, и не догадывается ни о чём, а тут — предложение: хотите работать дипкурьером? Значит, те, кто решает этот вопрос, уже знают о тебе, считают достойным. Для тебя их предложение выглядит как случайность. На самом же деле всё закономерно.

… Механический завод. По цеху идёт парторг: «Зайди после смены». Зашёл. Усадил рядом, спросил про отца (недавно похоронили): «Переживаешь?» — «Переживаю». — «Понимаю, понимаю. Сам перевидел горюшка и на фронте и после войны».

Поговорили о разном, парторг припомнил, как на фронте командир выстраивал взвод и спрашивал: «Кто согласен добровольно в разведку — шаг вперёд». Парторг тоже ходил в разведку, у него три ордена Славы. Посмотрел в глаза слесарю, сказал:

— На лёгкое дело добровольцев не вызывают. Верно?

— Верно.

— А ты сделал бы шаг вперёд, как те бойцы?

— Так ведь войны-то сейчас нет.

— Нет. Но серьёзные дела, которые не каждому поручишь, есть. Согласился бы?

— Согласился.

— Подумай три дня.

Парень не переменил своего решения.

Тогда-то парторг и сказал, что нужен надёжный человек в дипкурьеры.

— Я рекомендовал тебя в партию, я рекомендую тебя и на новую работу — трудную и, скажу прямо, опасную.

Так появился новый дипкурьер. Действительно — совсем случайно и в то же время не случайно. Попал он в коллектив, где люди сильные, дружные. Все связаны друг с другом невидимой, но прочной, как у альпиниста, связью: если оступится один — остальным тоже будет плохо. Поддержка товарищей — закон.

Начал впитывать опыт старших, как губка воду. Зубрил до одури английский язык — занятия два раза в неделю. И настал день, когда его «выпустили в свет». Поездка — наука сложная, трудная. Освоить эту науку помогали старшие, опытные.

Итак, служба, командировка.

Таможня. Чиновник просит раскрыть чемодан с личными вещами. Дипкурьеры, конечно, знают, что они не освобождаются от таможенного досмотра личного багажа. Но в порядке вежливости и взаимности к такому досмотру обычно не прибегают. А тут — покажите. К лицу новичка непроизвольно приливает кровь.

Георгий Васильевич молча сжимает его локоть, усмиряет вспышку. Другой паре дипкурьеров (они из Азии) тоже предлагают открыть чемоданы. Досмотр окончен. Наши товарищи садятся в машину. По дороге наставник «намыливает шею» напарнику. Тот молчит: виноват. Дипкурьер должен быть сдержанным.

Посольство. Здесь, оказывается, уже знают о досмотре. Звонил начальник таможни, извинился. Дело в том, что в этой стране отдано распоряжение усилить поиск недозволенных грузов: марихуаны, гашиша. При чём же здесь дипкурьеры? Таможенники перестарались, поэтому их начальник по-джентльменски извинился.

Урок: держись всегда с достоинством!

Другой случай из практики Георгия Васильевича Костюченко. Возвращался он домой из далёкого уголка планеты. В городе, где находился наш консул, Георгию Васильевичу дали попутчика: советского специалиста, который тяжело заболел и возвращался на Родину.

Его донимали непрерывные, назойливые налёты репортёров. И печатали они не столько то, что говорил наш специалист, сколько собственные антисоветские выдумки. Нервы больного сдавали с каждым днём.

Аэродром. Георгий Васильевич был налегке, только с портфелем, и, прикрывая подопечного (фигура у дипкурьера широкая, высокая), сравнительно спокойно посадил его в самолёт. Через несколько часов — очередной аэродром, пересадка на другой самолёт. Тут снова налетела репортёрская мошкара. Больной не выдержал, замахал руками, закричал по-английски:

— Оставьте меня в покое!

Георгий Васильевич сказал ему вежливо, но решительно:

— Успокойтесь. Держитесь с достоинством советского гражданина! Вы не одиноки, и опасаться вам нечего!

Подействовало. Потом такси. Гостиница. Ночь. Сои успокоил больного. Утром лететь дальше. Репортёры по-прежнему вертелись вокруг, но теперь они видели других людей. Слабый стал сильней. Поддержка соотечественника сделала своё дело. Салон самолёта. Прямой рейс на Москву. Наконец! Оба вздохнули с облегчением.

Происшествия, происшествия… Они, конечно, не столь уж часты. Но коль зашла речь об этом, пример того, как иной раз самое непредвиденное подкарауливает дипкурьеров в дороге. Экватор. Декабрь. Температура плюс сорок в тени. Завтра лететь в Москву. С вечера подготовлен посольский микроавтобус — такой, как маршрутные такси в Москве. Рано утром погружена диппочта. Шофёр вывел машину на автостраду — путь до аэропорта короткий, всего двадцать километров. Но надо же — авария! Автобус загорелся!

Дипкурьер мгновенно схватил диппочту. Вытащил один пакет, другой… Пламя бушует. Сквозь огонь — ещё раз в машину, спасены последние вализы. Личные вещи сгорели, не до них было. Да, никто не смог бы вчера вечером, даже сегодня утром предположить такое.

Ну а как же с рейсом в Москву после пожара? Рейс состоялся. Минута в минуту. Так как выехали с запасом времени, то из посольства прислали другой автобус. И вовремя успели к трапу четырехмоторного Ила.

Дипкурьер постепенно успокоился. Просохла рубаха. Охладился. А перед столицей надел тёплый свитер и куртку — ведь в Москве канун Нового года, сыпал снег, было двадцать градусов мороза. За несколько часов — перемена температуры на шестьдесят градусов!

Летели как-то дипкурьеры из Дар-эс-Салама в Найроби. Вдруг — вынужденная посадка. Пассажиров отвезли в гостиницу. На день? На три? Ничего не известно. Нашего посольства в этом городе нет — находишься в городе, а чувствуешь себя как на необитаемом острове. И совсем некстати подвёл климат: одного из наших свалила москитная лихорадка. Он так ослаб, что не мог даже портфель держать. Другой и за товарищем ухаживал, и, когда исправили моторы, один был в ответе за всю диппочту. Пришлось нанять носильщиков. «Совьёт? Карашо!» Помогли.

Вообще трудяги-носильщики выручали не раз. У того же дипкурьера было такое: ехал он поездом по зарубежной стране — всё было спокойно. Ещё ночь — и прибудет в столицу. А ночью совершился государственный переворот. Состав загнали в дальний тупик. Никто не встречает, из вагонов не выпускают. Целые сутки полной неизвестности. Смотрел с тоской в окно и вдруг увидел носильщика. Подозвал. «Совьёт? Карашо!» Носильщик позвонил в наше посольство, и товарищи сразу же прибыли.

Да, ситуации бывают всякие. Но и тогда, когда происшествий нет, поездка всё равно требует напряжения. И тут очень важны добрые человеческие качества.

Залетят, скажем, двое на край света, устанут. Даже в своём посольстве им не спится. Лежат в полудрёме. Изредка поглядывают на будильник и про себя ругают его: время идёт, а сна нет. Перестают верить будильнику: врёт он. Один забудется на несколько минут, потом откроет глаза. Товарищ сидит в сторонке, читает. Встал тихо, зашторил свет, чтоб не мешать товарищу. Напарник не хочет смотреть на будильник и спрашивает:

— Который час?

— Через десять минут будет сентябрь.

Сказал так, может быть, случайно, а возможно, вовсе не случайно. И у его коллеги мысли сразу переключились: первое сентября! Дочурка пойдёт в первый класс! Её поведёт туда мама. А у мамы сентябрь тоже особенный месяц — день рождения.

Мысли все новые, одна вызывает другую. И вдруг — сон. Глубокий, крепкий сон, освежающий, как дождь в жаркую погоду.

У дипкурьера-новичка, с которым я встретился, есть недостаток (говорит, «с километрами пройдёт») — горяч он. Опытный опекун всегда вовремя охлаждает его. Был такой случай: возвращались издалека домой. Аэропорт. Пассажиры поднимаются по трапу.

Сердце радуется: наш Ил, кусочек родной земли. Вот и дипкурьеры тоже возле трапа. А стюардесса (стройная девчонка, москвичка) не пускает:

— Сдайте груз в багажный отсек. Иначе не разрешу лететь.

Молодой сразу закипает, вступает в пререкания. Опекун спокойно кладёт ему руку на плечо (ручища — во! — богатырская) и ещё спокойнее говорит:

— Не гони волну!..

Потом старший так же спокойно всё улаживает, и оба поднимаются с вализами в салон.

С улыбкой вспоминает, как он впервые собирался в Индию. Уложил в чемодан майку, рубаху-безрукавку, тёмные очки, плавки, электробритву.

Прилетел. Жара как в мартене. Но ещё того хуже влажность сто процентов. Начал бриться — ничего не вышло. Электробритва при такой влажности бессильна — ни единого волоска не срезала. Видите, и бриться— то надо в каждой стране по-своему.

Теперь ещё об одной стороне дипкурьерской службы.

Когда возвращаешься в Москву — не сразу «отключаешься» из стремительной круговерти времени.

— Домашние спят, а я сижу на кухне, чаёк пью! Вся семья видит сны, а мне не до сна: беру томик Куприна — он мой любимый писатель, — говорит дипкурьер.

Как-то Георгий Васильевич Костюченко показал мне любопытную книжку: на обложке — автомобиль, на радиаторе — дипломатический флажок. «Записки консула». Их автор Иван Юлианович Кулик много лет работал советским консулом в Канаде. Записки датированы 1933 годом.

Что же пишет консул о дипкурьерах, которых он хорошо знал?

«Дипкурьеры — совершенно особый народ. Я видел их много, и каждый чем-то отличался от других, как вообще отличаются люди друг от друга. Были среди них, понятно, и лучшие, и худшие, и обогащённые годами опыта, такие, что потеряли уже счёт границам и мундирам пограничных жандармов, такие, что умели с первого взгляда распознать шпика. И такие бывали, что впервые попадали за границу, непрерывно твердили в памяти полученные перед отъездом инструкции, видели шпиона и врага в каждом случайном, ни сном ни духом ни в чём не замешанном пассажире и попадали иной раз из-за своей гиперболизированной подозрительности в комические ситуации (потому что подозрительность и бдительность — вещи совершенно разные).

Но в моём представлении все советские дипкурьеры воплощались в образе Нетте и Махмасталя. Я знал, что у каждого из них за плечами годы гражданской войны и что среди дипкурьеров могут быть люди с недостаточным опытом работы за рубежом, но нет плохих партийцев и нет трусов.

Однако всё это не даст вам представления о советском дипкурьере, потому что наш дипкурьер — это сочетание большевика-матроса и большевика — латышского стрелка. Он суров и упорен, он владеет оружием, как латышский стрелок, он сжился с опасностью, он отважен и жизнерадостен, как военный моряк».

Костюченко добавляет:

— Да, это воспоминания, прошлое, но главное осталось неизменным: дипкурьеры — совершенно особый народ. Среди них нет плохих партийцев и нет трусов.

Отправляясь в дорогу, в ближние ли, в дальние ли страны, дипкурьеры обязательно берут с собой две — три буханки ржаного хлеба. В посольствах, консульствах, торгпредствах непременно спросят:

— Ребята, привезли нашенского, чёрного хлебца?

Вопрос не случайный. В нём так много — хочется сказать словами А. С. Пушкина — «для сердца русского слилось». Среди огромного разнообразия продуктов питания вряд ли какой-нибудь так дорог человеку, так волнует его, как чёрный хлеб нашего соотечественника, несущего службу в других странах, на других континентах.

У нас на Родине выпекают самый вкусный хлеб: и белый и чёрный. За границей только белый (кое-где ещё и серый). Но чёрного, да такого душистого, вкусного, нигде нет. Как же он дорог человеку, который долго находится за рубежом и даже в глаза не видит житняка — бородинского хлеба!

— Вынимаешь буханку «черняшки», видели бы вы, как по-детски оживляются наши товарищи, сколько радости на их лицах! Буханку режут на пайки, аккуратно, не проронив ни крошки. С наслаждением вдыхают хлебный аромат.

«Родиной пахнет!»

Ломтики густо посыпают солью и едят, запивая водой, медленно смакуя, чтобы удовольствие продлить.

— Отечество, великое Советское Отечество… Сколько волнения вызывает любая весточка, любое напоминание о нём за рубежом, волнения сильного, всегда живущего в сердце, греющего душу, прорывающегося наружу от встречи со всем, что напоминает о родной земле. И дипкурьеры, забравшись на край света, тоже переживают такие минуты. Пойдёшь, скажем, на шумный базар где-нибудь в Африке или в Латинской Америке. Ходишь среди ананасов, бананов, фиников, кокосовых орехов, плодов манго и вдруг замираешь, и сердце начинает сильно колотиться: арбузы! Полосатые, как у нас, арбузы! Помидоры! Ярко-красные, с раздувшимися «щёками» помидоры — как у нас! А то ещё бывает, где-нибудь в умеренном климате, в Канаде, или Соединённых Штатах Америки, или в Европе, вдруг встретишь беленькую, зеленокосую берёзку! Ведь это же наша подмосковная берёзка, наша, где бы она ни росла! И так хочется прижаться к её стволу щекой!..

Вот так они колесят по свету. Аэрофлот, Люфтганза, САС, Эйрфранс, Джал — всё разное, непохожее.

Костюченко и такие, как он, учат молодых, передают им свой богатый опыт. Опыт и в самом главном, в самом большом («Готовность в каждую секунду. Если диппочте грозит опасность — спасти любой ценой!»), и в мелочах, вплоть до того, какие личные вещи брать в дорогу (в зависимости от климата и перепадов температуры).

Под такой надёжной опекой молодёжь «оперяется». Если хотите сравнения, то их у меня два. Зарубежное, экзотическое, и наше, родное. Кто не знает кофе мокко? Оно так названо по имени йеменского порта Моха, откуда пошло по всему свету. Это присказка. А главное: на той земле кофе сажают непременно рядом с другим деревом, которое служит молодой кофейной веточке опорой, защитой.

Второе сравнение: молодые дипкурьеры — это как бы сыны полка, в котором обстрелянные воины делают из них стойких, мужественных, беззаветно преданных Родине солдат. Все верны одной клятве, одним девизам, служат одной общей цели — способствовать с полной отдачей своих сил, не считаясь ни с какими трудностями и опасностями, успешной и бесперебойной работе советской, дипломатической службы за рубежом.