Банк, хранящий смерть

Пролог

Лондон, 1896

Один из безликих кабинетов на верхнем этаже Министерства обороны в Лондоне был превращен в нервный центр Британской империи. Вся обстановка комнаты, из двух небольших окон которой открывался вид на столичные крыши, состояла из потертого ковра, выцветшего портрета королевы Виктории над скромным камином, видавшей виды конторки и заляпанного чернилами стола.

Но именно из этого ничем не примечательного помещения осуществлялось руководство величайшим передвижением военных сил, подобного которому мир еще не видывал. Десятки тысяч солдат и кавалеристов пускались в плавание вокруг света по приказу, рожденному на этом бюрократическом командном пункте.

Именно здесь располагался Штаб по проведению парада в честь бриллиантового юбилея владычицы империи королевы Виктории, который должен был состояться 22 июня 1887 года — то есть через год с четвертью. Предполагалось, что парад превзойдет величием все торжества, какие видел мир прежде, включая триумфальные шествия римлян по улицам Вечного города, случавшиеся две тысячи лет назад. На этот раз не было нужды украшать процессию плененными вождями и закованными в цепи восточными деспотами. Было вполне достаточно подданных королевы Виктории, живущих на просторах ее необъятной империи. На торжество должны были прибыть гусары из Канады и карабинеры из Натала, китайские полицейские из Гонконга и заптии[1] с Кипра, охотники за головами с Северного Борнео, малайцы и гаузы, сингалезцы и маори, индийские уланы и южноафриканские стрелки-буры, кавалеристы из Нового Южного Уэльса и ослепительные ямайцы в белых гетрах. Было намечено, что пятидесятитысячное войско прошествует через Лондон к собору Святого Павла, где состоится благодарственный молебен. Это будет ослепительное зрелище — яркий взрыв красок на фоне серых столичных зданий, отравляющий и кружащий голову глоток романтики, призванный поразить миллионы горожан, которые будут наблюдать шествие.

Ответственность за это грандиозное мероприятие была возложена на генерала Хьюго Арбутнота. Старый служака, он провел всю жизнь в повседневных хлопотах военного планирования и управления. Ему неведом был блеск кавалерийских атак и героическая стойкость в обороне, которыми славилась британская армия. Он вел сражения не боевым оружием, а пером и чернилами, воевал на бумаге — на заседаниях комитетов и в бесконечной скуке штабной работы. Но эту невыгодную позицию он превратил в свою собственную империю. Когда кто-то из генералов заходил в тупик, решая недостойную его талантов тыловую задачу, на выручку приходил Арбутнот. Когда армии требовался офицер, обладающий незаурядными организаторскими способностями — за дело брался Арбутнот. У него была репутация человека, на которого можно положиться.

Однако был у него в жизни и свой крест, на что он постоянно жаловался жене, когда после ежедневных схваток с судоходными компаниями и почти неразрешимых проблем кормления верблюдов на реквизированных пароходах возвращался в свой аккуратный дом в Хэмпшире, с неизменно ухоженной лужайкой и своевременно подстриженными розами. Генерал Арбутнот отвечал за обеспечение безопасности во время юбилея. Безопасность, повторял он, это вам не винтовки и амуниция, с ними-то он умеет управляться. Она скользкая. Она неуловимая. Да и люди, которые за нее отвечают и с которыми ему приходится иметь дело, под стать — тоже скользкие и неуловимые.

Этим утром Арбутнот собрал на совещание в своем кабинете главных обитателей джунглей Уайтхолла, чье мнение ему необходимо было узнать. Слева от него сидел достопочтенный Джон Флаерти из Министерства иностранных дел — изысканно одетый молодой человек, нарочитая дипломатическая сдержанность облика которого нарушалась превосходными золотыми часами. Флаерти прославился среди коллег благодаря своей изысканной манере выражаться и регулярности интрижек с дипломатическими женами. Справа от Ароутнота сидел встревоженный помощник комиссара столичной полиции, за ним — Доминик Кнокс из Департамента по делам Ирландии, коротенький жилистый человек с бородкой и тайным пристрастием к игральным столам. У Кнокса не было официального служебного звания, и он странствовал по бюрократическому лабиринту как старший сотрудник секретариата Дублинского замка. Все собравшиеся за столом знали, что он слывет лучшим в Британии экспертом по терроризму, а также ведению разведки и контрразведки в Ирландии.

— Не могли бы вы, мистер Флаерти, сообщить нам позицию Министерства иностранных дел?

Генерал Арбутнот не хотел тратить лишнее время на Министерство иностранных дел, где, по его мнению, работали никчемные пустобрехи, занимавшиеся одной говорильней.

— Благодарю вас, генерал, благодарю вас, — отозвался Флаерти со снисходительной улыбкой. — Я мог бы обременить вас отчетами, которые мы получили из наших посольств в разных странах, джентльмены. — Флаерти помахал пачкой телеграмм, словно неудачными картами в висте. — Но я не стану этого делать. Суть дела, джентльмены, вот в чем. Политические убийства со времен Юлия Цезаря и даже до него всегда были внутригосударственным делом. Брут и Кассий закололи своего друга накануне Мартовских ид. Римлянин поднял руку на римлянина. Джон Уилкс застрелил президента Авраама Линкольна в ложе вашингтонского театра. Американец застрелил американца. Русские швырнули бомбу в царя Александра II, когда тот пятнадцать лет назад проезжал по Санкт-Петербургу в своей карете. Русские взорвали русского. На Балканах и Ближнем Востоке правители чаще гибнут от рук наемных убийц, чем умирают в своей постели.

Поэтому с большой долей вероятности можно предположить, что человеком, задумавшим покушение на королеву Викторию, будет житель Британских островов, британец, убивающий британца. Конечно, нельзя исключать и того, что им окажется какой-нибудь безумец или фанатик из другой части света, но против невменяемых людей законодательство бессильно.

— Совершенно справедливо, — согласился генерал, оторвавшись от своих записей. — Позвольте теперь предложить вам выслушать точку зрения столичной полиции. Мистер Тейлор.

Уильям Тейлор, помощник комиссара, отбросил назад со лба остатки волос. Он чувствовал себя не в своей тарелке: бывалый полицейский-служака, он поднимался по служебной лестнице, переходя из одного полицейского участка в другой: в Клеркенвелле и Саутворке, Хоктоне и Хаммерсмите. И вот теперь ему предстояло готовить циркуляр о поддержании общественного порядка и разрабатывать план мер для своих подразделений по обеспечению этого самого порядка в день юбилейного шествия. Исторический экскурс, представленный Министерством иностранных дел, оставил его равнодушным.

— Наша позиция, генерал, чрезвычайно проста. Мы усилили наше присутствие в различных подрывных организациях, которые действуют в столице. Вы помните, что нам были выделены дополнительные средства на эти нужды. Мы разрабатываем стратегию, которая бы обеспечила безопасность на протяжении всей юбилейной недели. Изначально мы предполагали не пускать зевак на крыши высоких домов, расположенных по пути следования процессии к собору Святого Павла, но Министерство внутренних дел сочло, что по политическим мотивам это невозможно.

Уильям Тейлор чуть поморщился, вспомнив ответ министра внутренних дел: «Абсолютно, совершенно, полностью невозможно! Невозможно! Мы же собираемся праздновать величие и славу Британской империи! Неужели мы настолько напуганы, что на каждой крыше нам нужны плоскостопые констебли, высматривающие злоумышленников? И что они будут делать, если увидят негодяя? В свистки свистеть?»

— Пока, генерал, — продолжал Тейлор, — мы наблюдаем и ждем. Как вы знаете, мы поддерживаем самый тесный контакт с нашими коллегами из Департамента по делам Ирландии.

В соседней комнате настойчиво звонил телефон. Шум большого города, бурлившего за окнами, проникал в здание Министерства обороны: звон колоколов, грохот транспорта, крики разносчиков. Генерал Арбутнот на миг перевел взгляд на свою любимую картину, на которой был изображен военный парад в Алдершоте: бесконечный поток военных отрядов двигался к бледно-голубому горизонту. Каждая пуговица, каждый плюмаж были на месте. Вот так и должно быть. Этот парад генерал Арбутнот организовывал лично.

— Кнокс, — внезапно произнес генерал, — хотя вы докладываете последним, мы все понимаем, насколько важны сведения, которыми вы располагаете.

— Спасибо, генерал. — Доминик Кнокс догадывался, что генерал его ни в грош не ставит. Но и он ни в грош не ставил генерала. Кнокс был похож на священника или профессора философии. Годы, проведенные за чтением двусмысленных рапортов разведки, разгадкой второго, третьего, а то и четвертого значения слов и поступков противника, внушили ему серьезные сомнения в способности языка, все равно — письменного или устного — точно передавать смысл.

— Боюсь, мне придется разочаровать вас, джентльмены. Единственный честный ответ, который я могу дать на этой встрече по поводу степени угрозы, исходящей от Ирландии в день юбилея, таков: мы не знаем. Мы не знаем, какие новые группы заговорщиков могут возникнуть там к следующему году. Но несомненно, что среди ирландцев есть и те, кто вынашивают планы покушения на королеву Викторию.

Министерство обороны, Министерство иностранных дел и столичная полиция были потрясены, словно Кнокс на их глазах совершил святотатство прямо во время Святого причастия в Вестминстерском аббатстве.

— Мы располагаем собственной разведывательной сетью на данной территории. Мы бы в сорок восемь часов были оповещены о подобных планах. Но ирландцы — хитрый народ. Они могли задумать покушение несколько лет назад и заблаговременно пристроить будущего убийцу на какую-нибудь невинную должность в Лондоне. Возможно, пока мы сидим здесь, он себе преспокойно занимается каким-нибудь вполне законным делом: служит официантом в клубе или слугой в богатом доме, который как раз расположен на пути следования кортежа. Он затаился и выжидает, а в день юбилея проявит свою истинную сущность. Не исключено, что нам придется проверить всех, кто приехал в Лондон за последние два года.

Сожалею, что не могу сообщить вам более обнадеживающих сведений. Но я бы изменил своему долгу, если бы позволил себе скрыть от вас истинное положение вещей, и не объяснил, как мы видим ситуацию. Остается еще более года до того момента, когда Ее Величество покинет Букингемский дворец и направится в собор Святого Павла. И до тех пор мы ни на миг не должны спускать глаз с Ирландии. Час за часом, минута за минутой.

Берлин, 1896

— Только война делает нацию истинной нацией. Лишь общие великие дела во имя Отчизны способны сплотить народ. Общественный эгоизм, желания отдельных людей — всем этим необходимо поступиться. Личность обязана забыть о самой себе и стать частью общности; каждому следует осознать, сколь ничтожна его собственная жизнь в сравнении с общим делом. Государство — это не Академия художеств или финансов. Это власть!

Пять сотен пар глаз были устремлены на старика, стоявшего за кафедрой. Слушатели, собравшиеся в Большой аудитории университета Фридриха Вильгельма в Берлине, вновь поднялись, приветствуя оратора. Они аплодировали, топали, размахивали шляпами. Генрих фон Трайтчке, профессор истории, был уже немолод. Его выступление отнюдь не походило на изящные музыкальные каденции иных профессоров, чье красноречие никогда, впрочем, не собирало полные аудитории; он говорил грубо и резко: из-за увеличившейся глухоты фон Трайтчке монотонно выкрикивал фразу за фразой, словно человек, который пытается перекричать бурю.

— Если государство осознает, что оно обладает достаточной мощью и моральной силой, дабы решиться заявить свои права на то, что пока ему не принадлежит, оно будет вынуждено прибегнуть к единственному средству достижения желаемого, а именно — вооруженной силе. Абсурдно считать завоевание новой провинции или другой страны грабежом и преступлением. Важнее решить, как покоренная нация наилучшим способом сможет влиться в превосходящую ее культуру.

Фон Трайтчке более двадцати лет читал лекции о политике и истории Германии. Его аудитория состояла не только из студентов университета: послушать профессора приходили банковские служащие, бизнесмены, журналисты, молодые офицеры гарнизонов Берлина и Потсдама. Для многих из тех, кто посещал лекции неделя за неделей, год за годом, уроки строгого седовласого историка, испещренное морщинами лицо которого приобретало суровое выражение, когда он начинал говорить о любви к Отчизне, стали важнее, чем любые проповеди в соборах столицы. Кровь и плоть Христовы были вытеснены в их сознании кровью и плотью Германии. Это был истинно прусский пророк, который на закате лет выводил свой народ из пустыни в обетованную землю Отчизны.

— Если рассматривать… — старик остановился и с вызовом посмотрел на своих приверженцев и прочую публику, собравшуюся в аудитории, — если рассматривать наше великое прошлое в перспективе нашего славного будущего, что мы увидим? Мы увидим, что величайший враг Германии притаился не на востоке, в России, а на западе. Да, на западе! Наш главный враг — это остров! Остров, который слишком долго с высокомерием и самонадеянностью не признавал, что наша великая Отчизна имеет право на место под солнцем, и отрицал ее историческую роль как средоточия мировой власти.

У входа в аудиторию стоял высокий худой молодой человек, которого звали Манфред фон Мюнстер. Его лицо пылало от восхищения и преданности общему делу. Он не сводил глаз с молоденького студента с горящим взглядом, который сидел во втором ряду. Юноша что-то записывал в черную книжечку и первым принимался топать и выкрикивать возгласы одобрения. За последние десять лет фон Мюнстер не пропустил ни одной лекции Трайтчке. Здесь он находил не только подтверждение собственных убеждений и возможность единения с теми, кто разделял его взгляды. Здесь он вербовал новичков.

— У этих англичан есть песня, — выкрикнул профессор в заключение. — Они называют ее «Rule Britannia, Britannia rule the waves»[2]. Англии, с ее выродившейся немощной аристократией, с ее самодовольными и алчными купцами, использовавшими Королевский флот для распространения своих торговых и коммерческих сетей по всему миру, с ее опустившимися заморенными рабочими, слишком долго было позволено править миром. В один прекрасный день, мои дорогие соотечественники, когда мы упрочим свою мощь не только на суше, но и на море, так вот, в один прекрасный день Германии будет суждено сменить этих алчных торгашей в табели о рангах мировых держав. Пусть никогда впредь не прозвучит «Rule Britannia!».

Слушатели повскакали с мест и принялись размахивать руками, в воздух полетели тетради, ручки, шляпы.

— Трайтчке! Трайтчке! — кричали собравшиеся, словно это был боевой клич. — Трайтчке! Трайтчке!

Старик поднял руку, чтобы усмирить зал. Мюнстеру показалось, что профессор похож на Моисея, стоящего на вершине горы и готового спуститься с каменными скрижалями к недостойному народу.

— Друзья мои! Друзья мои! Простите меня! Я еще не закончил лекцию.

В миг аудитория стихла. Но никто не сел, все были готовы стоя выслушать последние слова учителя.

— Пусть никогда впредь не прозвучит «Rule Britannia!». — Трайтчке помедлил. В аудитории воцарилось молчание, словно туча закрыла солнце. Профессор обвел взглядом собравшихся, всматриваясь в одно лицо за другим. — Отныне и впредь — «Rule Germania! Rule Germania!»[3].

По аудитории прокатилась волна аплодисментов. Профессор фон Трайтчке медленно спустился с кафедры. Он опирался на палку, но не принял ничьей помощи. Теперь, когда лекция была окончена, силы, казалось, покидали его. Он стал похож на обыкновенного старика, дни которого, возможно, уже сочтены и который возвращается домой, свершив дневные обязанности.

Но для фон Мюнстера работа только начиналась. Оказавшись в толпе, которая покидала университет, устремляясь в замерзающий Берлин, он попытался заговорить с юношей из второго ряда.

— Прошу прощения, не мог ли я встречать вас на предыдущих лекциях?

— Возможно. — Лицо юноши просияло от гордости. — В этом семестре я посетил все лекции до единой. Какая жалость, что они подходят к концу!

Фон Мюнстер рассмеялся. Уж ему-то было известно прилежание этого студента. Он все время следил за ним, во время лекций смотрел не на Трайтчке, а наблюдал за его учеником и видел, как раз от раза росла в том преданность делу великой Германии. Такова была его, Мюнстера, работа. И теперь он был уверен, что сможет пополнить паству новым последователем.

— Не позволите ли пригласить вас ненадолго на чашечку кофе? Сегодня как-то особенно холодно, — Мюнстер старался говорить подчеркнуто дружелюбно.

— Если это не займет много времени. Мне еще надо будет вернуться.

— Скажите, — начал фон Мюнстер, когда они расположились за столиком в глубине кафе, — а не хотелось бы вам ближе познакомиться с профессором и его идеями? Но простите, какая непозволительная грубость с моей стороны, ведь я даже не спросил, как вас зовут!

— Меня зовут Карл, — улыбнулся юноша. — Карл Шмидт. Я из Гамбурга. Но, пожалуйста, продолжайте, вы начали говорить о профессоре и его идеях. Может быть, существуют и другие лекции, которые я мог бы посещать? И верно ли, что фон Трайтчке умирает?

— Возможно, конец его и близок, но дело его останется жить, — ответил Мюнстер, закуривая небольшую сигару. Он обвел помещение кафе пристальным взглядом, чтобы убедиться, что в небольшой нише у камина они действительно одни. Стены украшали изображения германских солдат. — К сожалению, речь не идет о дополнительных лекциях. Ах, если бы у нас была возможность снова и снова черпать вдохновение в страстных призывах учителя! Увы! — Внезапно он подался вперед и, медленно помешивая кофе, произнес: — Но есть общество, преданное его идеалам. — Он посмотрел прямо в глаза Карлу Шмидту. — Это тайное общество…

— О, — Шмидт внезапно почувствовал беспокойство. Матушка предупреждала его о тайных обществах, действовавших в университетах и армейских подразделениях. Ужасные сборища, наставляла она, вечные дуэли и чудовищные ритуалы, вроде черной мессы и поклонения мертвым. Она взяла с Карла слово, что он никогда — никогда — не будет иметь ничего общего с этими очагами порока.

— Что за тайное общество? — спросил юноша, чувствуя, как сигарный дым режет ему глаза.

— Уверяю вас, это совсем не то, что вы могли подумать! — рассмеялся Мюнстер. — Мы не пьем нашу кровь, смешивая ее с вином, и не устраиваем богослужений с черными свечами и подобной чепухой. — Он откинулся на спинку стула и сделал вид, что сомнения юноши оскорбили его. — У нас все намного серьезнее.

Мюнстер помолчал. Многолетний опыт научил его, что прежде всего необходимо убедить новичка в исключительной важности общества.

— В чем же тогда ваша цель? — Молодой человек подался вперед.

— Видите ли, мы полагаем, что идеи фон Трайтчке слишком важны, чтобы мешать их с теми забавами и играми, которыми развлекаются студенты университета и армейские кадеты. Слишком важны.

Он остановился, чтобы проверить, понял ли собеседник его слова. Понял.

— Но как можно стать его членом? В чем цели этого общества? Как оно называется? — Казалось, Карл Шмидт был готов записаться прямо сейчас.

— Конечно, я сообщу вам название общества. Но кандидатуры вновь вступающих сначала должны получить одобрение четырех старейшин общества, которые поручатся за них и подтвердят, что новички будут делать все для воплощения в жизнь идей фон Трайтчке и для процветания Германии. И это касается не только отношений с родственниками и друзьями, а также совсем не похоже на вступление в религиозную секту или приобщение к церкви. Все намного серьезнее. Положение кандидатов в обществе открывает перед ними возможность содействовать реализации наших замыслов. Каждый вступающий должен поклясться в этом. А потом мы поем наш гимн, наш Te Deum, или Ave Maria. Догадываетесь, какой именно?

Юноша покачал головой.

— Я уверен: вы бы обязательно догадались, если бы подумали немного. Это «Песнь черного орла», та, что сам фон Трайтчке сочинил, когда Франция объявила войну Пруссии в 1870 году.

Мюнстер стал тихонько напевать:

Карл Шмидт с гордой улыбкой подхватил:

— Тише, — сказал Мюнстер, — нельзя забывать о конспирации, даже когда дело идет о гимне фон Трайтчке. Наше общество называется «Черный орел». Каждый новый член получает вот такое кольцо, по которому он сможет узнать других членов общества.

Он снял с пальца серебряное кольцо. На нем не было никаких знаков. Карл Шмидт удивленно взглянул на собеседника.

— Посмотрите внутри. Приглядитесь хорошенько и увидите маленького черного орла, готового взмыть в небо ради дела великой Германии.

Студент вздохнул. Мюнстер ждал. Следующий шаг Шмидт должен был сделать сам.

— Я думаю, нет, я уверен, — начал юноша, — что хотел бы стать членом вашего общества. Но какую пользу я могу принести?

— Никогда нельзя знать заранее, кто и как сможет быть полезен нашему делу, — возразил Мюнстер. — Решать это — прерогатива старейшин. Порой приходится ждать годами, прежде чем им выпадает возможность исполнить свой долг. Но скажите мне, чем вы занимаетесь? Вы учитесь здесь в университете?

— Хотел бы, — грустно признался Карл. — Я служу в Потсдамском банке, здесь за углом.

— Так вы служите в банке? И разбираетесь в банковских операциях? — оживился фон Мюнстер.

— Ну, пока не совсем, — ответил Карл Шмидт, словно извиняясь, — но я учусь. Кроме того, я уже неплохо говорю по-английски. Банк платит за мое обучение на вечерних курсах.

— Друг мой, друг мой, — Мюнстер расплылся в улыбке и стиснул руку юноши, — сегодня же вечером или завтра вы будете представлены членам общества. Мы вместе споем «Песню черного орла». Очень важно, чтобы новый член и старейшины спели вместе. А потом, спустя какое-то время, мы, возможно, подыщем для вас важное задание. Дело, которым гордился бы даже сам фон Трайтчке!

— Здесь, в Берлине? В Потсдамском банке? — Карл снова был в недоумении.

— Нет, не в Берлине, — покачал головой Мюнстер и очень серьезно добавил, — в Лондоне.