Банда 2

Часть третья Зомби идет по городу

Халандовский смотрел на себя в зеркало и глубокое разочарование было написано на его небритом лице. Да, был он небрит, нечесан и печален. В таком вот состоянии Халандовский, некогда великодушный и снисходительный, пребывал уже не первый день. В длинном распахнутом халате нежно розового цвета, с легкомысленными розочками на отворотах, в черных сатиновых трусах почти достигающих его мясистых колеи, босиком ходил он по комнате из угла в угол и время от времени протяжно, надрывно вздыхал. Иногда он подходил к окну, смотрел на улицу долгим протяжным взглядом и в его больших глазах отражались столбы, верхушки деревьев, тяжкие осенние тучи. И смотрел так, словно был лишен всего этого отныне и навсегда. И опять, вздохнув так, что, кажется, вытолкнул из себя все остатки воздуха, снова отправлялся в долгий путь на кухню. Там он с некоторым оцепенением смотрел на холодильник, клал на него тяжелую свою безвольную руку и, постояв несколько минут, отправлялся в другую комнату и снова смотрел в окно, но уже в противоположную сторону.

Надрывные стоны Халандовского продолжались уже давно, не первую неделю, но никогда они не были еще так безнадежны. Самая тяжелая борьба, самая беспросветная и безысходная — это борьба с самим собой. И Халандовский в полной мере оценил истинность этого древнего открытия. Он уже изнемог в этой борьбе до такой степени, что похоже, смирился с тем, что наступили последние его дни. Где его былая уверенность в себе, твердость суждений, мягкость и неотвратимость каждого движения, где величавость взгляда, где великодушие и гостеприимство, где его друзья, в конце концов? Пустота окружала Халандовского и полнейшая беспросветность. Теперь эго был слабый, немощный, нравственно разбитый человек, который хотел в жизни только одного — чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь прижал бы к груди его нечесанную голову, погладил бы дружеской рукой и прошептал бы на ухо что-нибудь обнадеживающее. Пусть это будут пустые, необязательные слова, но пусть они будут, пусть кто-нибудь скажет ему, дескать, держись старик, все будет в порядке, жизнь продолжается, мать ее...

И все. И больше ничего не надо.

Но знал Халандовский, что может произнести эти слова так, чтобы они помогли, может произнести эти слова так, как следует, только один человек на всем белом свете — начальник следственного отдела городской прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев. И как раз к Пафнутьеву Павлу Николаевичу он обратиться-то и не мог.

Халандовский опять увидел себя в зеркале, почесал двухнедельную щетину и с отвращением отвернулся. Вздохнув так, что, кажется, легкие должны пойти клочьями, он побрел в комнату. Нетвердой рукой откинул дверцу стенки, налил себе в толстый тяжелый стакан щедрую порцию водки, поднял ее, понюхал, взвесил тяжесть и, не притронувшись, поставил стакан на полку.

И побрел на кухню.

Безутешность его была горька. Он знал — водка не поможет, она вообще никогда ничему не помогает. Она может только усугубить. Если тебе радостно, от глотка водки станет еще радостнее, если тебе больно — будет еще больнее.

Халандовский, не оглядываясь, подогнул колени и упал в низкое кресло. И теперь уже не вздох, тяжкий надрывный стон, наполненный как бы даже предсмертной тоской, вырвался из его груди. Наверно, с такими вот стонами умирает в ночном лесу большой и сильный раненый зверь. Рука, тяжелая, сильная, радостная и щедрая когда-то рука Халандовского, повисев некоторое время в воздухе, опустилась на трубку телефона. И осталась безвольно лежать на ней, потому что других команд рука не получала. Словно отдохнув на телефоне, рука медленно поднялась и опустилась на опавший живот хозяина.

— Вот так, Аркаша, — произнес Халандовский хриплым от долгого молчания голосом. — Вот так... А ты что же думал, так все и будет? Ни фига, Аркаша, ни фига. Всему приходит конец и тебе, Аркаша, тоже пришел конец... Ха! Ты что же думал, так и будешь жировать? Ни фига, Аркаша, ни фига... Отжировался. Не-е-ет, Аркаша, так ни у кого не бывает... Ишь какой...

Вот так примерно Халандовский разговаривал с собой уже неделю. Иногда круче, жестче, иногда мягче, как бы жалея себя, как бы утешая. И такие разговоры, или обращения к себе становились все короче, все немногословнее, все больше Халандовский доверял свои чувства междометиям — вздохам, стонам..

Он мог жить на подъеме, мог жить, принимая решения, рискуя, он должен был бросаться в авантюры, воровать и жертвовать, прогорать и возрождаться, но при этом чувствовать себя правым по большому счету. Правоты, правоты ему-то как раз и не хватало. А без нее он был слаб и пуст. Можно сказать проще — без правоты это был другой человек, на Халандовского похожий только отдаленно. Даже внешне, даже внешне этот человек уже не походил на Аркашу Халандовского Теперь это был просто жалкий, никчемный, плутоватый, мелковатый человечишко, которого каждый мог поддать под обвислый зад, рассмеяться в лицо, плюнуть вслед...

Рука Халандовского снова потянулась к телефонной трубке. И снова как бы уснула на ней. Будто добираясь до этой трубки, она израсходовала последние силы и теперь отдыхала. Рука Халандовского давно уже поняла в чем спасение, она давно уже знала — надо звонить, надо звонить тому единственному человеку, который в состоянии что-то изменить. Халандовский этого еще не знал, но рука знала. И организм знал, тело знало. А сознание все еще сомневалось, вертелось и уклонялось.

— Вот так, Аркаша, вот так... А то ишь какой.. Так каждый захочет, так каждый сможет... — бормотал Халандовский, и глаза его, обращенные к окну, были полуприкрыты Для полноты картины не хватало только одинокой слезы, которая скатилась бы по небритой горестной щеке и застряла бы где-нибудь в скорбной складке рта.

Но наступил, наступил, наконец, момент, когда рука Халандовского словно набравшись сил, начала совершать осмысленные движения. Она сняла трубку с рычагов и положила ее на стол, рядом с аппаратом. Потом указательный палец отделившись от остальных, подогнутых, медленно набрал номер. Рука взяла трубку и поднесла ее к уху. И пока неслись халандовские призывы о помощи куда-то в городское пространство, он успел еще раз тяжко вздохнуть.

— Паша, — проговорил Халандовский застоявшимся голосом. — Зайди, Паша... Надо.

И не в силах больше продолжать, Халандовский положил трубку на место. У него не было сил выслушивать ответ, что-либо объяснять, назначать время . Он сделал самое большое, на что был способен в этот миг Пафнутьев позвонил в дверь через полчаса. Халандовский все это время сидел в кресле Время для него не то, чтобы остановилось, оно просто исчезло, его не стало. И услышав звонок в дверь, он слабо удивился — кто бы это мог быть? Со стоном поднялся, пошел открывать. Увидев Пафнутьева, опять удивился.

— Паша? — сказал он скорее озадаченно, чем обрадованно. — Ты?

— Звал? — требовательно спросил Пафнутьев, перешагивая через порог.

— Кажется, да. Я вот сейчас припоминаю... Я звонил тебе, да? Я ведь тебе звонил?

— Звонил, — ответил Пафнутьев, с подозрением оглядывая Халандовского сверху вниз.

— Ты так быстро добрался...

— — Думал, помираешь...

— Правильно думал. Помираю.

— Давно?

— Неделю.

— Ну тогда тебя еще хватит на месяц-второй... Тебе еще помирать и помирать, — бросив плащ на вешалку, Пафнутьев прошел в комнату и решительно сел в кресло. — Слушаю тебя внимательно, Аркаша.

— Выпить хочешь?

— Ни в коем случае. Мне еще на службу.

— Понял, — Халандовский, кряхтя поднялся, принес с кухни помидоры, нарезанные куски балыка, какую-то рыбу, хлеб. Вынул из бара початую бутылку «Абсолюта», открыл ее, поставил Пафнутьеву свежий стакан и наполнил его более чем наполовину. Себе добавлять не стал, в его стакане было примерно столько же.

— Что пьем? — Пафнутьев с интересом взял в руки бутылку. — «Абсолют»... Надо же... Швеция.

— Хорошая водка, — обронил Халандовский.

— Хорошая. А лучшую водку делают в Калуге.

— Калужской нету, Паша. Я достану тебе калужской водки, но только чуть попозже, ладно?

— Совсем плохи твои дела, Аркаша. Уж и пошутить нельзя.

— Почему нельзя... Шути, Паша. Сколько хочешь шути. Со мной, надо мной... Будем живы, Паша, — и подняв стакан Халандовский спокойно выпил. — Ты прости меня, пожалуйста, что нет калужской водки... Если бы я знал, что тебе нравится калужская водка, я бы обязательно достал, — Халандовский смотрел в окно под прикрытыми глазами и Пафнутьев только сейчас понял, ч каком тот состоянии. Озадаченно склонил голову к плечу, подумал, быстро взглянул на Халандовского и, поколебавшись, выпил свою водку. И тут же принялся закусывать, не обходя вниманием ни помидоры, ни мясо, ни рыбу.

— Первый раз сегодня ем, — сказал Пафнутьев с набитым ртом. — И похоже, неплохо ем.

— Ешь, Паша, ешь...

— Говори, Аркаша, говори... Хоть у меня и хруст за ушами стоит, но я все слышу.

— Денег хочешь? — спросил Халандовский слабым голосом, без всякого выражения.

— Угу... Хочу.

— Сколько?

— Миллион, — не задумываясь ответил Пафнутьев.

Халандовский молча вынул из кармана халата замусоленный почтовый конверт и положил на стол.

— Посчитай, — сказал он. — Там двадцать бумажек по пятьдесят тысяч каждая. Как раз миллион.

Пафнутьев поддел конверт вилкой, отогнул бумажку, заглянул внутрь, не прикасаясь пальцами ни к конверту, ни к деньгам.

— Да, наверно, штук двадцать там есть... Слушаю.

— Это взятка, — пояснил Халандовский. — Специально для тебя приготовил. Один миллион рублей. По нынешним временам не очень много, но если хочешь могу удвоить, утроить, удесятерить... Как скажешь. Взятка настоящая, не сомневайся... Деньги меченные, там невидимыми чернилами так и написано «взятка».

— Кто надоумил?

— Анцыферов, — Халандовский бросил наконец разглядывать окно и поворотил скорбное свое лицо к гостю, ожидая увидеть удивление, ошарашенность, возмущение, но ничего этого он не увидел. Пафнутьев сидел невозмутимо, как и прежде, все свое внимание уделяя закуске.

— А свидетели где? — спросил он.

— В коридоре... У твоего кабинета.

— Понятно, — Пафнутьев взял бутылку и плеснул «Абсолюта» себе и Халандовскому. — Хорошая водка. Не столько конечно, как калужская, но тоже съедобная. Деньги, говоришь, уже меченные?

— Конечно, а как же иначе, — Халандовский взял свой стакан, глухо ткнул им в стакан Пафнутьева и выпил.

— Кто метил?

— Анцыферов куда-то отдавал.

— И деньги его?

— Нет, деньги мои. Теперь, если хочешь, твои.

— За что взятка?

— Ты пообещал избавить меня от всех моих неприятностей.

— Но это невозможно.

— Я знаю... Но ты пообещал. Я поверил. Ты запросил миллион. Куда мне деваться? Принес.

— Хорошо, — сказал Пафнутьев и, взяв большой красный помидор, разрезал его на несколько частей, посолил, поперчил, потом выпил водку и сунул в рот четвертинку помидора. — Хорошо идет «Абсолют» с помидорчиком, а, Аркаша?

— И с рыбкой хорошо, — Халандовский подвинул поближе к гостю тарелку с рыбой.

— Итак, я попался. Взяли меня тепленького с деньгами в кармане. Кто же будет избавлять тебя от неприятностей?

— Анцыферов.

— И ты ему поверил?

— Конечно, нет. Иначе мы не сидели бы сейчас с тобой и не пили бы водку «Абсолют».

— Но колебания были?

— Не то слово, Паша... Извелся весь. Жизнь на кону. Как водка? Пошла?

— Хорошая водка. Только я вижу, что ты и без меня с ней хорошо проводил время?

— Не думай, Паша, об этом. Для тебя бутылка «Абсолюта» всегда найдется. Литровая, матовая, высшего качества... Стоит она немного меньше миллиона, но как приложение к миллиону вполне подойдет.

— Договорились, — кивнул Пафнутьев. — Значит, если я все правильно понимаю, они тебя прихватили?

— Помнишь, я рассказывал тебе про некого Байрамова?

— Что-то было, — Пафнутьев просветленно взглянул на Халандовского. — Что-то ты о нем говорил... Не поделили вы с ним не то магазин, не то пароход...

— Паша, он положил глаз на мой магазин. И у меня начались неприятности. Ревизии, осмотры, акты, протоколы . Ему помогает Первый.

— Ты в этом уверен?

— Да. Верные люди доложили. Такие вещи невозможно скрыть. Выставят магазин на аукцион... А там уж проще.

— Там же комитет по приватизации, или как он у вас называется?

— Одна банда, Паша. Одна банда. Все, что было до сих пор — детский сад. Игрушки для малых детей.

— Знаю, — кивнул Пафнутьев. — На собственной шкуре убедился.

— Слышал я о твоих испытаниях, — сочувственно сказал Халандовский. — А на меня заведено уголовное дело. Я пытался погасить пожар привычными методами, но не получилось. Понимаешь, деньги берут и довольно охотно, но сделать ничего не могут.

— Очевидно, берут деньги не только у тебя?

— Совершенно верно. Байрамов меня перешибает. У него такие деньги, которые даже мне кажутся большими. И потом, у него не только деньги.

— Что же у него еще?

— Сысцов.

— Это тоже деньги, только большие.

— Я не боец, Паша, — Халандовский впервые твердо и ясно посмотрел Пафнутьеву в глаза. — Но я и не предатель.

— Не верю! — Пафнутьев добрался наконец, до рыбы.

— Во что не веришь?

— — В то, что ты не боец. Мне позвонил? Значит, уже поднялся из окопа.

— Да ладно тебе, — Халандовский махнул рукой, но была, появилась в его жесте почти прежняя величавость. — Ты лучше скажи мне, как быть с деньгами?

— Надо поступить с ними соответствующим образом, — Пафнутьев разлил в стаканы остатки роскошной водки «Абсолют», правда, себе налил поменьше.

— Это как?

— Очень просто. На них написано слово «взятка»? Написано. Значит, это и есть взятка. Отнесешь и вручишь.

— Тебе?!

— Зачем... Мне этого мало. Анцыферову.

— Не понял?! — отшатнулся в ужасе Халандовский, но в глазах, в больших, плутоватых глазах вора и пройдохи вспыхнуло слабое сияние понимания.

— Врешь. Все ты понял, — рассмеялся Пафнутьев. — Врешь! — радостно повторил он, чувствуя облегчение от принятого решения. — Ты на три хода раньше меня понимаешь, Аркаша!

— И пойдешь на это?

— И ты тоже.

— Но это очень круто, Паша... Это слишком круто.

— Чего там слишком, — Пафнутьев навертел на вилку тонко срезанный копченый бок какой-то полупрозрачной копченой рыбины. — По-моему в самый раз. Пришли времена, Аркаша, когда исчезло само понятие — слишком. Нет ничего слишком крутого, слишком жестокого, слишком подлого... Все в самый раз. Ты знаешь, что в древней Греции людей, которые пили сухое вино не разбавляя водой, считали конченными алкоголиками. А мы с тобой пьем, не разбавляя, водку «Абсолют» и она не кажется нам слишком уж крепкой, а?

— Если я правильно понял, ты предлагаешь открыть еще одну бутылочку?

— На этот раз, Аркаша, ты ошибся, — ответил Пафнутьев, поднимаясь. — Мне пора. Дело, которое мы с тобой затеяли, требует тщательной подготовки.

— Паша... Неужели выживем?

— А так ли уж это важно? — выглянул Пафнутьев уже в плаще из прихожей.

— Вообще-то, да, — с трудом поднялся из кресла и Халандовский. — Я рад, что ты посетил меня, Паша, — церемонно произнес он. — Ты вселил в меня надежду. Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне знакомство с таким человеком, — в голосе Халандовского зазвучали торжественно-трагические нотки.

— Остановись, Аркаша! Заговоришь стихами, а я не выдержу и расплачусь, — засмеялся Пафнутьев. — Готовься, Аркаша, такие вещи не даются легко. Готовься.

— У меня давно уже все готово, — произнес Халандовский и, сделав в воздухе непонятное движение рукой, протянул Пафнутьеву зажатую в ладони литровую бутылку «Абсолюта». — Ты должен взять ее хотя бы для того, чтобы я не выпил ее сам, — лукаво произнес Халандовский.

— Действительно... — пробормотал Пафнутьев. — Здесь трудно что-либо возразить.

Анцыферов парился в сауне с Сысцовым, пил водку на охоте с Кодовым, наверняка встречался с Байрамовым в местах тайных и оттого еще более соблазнительных. Все это давало ему полную уверенность в собственной безопасности, но звериное чутье, отточенное годами сложных игр и игрищ, подсказывало — Пафнутьев вышел на тропу войны. Он и раньше знал, что работать вместе, открыто и доверительно они никогда не смогут, слишком разные люди. Прошли времена, когда Анцыферов в легкомысленном сознании собственного превосходства, относился к Пафнутьеву беззаботно, полагая, что тот никогда не осмелится стать у него на дороге. Но после того, как Пафнутьев побывал у Амона, после того, как ему удалось выскользнуть живым и почти невредимым, Анцыферов насторожился. Он уже знал, что от Пафнутьева каждую секунду можно ожидать действий неожиданных и дерзких, что столь необходимой каждому служащему почтительности в Пафнутьеве явно недостаточно, если она вообще у него есть, эта почтительность.

— Скажи, Павел Николаевич, — обратился Анцыферов к Пафнутьеву, когда тот вошел к нему по какому-то вопросу, — тебе не надоело работать под моим началом?

— А тебе, Леонард?

— Что мне? — не понял тот.

— Не надоело ли тебе работать под моим присмотром?

— Дерзишь, Паша, — усмехнулся Анцыферов. — Ну-ну.

— Когда мы общались недавно с нашим общим другом Амоном, — медленно проговорил Пафнутьев, осторожно подбирая слова, — он рассказал мне много забавных вещей... Оказывается, довольно осведомленный человек, этот Амон.

— Чем же он тебя позабавил? — нервно спросил Анцыферов.

— Представляешь, Леонард, лежу на полу, можно сказать, в чем мать родила, на запястьях наручники, ноги проволокой скручены, рядом, прямо перед моими глазами, голова бедного Ковеленова... Амон подложил ее, чтобы я в должной мере проникся тем, что меня ожидает. А сам смотрит телевизор, режет ножом колбасу, жует, не торопясь... По тому, как он отделяет от колбасы кружок за кружком, я вижу, что нож у него чрезвычайно острый... И представляешь, я спрашиваю — он отвечает. Спрашиваю о еще более запретных вещах — отвечает чистосердечно и без утайки. Больше того, подзадоривает меня, спрашивай, говорит, начальник, все спрашивай, теперь-то мне нечего скрывать, а твои последние минуты жизни окажутся не такими уж печальными... Он почему тянул с отделением головы — ждал твоего звонка...

— Что?! — Анцыферов вскочил так резко, что стул за его спиной опрокинулся на стенку. — Что ты сказал?

— А что я сказал? — Пафнутьев невинно поморгал глазами.

— Амон ждал моей команды, чтобы отрезать тебе голову?!

— Я так сказал? — на лице Пафнутьева возникло такое неподдельное изумление, что Анцыферов на какой-то миг смешался. — Я так не мог сказать, Леонард. Это тебе показалось. Это нервы. Мальчики кровавые в глазах, как сказал поэт. Ты устал, Леонард. Тебе надо отдохнуть или хорошо напиться. Но люди с которыми ты общаешься, не позволяют себе напиваться. И тебе не позволяют. Не с теми пьешь, Леонард.

— С тобой, что ли, мне напиться? — усмехнулся прокурор.

— Есть более достойные люди... Могу поговорить с Худолеем, если хочешь?

— Я сам с ним поговорю.

— Так вот лежу я, и тут кто-то звонит... И по тем словам, которые Амон произносит, по тем вопросам, которые ему кто-то там задает я думаю... Не мой ли друг Леонард на проводе? Не он ли вдруг ударил в колокола, чтобы спасти меня от смерти жестокой и безвременной? А тут Амон, душа отзывчивая и добрая, протягивает мне трубку. Послушай, дескать, поговори, если хочешь... Я беру трубку...

— У тебя же руки скованы!

— Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху и тут я слышу дыхание... Не поверишь, Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, — говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, который дышит на твой манер, поперхнулся, не ждал видимо, от Амона таких грубых шуток, и трубку тут же бросил.

— Так что же он тебе сказал?

— О, Амон... Простодушное дитя гор... Лукавым его назвать никак нельзя. Как ребенок, как малый неразумный ребенок, он наслаждался моей беспомощностью и своей властью, могуществом... Да, и своими знаниями. Знаешь, что его потешало больше всего? Я жизнь кладу, чтобы узнать там что-то, выведать, разнюхать, подсмотреть и подслушать, а он шпарит открытым текстом, шпарит ответы на все мои самые заветные вопросы. Все равно, дескать, в ближайшие полчаса голова моя потеряет способность мыслить и передавать информацию, в могилу унесу я с собой все эти тайные знания...

— Ты слышал мой вопрос? — сорвался опять Анцыферов. — Что он тебе сказал?

— Да, — задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. — Вот оно, как бывает... Да, и про тебя говорил, — как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев. — Говорил. Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный, вот говорит, человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил, уважительные... Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах... По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.

— Пугаешь?

— Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже, — Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение — дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга. — Но стоило мне освободиться, — Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, — стоило мне освободиться, я тут же взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом все свои записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. И как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прозвучат одновременно маленькие информационные взрывы.

— Подстраховался, значит? — усмехнулся Анцыферов.

— Поэтому, Леонард, — Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, — поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу... — там скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть меня уже больше нет сил?

— Посмотрим. Увидим. Решим. — Анцыферов поднял голову и твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза — едва ли не первый раз за все время разговора.

Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. Зачем же он мне в таком случае нужен? — подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным. — Да, — думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзить, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вынес Пафнутьева на неплохую должность, у Первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд — ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам, или, скажем иначе — идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных... Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа и для остального человечества. Но опились, остались метастазы, вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то насеивать...

— Да на кой черт он мне нужен! — воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась. — Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится.

Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.

— Пора. Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой. И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.

И едва он произнес мысленно эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия — Невродов.

— Невродов, — повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на вкус, на благозвучие. Но не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако, Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек едва ему знакомый, но все-таки знакомый настолько, что он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться...

Пафнутьев представил себе облик этого человека — массивный, краснолицый, с маленькими, вечно настороженными глазками, смотрящими на мир откуда-то из-под тяжелого, мясистого лба. Пальцы у Невродова были короткие, толстые, сильные, они явно выдавали его пролетарское, если не крестьянское происхождение. Он, похоже, чувствовал свою неполноценность по сравнению с изысканным Анцыферовым, городским прокурором, который носил изящные костюмы, и которого причесывала такая соблазнительная девушка из соседней парикмахерской. Невродов причесывался сам, да и стригся, похоже, тоже самостоятельно, поскольку виски у него были далеко не всегда одинаковой длины. Да, встречается такой тип в правовых коридорах — густые прямые волосы, зачесанные назад, низкий лоб, тяжелые морщины на лбу.

— Валерий Александрович Невродов, — опять повторил вслух Пафнутьев.

Невродов был подозрителен, недоверчив, мнителен и этих своих качеств не скрывал. И еще знал Пафнутьев — у областного прокурора не все в порядке с образованием. То ли он не закончил юридический институт, то ли закончил, да не тот, короче, здесь таилось его слабое место. С Сысцовым дружбы не водил, во всяком случае в бане с ним не парился. Анцыферов откровенно смеялся над Невродовым, рассказывал о нем потешные истории, о его влюбчивости, скрытности, подозрительности. Колов избегал Невродова. Пафнутьев напрямую, по делам с ним не сталкивался, не было повода. А теперь все складывались так, что такой повод появился.

— Невродов, — повторил Пафнутьев. — Валерий Александрович. Человек, который живет на окраине, на отшибе всех городских страстей. Пора, пора тебе, Валерии Александрович, включаться в наши низменные забавы. Хватит тебе по кустам отсиживаться. Труба зовет, Валерии Александрович, труба зовет. Вы слышите ее тревожный зов, полный боли и отчаяния, слышите? Вы скоро, совсем скоро услышите его. Все идет к тому, Валерий Александрович, все идет к тому...

Пафнутьев невнятно бормотал про себя эти слова и все тверже убеждался — Невродов и только Невродов нужен был ему сейчас.

— Ну, держись, Валера, ну, держись, — Пафнутьев с такой силон потер ладонями друг о дружку, словно хотел получить таким образом огонь. А в общем-то, так все и было, Пафнутьев высекал огонь, сознательно и обдуманно разжигал пожар.

Он вышел из здания прокуратуры быстрым решительным шагом, словно самой походкой хотел придать себе уверенность. Пройдя два квартала, нашел телефонную будку с работающим аппаратом. Звонить из кабинета не решился — телефон наверняка прослушивался. Не давая себе ни секунды на раздумья, на колебания, он набрал номер, прижал к уху холодную мокрую трубку.

— Валерий Александрович? Здравствуйте. Пафнутьев беспокоит.

— А, Павел Николаевич... Слышал о твоих похождениях.

— Я тоже каждый день слышу о собственных похождениях нечто новенькое. Встретиться бы, Валерий Александрович.

— Да? — удивился Невродов. — И как срочно?

— Как скажете, — Пафнутьев всегда чувствовал собеседника и, начиная разговор с Невродовым, уже наверняка знал все те слова, которые позволительно произнести. Невродов всегда говорил основательно, обстоятельно и в разговоре с ним было просто нельзя употреблять слова необязательные, облегченные. Только серьезно, вдумчиво, озабоченно. И еще знал Пафнутьев слабое место, нежное, незащищенное место в большом и громоздком теле областного прокурора — тот любил, чтобы ему воздавали должное и даже чуть побольше. Короче, на лесть, но грамотную, без передержек, Невродов был слаб. Но лесть должна быть продуманной, сдержанной, словно бы даже вынужденной Никаких гам восторгов, умилений, восхищений умственными или физическими его достоинствами. Только по делу, и опять же, вроде вынужденно Иначе Невродов недовольно морщился и на человека смотрел с такой гнетущей, тяжкой подозрительностью, что тому оставалось только раскланяться, причем, чем быстрее он это сделает, тем лучше для него же.

Казалось бы, совсем простые слова произнес Пафнутьев — «как скажете». Но знал, знал пройдоха и лукавец, что это высший класс лести. Если их немного расширить да растолковать, то звучать они будут примерно так... Как скажете, уважаемый Валерий Александрович, как решите, так и будет. Сами понимаете, я не могу требовать чего бы то ни было. И ваше время для меня священно, поэтому уж лучше сами назовите удобный для вас день, час... А я, человек маленький и никчемный, явлюсь к назначенному времени и буду счастлив. Я никогда к вам раньше не обращался и если решите, что и это мое обращение неуместно, то извините ради Бога! Я соглашусь, смирюсь и уйду в тень, чтобы не нарушать ваших высоких раздумий. В общем, как скажете, Валерий Александрович.

— Прям не знаю, что тебе и сказать... Ведь ты не просто так, по делу...

— Чрезвычайной важности, — заверил Пафнутьев, давая понять, что только исключительные обстоятельства заставили его позвонить, потревожить, напомнить, о себе.

— Ну что ж...

Еще об одном качестве Невродова знал Пафнутьев — тот был, как человек бесхитростный, невероятно любопытным. И теперь, зная, что Пафнутьев рвется к нему с каким-то важным делом, он просто не смог бы вытерпеть до утра, не узнав, что так растревожило начальника следственного отдела.

— Я могу и повременить, — произнес Пафнутьев тоже хорошую фразу, — но, Валерий Александрович... — в этом месте Пафнутьев замолчал. Он сказал все, что требовалось — признал собственную незначительность, слегка, почти незаметно, подзадорил Невродова, поддержал разговор незначащими словами, оказал должное уважение ко времени прокурора, намекнул, что дело не личное, он-то может подождать, но дело, дело не терпит отлагательства, дорогой Валерий Александрович.

— А знаешь, заходи сейчас, — просипел в трубке голос Невродова. — У меня есть полчасика... Хватит?

— Еще останется! — заверил Пафнутьев.

— Жду.

— Буду через пятнадцать минут.

И ровно через пятнадцать минут Пафнутьев вошел в приемную областного прокурора Валерия Александровича Невродова. Секретарша уже была предупреждена и, увидев Пафнутьева, лишь кивнула в сторону двери. На Пафнутьева она посмотрела с явным интересом — история его похищения продолжала будоражить воображение в правовых коридорах города. Секретарша была совсем молоденькая, только из десятого класса. Но что делать, что делать, если это была едва ли не единственная слабость Невродова — девчушки двадцати неполных лет. Ничего он не мог с собой поделать, да, похоже, и не стремился во что бы то ни стало избавиться от этого своего недостатка.

Пафнутьев вошел, осторожно, но плотно закрыл за собой дверь и шагнул на алую ковровую дорожку, которая тянулась к самому столу прокурора. Невродов бросил на Пафнутьева настороженный взгляд поверх очков, проследил за тем, как тот приближается, подходит к столу. Привстав, протянул руку.

— Вижу, что жив, — просипел он.

— — Местами, только местами, Валерий Александрович.

— Как же ты влип-то?

— Простоват, — Пафнутьев развел руки в стороны.

— Ладно тебе, знаю я твою простоватость.

— И на старуху бывает проруха.

— Так и скажи. Что Анцыферов? Порхает?

— Пуще прежнего.

— Парикмахерша посещает?

— Два раза в день. Утром и вечером.

— Совсем, наверно, отощал, изнемог?

— Держится, Валерий Александрович.

— Ну, давай, вываливай... Что там у тебя? — Невродов решил, что вступительная часть закончена и пора приступать к главному.

Пафнутьев молчал Те слова, которые он собирался произнести, требовали обрамления молчанием. Вот так сразу вывалить их на стол после трепа об Анцыферове и его преступных связях с парикмахершей Пет, этого делать было нельзя. Большим психологом стал Пафнутьев, а впрочем, он всегда им был, просто не возникало надобности в тонкой и продуманной игре интригана и пройдохи. Невродов насторожился, он сразу сообразил, что молчит Пафнутьев вовсе не от робости.

— Не знаю с чего начать, Валерий Александрович.

— Начинай в лоб, — твердо сказал Невродов и снял очки, чтобы не мешали серьезному и откровенному разговору. Очки вроде бы предназначены для разглядывания мелких предметов — буквочек, цыфирек, статей закона. А когда очки отложены в сторону — начинается крупный разговор, по большому счету. Собеседники как бы берут на себя обязательство не обращать внимания на мелочи, не цепляться за слова и оговорки.

— Я уверен, что вы правильно меня поймете...

— И я в этом уверен, — подхватил Невродов, поторапливая Пафнутьева.

— Иначе бы не пришел. А уж коли я здесь, то сознаю, что полностью отдаю себя в ваши руки.

— Бери меня, я вся твоя? — пошутил Невродов, но тут же смутился и покраснел от неловкости. — Извини, Павел Николаевич. Продолжай, прошу тебя.

— Значит так... Значит так... Докладываю — мне предложено подумать над тем, чтобы занять кабинет городского прокурора, — это была правда и Пафнутьев произнес слова с чистой совестью.

— И кто же предложил тебе подумать?

— Анцыферов.

— Куда же он сам собрался?

Пафнутьев не ответил. Он молча осмотрел кабинет Невродова, задержался на больших окнах, на застекленных шкафах, потом взгляд его, совершив еще несколько виражей, вернулся к Невродову.

— Так, — сказал тот. — Понятно. А меня куда?

— Не знаю. Так далеко разговор не простирался.

— Хорошо... Допустим. Чего же ты хочешь от меня?

— Если вы знали о том, что я сказал — это один, разговор. Если я сообщил новость — это другой разговор. Вы что-нибудь знали?

— Нет. Об этом мне не было ничего известно, — неподвижное лицо Невродова начало медленно покрываться красными пятнами Он вынул большой клетчатый платок, протер руки, коснулся им лба, снова сунул в карман. — Прости, Павел Николаевич, но я не знаю, зачем ты пришел ко мне? Ты сказался от предложения?

— В тот момент, когда об этом шел разговор, я не отказывался.

— Разумеется, — кивнул Невродов. — Дальше, — Но и не визжал от восторга.

— Этого и не требуется.

— В мои планы не входит занятие кабинета Анцыферова.

— Что же входит в твои планы?

— Анцыферов берет взятки.

— Ха! — Невродов откинулся на спинку кресла. — Ну, ты даешь, Павел Николаевич! А кто их не берет?

— Он берет их за прикрытие уголовных дел.

— Естественно, он же прокурор. За что же ему еще могут платить? — Невродов рассмеялся, но смех его не получился беззаботным. Настороженно рассмеялся прокурор, ожидая дальнейших пояснений.

— Я хочу, — Пафнутьев помолчал, подбирая слова наиболее уместные, наиболее точные. — Я хочу взять его на этом деле.

— И посадить?

— Да.

— Шутишь?

— Нет.

Невродов тяжело поднялся, прошелся по кабинету, поскрипывая вощенными паркетинками. Пафнутьев поразился его маленькой ноге — остроносые черные туфельки Невродова были, казалось, не больше сорокового размера. Он остановился у окна, некоторое время смотрел па улицу, потом постоял у шкафа, набитого кодексами, комментариями, справочниками, вернулся, но не сел, а, уперевшись в стол двумя руками, навис всем большим жарким телом над Пафнутьевым так, что тот даже пригнул голову.

— Кто об этом знает? — голос Невродова сделался заметно тише, что было уже добрым знаком.

— Уже двое.

— Так, — Невродов обошел вокруг стола и сел в кресло. — Тебе известно его прикрытие?

— Да.

— И ты надеешься этот козырь перебить?

— Да.

— Но это невозможно, Павел Николаевич.

— Очень даже возможно.

— Каким образом?

— Будет лучше, если я не отвечу на этот вопрос.

— Почему?

— Не хочу связывать вас знанием. И мне спокойнее. Просто я все беру на себя. В случае неудачи — гореть мне одному. Синим пламенем.

— Но санкцию-то я должен дать?

— Конечно.

— Но это же переворот, Павел Николаевич? Вы это хотя бы сознаете?

— Я прошу вас помочь в пределах закона.

— Но мы оба знаем, что такое закон в наше время, верно?

— Знаем.

— Зачем ты идешь на это? Ведь тебе светит кабинет городского прокурора?

— Высоты боюсь.

— Эго не ответ.

— Это самый честный ответ, который я могу дать. Ведь мы оба знаем, что такое закон в наше время и каковы будут мои обязанности в кабинете городского прокурора.

— Принимается... Но надо хорошо подумать, — Невродов сложил руки на столе и исподлобья посмотрел на Пафнутьева. — Ведь все только этим закончиться не может, это будет только началом...

— Скорее всего.

— Ты поставил меня в сложное положение, Павел Николаевич. Независимо от того, как я отнесусь к твоему предложению, к твоей затее. Ты это понимаешь?

— Да.

— Надо подумать, — проговорил Невродов после долгого молчания.

— Когда позвонить?

— Не надо мне звонить. Я сам тебя найду. Не торопи.

— Хорошо, — Пафнутьев поднялся.

— Ты откуда мне звонил?

— Из автомата.

— Молодец.

— А здесь все в порядке? — Пафнутьев кивнул на ряд телефонов, выстроившихся на столе Невродова.

— Надеюсь — Надо бы уточнить, Валерий Александрович.

— Уже. Тут порядок. Подчистил немного.

— А было что подчищать?

— Было, — Невродов опустил глаза.

— До скорой встречи, Валерий Александрович. Буду ждать вашего звонка.

— Жди, — кивнул Невродов и протянул руку, настороженно глядя Пафнутьеву в глаза. — Не дрогнешь?

— Нет.

— Я позвоню, — повторил областной прокурор.

Только выйдя на улицу, Пафнутьев перевел дух — он не привык говорить в таком темпе. Когда на его пути оказался гастроном, он зашел внутрь и у стоики купил стакан томатного сока — больше ничего на разлив не продавали. Сок оказался настолько отвратительным, что он почти полный стакан оставил на прилавке. Выходя в дверь, оглянулся — молоденькая девушка спокойно выливала его недопитый сок обратно в стеклянную колбу.

Сверившись с адресом в блокноте, Пафнутьев прошел во двор дома, осмотрелся. Двор был чист, ухожен, что уже вызывало удивление — очень мало осталось в стране ухоженных мест. Вдоль проезжей части стояли несколько машин, явно иностранного производства. Под толстыми кленами пестрели скамейки, к ним тянулись дорожки, подметенные дорожки. Дом был старый, сталинской еще постройки — толстые стены, кое-какие выступы над окнами, над дверями. Сегодня, во времена сверхэкономии и какой-то безумной гонки за заморскими стеклобетонными образцами, эти невинные карнизики казались архитектурными роскошествами. Когда-то в таких вот домах еще делали прихожие, оставляли кладовочки, да и кухни в них почему-то оказывались гораздо больше стандартных пяти метров.

Пафнутьев поднялся по непривычно широкой лестнице на третий этаж, потоптался на просторной площадке с окном во двор, подойдя к тяжелой дубовой двери, позвонил. В глубине квартиры прозвучал слабый, приглушенный звонок. Щелкнули замки и на пороге возникла молодая женщина со встревоженным взглядом. Она, казалось, ждала кого-то, кто вмешался бы в ее жизнь решительно и счастливо.

— Здравствуйте, — сказал Пафнутьев и громче, и радостнее, чем требовалось.

— Здравствуйте.

— Здесь живут Званцевы?

— Живут, — женщина чуть заметно улыбнулась, откликнувшись на его тон.

— Значит, я не заблудился.

— Если не заблудились, входите, — она отступила в сторону — большая прихожая позволяла отступить в сторону, пропустить гостя в дом и лишь потом закрыть за ним дверь. В современных домах ей вначале пришлось бы пройти в глубину квартиры, в комнату, а уж потом вернуться к двери.

— Спасибо, — Пафнутьев шагнул вперед, сделал еще несколько шагов, осмотрелся. В большой комнате стояла детская кроватка, возле нее — трехколесный велосипед. Все ясно, подумал он. В доме двое детей. Одному пять лет, второму — год. Или что-то около этого. Квартира просторная, даже пустоватая. Похоже, что время от времени вещи отсюда попросту выносят. А были здесь неплохие вещи, то что ныне принято называть антиквариатом, хотя сделаны они уже после войны, в пятидесятые годы. Но даже тогда вещи делали лучше. Куда уходят мастера?

— Наверно, я должна предложить вам раздеться? — спросила женщина, прерывая затянувшееся молчание. — Но я не знаю, кстати ли...

— Кстати, — кивнул Пафнутьев и стащил с себя намокший плащ. — Дети? — он кивнул в строну большой комнаты.

— Да . Двое.

— Я так и подумал сразу, что двое.

— Почему?

— Кроватка и велосипед, — улыбнулся Пафнутьев.

— Действительно, — женщина посмотрела в комнату и словно сама впервые увидела такое сочетание.

— Вы наблюдательный.

— Работа такая... — Пафнутьев на свету смог внимательно рассмотреть женщину. Светлые волосы, короткая стрижка, платье в цветочек, передник, шлепанцы...

Почувствовав его взгляд, она передернула плечами, встряхнула головой, провела ладонью по лицу, как бы снимая с себя домашнюю озабоченность.

— Извините, я никого не ждала... Выгляжу, наверно, неважно...

— Как и все мы, — Пафнутьев не стал с ней спорить, он просто нашел объяснение ее словам.

— Проходите в комнату... Дети у бабушки, можно спокойно поговорить... Мне не часто удастся посидеть без дела.

Пафнутьев прошел в комнату, сел за круглый стол, положил руки на клеенку, еще раз осмотрелся. Общее впечатление сложилось сразу — в доме нужда На диване лежали недоштопанные шерстяные носки с торчащими из них спицами, велосипед был явно старый, видно, на нем вырастал не первый малыш, стол был покрыт клеенкой — какие скатерти, какие могут быть скатерти... Пафнутьев подождал, пока женщина принесет из кухни табуретку и тоже присядет к столу. Он взглянул в ее глаза и увидел затянувшуюся усталость. Да, это была усталость не дня или недели, это была давняя, постоянная усталость, когда месяцами просыпаешься, не отдохнув, не прийдя в себя.

— Неважно выгляжу? — снова спросила женщина. Для нее это, видимо, было важно.

— Такое ощущение, что у вас бывали времена и получше... Усталость видна, — честно ответил Пафнутьев.

— Да, — согласилась женщина. — Познакомимся? Я — Женя.

— Очень приятно. А я — Пафнутьев. Павел Николаевич.

— С чем вы пришли, Павел Николаевич?

— Не знаю, будем разбираться... А пришел я из прокуратуры.

— Боже! — воскликнула Женя, прижав ладонь ко рту, словно опасаясь произнести что-то лишнее, вредное. — Сережа?

— Может быть... Не знаю. Сейчас будем выяснять, — Пафнутьев снова окинул взглядом комнату. И опять увидел бедность. Плохо жили в этом доме. Пустоватые углы, ведро с картошкой в углу, дети у бабушки, расшатанный стул под ним, хозяйка со встревоженными глазами, сидящая на кухонной табуретке... Запах вываренного белья и дешевой пищи.

— Ну, говорите же что-нибудь! Что же вы молчите? — взмолилась хозяйка.

— Званцев Сергей Дмитриевич... Вам знакомо это имя?

— Господи! Это мой муж.

— Хорошо. Идем дальше. Где он?

— Не знаю... Пропал. Полгода, как пропал. Не знаю, что и думать. Просто не знаю... Сейчас так часто пропадают люди, что я уже отчаялась. Десятки тысяч людей пропадают по стране в год, представляете?

— Знаю, — кивнул Пафнутьев.

— Их убивают?

— Чаще всего... Да. А ваш Сергей не мог просто сбежать? Взять и сбежать?

— Нет, это не тот человек. Да и все документы остались. Трудовая книжка в редакции, вещи дома? Ведь не мог он сбежать, не захватив с собой хотя бы пару носков! Вы что-нибудь знаете о нем? — на Пафнутьева смотрели жаждущие чуда глаза и столько было в них невероятной надежды, что он растерялся, — Нет, так не пойдет, — сказал он. — Вы меня сбиваете с толку. Давайте договоримся... Я задаю вопросы, а вы отвечаете. И ни слова лишнего.

— Хорошо, — быстро кивнула Женя. — Я согласна. Но скажите сразу... Я могу надеяться? На лучшее я могу надеяться?

— Надеяться можете, — кивнул Пафнутьев.

— Боже, — закрыв лицо передником Женя выскочила в другую комнату. Некоторое время Пафнутьев сидел в полной растерянности, потом поднялся, осторожно подошел к двери, за которой скрылась женщина. Немного приоткрыв ее, он заглянул. Женя стояла на коленях на полу, уткнувшись лицом в кровать. Она что-то бормотала, что-то говорила себе и Пафнутьев, потоптавшись, вернулся к столу. Еще посидев, направился на кухню. Вся она была исполосована веревками, на которых висели ползунки, пеленки, полотенца, на газовой плите стояла выварка и от нее поднимался пар — там кипятилась еще одна партия белья.

— Круто, — озадаченно пробормотал Пафнутьев. Он ожидал увидеть нечто другое. Человек Байрамова должен жить иначе. Тут что-то не стыковалось, что-то было не так.

— Простите, — в дверях стояла Женя. — Столько передумано, столько пережито... Я до сих пор хожу по моргам... Вы представляете, что это такое?

— Представляю, — кивнул Пафнутьев, содрогнувшись — слишком хорошо он себе это представлял.

— Каждый раз, когда находят неопознанный труп... Растерзанный, раздавленный, полусгнивший, звонят мне и я бросаю все, несусь смотреть. Мне уже не снится ничего кроме этих трупов, они по ночам гоняются за мной!

— Если снится труп — к перемене погоды, — заметил Пафнутьев.

— Они окружают меня днем и ночью! Я на живых людей уже не могу нормально смотреть, я сразу представляю, как он будет выглядеть трупом. Иногда мне кажется, что все эти трупы разбежались из своих моргов...

— Кошмар какой-то, — пробормотал Пафнутьев.

— Скажите... Он нашелся?

— Не скажу. Не знаю. Садитесь, — он провел ее в комнату и снова усадил на табуретку. — Будем выяснять.

— Извините меня... Сорвалась. Больше не буду, — она улыбнулась сквозь слезы.

— Значит, я правильно понял — ваш муж пропал полгода назад совершенно неожиданно?

— Да, в июне. В начале июня. Уехал на машине и не вернулся.

— На машине?

— Да, у него была машина.

— Личная?

— Он купил ее за полгода до этого... Подержанную.

— Уточняю... Купил или же ему ее подарили?

— Видите ли в чем дело, — Женя замялась. — Наверно, можно сказать и то, и другое...

— Не понял? И купил, и подарили?

— Да, — она беспомощно посмотрела на него.

— Хорошо. Купил он. А кто подарил?

— Есть один человек...

— Фамилия?

— Байрамов.

— Он что, уступил машину за полцены?

— Ее потом нашли сгоревшую... Сергея в ней не было. Если вы пришли узнать о машине .

— До этого мы еще доберемся. Сколько он отдал за машину?

— Да мало. Господи.. Можно считать, что Байрамов ее просто подарил. Какие-то чисто символические деньги... Байрамов ничего не хотел брать. Сережа и говорит ему... Должен же, говорит, я себя за что-то уважать. И отдал все, что у него было. Главное в другом. Он много писал о Байрамове, эти статьи тому здорово помогли он вошел в круг влиятельных людей получил кредиты, приобрел несколько магазинов, потом уже выставился в депутаты...

После того, как пропал Сергей, Байрамов был у вас дома, здесь?

— Ни разу — А раньше бывал?

— Часто.. Они здесь работали над статьями.

— И Байрамов никак вам не помог, после того, как исчез Сергей?

— Что вы... Ведь они с Сережей поссорились... Даже не то, чтобы поссорились... Как говорят, пути разошлись.

— А после того, как пути разошлись... Байрамов не требовал вернуть машину?

— Нет... Сергей предлагал, но тот отказался. Сказал что-то в том духе, что мы, дескать, в расчете. Скажите... Может быть и я могу задать вам несколько вопросов?

— Задавайте, — разрешил Пафнутьев.

— Сергей жив?

— Самый сложный вопрос...

— Ну... Если самый сложный... Значит, не исключено?

— Не исключено.

— Ну?! Говорите же! Что стоит за этими вашими недоговорками? Почему вы не хотите мне все сказать? Он обгорел? Изуродован? Искалечен? Или же мне опять придется труп опознавать?

— Остановитесь, Женя... — взмолился Пафнутьев. — Я не могу так быстро. Давайте чуть помедленнее. Вот послушайте... Полгода назад в городскую больницу поступил человек... Его привезли уже ночью... В очень плохом состоянии. Не буду говорить подробнее. Он был в очень плохом состоянии. Сейчас он жив... Но не помнит, кто он, кто его близкие, чем занимался раньше...

— Но говорить он может?

— И неплохо Речь у него в порядке. Так бывает.

— Так поехали к нему! — Женя вскочила.

— Сядьте, Женя... Дело в том, что он перенес много операций, в том числе и на лице. Он очень изменится, у него даже рост другой. У него...

— Если это он, я узнаю, — Женя опять вскочила, бросилась к вешалке, начала что-то надевать на себя, не попадая в рукава, слезы опять навернулись на ее глаза. — Сереженька, это ты, я знаю... Это ты...

Мне столько трупов снилось, столько трупов... Но он ни разу не приснился мне мертвым, ни единого раза, — Женя присела перед Пафнутьевым на табуретку. Но тут же вскочила и, схватив Пафнутьева за рукав, потащила его к двери. — Идемте, чего же мы сидим?!

Но Пафнутьев проявил твердость. Он взял женщину за руки, снова усадил на табуретку и сняв с нее пальто, отнес на вешалку.

— Поговорим, — кратко пояснил он свое поведение.

— Простите, — сказала Женя. — Я за эти месяцы немного тронулась умом.

— Бывает, — кивнул Пафнутьев. — Продолжим, — он сложил руки на столе. — Тот больной, о котором я сказал, очень изменился... И ничего не помнит из своей прежней жизни. Может быть, вы у него на теле найдете какое-нибудь знакомое местечко... Родинка, шрам, царапина какая-нибудь... Но может так оказаться, что знакомую вам родинку вы найдете совсем не там, где ожидаете ее увидеть...

— Настолько...

— Да. Он попал в страшную аварию. Вы должны понять еще одно... Это другой человек. Психически другой, по характеру. Но есть один признак, по которому вы все-таки можете его узнать...

— По голосу, — сказала Женя.

— Правильно! Молодец! — воскликнул Пафнутьев. — Давайте, в таком случае, поступим так... Я сейчас наберу номер телефона и вы поговорите... Как?

— Я не смогу, — Женя опустила голову и Пафнутьев увидел, как слезы, отрываясь от ее ресниц, падают на ладони. — Я не смогу, Павел Николаевич, со мной что-нибудь случится... Истерика какая-нибудь, или еще что...

— Глупости! — с преувеличенной уверенностью сказал Пафнутьев. — Ничего с вами не случится. Уж если вы собирались немедленно мчаться к нему в больницу, то уж позвонить-то для вас совсем будет не трудно. Ведь он не будет знать, с кем говорит, да и вас-то он не помнит. Для него это будет просто звонок незнакомого человека. И все. Спросите, не помнит ли он вас, не узнает ли ваш голос, можете сказать, что зовут вас Женей, фамилию назовите... Про детей говорить не надо, мало ли чего. О том, что вы его жена, тоже не надо. Легкий ни к чему не обязывающий телефонный разговор.

— Неужели смогу...

— Ваша задача одна — по голосу, по манере говорить постарайтесь узнать он это или не он. Ну? Вперед?

— А вдруг не он?

— А вдруг он?

— Да, конечно... С чего-то надо начинать.

— А то приедете в больницу, увидете незнакомого вам человека, который будет к тому же вас сторониться, как чужого, на что-то там претендующего... Ну, Женя? — Пафнутьев осторожно положил руку женщине на плечо.

— Господи! Да, конечно, позвоню, конечно, поговорю... Дайте только с духом собраться.

— Вот это уже разговор!

— Только стойте рядом на всякий случай. Если буду падать — подхватите.

— Это я могу, с этим я справлюсь, — заверил Пафнутьев.

Женщина прошла в другую комнату и принесла телефон. Длина шнура позволяла переносить его по всей квартире. Телефон она поставила на стол, между собой и Пафнутьевым. Поправила его, повернула диском к Пафнутьеву.

— Итак... Что мне сказать ему? С чего начать?

— Может быть, у вас были какие-то свои, опознавательные слова? Как вы его дома называли?

— Суржик.

— Очень хорошее имя, — одобрил Пафнутьев. — Так и скажите... Суржик, ты помнишь наши встречи? А вечер голубой?

— Боже, неужели это было, неужели это было, — Женя снова опустила лицо в ладони.

— Нет, так не пойдет, — решительно произнес Пафнутьев. — Прекращаем рыдать и начинаем делать дело. Вперед? ;

— Валяйте, — Женя махнула увядшей ладошкой, давно не знавшей ни лака, ни крема — все заменили стиральные порошки, чистящие пасты, едкое хозяйственное мыло.

Пафнутьев набрал номер, подождал соединения, время от времени бросая на женщину испытующий взгляд.

— Овсов? Приветствую тебя!

— А, Паша... Ты откуда?

— Да вот сидим с Женей и думаем, как нам дальше жить... Решили тебе позвонить.

— А мы с Зомби телевизор смотрим. Делегаты изгаляются, все никак не могут решить, кто лучше, да принципиальнее, да образованнее, да краше собой...

— Подожди, Овсов... С депутатами мы после будем разбираться. Давай сначала разберемся с твоим Зомби.

— Вы его называете Зомби? — побледнев, спросила Женя.

— А как же его называть, если он ходит, ест, пьет, говорит, но ничегошеньки не помнит? Конечно, Зомби.

— И он знает, что вы его так называете?

— По-моему, ему даже нравится... Он видит в этом имени какой-то смысл, значение...

— Бедный Суржик, бедный Суржик... Неужели это он сделался Зомби, неужели это он... — Женя готова была снова расплакаться, но ее остановил Пафнутьев.

— Прекратить! — рявкнул он. — Сейчас будете говорить. Овес, дай ему трубку на пару минут, тут одна женщина хочет с ним поговорить... Но сначала я скажу ему два слова... Здравствуйте! — бодро произнес Пафнутьев, делая знак Жене — дескать, это он, сейчас будешь говорить. — Это больной палаты номер три?

— Да ладно, Павел Николаевич, — проговорил голос, — называйте уж как привыкли... Зомби я. И все тут.

— Как скажешь... Говорят, ты вспомнил человека по фамилии Байрамов?

— Если это можно назвать воспоминанием... Просто я увидел его по телевизору и мне показалось, что мы с ним встречались. Только и того.

— А вы не помните, он не дарил вам машину?

— Машину? Мне? Но машины не дарят... Машинами отдариваются. Как следователю, это должно быть вам хорошо известно.

— Потому и спрашиваю. Но об этом более подробно мы поговорим при личной встрече... А сейчас я передам трубку одной приятной женщине. Она утверждает, что встречалась с вами в свое время... Женей ее зовут.

— Мне необходимо поговорить с ней? — спросил Зомби, налегая па слово «необходимо».

— Поговорите, — и Пафнутьев передал трубку Жене.

— Здравствуйте, — произнесла она чуть слышно, но тут же понравилась. — Здравствуйте, — сказала Женя и тверже, и громче.

— Добрый день, — ответил Зомби бесстрастно.

— Простите, но Навел Николаевич мне немного рассказал о вас... И мне показалось, что вполне возможно, мы встречались... Меня зовут Женя, Женя Феоктистова.

— Возможно, — ответил Зомби.

— Если я не ошибаюсь, то мы с вами провели как-то месяц в Крыму, в Коктебеле... Года два па-зад. Помните?

— Мы с вами в Коктебеле? — удивился Зомби. — Не помню... Но чего не бывает, возможно мы там и встречались. Видите ли в чем дело... У меня последнее время с памятью не все в порядке, Павел Николаевич, вас, очевидно, предупреди,.!...

— Да, он сказал.

— И чем же мы с вами занимались в Коктебеле?

— Купались, загорали, собирали камни... Бегали по каким-то столовкам... Чем можно еще заниматься в Коктебеле? В горы ходили, к могиле Волошина поднимались... Вино пили.

— Наверно, и любовь у пас с вами была?

— Была, — произнесла Женя и только Пафнутьев знал, как далось ей что коротенькое слово.

— Простите, Женя... В таком случае я, наверно, должен разговаривать с вами несколько иначе... Но я в самом деле ничего не помню. Тут со мной кое-что случилось полгода назад и вот я до сих пор никак не выкарабкаюсь... Так что уж простите великодушно.

— Да-да, я понимаю. Всего доброго! — и Женя положила трубку на рычаги. Теперь она смотрела на Пафнутьева ясными сухими глазами и была бледнее пеленок, которые сохли за се спиной. Пафнутьев сбегал па кухню, набрал из-под крана воды в подвернувшуюся чашку без ручки, принес, заставил Женю выпить.

— Ну что? — спросил он. — Почему вы положили трубку? Разговор, кажется, у вас пошел...

— Это он, — сказала Женя чуть слышно и потеряла сознание. Пафнутьев еле успел подхватить ее. Подняв женщину на руки, он, подивившись ее легкости, отнес в другую комнату на диван, положил под голову валик. Обернувшись в дверях, он еще раз окинул женщину взглядом, убедился, что все в порядке и вышел, осторожно прикрыв дверь. На подвернувшемся клочке бумаги он написал: «Женя! Никуда не ходить, никому не звонить, обращаться по всем вопросам только ко мне, Пафнутьеву Павлу Николаевичу». И приписал ниже свой телефонный номер.

После этого Пафнутьев прошел на кухню, выключил газ под вываркой и покинул квартиру.

Невродов позвонил в конце рабочего дня. Посопел в трубку, спросил о здоровье и, как бы между прочим, обронил:

— Что-то давно тебя не видно... Заглянул бы как-нибудь, рассказал бы о своих похождениях.

— Загляну... Хоть сегодня.

— А что сегодня... Тоже не самый плохой день, — ответил Невродов и положил трубку.

Неужели клюнул?! — заволновался Пафнутьев. — Неужели дрогнуло влюбчивое сердце областного прокурора? Сложные, неоднозначные чувства охватывали его последние дни. Что говорить, было и чувство охотника, почуявшего запах дичи, было простое желание довести дело до конца — ведь еще год назад он пообещал Андрею разобраться с остальными участниками банды. Жажда мести? Было и это, но сказать, что Пафнутьев думал об этом всерьез... Нет. Наоборот, пришли и сомнения, и колебания. Не привык Пафнутьев вот так легко и просто предавать соратников, а Анцыферов, как ни крути, был соратник. Вместе работали, вместе отвечали за дело... Пафнутьев мог как угодно называть свои действия на юридическом языке, на прокурорском, следственном, но для себя, при разговоре с самим собой не отказывался и от простого, житейского понимания — закладывал мужика, под статью подводил. Но когда эти мысли и раскаяния слишком уж одолевали его, он вызывал в памяти целлофановый мешок с головой вора и стукача Ковеленова, представлял, что и его голова должна была оказаться точно в таком же мешке. И он снова становился тверд, снова готов был довести дело до конца.

Невродов ждал его. Приемная была пуста, в кабинете, кроме самого Невродова, тоже никого не было. Значит, подготовился к разговору, позаботился о том, чтобы не было лишних свидетелей его встречи с начальником следственного отдела городской прокуратуры.

— Входи, — бросил Невродов, увидев заглянувшего в дверь Пафнутьева. Прокурор сидел за своим столом массивно и неприступно, на подходившего Пафнутьева смотрел с подозрительностью. — Привет, — сказал он, приподнявшись с кресла. — Садись, — проговорил Невродов сипловатым голосом, словно звукам было тяжело протискиваться сквозь узкую, сдавленную голосовую щель.

Пафнутьев охотно, в полупоклоне пожал тяжелую, мясистую руку Невродова, сел, придвинул стул ближе к столу, этим движением показывал, что готов говорить плотно, к делу приступить немедленно.

— Похолодало, — сказал Пафнутьев. — Зима идет.

— Придет, — значительно кивнул Невродов, продолжая неотрывно смотреть на Пафнутьева. Все-таки опасался он провокации, все-таки не исключал мысли об обмане, допускал, что хотят выманить его из окопа и подставить под снайперский выстрел его такую заметную, такую большую и беззащитную фигуру.

— Иду сейчас по улице — батюшки светы! Весь тротуар листьями усыпан. Всю зиму я ждал этого лета... А как пришло, как пронеслось — не заметил... И защемило, застонало что-то во мне...

— Молодость вспомнил? — улыбнулся, наконец, Невродов.

— Ага... За какой девушкой я убивался вот в такую же осень, за какой девушкой! — Пафнутьев обхватил лицо ладонями и горестно покачался из стороны в сторону.

— Плохих девушек не бывает, — серьезно сказал Невродов.

— А та была краше всех прочих! — не желал Пафнутьев расставаться со своими воспоминаниями.

— Увели?

— Нет. Сама ушла.

— Ну и дурак. Сам виноват.

— Конечно, Валерий Александрович, конечно.

— Жалеет?

— Она? Еще как!

— Вернуть не хочешь?

— Нет. Проехали. Видите ли, Валерий Александрович, как обстоят дела... Да, мне нравилась девушка в белом... Но теперь я люблю в голубом.

— Есенин, — кивнул Невродов.

— Может быть, — легкомысленно ответил Пафнутьев, не восторгаясь начитанностью прокурора, хотя и мог бы восхититься для пользы дела. Оба произносили пустые, незначащие слова, пытаясь по интонации, по взгляду, по выражению лица хоть что-то узнать о главном.

— Каждый может рассказать о себе нечто подобное. И всегда есть основания назвать потерпевшего дураком, — просипел Невродов, глядя в мокрое, покрытое ручейками дождя окно. — У меня к тебе, Павел Николаевич, один вопрос...

— Готов ответить немедленно.

— Не торопись... Я могу и подождать. Но ответить нужно обстоятельно. Или, скажем, доказательно.

— Слушаю!

— Сысцов, — проговорил Невродов, неотрывно глядя на Пафнутьева. — Вопрос ясен?

— Вполне. Больше вопросов не будет?

— Нет.

— Это мне напоминает анекдот... Когда наш всенародно избранный президент уделался везде, где только мог, вызвал он из-под кремлевской стены Иосифа Виссарионыча. Отряхнули с вождя земельные комья, причесали, трубку дали выкурить и повели к президенту. Что делать? — спрашивает тот. — Все очень просто, — отвечает вождь всех народов. — Прежде всего надо расстрелять депутатов, до единого. Партии разогнать, а их лидеров — на Колыму. И третье — выкрасить мавзолей в розовый цвет.

— Ха! — сказал Невродов. — А почему в розовый?

— Тот же вопрос задал и наш президент. А вождь всех народов усмехнулся в усы и отвечает... Я так и знал, говорит, что возражений по первым двум вопросам не будет.

— Надо же... Чего только люди не придумают...

— Все это — правда святая, — заверил Пафнутьев.

— Сысцов, — напомнил Невродов.

— Если скажу, что беру его на себя... Этого недостаточно?

— Разумеется. Я сам должен быть уверен.

— Есть документы, которые наверняка убедят Первого.

— Нет, — покачал головой Невродов. — Не пойдет. Его убеждать не надо, он и сам знает, кто такой Анцыферов. За что его и ценит. Понимаешь? Анцыферов в его команде. Все остальное просто не имеет значения. И он его не отдаст.

— Отдаст.

— Павел Николаевич... Это не разговор. Я сто раз скажу, что не отдаст, а ты мне в ответ двести раз скажешь, что отдаст... Ну и что? С места мы не сдвинемся.

Пафнутьев вынужден был признать правоту Невродова. Прокурор области безошибочно нащупал самое слабое звено во всех его построениях. Старый волк Невродов прекрасно знал систему взаимоотношений в верхних слоях городской власти и склонить его к отчаянным авантюрам, зыбким, ненадежным ходам было невозможно. Вся продуманная до мелочей операция Пафнутьева повисла на волоске. Осуществить ее один он не сможет, это невозможно. Сгорит при первых же шагах.

— Вот так, Павел Николаевич, — подвел итог Невродов. — Я рад, что мы с тобой поговорили, познакомились поближе... Возможно, в будущем нам еще представится возможность поговорить на эти щекотливые темы, но сейчас... Рановато.

— Такой возможности больше не будет.

— Почему?

— В вашем кресле будет сидеть другой человек, — Ну что ж... Чему быть, того не миновать.

— Или сейчас или никогда.

— Не вижу реальной возможности.

— Не надо, — Пафнутьев выставил вперед ладонь, как бы не подпуская к себе опасливость прокурора, но тут же смутился, поняв, что этот жест он перенял у Ичякиной. Та тоже в трудные минуты разговора выставляла вперед узкую ладошку и твердо говорила — «Не надо!». — Хорошо, — сказал Пафнутьев. — Тогда я перехожу на открытый текст.

— Давай.

— У вас есть верный человек? Один, только один?

— Найдется.

— Поступаем так... Вы даете мне этого человека. И мы с ним проводим операцию. Он — ваш представитель, он освещает мои действия светом высшей власти. В случае успеха — вы на коне. Вы все знаете, приняли своевременные меры, вы всегда держите руку на пульте. Или на пульсе, не знаю, как лучше. И докладываете на любом уровне об успешной борьбе с коррупцией в высших эшелонах.

— Дальше не надо. Я сам соображу, как вести себя в случае успеха. Тут много ума не надо, — просипел Невродов насмешливо. — Приступай, Павел Николаевич, ко второму варианту.

— В случае неудачи, провала, просчета... Ваш человек заявляет, что действовал самостоятельно, втайне от руководства. А пошел он на эту авантюру, соблазнившись посулами проходимца Пафнутьева, который после известных потрясений потерял рассудок и впал в беспокойство и неистовство. И я сгораю в гордом одиночестве.

— И мой человек сгорает, — напомнил Невродов.

— Вы найдете способ спасти его.

Невродов долго смотрел на Пафнутьева, буравя его маленькими остренькими глазками. Потом отвернулся к окну, долго смотрел на пролетающие мимо окна громадные кленовые листья. Сквозь открытую форточку слышался даже легкий хруст, с которым листья отламывались от ветвей.

— Зачем тебе это надо, Павел Николаевич? — спросил, наконец, Невродов.

— Не знаю... Но чую — надо.

— Так, — медленно протянул Невродов, а помолчав, опять произнес. — Так... Говоришь, нравилась девушка в белом?

— Да. Но теперь я люблю в голубом.

— Как ее зовут?

— Не скажу.

— Почему? — маленькие брови Невродова медленно поднялись надо лбом и лицо его приобрело обиженное выражение.

— Сглазить боюсь.

— Да? — еще больше удивился прокурор. — Надо же... Ну и правильно, что не говоришь. Значит, в самом деле любишь... Действительно, чтобы решиться на такое... Надо влюбиться. А я вот невлюбленным живу...

— Это тяжело, — посочувствовал Пафнутьев.

— Тяжело, — согласился Невродов. — Недавно вот хватил лишнего и даже слезу пустил, себя жалко стало. — Невродов часто заморгал и Пафнутьев сразу представил себе, как плакал, перепившись, областной прокурор. — Понимаешь, Павел Николаевич, я вращаюсь в таких кругах, в таком обществе, что и влюбиться-то мудрено... Судьи, следователи, судебные исполнители... Какая любовь!

— А секретарша? — лукаво спросил Пафнутьев. — По-моему, очень приятная девушка, а?

— Я ее боюсь.

— Ее?! Почему?

— Даже в кабинет лишний раз вызвать не могу... Лучше сам потрачу полчаса и дозвонюсь, куда надо... Мне кажется, она видит меня насквозь.

— И что же она видит?

— Знаешь, Павел Николаевич... Похоже на то, что я втрескался в нее. — Невродов посмотрел на Пафнутьева с полной беспомощностью.

— Но это же прекрасно!

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Я вон какой... Толстый, неповоротливый... Я не знаю даже что с ней делать, как...

— Знаете, Валерий Александрович, что я вам скажу... Всегда почему-то кажется, что красивые женщины предназначены для других надобностей, для какой-то другой цели появились они на земле А потом выясняется, что это тоже женщины. И ничего женщины, Валерий Александрович!

— Умом-то я понимаю, а вот... Ну, да ладно, ближе к делу. Как поступим?

Пафнутьев ждал этого вопроса, понимая, что бестолковый треп о женщинах понадобился Невродову только для того, чтобы еще раз все прикинуть, сопоставить, определить степень риска.

— Вы даете мне своего человека и мы начинаем немедленно.

— Он в самом деле предлагал тебе свой кабинет?

— И не один раз.

— Понимаю, — кивнул Невродов. — У них растут аппетиты. Город они уже съели, взялись за область... А у нас полтора десятка маленьких городков... Там тоже есть что к рукам прибрать... Вот им и понадобился свои областной прокурор. Ну, ладно... Где наша не пропадала. Будь, что будет.

— В бой? — радостно спросил Пафнутьев.

— В бой. Но условия ты сам назвал, помнишь? Если победа, это моя победа, если поражение — твое поражение.

— Заметано, — обернулся Пафнутьев уже от двери.

Выйдя в приемную, он подошел к секретарше. Молодая девушка с гладко зачесанными и собранными на затылке в пучок волосами, сначала дописала строку в журнале, закрыла его, отложила в сторону и лишь тогда подняла глаза на Пафнутьева.

— Вам что-нибудь нужно?

— Давно в прокуратуре?

— А что?

— Да ничего... Я смотрю, прокуратура уже оказала на вас пагубное воздействие.

— В чем же оно выражается, эта пагубность?

— Вы не по годам строги, вы в постоянном напряжении... Вы, наверно, чувствуете себя на передовой, да? Расслабьтесь, милая девушка! Разогните кулачонки, улыбнитесь, забросьте ногу на ногу, посидите на подоконнике.

— У вас все? — спросила девушка с уже вполне профессиональной холодностью.

— Нет, я не сказал главного. Шеф, — Пафнутьев кивнул на дверь кабинета Невродова, — просил сделать ему чай. С лимоном. В соседнем магазине бывают пряники... Валера просто обожает чай с пряниками. Он без них жить не может. Вы так сурово с ним разговариваете, что он пожаловался... Робею, говорит, даже чаю попросить.

— Шутите? — осуждающе спросила девушка.

— Ничуть. Вот передал вам пять тысяч рублей на пряники и чай, — Пафнутьев положил на стол купюру. — Не забудьте про лимон.

— Если шутите... Убью! — улыбнулась, наконец, девушка. И, встав из-за своего столика, направилась к вешалке.

— Боже, сколько же вас на меня одного — ужаснулся Пафнутьев. И чрезвычайно довольный собой покинул здание прокуратуры, четко печатая шаг в широких гулких коридорах этого старинного здания, оставшегося от презренных царских времен.

Все-таки, несмотря на внешнее простодушие, Пафнутьев был коварен и, кажется, самой природой предназначен для того, чтобы строить ближним всевозможные ловушки, рыть для них волчьи ямы, пакостить и ломать судьбы. Правда, многолетнее зависимое положение не давало развиться этой пагубной страсти, не давало проявиться ей настолько, чтобы она стала заметной для окружающих. И лишь обосновавшись в кабинете начальника следственного отдела, лишь усевшись за большой двухтумбовый стол и получив, хотя и старое, поскрипывающее, жестковатое, но все же кресло, он вдруг ясно и сильно ощутил непреодолимую тягу к авантюрам и интригам. И, конечно же, перво-наперво обратил своп пристальный взор на простодушного своего начальника, на прокурора Анцыферова Леонарда Леонидовича.

Действительно, Анцыферов был человеком простоватым, отзывчивым, бесхитростно радующимся каждому подарку, игрушке, шутке. Это выдавало натуру незлобивую, нелукавую. Да, конечно, суровые жизненные обстоятельства вынуждали его принимать решения жесткие, а то и несправедливые. Анцыферов и сам этого не отрицал, но оправдывал себя тем, что поступает не по своей воле, убеждал в том, что другой на его месте вел бы себя еще хуже, а кроме того, думал он, эти нерачительные и кратковременные нарушения закона перекрывались громадной общественной пользой, которую приносит он на прокурорском посту.

Да, это надо признать — в хорошем настроении, когда не терзали его ни сысцовские указания, ни пафнутьсвские козни, он трепетно и с искренним волнением произносил такие слова, как государство, народ, правосознание. И если ничто не мешало, с особым наслаждением и душевной радостью поступал строго по закону, долго подпил об этом, проникаясь к себе уважением, а то и восхищением. Если же по каким-то причинам поступить по закону он не мог, Анцыферов так же искренне страдал, правда, несильно. Наверно, все-таки его можно было назвать и жестоким, и сентиментальным — жестоким вынужденно, а сентиментальным по велению души. Он знал, что эти два качества являются родными сестрами, знал, потому что иногда читал классику. И надо же — запоминал только то, что через годы ему стало как-то пригождаться, что в чем-то его оправдывало. Это обстоятельство лишний раз подтверждало, что есть где-то в нашем теле тайный орган, неоткрытый еще, не описанный медиками, орган, который все о нас знает и заранее предупреждает — это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснется через десять, двадцать, тридцать лет. И Анцыферов запоминал, а в нужную минуту мог блеснуть такой точной цитатой из Салтыкова-Щедрина, например, что все просто поражались его уму и начитанности. Однажды он вот так взял да и на каком-то совещании публично произнес слова, которые многие запомнили и даже записали...

— Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения, — сказал Анцыферов, забыв, правда, назвать автора. В результате многие решили, что сам прокурор мыслит столь дерзко, и прониклись к Анцыферову изумлением.

Детскость, незащищенность Анцыферова выдавала и его страсть рассматривать себя в зеркало, причем, подолгу, придирчиво, радуясь и огорчаясь тем небольшим открытиям, которые в это время совершал. Вот увидит тощеватую шею или волос, торчащий из ноздри — огорчается, искренне, глубоко огорчается, а отметит задорный блеск в глазах, этакий орлиный взгляд, сохранившиеся еще зубы — радуется, даже засмеяться может, простодушно так, беззаботно.

И подарки любил, игрушки. Дома охотно, увлеченно стрелял из детского пистолета странными такими палочками с резинкой на конце, которые при удачном выстреле прилипали к гладким поверхностям — к полированной дверце шкафа, к стеклу, к зеркалу. И со своим десятилетним сыном Анцыферов, случалось, целыми вечерами соревновались в меткости, пока мальчишке уже не надоедало и он начинал просить пощады.

Да, и в таких вот случаях проявлялось наличие в теле какого-то органа, предсказывающего будущие испытания, словно что-то подталкивало Анцыферова — повозись с сыном, удели внимание, не пожалей времени, потому что скоро, совсем уже скоро на долгие годы будешь лишен этого общения, а мальчишка твой вихрастенький без отца будет расти, без твердой его руки и надежной опоры.

Это надо сказать — долгие годы тюрьмы маячили за спиной у Анцыферова, а он и не догадывался. Это тайное, скрытое знание проявлялось в его подсознательном стремлении побыть дольше дома, поболтать, с сыном, затянуть утреннее чаепитие с женой — моложавой, ухоженной и к нему относящейся с явным снисхождением. И ласки его она принимала без восторга и нетерпения, с еле заметной, но все же досадой — ладно уж, так и быть, попользуйся мною, только быстрее. И всегда в таких случаях с беспомощной улыбкой вспоминал Анцыферов анекдот... Приходит муж домой, жена спит, а рядом записка... «Если будешь трахать — не буди, устала». Не потому ли потянулась его душа, жаждущая любви и ласки, к юной парикмахерше, единственной его отраде в последнее время. И ублажал ее подарками все более дорогими и затейливыми — то ли боялся потерять, то ли чувствовал близкую разлуку.

Игрушечные пистолеты — ладно, но и другие игрушки любил Анцыферов, и другие забавные безделушки тешили его душу, чем и воспользовался хитроумный Пафнутьев. Кто-то имел неосторожность подарить Анцыферову роскошную коробку с заморскими фломастерами. И так этим порадовал прокурора, что тот несколько дней просто маялся, не зная, куда бы их приспособить, что бы такое написать этими красивыми палочками, какое бы достойное применение им найти.

И нашел.

Начал Анцыферов на заявлениях, на жалобах, на уголовных делах писать резолюции. Это, ладно, он и раньше писал, но теперь делал это в разных цветах. Фломастеров было много, они были такие яркие, что Анцыферову захотелось выработать систему — чтобы цвет соответствовал его отношению к тому или иному документу. К примеру, если он расписался красным фломастером, то подчиненные знают — осторожно, опасность, лучше десять раз проверить, а еще лучше вообще данному жалобщику отказать. А если подпись зеленая — само собой разумеется, что этому человеку, этой бумаге необходимо дать зеленую улицу. Но системы не получилось, слишком это все оказалось сложным, громоздким, да и для всех очевидным. Поэтому Анцыферов, оставив коробку на столе для украшения, просто брал первый попавшийся фломастер и писал то или другое словцо, какое казалось ему в этот момент наиболее уместным. Помещая в картонную обложку какую-нибудь жалобу или прошение и отправляя Пафнутьеву для исполнения, Анцыферов с непростительным легкомыслием писал прямо на обложке словцо, которое не совсем вписывалось в суровую прокурорскую систему. Например, широко в углу писал — «Сохранить». И расписывался. Или еще нечто более затейливое — «Очень важно, может пригодиться». Или — «Не забыть использовать при удобном случае». И другие словечки — «Это западня». «Требует осторожного применения», «Этим можно прижать», словечки, которые, в общем-то, не таили в себе ничего криминального, но в руках злонамеренных могли вспыхнуть неожиданно и обжигающе.

Что, собственно, и произошло.

Знакомясь с этим прокурорским творчеством, получая от Анцыферова папки с красивыми надписями, Пафнутьев неизменно делал одно и то же — с документами поступал, как они того заслуживали, а картонные обложечки бережно прятал в сейф. И через некоторое время у него скопилось достаточное количество этих обложек, чтобы можно было подумать об их разумном использовании. Без надобности он их из сейфа не вынимал, и прокурорские папочки сохранились в первозданной красе — не выгорели на солнце, их не замусолили немытые небрежные пальцы, не изломались и не потускнели.

И наступил день, когда Пафнутьев папки из сейфа вынул. И бережно положил их на свой стол. И снова вчитался в анцыфсровские каракули...

И усмехнулся.

И была в каждом его движении, в каждом жесте, взгляде суровая неотвратимость.

Придя в себя Женя Званцева некоторое время лежала, глядя в темное пространство комнаты. Прислушивалась. В доме стояла тишина. Значит, она одна в квартире. И этого человека из прокуратуры нет, ушел. Что же произошло... И как бы вновь она осознала недавний приход Пафнутьева, его неожиданное сообщение, телефонный разговор... Неужели это был Сергей? Да, это был он, она узнала его голос, голос сохранился...

А она уже успела и похоронить его не один раз, и воскресить, и проклясть, и простить. А когда все это довело ее до полного изнеможения, когда она уже начала терять рассудок и перестала понимать, что происходит в действительности, а что в ее воображении, пришел этот человек из прокуратуры...

Женя встала с кровати, осмотрелась, вышла в комнату. Окинув взглядом квартиру, она только сейчас увидела и захламленность, и тряпье по углам, пыль на полках, немытые стекла, несвежие занавески вместо штор... Она пришла в ужас и бросилась спешно убирать квартиру, будто знала наверняка, что через час-два вернется муж и ей нужно успеть приготовиться, убрать... Но через несколько минут Женя бессильно опустила руки, поняв, что это работа не на один день. Да и не придет он сегодня, не придет и завтра... Женя внимательно и тоже как бы внове посмотрела на свои руки. Это были руки вдовы, которой приходится самой и стирать, и готовить пищу, и купать детей, чинить кран и электропроводку...

Взгляд ее скользнул по столу, зацепился за записку, оставленную Пафнутьевым. Прочитав, она отодвинула, не найдя в ней ничего существенного, кроме номера телефона. Позвоню, — подумала она, — надо обязательно позвонить завтра же с утра. — И тут же рука ее словно сама по себе потянулась к телефону — Женя не могла сдержать в себе чувства, которые навалились на нее после разговора с Сергеем, она была уверена, что разговаривала именно с ним. Мучительно захотелось с кем-то, хоть с кем-нибудь переброситься словечком, освободиться от того напряжения, которое осталось в душе...

Так уж случилось, а так случается всегда, после исчезновения близкого человека, пропадают и его друзья, теряя интерес к этому дому, где когда-то им было так неплохо. Подруги Жени тоже отшатнулись, она их понимала — постоянно видеть чужое горе, постоянно присутствовать при чужом горе, слишком тягостно и гостям, и хозяевам. И уже через месяц-второй дом окончательно опустел, а если кто и решался напомнить о себе, поздравить, то только по телефону.

Подумав, пошелестев блокнотом. Женя набрала номер телефона человека, который не забывал ее все эти мучительные месяцы — страховой агент Изольда Цыбизова. Она немало побегала, выбивая ей страховку за сгоревшую машину, да и потом позванивала, интересовалась жизнью. Получить страховку при исчезнувшем муже оказалось непросто. И здесь ей помогла Цыбизова. Получив деньги, Женя последние три месяца жила только на них...

Цыбизова частенько заходила к ним, когда Сергей еще был дома, когда у него только появилась машина и ее необходимо было застраховать. У нее с Сергеем находились общие знакомые и постепенно Цыбизова стала другом дома. Женя всегда радовалась ее звонкам, потому что все-таки это был человек из прошлой, счастливой жизни, когда у нее все так хорошо складывалось.

— Золя, — едва произнесла это имя. Женя почувствовала, что ей трудно говорить. — Золя, это я, Женя...

— Боже! Что случилось? У тебя такой голос, что я сразу подумала о чем-то плохом!

— Случилось... Понимаешь... Даже не знаю как тебе сказать... В общем так...

— Женя! Соберись! И говори.

— Сергей жив, — не столько сказала, сколько простонала Женя.

— Что?!

— Сергей жив. Я только что с ним разговаривала по телефону... Представляешь? Полгода бегала по моргам, а он все это время лежал в больнице.

— И вы поговорили?

— Да... Он не узнал меня... После автомобильной аварии у него с памятью плохо... Поэтому он не мог ничего о себе сообщить... А тут пришел человек из прокуратуры и соединил нас по телефону...

— А причем тут прокуратура?

— Не знаю... Они занимаются, наверно, всем этим... Я почему еще позвонила... Если теперь выяснилось, что он живой... Мне не придется возвращать деньги по страховке? А то ведь у меня их уже нет. Ты мне лучше сразу скажи...

— Какие деньги? О чем ты говоришь? Ты получила за сгоревшую машину. Ведь машина действительно сгорела? Сгорела. Значит, все правильно. И потом, как можно отнять деньги, если у тебя их нет?

— Ну . Не знаю... Посадить могут.

— Никто тебя не посадит Сейчас есть кого сажать. Все это чепуха... Ты уверена, что разговаривала именно с Сергеем? Может быть, это кто-то другой?

— По голосу мне показалось, что это он...

— Не может быть! — твердо, даже с какой-то ожесточенностью произнесла Цыбизова. Будь Женя в более спокойном и рассудительном состоянии, она наверняка заметила бы странность в словах Цыбизовой. Не было в ее голосе ни радости за подругу, ни слишком уж большого удивления, была какая-то ожесточенная уверенность в том, что такого не может быть. А Женя услышала в ее словах именно радость, именно удивление.

— А вот случилось, — улыбнулась она.

— Где он сейчас? — спросила Цыбизова.

— В больнице... Представляешь, он все эти полгода провел в больнице... Авария была страшная, ты же знаешь во что превратилась машина.. А он выжил. Только память отшибло... Но тот человек из прокуратуры сказал, что это временно, что все наладится, и Сергей все вспомнит. Он уже сейчас многое вспоминает.

— Что он вспоминает? — спросила Цыбизова, но тут же спохватилась и добавила. — Ты же говоришь, что он тебя не узнал?

— Он меня даже не видел, понимаешь? Он только голос мой не узнал, а меня он узнает, никуда не денется, — несмело засмеялась Женя, едва ли не впервые за последние полгода. — Я хочу сходить к нему, прямо сейчас... Как ты думаешь? Меня пропустят?

— Не стоит, Женя, — твердо сказала Цыбизова. — Зачем тебе торопиться? Приведешь себя в порядок, причешешься, умоешься, марафет наведешь... И завтра сходишь. Купишь чего-нибудь... И потом, знаешь, на ночь глядя... Кто их знает, какой у них там режим.

— Тоже верно, — согласилась Женя. — Я даже не знаю, что ему купить, что можно...

— Если он там уже полгода, то все ему можно... Яблоки, курицу, рыбы какой-нибудь...

— Ой, Золя, ты даже не представляешь, в каком я состоянии... Все из рук валится, ничего не соображаю. Кинулась уборку делать, не могу. Как ты думаешь, его отпустят домой?

— Трудно сказать, — замялась Цыбизова.

— Им же все равно, лежит он в палате или дома? Дома даже лучше и уход другой, и питание, и вспомнит он все быстрее...

— Конечно, Женя, конечно, — Цыбизова явно не могла найти слов сочувствия и произносила какие-то необязательные слова только для того, чтобы поддержать разговор.

— Может, вместе сходим, а? А то я, честно говоря, боюсь... Представляешь, просто боюсь.

— Не надо вместе, — отсекла Цыбизова даже саму возможность. — Он должен тебя увидеть, ты должна его увидеть... Тут чисто психологические тонкости... Потом уже, на второй, третий раз, сходим вместе...

— Тоже верно, — согласилась Женя.

— В какой он больнице? — решилась, наконец, Цыбизова на главный вопрос.

— Не знаю, этот человек, который приходил, не сказал... Но у нас одна больница с травматологическим отделением... Наверно, он там. Он оставил свой телефон...

— Записываю.

И Женя назвала телефон Пафнутьева. И только тогда обратила внимание на приписку... «Никуда не ходить, никому не звонить...» Но опять не придала большого значения этим словам, решив, что Пафнутьев просто хотел избавить ее от лишних хлопот.

— Записала, — сказала Цыбизова, и только теперь Женя обратила внимание на ее тон, какая-то холодность проскочила, какой-то второй смысл. Вроде не было у Цыбизовой оснований говорить с таким деловым удовлетворением, с такой сухостью. Женя озадачилась, но первое же объяснение, которое пришло, вполне ее успокоило — она слишком надоедает людям своими несчастьями.

— Золя, ты уж извини меня, ради Бога, за этот звонок... А то пристала к тебе... Мне просто некому было позвонить.

— И правильно. И никому не звони.

— Если не трудно, позвони в больницу, ты сможешь... А то разревусь и ничего толком не узнаю. Ладно, Золя?

— Хорошо, — в голосе Цыбизовой послышалось нетерпение, она словно хотела побыстрее закончить разговор. — Если узнаю что-нибудь новое, обязательно позвоню. Договорились? Все. Держись! — и Цыбизова положила трубку.

Женя была в растерянности. Она хотела было тут же снова набрать номер Цыбизовой, но остановилась. Ее извинения никому не нужны, она сделает еще хуже, будет выглядеть назойливой, слезливой. Женя даже отодвинула телефон от себя, чтобы не возник соблазн звонить кому-то еще. И окинула взглядом квартиру, прикидывая, что сделать в первую очередь.

Цыбизова положила трубку, достала из пачки сигаретку, щелкнула зажигалкой.

— Ни фига себе новость, — пробормотали она вслух. — Ни фига себе... Ну что ж, будет чем порадовать Маратика. Держись, Маратик.

Цыбизова подняла трубку, набрала номер. На том конце провода трубку долго не поднимали, слишком долго, но Цыбизова, видимо, к этому привыкла и спокойно продолжала ожидать. Наконец, в трубке раздался мягкий мужской голос.

— Привет, Маратик, как поживаешь?

— Все лучше и лучше. К тебе в гости собираюсь. Как ты думаешь, это будет кстати?

— Нет, некстати.

— Что так? — огорчился Байрамов.

— Новости есть... Ты помнишь человека по фамилии Званцев? Сергей Дмитриевич Званцев?

— Прекрасно помню. Талантливый был журналист. Мне очень его не хватает последнее время.

— Могу тебя порадовать... Он жив.

— Не понял?

— Званцев жив.

— Что за чушь! Этого не может быть! С того света не возвращаются! Ты шутишь?

— Жена сказала. Его жена.

— А она откуда знает?

— Разговаривала с ним по телефону. Он в больнице. Чувствует себя неплохо. Собирается выписываться.

— Говори, я слушаю!

— К ней приходил человек из прокуратуры... Этим занимается прокуратура. Соединил их по телефону. Званцев ни фига не помнит, с памятью у него неважно... Но она узнала его по голосу.

На том конце провода наступило молчание. Цыбизова знала эту привычку собеседника замолкать, иногда надолго, я терпеливо ждала, время от времени затягиваясь сигаретой. Она не торопила собеседника и не задавала вопросов.

— Какая больница? — спросил наконец Байрамов.

— Центральная, скорее всего... Только там у нас есть травматологическое отделение. Командует некий Овсов. Могу уточнить.

— Ни в коем случае! — быстро ответил собеседник. — Повторяю — ни в коем случае!

— Да поняла я, поняла. Не надо так волноваться.

— Кто был из прокуратуры?

— Не знаю, но есть телефон, — Цыбизова продиктовала номер Пафнутьева.

— Я, кажется, знаю, кто это... Начальник следственного отдела. Удивительная личность. Обладает потрясающей способностью путаться в ногах. Да, это он, — повторил Байрамов, сверившись, видимо, по какой-то записи. Ну, что ж, я не виноват... Он сам ко мне пристает.

— Кто? — спросила Цыбизова, но собеседник не услышал ее вопроса.

— Как бы там ни было. У нас один выход.

— Какой?

— Сама знаешь.

— Когда?

— Не думай об этом... Посмотри лучше в окно... Красивые женщины должны чаще смотреть в окно. Осень, падают листья, идет дождь. Не съездить ли нам куда-нибудь, а? Где много солнца, тепла, вина... Где играет музыка и плещут теплые волны... Скажи, красавица, ты была когда-нибудь на Канарских островах?

— Только собиралась.

— Тогда хорошо... Уезжаем через несколько дней... Мне бы не хотелось быть в городе, когда тут начнутся всякие события... Я хочу быть подальше. Не возражаешь?

— Я ведь уже собралась.

— Молодец. Я тебе недавно советовал посмотреть в окно... Ты посмотрела?

— Посмотрела — Что ты там увидела? Игрушка на месте? Цыбизова положила трубку на стол, подошла к окну, выглянула во двор. Серая «девятка», чуть присыпанная мокрыми листьями, стояла прямо под фонарем, соблазнительно поблескивая влажными боками. Вернувшись к столу, она снова взяла трубку.

— На месте.

— Поздравляю с премией.

— С одной?

— Одной, но тройной. Устраивает?

— Вполне, — сказала Цыбизова и положила трубку. Снова затянулась, отложила сигарету и прошла к мягкому низкому креслу. Села, откинув голову, закрыла глаза. — А что делать? — произнесла Цыбизова вслух. — Что делать, дорогуша? Не спрашивай, ты прекрасно знаешь, что нужно делать... Тебе, дорогуша, пора срочно рвать когти. Так это называется у приличных людей. Рвать когти. Ты честно отработала и надо побыстрее линять. Тройная премия.... Вот получай и смывайся. И прости-прощай, село родное, в края дальние пойдет девочка... Рви, Золя, когти. Иначе будет поздно.

Халандовский волновался, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулся с учащенно бьющимся сердцем и сразу вспомнил, что предстояло ему сделать в этот день. А предстояло нечто совершенно дикое — он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пятью миллионами рублей, ровно сто штук пятидесятитысячных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет, и говорить-то не о чем. И едва вспомнив О нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприятным, тягостным, но которое никто, кроме него, не; выполнит.

Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости — мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то повизгивающее и постанывающее.

Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы — Халандовский ворочался во сне и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай Бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, — Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку.

Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья и в глазах его можно было прочитать только одно: «Не так ли и ты, Аркаша...» И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник.

— Зима, — бормотал он, неприкаянно бродя по квартире. — Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нет уж дней веселых боле... Зима . И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях...

Халандовский снова побрел к окну — редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал — он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все что думал, все деньги которые тратил, все было направлено на одно — увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки, и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное — был счастлив всем этим. Халандовский добился своего — оказался с нею однажды в каком-то городе, куда прилетел к ней, она была в командировке, он оказался с ней в одной гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский всегда умел, а тогда он просто не мог не добиться, потому что к этому свелась вся его жизнь.

И вот они в гостиничной кровати, вокруг никого, никто им не мешает, а она послушна и податлива. И они сделали тогда то, что было положено природой, все получилось и состоялось. И только после этого он в лунном свете, в сумасшедшем лунном свете взглянул на свою красавицу. Нет, она не стала менее красивой, менее желанной, но в ее позе, в глазах, в немногих словах, которые обронила... Была такая жертвенность, такая покорность судьбе, невеселой, надо сказать, судьбе...

— Да, — произнес Халандовский, стоя продрогшим у окна в пижаме с дырами вместо пуговиц. — да... В ней была какая-то подневольность. Бывает жертвенность счастливая, пусть она будет самоотверженная, остервенелая, в конце концов... Но у нее была жертвенность подневольная. Словно, пересилив себя, съела какую-то гадость...

Больше Халандовский ее не видел.

Не пожелал.

— Но какое было счастье ухаживать за ней! — воскликнул он с потрясенной душой и постаревший на десять лет. — Какое это было время... Нервное, взвинченное, безумное... Она... Скорее всего, она была просто глупа. Она полагала, что приличная женщина так и должна себя вести после траханья, — проговорил Халандовский. — А у тебя, Аркаша, хватило силы, мудрости понять это и простить бедную девочку. И взять себя в руки. Но чем же ты занимался после этого целых десять лет? Ты, Аркаша, делал деньги. Не самое пустое занятие, но и вспомнить особенно нечего.

Резкий телефонный звонок оборвал трепетные воспоминания Халандовского и он с некоторой опаской взял трубку.

Звонил Пафнутьев.

— Спишь? — спросил он.

— Какой сон, Паша... Какой сон.

— Бодрствуешь?

— Тоже нет... Странное сумеречное состояние... Девушки вспоминаются...

— Это прекрасно. К бою готов?

В ответ Халандовский так тяжело, так безысходно вздохнул, что Пафнутьев сразу понял его состояние.

— Держись, Аркаша! Держись!

— Ты меня, Паша, конечно, извини, но я чувствую себя подонком. В прямом и полном смысле слова.

— Это пройдет.

— Не знаю, может быть, и пройдет... А может, и нет. Мне не приходилось вот так внаглую предавать человека. Какой он ни подлец, какая он ни сволочь, но я! Паша, а я — кто? Понимаешь? Поступая так, подсовывая ему эту куклу, я тоже, получается, не лучше! Более того, хуже!

— Ты все перепутал, Аркаша. Ты в петле. А он стоит рядом и ждет удобного момента, чтобы вышибить из-под тебя табуретку.

— Паша... Я могу обмануть покупателя и без его разрешения взять у него десять грамм колбасы... Он не похудеет от этого, он даже здоровее будет, потому и колбаса наша для здоровья вредна. Но вот так, сознательно, продуманно, целеустремленно посадить человека за колючую проволоку...

— Ты предпочитаешь сам сесть вместо него?

— Я не о том...

— А ты знаешь, сколько он посадил? Невинных! Знаешь?!

— Зачем мне это знать... Я о себе говорю, а ты о нем талдычишь.

— Ладно, — оборвал Пафнутьев стенания друга. — Поговорим об этом вечером. А пока один вопрос...

— Hy? — слабым голосом произнес Халандовский.

— Ты готов?

— Я пойду на это, Паша. Все сделаю так, как договорились.

— Ты тверд?

— Конечно, нет... Но все исполню наилучшим образом.

— Все приготовил?

— Как и договаривались.

— Это прекрасно! — Пафнутьев своими возгласами пытался как-то расшевелить Халандовского, но тот пребывал в устойчивом печально-обреченном состоянии. — Слушай меня внимательно. И не говори потом, что не слышал. К тебе придет человек. И скажет, что он от меня.

— Понял, — кивнул Халандовский.

— Ты дашь ему бомбу, которую приготовил. И он сделает на ней кое-какие пометки. Понимаешь, о чем я говорю?

— Как не понять... — грустно проговорил Халандовский. — Технология эта мне хорошо знакома.

— До скорой встречи! — с подъемом произнес Пафнутьев и положил трубку.

— Будь здоров, дорогой, — пробормотал Халандовский уже по дороге в ванную. — Удачи тебе, дорогой... И долгих лет жизни. И мирного неба над годовой...

Когда через час в дверь позвонили, Халандовский был уже в халате и мокрые его волосы свисали на лоб, на уши, придавая выражение еще более горестное. На пороге стоял человек в сером плаще, мокрой кепке и со стареньким дипломатом. Он смотрел на Халандовского требовательно и улыбчиво.

— Я не заблудился? — спросил незнакомец.

— Проходите.

Гость разделся, оставив в прихожей мокрую одежду и прошел в комнату. Был он моложав, почти лыс, но взглядом обладал быстрым и острым. Сев к столу, чемоданчик поставил у ног, выжидательно посмотрел на Халандовского.

— Простите... Вы от кого? — решился задать вопрос Халандовский.

— Мне ведено сказать, что я от Пафнутьева.

— А на самом деле от кого?

— Других фамилий не будет. Пусть останется... Глубокой тайной, как поется в песне.

Халандовский вздохнул, взял с полки завернутые в газету деньги и положил на стол. Гость удовлетворенно кивнул, развернул газету.

— О, так много не надо, — он отобрал пять купюр, остальные вернул. Халандовский опять сунул деньги в какую-то щель между книгами, стопками, коробками. А гость тем временем достал из чемоданчика свои принадлежности и занялся деньгами. Халандовский не стал проявлять любопытства и сел в кресло за спиной гостя. Теперь у него была возможность внимательно его рассмотреть. Мокрые внизу штанины, заношенный костюмчик, да и постричь его не мешало бы, подравнять пучки волос за ушами. Но почувствовал в нем Халандовский и стальную пружину. В этом человеке не было колебаний, раздумий, сомнений. Он четко и с каким-то внутренним убеждением выполнил свою работу — пометил деньги, написав на них два слова — «взятка прокурору», потом деньги и газету, в которую они были завернуты, присыпал порошком из штуковины, похожей на перечницу.

— Вот и все, — оказал человек, поднимаясь. — Положите эти купюры не сверху, а в глубь пачки. Отсчитайте пять-десять чистых и после них положите эти вот грязные, — человек улыбнулся неожиданно простодушно. — Не вздумайте заменить газету. Деньги должны быть именно в этой. Вопросы есть?

— Они не слипнутся?

Вместо ответа человек похлопал Халандовского по руке, улыбнулся подбадривающе.

— Все будет в порядке.

— Может, обсохнете? Выпьете чего-нибудь? — С удовольствием. Но не сейчас. В следующий раз. У нас еще будет возможность.

— Ну, что ж... Всего доброго.

— Мы с вами сегодня еще увидимся.

— Да? — удивился Халандовский — Где?

— Где надо, — улыбнулся гость и, пройдя в прихожую, быстро оделся, оглянулся на Халандовского, неприкаянно стоявшего в проходе, прощально махнул рукой и вышел. Только дождавшись щелчка замка, он отпустил дверь и Халандовский услышал быстрые удаляющиеся шаги.

— Вот и завертелось, Аркаша, — проговорил он вслух. — Вот и завертелось. — Он постоял, глядя в пространство прихожей, где только что был гость. — Четкие ребята, ничего не скажешь. Авось, им сегодня повезет. Но это лишь в том случае, если повезет тебе, Аркаша... Ты сегодня на острие иглы.

Пройдя в комнату, Халандовский, сосредоточенно сопя, проделал все, что велел ему гость — взял пачку денег, отсчитал сверху семь купюр, вложил меченные, накрыл их чистыми и невинными, завернул в газету. Посмотрел на сверток с одной стороны, с другой...

— Ничего пакет... Сам бы не отказался от такого.

И вот Халандовский, человек опытный и бесстыжий, можно сказать. Прожженный вор и пройдоха, человек, который с кем угодно мог говорить на любые темы — от загробной жизни до срамных извращений гомосексуалистов, мог спокойно и умудренно говорить о явной продажности в высших кругах до мелкой мстительности в кругах низших... Этот человек вдруг ощутил полнейшую беспомощность, робость и неуверенность. Как бы не относиться к прокурору Анцыферову или к любому другому прокурору, само слово это вызывает подсознательную дрожь, за которой стоит несколько поколений полностью зависящих от прокурора, от его настроения, от состояния его пищеварения, от желания его левой пятки или правой ноздри... И вот Халандовский, прекрасно сознавая, что уж кто-кто, а он-то — давний клиент прокуратуры, должен был бросить вызов прокурору. Его охватила робость не просто одного человека перед другим, его охватила робость жертвы, которой предстояло отсечь голову палачу.

Снова и снова мысленно прокручивал Халандовский свой разговор с Анцыферовым, и так и сяк складывал слова, менял ил местами, произносил с той или другой интонацией и все более впадал в панику, потому что не мог он придумать, как легко и естественно отдать городскому прокурору пять миллионов рублей. Более всего смущало Халандовского то, что он, достаточно опытны и в даче взяток, и в их получении, здесь чувствовал полную бесполезности своего предыдущего опыта. Играючи и смеясь он подкупал контролеров, вручал коробки с балыками и водкой руководству БХСС, и те так же шутя брали — текла нормальная здоровая жизнь. Все были счастливы, жали друг другу руки и улыбались на прощание.

А здесь...

Здесь он не просто должен был дать взятку, он должен был дать се тому, кто сам склонял его к взятке, с тем, чтобы засыпать другого человека, то есть, Пафнутьева. А засыпать Пафнутьева Халандовскому не хотелось. Не потому, что он так уж безрассудно и преданно любил Пафнутьева, хотя и это не исключалось. Нет, главное было в другом — Халандовский обладал жесткой, выверенной годами нравственностью. Высокой и непоколебимой. Да, у этого взяточника и торгаша была в душе область необыкновенной чистоты и порядочности. Да, это была странная нравственность, и моралисты прошлых ли, нынешних веков наверняка нашли бы в ней противоречия, изъяны, кое с чем и не согласились бы, кое в чем деликатно бы усомнились, но это не имело для Халандовского ровно никакого значения. Он сам в состоянии был оценить свои помыслы и деяния и не нуждался в поддержке каких бы то ни было авторитетов. Человека, с которым он пил водку в собственном доме, чокался и целовал на прощание, он не мог предать. Это значило в чем-то потоптаться по самому себе. А этого Халандовский тоже позволить себе не мог, потому что был чертовски горд и самолюбив, хотя, вполне возможно, об этом и не догадывался.

Да, был где-то в его большом и жарком теле маленький стальной стерженек. События редко до него добирались, до этого стерженька, мало кто знал о нем, да и сам Халандовский забывал на годы об этом стерженьке гордыни. И вот сейчас он вдруг ощутил его в себе остро и болезненно, как старый, вросший в тело осколок, который напоминает о себе в погоду злую и ненастную.

Было еще одно обстоятельство, которое лишало Халандовского уверенности — он поступал подло. Он провоцировал человека на взятку, чтобы потом его же за это и наказать. Это не вписывалось в его нравственность. И Халандовскому в таких случаях надо было найти оправдание, объяснить самому себе то, что он собирался совершить. И такое оправдание у него было.

Стоя у окна, за которым начинался мокрый осенний рассвет, в затертом халате с бессильно повисшим в петлях поясом, Халандовский произнес для самого себя необходимые слова. В это время он смотрел на человека в кепочке и мокром плаще, который только что вышел из его квартиры, смотрел, как тот неловко обходя лужи, садится в поджидавший его «жигуленок» с тускло горящими в утренних сумерках подфарниками, а потом, глядя вслед этим удаляющимся желтоватым огонькам, он и произнес нужные ему слова...

— Аркаша, — обратился он к себе голосом тихим и проникновенным. — Аркаша... Ты должен твердо осознать — тебя офлажковали. И если все будет идти так, как идет, то ровно через месяц тебя вышвырнут из твоего магазина, вышвырнут оттуда всех твоих девочек и дай Бог после этого тебе остаться на свободе, а им — найти какую-нибудь работу. И в твой магазин вломится золотозубое дерьмо Байрамов со своей бандой, забьет прилавки лежалым заморским барахлом, вонючими консервами, куртками, набитыми китайскими блохами, обувью для мертвецов, польским разведенным спиртом, турецкими одноразовыми джинсами, часами, которые даже в развивающихся странах продаются на килограммы... И ты, Аркаша, будешь проходить мимо этого магазина, как последний бомж, щелкая зубами от голода и досады. И не будет у тебя друзей, потому что твоего лучшего друга Пафнутьева посадят за взятку, которую ты же ему и всучишь... Вот что будет, Аркаша, если ты не возьмешь себя в руки и не сделаешь то, чего хочет от тебя твой единственный друг Пафнутьев... А самое лучшее, что тебе светит в немногие оставшиеся годы, это киоск возле трамвайной остановки. Холодный, мерзлый киоск, в котором ты будешь торговать бусами, отвратительным пойлом, на которое даже смотреть вредно, зажигалками и паршивыми газетами с голыми бабами на первых страницах. И каждый прыщавый милиционер будет штрафовать тебя за этих сисястых баб, каждый прыщавый милиционер будет тыкать тебя мордой в жопы этих баб, которых будут покупать у тебя юные онанисты, сбегая с уроков... И еще будут к тебе наведываться крутые ребята в кожаных куртках и зеленых штанах, и будут выгребать твою кассу спокойно и презрительно, потому что твою кассу можно будет выгребать только презрительно. А ты будешь кланяться им и благодарить, благодарить за то, что тебя, старого жирного дурака, оставили живым и почти невредимым... Вот что ждет тебя, Аркаша, если ты не сделаешь того, к чему склоняет тебя твой лучший друг и незаменимый собутыльник Паша Пафнутьев. Смотри, Аркаша, смотри... Наступает в жизни день, наступает в жизни час, который все ставит на свое место... И ты начинаешь ясно понимать, кто ты есть — вор и обжора, или же осталось в тебе что-то незапятнанное... Вот что я тебе скажу, Аркаша.,. Пора расчехлять знамена. Пора, Аркаша.

Все дальнейшие действия Халандовского в этот день были выверены и безошибочны. Будто всю жизнь ему приходилось быть провокатором, будто не впервой ему сажать людей влиятельных и всемогущих. Он не стал бриться в это утро, отчего лицо его и без того пухловатое, стало еще более несчастным, а выражение лица приобрело какую-то убогость и бесконечную покорность. В шкафу из-под старой обуви он выдернул лежалые штаны неопределенного цвета, надел растянутый и штопанный свитер, а поверх него плащ, темный, в устойчивых от долгого висения плащ, еще, кажется, прорезиновый. Когда он надевал этот плащ или снимал, он скрипел и скрежетал, а иногда из его складок доносился даже слабый грохот. И шляпа. Халандовский надел шляпу, чего не делал никогда; От долгого хранения у шляпы, подаренной кем-то бестолковым и насмешливым, широкие поля новело, сверху она была сдавлена и напоминала нечищенный сапог с пропыленными складками. Но помяв ее, потрепав, сунув несколько раз в глубину шляпы кулак, Халандовский все-таки вернул ей вид хотя бы отдаленно напоминающий головной убор.

Когда он подошел к зеркалу, из глубины зазеркалья па него взглянул человек, которого можно было заподозрить в чем угодно, но только не в лукавстве. Это было какое-то печальное существо, покорное, и даже, откровенно говоря, глуповатое. Именно к этому Халандовский и стремился. В карман плаща, вызвав несильный грохот, он сунул пачку с пятью миллионами рублей, прощальным взглядом окинул свое неприбранное жилище, тяжко вздохнул и вышел на площадку. Спустившись вниз, Халандовский поднял воротник и ступил на мокрую, усыпанную бледными листьями тропу, ведущую к трамвайной остановке.

Халандовский вышел раньше, чем требовалось, но не было сил уже находиться дома, бродить из угла в угол и все время натыкаться в зеркале на неприятного типа с загнанным взглядом подлеца и провокатора. Незамеченный и неузнанный, он несколько раз прошел мимо своего гастронома, и по противоположной стороне улицы прошелся, и возле самого входа. Шагал прощаясь, молясь, и надеясь все-таки вернуться.

В двери входили первые покупатели и Халандовский, глядя на них, неожиданно растрогался, ощутив к этим бойким старушкам, молодым женщинам, парням нечто вроде признательности и благодарности. Да, несмотря на смертельную опасность, которая нависла над ним, над директором этого магазина, а они наверняка об этой опасности знали, они все-таки пришли, оставаясь верными ему, и поддерживали его одним только своим присутствием в торговом зале. Старушки медленно проходили перед застекленными дороговатыми витринами, и лица их были значительны и скорбны, будто проходили в мавзолее мимо желтоватого ссохшегося трупика.

Халандовский и в прокуратуру пришел раньше времени. Хотелось осмотреться, привыкнуть, освоиться с тем местом, где вскоре должны были начаться события. Он сел в угол, смешавшись с толпой жалобщиков, просителей, истцов и ответчиков. Намокшую свою шляпу, с которой время от времени падали на пол тяжелые капли влаги, он снял, несколько раз встряхнул ее и сунул под мышку. Вся одежда, которая была на Халандовскому, заставляла его как бы съежиться, сжаться, ссутулиться, и он сидел в самом углу, посверкивая из темноты большими, выпуклыми, бесконечно печальными глазами Несколько раз по своим делам прошел по коридору Пафнутьев, встретился с Халандовским глазами, но, видимо, не узнал, потому что не остановился и приветствовать его не стал. И Халандовский тоже никак не проявил себя. Если Павел Николаевич проходит мимо и ничего не говорит, значит, ничего не отменяется, все остается в силе и его истязания продолжаются.

Через некоторое время Халандовский заметил среди посетителей прокуратуры подмокшего человека, который приходил сегодня утром к нему метить деньги и пересыпать их порошком. Заметил Халандовский — то, что тот был не один, с кем-то перемигнулся, с кем-то словечком перебросился. Вид его был настолько невыразительный, что Халандовскому каждый раз приходилось делать над собой усилие, чтобы его узнать, увидеть, выделить среди других посетителей. Наверно, это неплохое качество, уметь вот так растворяться в толпе, подумал он. — Значит, кольцо вокруг Анцыферова сжималось, значит, скоро тебе, Аркаша, выходить на сцену.

Показался в конце коридора Анцыферов — легкий, стремительный, нарядный. Он на ходу кому-то махнул рукой, кому-то улыбнулся, бросил ободряющее слово и жалобщики расступились перед ним, склоняя головы покорно и даже с каким-то благоговением. Сердце Халандовского при приближении прокурора дрогнуло, ударило несколько раз мягко и тяжело. Он приподнялся, но неловко, не до конца, оставаясь в полусогнутом состоянии и при этом стараясь поймать неуловимый взгляд Анцыферова — тот ни на кого не смотрел, хотя, кажется, всех видел, улыбался в пространство рассеянно и озабоченно.

— Я к вам, Леонард Леонидович, — пробормотал Халандовский из темноты своего преступного угла.

— Вы? — Анцыферов остановился на секунду, узнал директора гастронома, узнал все-таки. Вскинул удивленно брови, осматривая Халандовского с головы до ног.

— Что у вас?

— Хотел вот зайти...

— Ко мне? — спросил Анцыферов, удаляясь.

— Да, ведь мы договаривались...

— С вами? — Анцыферов остановился, подумал, обернулся. — Минут через пятнадцать. Вас пригласят, — и скрылся за дверью, обитой клеенкой, под которую напихали чего-то мягкого.

Халандовский опустился на свое еще не остывшее место с чувством облегчения. Сердце его колотилось, на лбу выступил пот. Он был даже счастлив оттого, что Анцыферов не сразу потащил его в кабинет, а дал передышку. Халандовский нашел взглядом своего утреннего гостя, тот подмигнул ему, — все, дескать, в порядке. Он все слышал. Халандовский поднялся и направился за угол, к туалетам. Утренний гость шел следом.

— У вас все в порядке? — спросил он мимоходом, ковыряясь в ширинке.

— Вроде... А у вас?

— И у нас. Вы напрасно так волнуетесь... На расстоянии видно. Это настораживает. Знаете, для него это такие будни, такие будни... Уже сегодня несколько человек проделали то, что вы только собираетесь.

— Не может быть! — удивился Халандовский.

— Уверяю вас, — человек звонко застегнул молнию ширинки и первым вышел из туалета.

Потоптавшись, вышел вслед за ним и Халандовский. Ему стало легче. Действительно, стоит ли так волноваться, если здесь у каждого в кармане такой же пакет, как и у него, только не меченный... Халандовский вернулся к своему месту, втиснулся в угол и замер. Опять мимо пронесся Анцыферов и, не выдержав напряженного взгляда Халандовского, бросил на ходу:

— Помню, помню...

И наконец наступил решающий момент — из дверей приемной выглянула секретарша и, ни на кого не глядя, никого не видя, произнесла в коридорное пространство:

— Халандовский, зайдите!

Халандовский громоздко поднялся, грохоча плащом выбрался из своего угла и шагнул к приемной, остро ощутив возникшее за его спиной движение — спрятал газету утренний гость, несколько человек, оторвавшись от своих бумаг, переместились поближе к двери приемной, где-то в толпе возникло и исчезло бледное лицо Пафнутьева. Ага, злорадно подумал Халандовский, и тебе нелегко это дается, как я понял, такие вещи никому легко не даются.

— Может быть, вы разденетесь? — спросила секретарша, с подозрением окидывая взглядом его ссохшийся плащ, который скрежеща заглушал все звуки в приемной.

— Да нет, чего уж там... Я на минутку, — ответил Халандовский вовремя вспомнив, что как раз в кармане плаща у пего лежал пакет с пятью миллионами.

— Как хотите, — передернула плечами секретарша.

— Я могу зайти?

— Конечно. Леонард Леонидович ждет вас. Халандовский кивнул, благодаря, подошел к обитой дерматином двери, осторожно приоткрыл ее, но за ней оказалась еще одна и он, поколебавшись, шагнул в темноту тамбура. Там повозился, нащупал ручку следующей двери, открыл ее и ему тут же ударил в глаза сильный свет солнечного дня. Анцыферов сидел за столом прямой, подтянутый, во взгляде его была озабоченность и еле заметное нетерпение. Не говоря ни слова, он махнул рукой в сторону стула. Присаживайся, дескать. Халандовский опять благодарно кивнул, сглотнул от волнения слюну.

— Слушаю вас! — сказал Анцыферов напористо. — Я, честно говоря, вас сразу и не узнал... Богатым будете!

— Откуда, Леонард Леонидович... Обложили меня, со всех сторон обложили. Вздохнуть не дают!

— Кто же это с вами так? — насмешливо спросил Анцыферов.

— А! — Халандовский понимал, что жаловаться на кого-то нельзя, хуже будет. — Представляете, мой магазин на аукцион выставляют! При живом-то директоре, при коллективе...

— Простите! Вы же там все проворовались! Как же с вами еще поступать! Пусть аукцион снимет с вашего заведения грех обмана.

— Леонард Леонидович, — простонал Халандовский, — вы же знаете, что это не так! Вы же знаете! Зачем мне воровать в собственном магазине? Зачем мне кого-то обвешивать, если я сам по доброй своей воле могу установить любую цену на товар? Зачем?

— Вы сделали то, о чем мы договаривались?

— Не берет, — Халандовский развел руками. — Я и так, и эдак... Не новичок, слава Богу, в этом деле, знаю как... Не берет. Какой-то он у вас недоделанный.

— Этого у него не отнимешь, — усмехнулся Анцыферов. — Сколько вы ему предлагали?

— Штуку.

— Маловато по нынешним временам... Поскупились, Аркадий Яковлевич.

— Да нет, чего уж там... Мне ли скупиться... Боялся вспугнуть его хорошей суммой. Прямо сказал — для раскачки даю, в качестве аванса... Я вот что подумал, Леонард Леонидович... Да тот ли это человек? Ну, возьмет, ну, не возьмет... Какая разница? Ведь не сделает ничего!

— Ну, почему... Вы его недооцениваете. Он вполне в силах погасить дело, которое на вас уже заведено.., Обвес, обсчет, обман...

— Погасит! Если вы позволите ему это сделать... Я так понимаю.

— Ну, мы бы с ним уж сговорились как-нибудь, — по лицу Анцыферова промелькнула блудливая улыбка.

— А может быть нам лучше с вами договориться, Леонард Леонидович? Ну, не могу я с ним столковаться... Давайте, не будем впутывать в наши отношения этого Пафнутьева! Все решаете вы, а не он... А за мной, как говорится, не заржавеет, вы это знаете, — Халандовский решил, что более удобного :случая в разговоре не представится и загрохотал, загрохотал своим плащом, вынимая из кармана замусоленный газетный сверток, пересыпанный невидимым порошком, который светится в каких-то там лучах, который уличает и служит доказательством для любого суда. Положив сверток Анцыферову на стол, Халандовский легким движением сдвинул его к середине стола, поближе к прокурору.

Анцыферов молчал, усмешливо глядя на Халандовского. И тот остро поймал момент, все-таки громадный опыт взяткодателя и взяткополучателя помог, выручил его в очередной раз. Он безошибочно понял смысл этой заминки, вроде бы колебания, когда Анцыферов еще не взял сверток, и, может быть, вообще не возьмет при нем, но и не отверг, не швырнул деньги ему в лицо, а только усмехнулся, причем, так неопределенно усмехнулся, что эту его усмешечку можно истолковать как угодно — от откровенно презрительной до искренне благодарной, от снисходительной до заискивающей. Да, и заискивающие улыбки бывают у высокого начальства, когда общаются они с людьми денежными, готовыми к расходам. И эту его улыбочку, усмешечку, ухмылочку усек, распознал Халандовский и тут же сообразил, что ему делать — требовалась дымовая завеса словесной шелухи, которая бы оттянула момент, позволила бы Анцыферову помолчать некоторое время и снять, погасить неловкий момент, который всегда возникает при даче взяток, как бы часто они ни давались. И Халандовский бесстрашно перебил Анцыферова, который тоже хотел погасить неловкую паузу, перебил своими пустыми и жалкими воплями, лживыми стенаниями, подлыми словами, которые при всем при том были совершенно искренними и Анцыферов не мог этой искренности не почувствовать. Что его и погубило в конце концов. Да, искренность не только спасает, она с неменьшим успехом может и погубить.

— Прохожу сейчас мимо своего магазина — сердце щемит, Леонард Леонидович, верите? Щемит сердце, — Халандовский смотрел на прокурора большими глазами и настоящая боль светилась в них. — Ну, сросся я с ним, с этим поганым гастрономом, ну, сроднился! Как дальше жить? Это же по живому резать, Леонард Леонидович!

Анцыферов смотрел на Халандовского с улыбкой, которая все более напоминала соболезнующую. Свертка он не брал, но и не отодвигал от себя, он просто его как бы и не видел.

— Леонард Леонидович! — Халандовский, старый притвора и кривляка, прижал пухлые свои ладони к груди и посмотрел на прокурора таким взглядом, столько беспредельного горя было в его черных с поволокой глазах, что у кого угодно сердце сжалось бы от боли.

— Я все понял, Аркадий Яковлевич, — Анцыферов задумчиво посмотрел в окно, а когда повернулся к Халандовскому, того на месте не оказалось — пятясь, пятясь он уже приближался к двери.

— Я зайду к вам как-нибудь, Леонард Леонидович?

— Загляните, — благосклонно кивнул Анцыферов. — Выясню все, что касается вашего заведения... Сейчас я не готов говорить предметно.

— Спасибо, Леонард Леонидович, — и Халандовский, прогрохотав напоследок пересохшим своим прорезиновым плащом, скрылся за дверью. И услышал, услышал за своей спиной осторожный воровской бумажный Шелест — взял, все-таки взял Анцыферов газетный сверток. Но был он так отвратен, так некрасив и замусолен, что Анцыферов, нарядный, красивый и весь из себя возвышенный, физически не мог положить в стол, в карман этот ужасный сверток. И содрав с него газету, перемазав при этом себе пальцы светящимся порошком, скомкав, и опять осыпав себя порошком, бросил газетный ком в корзину, а плотную пачку пятидесятитысячных купюр опустил в карман пиджака. Впрочем, этого Халандовский утверждать уже не мог, да и не имело никакого значения ни для его судьбы, ни для судьбы прокурора, бросил ли тот деньги в ящик стола, опустил ли их в карман, отнес ли для пущей сохранности в сейф-Все это не имело никакого значения, потому что начиная с этой секунды заработал механизм, запущенный коварным Пафнутьевым.

— Ну что? — жарко прошептал в лицо Халандовскому лысый человек из областной прокуратуры. Не успел Халандовский ответить, как к нему рванулось еще несколько человек и у всех в глазах, в позе, в каждой жилке был все тот же вопрос: «Ну что?»

— Взял, — пробормотал Халандовский.

И одно это коротенькое словцо, словно курок, спустило адскую пружину, сдерживающую всех этих людей, — они бегом рванулись в приемную, причем, с такой неудержимой страстью, словно долгие годы маялись и мечтали только об этом. Перед помутившимся взором Халандовского опять промелькнула физиономия Пафнутьева, потом невнятные лица понятых...

Халандовский не помнил, как оказался в кабинете Анцыферова, но для него это было самым тяжелым испытанием, поскольку открыто предстал перед всеми в роли провокатора и подлеца. Когда он вошел, Анцыферов сидел бледный, с нервно дергающейся усмешечкой на худощавом лице, причем, сидел в стороне от своего стола, поправлял галстук, выбрасывая руку вперед, как полководец, посылающий полки в бой, он смотрел на часы, но не видел ни часов, ни стрелок, потому что тут же снова вскидывал руку, снова взглядывал на сверкающий циферблат.

А в столе шарили, шарили какие-то невзрачные мелковатые люди в серых пиджаках, о чем-то переговаривались на своем языке, и вываливали на стол его заветные вещицы — блокнот, авторучки, фломастеры, будь они трижды прокляты. Среди всей этой чепухи весомо и неопровержимо лежала пачка пятидесятитысячных купюр, которую Халандовский совсем недавно, лебезя и ерзая задом, вручил Анцыферову в знак вечной дружбы и взаимной любви.

— Послушайте, остановитесь! — не выдержав, вдруг закричал Анцыферов, но голос его получился неожиданно тонким, можно сказать, что он не столько вскрикнул, сколько взвизгнул. Он еще пытался изобразить на лице что-то гневное и суровое, но все это уже угасало и ни на кого не производило никакого впечатления, потому что люди, орудующие в кабинете, подчинялись совсем другому человеку и рады были ему служить, и рады были ему доложить об успешно проведенной операции. Анцыферов рванулся было к телефону, но вилка была предусмотрительно выдернута и ему даже никто не стал мешать, когда он, схватив трубку, начал было судорожно набирать номер человека влиятельного, а может быть даже и всесильного. Трубка молчала и он с досадой бросил ее на место. Анцыферов попытался было вытереть лоб платком, но и это ему не позволили сделать. Утренний гость Халандовского, худой, лысый и шустрый человек успел в последний момент выхватить у Анцыферова платок из рук и аккуратно положил его на стол среди прочих вещей.

— Нельзя, — сказал он тихим, но твердым голосом.

— Почему? — горько рассмеялся Анцыферов.

— Потому, — лысый подошел к Анцыферову с какой-то машинкой, положил руки прокурора на стол, что-то включил, что-то выключил, направил на вздрагивающие пальцы Анцыферова фотоаппарат с чудным каким-то объективом и с величайшим удовлетворением сделал несколько щелчков.

— Что происходит? — задал, наконец, Анцыферов разумный вопрос.

— Ваши пальчики, простите, светятся, — ответил лысый.

— И что из этого следует?

— Из этого следует, что вы только что мяли в руках вон тот газетный лист, который лежит в вашей корзине, а в газете были деньги, которые вручил вам вот этот господин, — лысый показал на Халандовского.

— Ничего не понимаю! — искренне воскликнул Анцыферов.

— Объясняю... В областную прокуратуру поступило заявление от господина Халандовского о том, что вы пробуете с него взятку в размере пяти миллионов рублей за то, чтобы закрыть уголовное дело, возбужденное против вышеупомянутого господина Халандовского. Деньги, обнаруженные в вашем кармане, подтверждают, что это именно та взятка, о которой идет речь.

— И вы это сможете доказать? — через силу усмехнулся Анцыферов.

— Это уже доказано. Ваши пальчики, простите, светятся тем самым порошком, которым были обработаны газета и деньги. Кроме того, мы переписали номера помеченных купюр. Вот они, на вашем столе, а перед этим лежали в вашем кармане. Я правильно все изложил? — обернулся лысый к Халандовскому.

— Да, — кивнул тот, не в силах поднять глаза на Анцыферова.

— Но мне подсунули эти деньги! — Анцыферов попытался выпустить дымовую завесу из юридических формулировок, ложных ходов, путанных объяснений, которые потом можно будет истолковать в любом нужном направлении.

— Газетную упаковку, которая лежит в вашей корзине, тоже подсунули?

— Коля! — лысый подозвал очкастого парня со странными аппаратами. — Повторим для понятых. Понятые, подойдите поближе, — руки Анцыферова снова, чуть ли не силон, уложили на стол, осветили, сфотографировали, дали н окуляр заглянуть и понятым. — Вы видите светящиеся пятна? Это следы порошка, которым были обработаны газета и деньги. Запомните и убедитесь, потому что вам придется подписать протокол о задержании. Протокол лежит вон на том столе, подпишите его, пожалуйста!

— Я протестую! — сказал Анцыферов звенящим голосом. — У нас подготовленный протокол!

— А разве это для вас такая уж новость? — криво усмехнулся лысый. — Обычная практика. Тем более, что у нас было время подготовиться.

— Я хочу позвонить! — требовательно сказал Анцыферов.

— Пожалуйста. Нет проблем. Но чуть попозже.

— Кто вам дал разрешение на эти действия?

— Закон.

— Я — это закон!

— Тем более, — несколько бестолково ответил лысый, но именно бестолковость его слов и убедила Анцыферова в том, что сопротивление бесполезно. И Анцыферов замолчал. Он лишь возбужденно смотрел по сторонам, пытался насмешливо улыбаться, но улыбка не получалась, она выходила какой-то нервно-искривленной.

Вошел Пафнутьев, только сейчас вошел.

Молча осмотрелся, подошел к столу, бросил взгляд на блокноты, авторучки, деньги. На него никто не обращал внимания, кроме Анцыферова. Прокурор смотрел на него с каким-то злым прозрением. И то, как ведет себя Пафнутьев в его кабинете, во время этих строгих процессуальных действий, убедило его в том, что именно этот человек сейчас здесь главный. Никого из сотрудников прокуратуры в кабинет не пускали, и даже девочку-секретаршу усадили за стол и приставили охранника. Любые ее попытки позвонить, выйти, что-то кому-то сообщить охранник, молодой невозмутимый парень, пресекал спокойно и с какой-то внутренней убежденностью. Стоило девочке подняться, он клал ей сильную руку на плечо и усаживал на место. Когда она протягивала руку к телефонной трубке, рука парня на телефоне оказывалась раньше. Уже потому, что в дверь за все это время никто не заглянул, девочка могла бы догадаться, что и с внешней стороны, в коридоре тоже кто-то стоит.

Пафнутьев взял со стола связку ключей Анцыферова, выбрал один из них и подошел к сейфу.

— Я протестую! — вскричал Анцыферов, но никто даже не оглянулся на его голос.

Пафнутьев, не торопясь, открыл сейф и отгородившись от Анцыферова открытой дверцей сейфа, вынул из-под пиджака и положил на полку несколько красивых обложек с разноцветными надписями, сделанными фломастерами.

— Что ты роешься там, Павел Николаевич? — не выдержал Анцыферов, глядя в спину Пафнутьева с немым ужасом.

— Это твои конверты? — Пафнутьев снял с полки только что им же положенные обложки и показал Анцыферову.

— Мои, ну и что? Что из этого?!

— Понятые, вы слышали? — обернулся Пафнутьев к мужчине и женщине, сидевшими у дальней стены и молча наблюдавшими за неспешной возней людей в столь недоступном для них прежде кабинете. — Он только что подтвердил, что эти конверты его?

— Да, слышали... Подтверждаем.

— Итак, уточняю... Прокурор Анцыферов во время обыска подтвердил, что семь... Да, семь папок разных цветов, с надписями, сделанными разноцветными фломастерами, вместе с бумагами, вложенными внутрь, принадлежат ему. Вы это слышали?

— Слышали и готовы подписать протокол, — произнесла женщина в красной нейлоновой куртке.

— Да уж подписали, — обронил сидевший рядом с ней мужчина в плащевой куртке. Невольно выдал он, что не первый раз присутствует в качестве понятого, что знает больше, чем положено знать понятому. Проговорился, по что делать, и без этого не бывает. Но четкий прокурорский ум Анцыферова мгновенно ухватился за эту проговорку.

— Что вы подписали? Откуда вы знаете, что в моем сейфе окажутся эти конверты? Кто вы такие, в конце концов?

— Леонард, успокойся, — обернулся от сейфа Пафнутьев. — Они подписали уже несколько протоколов.. Об изъятии денег, о светящихся ладошках... У них уже голова кругом идет, а ты накинулся на невинных людей, как... Как во время судебного процесса. Не надо... Все хорошо, Леонард, все хорошо.

— Это мои конверты, но я туда их не клал, — четко произнес Анцыферов. — Прошу занести мои слова в протокол.

— Занесем, — лениво обронил Пафнутьев. — Все занесем. И вообще, зачем тебе беспокоиться? Будет экспертиза и она установит, чьи отпечатки пальцев на этих конвертах. Ты согласен на такую экспертизу?

— А кто ее будет проводить?

— Худолей.

— О, Боже! — простонал Анцыферов. — Как жаль, что я его не выгнал год назад!

— Понятые, вы слышали? Задержанный требует экспертизы отпечатков пальцев на папках и не возражает, чтобы в этом принял участие эксперт городской прокуратуры Худолей? Слышали? — Пафнутьев обернулся к понятым.

В ответ понятые дружно кивнули, все еще переживая свой промах, когда выдали хитроумному Анцыферову, что не такие уж они случайные люди во всем происходящем.

Пафнутьев, бросив на всех рассеянный взгляд, вышел. На Анцыферова не посмотрел. Ему здесь больше делать было нечего. И уже уходя, каким-то задним слухом уловил слабый, почти неслышный щелчок наручников.

По дороге к Сысцову Пафнутьев решил окончательно отрезать пути отступления и себе, и Анцыферову. Все, что сейчас происходило в кабинете городского прокурора, имело обратный ход, имело, и Пафнутьев это прекрасно знал Он вполне допускал, что завтра, к примеру, Анцыферов вызовет его к себе в кабинет и предложит ознакомиться с постановлением о возбуждении уголовного дела против Пафнутьева Павла Николаевича за превышение должностных полномочий. И при этом лицо у Анцышки будет непроницаемо скорбным. А Халандовский будет болтаться в петле, которую изготовит собственными руками. А Байрамов, в распахнутом плаще, пройдется с брезгливым выражением лица по гастроному Халандовского, выбрасывая в стороны остроносенькие свои туфельки, и будет за ним бежать с диктофоном, ловя каждое слово, корреспондент местной газеты, чтобы завтра же опубликовать интервью со спасителем и избавителем...

Пафнутьев вошел на переговорный пункт, забрался в дальнюю кабину и набрал московский номер Фырнина. Тот неожиданно оказался на месте, что уже само по себе было удачей.

— Здравствуй, Фырнин, — сказал Пафнутьев. — Как протекает столичная жизнь?

— Она в основном вытекает, Павел Николаевич.

И остается ее все меньше.

— Какие новости?

— Значит, так... Докладываю... Восьмой этаж выгорел полностью, сейчас какими-то странными снарядами, не то зажигательными, не то вакуумными палят по девятому этажу. Прицельность огня довольно приличная, снаряды влетают прямо в окна.

— Не понял?

— Идет штурм Белого дома, Павел Николаевич. Президент бросил в бой против парламента лучшие свои гвардейские части Танки, снайперы, отряды особого назначения с пулеметами и огнеметами. Они посоветовались и пришли к выводу, что президент победит. Такую силу преодолеть невозможно. Ты это, Павел Николаевич, должен знать твердо. И не совершать в связи с этим опрометчивых поступков и заявлении.

— Что происходив Ничего не понимаю!

— Парламентарии наши, народные избранники, представляешь, засели в Белом доме! И заседают.

— Ну и пусть заседают!

— Ты ничего не понимаешь, Павел Николаевич... Они заседают и при этом допускают такие слова и выражения, что кто угодно может впасть в неистовство. Они так себя ведут, будто кого-то представляют. Вот он и впал.

— Куда впал? Кто?

— Президент впал в неистовство. Дай Бог хватило бы снарядов, а то, понимаешь, военные заводы разогнали, чтоб значит из-за океана овации услышать... Овации услышали, а снаряды могут кончиться. Во! Девятый запылал! Дым валит, танки заняли позиции на мосту, палят прямой наводкой! Прямо в окна снаряды влетают и уже там, внутри, разрываются Человеческие мозги наружу летят, предоставляешь?! Ну, в самом деле, забрались и сидят. Заседают видишь ли, конституцию, видишь ли, соблюдают. Тут у кого угодно терпение лопнет! Вот оно и лопнуло.

— Что лопнуло? — слышимость была плохая, Пафнутьев не все понимал, о чем ему говорил из Москвы Фырнин.

— Терпение.

— Какое терпение?

— Президентское. Какое же еще... Во-во! На штурм пошли боевые машины пехоты, а под их прикрытием бравые ребята с огнеметами. Посмотрим, что там у нас за парламент такой... Заседать-то они умеют, а вот оказать достойное сопротивление? Как? Вспомните, милые мои, город Козельск! Там наши семь недель держались! А то, понимаешь, конституция у них! Суд у них, видишь ли, конституционный! Народные они, вишь ли, избранники...

— Остановись Фырнин! У меня тут тоже сообщение не слабее!

— Подожди, Павел Николаевич! Представляешь, американская телекомпания на весь мир ведет репортаж о штурме Белого дома! Теперь во всем мире нас зауважают! Знаешь, как наши танки будут расхватывать, какое наши огнеметы во всем мире распространение получат.... О! Это же реклама нашего доблестного оружия! Во, устал американский корреспондент, проси г, чтоб ему на крышу кофе принесли, не могу, говорит, без кофе, кайф, говорит, не тот... С кофе, говорит, куда приятнее вести репортаж о штурме Зимнего Дворца... Тьфу ты! Белого дома! Понимаешь, Павел Николаевич, каждый вождь должен в своей жизни иметь хоть один приличный штурм... А то ведь в будущих учебниках истории о нем и написать нечего будет. А теперь уже есть что написать, есть чем перед потомками похвастать! Два миллиарда свидетелей! Как следователь ты должен этот факт оценить по достоинству. Да, в данный момент два миллиарда человек по телевидению наблюдают за штурмом. Это ж сколько новых своих приверженцев во всем мире получит наш доблестный президент! Во! Опять залп, окна вдребезги и мозги наружу... О, Павел Николаевич! А то ишь, депутаты они, народные они избранники... А мозги летят точно так же, как и у остальных граждан. Народные избранники? А где ваш народ? Сидит по домам, телевизор смотрит, чай пьет... Вот вы и предстали перед своими избранниками!

— Остановись, хватит. Я все понял. Записывай... Сегодня утром взят с поличным городской прокурор Анцыферов. Помнишь такого?

— Неужто взят?!

— С поличным. При попытке получить взятку в размере пяти миллионов рублей. Попытка пресечена...

— Моим лучшим другом?

— Да. Твоим лучшим другом. При содействии областной прокуратуры. Меня поминать не надо, мне, лучше пока не возникать.

— Понял. За что взятка?

— Состряпано фальшивое уголовное дело. А чтобы его прикрыть берут взятку. Система отработана и до сих пор действовала безотказно.

— Произошел первый сбой?

— Авось, не последний.

— Пять миллионов?! Я тут в нулях запутался....

— А для чего, ты думаешь, ввели пятидесятитысячные купюры? Для взяток это просто незаменимые деньги. Пакет размером с сигаретную пачку, а в нем — пять миллионов.

— Внутри, Павел Николаевич, страшный пожар.. Люди горят как свечки, это от них такая черная копоть... Танки на мосту занимают новую позицию... Более выгодную. Все этажи выше восьмого — черные...

— Почему?

— От копоти. Когда человек горит, знаешь какая от него копоть идет? Просто ужас. Был Белый дом, стал черный. А американец опять просит кофе на крышу... Кайф американец ловит. Балдеет, если по-нашему. Во, по радио сообщили, что ихний президент Клинтон полностью на стороне штурмующих. Нам, говорит, такая демократия и не снилась. А английская королева потеряла самообладание, носится по дворцу и хлопает в ладошки, представляешь? Да Павел Николаевич... Тут у нас бинокль у одного есть, навели на американское посольство — там сплошное ликование — лица в окнах веселые, хохочут, впечатлениями делятся, шампанское открывают... Даже сюда слышно, как у них там бокалы звенят... Союзники все-таки... Им тоже приятно, что у нас такие победы... Во! Министр обороны со свитой... Видимо, приехал засвидетельствовать почтение парламенту... Ждет, что ему сейчас из Белого дома ключи вынесут... Что-то не несут... Во, опять залп, опять мозги из окон наружу летят... И какие мозги!

— Ты все записал? — спросил Пафнутьев, дождавшись, пока Фырнин замолчит на секунду.

— Значит так... В нашем журнале я дать материал не смогу, журнал выходит только через месяц... А вот газету для тебя найду... Какую — сообщу дополнительно. Не потому что не знаю, а потому что сообщать об этом даже тебе — преждевременно. Снимут материал. Понял?

— Понял.

— Тут вот к нам пришел парень из Белого дома, прорвался как-то, или вырвался из оцепления, не знаю, как и сказать... Только на одном этаже насчитал полтыщи трупов... Пойду послушаю, что он там еще говорит... Пока.

И Фырнин положил трубку.

На следующее утро Фырнин позвонил и сказал, какую газету в киосках искать. Нашел эту газету Пафнутьев, не сразу, но нашел. И заметку нашел. Называлась она «Борьба с коррупцией».

«Вчера в собственном кабинете при попытке получить взятку в размере пяти миллионов рублей задержан городской прокурор Л. Л. Анцыферов. Оказывается, в высших правовых сферах города была давно уже разработана целая система получения взяток. Сначала создавалось дутое уголовное дело, а потом, чтобы его прикрыть, платились хорошие деньги и все расходились ко взаимному удовольствию. Арест матерого взяточника Анцыферова Л. Л. — первая ласточка, как сообщили нашему корреспонденту. В ближайшее время, по сведениям, которые имеются в редакции, можно ожидать новых разоблачений».

Ниже стояла подпись — В. Фырнин.

— Крутовато, по ничего, сойдет, — пробормотал Пафнутьев, складывая газету и запихивая ее в карман.

Но это произошло утром следующего дня, а накануне, и день задержания Анцыферова, ему еще предстояло встретиться с Иваном Ивановичем Сысцовым. Вот что больше всего тревожило его, вот что повергало в трепет и неуверенность.

Частой походкой, большими шагами, играя ягодицами и прижав папку вспотевшей от волнения ладошкой, Пафнутьев шел к Сысцову, торопясь опередить всех и первым сообщить об аресте Анцыферова. Это было очень важно выплеснуть ошарашивающие сведения на неподготовленное еще сознание Сысцова. Особые надежды Пафнутьев возлагал именно па неожиданность и, на папку, которую он наполнил бумажками из голдобовского чемоданчика. Того самого маленького чемоданчика, который год назад Андрей похитил в квартире Заварзина. Не зря столько лет собирал Голдобов эти бумажки, собираясь ими рано или поздно прижать Сысцова к стене.

— Ну что ж, я постараюсь выполнить твой завет, Илья Матвеевич, — пробормотал Пафнутьев, приближаясь к высокому серому зданию с бетонным козырьком над входной парадной лестницей. — Я постараюсь, дорогой. А если не получится, не взыщи... Будем надеяться, что не зря ты платил хорошие деньги за накладные, расписки, за фотографии и резолюции, за магнитофонные записи с интимным шепотом и любовные послания с деловыми указаниями. Теперь все это должно сработать и погубить непутевую душу проходимца Анцыферова Леонарда Леонидовича.

Быстрым шагом Пафнутьев поднялся на второй этаж, прошел мимо милиционера даже не заметив его, не потому что стал таким уж большим да важным, он действительно его не заметил. Да и тот, бросив взгляд па Пафнутьева, понял — не притворяется мужик, он и в самом деле маленько не в себе. Секретарша с простоватым, доброжелательным и потому с совершенно неприступным лицом повернулась к нему, улыбнулась располагающе — она всем так улыбалась.

— О, Павел Николаевич... Давно вас не было видно!

— Мал потому что был... А теперь я расту, каждый день расту и становлюсь все больше и больше.

— А когда думаете остановиться?

— Вот сейчас меня и остановит один хороший человек, — он кивнул на дверь кабинета.

— Вы не предупредили, не знаю сможет ли...

— Хотите, открою секрет?

— Откройте, — улыбнулась секретарша еще доброжелательнее, хотя казалось бы, это уже невозможно.

— Сможет.

— Вы так уверены...

— Говорю же, большим человеком стал. Скажите, что случилось нечто чрезвычайное.

— А оно действительно случилось?

— Кузьма Прутков сказал... Не шути с женщинами. Эти шутки глупы и неприличны. Вот я и не шучу.

— Ну, что ж..., — секретарша вошла в кабинет Сысцова и тут же вышла обратно. — Входите, Павел Николаевич. Только недолго, у него сегодня встреча с избирателями.

Пафнутьев молча кивнул, сделал широкий шаг к двери, рывком распахнул ее, тут же толкнул следующую дверь. Он словно нарочно совершал действия, после которых уже нельзя было отступить, передумать, переиграть. Впрочем, все последние дни, а то и весь последний год он совершал именно такие действия — каждый раз сжигая за собой мост, обрушивая тропинку, заваривая намертво дверь, в которую только что проник...

Сысцов сидел у журнального столика и пил чай. Кружочек лимона золотисто светился на солнце в чайном стакане, придавая всей сцене теплоту и почти домашний уют.

— Входи, Павел Николаевич, — Сысцов царственно махнул рукой, приглашая гостя сесть в соседнее кресло. И тут же прихлебнул из стакана, спрятав глаза. — Валя сказала, что у тебя что-то необычное... Я заметил, с тобой частенько последнее время стали происходить чрезвычайные события — золотой ободок па стакане сверкнул желтым настораживающим бликом. — Давай, бей... Похоже, я туг для того и сижу, чтобы вы все приходили сюда время от времени и били меня по темечку.

Пафнутьев сел, положил папку на колени, поднял голову и посмотрел на Сысцова печально и даже с некоторым соболезнованием.

— Арестован Анцыферов.

— Знаю, — кивнул Сысцов, прихлебывая чай. — Дальше.

— Вы уже знаете? — поперхнулся Пафнутьев от удивления.

— Невродов доложил.

— Ну, тогда слава Богу... А то я уж думал, что мне первому придется принести эту весть.

— Нет... Невродов оказался неожиданно гуманным человеком... По отношению к тебе, Павел Николаевич... И весь удар взял на себя.

— Надо же, какое великодушие, — пробормотал Пафнутьев.

— Но все равно хорошо, что ты пришел, — Сысцов остро глянул на Пафнутьева поверх стакана. — Невродов мало что мог сказать... Очень волновался, — Сысцов жестко улыбнулся. — Он сказал, что ты доложишь подробности. Слушаю тебя, Павел Николаевич, — и Пафнутьев вдруг ясно услышал в наступившей тишине, как мелко и часто бьется в опустевшем стакане серебряная ложечка, передавая дрожание руки Сысцова. — А то я уж, честно говоря, подумал ненароком... Не придешь ли ты с конвоирами за мной... Нет, вроде, один пришел... И на том спасибо.

Ложечка продолжала звенеть в стакане, и Сысцов, поймав взгляд Пафнутьева, устремленный в сторону этого мелкого дробного звона, поставил стакан на стол.

— Иван Иванович, — начал Пафнутьев, наклонив голову вперед, как бы преодолевая сильный встречный ветер, который бил ему в лицо. — Я прекрасно понимаю все, что произошло, понимаю суть событий... И скрытую их сторону. Но все произошло настолько неожиданно, что предупредить вас, посоветоваться... Не было никакой возможности. События назревали несколько дней... И я не думал, что они взорвутся столь быстро.

— Не тяни.

— Внешняя сторона событий такова... Некий директор гастронома, Халандовский, написал заявление о том, что прокурор города требует с него пять миллионов рублей за прикрытие уголовного дела, возбужденное против того же Халандовского.

— А что он натворил, этот твой Халандовский?

— Почему он мой?

— Не надо, — досадливо махнул рукой Сысцов. — Не надо лапши, Павел Николаевич. Что он натворил?

— Ничего. Обвес, обсчет... Обычные торговые дела.

— И за это пять миллионов? Он что, ошалел?

— Кто? — осмелился спросить Пафнутьев.

— Анцышка... Многовато запросил... Такие дела стоят меньше. Продолжай.

— Халандовский не простак. Он понимал, что обвинение дутое. Для того и составленное, чтобы получить с него деньги. И он, ничем не рискуя, обратился в областную прокуратуру. Те ухватились. И сегодня утром провели операцию. Халандовский вручил Анцыферову пять миллионов меченных денег, те тут же вошли следом за ним И оформили факт получения взятки. Были изъяты и сами деньги, и газетная упаковка, пересыпанная светящимся порошком, тут же сфотографировали руки Анцыферова, они тоже светились.

— Засветился, значит, наш прокурор, — задумчиво проговорил Сысцов, с улыбкой глядя на Пафнутьева. — Засветился... Жаль. Хороший был человек, а, Павел Николаевич?

— Мы с ним давно работали, — осторожно ответил Пафнутьев, не разобравшись в смысле вопроса.

— Ну, хорошо... А твоя роль во всех этих событиях... В чем она заключается? Ведь я же не поверю, что ты ничего не знал и ни о чем не догадывался, а?

— Знал и догадывался, — кивнул Пафнутьев.

— Почему же не спасал Анцыферова?

— Это моя обязанность?

— Да.

— А вот этого я уже не знал.

— Врешь, — просто сказал Сысцов. И улыбнулся каким-то своим, невысказанным мыслям. И Пафнутьеву эта его улыбка не понравилась. Он вдруг ясно понял, что если сейчас, вот в этом разговоре, он не переломит этого упрямого, сильного, всепонимающего противника, то ему придется не просто менять работу, ему придется поменять и место жительства. В этом городе оставаться будет попросту опасно. И спокойствие Сысцова объяснялось только одним — он уже с ним попрощался. И сейчас лишь исполнял последний долг. — Да, Павел Николаевич, ты обязан был Анцыфсрову помогать, выручать, предупреждать о малейшей опасности, а в случае надобности, закрывать его собственной грудью. Только при таком отношении к Анцышке мы с тобой могли бы работать дальше. Вот в этом кабинете, ровно год назад, даже немного больше, он сделал тебя начальником следственного отдела. Ты не забыл об этом?

— Не забыл, — Пафнутьева охватила легкость, которая посещала его в минуты крайней опасности. Не было ни сомнений, ни колебаний, не было запасного выхода и спасительного входа, все решалось в эти вот самые секунды, решалось навсегда. Пафнутьева охватило шалое состояние вседозволенности, которое он однажды уже испытал в этом кабинете, когда так самозабвенно и нагло излагал им же самим придуманную версию убийства Пахомова. Тогда еще он открыл слабое место этих вот могущественных людей — они могут переиграть любого в игре солидной, обстоятельной, продуманной. Но если им все время, безостановочно подбрасывать доводы и объяснения, которые не вписываются в обычную логику поступков, они теряются, происходит сбой в их непоколебимой уверенности.

Пафнутьев провел годы за следственным столом, допросив за эго время тысячи людей, и не просто допросив, а вывернув их, можно сказать, наизнанку. И эти годы, эти допросы, знакомство с тысячами людей дали опыт, который позволял вести себя так, как требовалось именно в этом положении, именно с этим человеком и выходить на результат, который требовался.

— Наш разговор окончен, Павел Николаевич, — сказал Сысцов, тяжело поднимаясь из кресла. — Нам обоим все ясно, не правда ли? Анцыферов будет на свободе сегодня же, сейчас же... Мне кажется, что вы с ним уже не сможете работать вместе. Но это уже решать Анцыферову.

— Вот так круто?

— Да, Павел Николаевич, только так. Вы просчитались. Я знаю, вы в душе игрок, азартный игрок, с фантазией, с необходимой долей наглости и блефа... Я понял это еще год назад. И должен вам сказать, что именно эти качества меня и привлекли. Таких людей везде ценят... Но только в тех случаях, когда они правильно себя ведут и ставят на ту карту, на которую им указывают. Но когда они начинают своевольничать, совершать поступки в меру своего куцего понимания событий, когда они проявляют уже собственную гордыню, самостоятельность, как им кажется...

— А на самом деле что они проявляют? — поинтересовался Пафнутьев, вдавленный в кресло словами Сысцова.

— А на самом деле они проявляют собственную ограниченность, — усмехнулся Сысцов, садясь за стол. — В таких случаях с ними прощаются. Более того, принимаются меры, чтобы обезопаситься от них и в будущем. Вы понимаете, о чем я говорю, да?

— Местами, — дерзко ответил Пафнутьев.

— Я и не рассчитывал, что вы сможете понять все... Что же вы сидите, Павел Николаевич? Я же сказал — разговор окончен.

— Разговор еще не начинался, Иван Иванович, — произнес Пафнутьев и даже нашел в себе силы улыбнуться прямо в лицо Сысцову. — Присядьте, Иван Иванович, — Пафнутьев великодушно показал на кресло, с которого только что поднялся Сысцов.

Тот изумленно поднял брови, склонил голову к плечу с таким выражением, будто услышал что-то чрезвычайно забавное.

— Ну-ну, Павел Николаевич...

— Наш разговор еще не начинался, — повторил Пафнутьев и положил, только сейчас снял с колен и положил на журнальный столик, рядом с серебряным подстаканником Сысцова свою потертую папку. Папка — это документы, а документы Сысцов уважал. И, завороженно глядя на папку, приблизился к столику и опустился в кресло, с которого только что поднялся. Сел, не сказав ни слова, понимая, что любое произнесенное им слово будет как бы на руку Пафнутьеву, будет работать на ту новую роль, которую тот себе выбрал. А молчание — это достойно, это сильно.

— Слушаю, — наконец сказал он, не выдержав паузы.

— Вы сказали мне, дорогой Иван Иванович...

— Сбавьте тон, — резко сказал Сысцов.

— Постарайтесь меня выслушать... Я не задержу вас слишком долго. Надеюсь, вернее, убежден, что вы не пожалеете о тех десяти минутах, которые потратите на меня, — теперь уже Пафнутьев заговорил с изрядной долей жесткости. — Так вот, вы напомнили мне, дорогой Иван Иванович, о нашей встрече в этом кабинете год назад. Вы сказали, что Анцыферов великодушно назначил меня начальником какого-то там отдела, и за это я должен был его благодарить по гроб жизни. Я все происшедшее тогда понял иначе. Меня назначили вы, Иван Иванович. А Анцыферов лишь согласился, скрипя сердцем.

— Скрепя сердце, — поправил Сысцов.

— Мне больше нравится так, как я сказал. И благодарить я должен именно вас, Иван Иванович, за то давнее назначение. Именно так обстояло дело.

— Возможно, — благосклонно кивнул Сысцов. Несмотря на свой ум, опыт, хватку, отказаться от похвалы он все-таки не мог. А Пафнутьев понял — начал он неплохо, что-то в душе Первого ослабло, на него он уже смотрел с интересом. И в глазах у него не было холодного, стального блеска.

— Когда я оказался в ловушке у этих бандитов....

— Я наслышан об этом.

— Когда я оказался в ловушке у этих бандитов, — Пафнутьев пренебрег замечанием Сысцова, больше того, своим повтором он как бы осадил его, поставил на место, и Сысцов опять взглянул на него с изумлением — он открывал для себя Пафнутьева нового, неожиданного. — Этот мясник, этот наемный убийца, прежде чем отрезать мне голову в ванной, решил позабавиться. И когда ему кто-то позвонил, он отчитался, выслушал чьи-то там указания, а потом взял да и протянул мне трубку — послушай дескать, и ты.

— Он дал вам трубку, не закончив разговора? — Сысцов напряженно наклонился вперед.

— Да, Иван Иванович, именно так. Он не очень, уважительно отнесся к собеседнику... Он поднес трубку к моему уху, когда тот еще продолжал говорить.

— Я не знал этой подробности, — чуть смешался Сысцов. — И что же вы услышали?

— Я услышал голос Анцыферова.

— Не может быть! — искренне воскликнул Сысцов, отшатнувшись в кресле. — Это надо же быть, идиотом!

— Кому? — улыбнулся Пафнутьев.

— Обоим.

— Не будем сейчас об этом... Таким образом, у меня появились основания усомниться в Анцыферове.

— Он очень неважно выглядел, когда я появился в его кабинете с головой на собственных плечах. Он предпочел бы, чтобы свою голову я держал под мышкой.

— Представляю, — хмыкнул Сысцов.

— Я тоже... Естественно, работать ему со мной стало неуютно. Но это тоже к делу не относится. И когда после всего этого до меня дошла информация о готовящейся взятке... Согласитесь, у меня были основания не бить в колокола.

— Понимаю вас, — кивнул Сысцов. — Возмездие — святое чувство. Прекрасно вас понимаю.

— Никакого возмездия, никакой мести. Доложить, вам о телефонном звонке, когда я лежал связанным по рукам и ногам, я был обязан. Но мог ли я, положив голову на плаху, утверждать, что это был голос именно Анцыферова? Не показалось ли мне это в моей тогдашней предсмертной тоске? Я — следователь. И я обязан был положить на стол доказательства. А у меня их не было.

— Но у вас их никогда и не будет, — произнес Сысцов с той странной интонацией, когда его слова можно было истолковать и как вопрос, и как утверждение, но было в нем и сочувствие, и удовлетворение.

— Не обо мне разговор, — сказал Пафнутьев, пресекая попытки Сысцова выудить подробности. — Я — птица не столь уж высокого полета. Речь идет о вас, Иван Иванович. О вашей судьбе, о вашем будущем.

— Даже так? — на этот раз в восклицании Сысцова уже не было прежнего благодушия.

— Эти бумаги, пленки, фотографии были обнаружены сегодня утром в сейфе Анцыферова, — Пафнутьев вынул полдюжины разноцветных папок с резолюциями, сделанными фломастерами в углу каждого конверта. — Обратите внимание, Иван Иванович... На каждой папке рукой Анцыферова сделаны соответствующие пометки... Как я понимаю, сделаны они для собственного потребления, он их делал для себя... Я оставляю вам эти документы.

— Их уже кто-то видел?

— Нет. Я изъял их при обыске, а когда понял их характер, содержание...

— Они уже побывали в областной прокуратуре?

— Нет.

— Невродов с ними знакомился?

— Нет.

— А его люди?

— Нет.

— — Это хорошо, — Сысцов взял папки, бегло взглянул на них. — Да, это рука Анцыферова. Любопытно...

— Если хотите, можете посмотреть прямо сейчас. Я посижу, подожду... Можете посмотреть их без меня, я позвоню позже... Можете вообще оставить их себе. Но в любом случае моя просьба заключается в следующем — посмотрите их сегодня. Пока Анцыферов еще...

— Я понял, — кивнул Сысцов. — Пока он еще изолирован.

— Когда я взглянул на эти бумаги, которые он хранил так бережно, которые подбирал и сортировал так тщательно, которые наверняка готовился пустить в дело... Я понял, что тот голос в трубке принадлежал все-таки ему.

— Но ведь нужно быть идиотом, чтобы хранить подобные бумаги в служебном сейфе, — пробормотал Сысцов, заглянув в одну из папок.

— Знаете, Иван Иванович, мне кажется, что это не единственный его поступок, который вызывает.., сомнения.

— Деликатно вы иногда выражаетесь, Павел Николаевич, — усмехнулся Сысцов.

— Как говорит наш эксперт, с кем поведешься, с тем и наберешься.

— Позвоните мне через пару часов. — сказал Сысцов и, взяв папки, направился к письменному столу. — Анцыферов знает, что эти бумаги обнаружены при обыске?

— Да. И подтвердил это при понятых. Его подтверждение занесено в протокол.

— Что же это он... Растерялся?

— Очень, — заверил Пафнутьев.

— Но это же надо быть дураком... Почему он не отрекся от них, почему не сказал, что их ему подсунули?

— Мы об этом уже говорили, Иван Иванович, — Пафнутьев поднялся. — Анцыферов иногда совершает странные поступки.

— Я жду вашего звонка, Павел Николаевич, — на этот раз Сысцов произнес имя Пафнутьева даже с некоторой долен уважительности.

Пафнутьев позвонил Сысцову ровно через два часа. Секретарша соединила его тут же, не задав ни единого вопроса — видимо, была предупреждена.

— А, Павел Николаевич, — буднично произнес Сысцов. — Рад, что вы нашли время позвонить мне... Я разобрался с вашим вопросом. Мне кажется, нам не надо особенно беспокоиться и вмешиваться в это дело... Пусть все идет, как идет. Суд разберется и скажет свое слово. Вы согласны?

— Конечно.

— Вот и отлично. Продолжайте работать. Кстати, подумайте, кто бы мог заменить.., хотя бы временно.., отсутствующего.., работника.

— Если мне это позволительно... — начал было Пафнутьев, но Сысцов перебил его.

— А почему бы и нет?

— Хорошо... Я попытаюсь...

— Всего доброго, Павел Николаевич. Благодарю вас.

И Сысцов положил трубку.

Овсов стоял у окна, глядя па жизнь больничного двора, Валя сидела за его спиной па кушетке и шел между ними привычный, неспешный разговор о том, о сем. Говорили о самих себе и о странных отношениях, сложившихся между ними, когда и рвать нет сил, и продолжать тягостно. И вдруг Овсов увидел, как во двор въехала машина. Он, сразу обратил на нее внимание, потому что въехала она не так, как обычно въезжают машины в больничные ворота. Сюда въезжают на малой скорости, притихшие, понимая свою неуместность здесь, среди покалеченных, больных, умирающих. А эта въехала на скорости, с визгом остановилась у самого крыльца, из нее быстро вышли два человека и бегом поднялись по ступенькам.

— Кажется, к нам гости, — проговорил Овсов. И хотя больше ни о чем не успел подумать, взгляд его сам по себе остановился па телефоне — надо бы позвонить.

— Кого-то привезли? — спросила Валя.

— Скорее, за кем-то приехали... Ты на кого-то оформляла сегодня выписку?

— Кому положено, ушли еще до обеда.

— Слышишь? — спросил Овсов, дав Вале знак замолчать. И оба услышали в коридоре частые, решительные шаги. Они приближались, становились громче и в них явно звучала угроза — по больничным коридорам так не хотят. Шаги замерли у самой двери, помедлили секунду. Дверь распахнулась и в ординаторскую вошли два молодых человека. Оба были одеты в черные кожаные куртки. Один был повыше, массивнее, с пучком волос, собранных на затылке, второй пониже, весь поменьше, но жилистее, стремительнее. — Слушаю вас, молодые люди? — проговорил Овсов, повернувшись к ним от окна.

— Где Званцев? — спросил высокий, взяв на себя разговор.

— Простите? — Овсов удивленно вскинул брови.

— Я спрашиваю, в какой палате лежит Званцев Сергей Дмитриевич! — отрезал длинный. — Вопрос ясен?

— Валя, — обернулся Овсов к девушке, — у нас есть такой больной?

— Не знаю... Надо уточнить, — Валя легко поднялась и вышла из ординаторской. В коридоре прозвучали ее быстрые, срывающиеся на бег шаги. — Молодец, — успел подумать Овсов. — Все поняла. И юн понял — пришли добивать Зомби. Но как они узнали, что он жив, что он здесь?

— Куда она пошла? — подозрительно спросил длинноволосый, шагнув к Овсову.

— Вы же просили уточнить насчет больного... Наверно, в приемный покой. Там регистрируются все поступления, самые свежие, самые...

— Нам не нужны свежие поступления! Этот тип лежит у вас уже полгода!

— У нас есть больные, которые лежат и дольше, — ответил Овсов, затягивая время, давая Вале возможность что-то предпринять. — А что она может предпринять? — подумал Овсов. — Увести Зомби куда-нибудь? Куда? Хотя, может... В кладовку какую-нибудь, за швабрами спрячет, в рентгецкабинет, там бронированные двери, эти не смогут пробиться даже со взрывчаткой... Не один ли из них приходил сюда полгода назад? Очень даже может быть... Если и не из них, то очень похожий... Из того же племени.

— Нас интересует человек, который поступил сюда, к вам, полгода назад. Его привезли в бессознательном состоянии. Авария на дороге.. Где он?

— А что у него? — спросил Овсов.

— Не понял?

— С чем он лежит у нас? Перелом, потеря крови, ушибы... Я могу долго перечислять болезни... Больные распределены по палатам, в соответствии ,с повреждениями... Например, в седьмой, рядом с моим кабинетом, у всех переломаны ноги... Дальше, в пятой, у всех какие-то несчастья с руками.

Коротко остриженный парень, который остался стоять у двери, выглянул в коридор и тут же обернулся.

— Пошли! — быстро сказал он. — Баба куда-то его повела!

— Ну, падаль! — пригрозил длинноволосый Овсову и оба парня выскочили в коридор. Он был достаточно длинным, не менее ста метров, и Овсов, выйдя вслед за гостями, увидел в конце коридора Валю и Зомби, они торопясь выходили из палаты. Заметив бегущих к ним парней, оба вернулись в палату.

— Кажется, пробил час, — пробормотал Овсов и, войдя в свой кабинет, схватил стоявший за шкафом костыль — металлическую палку с ручкой. С этим ненадежным вроде бы оружием он бросился к палате Зомби. Парни были уже у двери и что есть силы ломились в нее. Фанерная клееная дверь уже болталась на одной петле и гости с хрустом выламывали ее из рамы.

Подбежав на несколько шагов. Овсов перехватил костыль, будто это было ружье, и выставив его вперед, сделал еще шаг к палате.

— Прекратить! — заорал он хрипло, — Прекратить безобразие! — видимо, не было у него более сильных слов, или же не решался он произнести их в больничном коридоре.

— Отвали, папаша! — прорычал высокий детина.

— Убирайтесь немедленно, не то буду стрелять! — заорал Овсов с таким убеждением, что оба парня на мгновение остановились.

— Боря, разберись! — бросил парень с пучком волос на затылке и, вырвав дверь, отбросил ее в сторону. И в этот момент оглушительно грохнул выстрел, прозвучавший особенно громко в замкнутом пространстве коридора. Серый линолеум под ногами парней взорвался, вспенился клочьями от вошедших в него крупных картечин.

— Больше предупреждать не буду! — воспользовавшись растерянностью парней. Овсов успел перезарядить странное свое оружие.

Парни переглянулись, посмотрели на Овсова, на направленный па них ствол, на развороченный линолеум и одновременно попятились.

— Один шаг в мою сторону и буду стрелять, — предупредил Овсов. — Я знаю куда нужно целиться.

— Ну, падаль, — сказал высокий, открывая дверь на лестничную площадку. — Мы еще встретимся!

— На операционном столе! — успел крикнуть вдогонку Овсов. И убедившись, что гости ушли, обессиленно прислонился к стене. Коридор уже был наполнен больными, ходячие на костылях торопились к месту схватки, собираясь насмерть драться за своего врача, но в этом уже не было надобности. — Вес в порядке, ребята, все в порядке... Расходитесь по палатам... Первую атаку мы отбили с Божьей помощью.

Овсов вошел в палату, приблизился к окну, И увидел отъезжавшую машину с гостями. Обернулся — Зомби сидел на кровати, растерянно улыбаясь, рядом безудержно рыдала Валя.

— Отъехали, — сказал Овсов, положив Вале руку на плечо. — Как вы тут заперлись?

— Валя успела швабру вставить в дверную ручку, — Зомби показал на переломанную палку.

— Ясно, — Овсов взял руку Зомби, нащупал пульс, удивленно посмотрел на больного.

— Что? — спросил тот. — Что-то не так?

— У тебя все не так, как у людей... Пульс, как у спящего ребенка. Ты что, совсем не испугался?

— Я бы рад, — улыбнулся Зомби. — Но не могу.

— Надо же, — Овсов присел на стоявшую рядом табуретку. — Ты успел заметить, кто это был?

— Такое ощущение, что раньше я их видел... Но кто это... Не знаю, не могу вспомнить.

— Ну и приятели у тебя...

— Думаете, приятели? Судя по тому, как они ломились, пришли эти приятели вовсе не для того, чтобы спросить о здоровье.

— Мне тоже так показалось, — кивнул Овсов. — Валя, перестань! Умойся, причешись и станешь краше прежнего. Мы уж тут пока сами будем отбиваться.

Не поднимая головы, девушка поднялась и быстро вышла из палаты. Зомби и Овсов молча проводили ее взглядами, потом одновременно посмотрели друг на друга.

— Видишь, как получается, — проговорил Овсов. — Ты еще не знаешь, кто есть на самом деле, а они знают. Они называли тебя Званцевым. Сергеем Дмитриевичем.

— Неплохо звучит, — проговорил Зомби.

— Как они могли узнать о тебе? — спросил Овсов.

— Пафнутьев, — ответил Зомби.

— Не может быть...

— Других вариантов нет. Где-то он вел себя не слишком аккуратно. Это называется утечка информации.

— Ну, что ж... Пошли звонить Пафнутьеву, — и, подхватив странный свой костыль. Овсов первым вышел из палаты. Следом за ним, откинув назад голову, так что приобрел даже какую-то горделивость, вышел Зомби. По коридору он шел, не глядя на больных, провожавших его взглядами, полными какого-то испуганного сочувствия.

Овсов начал набирать номер, не успел даже присесть, и лишь когда пошли длинные настойчивые гудки, нащупал сзади рукой стул и опустился на него.

— Паша? — спросил Овсов, едва Пафнутьев подал голос.

— Да, это я... Как поживаешь, Овес? — Плохо. У нас чрезвычайное происшествие. Бандитский налет. Искали моего любимого клиента. Совместными усилиями удалось отбиться.

— Он жив?

— Стоит передо мной. Если он и уцелел, то только благодаря мужеству и самоотверженности твоего лучшего друга.

— Это ты о себе?

— Да, такие слова я могу говорить только о себе. Искали Званцева. Мы с Зомби еще не знаем, что он Званцев, еще не успели в этом убедиться. А они знают. Как это понимать, Паша?

— Дай сообразить.

— Соображай, Паша. А я пока могу сообщить тебе несколько подробностей сегодняшнего утра... Дверь в палату выломана, в коридоре пахнет порохом, у меня срывается голос, а моя любимая женщина зализывает раны. А ты соображай, Паша...

— Так... Была стрельба? Кто стрелял?

— Я стрелял.

— В кого?

— В пол.

— Это хорошо... Откуда же потянуло порохом, а Овес?

— Я слышал, что ты был в редакции, потом собирался навестить какую-то женщину, которая может оказаться...

— Постой-постой! Я ее навестил. Так... Сиди на телефоне и никуда не отлучайся. Позвоню через десять минут. Или подъеду. Пет, я все-таки подъеду. Буду У тебя через пятнадцать — двадцать минут.

Пафнутьев нашел в блокноте телефон Званцевой и тут же набрал номер.

— Женя? Здравствуйте. Пафнутьев. Из прокуратуры. Помните?

— Ой, здравствуйте... Знаете, у меня так редко звонит телефон, что каждый звонок заставляет вздрагивать.

— У меня один вопрос, — Суховато сказал Пафнутьев. — С кем вы поделились своей радостью?

— Ни с кем, как мы и договаривались, Павел Николаевич... Неужели вы думаете, что я могу...

— Я ничего не думаю. Ни о чем. Никогда. Думать, вредно. Все, что мне требуется для работы, я уже передумал. И надобности думать вообще не испытываю. Поэтому, не задумываясь, повторяю свой вопрос: с кем вы говорили о наших с вами маленьких тайнах? Вспомните, Женя... Это очень важно. Снова повторяю — это чрезвычайно важно.

Женя некоторое время молчала и Пафнутьев ее не торопил. Он умел понимать и молчание. Женя молчала не из упрямства, не из какой-то зловредности или преступной наклонности. Она молчала в растерянности и он это чувствовал.

— Видите ли, Павел Николаевич... Эти полгода дались мне очень нелегко... И был только один человек, который меня не забывал... И если мне удавалось изредка переброситься словечком по телефону, то только с этим человеком. И когда пришли вы, когда сообщили о Сергее... Я не могла, понимаете, просто не могла не поделиться радостью...

— И поделились, — мрачно сказал Пафнутьев.

— Да, — простодушно подтвердила Женя.

— С кем?

— Видите ли, Павел Николаевич...

— С кем? — повторил Пафнутьев как можно мягче, чтобы не вспугнуть издерганную женщину слишком уж настойчивыми вопросами.

— Когда Сережа купил или получил машину. — Естественно, возник вопрос о страховке...

В этом месте сердце бедного Пафнутьева вздрогнуло и несколько раз с силой ткнулось в грудную клетку, как может ткнуться теленок своей мордой в чью-то ладонь.

— Говорите, Женя... Я внимательно вас слушаю.

— Короче, мы застраховали машину. И эта женщина мне очень помогла, когда пришлось получать страховку. Собственно, только благодаря этой страховке мы с малышами и выжили...

— Вы позвонили страховому агенту? — не выдержав, спросил Пафнутьев.

— Да.

— Как ее зовут?

— Изольда Цыбизова.

— Ясно, — тяжело перевел дух Пафнутьев. — Суду все ясно.

— Скажите... Это очень плохо? — спросила Женя, озадаченная его словами.

— Да.

— Очень? — повторила она почти в ужасе.

— Да, — безжалостно подтвердил Пафнутьев.

— И ничего нельзя исправить? — по ее голосу Пафнутьев понял, что Женя может попросту бухнуться в обморок.

— Да нет... Сказали и сказали... Подумаешь... Почему не поделиться радостью с близким человеком, — сжалился Пафнутьев.

— Я тоже так подумала, — улыбнулась Женя с облегчением.

Пафнутьев прекрасно понимал ее — все эти несколько месяцев она постоянно боялась сказать что-то не то, не так поступить, везде ей чудилась опасность, подстерегали невидимые враги. Женя наверняка сделалась суеверной, отмечала счастливые номера машин, домов, мелькнувшая случайная мысль обрастала страхами и опасениями, которые преследовали ее весь день. И сейчас, стоило Пафнутьеву спросить, не сообщила ли кому-нибудь о его визите, как ей уже начали чудиться всевозможные беды, свалившиеся на Сергея. А когда он сказал, что ничего страшного не произошло, она с таким облегчением перевела дух, что он, кажется, увидел, как Женя, смахнув испарину со лба, обессиленно опустилась на стул.

— Скажите, вы позвонили ей сразу, как только я ушел? — спросил Пафнутьев.

— Нет, что вы! — воскликнула Женя. — Как я могла... С полчаса, наверно, прошло после вашего ухода.

— Да! — крякнул Пафнутьев, и Женя уловила его досаду.

— Если что, я позвоню Золе, предупрежу ее...

— Ни в коем случае! — почти вскрикнул Пафнутьев. — Остановитесь. И внимательно выслушайте то, что я вам скажу. И выполняйте то, что вы сами обещаете. Иначе я вам уже ничем не смогу помочь.

— Боже... Что случилось?

— Ничего, — сбавил тон Пафнутьев. — Но вы должны вести себя так, как вам указано! — жестко сказал он. — Опасности не кончились, Женя, поймите! Может быть, они только начинаются. Не надо их умножать.

— О, Боже! — повторила женщина слабым голосом.

— Вы хорошо помните то, о чем мы с нами договаривались? Вы помните, что я вам написал в записке?

— Дословно, Павел Николаевич!

— Повторяю... Живите, как жили. Никаких перемен. Никаких звонков никаким подругам, никаким спасительницам!

— Но Золя...

— Вы понимаете простые слова? Вы хорошо меня слышите? Я внятно произношу звуки?

— Хорошо... Я обрежу телефонный провод.

— О, Боже! — теперь уже простонал Пафнутьев.

— Простите меня, — сказала Женя. — До меня что-то начинает доходить... За Сергеем охотятся?

— Да! — заорал Пафнутьев и бросил трубку.

Через пятнадцать минут Пафнутьев входил в кабинет Овсова. Молча пожал руку хирургу, потрепал по плечу поднимавшегося с кушетки Зомби, как смог, улыбнулся Вале, сидевшей в сторонке с красными заплаканными глазами.

— Что, досталось? — спросил Пафнутьев, присаживаясь на кушетку. — Ну, рассказывайте.

— Особенно-то и рассказывать нечего, — сказал Овсов. — Ворвались двое, прямо вот сюда...

— Как выглядели?

— Обычно... Кожаные куртки, зеленые штаны... У одного пучок волос на затылке, второй поменьше... Потребовали больного по фамилии Званцев. Я сразу понял, кто им нужен и для какой надобности. Начал вертеть вокруг да около... Кто такой, зачем нужен, надо что-то уточнить... Ну, и так далее. Валя, молодец, тоже сообразила, вышла из ординаторской, но увести Зомби не успела. Один из этих бандюг выглянул в коридор как раз в тот момент, когда она с ним выходили из палаты. Но жизнь ему спасла — тут же вернулась и заперлась на палку от швабры. Пока они выламывали дверь, я подбежал... Есть у меня на крайний случай одна интересная штуковина... Я из нее и бабахнул прямо перед ними в пол... Квадратный метр линолеума вспорол... Потом посмотришь... И сказал, что следующим выстрелом уложу их обоих. И уложил бы, — улыбнулся Овсов, снова переживая недавнюю схватку. — Но они дрогнули...

— Удрали?

— Отступили к площадке и вниз но лестнице драпанули. Пообещали, правда, со мной еще встретиться.

— Круто работают ребята, — пробормотал Пафнутьев озадаченно. — Не дают ни дня передышки.

— Ты знаешь их? — спросил Овсов.

— Это те же самые, которые меня прихватили несколько дней назад.

— Неужели они? — засомневался Овсов.

— Я совершенно в этом уверен.

— Что делать? Ему опасно здесь оставаться, — Овсов кивнул в сторону Зомби. — Перевести бы его куда-нибудь в более безопасное место.

— Я могу забрать его в поликлинику управления внутренних дел, — сказал Пафнутьев. — Ты как? — спросил он у Зомби.

— Даже не знаю... Когда?

— Сегодня. Если хочешь, прямо сейчас. Я на машине, могу сразу тебя забросить. А? Решайте, ребята. Там, может быть, не так удобно, не будет отдельной палаты и березы в окне, но зато безопаснее, это уж точно.

— Собраться надо, — неопределенно ответил Зомби, повернувшись к Овсову, словно предлагая тому принять решение. — Я уж привык здесь. Можно сказать, дом родной.

— Дом родной там, где тебе ничто не угрожает.

А этот дом уже горит синим пламенем. Я бы не тянул, — сказал Пафнутьев. — Эти хмыри... Которые были у вас сегодня... Очень уж крутые. Я таких и не помню.

— Давай, Паша, к вечеру, — сказал Овсов. — Нужно документы оформить, выписку, составить схему лекарств... Ведь он нуждается в ежедневном осмотре... Это все не так просто. В крайнем случае пришли своего человека, поселим его в ту же палату, а?

— Неплохое решение, — улыбнулся Зомби.

— Смотрите, ребята, — Пафнутьев поднялся. — Я предложил неплохое решение.

— Вы узнали, откуда сквозняком потянуло? — спросил Зомби у Пафнутьева, — Как они узнали кто я, где я, что я это я...

— Да, я все узнал. Тебе известна такая фамилия — Цыбизова? Изольда Цыбизова?

— Я ведь был у нее... Это страховой агент. Мне кажется, она плохой человек... Это враг.

— Правильно. Враг. Отъявленный и давний.

— У меня такое чувство, что я с ней встречался и раньше, — неопределенно протянул Зомби. — Может быть, ошибаюсь, но вот что-то подсказывает мне...

— Ты с ней встречался и довольно часто.

— Она не узнала меня, когда я приходил к ней?

— Думаю, нет. Иначе ваши сегодняшние гости нагрянули бы сюда гораздо раньше.

— Значит, это она устроила охоту за мной в больничных коридорах?

— Во всяком случае, по ее наводке, — подтвердил Пафнутьев.

— Может быть, это пригодится, — Зомби вынул из кармана больничной пижамы и протянул Пафнутьеву черный блокнотик. — Когда я был в гостях у этой дамы... Не удержался и прихватил. Вдруг, думаю, пригодится.

Пафнутьев взял блокнотик, ощутив пальцами настоящую кожу, перелистнул несколько страничек — его интересовала буква «Б». На этой странице было несколько телефонов, но ни под одним не стояла фамилия, все номера была безымянными. Но эта неопределенность его только порадовала — если человек не указывает, кому принадлежит номер, значит, у него есть для этого основания.

— Почему же раньше не отдал? — спросил Пафнутьев у Зомби.

— Не знал, как вы отнесетесь к моей самодеятельности. Но после сегодняшних событий хранить его у себя уже нет смысла. Вот и в том, что я был у нее, признался, — Зомби улыбнулся.

— Да знали мы о твоем визите к этой даме, знали. Сфотографировали тебя наши ребята и при входе, и при выходе...

— Надо же, — удивился Зомби.

— Но больше ходить к ней не следует, — сказал Пафнутьев, подняв указательный пален. — Не просто нежелательно, не просто опасно, но и вредно для всей нашей работы. Я внятно выразился?

— А как она узнала, что я здесь? Как узнала, кто я?

— Узнала, — уклонился Пафнутьев от ответа. С некоторых пор он убедился, что чем меньше он будет говорить о своих знаниях, тем лучше. Люди выбалтывают самое заветное, даже когда знают, что этим вредят себе. Даже когда ставят себя в смертельную опасность, продолжают трепаться, и нет никаких сил их остановить. Что движет ими, какой черт дергает за язык — никому неведомо. Какая-то невытравляемая страсть похвастаться, покрасоваться своими знаниями. Дурь собачья и больше ничего, — решил про себя Пафнутьев, покидая ординаторскую.

Оставшиеся некоторое время молчали, осмысливая случившееся. Заглянул какой-то больной на костылях, позвал сестру. Валя вышла. Овсов закрыл за ней дверь на ключ. Вернувшись, сел напротив Зомби.

— А теперь послушай меня, — сказал Овсов и, протянув руку, вынул из-за шкафа выкрашенный коричневой краской костыль с черной пластмассовой ручкой. — Эту вещь мне подарил один умелец. Что-то он там испытывал и повредил руку. Небольшой взрыв получился у него на столе... Просил отметить в истории болезни, что это была механическая травма. Если просит, значит, это ему нужно. Я отметил как он просил. А он в знак благодарности подарил мне этот костыль.

— Подарок с намеком? — улыбнулся Зомби.

— Понимай, как хочешь, но это не костыль в полном смысле слова. Это страшное оружие. Смотри... Это не просто труба, это ствол ружья. Возле рукоятки вмонтирован затвор... Видишь? Заряжается ружейными патронами. Ствол снизу закрывается резиновым наконечником. Видишь?,. Вот эта кнопка — предохранитель. Поворот рукоятки — и затвор взведен. Ружье однозарядное... В ствол входит один патрон. Второй патрон помещается в рукоятке. При должной сноровке перезарядить можно секунд за пятнадцать, двадцать...

— Забавная штучка, — сказал Зомби, беря костыль в руки. — Тяжеловат немного.

— Он тяжеловат, как костыль. Но как оружие... В самый раз.

— Забавная штучка, — повторил Зомби, но уже с другим выражением. Если раньше в его словах звучало снисходительное удивление, то теперь Овсов уловил мысль. — Вы хотите мне эту штуковину подарить?

— Возьми на всякий случай. Сегодня утром я убедился, что она тебе не помешает.

— Ну что ж... Подарите. Не откажусь.

— Этот костыль требует осторожного обращения, — Овсов испытующе посмотрел Зомби в глаза.

— Я думаю, что он требует целеустремленного отношения.

— То есть?

— С таким костылем перестаешь чувствовать себя калекой...

— Я надеюсь... — Овсов запнулся, подыскивая нужное слово.

— Что это останется между нами? — спросил Зомби, сразу поняв заминку хирурга. — Разумеется, само собой. Все опасения можете выбросить из головы. Сейчас он в боевом состоянии?

— Да... Один патрон в стволе, второй в рукоятке. Запомнил? Это предохранитель... Чтобы не выстрелить случайно. Кнопка под самой ручкой. Ты сдвигаешь предохранитель и никто этого неприметного движения пальцем не заметит. И ручку повернуть, можно незаметно. Видишь? Тебе нельзя расставаться с этим костылем. Ведь он и как костыль неплох, а?

Зомби некоторое время рассматривал подарок. Костыль все больше нравился ему — в нем не было ни единого явного признака оружия. Краска на стволе во многих местах была содрана, ствол выглядел облезшим, исцарапанным. Свинчивающийся кончик ручки, в которой было высверлено отверстие для запасного патрона, тоже не обращал на себя внимания.

— Зачем вы мне его даете? — спросил Зомби.

— Мне будет жаль, если мои многомесячные усилия окажутся уничтоженными какими-то ублюдками. Как это чуть было не случилось сегодня утром.

— Да, — кивнул Зомби, поднимаясь, — грохоту было много. — Опираясь на костыль, он сделал несколько шагов по ординаторской, подошел к двери, обернулся — Спасибо, Петр Степанович... Остался последний вопрос... Что в патронах?

— Картечь, кабанья картечь.

— Это хорошо, — пробормотал Зомби уже в коридоре. И чуть прихрамывая, направился к своей палате, у которой возился больничный столяр — прилаживал новую дверь. Не доходя нескольких метров до палаты. Зомби остановился и некоторое время рассматривал развороченный линолеум пола. Удовлетворенно кивнув каким-то своим мыслям, вошел в па-лагу. Зомби устал за это утро и ему смертельно хотелось прилечь.

Невродов относился к людям, с которыми надо было уметь молчать, не тяготясь, не раздражаясь, а просто воспринимать молчание, как продолжение разговора. И молчание самого Невродова было наполнено смыслом, настроением, ощущением того, что в эти самые секунды что-то происходит, принимаются решения, меняется чья-то судьба. И Пафнутьев, сидя у приставного столика, не торопил прокурора. Он тоже умел молчать и ценил эти неторопливые минуты. Молчание более многозначно, а каждое произнесенное слово как бы сужает мир, ограничивает его и сводит в конце концов к жестким «да» или «нет». Наверно, нот так же нетерпеливые любовники, доведя себя до последней грани какого-то чувственного искупления, продолжают оттягивать главный момент, короткий и бурный, чтобы когда уже не будет никаких сил совладать с собой, впиться друг в друга, проникнуть друг в друга и замереть, содрогаясь не то от боли, не то еще от чего-то более сильного и мучительного. Впрочем, это тоже разновидность боли.

— Ну? — наконец просипел Невродов, — уставившись на Пафнутьева маленькими настороженными глазками. — Ну? Ты этого хотел?

— Похоже, удалось, Валерий Александрович.

— Только похоже... А что получилось на самом деле... Я затрудняюсь сказать.

— А нам и не надо стремиться к тому, чтобы все назвать по именам, разложить по полочкам и наслаждаться наведенным порядком. Поток бурлит и играет на солнце... Пусть бурлит, пусть играет, — произнес Пафнутьев слова, которых Невродов никак не ожидал. Он склонил голову, внимательно вслушиваясь, поражаясь, потом молчал, удивляясь все больше.

— Больно мудрено выражаться ты стал, Павел Николаевич. — Все проще... Мы заперли в клетку тигра, а сами знаем, что клетка-то жидковата, она только для зайцев годится, клетка-то... А?

— Надо заменить клетку.

— Ха! — крякнул Невродов, откидываясь на спинку стула. — Замени. Попробуй замени, — повторил он.

— Сысцов сказал...

— Да знаю я, что сказал Сысцов! — он досадливо махнул тяжелой розовой ладонью.

— Сысцов сказал, — настойчиво повторил Пафнутьев, — что пусть, дескать, все решает наш народный, самый справедливый суд. Следовательно, он дал добро на суд.

— Он и мне сказал примерно то же самое. Решайте, говорит.

— Он отрекся от Анцыферова.

— Как тебе это удалось? — усмехнулся Невродов.

— Сам не ожидал.

— Врешь. Ожидал. Все у тебя было просчитано...

— Ладно... Дело Халандовского я закрыл. Нет оснований для возбуждения.

— Я скажу ему, — кивнул Пафнутьев. — Он будет рад.

— Он — не знаю, а ты уже весь сияешь, — Невродов подозрительно посмотрел на Пафнутьева. — Как я понимаю, Халандовский — твой человек? Он не случайно оказался в этом деле? — Не дождавшись, ответа, Невродов задал еще один вопрос. — Он тверд? Он не откажется от своих показаний?

— Не должен.

— Показания у него хорошие. Продуманные. Вместе писали?

— Советовались, — неопределенно ответил Пафнутьев.

— Рука чувствуется. Тяжелая рука. За что ты его так, Анцышку-то?

— Заработал. Да вы и сами знаете.

— Что за бумаги у него были в сейфе? Или, скажем вроде как были?

— Они сейчас у Сысцова.

— Сработали, значит?

— Как видите.

— Опасный ты человек, Павел Николаевич. Я знаю... Мне девушки об этом говорят.

— До или после?

— Когда как... Смотря какая девушка.

— Девушки — ладно, сам разберешься. Но теперь тебе это говорит областной прокурор.

— Суд бы побыстрее, Валерий Александрович!

— Проведем. В этом месяце.

— И сколько светит Анцышке?

— Пусть решит суд, — уклонился Невродов от ответа. — Он ведь, как говорит Сысцов, народный, самый справедливый... Скоро присяжных заведут... То-то будет потехи!

— Почему?

— У нас ведь как народ воспитали... Чем суровее наказание, тем оно, вроде бы, справедливее. В Англии за убийство посадят на пять лет — страна в шоке, больно сурово. А у нас дадут десять лет строгого режима, и тоже страна впадает в шок — вроде оправдали.

— Так что, не будет присяжных?

— Не сразу, — Невродов повертел розовой ладонью в воздухе. — Мы с тобой не застанем.

— А где-то уже действует...

— Для газетчиков... Ладно, Бог с ними, с присяжными... Тут кот еще что... Сысцов звонил, советовался, — Невродов осторожно посмотрел на Пафнутьева, как бы решая с какой стороны ему лучше. зачти.

— И что же вы ему посоветовали?

— А ты знаешь, о чем он спрашивал?

— Конечно, — Пафнутьев легкомысленно передернул плечами. — Чего тут догадываться... Сейчас на повестке дня один вопрос — кого в кабинет Анцышки посадить.

— Правильно, — кивнул Невродов. — Я буду с тобой откровенен, Павел Николаевич... Он сам назвал тою фамилию. Как, дескать, смотришь... Мне не трудно было сказать, что ты грамотный юрист, что ты молод и энергичен... Н так далее. Это была бы с моей стороны поддержка, согласие с тем, что назначение получишь именно ты. Но я этого не сделал.

— Хороший ход, — одобрил Пафнутьев.

— Ты думаешь? — удивился Невродов, ожидавший другого ответа.

— Все правильно, Валерий Александрович. Поддержите вы меня, и сразу проступают очертания нашего сговора. А поскольку вы от меня отреклись, то проделанная работа стала выглядеть чище, естественнее.

— Ты действительно так думаешь? — недоверчиво спросил Невродов. И Пафнутьев только сейчас понял, почему прокурор так долго молчал в начале разговора. Нет, он не наслаждался молчанием, он просто не знал с чего начать.

— Сысцов вас испытывал. Он проверял — не для меня ли вы освободили место... И убедился, что мы не столь испорчены, как он подумал. Я не гожусь в прокуроры, Валерий Александрович. Я еще не все испытания прошел, он не настолько мне доверяет, чтобы...

— Он и мне не очень доверяет.

— Ладно... Кого вы предложили?

— Своего зама, — Невродов не спускал с Пафнутьева маленьких настороженных глазок, пытаясь поймать малейшее недовольство, обиду. Но нет, ничего подозрительного не увидел. Пафнутьев оставался благодушен и улыбчив, слова произносил легко, никакого второго смысла за ними не просматривалось. И Невродов опять насторожился — с чего бы это?

— Пусть зам, — согласился Пафнутьев. — Вы ему доверяете?

— Пока был замом... Доверял. Получив отдельные кабинеты люди часто меняются на нечто противоположное. Но тут уж ничего не поделаешь. Приходится рисковать. И это, Павел Николаевич... Только честно... Обиды нет?

— Все в порядке, Валерий Александрович, все в порядке... Если мы и дальше будем в одной упряжке, если наш сговор не нарушится от некоторых штатных перемещений... Мне ничего больше и не надо! — заверил Пафнутьев со всей искренностью, на которую только был способен. Но искренность — это было не то качество, которому доверял областной прокурор.

— Да? — переспросил Невродов. — Ну, хорошо... Пусть так.

— И тему закрываем, — добавил Пафнутьев.

— Закрыли. Тогда у меня напрашивается еще один вопрос, Павел Николаевич... Кто следующий?

— Байрамов, — негромко произнес Пафнутьев.

— Что? — удивился Невродов. — Я правильно услышал?

— Байрамов, — повторил Пафнутьев еще тише и оттого его ответ прозвучал еще тверже.

— Я — пас, — также тихо произнес Невродов.

— Не понял?

— Выхожу из игры. Анцыферов ладно, тут можно проиграть, можно и выиграть... Но Байрамов — это нечто другое. Тут выиграть невозможно. Исключено в принципе. Новая формация.

— Мутант? — спросил Пафнутьев.

— Называй его как хочешь... Мутант, кстати, не самое худшее определение.

— Областной прокурор бессилен против торгаша? — уточнил Пафнутьев, пытаясь подзадорить Невродова. Но тот был спокоен и непробиваем.

— Если ты пожелал выразиться так — пожалуйста. И на твой вопрос отвечаю утвердительно. Да, областной прокурор бессилен против торгаша. Павел Николаевич, я тебя должен предупредить... Байрамов играет без правил. Когда тебе покажется, что ты его победил, прижал, уличил и оформил документы... Вот тогда и подстережет тебя главная опасность.

— В чем же она?

— Тебя просто прошьют автоматной очередью. В подъезде собственного дома. На глазах десятков свидетелей. Но в деле свидетелей не будет. Ни одного. А если кто-то решится сказать нечто существенное, прошьют и его. Впрочем, ему могут отрезать голову, как это собирались сделать тебе. Знаешь, что тебя спасло, Павел Николаевич? Сверхчеловеческая ненависть к тебе же... Им ничего не стоило зарезать тебя, пристрелить, сбить машиной. Но им хотелось расправиться с тобой не только раз и навсегда, но и покрасивше, пострашнее... На следующий раз они не будут заниматься этими опереточными постановками с ванной, отрезанной головой, не будут играть ножичком на твоих глазах.:. Они поступят так, как обычно и поступают в таких случаях. Для тебя это, конечно, будет гуманнее, но итог будет все тем же.

— Неужели все так сурово?

— А ты еще этого не понял?

— Значит, полная обреченность? — продолжал настаивать Пафнутьев.

— Не думаю, что это именно полная обреченность... Но что это обреченность на данном этапе исторического развития, — Невродов усмехнулся, смягчая выспреннюю фразу, — в этом нет сомнения.

— Но с Анцыферовым мы справились?

— Теперь я вижу, что тебе и в самом деле рановато занимать пост прокурора города, — Невродов посмотрел На Пафнутьева почти с жалостью. — Прежде всего, я не могу сказать, что мы уже справились с Анцыферовым. Все впереди. Да, мы нанесли удар, неожиданный и потому производящий впечатление успешного. А во-вторых, мы расправились, если расправились... Со своим же. Ты на чем-то сыграл, я слукавил, Анцыферов по глупости сам подставил бок...

— Неужели все так сурово, — повторил Пафнутьев, но уже без вопроса.

— Скажу тебе, Павел Николаевич, еще одно... — Невродов наклонился к столу, чтобы быть ближе к Пафнутьеву, и проговорил чуть слышно, — Сысцов так просто Байрамова не отдаст. Анцыферова отдал, а его — нет.

— Это догадки, или есть основания?

— Областному прокурору не положено опираться на догадки, — Невродов встал, подошел к двери, выглянул в приемную и, закрыв дверь плотнее, вернулся к своему столу. — Так что? Ты не хочешь поменять цель?

— Авось! — Пафнутьев махнул рукой, как бы отбрасывая все страхи, которыми пытался остановить его Невродов, — Павел Николаевич... Мы с тобой с некоторых пор стали вроде соратников по борьбе... Или по интригам, называй наше сотрудничество, как знаешь. Но я стараюсь быть верным соратником. В данном случае моя верность по отношению к тебе заключается в том, что я честно и откровенно предупреждаю тебя о грозящей опасности.

— Это не так уж мало, — неуверенно проговорил Пафнутьев, чтобы как-то откликнуться на торжественные слова Невродова.

— Я знаю, что это и не много... Не надо мне подыгрывать. Ладно, скажу... Однажды я по неосторожности и самонадеянности ткнулся в его владения...

— Во владения Байрамова?

— Да. Именно.

— И что же?

— Моя дочка не вернулась из школы домой.

— Похитили?

— Называй, как знаешь. Ее не было всю ночь. Ученица десятого класса. Невинное домашнее создание.

— Так, — крякнул Пафнутьев. — Ваши действия?

— Никаких действий. Я молчал. Не поднимал ни милицию, ни омоновцев. Я даже не позвонил никому, хотя знал, что есть люди, которым я могу позвонить. Ты тоже знаешь эти телефоны. Не позвонил. Утром позвонили мне... Я уже ждал этого звонка. «Ну и что? — спрашивает меня молодой голос с южным акцентом. — Как будем жить дальше?» «Мирно будем жить», — ответил я, потому что за всю ночь не смог придумать другого ответа. «Поверим на слово, — ответили мне. — Через час девочка будет дома. И совет... Не надо, папаша, подвергать ее таким испытаниям. Она у вас ребенок впечатлительный...» Через час действительно подъехала машина... Такси. Маша вышла из машины и направилась к дому. И уже в подъезде потеряла сознание. Неделю молчала. Сейчас это другой человек... Больше я не подвергаю ее таким испытаниям, — Невродов быстро взглянул на Пафнутьева из-под бровей, словно желая убедиться, что тот все услышал и все понял.

— Круто, — обронил Пафнутьев.

— Больше я не хочу подвергать ее таким испытаниям, — повторил Невродов. — По правилам я могу играть с кем угодно, что бы ни было на кону и как бы ни были малы мои шансы. Но без правил — я пас, — он посмотрел на Пафнутьева с явной беспомощностью.

— Я не знал об этом.

— Об этом никто не знает, кроме тебя. Надеюсь, и не узнает, да, Павел Николаевич?

— Договорились.

— Что скажешь?

— У меня нет дочки, — ответил Пафнутьев.

— Если потеряешь осторожность, если поднимешься из окопов... То у тебя ее и не будет.

— Авось. Я знаю одну очень приличную женщину, которая не откажется помочь мне обзавестись дочкой.

— Шутка, да? Рисковый ты мужик, Павел Николаевич... Хорошо, что я не поддержал Сысцова и не вселил тебя в прокурорский кабинет. А то не знаю, чем бы все и обернулось...

— Да, это было правильное решение. Теперь у меня развязаны руки.

— Развязаны, говоришь? Но ты уже побывал в их власти? И руки у тебя там, как мне помнится, были не очень свободны, они не были развязанными.

— За мной ответный ход.

— Ты его уже сделал.

— , Анцыферов? — спросил Пафнутьев.

— Да, это достаточно сильный ход.

— Валерий Александрович... Ну и что с того? Ну, сильный ход, ну очень сильный... Их ферзь безнаказанно гуляет по всей доске. Давайте так договоримся... Вы уходите в сторону? Ваше право. У вас есть для этого основания и не мне сомневаться в правильности такого решения. Принимается. Один вопрос — мешать не будете?

— Готов даже помогать. Помогать, но не участвовать.

— Это прекрасно!

— Ты в опасной зоне, Павел Николаевич. Скажу тебе и следующее. Не исключено, что этот наш разговор вскоре станет известным и Байрамову. Ты понимаешь, что это значит?

— Не от меня.

— Это неважно.

— Как же они вас запугали, Валерий Александрович... Вы не доверяете собственным телефонам?

— Ты в опасной зоне. — повторил Невродов.

— Я уже где-то слышал эти слова... И начинаю привыкать.

— А вот это уже самое страшное в твоем положении — начать привыкать.

— Авось, — третий раз за время разговора повторил Пафнутьев и поднялся.

— Ни пуха, — пожелал Невродов.

— К черту! — весело ответил Пафнутьев, но заныло, заныло у него в душе, как было с ним однажды в далекой юности, когда пришлось ему прыгать с парашютом. Он почувствовал провал, бесконечный провал под ногами и где-то далеко внизу — желанную, недоступную землю, на которую можно стать обеими ногами и ощутить твердую, надежную почву. Но до нее еще надо было лететь и лететь. И дай Бог, если раскроется парашют.

Халандовский вначале опасливо выглянул в дверной глазок и лишь убедившись, что звонит Пафнутьев, узнав его, открыл дверь. И тут же, едва пропустив гостя в квартиру, закрыл дверь снова, не забыв бросить настороженный взгляд на площадку.

— Проходи, — негромко сказал он и запер дверь на замок.

Что-то изменилось в Халандовском, что-то в нем сильно изменилось. Человек, знавший его в прошлом, наверняка поразился бы переменам — вместо самоуверенного и благодушного он увидел бы перед собой нервного, подозрительного, издерганного. Впрочем, скорее всего, изменился мир, который окружал Халандовского, который всегда радовал его красками, прелестями и возможностями.

Побывав на самом краю жизненного провала, заглянув в пропасть, куда он по всем законам бытия должен был свалиться, но почему-то не свалился, Халандовский медленно приходил в себя, стараясь отсиживаться дома, куда доставляли верные девочки из родного магазина все необходимое для того, чтобы испытания, выпавшие на его долю, не отразились бы на нем пагубно и необратимо. Но в то же время надо отдать Халандовскому должное — он вел себя пристойно — не мельтешил, не надоедал никому своими страхами, не висел на телефонной трубке, испрашивая советов, не канючил и не жаловался на жизнь. Он закрывался в своей квартире, отключал телефон, включал телевизор, но так, чтобы не было слышно ни звука, в полной тишине открывал бутылочку «смирновской» и маленькими глотками время от времени взбадривал себя, возвращая здравость мыслей и рассуждений.

Все происшедшее с ним находилось в таком противоречии с предыдущей жизнью, со всеми его убеждениями, вкусами и привязанностями, что ему нужно было время, чтобы прийти в себя или, скажем, вернуться к себе. В самом деле, он, торгаш и вор, человек, на которого заведено уголовное дело, и, судя по всему, дело успешно завершится судом и приговором, он пишет донос на городского прокурора, участвует в облаве, облава оказывается успешной и всемогущего Анцыферова в наручниках у него на глазах уводят из кабинета. А уголовное дело, то самое, которое пробирало его до дрожи, вручается ему в качестве сувенира — на долгую и добрую память...

Нет, ко всему этому надо привыкнуть, со всем этим надо смириться и нащупать какие-то новые способы выживания, новую систему ценностей, потому что прежний опыт, прежние привычки оказались в новых условиях не просто бесполезными, а даже опасными.

Ведь не только уголовное дело висело на нем, получил Халандовский и несколько серьезных предупреждений от неизвестных благожелателей. Впрочем, эти предупреждения вполне можно было назвать н дружескими советами, и откровенной издевкой. Да, мысль человеческая в этом направлении за последние годы сделала такой громадный скачок, что действительно добрый дружеский совет стало невозможно отличить от злобной угрозы. И только ты сам, пораскинув умишком да выпив не одну поллитровку водки, сможешь в конце концов понять — совет ли это был друга или угроза убийцы. Халандовский был человеком опытным и поднаторевшим во всевозможных криминальных проявлениях человеческой деятельности, поэтому ему понадобилось гораздо меньше поллитровки, чтобы понять — офлажковали его намертво. Но он сознательно пренебрегал мелкими предосторожностями, проявляя тем самым мудрость, потому что вызывая на себя несильный, несмертельный огонь, получал своевременное предупреждение об опасности серьезной, смертельной. Он словно бы поддразнивал обстоятельства, чтобы вызвать их слабое недовольство и быть готовым к пакостим, которые против него только готовились, созревали.

Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого не поддразнивал, всего опасался и даже стал смотреть в дверной глазок прежде чем открыть дверь — раньше этого никогда не делал. Выпустив Пафнутьева, выглянув на площадку и убедившись, что там все в порядке, что кроме уснувшего бродяги возле батарей, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, чем не менее тщательно запер дверь.

— Разденься, Паша, — сказал Халандовский с привычной печалью. — Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.

— А почему бескорыстному? — с некоторой обидой спросил Пафнутьев. — Я и от корыстливого общения не откажусь, я, честно говоря, именно на такое общение и рассчитывал, — проговорил Пафнутьев, снимая размокшие туфли и надевая стоптанные домашние тапочки.

— Обсудим, — уклончиво ответил Халандовский.

— Что невесел? Что буйну голову повесил? — спросил Пафнутьев, опускаясь в низкое кресло.

— Жизнь, — неопределенно ответил Халандовский, делая раздумчивый жест рукой перед лицом. Он поводил растопыренной ладонью в воздухе, словно показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые простирались перед его очами. И начал безутешно накрывать маленький журнальный столик, перед которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись стопки, тарелочки, словно сама но себе возникла плоская бутылка «смирновской» водки..

— А все-таки жизнь прекрасна! — не мог не воскликнуть Пафнутьев, глядя на преображенный столик.

— Один очень умный человек, который затеял строительство дома, собственного дома, — неспешно заговорил Халандовский, — как-то сказал мне... Аркаша, говорит он, — ты знаешь, что такое строительство дома? Нет, отвечает, ты этого не знаешь. Это не стройка, которая закончится через год, пять лет или десять лет... Строительство дома — это образ жизни, характер, это судьба, Аркаша, — сказал он. И пояснил свою мысль... Строительство дома — это еще и убеждения, жизненная позиция, отношение к самому себе, к женщинам, детям, государству... Да-да, Паша, это еще и отношение к государству, — повторил Халандовский, заметив, что Пафнутьев хочет что-то возразить. — Этот человек навсегда, до и конца своих дней будет провожать жаждущим взглядом любой задрипанный грузовик, из кузова которого торчат доски, он всегда будет останавливаться перед кучей щебня, где бы он на нее ни наткнулся. Он не сможет пройти мимо хозяйственного магазина, чтобы не спросить сколько стоят гвозди, петли, уголки, шпингалеты... Он будет щупать рубероид, мять в руках линолеум, приценяться к обоям и клеенке через годы после того, как все эти вещи ему станут не нужны. Этот строитель будет постоянно, всю жизнь менять выключатели, присматриваться к светильникам, отводить и подводить воду, завозить чернозем, сажать молодые деревья и выкапывать неудачные с его точки зрения деревья..

Халандовский уходил на кухню, не прекращая своего рассказа, возвращался не спрашивая у Пафнутьева все ли тот услышал. За это время на столике появились несколько кружочков домашней колбасы, маринованные огурчики, каждый из которых был размером с мизинец Халандовского, баночка с хреном и холодное мясо.

— Так что же сказал этот умный человек напоследок? — Пафнутьев сделал неуклюжую попытку сократить рассказ Халандовского и свести его к заключительным словам.

— Отвечаю, — произнес Халандовский и неспешно удалился на кухню. Что он там говорил, неизвестно, но когда появился в комнате с двумя бутылками боржоми, Пафнутьев услышал заключительные слова. — Да, это уже конченый человек... Возможно, он счастлив в своих бесконечных заботах, может быть. Но для людей, для друзей и подруг, для прежней жизни он потерян. Навсегда. Он перешел в другой мир и выманить его оттуда уже невозможно. Он строит дом. И сколько бы он ни прожил, а люди строящие дома, обычно живут долго, так вот, сколько бы он ни прожил, он всегда будет строить дом, — с этими словами Халандовский, уже сидя в кресле, с хрустом свинтил крышку с бутылки.

— И что же из этого следует? — спросил Пафнутьев, укладывая на своей тарелке щедрый ломоть семги, настолько пылающе красной, что казалось обжигала взгляд и пробуждала в организме благотворные процессы, вызывающие страшный аппетит и меняющие характер в сторону доброты и всепрощения.

— Из этого следует, — Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с такой грустью, будто прощался с ней навсегда, — из этого следует, Паша, что нам надо выпить, — и он выпил, большими, спокойными глотками. Отставив стопку, прислушался к себе, а убедившись, что водка дошла по назначению, бросил в рот огурчик и с хрустом разжевал его.

— Ничего рыбка, — обронил и Пафнутьев.

— Подарю, — кивнул Халандовский. — Килограммчик.

— Слушай, Аркаша, так же нельзя! Сейчас я водку похвалю и ты тоже подаришь?!

— Уже приготовил, — невозмутимо ответил Халандовский. — Так вот, ты спрашиваешь, что из этого следует... А из этого следует, что я, Паша, уже никогда не буду прежним.

— Кем же ты будешь?

— Теперь я до конца своих дней останусь человеком, который посадил городского прокурора.

— Ты себя переоцениваешь, — заметил Пафнутьев. — У тебя, Аркаша, хорошая закуска, и водка у тебя прекрасная, несмотря на эту вычурную этикетку... Но что касается Анцыферова, то если его и посадят, благодарить за это надо Невродова. С моей подачи. И с великодушного согласия Сысцова. И где-то в конце списка отважных гвардейцев мелькнет и твоя, длинноватая, честно говоря, фамилия.

— Это ты так думаешь, профессиональный сажатель. А я... — Халандовский горестно налил по второй стопке, — а я теперь человек, который строит дом. И всю оставшуюся жизнь буду присматриваться к уголовному кодексу, читать его на ночь, буду интересоваться наручниками, условиями содержания под стражей и правами заключенных.,. Вот мой мир, мои интересы. Это печально.

— Вопрос стоял так... Или мы его, или он нас.

— Знаю, — кивнул Халандовский. — Знаю, Паша... К тому шло... Но могу я отдаться своим мыслям, своим горестным, безрадостным раздумьям?

— Это не раздумья. Это причитания. Это пройдет. Ты в шоке и будешь в шоке еще пару недель. Потом это пройдет и ты со своими девочками в гастрономе как-нибудь останетесь после закрытия магазина и отпразднуете победу.

— Думаешь, пройдет? — с надеждой спросил Халандовский.

— И очень скоро, — твердо ответил Пафнутьев.

— Тогда выпьем, Паша.

— Не возражаю. Тебе, Аркаша, надо хорошо встряхнуть свои застоявшиеся мозги.

— Я их встряхиваю, как осевшую на дно микстуру. Каждый раз перед употреблением.

— Выпей, встряхни мозги, а потом я назову тебе одну фамилию.

— Неужели я должен еще кого-то посадить? — в ужасе спросил Халандовский и, видимо, это предположение произвело на него такое гнетущее впечатление, что он тут же опрокинул в себя стопку. И на этот раз рука его, опять потянулась к огурчику. А потом он положил в тарелку кружок домашней колбасы, от которой сумасшедше пахло настоящим мясом и чесноком.

— Да, Аркаша. Да. У тебя это здорово получается.

— Называй его... Я готов, — и Халандовский печально посмотрел на своего гостя.

— Байрамов.

— Я ничего не слышал, — тут же ответил Халандовский. — Прекрасная стоит осень, не правда ли? В прошлом году, помню, в это время шли такие дожди... Просто ужас. Попробуй колбаски, Паша. Тебе понравится. У нее, правда, есть один недостаток — она обесценивает водку. Сколько ни пьешь — никакого результата. И тогда приходится открывать еще одну, — Халандовский убрал со стола пустую бутылку и на ее место поставил точно такую же, достав ее откуда-то из-за спины.

— Аркаша, как его взять?

— Никак. Это невозможно. Как колбаска?

— Прекрасная. Как его взять, Аркаша?

Халандовский помолчал, пережевывая колбасу и лишь когда рот его освободился для слов, поднял глаза на Пафнутьева.

— Мы уже говорили о нем, Паша... Тлетворная атмосфера нашего государства способствовала тому, что среди нас выросли чудовищные мутанты. С виду это люди. Нормальные люди, руки-ноги, голова, в верхней части головы волосяная растительность, между ног тоже растительность... Но это не люди. Это нечто другое, невиданное. Ни одна космическая тварь не сравнится с ними в алчности, изобретательности, жестокости... Впрочем, нет, они не жестоки. Они просто не знают, что такое жестокость. Они поступают целесообразно. И все. Мутант. Он лишен какой бы то ни было нравственности, морали... Этого нет. И взять его невозможно. Нет таких способов в нашей стране, на нашей планете, в солнечной системе. Над твоими законами он смеется. Твоих соратников, если не купит, то перестреляет. Если не перестреляет, то они исчезнут сами по себе. У тебя никто не исчез за последнее время?

— Было, — сказал Пафнутьев.

— И еще будет... А через несколько месяцев, когда сойдут снега, ты будешь находить в весенних ручьях, среди ландышей и подснежников, то женскую ладошку, то мужской член...

— Аркаша, ты думаешь, что пугаешь меня? Ты дразнишь и подзадориваешь. Как-никак, но я все-таки представляю закон, а закон позволяет мне...

— Ни фига он тебе не позволяет, — махнул рукой Халандовский. — Законы меняются и превращаются в нечто противоположное там, где прошел Байрамов. За его спиной идет завихрение времени и пространства, завихрения из статей уголовного кодекса и статей конституции. Ко мне приходят его люди и предлагают деньги за магазин. Хорошие деньги. Если откажешься, говорят, мы возьмем магазин даром. Это как? — спрашиваю. А вот так, — отвечают. — Как бесхозное имущество. Хозяина нет, вроде сбежал куда-то от ответственности, может быть, даже за границу и там сгинул... Ты понимаешь, что стоит за таким предположением?

— Как его взять? — в который раз повторил Пафнутьев.

Халандовский замедленно разлил водку по стопкам, но не для того, чтобы тут же ее; выпить, нет, он не мог переносить, чтобы на столе стояли пустые стопки. Пусть лучше стоят полные, это создает некое ощущение наполненности жизни. Потом взгляд его остановился на экране маленького цветного телевизора, на котором бесновались потные, полуголые мужики, потрясая патлами и гитарами, черные упитанные девки трясли сиськами и призывно вертели ягодицами. Все это происходило в полной тишине — Халандовский, как обычно, выключил звук. Лишь отблески цветовых пятен с экрана, разноцветные сполохи проносились по его лицу, будто он присутствовал на каком-то празднике, будто небо полыхало вспышками фейерверка. Но глаза его оставались грустно-осуждающими...

— Вот видишь, Паша, какие бабы на свете бывают, — наконец, проговорил он, не отрывая взгляда от экрана.

— Таких баб не бывает, — серьезно ответил Пафнутьев.

— Как? А это? Искусственные, что ли?

— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Это не бабы, Аркаша. Это зрелище. Идет обработка нашего с тобой сознания. Чтобы знали мы, как выглядит настоящее искусство, чтобы знали, куда следует стремиться, что ценить, на что деньги копить... Заметь, эта программа идет почти круглосуточно. Все мои клиенты в эти минуты сидят, оцепенело глядя в экран, замерев от восторга и, чуть не кончая, смотрят. Смотрят. Смотрят. Набираются мужества перед ночными делами. Посмотрев на этих баб полчаса, нетрудно, в общем-то, решиться и на изнасилование, и на убийство... Нетрудно. Ты ведь не зря звук выключаешь — чувство самосохранения срабатывает в тебе. Байрамовская работа.

— Не понял? — Халандовский вскинул густые кустистые брови. — При чем здесь Байрамов?

— Очень просто. Он закупил кабельное телевидение центра города и услаждает зрителей зрелищами, ранее совершенно недоступными. Мы же привыкли к тому, что запретный плод сладок... Вот и упиваемся. Все доступно. Наслаждайся, Аркаша. Смотри, как ловко задами вертят... Балдеть тебе, Аркаша, не перебалдеть.

Халандовский помолчал, быстро взглянул на Пафнутьева и, нажав кнопку на телевизоре, выключил его.

— Паша. Его нельзя взять методами, которые позволительны тебе. Ведь тебе не позволено...

— С некоторых пор мне все позволено.

— Ты уверен, что я правильно тебя понял? — вкрадчиво спросил Халандовский.

— Да, — отрывисто ответил Пафнутьев и сунул в рот кусок домашней колбасы, небольшой, чуть поджаренной, с выступами настоящего мяса, чистого, белого, пропитанного всевозможными пряностями. — С тех пор, Аркаша, как я связался с тобой, мне многое стало позволено. Говорить, делать, поступать.

— Ну, что ж... Поговорим... Так и быть. Авось, выживу.

— Выживешь, — заверил его Пафнутьев.

— Есть сведения, что Байрамов зарабатывает деньги не только видимым способом.

— Знаю.

— Да? — удивился Халандовский, — И до тебя дошли слухи?

— С твоими знаниями мне не сравниться, — польстил хозяину Пафнутьев. — Твоя информация всегда была полнее. Поэтому я здесь. Знаю, что есть у него источник, а вот какой... — лукавый Пафнутьев замолк, вроде бы в полнейшей растерянности.

— Угон машин, — сказал Халандовский.

— И что он делает с ними дальше?

— По-разному... Разборка, перекраска... Угон в соседнюю державу. У нас в последнее время появилось столько соседних держав... Бестолковых, алчных, иждивенческих держав с какими-то затаившимися многовековыми обидами, — проговорил Халандовский с неожиданной страстью. — Они счастливы, что хоть что-то пересекает границу в их направлении. Ворованный металл, угнанный скот, краденые машины... Такие вот оказались у нас непритязательные соседи. Причем, самые бандитские из них это те, кто больше всего говорит о какой-то своей независимости, о какой-то своей культуре... Шелупонь! — зло закончил Халандовский и решительно наполнил стопки.

— Да, — границы приблизились, — осторожно заметил Пафнутьев.

Халандовский включил телевизор и снова заметались по экрану масластые мужики и потные бабы. И опять по небритому лицу Халандовского замелькали отсветы чужой жизни. Пафнутьев тоже некоторое время смотрел на экран, потом, словно стряхнув с себя оцепенение, повернулся к Халандовскому.

— Я хочу его взять, Аркаша. Я больше ничего так не хочу.

— Его можно взять только методом, каким действует он сам. Его же оружием.

— Продолжай, — кивнул Пафнутьев. — Слушаю тебя, Аркаша.

— Бандитизм, — Халандовский посмотрел на Пафнутьева ясным простодушным взглядом.

— Так, — произнес Пафнутьев, словно усвоил для себя что-то важное, к чему долго шел, и теперь оно открылось перед ним во всей своей убедительной и бесспорной правоте. — Так.

— У него есть берлога.

— Знаю.

— Наглый, неожиданный налет.

— Цель?

— Изъятие всех документов, которые только можно там обнаружить. Вплоть до новогодних открыток и телефонных счетов. Говорю это не для красного словца — на телефонных квитанциях указывают коды городов, с которыми абонент беседовал. Поэтому даже квитанции будут полезны.

— Может быть, — Пафнутьев не стал спорить.

— Я, Паша, не очень силен в твоем деле, не знаю, какие преступления совершаются с отпечатками пальцев, какие — без, где собака может унюхать, а где ее возможности ограничены... Но я твердо знаю другое — нет преступлений, которые не оставили бы финансовых следов. За любым, даже за самым пошлым и вульгарным бытовым убийством неизбежно тянется какой-то денежный след. Кто-то накануне послал перевод или его получил, кто-то взял в долг, а кто-то вдруг все долги роздал, кто-то купил, кто-то продал... Денежные следы любой деятельности обязательно остаются, а уж следы преступления... Если совершить налет, следы обнаружатся. Я берусь эти документы изучить и доложить тебе об истинном состоянии дел господина Байрамова.

— Ты становишься рисковым человеком, Аркаша.

— Я всегда им был. Только притворялся... Слабым, поганым, убогим... Так было принято. Такова была общественная мораль. Да, Паша, да. Безнравственно было заявить о себе что-то достойное, безнравственно было вообще заявить о себе. И люди притворялись худшими, чтоб только, не дай Бог, их не заподозрили в преступном самоуважении, в низменном желании купить себе новые штаны или приобрести квартирку попросторнее, чтоб не питаться в прачечной, чтоб не читать газету в туалете и не общаться с женой в детской комнате... Ладно, Паша, — Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с хмельной пристальностью, словно хотел на поверхности водки увидеть последствия бандитского налета на берлогу Байрамова. — Выпьем с Богом... Есть закуска, есть прекрасный и надежный собутыльник Халандовский...

— Думаешь, будет добыча?

— Не сомневайся, Паша. Добыча будет. Не столь уж он и хитер. Опасен — да. Но хитер... Не столь, Паша, как некоторые твои приятели, не столь! — и Халандовский, ткнувшись своей стопкой в стопку Пафнутьева, подмигнув ему черным лукавым глазом, выпил.

И поставил пустую бутылку куда-то за спину, где было у него местечко, в котором пустые бутылки сами по себе заменялись на полные.

Невродов сдержал слово — следствие по делу бывшего городского прокурора Анцыферова было проведено в самые сжатые сроки и тут же назначен суд. Это уголовное дело не было слишком сложным, поскольку факт получения взятки был установлен и доказан, никто из участников разоблачения Анцыферова от своих показаний не отрекся, а немногие свидетели были тверды и неумолимы.

Наверно, и сам Леонард Леонидович не успел в полной мере привыкнуть к своему новому положению. Жизнь его менялась настолько быстро и необратимо, что единственное чувство, которое им владело все эти дни — ужас происходящего и какая-то ошарашенность, он даже не вполне понимал происходящее.

На суд он пришел бледный, похудевший, какой-то нервно-пугливый. Оглядывался на каждое слово, произнесенное в зале, на шорох и скрип стула, вздрагивал от хлопка двери. Народу было немного, суд состоялся без посторонних, без любопытных и единственно, кого допустили от всей журналистской братии, это главного редактора Цыкина. Он сидел в сторонке, за спинами и, кажется, был занят только тем, что убеждал себя в том, что все это ему не снится. Когда суд уже начался, пришел опоздавший Фырнин. Он вежливо поздоровался с судьей, поклонился прокурору, дружески кивнул и Анцыферову. Тот узнал Фырцина, слабо улыбнулся, чуть заменю шевелил руками, словно хотел развести их в стороны, да не решился. И жест его означал примерно следующее: «Вот так-то, брат, вот так-то...».

Собственно, можно сказать, что и суда-то настоящего не было, поскольку судья не счел нужным заслушивать всех немногочисленных свидетелей, а искать истину, ковыряться в показаниях тоже не было никакой необходимости. Все происходило быстро, немногословно и скорбно, будто хоронили важного человека, которого все недолюбливали и поэтому испытывали чувство облегчения.

Папка уголовного дела была явно тощеватой. Заявление Халандовского, акт об изъятии пяти миллионов рублей, протокол допроса обвиняемого, несколько заключений экспертиз — о меченных деньгах, о светящихся пятнах на ладошках Анцыферова, об уголовном деле против Халандовского, которое было признано искусственно раздутым.

Председательствовала на суде пожилая взвинченная женщина, полная, в тесном платье в цветочек, с тонкими, ярко накрашенными губами, едва ли не в каждом слове произнесенном кем-либо, она чувствовала не то угрозу себе, не то скрытое оскорбление и тут же вскидывалась, пронзительным голосом делала замечание, грозила лишить слова. Ее пригласили из соседней области, где она слыла жесткой и непугливой, пригласили для пущей объективности, поскольку все судьи города были хорошо знакомы с Анцыферовым и судить его объективно, естественно, не могли. Более того, они отказались судить, полагая, что все происшедшее — не конец карьеры Анцыферова, а всего лишь досадная заминка, небольшая остановка в пути.

— Подсудимый, вы признаете свою вину в получении взятки? — тонким голосом спросила завитая, крашенная судья, не глядя на Анцыферова — она продолжала копаться в уголовном деле, выискивая там что-то чрезвычайно важное для следующего вопроса.

— Что? — вздрогнул Анцыферов.

— Вам задан вопрос... Признаете ли вы себя виновным в получении взятки от присутствующего здесь...

— Нет! — вскрикнул Анцыферов. — И вам не удастся,...

— Делаю вам замечание, подсудимый. Вы ведете себя недопустимо пренебрежительно к суду. Вы что, первый раз на скамье подсудимых? Пора привыкать, — улыбнулась судья, показав красноватые, выкрашенные помадой зубы. — Здесь не принято перебивать судью, когда задается вопрос, — посерьезнела она. — Вам понятно то, что я сказала?

— Да, понятно, — Анцыферов опустил голову.

— В таком случае повторяю вопрос... Признаете ли вы свою вину в злоупотреблении служебным положением, бывшем служебном положении, — снова улыбнулась судья, — выразившемся в получении взятки за обещание закрыть уголовное дело, возбужденное против господина Халандовского?

— Нет, не признаю! Это называется провокация!

— Я у вас не спрашиваю, как это называется. Когда мне придет в голову такая блажь — спрошу. А пока сама знаю и помню. Это называется взяточничество. Или, как выразилась центральная газета в заметке о ваших деяниях, коррупция.

— Коррупция — это нечто иное, — проворчал Анцыферов почти про себя, но судья его услышала.

— Подсудимый, я вижу, что вы никак не освоитесь со своим новым положением. Судья победно осмотрела немногочисленную публику. — Пора. У вас было не очень много времени, но надеюсь, будет побольше. Здесь не место заниматься теорией, выискивать значения понятий, объяснения слов. Объяснять надо свои поступки, — судье, видимо, доставляло удовольствие потоптаться по самолюбию столь значительного в прошлом человека, причем, делать это на полном законном основании.

— Виноват, — пробормотал Анцыферов, и лицо его пошло красными пятнами.

— Вот так-то лучше... Продолжим, — судья снова зашелестела страницами дела. — Если не было взятки, то чем вы объясняете появление светящихся пятен на ваших ладонях? Вот передо мной снимки, сделанные экспертами... На этих снимках ваши ладони? Хотя бы это вы не отрицаете? Отвечайте, ладони ваши?

— Мои.

— Очень хорошо... Немного продвинулись. А пятна? Светящиеся пятна — это что?

— Провокация.

— В чем именно вы видите провокацию? Мои ладони не светятся, а ваши засветились... Куда это вы влезли своими ручонками шаловливыми? — хихикнула судья, снова показав перемазанные помадой зубы.

— Все организовано. И взятка, и заявление, и эти миллионы... Я даже знаю, кто все это организовал.

— Кто же? Поделитесь.

— Могу сказать... Это Пафнутьев — начальник следственного отдела прокуратуры.

— Забавно... — она полистала дело, вчиталась в список свидетелей. — Здесь такого нет. Вы считаете нужным его допросить? Вы настаиваете на этом?

— Да ни на чем я не настаиваю... И допрашивать его не надо. Перебьется.

Навалившись обильной грудью на стол, судья исподлобья долго смотрела на Анцыферова маленькими остренькими глазками, будто пытаясь что-то почти невидимое в нем рассмотреть.

— Подсудимый! — резко обратилась она к нему. — Делаю вам замечание. Ваше поведение оскорбительно для суда. Пытаясь затянуть дело, ввести суд в заблуждение, вы называете людей, которые не имеют к предмету нашего разбирательства никакого отношения, а когда суд, идя вам навстречу, соглашается заслушать этих людей, вы вдруг отказываетесь от своего же ходатайства. Должна заметить — вы ничего не добьетесь такими недостойными методами. Приговор будет вынесен сегодня же, могу вас в этом заверить.

— Да не надо меня ни в чем заверять, — ответил Анцыферов, махнув рукой.

— Подсудимый! Встаньте! Я прошу вас встать!

Анцыферов поднялся, но на судью не смотрел, его взгляд был устремлен за окно, на волю, которая судя по всему, отдалялась от него с каждой минутой.

— Hу? Встал... И что?

— Нукать будете в конюшне, если вам доверят этот ответственный участок. Опять делаю вам замечание. Ваши реплики оскорбительны для суда. Мы здесь говорим только о деле. Чувства, настроения, .обиды — это все для дома, для семьи. Вы со мной согласны?

— Согласен, — кивнул Анцыферов, стоя навытяжку перед оплывшей женщиной с тонким назидательным голосом.

— Можете сесть.

Анцыферов покорно сел.

— Впрочем, нет... Прошу прощения, — судья улыбнулась. — Встаньте снова. Вот так. Вам предоставляется слово. Вы можете сказать нечто опровергающее то, что изложено в документах?

— Нет.

— Я имею в виду заявление господина Халандовского, заключение экспертов, следственные протоколы, которые, кстати, вами же и подписаны.. Так что? Говорите, подсудимый! Внимательно вас слушаем.

— Это все провокации.

— Опять за свое... Жаль. Вы отказываетесь помогать суду в установлении истины. Если вам больше нечего сказать... Можете присесть... Пока.

Анцыферов продолжал стоять, не зная, как дальше себя вести. Несмотря на откровенно вульгарный тон судьи, а он прекрасно видел ее невысокий уровень, ей удалось сбить его с толку. Анцыферов окинул взглядом присутствующих, набрал воздуха, решившись, наконец, сказать нечто внятное и убедительное, но, стоявший рядом солдат, с силой нажав ему на плечо, снова усадил на скамью подсудимых.

— Садись! — сказал он с непонятным раздражением.

— Я протестую! — вскрикнул, как от боли, Анцыферов.

— Сколько угодно, — судья захлопнула дело и, взяв тонкую папочку под мышку, вышла из зала в свою комнатку. Вслед за ней потянулись и народные заседатели — две женщины, такие же, как судья, толстые, с такими же тонкими накрашенными губами и непроницаемо-скорбными лицами.

— Суд удаляется на совещание, — сказала секретарша, собирая свои рассыпающиеся листочки. — Просьба не расходиться.

Судья с народными заседателями появилась через полчаса и зачитала приговор — десять лет в колонии общего режима.

— Сколько? — вскрикнул Анцыферов, как подстреленный.

— Сколько надо. Согласно статье. В особо крупных размерах, — и она улыбнулась, обнажив мелкие красноватые зубы. И снова покинула возвышение. Вслед за ней ушли и заседательницы, так за весь процесс не проронив ни единого слова.

Анцыферов вскочил, пытался что-то сказать, но солдат снова усадил его на скамью. Он хотел было обратиться к Халандовскому, но тот, пряча глаза, прошмыгнул мимо, как нашкодивший кот.

— Пошли, — солдат тронул Анцыферова за плечо. — Теперь и тебе пора.

— Куда?

— Ну ты даешь! — усмехнулся солдат. — Руки за спину, вот так... И вперед.

Анцыферов оглянулся на пустой зал, скользнул взглядом по судейскому столу и шагнул к двери.

Нужно было обладать безрассудством Пафнутьева или пугливостью Невродова, чтобы пойти на эту авантюру. Какой бы приговор не вынесла судья, все знали, что отсидит Анцыферов какую-то его малую часть. И самое страшное наказание, которое ему уготовили сильные мира сего — этот вот суд. А дальше произойдет что-нибудь счастливое в его жизни — амнистия, вновь вскрывшиеся обстоятельства, обнаружившиеся нарушения процедуры суда... Да мало ли причин можно придумать, чтобы выпустить на волю хорошего, нужного, верного человека! Было бы желание. А желание найдется и напрасно, ох, напрасно Анцыферов так переживал, так терзался и маялся, ерзая на жестокой, отполированной преступными задами скамье. Да, унизительно, неприятно, тягостно, но не на всю ведь жизнь сажают его за решетку, на годик-второй, да и то вряд ли...

Пафнутьев заметил — Невродов встречает его неизменно настороженно, каждый раз ожидая какой-то новой опасности. И даже успешное завершение операции против Анцыферова не успокоило его, скорее наоборот — еще больше обеспокоило, поскольку Пафнутьев останавливаться на достигнутом не собирался. Но тот несмотря ни на что, был благодарен областному прокурору за то, что тот не отказывал в помощи, соглашался и выслушать его, и проникнуться его новыми затеями. Это уже было немало, требовать большего даже и неприлично.

Пока Пафнутьев с наигранным оживлением пересекал кабинет, Невродов с усилием поднялся, протянул руку и даже просипел что-то приветственное.

— Рад видеть, Валерий Александрович! — воскликнул Пафнутьев.

— Да ладно тебе, — ответил Невродов и, шевельнув рукой в воздухе, показал на стул. — Садись.

— Премного благодарен! — отчеканил Пафнутьев.

— Когда ты, входишь вот такой... Оживленный да радостный, я начинаю бояться, — улыбнулся Невродов. — Не забываешь ты меня, не забываешь, — произнес он не то с укором, не то с благодарностью.

— На всю жизнь мы теперь повязаны, Валерий Александрович.

— Не говори так... Не все слова можно прокурору произносить. У нас своеобразное восприятие действительности.. И никакие слова не могут для нас звучать шутливо.

— Виноват, — охотно повинился Пафнутьев. — Исправлюсь.

— Вот смотрю я на тебя, Павел Николаевич, и думаю... Что тебя на этот раз привело... Анцыферова с Божьей помощью упрятали лет на десять...

— Неужели отсидит?

— Конечно, нет. Годик помается, ну может, два... Никак не больше. Выпустят. Учтут хорошее поведение, прошлые заслуги, друзья помогут, деньги помогут, я помогу...

— Не понял? — вскинулся Пафнутьев.

— Да ну тебя, — Невродов досадливо отвернулся. — Все ты понял. Напишу представление о снижении меры наказания... Назвать причины? Не буду. Мое представление будет рассмотрено и удовлетворено. Приедет Анцыферов и первым делом ко мне явится, с благодарностью. И я не считаю, Павел Николаевич, что в моем поведении будет что-то предосудительное... Нет. Искренне все это проделаю. Ведь, честно говоря, десять лет для него многовато... Десять лет никто не выдерживает. Устранили опасность, и ладно... Излишняя жестокость ни к чему... А?

— Пусть так, — согласился Пафнутьев.

— Из обоймы мы его на какое-то время вышибли, а что дальше будет, посмотрим... В любом случае. вернется другой человек. Даже год, Павел Николаевич, даже год заключения меняет человека. Говори, что нужно?

— Ордер на обыск.

— Кого обыскивать собираешься?

— Лучше вам этого не знать. Я сам впишу фамилию.

— Есть только один человек, фамилию которого я не решаюсь вписать своей рукой, — проговорил негромко Невродов, испытующе глядя на Пафнутьева. — Надеюсь...

— Не надейтесь. Именно его я и собираюсь потревожить.

— Так... И хочешь сделать это официально?

— Как получится, — беззаботно ответил Пафнутьев. — Я бы мог и без ордера... Но с ним спокойнее. Когда в нем отпадет надобность, я верну, чтоб не было лишних разговоров.

— Рискуешь, Павел Николаевич.

— А! Семь бед одна ответ, как говорит один мой знакомый.

— Почему одна? — усмехнулся Невродов.

— Голова потому что одна.

— Зачем мне вообще об обыске сообщаешь?

— Чтоб не обиделись... И потом... Мне тоже страшно, Валерий Александрович. Хочется хоть что-нибудь, за спиной иметь. Хоть бумагу какую-нибудь... Для поддержки штанов. Один ведь, совсем один, Валерий Александрович.

— Ты же знаешь мое положение... Этот человек...

Невродов замолчал.

— — Он еще не зачастил к вам?

— Он зачастил в другой кабинет, повыше... Есть, такие сведения. Тебя это не смущает?

— Подстегивает.

— В другие времена тебе бы цены не было, Павел Николаевич.

— Придут и другие. Тогда вспомните обо мне.

— Вспомню... Если сам уцелею.

— Есть сомнения?

— Никаких сомнений, Павел Николаевич! — с неожиданной силой проговорил Невродов. — Никаких сомнений. Только железная уверенность в том, что уцелеть никому не удастся. Ни мне, ни тебе. Идет массовая криминализация всей страны на всех уровнях. Я повторяю, Павел Николаевич — на всех уровнях. Идут последние схватки. И мы с тобой, хорошие ли, плохие ли, мы с тобой — последние воины. Полководцы продались, армия разбежалась по коммерческим киоскам, по бандам, по зарубежным курортам. В лесах остались последние воины. Ты слышал историю о том, как через тридцать лет после войны на каких-то островах, в каких-то джунглях нашли полуодичавших, состарившихся японцев, которые продолжали войну? Ты слышал об этом?

Невродов вынул платок и не стесняясь гостя, вытер глаза. Встав, он отошел к окну, пытаясь справиться с волнением. Пафнутьев слышал, как Невродов тяжело несколько раз вздохнул, восстанавливая дыхание, и, наконец, вернулся к столу. — Прости... Бывает. Нечасто, но бывает.

— Бывает, — согласился Пафнутьев и замолчал, не чувствуя за собой права выражать понимание более многословно.

Повторяю, дорогой Павел Николаевич... Мы с тобой последние воины. Обреченные воины. Тем японцам еще повезло, они выжили. И им было что защищать. А нам с тобой защищать нечего. В этом самое страшное. Нет страны, нет закона, нет права. Согласен?

— Hет.

— Почему? — Невродов даже удивился.

— Все есть... И страна, и право. И пока я живой, она продолжается. В джунглях или в городских подворотнях, но продолжается.

— Ты видел расстрел Белого дома?

— Американцы показали.

— Вопросы есть?

— Нет, все ясно. Есть просьба.

— Давай.

— Нужен ордер на обыск.

— Что будешь искать?

— Не знаю... Найду — поделюсь.

— Поделись, — Невродов выдвинул ящик стола, вынул бланк, сходил к сейфу, покопавшись там, нашел печать, жарко и шумно дохнул на резиновый кружочек и с силой прижал к бланку. Пафнутьев даже испугался, не треснет ли стекло под таким весом. — Фамилию и прочее впишешь. Сам и распишешься... Не очень разборчиво. Бумага хорошая, сработает в случае чего... Ты уж на меня зуб не имей... Я объяснил. Зато и от тебя не требую обоснований.

— Понял.

— Уговор прежний.

— Напомните, — не сразу понял, о чем идет речь Пафнутьев.

— Если победа — это моя победа, если поражение...

— Заметано, — Пафнутьев спрятал в карман ордер.

— Один совет, если не возражаешь?

— Давайте.

— Осторожнее. У него ребята отчаянные. Пойдут на все.

— Быстрота и натиск, — ответил Пафнутьев, поднимаясь.

— Ну-ну. — поднялся и Невродов. — Постой... Тебе ведь нужны люди?

— За тем и приходил.

— Что ж молчишь?

— Робею, — Пафнутьев беспомощно развел руками.

— Когда понадобятся?

— Не скажу.

— Не понял? — насторожился Невродов.

— Победа ваша, поражение мое. А не решения принимать и сроки назначать.

Много раз Пафнутьева выручала полнейшая, вызывающая откровенность. В самый неожиданный момент, когда все пытались друг друга перехитрить, скрывая замыслы и помыслы, он вдруг признавался в вещах, в которых люди сами себе не признаются. И этот его ход ломал сложившееся положение, потому что не верили люди в откровенность и принимали его слова за еще более хитрый ход. Пафнутьев знал — откровенность сильное оружие, которое действует безотказно в схватке с суровым начальством, бестолковым подчиненным, любимой женщиной. Как-то Таня спросила его, почему он к ней все-таки ходит, хотя и не слишком часто.

— Другие прогоняют, — ответил Пафнутьев. Таня рассмеялась, он тоже усмехнулся, напряжение было снято, но оба знали, что шуткой тут и не пахло, он ответил чистую правду.

О, как часто мы принимаем за шутки самые сокровенные, заветные слова ближнего. И ведь знаем, прекрасно знаем, что не шутка это, что о наболевшем разговор, что это крик о помощи, если уж на то пошло... А мы весело смеемся, похлопываем по плечу, дескать, молодец! И сбегаем, пряча глаза, и машем прощально рукой, дескать, рад был повидать. Потому что если отнестись к его словам как они того заслуживают, как мы их поняли, ведь поняли все-таки, то придется выслушать еще много чего, придется принять участие в бедах этого человека, в его болях, в его спасении. А на это у нас нет ни сил, ни времени. Да и желания, если откровенно, тоже нет. Своих бед хватает, свои бы печали разгрести, самого бы себя понять и утешить. Какое участие, какое спасение... Господи, на новогоднюю открытку не хватает сил и духа.

Невродов некоторое время сидел молча, набычившись, исподлобья глядя на Пафнутьева и, наконец, опустил глаза и этим как бы смирился.

— Ладно... Понял. Может, ты и прав. Когда надумаешь, позвони. Моему заму. Ты с ним уже работал. Я его предупрежу. Люди будут наизготовке. Много не дам, но парочку, тройку...

— Вполне достаточно! Спасибо, Валерий Александрович.

— Полчаса дашь им на сборы?

— Полчаса? Дам.

— И то ладно, — просипел Невродов. — И это... Будь осторожен... Впереди война в городских подворотнях. Иди! — Невродов в прощальном жесте поднял руку.

— До скорой встречи! — с подъемом произнес Пафнутьев, но дались ему эти слова. Из последних сил попрощался.

Вся Россия, все ее разношерстное народонаселение носится с сумками, чемоданами, авоськами и рюкзаками — вдруг чего-то удастся купить подешевле, вдруг повезет выменять, украсть, обдурить. То ли мешок картошки подвернется, который пьяница выволок из собственного подвала и отдает за бутылку водки, то ли моторчик с завода, то ли пачка пельменей через забор мясокомбината, то ли кусок сала у хохлушки.

А еще многотысячные челноки с безразмерными полосатыми сумками шастали по всему белому свету — в Польшу и Китай, в Арабские Эмираты и в непонятную страну Таиланд, известную маленькими, издалека кажущимися прекрасными и очень недорогими женщинами, которые даже наших мешковатых соотечественников, говорят, готовы приголубить, не замечая их сексуальной пугливости. Маленькие, как детишки, таиландки соглашались не замечать их шахтерских, металлургических, шоферских ухваток, не очень-то ценимых в международных борделях на берегах теплых морей и океанов. Они щебетали птичьими своими голосами, улыбались, струились темными своими тельцами и работали, работали, работали...

Но речь не об этом, речь о польских полосатых сумках, которые в сложенном состоянии помещаются в карман, а в наполненном вмещают неимоверное количество китайских пуховиков, населенных китайскими же косоглазыми блохами, польских и турецких одноразовых свитеров, пересохших и непригодных к употреблению немецких конфет, прочего хлама. Кто-то изловчился даже запихнуть среди этого барахла особенно полюбившуюся таиландку. И ничего, довез, ни одна таможня не обнаружила.

Таскают все это тряпье с международных свалок потные российские мужики, неизбалованные российские бабы, наслаждаясь свободой рыночных отношений...

Ну, да ладно, речь не об этом, речь о польских полосатых сумках, с которыми новые русские осваивают околосолнечное пространство. С такой вот сумкой, но не самого большого, конечно, размера, шел Пафнутьев на операцию — брать берлогу Байрамова на девятнадцатом этаже гостиницы «Интурист», где тот снимал целый этаж. Самого Байрамова в гостинице в данный момент не было — он проводил на телевидении гуманитарную акцию под названием «Коммерсанты — калекам». Из очередной поездки в Германию Байрамов привез никелированную инвалидную коляску и намеревался на глазах у всего города вручить ее какому-то особо выдающемуся инвалиду. Город захлебнулся от восторга и умиления, когда Байрамов собственноручно выкатил сверкающее сооружение из-за кулис, подтолкнул к человеку, сидевшему на низенькой табуретке с приделанными шарикоподшипниками — на таких колясках разъезжали по стране безногие инвалиды сразу после войны. Оказывается, они до сих пор разъезжали на этих безногих табуретках с шарикоподшипниками по углам. Но вот появился Байрамов и привез нечто совершенно невообразимое. Пафнутьев вышел на операцию в тот момент, когда на экране телевизора Байрамов с широкой золотозубой улыбкой лобызал ошалевшего от счастья калеку.

— Пора, — сказал Пафнутьев и вместе с Андреем вышел в осеннюю дождливую ночь.

Конечно, затея Пафнутьева выглядела безнравственно, потому что шел он не только против коммерсанта, но и против общественного мнения, которое свято относилось к памяти героев войны. Но, погрустив и поколебавшись, Пафнутьев отменять операцию не стал.

Стемнело и в свете уличных фонарей было видно, как сверху сыпется мелкий дождь. Улицы были пусты — все сидели у телевизоров и слушали рассказ Байрамова о том, сколько мужества ему пришлось проявить, когда он тащил эту злополучную коляску через три границы, через три государства, тащил, не жалея ни сил, ни денег. Но пустота на улицах облегчала задачу Пафнутьеву. Он знал, когда передача начнется, знал, когда закончится, знал что в конце опять слово будет предоставлено Байрамову. Значит, и он, и вся его охрана будет на телецентре.

Пафнутьев шел не торопясь, изредка поднимая голову и подставлял лицо под мелкий холодный дождь. Чувствовались близкие холода. Андрей шел рядом, и его сегодня невозможно было отличить от преуспевающих киоскеров — кожаная куртка, рябые зеленоватые штаны, мягкие туфли. Все дорого, все достойно и не стесняет движений.

Когда они подошли к машине, их уже ждал Худолей с сумкой, наполненной фотоаппаратами, объективами, вспышками.

— Проговорим еще раз, — сказал Пафнутьев, когда все расселись в машине.

— Не надо, Павел Николаевич. — сказал Андрей, трогая с места. — Все ясно. Импровизация — мать успеха.

— А отец успеха — я, — заметил Пафнутьев. — Импровизируйте сколько угодно, но в рамках. А рамки очерчу. Двое, а то и трое телохранителей сейчас на телевидении, мне уже доложили.

— Там есть наши люди? — удивился Худолей.

— Наши люди есть везде, где в этом есть надобность, — заметил Пафнутьев. — Идем дальше... Они пробудут там еще не меньше часа. Кто-то споет, кто-то спляшет, Байрамов расскажет о своих планах по спасению города.. И так далее.

— В гостинице есть наши? — спросил Андрей.

— Двое. Вся обслуга там наверняка куплена, но горничную и дежурную по этажу наши люди уже блокировали. Задача — проникнуть в номер, устроить хороший шмон и скрыться. Вопросы есть?

— Вопросов нет, приехали, — сказал Андрей, втискиваясь среди других машин, сверкающих влажными крышами, разноцветными отражениями рекламных букв.

Все трое некоторое время стояли, прижавшись спинами к машине — мимо проходила стая возбужденных юнцов в кожаных куртках и великоватых штанах. Молодежь сбивалась в стаи, злобно-недовольные всем на свете, поскольку им по телевизору показывали роскошную жизнь на Багамских, Канарских, греческих островах, а у них этой жизни не было. Юнцы воспринимали это как вопиющую несправедливость и отправлялись на улицы сводить счеты с миром.

— Пронесло, — перевел дух Пафнутьев, когда стайка оказалась позади. — Вперед и с песней, — н он первым зашагал к гостинице.

Это было едва ли не самое высокое здание города, и с верхних этажей «Интуриста» были видны все окраины до самого леса, до полей и озер. Наверно, Байрамову было приятно обозревать город, которым он намеревался овладеть, его окрестности, вплоть до туманных далей горизонта. Не зря же он выбрал именно девятнадцатый этаж, самый верхний. Выше располагались только технические, лифтовые и прочие службы.

— Со мной, — невозмутимо проговорил Пафнутьев преградившему ему путь омоновцу в маскировочном костюме и с укороченным автоматом на груди. Тот отступил, пропуская решительно шагавшую троицу Пафнутьев знал расположение лифтов и сразу направился к кабинкам. Они успели проскочить в последний момент. Кто-то еще бежал к лифту, но Пафнутьев нажал кнопку девятнадцатого этажа и двери захлопнулись. Снаружи раздались вопли возмущения, но сегодня они только позабавили его.

Лифт остановился. Мало кто поднимался на такую высоту, этаж был почти полностью изолированным. Весь его арендовал Байрамов и уже сам распоряжался номерами — кому-то сдавал, кого-то поселял. Администрация гостиницы не вмешивалась, получая деньги, другие знаки уважения и признательности.

— Вам кого? — поднялась дежурная с готовой улыбкой, поскольку сюда поднимались только добрые знакомые Байрамова, его люди.

Пафнутьев осмотрелся — в креслах развалились два человека в серых костюмах, — невродовские ребята. Они знали свою задачу — никто не должен покинуть этаж, пока Пафнутьев будет в номере Байрамова, никто не должен позвонить отсюда и, конечно же, никто не должен помешать Пафнутьеву заниматься своим делом.

— Байрамов у себя? — спросил Пафнутьев.

— Его нет... Что-нибудь передать? — дежурная мужественно перекрыла вход в коридор собственной грудью, неплохой грудью, как успел заметить Пафнутьев, явно предназначенной для других надобностей.

— Ничего не надо передавать. Кто у него в номере?

— Не знаю... Дело в том, что... А вы, собственно, кто? — спросила дежурная уже с холодком.

— Госбезопасность, — Пафнутьев вынул красную книжечку и, развернув, показал ее дежурной. И тут же снова сунул в карман, не дожидаясь, пока она прочтет там хотя бы слово. — Покажите его номер, — Пафнутьев легонько взял дежурную под локоток и подтолкнул в коридор. — Попросите открыть... Ясно?

— Извините, но я не могу...

— Придет Байрамов и мы все ему объясним. Эта дверь? Стучите.

Побледневшая дежурная с крашеными волосами и вздыбленной грудью была в растерянности. Она посмотрела на Пафнутьева, хотела было отступить от двери, но наткнулась на Андрея. Как ни странно, но наибольшее впечатление произвели на нее слова Худолея.

— Давай, цыпонька, давай, — проговорил он шепотом.

Женщина капризно передернула полноватыми плечами, поправила форменный пиджак и, помедлив еще секунду-вторую, постучала.

— Кто? — послышалось из номера.

— Это я... Вера.

— А... Входи, дорогая, — дверь распахнулась и Пафнутьев увидел перед собой Амона. У того реакция оказалась быстрее, и пока Пафнутьев справился с неожиданностью, тот попытался снова захлопнуть дверь и наверняка захлопнул бы ее, если бы не Андрей — тот успел подставить ногу. Вдвоем с Пафнутьевым они налегли на дверь и сумели оттеснить Амона. Тогда тот бросился в глубину номера, скрылся в другой комнате и выскочил оттуда через секунду уже с пистолетом в руке. Но Андрей рассчитал, что не было у Амона времени передернуть затвор. Бросившись вперед, он в прыжке свалил Амона на пол, вывернув вверх руку с пистолетом. Амон хрипел, извивался всем телом, из груди его вырывались гортанные звуки, похожие на клекот горного орла.

Обернувшись, Пафнутьев увидел прижавшуюся к стене дежурную, у распахнутой двери в коридоре стояли невродовские ребята. Он осторожно вывел дежурную из номера, передал ее на попечение оперативникам и закрыл дверь.

— Побудьте с женщиной, — сказал он им на прощание.

Амон лежал на ковре, дыхание его было частым, прерывистым, глаза смотрели в потолок, но он не поднимался, хотя Андрей уже оставил его в покое.

— С ним все в порядке? — спросил Пафнутьев.

— Да, он молодец... Крепкий мужчина. Настоящий джигит.

— Начинаем, — произнес Пафнутьев, разворачивая полосатую сумку. — Похоже, кабинет у него дальше, — и Пафнутьев шагнул в следующую комнату. — Ты присматривай за ним, — обернулся он к Андрею. — И ты начинай, — эти слова относились уже к Худолею, который после схватки Андрея с Амоном все еще пребывал в некоторой растерянности.

Войдя в кабинет Байрамова, Пафнутьев осмотрелся. У окна стоял большой письменный стол из черного дерева, у стены шкаф с аккуратно разложенными папками. И он, не медля больше, все папки, блокноты, записные книжки, отдельные листки бумаги начал сваливать в свою сумку. Покончив с ящиками стола, перешел к шкафу, опустошив его полки, взялся за подоконник, на котором тоже были сложены какие-то документы.

Сгребя в сумку все бумаги, которые только были в номере, Пафнутьев оглянулся. Взгляд его упал на небольшой сейф, стоявший в самом углу. Пафнутьев попробовал сдвинуть сейф с места — он оказался незакрепленным. Тогда, крякнув, поднял сейф и выволок в большую комнату, где все еще лежал Амон, разбросав руки в стороны.

— Пора сворачиваться, — Пафнутьев только сейчас обратил внимание на метавшегося по номеру Худолея. Тот фотографировал все, что попадалось на глаза — разметавшегося на ковре Амона, письменный стол, сейф, даже в туалет заглянул, хотя в этом и не было большой надобности. Но беспорядочные метания Худолея неожиданно принесли богатый улов — отогнув угол ковра, он увидел с десяток плоских конвертов с документами. К ним тут же устремился Пафнутьев, обрадовавшись находке. И вдруг Худолей, стоявший на коленях с фотоаппаратом, почувствовал сокрушительный удар по голове — это изловчился Амон. Он попытался даже было встать, но Андрею пришлось опять выключить Амона на некоторое время. После этого он отволок обмякшее тело Худолея в ванную и подставил его голову под струю холодной воды. Через некоторое время Худолей застонал.

— Оживаешь? — удовлетворенно спросил Андрей.

— Ожить-то я ожил, но боюсь, ребята, это вам дорого обойдется.

— Рассчитаемся, — Пафнутьев сразу понял, что имеет в виду Худолей.

— И сегодня же, — продолжал тот чуть окрепшим голосом.

— Если выберемся отсюда.

Ладно, довершайте свое дело, а я уж как-нибудь очухаюсь, — и Худолей с трудом поднялся на подгибающихся ногах.

В какой-то момент обернувшись на лежащего Амона, Пафнутьев вдруг увидел, что тот внимательно наблюдает за ним сквозь прижмуренные веки. Значит, он уже пришел в себя, но не подает вида. И шальная мысль пришла Пафнутьеву в голову.

— Ты не добил его совсем? — спросил он у Андрея и незаметно подмигнул, давая понять, что разговор имеет и второй смысл.

— Выживет, — Ответил Андрей.

— Через час придет в себя?

— Настоящий джигит... Может и раньше...

— Надо бы позвонить прямо отсюда, как ты смотришь?

— Можно и отсюда, — ответил Андрей, не понимая, что затеял Пафнутьев.

Пафнутьев подошел к диковинному телефону, стоявшему на столике у стены. Он знал хитрости этого аппарата, — он записывал номера, по которым звонят сюда, по которым звонят отсюда, вообще записывает все разговоры, которые состоялись в течение дня. Следовательно, и о его звонке, и весь разговор до последнего слова Байрамов будет знать не более чем через час.

— Кому звонить собираешься? — спросил Худолей, появившись из ванной с мокрыми волосами, с которых еще стекали тонкие струйки воды. Спросил, не зная даже того, что своим вопросом подыграл Пафнутьеву.

— Заказчику, — Пафнутьев пожал плечами. — Задание выполнили, с делом справились, пусть готовит звезду.

— На звезду надеешься? — спросил Худолей. И этот его вопрос оказался кстати.

— Обещал, — ответил Пафнутьев. — Сам сказал — сделаете все как надо, изымете все, что надо, звезда за мной. — и Пафнутьев набрал номер приемной генерала Колова, подождал, пока секретарша возьмет трубку. — Зоя? Привет! Пафнутьев тебя тревожит!

— Я тебе уже говорила, Пафнутьев, что ты меня никогда не тревожил. Опять за свое?

— Ладно, разберемся... Геннадий Борисович у себя? — Пафнутьев знал, что Колов уехал на дачу не менее двух часов назад. — Нет? Мы же договорились, что он будет ждать моего звонка... Ну, ладно, что же делать... Будь добра, передай ему, что звонил Пафнутьев. Скажи, что задание выполнено, что у меня все в порядке. Дело сделано. Добычу передам ему завтра.

— Скажу, почему не сказать... Он, кстати, сегодня действительно задержался, — невольно подыграла Пафнутьеву и Зоя. Везло, везло в этот вечер Павлу Николаевичу, авантюристу и правонарушителю.

— Все правильно, он ждал моего звонка, — подхватил Пафнутьев неожиданную подачу. — Скажи, что с него причитается. Он мне кое-что обещал.

— Обещанного три года ждут.

— Да нет, обещал пораньше... Ладно, Зоя... До скорой встречи, — и Пафнутьев поспешно положил трубку, опасаясь, что Зоя неосторожным словом разрушит его хитроумный план. Бросив взгляд в сторону Амона, Пафнутьев убедился, что тот действительно пришел в себя и слышал каждое его слово. — Уходим, ребята. Уходим, а то генерал задаст мне трепки, если нас здесь застанут, — и Пафнутьев первым вышел в коридор. Он нес сумку с бумагами, Андрей поднял на плечо сейф, Худолей на ходу застегивал сумку с фотопринадлежностями.

Дежурной на месте не было, не увидел Пафнутьев и невродовских ребят — видимо, успокаивали женщину в служебной комнате. Только проходя мимо стойки Пафнутьев увидел одного из оперативников в глубоком кресле — тот сидел перед мелькающим экраном телевизора, на котором бесновались полуголые мужики, орали хриплыми голосами и дергались так, будто трахали какую-то живность. Бросив взгляд на Пафнутьева, человек в кресле еле заметно кивнул и снова повернулся к телевизору.

С лифтом повезло — он подошел через минуту, распахнул железные створки и без помех доставил разбойную компанию в вестибюль. Омоновский пост и на этот раз не обратил на них внимания и только тогда Пафнутьев догадался — Невродов помог. Пробежав под дождем к машине, они погрузили в нее всю свою добычу и, не теряя больше ни секунды, отъехали.

— Сколько мы потратили времени? — спросил Пафнутьев.

— Двадцать семь минут, — ответил Андрей.

— Неплохой показатель, — заметил Худолей. — Если не считать понесенных жертв. Но при победе не принято считать жертвы, — добавил он бесконечно печальным голосом.

— Куда едем? — спросил Андрей.

— Да вот забросим нашу жертву домой... Пусть его там молоком отпаивают.

— Ни фига, ребята! — с неожиданным напором произнес эксперт. — Молоком не отделаетесь! Моей жизни грозила опасность, а вы мне молоко?! Мы так не договаривались!

— Успокойся, — проворчал Пафнутьев. — Береги силы. Очень много слов произносишь. Так и быть, заедем куда-нибудь по дороге, возьмем пару бутылок...

— На каждого! — успел вставить Худолей.

— Андрей не пьет.

— А я его и не имел в виду, — сказал Худолей, вскидывая голову на спинку сидения — силы у него все-таки были на исходе.

— Надо было бы все-таки взять этого Амона.

— По правилам — да. Но тогда вылезла бы вся незаконность нашей операции.

— Так наш налет незаконный? — встрепенулся Худолей. — Ты же говорил, что у тебя есть ордер на обыск?

— Говорил.

— Значит, врал?

— Да есть ордер, есть... Но я не могу его нигде предъявить. Ордер внутреннего потребления.

— Это как? — продолжал допытываться Худолей.

— Ну... Например, внутри этой машины, — усмехнулся Пафнутьев. — Тебе я могу предъявить этот ордер, Андрею, сам могу на него полюбоваться...

— Он что, ненастоящий? Поддельный? Фальшивый?

— Заткнись. — устало проговорил Пафнутьев. — Если замолчишь, возьмем три бутылки.

— На каждого, — уточнил Худолей и снова потерял сознание.

И наступил час, когда Андрей ясно понял, что хочет видеть Вику. Он набрал ее номер, но никто не ответил. Через полчаса снова позвонил и снова в ответ раздались лишь долгие протяжные гудки. Их размеренность и безответность создавали ощущение несчастья. Может быть, у кого-то другого они создали бы другое настроение, более радостное, но жизнь в последнее время приучила Андрея ждать беды. Это состояние было тягостным, но он привык к нему, как к чему-то естественному. Так люди привыкают к бедности, к зависимости, привыкают к затяжной болезни — и избавиться от нее не удается, и не добивает до конца.

Андрей прошелся по квартире, постоял у окна, вернулся к телефону — в квартире Вики никто не поднимал трубку.

— Что-нибудь случилось? — спросила мать, заметив его нервозность, которая проявлялась довольно, — своеобразно — движения Андрея делались замедленными, в них появлялась тягучесть, ленца.

— Не должно, — ответил он невпопад. Он опасался произносить что-то определенное, отвергающее или утверждающее. Мягкая манера поведения, замедленность в движениях вызывали невнятность и неопределенность в словах. Он ни на чем не настаивал, ничего не отрицал, ограничиваясь незначащими словами, которые можно было истолковать как угодно.

— Что-то эта девушка... Вика ее зовут? Перестала звонить... Вы не поссорились?

— Мало ли, — ответил Андрей, и непонятно было, относились эти слова к нему самому, к Вике ли, или к каким-то неведомым обстоятельствам.

Тревога в душе Андрея росла и он снова позвонил. Телефон молчал. Набрал прямой номер Пафнутьева — тоже никакого ответа. Тогда, не колеблясь больше, прошел в прихожую, нащупал в полумраке куртку, наощупь взял с крючка шлем, перчатки. Все это он проделал не торопясь, но в медлительности таилась неотвратимость. Он представлял собой запущенный механизм, остановить который уже невозможно. Андрей понимал, что поспешность даст выигрыш в минуту-вторую, но она же грозила и неприятностью куда большей — что-то забыть, упустить, не предусмотреть. Андрей остановился, подумал, не взять ли какое оружие... Но нет, ничего не взял, решил, что так будет лучше. Без оружия он неуязвимее. Только он сам, его руки, ноги, его мотоцикл и решимость.

— Далеко, Андрюша? — спросила мать, остановившись в дверях. Она тоже усвоила манеру общения с сыном, которая сводилась к таким вот коротким вопросам, коротким ответам.

— К Вике заскочу.

— А позвонить?

— Не отвечает.

— В это время она бывает дома...

— Бывала, — поправил Андрей.

— Что-то случилось?

— Я ненадолго, — Андрей оглянулся на мать, махнул рукой. — Узнаю, что там.

И на мотоцикл он садился, не торопясь, с замедленной основательностью. Поерзал на сидении, подвигал плечами, стараясь лучше влиться в куртку и, наконец, включил мотор. И начиная с этого момента больше не сдерживал себя. Скорость набрал на первых же пятидесяти метрах, шутихой выскочил на проспект, так что от него в разные стороны шарахнулись два слабонервных «жигуленка».

У дома Вики он был через пять минут. Где-то позади остались визги тормозов, свистки гаишников, проклятия прохожих, отшатывающихся при виде бешеного мотоцикла. Все это сейчас не имело для Андрея никакого значения. Он уже испытывал нечто похожее, когда надо было вот так же носиться по городу и окрестностям в отчаянной надежде успеть изменить, спасти. И вот все повторяется, все начинается сначала. Прежний опыт подсказывал, что и сейчас он не сможет ничего изменить.

Поздно, поздно, поздно, — стучало в висках. Но это нисколько не влияло ни на его планы, ни на поведение. Он просто отрабатывал вариант, независимо от того, каков будет результат. Во двор Андрей въехал спокойно, так что даже у случайной старушки, вышедшей с мусорным ведром, не возникло желания затаиться, переждать опасность. В подъезд вошел, не торопясь, все с той же ленивой тягучестью. Со стороны могло показаться, что он никуда не спешит. Но сейчас уже ничто не могло его остановить. И что бы ни произошло, он продолжал бы вот так же вроде бы неторопливо, но не теряя ни секунды отрабатывать свой вариант, который можно было бы назвать одним словом — «Вика».

На площадке стояли мужчина и женщина. Когда лифт подошел, Андрей невозмутимо отвел рукой мужчину в сторону, вошел в кабину и захлопнул за собой дверь. Мужчина от такой наглости онемел, вопросительно посмотрел на женщину — ты, мол, понимаешь что-нибудь?

— Ни фига себе, — пробормотала она рассеянно. — И такое, оказывается, уже бывает.

На девятом этаже Андреи вышел из лифта, оставив дверь открытой. Подошел к квартире Вики и удовлетворенно кивнул, увидев, что замок взломан. Толкнул дверь — она со скрипом подалась. Медленно, стараясь ступать бесшумно, вошел в квартиру. Ни единого шороха он не услышал, не почувствовал и чужого дыхания. Дыхание в таких случаях, особенно сдерживаемое дыхание, он улавливал хорошо, он просто его чувствовал. В комнате он увидел разбросанные вещи, сдвинутую в сторону кровать, осколки стекла на полу. Обойдя всю квартиру, Андрей убедился, что каких-то явных признаков, позволяющих понять, что именно произошло, не было. Разве что кровать... На светлом покрывале отпечатались четкие следы грязных подошв — кто-то прошелся прямо по покрывалу...

— Так, — это было единственное слово, которое произнес Андрей. Бросив от дверей внимательный взгляд на квартиру, он вышел и притворил за собой дверь, из которой торчали вывороченные внутренности замка. Дверь в лифт все еще была раскрыта и снизу доносились гулкие удары. Внизу все еще стояли мужчина и женщина. — Извините, — сказал Андрей. — Иначе было нельзя.

Через семь минут он шел по коридору прокуратуры. Кабинет Пафнутьева был заперт. Он постучал, зная привычку хозяина иногда запираться. Никто не ответил. Пафнутьева в кабинете не было, это ясно.

— На совещании у областного прокурора, — пояснила секретарша. — Будет часа через два. Если вообще будет, — она взглянула на часы. — Скорее всего, сразу домой поедет.

— Его можно позвать к телефону?

— С совещания? — удивилась секретарша. — Вряд ли, не принято.

— А если попробовать?

— Лучше поехать туда... Из приемной и вызовете.

— А если произошло что-то чрезвычайное?

— Он узнает об этом не от меня, — улыбнулась девушка.

— Тогда от меня, — проворчал Андрей себе под нос уже в коридоре.

Снова мокрая дорога, лужи, скорость. В приемной областного прокурора он не застал ни единой души. Зная, что совещания не бывают короткими, секретарша ушла. Андрея охватило состояние, которое бывало у него очень редко — он почувствовал, что нет сил, приличий, обстоятельств, которые могли бы его остановить. Он сделает то, что требуется в данный момент.

Подойдя к обитой черным дерматином двери, он открыл ее, вошел в тамбур, толкнул следующую дверь и шагнул на алую ковровую дорожку, которая вела к столу прокурора Невродова. В кабинете было полно людей. При его появлении все смолкли и повернулись к Андрею, ожидая, что он скажет. Где-то среди всего этого обилия лиц он увидел и физиономию Пафнутьева, совершенно невозмутимую.

— Что, Андрюша? — Пафнутьев сам пришел ему на помощь.

— Простите... Павел Николаевич... Я должен сообщить вам нечто важное.

— Говорите всем, — просипел Невродов, — Вы все здесь любопытные.

— Павел Николаевич, — повторил Андрей.

Невродов развел руками, Пафнутьев поднялся и вслед за Андреем вышел в приемную.

— Вика пропала, — сказал Андрей. — Телефон молчит, квартира взломана, все в беспорядке...

Пафнутьев некоторое время молча смотрел на Андрея, потом опустился на первый попавшийся стул, рядом присел Андрея, — Ты сам видел?

— Я только что от нее... Вернее, из ее квартиры.

— И ни милочки, ни записочки?

— Замок вывернут и болтается на одном шурупе.

— Так серьезные люди не работают... Если дверь взломана так бездарно, то...

— То что? — не выдержал Андрей.

— В этом видится нечто обнадеживающее.

— А мне ничего хорошего в этом не видится!

— Она звонила мне час назад. Мы нормально поговорили. У нее все было в порядке.

— А мне она не звонила! — Андрей если и не сорвался, то был совсем близок к этому.

— Значит, не заслужил, — рассудительно заметил Пафнутьев.

— Как быть?

— Она собиралась в общежитие... К однокурсникам... Может быть, стоит заглянуть?

— Павел Николаевич! — заорал Андрей уже не сдерживаясь. — У нее взломана дверь. Там следы схватки. Кто-то в ботинках топтался по кровати! А вы говорите о каких-то однокурсниках!

Пафнутьев помолчал, глядя в пол и, словно приняв для себя решение, произнес негромко:

— Значит так... Я должен вернуться на совещание.

— Какое совещание?! Павел Николаевич!

— Андрей, — Пафнутьев положил ему руку на плечо. — Слушай меня внимательно... Сейчас я вернусь на совещание. Долго там не задержусь. Команду о квартире дам. Сам подъеду. Через десять минут там будет опергруппа. То есть, работа начнется немедленно. Тебе лучше дождаться меня здесь.

Андрей смотрел на Пафнутьева с удивлением, словно не понимая даже, что он говорит. И когда дверь за Пафнутьевым закрылась, продолжал сидеть в полной растерянности — он не ожидал, что Пафнутьев отнесется к его сообщению так спокойно. Андрей порывисто встал и вышел из приемной. Уже сидя в кабинете Пафнутьев услышал, как взревел мотоцикл но дворе прокуратуры. И удовлетворенно кивнул — все так и должно быть. Нечто похожее уже происходило с Андреем в прошлом году. Похоже, что и сейчас результат будет тот же. Да, Пафнутьев знал — результат для Андрея будет тот же. Хорошо это или плохо, печально или не очень...

— Что там? — спросил Невродов шепотом.

— Человек пропал.

— Кто?

— Женщина. Молодая, красивая женщина.

— С ними это случается, — пробормотал Невродов.

— Со всеми такое случается, — чуть слышно ответил Пафнутьев не то Невродову, не то на собственные невнятные мысли. — То с тем, то с другим... А если с кем не случалось, то обязательно случится...

Не сегодня, так завтра, — продолжал бормотать Пафнутьев, рисуя на листе бумаги квадратики, кружочки, треугольнички...

— Надо уйти? — спросил Невродов.

— Побуду немного, — ответил Пафнутьев, не отрываясь от бумаги.

— А то смотри... Ничего нового ты уже не услышишь... А там, глядишь, и... — Невродов умолк.

— Я уже там, — ответил Пафнутьев.

В город Андрей вернулся поздним вечером, объехав три базы отдыха университета. Вики нигде не было и никто не знал, где она может быть. После того, как цены на бензин подскочили в сотни раз, на дорогах стало свободнее, почти пустынно, и Андрей без помех сделал чуть ли не полтысячи километров. По городу, по тихим ночным улицам он ехал, уже соблюдая все правила движения, даже те, которыми мог бы и пренебречь.

Усталости не чувствовал, но была внутри какая-то выжженность. Словно живописное место, которое долго радовало и тешило душу, вдруг за один день выгорело и теперь гуляют, струятся по нему только тонкие смерчи, гибкие и прозрачные, смерчи из пепла и умерших желаний. Андрей направлялся к Пафнутьеву — может быть, тому удалось что-то предпринять. Но не мог он не проехать и мимо дома Вики, а проезжая, бросил взгляд на верхний, девятый этаж. Он уже собирался было свернуть, но что-то остановило его. Снова посмотрел вверх — в окнах Викиной квартиры был свет Андрей остановил мотоцикл, взглянул вверх внимательнее — и лоджия освещены и кухонное окно теплилось знакомым розовым светом абажура.

— Оперы работают, догадался Андрей. Он решил заглянуть в квартиру — может быть, Пафнутьев там. Поднявшись на лифте, он пересек площадку и толкнул дверь. Она открылась. Внутри негромко звучала музыка — это его удивило. Осторожно пройдя прихожую, Андрей шагнул на свет и удивился еще больше — у журнального столика сидела Вика, а против нее, в знакомом низком кресле — какой-то парень. На столе стояла бутылка красного вина, в литровой банке цветы, на проигрывателе вертелась пластинка.

— Здравствуйте, — сказал Андрей.

Вика и парень улыбчиво обернулись, словно давно ждали его, а он все задерживался и вот, наконец, объявился.

— Ха! — сказала Вика обрадованно. — А вот и Андрей! — Заходи, Андрюша, присаживайся, — она похлопала узкой ладошкой по кровати рядом с собой. — А то мы тут с Костей немного заскучали.

Андрей молча стоял в дверях. Единственное, что он догадался сделать, это снять шлем и перчатки. Слишком уж кошмарные картины виделись ему целый день, чтобы вот так легко поверить в счастливое завершение его поисков. Но перед ним действительно сидела Вика и расслабленно улыбался длинный светловолосый парень.

— Мне Павел Николаевич недавно звонил, — пояснила Вика. — Поэтому мы тебя в общем-то ждали... Он сказал, что рано или поздно ты должен появиться.

— Так, — сказал Андрей и, сев на кровать, бросил на пол шлем и перчатки. — Так. — повторил он, проведя ладонью по лицу. — Так...

— А меня ограбили, — просто сказала Вика. В ее голосе было даже что-то радостное. — Представляешь?

— Как ограбили? — не понял Андрей.

— Прихожу — дверь взломана, вещи на полу, по кровати кто-то пешком ходил... Чего искали — ума не приложу. Час меня не было, представляешь? И за это время управились. Как, наверно, матерились, когда увидели, что моему телевизору больше двадцати лет. — Вика рассмеялась. — Соседи хотели выбросить, но я упросила отдать мне этого мастодонта. Только одну программу берет, — Вика снова рассмеялась.

— А я тебя искал. — сказал Андрей.

— Зачем?

— Зашел — замки взломаны... Подумал черт знает что...

— Да, я знаю, Павел Николаевич сказал. Он приезжал сюда часа два назад. С какими-то операми, по-моему, даже собака была... Кошки, правда, с ними не видела.

— Представляю, — кивнул Андрей. — Хороший мужик, Павел Николаевич. У него были основания посмеяться надо мной.

— Выпить хочешь? — спросила Вика.

— Воды разве что...

— Костя, будь добр, принеси из холодильника...

Костя охотно поднялся и вышел — как понял Андреи, он не торопился, крышка холодильника так и не хлопнула. Видимо, и Костя проявлял к нему великодушие, не только Пафнутьев.

Вика была нарядна. Белая блузка, свежий маникюр, узкая серая юбка, такой же пиджак лежал рядом на кровати. Андрей не видел Вику около месяца и остро отметил перемены. Изменилась прическа. Волосы стали короче, теперь они едва достигали плеч. Блузка... И блузка новая, с какой-то строгой изысканностью. Браслет, раньше он его не видел... Серебряный? Может быть. К блузке и костюму... Сероватый витой браслет на узком запястье...

Андрей видел Вику как-то выборочно, частями, ее облик не собирался в ту женщину, которую он знал до этого. И это сбивало его с толку — вроде Вика была рядом и в то же время ее здесь не было, она не была с ним. Ему удалось поймать ее взгляд, брошенный на него с привычной усмешливостью, но уловил он в нем и нечто новое, холодноватое. Он не был, как прежде, открыт, взгляд стал испытующим, Вика словно присматривалась к нему, но уже без прежней доверчивости.

— Что, Андрюша? — спросила она как бы незначаще, но он понял — его впечатление не ошибочно. Да, он заметил перемены, но Вика дала понять, что главного он не увидел, главного не знает. И еще один жест больно резанул Андрея — как-то незаметно для самой себя, машинально Вика поправила юбку, натянув ее на колени. Она уже стеснялась его. Такие жесты не бывают случайными, не бывают продуманными.

— По какому случаю? — Андрей кивнул на стол.

— Да вот Костя заглянул по старой памяти...

— Есть что вспомнить?

— Есть, — ответил Костя, появившись в дверях с бутылкой минеральной воды. Он улыбался благодушно, незлобиво, видя в этом несколько странном положении какой-то смысл, ускользающий от Андрея.

Андрей взял бутылку, но не увидев на столе свободного стакана, запрокинул голову и сделал несколько больших глотков прямо из горлышка.

— Помешал? — спросил он, поставив бутылку на стол.

— Ничуть, — ответила Вика.

— А то я быстро смотаюсь, — произнес Андрей, опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с Викой — он не был уверен, что сможет посмотреть на нее ясно, твердо, спокойно.

— Оставайся, — усмехнулась Вика. — Куда тебе торопиться.

— Хочешь сказать, что я уже везде опоздал?

— Ну, почему же везде, Андрюша! — воскликнула Вика и были, были в ее голосе снисходительность, и даже сочувствие. Она его утешала и Андрей это понял.

— Вина не пьешь, значит, опасаться тебя нечего, — добавил Костя. — Убытка столу не нанесешь.

— Замок бы вставить, — Андрей кивнул в сторону двери, уводя разговор от опасного направления.

— А вот Костя как раз мастер по этому делу, — рассмеялась Вика. Ей, похоже, и самой стало легко оттого, что нашлась такая простая причина этой встречи.

— Я могу, — подтвердил Костя. — Так что если у тебя где чего повреждено... Дай знать.

— Повреждено, — кивнул Андрей. — Он осмотрел кровать, задержался взглядом на подушках, слишком уж обнаженных для столь невинного объяснения. Вика смотрела на него с какой-то скорбной улыбкой, словно жалела, что не может сказать всего, а он сам не догадывается.

— Хороша кровать? — спросила.

— Ничего, — он несколько раз подпрыгнул, чтобы показать, что срамных мыслей у него нет, что оценивает он только механические свойства этого любовного лежбища. — Еще послужит... А в случае повреждений — мастер под рукой.

— Не впервой, — кивнул Костя, наливая в свой стакан вина. — Тебе плеснуть? — спросил он у Вики.

— Немного...

— А много у нас и нету. — усмехнулся парень.

— Костя, приготовь чего-нибудь закусить, — попросила его Вика. — Там в холодильнике сыр, яйца, по-моему, остались... Ладно? — она положила ладошку на его колено.

— Сей момент, — с преувеличенной готовностью поднялся Костя.

— Не обижайся, — Вика придержала его за руку. — Не будешь?

— Я?! — Костя сделал большие глаза.

— Значит, не будешь?

— Разберемся, — посерьезнел Костя и вышел на кухню.

Вика подняла свой стакан, сделала глоток. Андрей откровенно маялся неопределенностью своей роли.

— Мы прощаемся с Костей, — сказала она, наконец, исподлобья посмотрев на Андрея. — Как там в песне поется... Я с девушкой своей прощаюсь навсегда... А над тамбуром горит полночная звезда... Примерно так.

— Прощаетесь? — удивился Андрей. — Вот так? — он кивнул на стол.

— А ты знаешь, как прощаться правильно? Поделись, — ее слова прозвучали с неожиданной жесткостью. — Одни молча исчезают, исчезают и все... Другие пишут слезливые письма, третьи ночными звонками одолевают... А мы с Костей — вот так. Нам так нравится. Мы ни с кем, правда, не советовались, сами решили... Может быть, посамовольничали... Ты уж прости нас великодушно.

Андрей смотрел на Вику, не перебивая. Он впервые видел ее такой, впервые слышал от нее слова, которые никак не назовешь ни девичьим лепетом, ни глупой истерикой, ни назидательной проповедью. Перед ним сидел взрослый человек, который имеет мужество называть вещи своими именами. Такой Вики он не знал и о ее существовании не подозревал. Не придумав ничего лучшего, Андрей потянулся к бутылке с минеральной водой.

— Мы улыбаемся, да? — продолжала Вика. — Мы шутим, нам легко и хорошо друг с другом... Сломанные замки — не предмет для огорчений, это только повод для новых шуток, да?

— Остановись! — резко сказал Андрей. — Что происходит? Я сказал что-то не то?

— Да. Сказал. Не то.

— Объясни...

— Ну, что ж... — Вика посмотрела в ночное окно, с отрешенной улыбкой поправила скатерть. Прощаться так прощаться... Попрощаюсь заодно и с тобой.

— Ты хочешь... — Андрей не смог дальше продолжать.

— Да, — твердо сказала Вика. — Уж если ты пришел, если высшие силы привели тебя... Это не случайно. Ничего не происходит случайно. Все выверено и предусмотрено... Ты покатался немного сегодня, но твой путь лежал сюда, в этот вечер, к этому столу...

— Я накрутил полтысячи километров — тебя искал! — воскликнул Андрей.

— Вот и нашел, — кивнула Вика. — Все правильно. Если нашел, слушай... Надо же когда-нибудь поговорить... Только без обиды, договорились? Ты мне не сделал ничего плохого, я, надеюсь, тоже... Слов дурных тоже друг другу не бросали, правильно?

— Говори, Вика, я слушаю.

— Прощаемся, Андрей, прощаемся, — повторила Вика, словно убеждая саму себя. — И с тобой тоже. Особенно с тобой.

— Почему?

— Ты слаб...

— И этого достаточно, чтобы...

— Не перебивай. Ты же сам сказал, что слушаешь... Вот и слушай. Я не привыкла к таким отношениям, которые у нас с тобой сложились... И не собираюсь к ним привыкать. Ты вот потешился в этой кроватке... Не подумай, что я тебя упрекаю, ничуть, идея была моя, я ее и осуществила... Просто называю вещи своими именами. Так вот... Потешился и пропал. Тебя охватило раскаяние? Разочарование? Отвращение? Брезгливость? Не знаю. И не хочу знать. Не желаю. Пропал мужик? Пропал Рядом живет? Рядом. На расстоянии вытянутой руки, на расстоянии телефонного звонка. Не звонит телефон. Значит, я свободна в своих поступках, мыслях, даже в своих ошибках я свободна.

— Вика! — взмолился Андрей. — Но ты же должна понять, что я...

— Что ты? У тебя переживания? Переживай. Молча. Про себя. А о твоих горестях знает весь город.

— Нет, — возразил Андрей. — Я никому с ними не навязываюсь.

— У нас с тобой немного было встреч, но не было ни одной, чтобы эта тема не вылезла так или иначе. Я Готова проникнуться твоими бедами. Но я не могу заниматься только этим. И не хочу заниматься только этим. Ты не виноват. Ты искренен, ты такой, какой есть. Ты еще не наелся своим горем... Прости, я сознательно говорю жестче и грубее, чем думаю. Ты не освободился от своей любви и поэтому не готов общаться с другими людьми. Со мной, в частности. Не готов. Я тебя не упрекаю, не обвиняю, я объясняю тебе свое поведение. И только.

Андрей сделал большой глоток воды из горлышка зеленой бутылки. Вчитавшись в этикетку, он снова поставил бутылку на стол, вдвинув ее среди пустых тарелок.

— Хорошая вода, — сказал он.

— Ты думаешь, только с тобой несчастье случилось? Они случаются со всеми. Но никто со своими переживаниями не идет к людям, разве что уж совсем прижмет до невыносимости. Думаешь, у меня все прекрасно? Думаешь, мне не о чем грустить? У меня поводов не меньше. Ты знаешь о них что-нибудь? Не знаешь. Это тебя не касается. У нас с тобой новая страница и наносить на нее старые кляксы... Я этого не делаю. Я не хочу писать по исписанному. Пыталась, но не могла. Кто-то другой на моем месте вел бы себя иначе. Но я веду себя вот так и это единственно возможное мое поведение. Никак иначе не могу. Но я никого и не насилую своим настроением, своими бедами и несчастьями, своими разочарованиями. Все мои болячки остались дома. Мокрая подушка, пустые бутылки, предсмертные записки — все осталось под замком. А я — вот она. Весела, счастлива, готова к дружбе и любви. Как говорится, бери меня, я вся твоя.

— Ну что ж, — растерянно проговорил Андрей. — Если ты все это понимаешь так...

— Да при чем тут я?! — воскликнула Вика. — Думаешь, Пафнутьеву легче? Думаешь, ему вот так просто и приятно возвращаться в свою конуру? Ведь он каждый вечер мечется в панике — куда деваться? Как провести несколько часов до того времени, как заснет! И он выпивает стакан водки, падает в кровать и старается быстрее отключиться. Он жаловался тебе на свою жизнь?

— Ты была у Пафнутьева дома?

— Была. И еще буду.

— А почему ты говоришь это с таким вызовом?

— Потому что я сообщаю тебе нечто важное. Для меня, во всяком случае.

— Ты и Пафнутьев? Павел Николаевич? — удивление Андрея было столь велико, что он забыл обо всем, что сказала Вика до этого. — Я правильно понимаю?

— Да, Андрюша, да. И подтяни челюсть, она у тебя отвисла.

— Ты и Павел Николаевич... — повторил Андрей в полнейшей растерянности.

— У нас с ним кое-что завязалось... Авось, не развяжется. Пафнутьев — отличный парень.

— Чем?

— И это спрашиваешь ты?

— Я спрашиваю, чем он отличный парень для тебя!

— Есть такое полузабытое слово... Великодушие.

— И это.., и это все?

— Андрюша, милый... Все остальное вместе взятое не потянет и на половину этого качества.. Оно вмещает и щедрость, и бескорыстие, и доброту, и преданность... Изящество мыслей и чувств, если уж на то пошло.

— А я? — спросил Андрей с какой-то детской беспомощностью.

— Тебя заклинило. Ты видишь только свое прошлое.

— Это плохо?

— Не знаю... С людьми ты живешь сегодня, а не в прошлом. У всех случались беды. И надо иметь мужество или то же великодушие, чтобы к людям выходить свободным от своего прошлого, выходить готовым общаться сегодня, сейчас, за этим столом, на этой улице, в этой кровати.

— Но мы не можем избавиться от своего прошлого! — почти закричал Андрей.

— А от него и не надо избавляться. Пусть оно будет в тебе. Но пусть оно будет именно в тебе, а не снаружи. Вот и все. И потом, Андрей... Это твое состояние... Оно ведь не кончится сегодня или завтра, что бы между нами не произошло. Оно не кончится, Андрей. А жить втроем... Не хочу.

— Ну, что ж... — проговорил Андрей. — Пусть так... — он не был готов к такому разговору, он вообще впервые в жизни слышал такие слова о себе, причем, от человека, от которого никак не ожидал их услышать. Он только начал отходить, Вика едва начала занимать его мысли, его чувства и вдруг... То ли он слишком уж долго предавался своему горестному одиночеству, то ли у нее не хватило терпения.

— Помнишь, как мы с тобой здесь слегка пошалили? — Вика похлопала ладошкой по кровати. — Помнишь? Сколько прошло времени?. Месяц? Два? Во всяком случае, больше месяца. Ты объявился? Нет. Ты заткнулся. Месяц — это жизнь. Это тридцать дней, тридцать ночей, а сколько вечеров, утр... А часов! Ты представляешь сколько это часов, минут, секунд! Андрюша... Бывают в жизни моменты, когда считаешь секунды, когда секунды кажутся долгими и мучительными... С тобой такое случалось?

— Да... Но ты и Павел Николаевич... Я никак не врублюсь, Вика.

— А что тут такого уж удивительного... Я чуть старше, чем выгляжу, он немного моложе, чем кажется... Да-да, Андрей, он гораздо моложе, чем ты думаешь.,. Просто его роль в нашей жизни, это роль старшего... А что касается остального, что касается быта... Тоже все складывается не самым худшим образом... У него однокомнатная квартира, у меня однокомнатная квартира... Мы их меняем на одну трехкомнатную в центре города...

— Уже присмотрели?

— Да! — с вызовом сказала Вика. — Да, Андрюша. Все у нас прекрасно, все отлично. И отвали. Отвали, Андрюша. Проехали.

— Значит, далеко зашло...

— Далеко, быстро, неожиданно и, надеюсь, необратимо.

— Желаю счастья, — сказал Андрей, поднимаясь.

— Да ладно тебе дурь молоть! Ничего ты нам не желаешь. Не до того тебе сейчас... Сам же говоришь, что врубиться не можешь. Вот врубишься, тогда и пожелаешь. Если пожелаешь. Андрюша.

Когда Костя внес горячую сковородку с яичницей и сыром, Вика сидела одна, перед ней стояли два стакана красного вина. Сидела она, откинувшись назад и запрокинув голову. И улыбалась из последних сил. Нет, она ни о чем не жалела, ни в чем не раскаивалась, но слова, которые произнесла беззащитному человеку, такие слова никому не даются легко и часто проходят годы, прежде чем удается простить себя за такие слова, вымолить у самого себя прощения или хотя бы их подзабыть, чтобы не скребли в душе, чтобы не тянулась рука к телефону каждый раз, когда вспоминаешь человека, на которого выплеснул их в какой-то странной жажде выговориться и сразу, навсегда все поставить на свои места.

— А где этот... — Костя замялся, не зная как назвать ночного гостя. — Где этот прекрасный молодой человек, который так потряс мое воображение своей мужественной внешностью?

— Он заскакивал на минутку... Какие-то у него дела, какие-то заботы... Слышишь? — Вика повернулась к окну — со двора послышался отчаянный рев мотоцикла. — Торопится.

— Ночью? — удивился Костя.

— Костя, — медленно проговорила Вика, — торопятся больше всего ночью. И, как ты сам понимаешь, не на работу.

— Куда же он торопится?

— К себе. Он к себе стремится и никак не доберется.

— Доберется, — проговорил Костя, поднимая свой стакан.

— Да, — Вика раздумчиво посмотрела на него. — Тебе тоже далеко ехать, не забыл?

— А не страшно оставаться одной с вывороченной дверью?

— Скалку вставлю в ручку, цепочку накину, газовый баллончик под подушку положу...

— Во времена! — усмехнулся Костя. — Раньше красивые женщины цветы клали под подушку, письма от любимых, чувствительные романы... А нынешние — газовые баллончики. Надежный хоть баллончик-то?

— Надежный.

— Проверенный?

— И не один раз.

— От Павла Николаевича, небось?

— — Ты угадал. Костя. От него.

— Тогда ладно, тогда ничего, тогда счастливо оставаться, — и он медленно выпил вино из своего стакана. — Неужели я все-таки должен сейчас куда-то ехать?

— Да, Костя. А то я потом буду об этом жалеть.

— Неужели и об этом можно жалеть?

— Больше, чем о чем бы то ни было.

— Откуда же ты все это знаешь, Вика?

— Жизнь, — неопределенно улыбнулась Вика, сделав слабое движение рукой. — Жизнь, Костя... Она чему угодно научит, от чего угодно отучит... Отвали, Костя. Отвали, И Вика залпом выпила остававшееся в стакане красное сухое вино.

«Девятка» и в самом деле выглядела соблазнительно. Ее новизна и свежесть проступали в каждой подробности. Еще смазанные и оттого золотистые бамперы, незапыленные колпаки на колесах, сидения, покрытые сверкающими целлофановыми чехлами — все выдавало ее девственное состояние. А внимательный, недоверчивый взгляд мог бы рассмотреть и показания счетчика — на нем не было и тысячи километров. И самое главное — у «девятки» не было своего постоянного номера, лишь бумажный листок с отпечатанными цифрами был заложен под стекло.

Знающему человеку это говорило о том, что машина перегоняется, что остановилась ненадолго, видимо, у хозяина здесь родня или знакомые, что пройдет всего день-второй и машина уйдет. И если у кого-то возникли по отношению к ней какие-то намерения, то следует поторопиться, иначе хозяин, отдохнув, сорвется с места и понесется по жизни дальше, наслаждаясь каждым километром пути, поворотом дороги, и понесется, понесется мимо желтеющих лесов, мимо осыпающихся березовых рощ, мимо сумрачных и влажных еловых зарослей, над речками пронесется, над оврагами, под мостами и железными дорогами пронесется свободный и неуязвимый...

Да, тогда он станет неуязвимым. И если у кого-то возникли мысли при виде этой машины, то ему следует поторопиться, иначе эти мысли останутся всего лишь мыслями и никогда им не превратиться в сверкающую перламутром божественную «девятку».

Вначале Амон поехал один — осмотреться, наметить пути подхода, пути отхода. Он прошелся по улице, постоял на перекрестке, потолкался у стоящих на обочине машин... Все было обычно, привычно и не вызывало настороженности в его подозрительной душе. С улицы «девятки» не было видно, присыпанная желтыми листьями, она не выделялась и со стороны двора. Нужно было подойти к ней вплотную, чтобы понять, какое сокровище стоит под окнами. Единственное место, откуда была видна — «девятка» во всех ее прелестях — это окна верхних этажей унылых пятиэтажек.

Не заметив ничьего внимания, Амон подошел к машине, провел пальцем по холодному мокрому боку, заглянул внутрь. В счетчик он всматриваться не стал, ему достаточно было увидеть посверкивающие складки целлофана на сидениях. Сняв желтый листик, прилипший к ветровому стеклу, Амон покинул двор медленной своей тягучей походкой.

Потом они подъехали сюда вчетвером. Остановились за квартал, к машине направились пешком. Посидели на скамейке, обсудили, осмотрелись. Убедились — машина действительно хороша, угнать можно без помех и продать будет нетрудно. И покупатель был на примете, давно мужик ждет именно такую машину.

Даже если случайный свидетель увидит их возню вокруг машины, если к тому же сообразит, что происходит, да решится на какие-то действия... В общем, пока до милиции дело дойдет, то и говорить будет не о чем.

— Мокрый асфальт, — сказал Амон, покусывая сорванный листок.

— Да еще с перламутром, — добавил Борис. — По-моему, все нормально, ребята.

— Совсем свеженькая, — вставил словцо и Сынок. — Надо брать. И не тянуть. Долго она стоять не будет.

— Там кочерга на руле, — сказал Амон.

— С этим мы справимся, — небрежно заметил Сынок. — Кочерга — это даже хорошо. Хозяин спокойно спит.

— Когда? — спросил Юрик, ни на кого не глядя, — Сегодня, — ответил Амон.

— Как бы он не уехал к вечеру, — заметил Сынок. — Жалко будет такое добро упускать.

— К вечеру не уезжают, — заметил Амон. — Уезжают утром, Все ясно, — ответил Боксер — стриженный, в черной куртке с поднятым воротником.

— Сынок, пойдешь посмотришь? — спросил длинноволосый Юрик. Пучок волос на его затылке отсырел на дожде и свисал влажный и отяжелевший.

— Зачем... Машина новая, замки заводские, их секреты я знаю. Наверняка новые запоры поставить не успели.

— Тогда линяем, — сказал Амон и первым, не оглядываясь, направился к машине, на которой прибыли. Все послушно потянулись за ним.

Вряд ли кто обратил на них внимание, вряд ли кому они показались подозрительными. Не открылось ни одно окно, ни одна форточка, не дернулась занавеска. Разве что за одним из окон возникло какое-то движение да сверкнул фиолетовый глаз объектива.

Снова они появились уже к вечеру, когда начали сгущаться первые прозрачные сумерки. Еще не наступил вечерний час пик, когда улицы были забиты машинами, возвращающимися в гаражи. Дороги были свободны, значит, можно развить скорость. И хозяева благодушны, их бдительность возрастет с наступлением темноты.

Амон отделился от группы за квартал и к машине подошел один. По привычной схеме, он сделал круг по двору, выбрал скамейку, с которой все было видно, но сам он мог бы оставаться в стороне, как бы непричастным ко всему, что может произойти. Он вступит в дело только при возникновении чего-то чрезвычайного, когда вся операция окажется на грани срыва.

Борис и Юрик были налегке, на плече у Сынка болталась небольшая сумка с инструментом. Кожаные куртки были на всех достаточно свободные, чтобы скрывать пристегнутые под мышкой пистолеты, но это уже на крайний случай, на самый крайний, когда бесшумная работа Амона не принесет результата.

— Хорошо бы к семи все закончить, — негромко проговорил Юрик.

— А почему именно к семи? — спросил Сынок.

— Девушка ждет... Нехорошо заставлять девушек ждать.

— Успеваешь, — заметил Борис. — Сейчас четыре, полчаса уйдет на работу, немного гонки по городу. К пяти освободишься. Сынок, у тебя что на вечер? Может, со мной? Сауна, ресторан... Поужинаем по-человечески.

— Не получится, — кратко ответил Сынок.

— К маме пойдешь? — усмехнулся Борис.

— Да, к маме. К своей маме.

— Не к моей же, — опять усмехнулся Борис.

— Вот-вот, — кивнул Сынок, глядя прямо перед собой — Обещал, надо сходить. Там и перекушу... Она с утра ужин готовит. А к своей ты сам сходишь... Когда вспомнишь, где она живет.

— Не кусайся. Сынок, не надо... Это вредит делу.

— Сам начал.

— А ну, кончайте собачиться! — прикрикнул на них Юрик — Пришли.

Машина стояла на месте, поблескивая в свете несильного фонаря. К «девятке», похоже, за день никто не прикасался. Листва все так же покрывала кузов, колеса чернели соблазнительной новизной, в салоне искрился целлофан на сидениях. Влажная листва делала шаги бесшумными, и все трое темными тенями скользнули сквозь негустой кустарник к машине.

— Пришли, — сказал Андрей, глядя сквозь прозрачную занавеску па появившихся в сквере угонщиков. — Пора выходить, — и он включил в комнате свет, подавая сигнал остальным участникам засады. Едва вспыхнул розовый абажур, вокруг «девятки» начало быстро смыкаться второе кольцо. Со скамеек, от автобусной остановки, из стоявших в сторонке невзрачных «Жигулей» отделились такие же неслышные тени и начали стекаться к «девятке».

Угонщиков необходимо было задержать при вскрытой машине, только это могло быть достаточным доказательством их злонамеренных действий. Просто задержать у машины — это ничего не давало. Прогуливались, дескать, дышали воздухом, случайно встретились... Все, что угодно можно было сказать в оправдание.

Из подъезда Андрею хорошо было видно, как скользнули к машине угонщики, как они охватили ее с разных сторон, как началась вокруг нее возня. Им необходимо было не только вскрыть дверцы, но и завести мотор, выехать на проезжую часть, а для этого пришлось бы дать задний ход, но это невозможно сделать при отключенных тормозах. То есть, все было продумано достаточно надежно.

Люди, пробравшиеся к машине, не вызывали подозрений. Парень с пучком волос на затылке открыто стоял на свободном пространстве, смотрел по сторонам. Второй, с коротким ежиком над низким лбом, кажется, выглядывал кого-то в окне верхнего этажа. Прошло какое-то время, пока участники засады увидели, что все это время у машины возился маленький и неприметный парнишка. И вдруг дверь «девятки» распахнулась и все трое оказались в салоне.

Андрей первым бросился сквозь мокрые кусты к машине. Одновременно побежали еще несколько человек с разных сторон. До «девятки» им оставалось всего двадцать-тридцать метров, когда она рванулась напрямик к проезжей части улицы. «Жигуленок», стоявший у обочины, сдвинулся с места и перекрыл дорогу, вынуждая «девятку» остановиться. Но она лишь прибавила скорость и, проскочив сквозь мокрые кусты, оказалась на проезжей части перед самым носом «жигуленка». И, не задерживаясь, понеслась по дороге, набирая скорость.

Засада сорвалась.

Парни, выскочившие на дорогу, лишь беспомощно развели руками. Вряд ли они видели ухмылку Амона, наблюдавшего за ними со скамейки.

Андрей прыгнул в «жигуленок» и захлопнул за собой дверцу. На заднее сидение успели сесть еще трое.

«Девятка» в это время уже почти скрылась среди машин.

— Кажется, была засада, — проговорил Юрик.

— Точно засада, — сказал Борис, пристально глядя на дорогу. Он уверенно обходил одну машину за другой, успев несколько раз поменять направление, пока не вышел на широкую трассу. — Не меньше пяти человек — Им что-то помешало, — предположил Сынок, сжавшийся на заднем сидении.

— Ждали, пока в машину заберемся, — усмехнулся Борис. — Вот и дождались, менты поганые. Если бы они взяли нас возле машины, то остались бы с носом, ничего бы не смогли пришить..

— Амона кто-нибудь видел? — спросил Юрик.

— Остался на скамейке, — заметил Борис. — К нам и не сунулся.

— Правильно сделал, — кивнул Юрик. — А то потерял бы время...

— Но почему засада? — спросил Борис. — Мы прокололись?

— Нет, — сказал Сынок. — Эта «девятка» — живец. Уж очень легко все шло, и открылась она легко, и кочерга сразу отвалилась... Это живец. И мы на него клюнули.

— А навела Цыбизова... — заметил Юрик. — Может, на них работает?

— Скорее другое, — сказал Сынок. — Она сама на крючке. Вот под окна и подсунули живца...

— За нами погоня, — сказал Борис, глядя в зеркало. — Тог самый «жигуленок», который дорогу перекрыл.

— Может, не он?

— Он, — уверенно сказал Борис. — Явно на нарушения идет...

— Прибавь, — сказал Юрик. — Сейчас оторвемся. Проскочим на желтый, а они наткнутся на красный.

— Лучше уж мы проскочим на красный, а они пусть думают, как им быть.

«Девятка» шла со скоростью около восьмидесяти километров в час, на этой дороге предельной. Повернув в очередной раз, она оказалась на участке, забитом тяжелыми грузовиками. Это была уже промышленная часть города.

— Kpасный, — предупреждающе сказал Сынок.

— Вижу! — бросил Борис.

— Прибавь, еще немного, — прошептал Юрик, тоже увидевший «жигуленок?», который не только не отставал, а даже наоборот, все приближался с каждым поворотом. — Надо отрываться, ребята, надо отрываться...

— Оторвемся, — процедил сквозь зубы Борис. — Оторвемся... Но с Цыбизовой надо разбираться... Все-таки нарвались на засаду, все-таки нарвались... Неужели продалась?

— Она не может продаться, она слишком завязла, — рассудительно проговорил Сынок.

— Тормози! — отчаянно крикнул Юрик. — Тормози, говорю!

— Не могу, — простонал Борис. — Не получается... Тормоза...

— Что тормоза? — вскрикнул как от боли Сынок.

— Не действуют...

— Мать твою... Тогда прибавляй, проскочим перед носом у «Камаза»... Успеваем, Борис, успеваем... Видишь?

— Вижу, не мешай... Успеваем, а там уж разберемся...

«Девятка» проскочила на красный перед самым носом у мощного, надсадно гудящего «Камаза», груженного бетонными плитами. Заметив несущуюся под его колеса «девятку», великан, казалось, вздрогнул от неожиданности, его колеса остановились, оставляя на асфальте черные полосы. Мелькнуло за стеклом кабины белое лицо водителя, тяжело шевельнулись плиты в кузове, но остановились, не срезали кабину, а ведь могли, ох, могли.

«Девятка» успела проскочить перед самым носом «Камаза», но не успела, не смогла, не увернулась от другого грузовика, который шел, скрытый громадой «Камаза». И его водитель не видел несущейся без тормозов «девятки», не видел он ее, не видел, потому что все происходящее справа от него закрывал «Камаз» с бетонными плитами. И едва он показался из-за притормозившего «Камаза», едва вынырнул па перекрестке, торопясь проскочить на зеленый, в него врезалась «девятка». Врезалась сразу за кабиной, чуть пониже, как раз в бак с горючим. Врезалась «девятка», роскошное перламутровое создание, с ужасающим хрустом стекла, скрежетом рвущегося металла, с предсмертным воплем людей. Бак с горючим был вспорот и освобожденный бензин накрыл «девятку», хлынул в ее разбитые дверцы, в провал, образовавшийся вместо лобового стекла, затопив салон и всех, кто находился внутри.

Бензин вспыхнул мгновенно.

То ли высеклась искра при ударе, то ли вспышка получилась при разрыве проводов, но уже через секунду, не больше, в центре перекрестка полыхал факел, достигающий верхних этажей пятиэтажек, стоящих вокруг. Зажатая под грузовиком «девятка» не могла вырваться, ее двери оказались заклиненными, ударом их искорежило и смяло. А из бака продолжала хлестать огненная масса бензина...

Водитель грузовика успел выскочить и отбежать в сторону. Он с ужасом наблюдал, как полыхала его машина, как горела «девятка» и метались в ней охваченные пламенем люди. Их крики слышались еще несколько минут, но подойти к ним, помочь оказалось невозможным. Жар был настолько сильным, что плавился асфальт и в нем отпечатывались подошвы смельчаков, которые поначалу рванулись было к пожару. Их тут же отбросило жаркой волной. Зацепить «девятку» тросом, выдернуть из-под полыхавшего грузовика не было никакой возможности. Да и надобности уже не, было — уже через несколько минут она выгорела внутри до каркаса.

Андрей с ребятами вышли из подъехавшего «жигуленка» и, остановившись в отдалении, молча смотрели на факел. Крики в «девятке» смолкли и на перекрестке слышался лишь гул мощного, все пожирающего пламени. Десятки водителей замерли в скорбном оцепенении только сейчас, может быть, до конца осознав, как близки они все от таких вот происшествий, как опасна и непредсказуема их работа... Черный столб дыма уходил в осеннее небо и был виден едва ли не во всех концах города — это уже горели шины.

— Сколько же их там было? — спросил кто-то в толпе.

— Трое, — ответил Андрей.

— Подзалетели ребята... Как же они кричали... У меня волосы под кепкой зашевелились.

Послышался запоздалый вой пожарных машин. Их мигалки показались в глубине улицы. Бросив последний взгляд на догорающие машины, Андрей с оперативниками направились к своей машине. Шли молча, подавленно. Слишком уж жестоко и неожиданно завершилась погоня. И уже рассевшись в машине, они еще некоторое время не в силах были сдвинуться с места, продолжая смотреть на гудящий огонь.

— Мы этого не хотели, — проговорил наконец Андрей, словно оправдываясь. — Ей-Богу, мы этого не хотели... Крутовато обошлась с ними судьба...

— Это сколько ж надо натворить, чтобы заслужить такое... — добавил водитель.

— Поехали, ребята, — устало вздохнул Андрей. — Пора докладывать о результатах.

Зомби проснулся с неясным ощущением утраты. Не то снилось что-то тревожное и он начисто забыл об этом, не то предстояло что-то важное, но что именно, сказать он не мог. В сумеречном сознании мелькали тени людей, он, вроде, знал их когда-то, встречался с ними, они тоже его знали, но кто они и какие между ними отношения? Зомби постоянно ощущал какое-то препятствие, мешающее ему общаться с этими людьми. Он пытался что-то произнести, привлечь к себе внимание, но тени проходили сквозь него, не замечая ни его отчаянных усилий, ни его самого.

Некоторое время он лежал неподвижно, глядя в темнеющий потолок. Из больничного коридора доносились голоса, шаги, обрывки разговоров. Это был обычный вечерний шум больницы и он не тревожил его, более того, создавал какое-то успокоение. Ему хотелось подольше побыть в такой неподвижности, в неопределенности, в непонимании происходящего. Но он знал, что это невозможно, что это его состояние вот-вот прервется и какие-то силы поднимут его с кровати и вышвырнут на улицу в события, к которым он Сам стремился.

Потом пришло неожиданно острое ощущение опасности. Рука Зомби невольно, словно сама по себе, потянулась за голову, скользнула мимо подушки и нащупала холодный металл, костыля. Он оказался на месте и это его успокоило. Зомби с усилием приподнялся, сбросил ноги па пол, да так и остался сидеть, глядя перед собой в темную пустую стену. Попытался нащупать ногами туфли, помня, что сам затолкал их подальше. Туфли тоже оказались на месте.

— Это хорошо, — проговорил Зомби, но вряд ли он смог бы объяснить, почему это хорошо, что за этим стоит и как связано с его намерениями.

Состояние, охватившее его, было непривычным, тревожным каким-то. Он словно бы находился в каком-то темном, сыром помещении, может быть, в подвале большого дома, или где-то под мостом, среди массивных отсыревших колонн. И сам он был в холодной, знобящей, мокрой одежде. Но он знал, откуда-то знал, что ему предстояло эту одежду снять, надеть что-то теплое, мягкое и войти в ярко освещенный зал, где много людей, и все они знакомы, и все в этом зале ждут его, -Чтобы начать нечто важное, ради чего они и собрались... Возможно, это будет банкет, или должны начаться танцы, или какое-то торжественное действие... Но Зомби знал, что подняться в этот зал будет нелегко, скорее всего, он и не сможет этого сделать. А люди будут маяться, бестолково передвигаться по залу, говорить друг другу пустые слова и поглядывать в нетерпении на часы — когда он уже появится? Дело в том, что он, Зомби, знал нечто важное, чего не знали все эти люди, и без него не могли ничего начать, им нужен был он, его знания...

Потом Зомби вспомнил, что Пафнутьев обещал прислать машину и отвезти его в другую больницу. Но машины не было. То ли Пафнутьев забыл, то ли не смог, передумал... А перевезти он его хотел в такое место, где бы ему ничто не угрожало. Да-да, он говорил, что там охрана, там решетки на окнах, туда никого не пускают без специальных разрешений... Да, там решетки на окнах и запирающиеся двери — почему-то именно эта подробность врезалась в сознание и он снова и снова повторял про себя, что там окна забраны решетками, что уйти оттуда непросто, да и вообще невозможно.

— Значит, так нужно, — вслух сказал он и склонил голову, прислушиваясь к звукам собственного голоса. — Если так случилось, значит, так и должно было случиться и никак иначе случиться не могло, — проговорил он медленно, вдумываясь и вслушиваясь в каждое слово. — Хм, неужели это я придумал — такие слова... Или вспомнил? А кто может сказать наверняка, что именно мы придумываем сами, что вспоминаем, а что улавливаем из пространства... Скорее всего, улавливаем... Люди, пережившие тяжелые травмы, приобретают особенные способности...

Об этом Зомби прочитал в газете и эта мысль ему неожиданно вспомнилась. По тут же новое желание перебило все его мысли — «Надо позвонить домой» — подумалось ему. И он сразу озадачился — куда? Кому? Что сказать? Вопросы остались без ответа, он не мог ответить ни на один из них, но возникшие в сознании слова пронеслись в истерзанном сознании — надо позвонить домой. Однако, сколько он не напрягался, продолжения не получилось. Не вспомнил он ни дома, ни лиц, ни имен... Правда, возникли в памяти странные сооружения... Это были низкие, ржавых цветов строения. Прошло еще какое-то время и он понял, что эти строения железные, их много, они соединены переходами, дверями, проездами, в каждом отсеке люди, они чем-то заняты, они пилят, режут, у них в руках сверкают вспышки слепящего электрического света...

И наступил какой-то неуловимый момент, когда он спокойно и ясно понял, что все эти жутковатые железные сооружения — гаражи, частные гаражи, которые выстраивались постепенно, без намеченного плана, создавая причудливые переплетения проездов, перемычек. Да, это гаражи, железные соты, большей частью ржавые, иногда выкрашенные в самые неожиданные цвета — в зависимости от того, какой краски удалось достать хозяину.

И еще одно понял Зомби, тоже спокойно и твердо — он должен быть там, в этих гаражах. Что-то тянуло его туда, что-то там должно было произойти очень для него важное. И чем быстрее он там окажется, тем лучше...

Оперевшись на костыль, Зомби поднялся, осмотрелся. Осознал — он должен собраться и выйти на улицу. Он набросил на себя пиджак, забытый кем-то из больных, взял с подоконника шляпу — подарок Овсова. Шляпа была какого-то старого покроя, с большими полями, широкой черной лентой и причудливым изломом. Она нравилась Зомби тем, что погружала в тень все лицо. Он до сих пор не освоился с тем, что лицо его выглядит нормально. Зомби воспринимал его искореженным, изуродованным, хотя на самом деле это было просто другое лицо.

Костыль, — подумал он. — Не забыть костыль... Он внимательно осмотрел его, сняв резиновый набалдашник, заглянул в темный ствол. Свинтил кончик рукоятки, вынул из отверстия патрон. Убедился, что он заряжен. «Кабанья картечь», — вспомнились слова Овсова. Вложил патрон в рукоять, снова завинтил ее. Кабанья картечь, — это хорошо, пришла в голову неожиданная мысль.

Зомби подошел к двери, выглянул в коридор. Ни одного человека в белом халате он не увидел и воспринял это как доброе напутствие. Пройдя в конец коридора, Зомби свернул на площадку и спустился на первый этаж. Проходя мимо приемного покоя, увидел, что в пустом предбаннике висит чей-то плащ — видимо, родственник оформлял больного и на это время разделся. Ни секунды не колеблясь, Зомби взял плащ, набросил его на руку и невозмутимо вышел на улицу. Только свернув за угол, он надел плащ и, вынув из-за пазухи шляпу, натянул ее на голову.

— Вперед, Зомби, — сказал он себе, — и неестественно распрямившись, чуть прихрамывая и опираясь на костыль, какие обычно продаются во всех аптеках, двинулся вдоль улицы. В длинноватом плаще, черной широкополой шляпе, надвинутой на глаза, а больничных пижамных штанах он шел невозмутимо, и была, была в его походке какая-то неотвратимость.

Все дальше уходя от больничных ворот, Зомби ощущал освобожденность. Ему и хотелось уйти вот так — ни у кого не спрашивая разрешения, никому не докладывая о том, куда он уходит и намерен ли вернуться. Даже самому себе он не мог сказать — куда же все-таки собрался... Зомби еще раз свернул за угол и только тогда уверился в том, что его не догонят, не вернут, не уложат снова. Пришло ощущение безопасности, но какой-то рисковой, ненадежной безопасности, когда все зависит от него самого. Его не может узнать ни один человек на белом свете, потому что всего полгода назад такого человека вообще не было... Значит, и помешать ему никто не сможет. Это было приятное ощущение и он постарался подольше задержать его в себе, насладиться им...

Кто-то поздоровался с ним, но Зомби лишь усмехнулся — ясно, что человек обознался, никто не знал его в этом городе, не было у него здесь ни родных, ни друзей, ни просто знакомых. За исключением тех, которые появились за последние полгода. Он шел, не торопясь, но и не останавливаясь. Толпа расступалась перед ним и смыкалась за его спиной. Широкополая шляпа, затемненные очки в этот ненастный осенний день, вскинутая голова делали его фигуру заметной на улице, но он этого не знал. Он проходил квартал за кварталом, но если бы кто-то спросил у Зомби, куда он идет так настойчиво и целеустремленно, он не смог бы ответить. Он не знал. Так стремится вверх по горным сахалинским ручьям кета, вспарывая себе брюхо об острые камни, и сделав свое дело, выпустив из себя икру, гибнет тут же, на этих камнях Так летят птицы на юг, на север, под прицелы поджидающих охотников. Так бежит по улице бездомная собака, не зная, получит ли пинок поддых, попадет ли в душегубку собачников, или найдет кость на свалке...

Зомби шел, не сделав ни одной петли, шел, если и не слишком уверенно, то безошибочно держа путь, на окраину города Остался позади центр с магазинами и ларьками, за спиной остались троллейбусные маршруты и подметенные улицы. Наконец Зомби вошел в безлюдный район с грязноватыми улицами, выщербленным асфальтом, разбитыми дорогами с затопленными водой ямами. Это была окраина города. Ни разу не остановив встречного, чтобы спросить дорогу, он вышел к реке, пересек мост.

Иногда на него оглядывались, но без большого интереса, мало ли какие чудаки бывают на белом свете. Сердобольная старушка приняла его за слепого и когда он остановился, чтобы пропустить поток машин, осторожно взяла за локоть — Я вас переведу, — сказала она.

— Спасибо, — Зомби первый раз улыбнулся за весь день. — Я еще сам могу.

— Извините, — и она первой засеменила через дорогу, торопясь пересечь проезжую часть, пока светился на той стороне бегущий зеленый человечек на светофоре.

Сразу за мостом Зомби оказался на некотором возвышении и увидел пологий спуск к реке, покрытый бесконечными чешуйчатыми крышами гаражей. Это была в точности та самая картина, которая привиделась ему после тяжелого полуденного сна. Все гаражи были разные — из железа, бетона, были гладкие и гофрированные, попадались гаражи, сколоченные из разношерстных досок, из шифера, слепленные из обломков бетонных плит, сложенные из кирпича, шлакоблоков, какой-то затейник прославился тем, что сложил гараж из пивных бутылок, благо этого строительного материала в окрестностях было в избытке. Все это нагромождение представляло собой настолько запутанное скопище, что новичок наверняка пришел бы в ужас, если бы ему предложили проехать, сюда и найти нужную ячейку. Машины въезжали сюда с разных сторон, в разные стороны разъезжались, с трудом протискиваясь по кривым улочкам этого странного машинного города. Застраивался он десятилетиями, постепенно расширяясь, захватывая все новые и новые площади, пожирая огороды, поляны, рощи и превращаясь в единый организм, живущий напряженной и агрессивной жизнью, потому что чужаков здесь не терпели, чужаки или быстро растворялись, становились своими, или попросту исчезали. Едва намечалось свободное пространство, в него тут же, едва ли не за ночь, втискивались новые и новые владельцы машин, на крутом ли спуске, над оврагом, возникали двухэтажные гаражи со въездами с разных сторон, нередко с проходами внутри. Здесь делали насыпи, срывали холмы, увозили сдвинутую бульдозерами землю, завозили землю, вбивали сваи, бетонировали откосы, рыли погреба, невидимые со стороны, но с неожиданными возможностями внутри — не имея возможности прорубить дверь, некоторые прорывали к соседу ход под землей.

И все это скопище жило, дышало, вырабатывало свои законы и нормы поведения, даже проявляло признаки разумной жизни. И именно сюда пришел Зомби, ведомый неясным чувством, смутным влечением к этому месту, странному, небезопасному, с непредсказуемыми проявлениями участия, добра, злобы.

Спустившись по скользкой тропинке к гаражам, он медленно двинулся вдоль проезда, залитого дождевой водой. Он не смог бы и сейчас ответить — зачем он здесь, что ищет, как намерен поступать дальше. Но было ощущение, что он узнает эти места — по одним проездам он шел спокойно, к другим присматривался, замедляя шаг, заглядывал в приоткрытые гаражи. Но ни к кому не подходил, ни о чем не спрашивал, хотя многие гаражи были распахнуты настежь и хозяева внутри варили, клепали, красили, шпаклевали, разбирали и собирали машины. Изредка вспыхивали нервные огни электросварки, раздавался дробный перестук молотков, которыми пытались заделать вмятину, соединить и сварить края дыры разорванного при столкновении металла.

Зомби ничего не спрашивал еще и по той причине, что он не знал, что спросить, что он хочет узнать. Что-то вело его, и он все больше углублялся в эти жестяные, шиферные, кирпичные джунгли, совершенно не заботясь о том, как ему придется выбираться отсюда.

За одним из поворотов Зомби остановился и долго всматривался в открывшийся перед ним проезд. Он, вроде бы, ничем не отличался от прочих, однако, чем-то привлек его внимание. Прижавшись спиной к холодной стене чьего-то жестяного сооружения, Зомби пропустил мимо себя несколько машин и лишь потом двинулся дальше. С широкополой его шляпы стекали капли воды, костыль был перемазан в земле, туфли покрывал слой грязи, но Зомби ничего этого не замечал, продолжая двигаться вдоль гаражей, всматриваясь в их запоры, в укрепляющие скобы, в подъезды...

И, наконец, остановился у массивных железных ворот, в которые была врезана дверь с приваренной ручкой. Он миновал десятки точно таких же ворот, но чем-то привлекли его внимание именно эти. Постояв с минуту, он толкнул дверь. Она оказалась открытой.

И Зомби перешагнул высокий порог.

Внутри гаража было сумрачно, лишь где-то в глубине помещения горела желтоватая лампочка. Машины в гараже не было, посредине зияла темнотой ремонтная яма. Гараж был просторнее обычных, стандартных, да и оборудован был получше. Вдоль стен стояли сваренные из уголков стеллажи, но почему-то пустые. По потолку проходила металлическая балка с закрепленным на ней мотором, который мог передвигаться вдоль всего гаража. С мотора свисала цепь. С помощью этой цепи можно было вынуть мотор из машины, смонтировать мост, приподнять кузов. В обычных гаражах такой установки не бывает, в ней нет надобности.

Зомби осматривался, может быть, привыкая к помещению, может быть, узнавая его... Неосторожно опершись о верстак, он столкнул на пол гаечный ключ и он со звоном свалился на какую-то железку. Дверь в глубине гаража тут же открылась, оттуда полыхнуло сильным светом и перед Зомби появился невысокий человек, с хмурым настороженным взглядом. Окинув гостя с головы до ног, он зашел ему за спину, выглянул из гаража наружу и, убедившись, что там больше никого нет, с металлическим грохотом закрыл дверь и задвинул щеколду. Только после этого он посмотрел на гостя более внимательно.

— Чего надо? — спросил он.

— Да так... Зашел вот, — улыбнулся Зомби.

— Сюда просто так не заходят, — человек в черной кожаной куртке опять оказался у Зомби за спиной, вынуждая его все время поворачиваться.

— Зашел вот, — повторил Зомби.

— Ты кто?

— Не знаю...

— Имя?

— Если угодно... Зомби.

— Да? — маленький человек ощерился с неожиданно вспыхнувшей злобой. — Знаю я, какой ты Зомби... Голос у тебя совсем не изменился, хотя замаскировали тебя прилично. Неплохо поработали над тобой, Серега.

— Серега? — переспросил Зомби; — А ты кто?

— Амон.

— Очень приятно, — на лице Зомби не отразилось никаких чувств.

— Меня помнишь?

— А мы встречались?

— Было дело, — усмехнулся Амон. — Зачем пришел?

— Не знаю... Потянуло.

— Понятно. Память, значит, просыпается?

— Может быть...

— Как же ты нашел нас?

— Шел, шел... Смотрю, ворота... Решил заглянуть... Вот так и оказался здесь. А тут ты выходишь...

— Ладно, хватит мозги пудрить, — Амон подошел, взял Зомби за горло, сжал. — Кто послал?

Зомби хотел было ответить, но не смог, только хрип вырвался из его сдавленного горла. Амон резко ударил его кулаком поддых, а когда Зомби согнулся от боли, нанес сильный удар ладонью по шее. Зомби поскользнулся и свалился в ремонтную яму. Костыль отлетел в сторону, шляпа осталась наверху. От удара головой о край ямы, окантованный металлическим уголком, он потерял сознание.

Убедившись, что гость не притворяется, Амон быстро пересек гараж и скрылся за дверью, из которой вышел несколько минут назад. Снова на секунду полыхнуло ярким светом и дверь закрылась. Некоторое время оттуда слышались негромкие приглушенные голоса, потом они смолкли и Амон снова вышел в гараж. Спустившись в яму, он взял Зомби за волосы, приподнял голову, посмотрел в лицо, нанес несколько пощечин.

Глаза Зомби медленно открылись.

— Ага, — удовлетворенно проговорил Амон. — Оживаем потихоньку. — А ну поднимайся... Пошли!

Амон выволок Зомби из ямы и подтолкнул к двери в глубине гаража. Переступив порог. Зомби оказался в небольшой, ярко освещенной комнате. В углу стоял диван, перед ним — низкий журнальный столик, на полу был расстелен красный ковер. Зомби успел заметить японский телевизор, причудливую бутылку на столике... А на диване он увидел Байрамова — тот полулежал, откинувшись на спинку. Одет он был словно на торжественный прием, что, впрочем, скорее всего так и было — на полноватом Байрамове был черный смокинг, белоснежная рубашка, бабочка с мелкой серебристой искрой. На ногах черные, узкие, блестящие туфельки. Смазанные бриолином волосы расчесаны на пробор...

— Входи, Сережа, — сказал Байрамов, глядя на Зомби лениво, с легкой сонливостью. — Как поживаешь?

Зомби стоял молча, прислонившись к стене, с интересом оглядывая комнату. На лице его не было ни беспокойства, ни страха.

— Узнаешь эту комнату? — спросил Байрамов.

— Кажется, узнаю...

— Ты бывал здесь, — кивнул Байрамов. — Тебе иногда неплохо здесь было... И Золеньку помнишь?

— Кто это?

— Цыбизова. Помнишь? Она застраховала тебя от многих неприятностей, но не от всех. Она вообще неплохо к тебе относилась, даже лучше, чем мне бы того хотелось... Но это в прошлом, это все, Сережа, в прошлом...

— Возможно.

— А меня помнишь? — спросил Байрамов, пригубив стакан с «мартини», на столе, как успел рассмотреть Зомби, стояла бутылка «мартини».

— Слегка. Когда по телевизору увидел... Вот тогда мне и показалось, что я вас видел раньше.

— Это правильно... Мы с тобой действительно виделись. Где ты так долго пропадал, Сережа?

— В больнице.

— Да? — удивился Байрамов. — И что же с тобой случилось? — он опять наполнил стакан светлым «мартини;».

— Точно не знаю... Мне сказали, что была автомобильная авария... Вот меня и доставили в больницу.

— Значит, удачно все обошлось?

— Смотря что иметь в виду...

— Как же ты выжил, Сережа? — Байрамов сделал несколько глотков, вытер сочные губы лиловым платочком, который вынул из наружного кармашка смокинга, и снова затолкал его обратно, с таким расчетом, однако, чтобы уголок торчал наружу.

— Думаете, выжил? — спросил Зомби.

— Ха! — рассмеялся Байрамов. — Хороший вопрос... В самую точку. Ты всегда задавал хорошие вопросы, Сережа. Смотреть в корень события — эта способность к тебе вернулась. Значит, вернется и все остальное. А это уже плохо...

— Плохо, что память восстанавливается?

— Да, — кивнул Байрамов и даже развел руки в стороны, словно извиняясь за такое свое мнение. — Как же ты нашел нас, а, Сережа? Как тебе это удалось?

— Удалось вот...

— Напрасно ты пришел сюда, ох, напрасно... Ну да ладно, теперь уже ничего не изменить. Что-то ребята задерживаются? — Байрамов повернулся к сидевшему в сторонке Амону.

— Приедут, — ответил тот. — Сегодня простой вариант...

— Все у них хорошо началось?

— Я сам видел, как они сели в машину и отъехали.

— Час назад они должны быть здесь! — капризно сказал Байрамов, скривив губы.

— Будут.

— Не нравятся мне эти нарушения, — Байрамов взглянул на часы, блеснувшие желтовато-лимонным цветом хорошего золота.

— Ас ним что? — спросил Амон, показав взглядом на Зомби.

— Сам знаешь, — сказал Байрамов. — Я же сказал... Напрасно он сюда пришел. Не понятно?

— Понятно.

— Значит, вы и есть Байрамов, — вдруг прозвучал голос Зомби. — Это хорошо, — он удовлетворенно склонил голову.

— Что же тебе так понравилось в нашей сегодняшней встрече? — Байрамов движением руки остановил Амона.

— Будет торжественный вечер? — спросил Зомби, кивнув на праздничный наряд Байрамова.

— Да, дорогой, будет, у меня сегодня много чего будет... Сейчас это называется презентация. Большой зал, хрустальные люстры, красивые женщины... Много красивых женщин... И выбирай любую. Любая счастлива только оттого, что ты на нее посмотрел внимательно, представляешь? Иногда сам удивляюсь... Иногда и Амону кое-что достается, иногда неплохие экземпляры, да, Амон?

— Бывает, — кивнул Амон без улыбки.

— Победительницы конкурса красоты! — Байрамов поднял руку в жесте, который должен был означать его собственное удивление перед красавицами.

— Надо же, — обронил Зомби.

— Не сожалей, дорогой, — Байрамов состроил скорбную гримасу. — Не сожалей. Когда ты был моим другом, ты тоже посещал эти презентации... И тебе кое-что доставалось. Правда, вспомнить у тебя уже не будет времени...

— Я был вашим другом? — спросил Зомби бесстрастным голосом.

— Был, дорогой, был. Но ты что же, и в самом деле ничего не помнишь? — восхитился Байрамов. — Могу рассказать... Ты считался неплохим журналистом, может быть, ты и был неплохим журналистом... Твои статьи обо мне были просто прекрасны... Я издал их отдельной книжкой, твоя семья получила гонорар и благодаря этому не умерла с голоду... Поэтому твоя жена до сих пор ко мне хорошо относится. И я к ней хорошо отношусь, — Байрамов хихикнул, подмигнув Амону. Тот в ответ лишь кривовато усмехнулся. — Благодаря твоим статьям, дорогой, я встал на ноги... Ты мне очень помог... Банковские кредиты, доверие властей, лучшие объекты — это все твоя заслуга. Ты хороший журналист, может быть, излишне доверчивый, простодушный... Но ты плохой товарищ. Ты предал меня Ты стал работать против меня. Да! — Байрамов досадливо щелкнул пальцами, причмокнул сочными губами, сделав большой глоток «мартини». — Это печально, но ты стал работать против Байрамова. Послушай — один? Разве так можно?

— А почему я стал работать против вас?

— А! — Байрамов опять досадливо махнул маленькой ручкой, украшенной громадным перстнем с алым камнем. — Тебе, видишь ли, не понравились некоторые мои планы... Мои люди тебе не понравились... Очень жаль! — с искренним сожалением произнес Байрамов. — Мы могли бы с тобой хорошо работать. Взаимовыгодно! — он поднял вверх указательный палец.

— А почему раньше мне нравились ваши планы, ваши люди?

— Ха, дорогой! Они тебе нравились, потому что ты о них ничего не знал. Я тебя знакомил не с планами, я тебя знакомил с ресторанами, я тебя знакомил с красивыми женщинами, я тебя знакомил с большими людьми! Ты уже был бы главным редактором газеты! Я бы специально для тебя открыл бы газету! А сейчас ты кто? Калека. Без денег, без памяти, без семьи... Ну, скажи, что с тобой делать?

— И что же со мной делать?

— Убивать тебя надо, — спокойно произнес Байрамов, изобразив на лице полнейшее недоумение, будто он и в самом деле не знал, что делать с нежданным гостем.

— Если я правильно понимаю... Вы уже меня убивали?

— Виноват, — Байрамов развел руки в стороны. — Не получилось. Плохо сработали. Это Амон виноват, он один раз действительно убил тебя, но так неудачно, так неудачно... Верно, Амон?

— Проехали, — хмуро ответил тот.

— Нет, дорогой... Проедем, когда ошибку исправишь.

— Исправлю...

— Вот это другое Дело! Все. Идите! — Байрамов сделал отбрасывающий жест ладошкой, каким смахивают с дивана надоевшего кота. — Только это... Тихо, — Байрамов протянул руку, обнажив белоснежный манжет, и придвинул к себе телефон.

От сильного удара поддых Зомби согнулся, а когда голова его оказалась на уровне груди Амона, тот вытолкнул его в темное помещение гаража. С трудом удержавшись на ногах. Зомби сделал несколько шагов, стараясь обойти ремонтную яму, но не устояв на ногах, упал. Костыль оказался на расстоянии вытянутой руки. И Зомби, взяв костыль, попытался встать.

— Не надо, — сказал Амон буднично. — Все равно падать придется, — он плотно прикрыл дверь, из которой только что вышел, потом запер на замок и наружную дверь. Убедившись, что Зомби все еще возится на полу, не в состоянии подняться на ноги, Амон взял с полки деревянную кувалду, которой обычно выправляют вмятины на кузовах машин. — Отвернись к стене, дорогой.

— А теперь слушай меня, — голос Зомби был спокоен и негромок. — Иди и скажи Байрамову, что его счет... Его валютный счет... Арестован. Так ему и скажи.

— Чуть попозже, — Амон приблизился с кувалдой к лежащему Зомби, сделал шаг в сторону, примериваясь, чтобы стать к нему левым боком.

— Нет, ты скажешь сейчас... Потом будет поздно. Только я знаю, что делать. А не скажешь... Он все равно узнает... И тебе этого не простит. Иди, — негромко сказал Зомби, не поднимаясь.

Амон поколебался и, не выпуская кувалды из рук, вышел. Едва за ним закрылась дверь, Зомби приподнялся из последних сил, опершись на лежащее колесо, сел на него, положив костыль на колени набалдашником вперед, в сторону железной двери. И только тогда повернул рукоять костыля и сдвинул кнопку предохранителя. Он знал — валютный счет наверняка внесет сумятицу в душу Байрамова.

И не ошибся.

Дверь открылась и в светлом квадрате появилась черная фигура Байрамова. За его спиной маячил Амон с кувалдой.

— Говори, дорогой, — произнес Байрамов почти ласково.

Зомби сидел в тени и после яркого света вошедшие видели его не очень хорошо. Воспользовавшись этим, он чуть подправил направление костыля в сторону Байрамова.

— Что ты хочешь услышать?

— Ты говорил о счете...

— Это не для всех, — сказал Зомби. — Пусть этот... Как его там. Пусть выйдет.

— Я ему доверяю, — сказал Байрамов.

— А я — нет.

— Хорошо, будет по-твоему... Амон, — Байрамов показал глазами на узкую полоску света, пробивающегося из двери. Амон вышел, успев бросить на Зомби ненавидящий взгляд.

— Говори, — повторил Байрамов, не приближаясь.

— Ты хочешь меня убить?

— Нет. Не хочу. Но у меня нет другого выхода... Придется, дорогой. Ты сам выбрал свою дорогу. Это не первый наш разговор на эту тему. Ты проявил твердость, очень хорошо. Я тоже проявил твердость. Ты доказал, что ты — настоящий мужчина. Я тоже настоящий мужчина. Но ты слабый, а я — сильный. Я победил. Ты стал у меня на дороге, я тебя смел. Но не до конца. Сейчас Амон исправит свою оплошность. Ты что-то хотел сказать о счетах?

— Да... Нам надо с тобой посчитаться... — ствол чуть качнувшись, опять изменил направление. — Постой, — сказал Зомби, увидев, что Байрамов собирается уйти. — Я хочу, чтобы ты смотрел мне в глаза.

— Смотрю, дорогой, смотрю! — рассмеялся Байрамов.

— Очень хорошо, — сказал Зомби и нажал на невидимый курок своего костыля. В железной коробке гаража выстрел грохнул с неожиданной силой. Зарядом картечи Байрамова отбросило к двери. Согнувшись в поясе, обхватив живот руками, он сделал шаг в одну сторону, в другую и рухнул у самого порога, перегородив дверь. Там, в светлой комнате, метался Амон, не в силах сдвинуть Байрамова, дверь заклинило. Байрамов не стонал, лишь надсадно кряхтел, словно хотел преодолеть в себе боль, возился в мазутной жиже, подтянув колени к подбородку. На фоне черного пола резко выделялся белоснежный воротничок рубашки, белые манжеты и лиловая с проблесками бабочка. Четкий пробор в волосах остался Целым и Байрамов затих на полу, так и не повредив его.

А Зомби, вслушиваясь в метания и проклятия Амона, отгороженного железной дверью, с неопределенной улыбкой, не торопясь свинтил колпачок на рукояти костыля, вынул патрон, потом вставил туда пустую гильзу и снова завинтил. Заряженный патрон он вдвинул в ствол и повернул рукоять. Затвор поглотил патрон и костыль снова был готов к бою.

Когда Амону удалось, наконец, сдвинуть дверью тело Байрамова и он склонился над своим хозяином, Зомби, чуть подправив направление костыля, лежащего на коленях, снова нажал курок.

И потерял сознание.

Зомби пришел в себя через несколько часов. Ухватившись за край верстака, с трудом поднялся, распрямился, прислонившись к стене гаража. Некоторое время он стоял неподвижно, постепенно приходя в себя, осознавая происшедшее здесь вечером. Сквозь щели в двери пробивалась серая полоска рассвета. Сердце его судорожно колотилось и некоторое время он не мог сделать ни шага. Рука его шарила вокруг в поисках какой-либо опоры, он искал костыль, еще не осознав, что именно ищет. Но вокруг была пустота, рука все время нащупывала пустоту.

В гараже было почти темно и лишь всмотревшись, можно было различить ремонтную яму, балку под потолком, дверь в глубине гаража. Из-под нее пробивалась слабая полоска света. Зомби опустил взгляд ниже и увидел возле двери темное пятно. Прошло еще какое-то время, прежде чем он различил очертания лежащего человека в темном костюме. Человек лежал на боку, обхватив двумя руками живот. Из-под его рук, сквозь пальцы вытекала темная струя крови...

Зомби сделал над собой усилие и подошел поближе. Байрамов смотрел на него снизу вверх и во взгляде его еще оставалась мука, но уже не было жизни. Неловко подвернутая нога подтверждала, что этот человек мертв. Живой не может лежать в такой позе. Но даже мертвым Байрамов выглядел нарядным и значительным.

— Так, — сказал Зомби. — Так, — повторил он. Наклонившись, он обшарил карманы пиджака Байрамова. Может быть, что-то пригодится Пафнутьеву, подумал он, рассовывая по карманам бумажник, какие-то записки, бумаги в красивых конвертах. Переворачивая Байрамова на другой бок он увидел рану — заряд картечи вспорол живот и выжить с такой раной было невозможно.

Оглянувшись, Зомби почувствовал беспокойство, еще не осознавая, что его потревожило, какая подробность, мелькнувшая мысль, опаска. В голове сильно, почти с нестерпимой болью бился пульс, и с каждым ударом он готов был застонать. Зомби прислонился к стене, снова оглянулся и, наконец, понял причину своего беспокойства — он искал костыль. Он понимал, что оставаться здесь нельзя было ни единой лишней минуты, что в любой момент сюда могут нагрянуть люди, люди Байрамова, но он не мог уйти отсюда без своего кошмарного костыля. Он вернулся к тому месту, где лежал, и у нескольких сваленных в углу колес увидел то, что искал — костыль. Поднял его, осмотрел Пустой патрон оставался в затворе и Зомби не стал его вынимать, понимая, что оставлять патроны здесь нельзя. Увидев на полу свою шляпу, он надел ее не отряхивая.

— Так, — повторял он время от времени, — так... Следы надо заметать, уносить с собой, следы надо уничтожать...

Зомби все яснее осознавал собственную обреченность. Все следы уничтожить невозможно, просто невозможно стереть все его отпечатки пальцев, следы подошв, никуда он не сможет спрятать этот нарядный труп с развороченным животом. Он уже направился к выходу, чтобы уйти, просто уйти отсюда, на большее у него не было сил, но споткнулся о что-то мягкое. Это был еще одни человек и он тоже был мертв.

— Так, — проговорил Зомби. — Значит, еще один... Кажется, я начинаю понимать, что тут произошло, кажется, начинаю понимать, что я тут натворил...

Наклонившись, Зомби при слабом свете, который шел из приоткрытой двери, узнал Амона. Он лежал точно так же, как и его хозяин — обхватив руками живот. На губах его была гримаса, отдаленно напоминающая улыбку. Впрочем, с таким же успехом эту гримасу можно было назвать и предсмертным оскалом. Серое лицо его было перемазано в грязи — видно, Амон бился в предсмертных судорогах, бился лицом об этот пропитанный мазутом, маслами пол...

— Кажется, я знаю, что нужно делать, — бормотал Зомби. Он обшарил карманы Амона и, найдя там газовую зажигалку, сунул ее себе в карман. Потом начал медленно и спокойно осматривать шкафы, ящики, полки, пока не нашел то, что искал — моток шпагата. Все с тем же невозмутимым лицом он прошел в угол, открыл канистру с бензином и принялся заталкивать в нее шпагат. Опустив в отверстие конец, он неторопливо опускал шпагат внутрь метр за метром, пока у него в руках не остался короткий конец. Тогда он положил канистру на бок, так что из нее хлынула струя бензина, растеклась по полу, подтекла под оба трупа.

С трудом открыв дверь, Зомби вышел наружу. Небо на востоке серело, верхушки деревьев с редкими оставшимися листьями уже начали розоветь. Но здесь, в ржавых переходах между гаражами, было еще темно, сумрачно, тихо. Протянув конец шпагата метров на десять, Зомби бросил его на землю и вернулся в гараж. Он хотел убедиться, что второй конец шпагата остался в канистре. После этого, оставив дверь открытой. Зомби вернулся к концу шпагата, лежащему на земле. Нащупав в кармане зажигалку, вынул ее, крутнул ребристое колесико. В слабом свете рождающегося дня огонек вспыхнул теплым оранжевым светом, странноватым в этом сером, промозглом утре. Наклонившись, он поднес зажигалку к шпагату и тот тут же вспыхнул, огонек побежал, побежал к гаражу, набирая скорость, набирая силу. Убедившись, что огонек не погас на полпути, Зомби разжал руку и выронил зажигалку на землю — ее наверняка затопчут, когда здесь начнется настоящая паника. Он понимал, что есть серьезная опасность — огонь может перекинуться на соседние гаражи, на машины, на весь этот жутковатый мир...

На губах Зомби блуждала слабая улыбка, когда он двинулся между гаражами на ту возвышенность, с которой спустился вчера, когда входил в эти лабиринты. Он успел пройти несколько сот метров, когда за его спиной раздался взрыв, потом еще один — в гараже оставалось несколько канистр бензина.

Зомби даже не оглянулся.

Выпрямившись и глядя прямо перед собой, он с неестественной размеренностью шел и шел, приближаясь к проезжей части дороги, проходившей вверху, над этой чешуйчатой долиной гаражей. Тропинка становилась все шире, утоптанней и идти ему было все легче. За спиной он слышал возбужденные голоса, но они только радовали его — значит, были здесь люди, значит, не дадут они сгореть всему этому железо-кирпично-бетонному миру. Голоса удалялись, становились тише, будто отшатывались в прошлое, и звучали уже еле слышно — из прошлого.

Было раннее утро, дорога, свободная от машин, поблескивала в утреннем свете после ночного дождя И Зомби шагал по самой середине проезжей части. Его костыль ритмично упирался в мокрый асфальт, отмеряя метр за метром, метр за метром. Ночной дождь сбил с деревьев последние листья и в воздухе пахло сырой свежей осенью. Зомби с радостным удивлением обнаружил, что помнит этот запах, что он ему нравится, что в жизни у него происходили события, связанные с этим запахом...

И с ним произошло что-то странное — сумеречность сознания, в котором он пребывал последние месяцы, будто ослабла, словно свежим порывом ветра развеяло туман и он с удивлением обнаружил проступившие очертания строений, домов, заборов и радостно сознавал, что все это ему знакомо. Он не думал о том, что происходило в эти минуты за его спиной, в оставленном гараже, он весь был устремлен в прошлое, в собственное прошлое, и оно раскрывалось перед ним неожиданно и маняще...

— Так, — приговаривал он время от времени в такт ударам костыля об асфальт, — так...

Потом он увидел перед собой мост с широкой проезжей частью, покрытой бетоном, и лишь дойдя до его середины, понял, что шел именно сюда, что эта вот река, этот мост сейчас ему более всего нужны. Зомби приблизился к перилам, прислонил костыль к столбу и положил руки на холодные чугунные ограждения, словно бы для того, чтобы остудить ладони после работы тяжкой и непосильной.

Зомби с таким напряжением смотрел на розовеющее небо, будто ожидал там, среди облаков, увидеть какое-то знамение, какое-то сообщение для себя лично. Небо отражалось в темной воде реки, покрытой мелкой рябью утреннего ветерка. С негромким, почти домашним тарахтением, прошел катер. Он сидел необычно низко в воде, видно, вез что-то тяжелое, наверняка ворованное. В его стеклах отражались серые волны и розовеющее небо. Когда катер отошел достаточно далеко и свернул за поворот реки, Зомби взял стоящий рядом костыль, занес его над водой и, поколебавшись, разжал пальцы. Тяжелый костыль, сработанный безвестным умельцем, страшное своим невинным видом оружие, которое так славно поработало в эту ночь, с глухим всплеском упало в воду.

— Так, — сказал Зомби. — И это я сделал.

Холодные поручни, розовая полоска неба под тяжелыми осенними тучами, серая гладь реки, утренний знобящий ветерок — все это тревожило его, и туман, застилавший его сознание последние полгода, продолжал рассеиваться, обнажая смутные, невнятные еще воспоминания. Но они были настолько неопределенными, что их точнее было бы назвать желанием вспомнить, только желанием...

Сойдя с моста. Зомби ощутил вдруг нарастающее беспокойство. Откуда оно, он не мог осознать и некоторое время шагал с мучительным стремлением понять — что происходит? Он свернул с проезжей части на тротуар, усыпанный листьями, и продолжал неумолимое движение к центру города. Пришло ощущение, что поступает верно, что делает именно то, что необходимо в это холодное утро. Он идет, его направление правильное, он свободен от предметов, которые могли бы его в чем-то уличить, и только бумажник Байрамова вносил некоторое беспокойство, но он помнил об этом бумажнике, о нескольких конвертах с письмами, изъятыми у Байрамова, и был готов избавиться от них, как только возникнет хотя бы отдаленная, невнятная опасность.

Мимо него с нарастающим воем пронеслись несколько пожарных машин. Проводив их взглядом, Зомби удовлетворенно кивнул.

— Так, — сказал он. — Пусть едут... Если смогут добраться до берлоги Байрамова.,. Там сейчас один хозяин — огонь.

Вся прошедшая ночь с ее зловещими событиями отдалилась от него и была теперь так же зыбка и неопределенна, как и вся предыдущая жизнь. И задай сейчас ему Пафнутьев свои самые безжалостные вопросы — где был, что делал, кого видел... Вряд ли он смог бы ответить на них четко и ясно, вряд ли он пожелал бы на них отвечать. Но в это же время Зомби ощущал, как в памяти продолжали выступать, будто камни после наводнения, знакомые лица, зазвучали какие-то звуки, наметились события, которые когда-то тревожили его, заставляли куда-то мчаться, что-то предпринимать, заставляли страдать и маяться. Он шел, уверенно сворачивая с одной улицы на другую, пересекал пустырь и скверы, оставляя позади автобусные, трамвайные остановки, шел так, будто твердо знал, куда ему нужно попасть, к которому часу, какой дорогой добираться...

И наконец он увидел дом, который заставил его остановиться.

— Так, — сказал Зомби с каким-то новым смыслом. — Так, — повторил он.

Присматриваясь, он обошел вокруг дома, приблизился к одному из подъездов и вошел в него, придержав за собой дверь, чтобы не слишком она прогрохотала. И начал медленно подниматься по лестнице. Он был слаб, он был еще слишком слаб и с каждым шагом хватался рукой за перила, чтобы удержаться. На втором этаже Зомби остановился напротив лифта. Дверь была раскрыта, кабина освещена и на дальней ее стенке висело зеркало. И только тогда он увидел себя. Волосы его были пропитаны кровью. «Это когда я в яму свалился, — подумал он. — Надо же, вспомнил». Длинный намокший плащ с широкими рукавами... Шляпа с широкими полями...

— Так, — сказал Зомби, подходя к одной из дверей. Он не колебался, он просто рассматривал дверь, как лицо знакомого человека. — Так...

И, подняв руку, нажал кнопку звонка. Он слышал, как в квартире прозвенел долгий пронзительный звонок. Ему долго не открывали — там, наверно, еще спали. Потом он увидел, как погас глазок в двери, кто-то его рассматривал.

— Кто там? — спросил, наконец, детский голос.

— Открывайте ворота идет поп-сирота, — ответил он детской присказкой, неожиданно сорвавшейся с языка! Секунду назад Зомби не знал, что помнит ее, что когда-то ее произносил. В таких случаях. Из прежней жизни выскочили слова.

За дверью наступила тишина.

Мальчик, задавший вопрос, опрометью бросился в спальню, прижался к матери с искаженным от ужаса лицом.

— Что случилось, Коля? — спросила она. — Кто там?

— Там.., там.., папа, — с трудом проговорил мальчик. — Он мертвый, мама! Он мертвый пришел!

— Почему, Господи!? Почему ты так решил?

— Он сказал.., он сказал... Идет поп-сирота... Вскочив с кровати, Женя в распахнутом халатике бросилась в прихожую и с ходу распахнула дверь. На пороге стоял незнакомый окровавленный человек с растерянной улыбкой.

— Здравствуй, Женя, — сказал он знакомым голосом и перешагнул порог. — Это я...

— О, Боже... — простонала Женя. И Сергей еле успел подхватить смертельно побледневшую жену.

После дождей неожиданно вернулась теплая солнечная осень и улицы города были освещены мягким светом, который просачивался сквозь красноватую кленовую листву. Клены держались последними, когда другие деревья осыпались полностью, обнажая стволы и ветви. На перекрестках торговали астрами, как в старые добрые времена. Длинные молчаливые очереди стояли за хлебом, за дешевой колбасой, которая по цене за килограмм сравнялась с прежней стоимостью легковой машины. На вокзале, у рынка, возле универмага появились длинные ряды скорбных старушек, продававших молоко в бумажных пакетах, хлеб, из-за пазухи торчали у них палки колбасы, в перетянутых жилами ладошках грелись бутылки с водкой. Старушки держали водку, вцепившись в бутылки двумя руками — чтоб не вырвали из рук, не отняли. А если кто хотел рассмотреть бутылку повнимательнее, все равно из рук не выпускали, слабенькими голосами заверяли, что водка самая что ни на есть настоящая, что сама, дескать, вчера купила, да вот сын не приехал, праздник не состоялся. На покупателей старушки смотрели со смешанным чувством надежды и опаски — может, купит, если не убежит с бутылкой вместе.

Тут же продавали и пустые бутылки с заморскими этикетками, с винтовыми пробками, продавали красивые банки из-под заморского пива, ношенную обувь, вязанные носки, свитера, шапочки, рукавички. Старушки смотрели на мир помолодевшими глазами — все было как в годы войны, когда были они молоды, полны сил и любви. Но все это было в прошлом и теперь осталась лишь надежда поесть перед сном, покормить собаку, внука, спившегося сына, мужа.

Как на послевоенных вокзалах появились картежники, наперсточники, продавцы лотерейных беспроигрышных билетов. Крутые ребята в кожаных куртках предлагали желающим угадать, под какой чашкой спрятан шарик, предлагали угадать одну из трех карт, которые только что, секунду назад были перевернуты вниз картинками на глазах недоверчивой публики. Вокруг толпились их же приятели в таких же куртках и штанах, понарошку проигрывали, понарошку выигрывали, соблазняя доверчивых, глупых, азартных, пьяных большими деньгами, крупными купюрами, легкостью общения. А проигравших, которым платить было нечем, или же платить не хотелось, отведя в сторонку молча и сосредоточенно били. А избив, обшаривали карманы и дав напоследок по шее, под зад, поддых, тут же о нем и забывали. Похоже, получали они от такой расправы еще большее удовольствие, нежели от тех, кто платил беспрекословно и покорно. Были эти ребята какими-то обидчивыми и злобными, хотя изо всех сил притворялись радушными, улыбчивыми и бесшабашными, пришедшими на эту площадку лишь позабавиться да провести время среди хороших людей. И надо же, верили. И бойкие дамочки, состарившиеся в правильных конторах прежней жизни, тоже пытались играть и им хотелось выиграть, но проигрывали, как и все. А проиграв, тут же принимались стыдить мошенников под безжалостный хохот толпы.

Да, наступили времена, когда толпа охотно, с каким-то злым наслаждением смеялась над святыми недавно вещами — когда кто-то поминал совесть, ссылался на порядочность, ронял по наивности такие слова, как справедливость. Смеялись надсадно, горько, преувеличенно громко, как над собственной глупостью, над собственными бездарно прожитыми годами. Для прохожих смеялись, чтобы знали эти случайно подвернувшиеся прохожие, как далеки они теперь от всех этих обманных слов — совесть, честь, порядочность, и что теперь его, хохочущего, уж никто не купит такими красивыми словами, никто не обманет, не использует в своих целях, поганых и подлых. Вот такой примерно смех стоял над толпой, которая обхохатывала обобранного...

Пафнутьев всегда с интересом ходил среди продавцов, присматриваясь, прицениваясь, вступал в споры. Вот только наперсточники никогда не могли его соблазнить — наметанным глазом он сразу видел, что больше половины толпы, окружавшей полупьяного зазывалу — его же приятели, которые ждут не дождутся первого хорошего куша, чтобы тут же завалиться в ближайший кабак. Причем, настолько привыкли к этим заработкам, что даже не обсуждают проигравшего, даже не смеются над ним, бедолагой, просто забывают о нем, едва только его деньги оказываются в их карманах.

Странно были устроены мозги у Павла Николаевича Пафнутьева — он никогда ни о чем не думал напряженно и целеустремленно, он просто поступал единственно возможным способом. Для него единственно возможным. Сталкиваясь с вопросом, на который он не мог дать немедленного и внятного ответа, Пафнутьев просто принимал его к сведению и продолжал заниматься своими делами. А потом, когда этот вопрос возникал перед ним снова, оказывалось, что у него уже все решено, обдумано и он готов действовать. Может быть, поэтому он часто выглядел беспечным, готовым к беседе легкой и необязательной.

И вот сейчас, получив приглашение от Сысцова посетить того на даче, Пафнутьев лишь хмыкнул озадаченно, передернул плечами и выбросил странное приглашение из головы. И пошел побродить, пошататься под осенним солнцем, по торговым рядам, среди нищих, пройдох и мошенников, среди героев войны, превратившихся в попрошаек, среди ветеранов труда, торгующих кошками и собаками, среди ползающих калек, собирающих деньги на протезы, среди студентов консерватории, зарабатывающих музыкальный свой хлеб в подземных переходах. Он чувствовал себя среди всех этих людей легко, беззаботно расставался с некрупными деньгами, бросая их в жестяные банки, в кепки, в футляры от скрипок, в старушечьи скрюченные ладони, больше напоминающие совки для земляных работ.

Бабуля в последней стадии измождения, не в силах уже подавать голос и что-то произносить, молча стояла с маленьким плакатиком — просила денег на платную операцию для внучки. И внучка сидела тут же, в подземном переходе, на какой-то подстилке — полупрозрачное создание с затаенной, навсегда поселившейся в ней скорбью. Она не смотрела ни на прохожих, торопящихся прошмыгнуть мимо, ни на старушку, она просто водила грязным пальцем по асфальту, не то думая о чем-то своем, не то пребывая в затяжном сумеречном забытьи, не понимая, и не желая понимать, зачем она здесь. Прохожим не было жалко сотни или пять сотен, они сочувственно пробегали глазами по плакатику, но и не давали. Потому что для этого нужно было остановиться, поставить на асфальт свою поклажу, порыться в карманах, найти нужную бумажку, положить ее бабуле в ладошку, снова застегнуться, поднять поклажу и двинуться дальше. Слишком это было хлопотно, на все это у них не было сил и они стыдливо проскакивали мимо старушки, опасаясь взглянуть на нее слишком пристально, чтобы не запомнилась, упаси Боже, чтоб не привиделась, чтоб не уколола совесть в неурочный час...

Просили на восстановление церкви, на новые костыли, на дорогу домой, просили погорельцы и беженцы, а беженцев с каждым днем становилось все больше потому что бежали из спесивой и мелочной Эстонии, диковатого Таджикистана, горделивой Грузии, бежали русские, прихватив небогатый свой скарб и подталкивая детей впереди себя. Сытые и румяные иностранцы бродили по рядам, цепко высматривая среди разложенного хлама ордена распавшейся великой империи, иконы прошлых веков, картины, подсвечники, статуэтки, за которые у себя, в чистенькой и умытой Швейцарии или Швеции им пришлось бы заплатить в сотни раз больше...

— Ну что ж, — проговорил Пафнутьев себе под нос, — если ему так хочется, то почему бы и нет? — Эти слова прорвались из глубин его подсознания, где все это время шел напряженный разговор с Сысцовым, разговор, о котором Пафнутьев ничего не знал. — Поговорим, обсудим, — продолжал Пафнутьев. — Главное — хорошо подготовиться. А подготовка проведена достаточная... — повторил Пафнутьев, направляясь к автостоянке.

Машина стояла на месте. Андрей сидел за рулем, глядя прямо перед собой, в лобовое стекло, на небольшую площадку, где желающие фотографировались с картонным президентом Пафнутьев сел на заднее сидение, захлопнул дверцу. Он сразу уловил напряженное состояние Андрея, едва встретился с ним взглядом в зеркале.

— Что-нибудь случилось? — спросил Пафнутьев.

— Да..

— Слушаю тебя внимательно.

— Вика..

— Понятно, — ответил Пафнутьев.

— Она сказала, что у вас что-то намечается?

— Намечается.

— А мне казалось, что это у меня с ней намечается...

— Значит, кто-то из нас ошибался.

— Это удар, Павел Николаевич, — проговорил Андрей с трудом.

— Ты имеешь в виду, что это удар с моей стороны?

— Да.

— Ошибка, Андрюша. Очевидно, я должен что-то произнести, чтобы уж не возвращаться к этому... Я вас познакомил и я вам не мешал. И это продолжалось довольно долго. Мне кажется, никто из нас троих не может упрекать другого в чем-либо недостойном... Никто не нарушил законов порядочности и мы можем оставаться друзьями. Ты вел себя так, как считал нужным. И тебя никто не укорял. Ведь тебя никто не укорял?

— Никто..

— Извини меня, Андрюша... Но ты еще не оттаял. Ты весь в изморози. Наверно, Вику можно использовать в качестве грелки, но не слишком долго. Она тоже хочет что-то получить от жизни... И потом, Андрюша, и я — живой человек... Что же мне с одними только бандюгами общаться?

— Наверно, вы правы, Павел Николаевич... Наверно, вы правы. Может быть, это лучший вариант для всех нас...

— Может быть, — согласился Пафнутьев. — А может и нет. Не знаю. Не знаю, Андрей... И не хочу знать. Жизнь повернулась ко мне этой вот стороной... Ну что ж, пусть так. Я не стал отворачиваться. Я не рвался в эти ворота, я не ломился в эти окна...

— Все, — сказал Андрей. — Проехали, — и тронул машину с места.

— Ну, что ж... Пусть так. Ты готов? — спросил Пафнутьев другим голосом, который сразу перевел их разговор в иную плоскость.

— Все в порядке, Павел Николаевич.

— Прекрасно. Помнишь? — левой рукой Пафнутьев почесал затылок.

— Помню.

Через сорок минут Андрей свернул с Никольского шоссе на узкую дорожку, над которой висел знак, запрещающий въезд. По обе стороны стояли громадные сосны, смыкаясь ветвями где-то вверху и создавая полутемный коридор. Не доезжая до дачи несколько сот метров, Андрей остановил машину.

— Я приехал, — сказал он, выходя на дорогу. — Мне на этой даче делать нечего.

— Забирай, это твое, — Пафнутьев протянул ему с заднего сидения продолговатый сверток.

Пересев на место водителя, Пафнутьев тронул машину и через несколько минут был у ворот дачи. Сосны здесь немного расступились, образуя небольшую площадку, на которой можно было развернуться, что Пафнутьев и сделал, не обращая внимания на призывно распахнувшиеся ворота.

Заперев дверцу и проверив запор, Пафнутьев поднял глаза и увидел в воротах Сысцова. Тот снисходительно улыбался, глядя на гостя.

— Напрасно вы так, Павел Николаевич... Здесь у нас спокойно. Можете вообще оставить дверцы распахнутыми..

— Авось, Иван Иванович. Авось.

— Что же во двор не въехали?

— Сробел, — Пафнутьев обескураженно развел руки в стороны — Робость обуяла.

— Ох, Павел Николаевич, — Сысцов покачал головой. — Я бы поверил вам год назад, но сейчас... Вы и робость? Ни за что. Вы недооцениваете тебя.

— Вы и сейчас можете мне верить...

— Могу... Но опасаюсь — Напрасно, Иван Иванович, — Пафнутьев подошел, наконец, к Сысцову, пожал прохладную, сухую ладонь, глянул в холодные глаза Первого. — Я, как и прежде, весь на виду. Прост, ясен, доступен.

— Вы себя недооцениваете, — повторил Сысцов и первым прошел в ворота.

— Буду исправляться, Иван Иванович.

— Исправляться? — удивился Сысцов и даже обернулся на поотставшего гостя. — Вряд ли это возможно.

— Почему?

— Поздновато.

— Поздновато или поздно? — спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая разницу этих двух похожих слов. По сравнению с невинным «поздновато», в котором при желании можно услышать и сочувствие и надежду, в слове «поздно» нет ни того, ни другого, в нем только жесткость, если не угроза.

Сысцов не ответил.

Он лишь улыбчиво посмотрел на Пафнутьева, взял его под локоть и повел к небольшому столику под большим деревом. Ворота за их спинами неслышно закрылись, на что оба не обратили никакого внимания. Пафнутьев искренне восторгался участком, домом, вертел головой с простодушной, восхищенной улыбкой. И еще была в его облике, в походке, в выражении лица некоторая польщенность, признательность за столь лестное приглашение.

— Садитесь, Павел Николаевич, — Сысцов показал на свободное деревянное кресло под деревом. Увидев, что столик присыпан опавшей листвой, Пафнутьев хотел смахнуть ее на землю, но Сысцов остановил его. — Не надо, — сказал он. — Пусть... Осень, — листья, запах, хороший гость...

— Пусть, — охотно согласился Пафнутьев и подняв с земли листок, который он уже успел смахнуть со стола, снова положил на место.

— Если бы вы во всем, Павел Николаевич, были бы столь же предупредительны, — усмехнулся Сысцов, опускаясь в соседнее кресло, накрытое пледом. Он сделал легкий знак рукой и из дома выбежала девушка в джинсовых брючках и синей плащевой курточке. В одной руке она держала бутылку красного вина, в другой — тарелочку с очищенными грецкими орехами и нарезанным сыром. Девушка улыбалась так искренне, что Пафнутьев не мог не ответить на ее улыбку. Правда, его огорчило, что девушка видела только Сысцова, только ему улыбалась, только его взгляд ловила. Но вскоре огорчение Пафнутьева рассеялось и он снова стал благодушным и улыбчивым.

— Нам бы давно с вами встретиться в такой вот обстановке, — проговорил Сысцов, наливая вино в стакан. — Но что делать... Жизнь распорядилась иначе.

— Уже распорядилась? — спросил Пафнутьев.

— Да. Уже.

— Но жизнь вообще, как я заметил... — начал было Пафнутьев, но Сысцов прервал его, подняв ладонь.

— Остановитесь, Павел Николаевич... Я пригласил вас, чтобы поделиться собственными наблюдениями, а не услышать что-то от вас. Вам я дам слово чуть позже, — Сысцов улыбнулся невольно сорвавшейся фразе, которая была бы уместна в другой, более торжественной обстановке. — Вам нравится ваша работа?

— Да как сказать, Иван Иванович, — Пафнутьев настойчиво не желал отказываться от легкого тона в общении, смотрел по сторонам, щурился на низкое осеннее солнце, рассматривал листья на просвет, беспричинно улыбался, наслаждаясь осенью и обществом уважаемого человека. И знал, негодник, прекрасно видел, что его беззаботность раздражает Сысцова, что тот готов оборвать его беззаботность жестко и резко.

— Кстати, как вы относитесь к вину? — спросил Сысцов.

— Лучше бы водочки, Иван Иванович. Водочка, она того... Как бы это сказать поприличнее...

— Как будет угодно, — оборвал его Сысцов и опять сделал знак рукой. И опять легко сбежала по ступенькам красивая, веселая девушка. На этот раз в ее руках был небольшой подносик. Когда она поставила его на стол, Пафнутьев застонал от предвкушения — рядом с пузатеньким графинчиком стояла тарелочка с нарезанной холодной свининой и с горкой хрена. Тут же были положены несколько кусочков черного хлеба с тмином.

— Боже! — не удержавшись, воскликнул Пафнутьев. — Как это прекрасно! Как прекрасна жизнь!

Девушка бросила на Пафнутьева благодарный взгляд, но тут же снова повернулась к Сысцову.

— Спасибо, — сказал тот и девушка тут же убежала, помахивая пустым уже подносом и подпрыгивая в шуршащих листьях.

Пафнутьев осторожно взял графинчик, открыл его и налил себе щедрую дозу в хрустальный стаканчик. До того как выпить, он жадно втянул воздух над стаканчиком и от нестерпимого наслаждения закрыл глаза.

— Плохо пахнет? — спросил Сысцов и Пафнутьев сразу понял, что слова эти были далеко не дружескими.

— Восхитительно пахнет! — заверил его счастливый Пафнутьев. — Этот день, Иван Иванович, я запомню на всю оставшуюся жизнь!

— Это будет нетрудно, — сказал Сысцов, прикрыв глаза стаканом вина. — У вас, надеюсь, хорошая память? — Сысцов попытался исправить допущенную оплошность — слова его прозвучали если и не откровенной угрозой, то чем-то очень к ней близким.

— Не жалуюсь, — ответил Пафнутьев. И эти его слова тоже отличались по тону от всего, что он сказал здесь до этого момента. Сдержанные слова, строгие. Можно их назвать и осаживающими. Осторожней выражайтесь. Иван Иванович, как бы сказал он.

Сысцов кивнул. Он все понял.

— Вы мне не ответили... Работа вам нравится? — спросил он у Пафнутьева.

— Суетно, — не задумываясь, ответил тот. — А вообще ничего. Но это смотря как посмотреть...

— Хотите поменять? — перебил Сысцов бестолковую болтовню Пафнутьева.

— Пока не присмотрел ничего получше.

— Но для других присматриваете?

— Для других? — удивился Пафнутьев.

— Ну, как же... Анцыферову вы присмотрели местечко лет на десять, наверно... Устроили мужика.

— О нем вы все знаете, Иван Иванович, — сказал Пафнутьев, осторожно подбирая слова. — Мне нечего добавить.

— Где Колов?

— Сегодня пятница... На работе, наверно.., если, конечно...

— Не валяйте дурака! — резко перебил Сысцов. — Колов пропал. И вы это прекрасно знаете. Он пропал через день или два после вашего налета на «Интурист».

— Налета? — удивился Пафнутьев настолько, что даже свинину с хреном не донес до рта.

— Где Колов?!

— Понятия не имею, — Пафнутьев прижал руки к груди, точь-в-точь как Это делал Худолей, выпрашивая у него водку.

— И не догадываетесь? — прищурился Сысцов.

— Может в Америку удрал? — спросил Пафнутьев, сунув, наконец, приготовленную закуску в рот. — Прекрасный хрен... Сами сажали?

— Вы обманули меня, Павел Николаевич, — Сысцов откинулся в кресле и в упор посмотрел на гостя.

— Я?! Вас?! Обманул?!

— Успокойтесь. Не надо так красиво... Вы не на сцене, вас никто не снимает на пленку, аплодисментов тоже не будет... Малый театр вам не грозит. Вы обманули меня в том, что вина Анцыферова, как выяснилось, не столь велика, как вы это представили.

— Вы же сами сказали — пусть решит суд.

— Павел Николаевич... Мы же вдвоем... Не надо так красиво. Будем называть вещи своими именами. Именно для того, чтобы называть вещи своими именами, требуется больше всего и мужества, и самоотверженности, и таланта... Вы со мной согласны, Павел Николаевич?

— Конечно! — воскликнул Пафнутьев с таким подъемом, что Сысцов поморщился.

— Кончайте валять дурака. Противно.

— Виноват!

— Документы, которые вы мне подсунули, вы нашли не у Анцыферова. Вы их нашли у Голдобова. Это меня не столько озадачило, сколько обрадовало. Я понял, что все происшедшее с Голдобовым — правильно, справедливо. Все так и должно было закончиться. Но с Анцыферовым... Напрасно вы это сделали.

— Я ничего не предпринимал в одиночку!

— Помолчите, Павел Николаевич... — Сысцов налил в стакан красного вина, сделал несколько небольших глотков. — Анцыферов нашел возможность связаться со мной. И убедил, что с ним поступили несправедливо... Я поверил. Конечно, ему там несладко...

— Любой опыт — полезный опыт! — успел вставить Пафнутьев.

— Не думаю, что он задержится там надолго, — Сысцов не пожелал услышать последних слов Пафнутьева. — С ним все ясно.

— И он снова займет свой кабинет?

— Не сразу... Но займет. Если не подвернется чего-нибудь повыше. Скорее всего, подвернется... Но Колов! Меня интересует генерал Колов! Я не знаю, где он, что с ним... У меня нет оснований подозревать вас, Павел Николаевич, в его исчезновении... Но опыт, о котором вы только что говорили... Опыт подсказывает мне, что и здесь без вас не обошлось.

— В мире все взаимосвязано, — задумчиво обронил Пафнутьев нечто философское.

— Вот и я о том же... Вы, Павел Николаевич, единственный человек, который может знать, где Колов, что с ним... Я прав?

— Вы переоцениваете мое могущество! — воскликнул Пафнутьев, опять смещая разговор в область необязательного, легковесного. Одним только словечком — «могущество» он сделал разговор несерьезным.

— Где Колов?

Пафнутьев, не торопясь, налил себе в стаканчик водки, поднял его, снова понюхал, протяжно, закрыв глаза, вдыхая хмельной дух хорошей водки на полную грудь и прекрасно, негодник, зная, что все это не нравится Сысцову, выпил, замер па несколько секунд, закрыв глаза. Потом бросил в рот кусок белого мяса, потом еще один, уже с хреном, отломил и понюхал корочку черного хлеба, пожевал его... И только после этого поднял глаза на Сысцова, который, кажется, за это время впал в молчаливое бешенство.

— Я могу говорить? — спросил Пафнутьев.

— Обязаны.

— Вы дали мне слово? — спросил Пафнутьев, явно поддразнивая Сысцова.

— Говорите, — ответил тот сквозь зубы.

— Не знаю — вот мой ответ. Я действительно не знаю, где генерал Колов. Могу только догадываться...

— Ваши догадки, Павел Николаевич, куда ценнее ваших знаний. Поделитесь.

— Думаю, что он погиб.

— Я тоже склоняюсь к этому, — кивнул Сысцов. — Кто мог приложить руку?

— Не знаю.

— Я уже сказал, что меня не интересуют ваши знания. Меня интересуют только ваши догадки. И чем они будут неопределеннее, тем лучше. Поделитесь самыми глупыми и невозможными своими догадками, Павел Николаевич.

— Байрамов.

— Он мертв. И, кажется, вы единственный, кто может сказать что-то внятное о его смерти. Но вернемся к Колову... Колов не мешал Байрамову, Колов ему помогал. Он помогал ему даже тогда, когда ему этого не хотелось. Анцыферов... Колов... Байрамов... Что происходит, Павел Николаевич?

Мясо очень понравилось Пафнутьеву, при одном взгляде на него сразу чувствовался высокий уровень приготовления. Холодное, с перцем и лавровым листом, с чесноком, который был каким-то образом введен в самую заветную глубину этого мяса... А ложка свежего хрена делала эту закуску на свежем осеннем воздухе не просто хорошей или очень хорошей, закуска превращалась в событие, в явление, в душе после нее оставалось тревожное потрясение и желание все повторить... Что Пафнутьев и сделал — все повторил, от глотка водки до бутербродика со свининой и хреном. И мысли в это время посещали Пафнутьева, и мысли. Пока я пью, пока закусываю, — думал он, это мое время. — Самое главное начнется, когда закончится хрустальный графинчик, когда опустеет тарелочка с холодной свининой, хрен, хлеб... Вот тогда что-то начнется...

— Вы отвлекаетесь, Павел Николаевич, — заметил Сысцов с раздражением.

— Нет сил, Иван Иванович! Нет никаких сил устоять перед этим запахом, цветом, вкусом, — Пафнутьев развел руки в стороны и окинул окрестности счастливым хмельным взором. И заметил несколько фигур, разбросанных вокруг — раньше их не было. Один крепенький парнишка сидел под деревом, покусывая кленовый листик, второй маячил у ворот, третий сидел на ступеньках дома.

— Я слушаю, — напомнил о себе Сысцов.

— Бывает, Иван Иванович, что один и тот же человек может помогать, может и вредить. Это бывает в тех случаях, когда помогать ему приходится вынужденно.

Сысцов кивнул, принимая довод. Его шерстяная куртка в крупную клетку прекрасно вписывалась в теплые тона осени, в осенние краски, в возраст самого Сысцова.

— Но есть возражения... Колов исчез, когда Байрамова не было в городе. Это установлено точно.

— А Пахомов погиб, когда Голдобов был в Сочи.

— Да, — согласился Сысцов, принимая и этот довод. — Но погиб и Байрамов. Довольно странно погиб для своего положения, для своей роли в городе... Вам не кажется?

— Внутренние разборки, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев.

— Нет, не согласен, — Сысцов помолчал. — Окружение, к которому принадлежал Байрамов, не пользуется обрезами. Если бы его прошили очередью из автомата израильского производства, я бы мог с вами согласиться. Но в него всадили порцию рубленного свинца. Скажите мне, Павел Николаевич... Скажите мне, пожалуйста, не лукавя, не тая... Если Колов действительно погиб... Вы знаете его убийцу?

— Да.

Какой-то бес вселился в Пафнутьева и ему нестерпимо хотелось дерзить. Этот неторопливый размеренный разговор, хозяйское одергивание Сысцова, его бесконечная уверенность в собственном всемогуществе, да к тому же и графинчик водки, который опустевал прямо на глазах, сделали Пафнутьева куда бесшабашнее, чем требовалось в его положении.

— Кто? — спросил Сысцов.

— Он далеко.

— Дотянусь.

— Уже дотянулись...

— Как?! Еще один труп?!

— Видите ли, Иван Иванович... Это ведь только мои смутные догадки, неподкрепленные предположения, зыбкие...

— Я уже понял, что вашим самым зыбким догадкам можно доверять. Отвечайте, Павел Николаевич.

— Амон.

— Не верю, — сказал Сысцов, отворачиваясь лицом к дому. — Зачем? Какой смысл? Цель?

— Мы живем в странном мире, Иван Иванович... Меня, например, удивило, что вы даже не спросили, кто такой Амон... Значит, вы его знаете. У меня мелькнула догадка... Амон бывал на этой даче?

— Видите ли, Павел Николаевич... Последнее время я начинаю привыкать к тому, что многие странности в моей жизни упираются в вас, Павел Николаевич. Чем вы это можете объяснить?

— Странности потому и называют странностями, что они не имеют объяснений.

— Да? — усмехнулся Сысцов. — Ну, что ж... Ладно. Оставим это. Я очень ценил Колова. Это был надежный и верный товарищ. Я мог положиться на него во всем. И Анцыферов ни разу меня не подвел... С вашей подачи я допустил расправу над этим человеком... Сожалею об этом. О том, что произошло с Коловым, вы знаете гораздо больше, чем говорите, вы причастны к его исчезновению... Однако, молчите. И правильно делаете. Но даже то, что соглашаетесь сказать... Заставляет меня опасаться вас, Павел Николаевич. Байрамов недавно появился в моей команде... И вот его уже нет... Что происходит, Павел Николаевич? Кто следующий?

— Вы так ставите вопрос, Иван Иванович, что, право же, мне приходится просто придумывать, чтобы...

— Остановитесь! — Сысцов раздраженно махнул рукой. — Не тратьте сил на пустые слова. Я сам, прямо сейчас, могу сказать, кто будет следующей вашей жертвой.

— Было бы очень интересно, — сказал Пафнутьев, выплескивая остатки водки из графинчика в стакан. — Кто же этот человек по вашим предположениям?

— Я, — сказал Сысцов.

— В каком смысле? — это все, что мог произнести Пафнутьев в этот момент, все что мог сообразить. Слишком круто повернул разговор Сысцов. — Вы хотите уйти? — спросил Пафнутьев, едва справившись с неожиданностью.

Сысцов усмехнулся.

— Вы — молодец, Павел Николаевич. Умеете себя вести. Нужно отдать вам должное. Жаль, что вы не в моей команде, жаль, что не пожелали работать со мной. Мы бы многое сумели сделать. Вы нравитесь мне тем, что ни перед чем не останавливаетесь. Это прекрасно. Мы с вами одинаковые люди, но вот только почему-то в разных лагерях. Жаль...

— Видите ли, Иван Иванович...

— Заткнись, — первый раз за весь разговор Сысцов сорвался, перейдя на «ты». — Последние полгода я постоянно чувствую холодок за своей спиной... Теперь я понял, откуда дует этот сквознячок... От вас, Павел Николаевич. Я, наверно, выгляжу старше этой очаровательной девушки, которая угощает нас сегодня... Но, смею вас заверить... Я не во всем ее разочаровываю. Вам понятно, о чем я говорю? Доходит?

— Да, Иван Иванович. Вы говорите, что полны сил, жизни и любви.

— Совершенно правильно. И поэтому уходить не собираюсь. Ни по собственному желанию, ни по вашему, Павел Николаевич...

— Не понял? — Пафнутьев склонил голову к плечу.

— Сейчас поймете... — Сысцов порылся во внутреннем кармане своей теплой куртки и положил на стол перед Пафнутьевым гранки статьи, которую Пафнутьев только вчера поправив и кое-что вписав, отправил Фырнину в Москву. Статья должна была появиться через два дня в центральной газете. Отправил ее Пафнутьев с проводником поезда, но, похоже, этот способ, давно испытанный и апробированный, перестал быть самым надежным. Изъяли люди Сысцова пакет у проводника, изъяли! Значит, за ним, за Пафнутьевым, слежка. Значит, многие шаги его Сысцову известны...

Пафнутьев отметил про себя, что фигуры, маячившие в отдалении, приблизились к их столику. Один из парней сметал листья в кучу, второй подравнивал дорожку, третий стоял, прислонившись к дереву, продолжая покусывать лист клена. «Он же горький,» — некстати подумал Пафнутьев, — «Как он может грызть его столько времени...»

Дрогнувшей рукой Пафнутьев развернул, все-таки развернул гранки, увидел собственную правку, свои же замечания, свое же небольшое послание Фырнину...

— Что скажете, Павел Николаевич? — с улыбкой спросил Сысцов.

— Неплохо сработано, — сказал Пафнутьев. — Молодцы ребята, — он поправил почти полную бутылку «Оджелеши», стоявшую на краю стола, сдвинул к центру и опустевший графинчик, отодвинул от себя тарелочку, в которой совсем недавно лежала такая вкусная, такая неотразимо прекрасная холодная свинина...

— Павел Николаевич, а все-таки вы какой-то замшелый, — рассмеялся Сысцов. — Я гораздо старше вас, а перестраиваюсь быстрее, когда положение меняется на противоположное.

— Может быть, вам и перестраиваться не приходится? Может быть, вы двухсторонний, Иван Иванович? — усмехнулся Пафнутьев.

— Хороший ответ... В меру правильный, в меру дерзкий... Я внимательно прочитал статью вашего друга Фырнина...

— Фырнина, — поправил Пафнутьев.

— Мне легче так запомнить... Фырнин. И только так. Ничего написано, и название неплохое... «Банда». Броское название, люди обязательно прочли бы, будь эта статья напечатана. Но она не будет напечатана. Хотя документы тут использованы... Неплохие. Убедительные. У Байрамова похитили? — спросил Сысцов.

— Да, — кивнул Пафнутьев. — И не только у него.

— Я вижу... Некоторые явно принадлежали Голдобову... Они — мельче, злобнее... Отражают характер владельца. Байрамовские бумаги по фактам крупнее...

— Растет масштаб ваших дел, бумаги и отражают этот рост. — Заметил Пафнутьев, решив, что отступать некуда, терять нечего, а спастись... Если удастся. Ребята за его спиной стояли уже совсем рядом.

— Даже если бы эта статья и вышла, — Сысцов постучал пальцем по гранкам, — это был бы выстрел в небо, Павел Николаевич. В чем вы меня уличили? Взятки, поборы, коррупция... Что еще? Распродажа народного достояния — всех этих заводиков, особнячков, фабрик... Господи, какая чепуха! Вчера, позавчера все это, возможно, и выглядело преступлением. За это можно было расстреливать. Но сегодня, Павел Николаевич! Оглянитесь! Образумьтесь! Сегодня все это стало проявлением деловой инициативы. За это хвалят! Награждают! Как же вы, бедный, отстали! Люди, уличенные в распродаже народного добра, идут вверх. Потому что они доказывают высокую степень собственной приспособляемости.

— Приспособленчества, — поправил Пафнутьев.

— Нет, Павел Николаевич! — Сысцов покачал указательным пальцем из стороны в сторону. — Именно приспособляемость. В положительном значении этого слова. Мы, хозяева сегодняшней жизни, быстро усвоили новые требования, новые законы, новую нравственность, если хотите... Хотя вы можете это назвать и отсутствием нравственности. Ну, что ж, формально будете правы. А по существу — нет. Наша победа — свершившийся факт. И нечего церемониться с людьми, которые путаются в ногах. Я уже позвонил в Москву. Статья с полосы снята. А у вашего Фырнина... Неприятности.

— Что с ним? — тихо спросил Пафнутьев.

— Вы же знаете, что сейчас творится в столице... Острая криминогенная обстановка. Город наводнен беженцами, торгашами, хулиганьем. Они же могут кого угодно из-за косого взгляда изуродовать, избить до смерти... Тем более людей, занимающих заметное место в обществе... Горько все это, но что делать — переходный период.

— Так что же все-таки с Фырниным?

— В больнице. Не знаю выживет ли... Драка в подъезде, удар по голове, кажется, и ножом досталось... Потеря крови... Так мне сказали в редакции. Жаль... Хороший был журналист, цепкий.

— Думаете, был?

— Для вас это уже не имеет значения... Вы тоже, Павел Николаевич, можете говорить о себе в прошедшем времени.

— Я уже слышал эти слова... От Амона.

— А теперь вы их слышите от меня, — жестко сказал Сысцов.

— Думаете, есть разница?

— Вам будет предоставлена возможность убедиться в этом, — Сысцов дал знак остановиться одному из парней, который зашел Пафнутьеву за спину. — Я мог бы, Павел Николаевич, отдать вам эти гранки, но они уже не понадобятся вам по многим причинам... Одна из них — я уезжаю в Москву, — Сысцов протянул Пафнутьеву лист бумаги, сложенный вдвое.

Пафнутьев осторожно взял лист, развернул. Верхнюю четверть занимали стандартные фирменные слова — «Канцелярия Президента». Ниже шел текст, который начинался словами: «Глубокоуважаемый Иван Иванович!». Из дальнейших строк Пафнутьев понял — Сысцова приглашают возглавить группу советников.

— Поздравляю, — сказал он. — Прекрасная должность.

— Неплохая, — кивнул Сысцов. — Машина со спецсвязью, коттедж на Рублевском шоссе, квартира в центре и целый этаж в Кремле... Поэтому ваши потуги, — Сысцов опять постучал пальцем по гранкам, — это всего лишь... Это всего лишь потуги. Но я не хочу оставлять вас у себя за спиной. Вы человек предприимчивый, способны на решения неожиданные, нормы закона вас тоже не всегда сдерживают... Я опасаюсь оставлять вас у себя за спиной.

— Спасибо, — кивнул Пафнутьев.

— Да, можете считать это комплиментом.

— Какая же еще причина того, что эти гранки мне больше не понадобятся? — Пафнутьев твердо посмотрел Сысцову в глаза.

— Есть небольшая, — Сысцов оглянулся. — Сейчас я уйду и оставлю вас наедине вот с этими ребятами... Вы их уже заметили, я видел. Амон оплошал. За это и поплатился. Они не повторят его ошибки. Машину вашу найдут на обочине, обгорелую, с вашими, простите, остатками.

— Останками, — поправил Пафнутьев.

— Нет, это будут именно остатки. Похоронят с причитающимися почестями. Может быть, и мне придется произнести несколько теплых слов... Я умею. Не привыкать. Заверяю вас, они будут искренними. Мне действительно жаль, что мы не сработались, — Сысцов оперся о подлокотники, чтобы подняться.

— Сядьте! — резко сказал Пафнутьев.

— Что?

— Я сказал, чтобы вы сели! — Пафнутьев не то в растерянности, не то в замешательстве от собственной дерзости, почесал левой рукой затылок. И в тот же миг произошло нечто невероятное, что не поддавалось ни пониманию, ни объяснению. Большая бутылка прекрасного грузинского вина «Оджелеши», стоявшая в центре стола, куда ее недавно поставил Пафнутьев, вдруг взорвалась. Не просто распалась, нет, ее словно разорвало на мелкие кусочки каким-то внутренним взрывом. Густое красное вино «Оджелеши» плеснуло в сторону Сысцова, окатив его тяжелыми красными потеками Его лицо оказалось забрызганным, вино стекало на шотландскую куртку.

— Что происходит?! — воскликнул Сысцов в полнейшем недоумении.

— Спокойно, Иван Иванович, — проговорил Пафнутьев, облегченно переведя дыхание. Все сработало, слава Богу, все сработало Андрей не подвел, Андрей оказался надежным парнем — Сидите и не двигайтесь Иван Иванович или просто Ваня, как поется в песне, — Пафнутьев позволил себе улыбнуться.

— Что происходит? — повторил Сысцов с истеричными визгливыми нотками.

— Это был выстрел из снайперской винтовки с оптическим прицелом. И прогремят еще выстрелы, если хоть один из ваших костоломов приблизится ко мне ближе пяти метров. И вам не следует совершать резких движений. И девушка ваша пусть не приближается ко мне слишком близко, даже с рюмкой водки. Хотя, как вы сами понимаете, в другой обстановке я бы не отказался ни от водки, ни от девушки. Повторяю последний раз — не двигаться, — сказал Пафнутьев, заметив, что Сысцов опять хочет подняться — Вы сами сказали, что нормы закона не слишком меня сдерживают. Сидите. Иначе Президенту придется подыскивать себе другого советника. Слушайте внимательно. И вы, и ваши костоломы остаются неподвижными до тех пор, пока не услышите, что заработал мотор моей машины. — Пафнутьев говорил громко, чтобы и парни за спиной его слышали. Они стояли на открытом месте, хорошо освещенные солнцем, стояли не двигаясь, понимая, что представляют собой прекрасную мишень для хорошего стрелка. А стрелок, судя по первому выстрелу, был хороший.

— Может быть... — начал было Сысцов, но Пафнутьев его перебил.

— Заткнитесь, уважаемый Иван Иванович. Я вам не давал слово. Письмо из канцелярии Президента я все-таки возьму, гранки тоже не для вас предназначались... Все это может пригодиться моему другу Фырнину... Вдруг выживет... Один вот выжил и такого натворил... Выжившие люди опасны, Иван Иванович. Я вот выжил... Сами видите к чему это привело.

Сысцов сидел неподвижно, не решаясь даже поднять руку, чтобы вытереть вино с лица. В глазах его была растерянность, был и гнев, но какой-то беспомощный, подавленный.

— Ну что ж... Ну что ж, — повторял он. — Если так... Действительно... Мотор машины заработает и пожалуйста...

— Какой-то вы замшелый, Иван Иванович... Тяжело перестраиваетесь. Не знаю, что вы там Президенту насоветуете, не знаю... До скорой встречи, Иван Иванович, — Пафнутьев поднялся и быстрыми частыми шагами направился к воротам. Ни Сысцов, ни один из его боевиков не пошевелились. Только у самых ворот Пафнутьев решился оглянуться — все оставались неподвижны. Не искушая больше судьбу, он проскользнул в приоткрытые ворота. Его машина стояла на месте. Возле нее торчал еще один боевик. Он посмотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением.

— Быстро к шефу! — сказал Пафнутьев. — Установка меняется.

Решительно отодвинув парня в сторону, он открыл дверцу, сел за руль, включил мотор и, не теряя ни секунды, рванул с места. Через триста метров остановился — на дороге стоял Андрей.

— Садись быстрее! — сказал Пафнутьев, распахивая дверцу.

— Что вы ему сказали на прощание? — спросил Андрей, когда машина вырвалась на шоссе.

— Что говорят люди, покидая гостеприимного хозяина... До скорой встречи.

— Надо было его все-таки хлопнуть.

— Ни в коем случае! Это всем им развязало бы руки и мы бы отсюда так легко не выбрались.

— А дело бы сделали, — стоял на своем Андрей.

— Нет, Андрюшенька... Нам не только о себе надо думать. Нам еще кое-кого спасать надо.

— Кого именно?

— Начнем с Фырнина. Ему, похоже, крепко досталось. А потом, помолясь, и за тебя возьмемся, — Пафнутьев прибавил скорости, обошел сразу несколько грузовиков и вырвался на простор. Дорога была свободная, холодный осенний воздух охлаждал мотор, врывался в салон, наполняя его запахами поздней осени. — Как же я напьюсь сегодня с Аркашкой и Овсовым, — проговорил Пафнутьев после долгого молчания. — Как же я напьюсь, — и радость предвкушения озарила его лицо.