Барон в юбке

Легат, на старости лет переживший крушение всего, чему служил всю свою осознанную жизнь, впервые ощутил себя потерянным, чудовищно одиноким стариком, который не знает, что делать дальше. Сильно озабоченный безопасностью своего форта и доверившихся ‘Лану Легату’ фронтирских беженцев, старый служака принимает решение стянуть в окрестности Зеелгура всех имперцев, способных держать в руках скутум и гладиус.

В виду последних сведений о ситуации в бывшей Империи, его высокоблагородие теперь больше опасался удара в спину от кримлийцев, чем гипотетического нашествия Гуллей.

Гулли же, словно вняв молитвам старого легионера, похоже, надолго застряли во Фронтире, обломав себе зубы о первый попавшийся на пути замок – некий Калле Варош – вотчину некогда опальных мокролясских баронов, не пожелавших после смерти Вайтеха Славного принести оммаж Герцогу и бежавших во Фронтиру.

Как утверждали данные последней депеши, поступившей по гелиографу с последнего в цепи застав форта на границе с Фронтирой, вот уже четвертый месяц гулли осаждали фронтирскую цитадель, оставив под стенами уже больше тысячи трупов.

В запасе у зеелгурского коменданта было еще пять-шесть декад – вот-вот должно было наступить осеннее распутье, во время которого даже наторенный Тракт становился практически непроходимым. За это время Легат должен был принять план, что делать дальше, и успеть привести его в исполнение.

Как заместитель наместника провинции, (старый наместник ушел в карательную экспедицию вместе с о Вторым Легионом) легат наконец принимает решение. Он отдает приказ по цепи гелиографов снимать все гарнизоны с блокпостов по Мокролясскому Тракту, поток беженцев по которому в последние дни практически сошел на нет.

Пять центурий дорожной стражи, что квартировали на заставах, прикрывающих путь из Фронтиры, бросив все, должны были ускоренным маршем выдвигаться в Зеелгур, оставив лишь пару-тройку наблюдателей на каждой станции связи. Все, что могло пригодиться наступающим войскам противника, должно быть разрушено или сожжено.

Наступило тяжелое, давящее затишье.

***

Неделю спустя после появления в Зеелгуре первых узников халдейских лагерей, поток вызволенных блотянами пленников сначала уменьшился до тонкого ручейка, а потом и вовсе прекратился.

Вместе с каторжанами, которые отказались выпустить из рук врученное им блотянским рурихмом оружие, именуя себя теперь его кметями, легионеры форта организовали постоянное патрулирование всех троп и тракта, ведущего вглубь халдейских территорий, но новые беглецы не появлялись.

Вывод напрашивался сам собой: либо шальной барон нарвался наконец на превосходящие силы противника, либо ушел слишком далеко в тылы харисеев, а всех освобожденных ведет с собой, или же отправляемых в форт людей вновь перехватывают по дороге.

Не смотря на явную очевидность первого, и основательную притянутость за уши второго, никто из обитателей разросшегося палаточно-фургонного городка не хотел поверить в то, что с Ле Грыммом и его отрядом могло приключиться что-нибудь плохое.

Ситуацию разрядило появление самого барона Ле Грымма.

***

Встречать отряд блотян, уже успевших стать легендарными, собрался весь гарнизон форта.

Легат Хирамону, заранее предупрежденный о знаменательном событии, для такого случая обрядившийся в парадные доспехи. Он лично вышел приветствовать храбреца-барона с дружиной, сумевших в безумно храбром рейде по халдейским тылам освободить без малого тысячу человек.

Практически все жители палаточного городка сгрудились у стен форта, ожидая появления людей, уже ставших в среде беженцев живой легендой.

По периметру плаца, оттесняя толпу зевак, выстроились в парадном облачении легионеры. У входа в форт, стоя на подъемном мосту, застыл, в окружении лучших офицеров, сам Легат.

– Идут! Идут! – пронесся над людским морем говорок.

Толпа замерла в ожидании, даже видавшие виды легионеры подтянулись и приосанились.

Сначала, из-за поворота тракта, скрытого невысоким ивняком, появились патрульные кмети, ведомые выделенным им в начало декурионом, следом за ними, до боли слепя глаза отблесками надраенных медных пластин доспеха, появились и сами блотяне.

Во главе пешей колонны двигались два всадника – один – ширококостный, на крупном, породистом камале, снаряженный в древние, образца прошлого века, мокролясские латы – типичный мелкопоместный лан, другой же, в ниспадавшем с плеч бесценном плаще из шкуры бьорха, закованный в нечто и вовсе нигде невиданное, гарцевал верхом на злобно скалящей зубы гулльской верховой твари.

Позади этих рыцарей, в двуколке, ехали две молоденьких девушки с детьми, а сразу за повозкой печатали шаг, забросив на плечо ужасающие гибриды топора с пикой, пешцы.

Под разбитную песню на каком-то варварском наречии, сильно похожем на исковерканный мокролясский, на плац форта выходили идеально ровным строем, чеканя шаг, словно элитные гвардейцы на императорском смотре, полтора десятка безусых юнцов в куртках из толстой кожи, наскоро оклепанных медными бляхами.

Следом за ними, старательно пытаясь тянуть в унисон малопонятные слова, топали вразнобой еще пять или шесть дюжин заросших, сильно изможденных, в большинстве своем, одетых в какую-то рвань, но с горящим взором и крайне гордых собой, мужиков, вооруженных кто и чем попало. Еще далее пылили телеги обоза с бабами и ребятишками.

В песне, насколько смог разобрать знающий полтора десятка наречий легат, говорилось о какой-то Марусе, что проливает громко капающие слезы о своем любимом, уходящем на войну. Не смотря на глупый на первый взгляд, малопонятный текст, необычный мотив явно способствовал слаженности движения строя, заменяя, по видимости, используемые в имперских войсках для той же цели легионные литавры.

Когда арьегард колонны приблизился настолько, чтобы подслеповатый старческий взгляд легата смог их нормально рассмотреть, лицо Его Благородия удивленно вытянулось, а у многих офицеров, так и вовсе поотвисали челюсти: отчаянные сорвиголовы и умелые воины, о которых так много, взахлеб, рассказывали прибывающие, на превый взгляд казались просто ватагой зеленых сопляков, у многих из которых даже борода на лице не росла, а легендарный рурихм – тот и вовсе: хоть и очень рослым, стройным, но – безусым юнцом, гораздо моложе большинства своих вассалов.

***

В полутемном, освещенном лишь кроваво-рыжим отблеском множества факелов, верхнем зале форта Зеелгур вокруг огромного, почти на все помещение, стола, на котором тщательно сотворенная неведомым умельцем из мелких щепочек, песка и цветного гравия, застыла Кримлия в миниатюре, задумчиво сгрудились четверо.

Трудно было представить себе более разношерстную компанию: суровый пожилой муж с легатским венком, водруженным на бритый налысо череп, с цепким, пронзительно-властным взглядом человека, привыкшего повелевать; высокий, худощавый парень с ангельским личиком юного херувима, резко контрастировавшим с массивной шейной гривной рурихма-старейшины на шее и тонкими прядями пробивающейся седины в густой шевелюре.

Кроме вышеперечисленных лиц, в зале присутствовали: громадный, бьорхоподобный воин в алом плаще центуриона с нашивками Пятого Кримлийского и еще один старик – худой, словно жердь, с огромной, покрытой залысинами и старческими пигментными пятнами лобастой головой на тонкой шее и длинными, казалось, способными гнуться в различных направлениях чувственными пальцами. В пальцах тот задумчиво вертел крошечный муляж форта, искусно склеенный из тонких соломинок.

– Так где, по-вашему, расположен концентрационный лагерь для нехалдеев? – скрипучим, подобно давно несмазанной ступице тележного колеса, голосом проскрипел венценосный.

– Вот здесь, мой Легат, в сорока милях от Баальбека. – заскорузлая, заросшая густой рыжей шерстью, рука с закаменевшей до состояния копыта от постоянного сжимания рукояти клинка кожей, грубо ткнулась толстым и коротким, как сарделька, пальцем в карту рядом с невысоким сооружением из камешков и пропитанного клеем песка, помеченном как ‘Баальбек’.

Хищно блеснул шлифованным в кабошон рубином наградной перстень ‘за доблесть’.

Ложбинка на карте, оклеенная круглыми кусочками полированной слюды, разноцветным мохом и лишайником, долженствовала изображать одинокую болотистую долину, покрытую лесом.

– Контингент?

– Старики, женщины, дети, в общем количестве от полутора до трех тысяч. Много больных.

– Охрана?

– Около трех сотен свеженабранного по задворкам Баальбека быдла и полусотня храмовников.

От входа на грани слуха донесся возмущенный шепот:

– Нет, ну подумать только: Превория этих скотов пригрела, возвысила, землю им выделили не из худших, и вот теперь – такая благодарность…

Стоявший мрачной глыбой в карауле, олицетворяя незыблемость Устава – сверкая начищенной лорикой, при скутуме и копье, старый ветеран, с трудом подавив желание тоскливо пожать плечами, лишь чуть качнул головой, соглашаясь с возмущенным напарником.

Безмолвно сделав замечание более молодому и несдержанному товарищу за несдержанность в карауле – лишь сверкнули в тусклом факельном свете белки глаз, бывалый легионер вновь застыл, подобно статуе, внимая происходившему в охраняемом почетной стражей зале разговору.

Вслед за ним окаменело замер и второй страж.

Тем временем разговор в глубине помещения все накалялся. Импульсивный рурихм горячо втолковывал собравшимся, что сможет провести быстрый рейд и освободить узников, требуя в свое распоряжение группу опытных воинов. Легат и центурион слушавшие свначала недоверчиво, под напором горячих доводов молодого воина сначала задумались, а затем многозначительно переглянулись.

– Осилим, Капеул?

– Осилить-то не проблема, да вот как провести в самое сердце Кримлии сотню бойцов? – Вот в чем основная трудность, мой легат.

***

Василий Крымов.

В паре метров впереди, смутно видимые сквозь цель между тюками, вяло перекатываются под пепельно-серой шкурой торчащие, подобно мрачным, неприступным скалам, тощие маклоки старого рогатого одра, влекущего крытый драной парусиной фургон по пыльным лесным дорогам Кримлии. Вокруг крепко обгаженного полуподсохшим жидким навозом хвоста гулко вьются мухи. Мерзко скрипит давно не смазанная ось, грозя вот-вот развалиться если не на ближайшей, кочке, то на следующей уж точно.

Дед Удат, закутанный в живописные лохмотья, вяло дремлет на облучке, намотав поводья на кулак и нахлобучив поглубже на нос соломенную шляпу а-ля чумак. Мимо с улиточьей скоростью проплывают кривые, плохо растущие на этой заболоченной, песчано-каменистой почве, деревья.

Подсунув под бок набитый сеном тюфяк, я, ловя последние мгновения утренней прохлады, от нечего делать битый час кряду разглядываю затейливую вязь дырок в прохудившемся тенте, обдумывая подробности очередной авантюры, в кою меня угораздило влипнуть.

Вот уж воистину: от судьбы не убежишь – она тебя даже на том свете найдет. Сам того не желая, Васька Крымов, попавший неведомыми путями в совершенно иной мир, и, имевший, казалось все возможности начать жизнь по-иному, скатился со временем к тому самому занятию, какое имел в прошлой жизни – командир диверсионного подразделения…

Правда, если подойти непредвзято, то что он еще умеет, этот самый Васька, пусть и ставший промыслом неведомых сил бабой?

До цели нашего путешествия осталось всего ничего -уже сегодня вечером мы будем на месте, готовиться к внезапному нападению на ‘гетто для нехалдеев’, а, по сути, тот же самый концлагерь, в котором содержат преворийских заложников.

До сих пор не знаю, каким чудом нам, с такой прорвой народу в фургонах, набитых как бочки с селедкой, вооруженными до зубов преворийцами, удалось пробраться нераскрытыми практически через всю провинцию, мимо всех постов, вилок и пикетов.

Будь нынче в Кримлии хотя бы одна сотая старого имперского порядка, нам пришлось бы очень туго. И сам не знаю – ругать или благословлять нам людскую любовь к бардаку и хаосу. Ситуация, честно говоря, прямо как у нас дома после темной памяти событий девяносто первого, с усугубляющей скидкой на средневековые реалии, и от этих реалий даже привычному к казалось бы уже всему ветеранустановится так тошно, хоть вой.

Огромная империя еще не успела рухнуть, – лишь пошатнулись, разъезжаясь, не выдержавшие нагрузки обезглавленного колосса ноги, а в каждом закоулке, словно из-под земли, (и откуда только взялись?) вылупились из окружающей серости разного рода князьки, графья, бароны, барончики, а, кто родом похуже да понеотесанней, то и просто – главари с паханами да паны с атаманами. И вся эта свора, впившиаяся в ослабевшее тело, тысячелетней империи, вмиг разразорвала его в клочья.

И пошло-поехало: на дорогах полный беспредел – на каждом повороте по рогатке, на каждом мосту по ‘таможне’, а то и по две, контролируемые представителями очередной ‘организованной группировки’, или считающей окрестный кусок земли своей собственностью по праву силы, или получившей ‘в кормление’ этот медвежий угол как подачку со стола от более крупной банды, контролирующей территорию побольше. Для полноты картины, практически в каждом разбойном логове – классический чеченский зиндан, набитый рабами, заложниками, должниками – некогда такими же бывшими гражданами Империи.

Огромный по нынешим временам обоз – аж целых шесть фургонов, для виду нагруженных награбленным на границе барахлом, а на деле скрывавших в своем чреве семь десятков матерых преворийских легионеров-ветеранов, благополучно предолевал одну версту за другой, а у нас до сих пор не было ни одного инцидента. Те немногие, страдающие излишним рвением, ‘стражники’, кто настаивал на более придирчивом осмотре сопровождаемого двумя десятками молчаливых, вооруженных до зубов храмовников груза, встречали рассвет уже на том свете – благо, в условиях всеобщего бардака и практически полного отсутствия связи, этот ‘финт ушами’ волне сходил нам с рук – лишь бы свидетелей не оставалось.

Неоценимую помощь в деле оказал толстяк Кру Пацех, назначенный номинальным главой каравана – наш трусоватый фермер на проверку оказался незаменимым конспиратором и талантливейшим взяточником. Не было практически ни одного дорожного стража, которого бы за небольшую мзду не уболтал бы наш языкастый провожатый, дабы тот пропустил обоз без досмотра. Как выяснилось в последствии, старик провел весьма бурную молодость в рядах неистребимых, как тараканы, и как тараканы же вездесущих, кримлийских контрабандистов, доставлявших Имперским Трактом в некогда опальную Фронтиру запрещенные к вывозу преворийские товары.

Не смотря на уже довольно позднюю осень, здесь, в Кримлии, днем еще довольно жарко и к вечеру внутри фургонов под грудами старой рухляди, к тому же кишащей оставшимися от старых хозяев паразитами, становится просто невыносимо – тело так адски чешется, что при проезде очередной мытарни приходится грызть кожаные ремни доспеха, чтобы отвлечься и, не дай Бог, не выдать себя движением.

Разморившись от тепла пригревающего сквозь рогожу тента солнца, я и не заметил, как задремал.

То проваливаясь в сонное полузабытье, то выплывая из мари, прошел еще один день пути.

Окончательно разбудило меня уже ближе к вечеру сопение подошедшего к нашему фургону Кру Пацеха:

– Приехали, Ваша Светлость, пора …

…сон слетел, словно его и не было, мышцы с трудом сбросив с себя онемение и усталость, подбросили закоченевшее от долгой неподвижности тело к выходу.

Внутрь передвижной крепости, образованной ставшими в круг возами, споро выбираются вылезшие из под вонючего тряпья заспанные легионеры.

Сотник Капеул, с приклеенной к щекам черно-смоляной бородищей и плетеном из сыромятных ремней гамбизоне, усиленном на груди и спине медными бляхами, наконец-то сбрасывает с себя опостылевшую роль десятника сопровождающих обоз ‘храмовников’, натягивая прямо поверх гамбизона привычную лорику.

– Ваши лазутчики, лан Ассил, кивнул он на моих парней в зеленых, крашеных в ‘камуфляж’ травяным соком рубахах, доложили, что укрепление, за стенами которого содержат наших сограждан находится в полупоприще отсюда.

Мы должны атаковать засветло, – не терпящим возражений тоном закончил он, нахлобучивая на бритый череп лоснящийся полировкой гребенчатый шлем.

Положив ему руку на плечо, я скептически интересуюсь:

– Капеул, дружище, вы вот так, прямо в преворийской лорике и шлеме с центурионским гребнем в атаку на стены и попрете?

– Ну да, а как иначе? – Бывалый центурион неподдельно смутился:

– Я свой гребень (алый гребень на шлеме – знак отличия сотника -центуриона в преворийском легионе, аналог погон в земных армиях) кровью и потом заслужил и без него в бой не пойду – невместно. Вокруг одобрительно загомонили абсолютно согласные со своим командиром легионеры.

Видя мою скисшую морду лица, на которой явственно проступало: ‘ Боже мой… И это лучшие из лучших …’ Сотник задумался, затем, ‘уловив’ причину моего недовольства бодро заявил:

– Нет, конечно сначала мы сделаем штурмовые лестницы и подготовим зажигательные стрелы – все равно на более правильную осаду с баллистами и ‘бараном’ у нас нет ни припаса, ни времени, ни мастеров…

Безнадежно махнув рукой и тяжело вздохнув, начинаю подводить преворийцев к основам современной диверсионно-подрывной деятельности:

– Сколько в крепости людей?

– До сотни.

– И скольких своих солдат вы собираетесь потерять при штурме?

Центурион чуть смущенно оглянулся на стоящих позади него легионеров.

– Они солдаты, их долг защищать граждан империи даже ценой собственной жизни. Рисковать ею – наша работа, и если кто-то из нас погибнет – что ж, на то воля богов.

Не сдержавшись, я вспылил:

-Лично я не собираюсь терять под стенами этого занюханного форта ни одного из наших ребят! Запомните это, центурион!!! Ни одного! И так же не собираюсь терять кого-бы то ни было на пути домой, а вот как раз для этого мы должны будем сделать следующее…

***

Раннее утро исходило стылым, осклизлым туманом, обычным для лесисто-болотистой местности осенью.

Погруженное в серую муть практически по самые коньки своих низких, крытых где дерном, а где торфом или рубленым осотом, крыш ‘ Спецпоселение для неблагонадежных и нехалдеев’ еще только начинает выкарабкиваться из липких объятий сна. Сонно кивают носами на деревянных вышках-башенках часовые, гулко кричит в лесу запозднившийся филин. Еще каких-то пара часов, и уснувший лагерь пробудится, наполнится покрикиванием надзирателей, лаем собак и гомоном детей да женщин.

Ближе к обеду в лес, как стало уже обычным, потянутся маленькие группки детей и женщин – собирать себе на пропитание грибы да ягоды. Из Беербаля вот уже без малого неделю нет новых поступлений продовольствия, и руководство лагеря приняло решение под присмотром надзирательниц высылать в лес фуражные партии.

Надзирательниц, словно цепные псы следящих за ‘поселянками’ и их детьми, оказалось далеко не проблемой набрать среди тех же узниц: как оказалось, немало женщин из числа и бывших жительниц городского дна, простых горожанок, а то и вовсе – почтенных прежде матрон, пожелало хоть в чем-то подняться, получив пусть призрачную, но безраздельную власть над остальными. Уж слишком заразная это штука – власть, тем более, когда за возможность потешить свое самолюбие и жестокость, тебе еще и предоставляют дополнительную пайку и более приличный барак.

Казалось, все предвещает стандартный унылый день в уже сложившемся распорядке этого аналога земного ИТК для неблагонадежных.

Но вот одно ‘но’: в сложившийся распорядок, похоже, будет внесена кардинальная перемена – из клубящейся темноты, все еще удерживаемой плотным покровом спящего леса, к хлипкому частоколу крадутся серые, способные быть замеченными лишь очень опытным глазом, тени.

Бесформенные, покрытые пятнами чуть светящегося плесневелого мха, клочьями паутины, поросшие белесыми, шевелящимися, в полном безветрии пучками не то трав, не то тонких щупалец, с торчащими в стороны корявыми сучьями, так похожими на скрюченные в предсмертных корчах руки утопленника, они будто исполняют дикий, жутковатый танец, подобный пляске мертвяцких огоньков над трясиной.

В клубах уже тающего на открытом пространстве ночного тумана, они, эти ожившие гигантские болотные кочки, сродни смертельному хороводу мараккашей, бесшумно скользят над самой землей, стягивая удушающую петлю вокруг притихшего в предрассветной дреме поселения, окруженного хлипким частоколом…

В большом помещении сторожки, расположенной прямо под стеной при надвратной башенке, вопреки всем староимперским уложениям о партульно-постовой службе, шумно гуляет в обществе наиболее смазливых и доступных ‘поселянок’ практически полный состав лагерной охраны. Ближе к утру, прячась от промозглого и сырого предутреннего холода, к ним ‘на огонек’ все чаще начинают наведываться вояки из сегодняшней настенной стражи.

Кому оно надо, – стучать зубами от озноба в торчащих через каждые пятьдесят шагов над частоколом одно-двух местных ‘вороньих гнездах’? Тем более, что ближе к утру поднимается такой густой туман, что даже соседей , что торчат чуть поодаль на таком же хлипком насесте, не видать. ‘Гнезда’ со стражниками оказываются словно бы плавающими в густой, – ровно кисель,- и холодной, как стылая вода в глубокой трясине, мглистой дымке, по странной случайности поднимающейся как раз до уровня пояса расположившихся в караульных башенках людей.

Тянущаяся с болот пронзительная сырость медленно, но уверенно выстуживает кровь в жилах молодых, заставляет ныть и болеть ревматичные кости зрелых.

Неудивительно, что в итоге под утро оказывается, что согреться в сторожку самовольно отлучилась большая часть назначенных в эту ночь на стену стражей. Сердобольные шлюхи бойко обносят страждущих кружечкой подогретой, настоянной на травах и ягодах, забористой браги. Так что, не смотря на все большее и большее количество павших в борьбе с коварным зеленым змием воинов, гульба в сторожке идет коромыслом, не утихая ни на миг.

Вот , слегка приоткрыв дверь, икая, шмыгая носом и пошатываясь, выбирается на свежий воздух один из вояк лагерной стражи. Это совсем молодой, безусый еще юнец, обряженный лишь в расхристанную, всю мокрую то ли от пота, то ли от пролитой браги, никогда не стиранную полотняную рубаху, но зато в гордо нахлобученном на голову старом, мятом-перемятом медном шлеме.

В спину ему летят громовые раскаты хохота, вперемешку с пьяными воплями и бабьим визгом.

Лицо парня переккашивается гримасой стыда и злости. Слипшиеся от грязи и пота, давно нечесанные, слегка вьющиеся космы выбиваются из под позеленевшей меди вислыми сосульками. Кривые, густо покрытые курчавым, черным волосом, ноги по тыльной стороне бедер и икр, изгвазданы бурой, жижей.

Парой минут ранее, уже будучи слегка навеселе, он, выхлестав залпом поднесенный шальной толстозадой девкой корец браги, под шумные, одобрительные вопли присутствующих, разложил ее прямо посреди зала, шваркнув пьяно хихикающую дуру лицом вниз, прямо на заваленный обьедками дубовый стол.

Едва лишь лишь только он, скинув порты, вошел в раж, пристроившись к толстой корме гулящей бабенки, как случилось непредвиденное…

В момент приближения страстного апофеоза, когда распоясавшийся салага уже закатывал в порыве накатывающего сладострастия глазки, увлеченные зрители, дружно хлопающие и орущие что-то невнятно-ободряющее в такт его дерганным телодвижениям, вдруг услышали весьма и весьма непристойный звук…

Звук, сопровождался появлением тугой, мощной, жутко зловонной струи, смачно хлестнувшей в пол, забрызгивая близстоящих зрителей…

Тертая редька с клюквой на меду, коей в немалом количестве откушал с вечера бравый воин независимой Халдеи, в смеси с пинтой экстренно влитой поверх уже двух залитых ранее, ядреной молодой браги, да еще если это все резко взболтать активными телодвижениями, дала весьма и весьма взрывоопасную смесь…

Виновник же события, даже не заметив поначалу произошедшего конфуза, испустил блаженный стон и, абсолютно довольный жизнью, уткнулся носом в спину распластавшейся по столу девки, готовясь отойти ко сну…

Из сладостных обьятий морфея нашего героя, спустя лишь мгновение, бесцеремонно вырвал крепкий пинок прочного, дубленой воловьей кожи, усиленной медными бляхами, десятницкого сапога. Носок этого самого сапога в числе многих прочих, имел несчастье обдристать несчастный салага.

Разбуженный столь бесцеремонно, парень не сразу осознал, что произошло, спросонья он лишь некоторое время и еще пару пинков спустя осознаёт причины столь бурной и внезапнй ненависти непосредственного начальства. Сопровождаемый оглушительным ревом катающихся в припадке смеха по полу очевидцев, перекрываемым не менее громогласными проклятиями тех, кому не посчастливилось находиться на пути летящих во все стороны зловонных брызг, опозорившийся бросается к выходу.

Ворча под нос на дурацкую погоду, проклятые болота и подвевшее хозяина в столь ответственный момент брюхо, он криво оскалясь в ответ на доносящиеся из-за двери вопли, прытко мчится к прикопанному по широкую горловину в углу у стены огромному пифону.

Старый, видавший виды пифон, использовавшийся когда-то имперцами как хранилище пищи, этакий подземный холодильник, теперь облюбован в качестве дождевого стока и запаса свежей, холодной воды для караульных – широкая горловина сосуда, торчащая на локоть из земли, как специально предназначена для сбора стекающей с дранковой крыши барбакана влаги.

Одна из доселе никем не замеченных потусторонних теней, мелькавших в ночном тумане по ту сторону частокола – бесформенный ком торчащих во все стороны клочьев чего-то неприглядного – тихо шурша корявыми отростками, вырастает из низкого тумана прямо у частокола.

Прилипнув к подножию стены у надвратной башенки, эта живая кочка медленно расползается по стене, и, подобно капле ртути, течет-передвигается вверх .

Достигнув верха, лохматый ночной морок бесшумно переваливается через край, вытягивается столбиком на парапете, обретая на миг некое подобие заросшей плющом и ковылем скифской бабы, и столь же беззвучно скользит вниз, за ограду, растекаясь по земле незаметным, поросшим травой холмиком .

На свою беду, только что завершивший помывку юнец, вяло бредущий от стока обратно, не заметив появившегося на пути препятствия, и, все еще в пол голоса что-то бурча, подходит слишком близко, спотыкаясь прямо через него. С матюгом свалившись наземь, парень нос к носу сталкивается с выросшей перед его носом как будто прямо из-под земли порождением чудовищного кошмара.

На верхней части нежити, сквозь густые, свисающие с макушки патлы из тины и кукушкиного льна с трудом различимо бледное, с темнеющими провалами на месте глаз и рта, будто перекошенное смертельной мукой, одутловатое лицо странного, мертвенно отсвечивающего в темноте, оттенка.

Парень тихо, на грани слышимости, сипит, затем раздается хриплый, булькающий всхлип, и он безвольным мешком опускается на землю, сопровождаемый глухим стуком выпавшего из обмершей руки в грязь шлема,

Нежить задумчиво склоняется над упавшим, шевелится, будто принюхиваясь. Из переплетения ветвей и травы высовывается широкий, мешковатый отросток, хлещет жертву по щекам.

Не подающий признаки жизни храмовник открывает глаза, и, увидев склонившуюся над ним фигуру, вновь закатывает глаза.

По траве расползается зловонная жижа…

Морок, брезгливо отскакивает, хрипло ругнувшись по-русски:

– Твою ж мать!… – Усрался…

***

Верховный харисей, Жохель Бен Нахир, фактический глава Кримлийского Сейма, третий день пребывал в крайне расстроенных чувствах.

Еще бы: в преддверии нашествия гуллей, усугубляемого крайним бардаком на местах и гражданской войной в метрополии, идущей параллельно с развалом огромной Империи на окраинах, головы простых обывателей были просто забиты различными странными идеями, домыслами и сплетнямими, вызывающими крайний дисбаланс в обществе.

Не успели сбивающиеся с ног агенты Внутренней Стражи развеять появившиеся невесть откуда панические слухи о появлении на границах передовых отрядов гуллей, якобы вырезающих всех до ноги, как буквально тут же эти слухи возрождаются в гораздо более мрачной версии – вместо шальных гуллей, в них теперь фигурирует некий ‘чертолесский упырь’ – жестокий и кровожадный глава шайки валлинов из чернолесья, устроивший небывалую резню храмовников по фронтирскому тракту.

В срочном порядке были изысканы резервы, усилены все пограничные заставы, на фронтирское направление были брошены дополнительные силы элитных подразделений Внутренней Стражи, как вдруг, в глубоком тылу, прямо из-под носа у храмовников бесследно исчезают все ‘поселенцы’ из лагеря заложников, лишая официальный Беербаль единственного рычага влияния на состав набранной из нехалдеев ‘трудовой армии’. Хуже того, стоит слухам о произошедшем просочиться в среду нехалдейских ‘ополченцев’, и это будет равносильно взрыву. При мысли о возможности такого варианта развития событий, Бен Нахир с огромным трудом сдерживал пробегающий по спине холодок.

Служба безопасности храмовников – так называемая Внутренняя Стража, третий день роющая землю вокруг руин злополучного лагеря, показывала свою полную несостоятельность – никаких следов. Точнее, следы были – невозможно исчезнуть полутора тысячам человек, и при этом не оставить совсем никаких следов, но от сожженных ворот разрушенного до тла ‘поселения для неблагонадежных’ отпечатки сотен ног тянулись совсем немного, бесследно исчезая в ближайшем болоте. Утопив в поисках возможного пути отхода пленников в непролазной трясине две манипулы ополченцев, недоумевающие безопасники вернулись ни с чем.

Свидетельств, очевидцев произошедшего – никаких. Не считать же полноценными показаниями дикий бред единственного выжившего – полубезумца, утверждающего, что всех узников забрали к себе в трясину болотные чудовища, порожденные ночным туманом?

Счастливчиком, которого не тронули болотные твари, оказался молодой парень из осеннего набора, и был он абсолютно невменяем – шарахался каждой тени и ежедневно пачкал себя дерьмом, будучи твердо уверенным, что именно по этой причине напавшие на лагерь чудовища им побрезговали.

Что на самом деле произошло в ту ночь, высланным для расследования людям так и не удалось выяснить, но, очевидно, все стражники были без малейшего сопротивления ( не было найдено ни одного трупа или следов крови) согнаны в центральный барак и сожжены заживо, в остальных бараках – ни души, а все следы исчезают в ближайшем болоте. Длительные поиски показали что они тянулись по мелкому, перемежающемуся незначительными бочажками и трясинами болоту примерно на пол лиги, окончательно теряясь среди бесчисленных болотистых островков и зарослей тростника, густо покрывающего разлившуюся на многие сотни лиг заболоченную речную дельту

Да, черт возьми, многие храмовники, расследовавшие этот инцидент откровенно склонялись к тому, чтобы поверить версии с нечистой силой, но искушенный харисей, в жизни которого было место только единственному божеству – власти, не по наслышке ведал об истинных причинах большинства ‘чудес’ и ‘потусторонних’ проявлений. Он давно уже не верил ни в богов, ни в ангелов, ни в нечистую силу. Произошедшее в окрестностях Баальбека, Бен Нахир, впрочем, как и его правая рука – глава Внутренней Стражи Бар Хазыл, считали ничем иным, как дерзким, идеально спланированным массовым побегом. Именно поэтому вся внутренняя стража, не смотря все более откровенный ропот в своих рядах, вынуждена была рыть носом землю и продолжать свои поиски.

И вот, наконец, как награда за упорство, – новые сведения: десятник дорожной мытни, уже давно взятый на заметку как весьма тороватый малый, не особо чистый на руку, проболтался в кабаке о прошедшем мимо его поста в сторону Баальбека довольно крупном обозе с мощным конвоем из рослых и не по-халдейски подтянутых храмовников, якобы везшем в Беербаль чуть ли не через всю Кримлию конфискованное на границе у беженцев добро, но из Баальбека далее так и не выдвинувшемся.

Это была явная зацепка – никаких обозов на ближайшее время с границ не планировалось. Поиски в данном направлении буквально тут же дали чрезвычайно интересные результаты: были получены недвусмысленные указки на некоего купца, который за незначительную мзду при покупке товаров частенько закрывал глаза на их происхождение. Мол, у этого купца вдруг, откуда ни возьмись объявились в продаже тягловые волы и довольно крепкие фронтирские фургоны. Взятый основательно за глотку, наиболее крупный в Баальбеке скупщик краденного не стал долго ерепениться и мгновенно выдал внимательно слушающим его стражам занимательную историю о паре явившихся в его усадьбу среди ночи странных личностей. Маленького, пухлого халдея, и высокого молодого человека неопределенного происхождения, сопровождал десяток до зубов вооруженных кнехтов в доспехах храмовников, которые, словно цыплят скрутив многочисленных приживал купца, и, якобы, угрожая ему физической расправой, выгребли у него со складов все запасы продовольствия: соль, крупы, в том числе и лежалую солонину с разграбленных имперских военных складов. Как компенсацию за товары, под конвоем, и в сопровождении самого купца в качестве заложника, вывезенные к краю болотистых пустошей, ему были оставлены несколько повозок, запряженных волами, на которых и явились странные пришельцы.

Под угрозой допроса с пристрастием, рыдающий купец выложил еще и увесистый кошель с золотом в имперских цехинах и ювелирных изделиях, ‘случайно’ оброненный злобными грабителями. Если цехины мало что могли сказать о принадлежности ночных визитеров, то драгоценности, многие из которых несли на себе гербы знатных фронтирских родов, явно указывали на фронтирский след произошедших событий.

Иного ответа быть не могло: неизвестные, прибыв в Баальбек под видом обоза храмовников, закупили достаточное количество припасов, чтобы прокормить полторы тысячи человек в течение трех-четырех недель, уничтожили охрану лагеря, забрали всех заложников и ушли. Ушли нагло и безумно – прямо через болота, но как? Ни одно судно, способное взять на борт более десяти человек, по местным разливам, имеющим в глубину чаще всего не более полулоктя, пройти не в состоянии. Фарватер, меняющийся среди зарослей тростника чуть ли не каждый год, могли отслеживать по одним им ведомым признакам разве что давно вымершие от чумы блотяне. О том, же что где-то можно раздобыть блотянских дощатых лодок-плоскодонок, которые единственно могли передвигаться в местных болотах, в количестве, достаточном чтобы разместить в них полторы тысячи человек, и думать не приходится – даже допущение такого казалось старому харисею абсолютным бредом. Василий Крымов. Время, казалось, застыло: наша наскоро слепленная из тростниковых вязанок флотилия вот уже который день выгребает из вонючих Баальбекских болот. Пейзаж и условия до одури однообразны: палящее солнце днем и промозглая сырость ночью, вытянувшиеся в три-четыре человеческих роста стены тростника, ближайшего родственника земного папируса, окаймляющие узенькие, заросшие ряской и лотосом оконца относительно ‘чистой’ воды, чудовищные стаи невообразимо галдящих птиц с корявыми мордами и раздутым кожистым мешком зоба, периодически покрывающие поверхность воды сплошным шевелящимся белоснежным ковром, громко бултыхающиеся вдоль кромки зарослей бурые болотные гхыры, которые, шумно пыхтя, лакомятся на мелководье клубнями водяных лилий, и, конечно же, МОШКАРА. Я, кажется, было дело, жаловался на комарьё, засевшее на Тракте? – Так вот, заявляю прямо – это всё было детскими шалостями в сравнении с тем, что ждало нас в Одуорских плавнях. Куда там чадским москитам да прибайкальскому гнусу! Невольно вспоминается давно прочитанная книжица, в которой описывалась кишащая насекомыми планета, на коей все крупные животные питались, подобно питанию китов планктоном, висящим в воздухе комарьем. Все более убеждаюсь, что тамошняя фауна вполне смогла бы прокормиться и здесь. Не только прокормиться, но и еще и нагулять нехило так жирку… Вяло шлепнув очередного кровопийцу, нашедшего в толстой корке раздавленных собратьев достаточное место, чтобы просунуть свой жалящий хоботок, вновь втыкаю шест в густую, словно наваристый суп, жижу вонючей, буро-зеленой воды, что всего в полуметре от своей поверхности незаметно превращается в сметанообразную, полужидкую грязь. В вязкой глубине, при каждом опускании шеста, что-то глухо пыхтит, вздыхая удушливыми пузырями, жадно заглатывает погружаемый в илистую муть ствол, и с натугой, нехотя, отпускает его обратно. Равномерно распределенные по вязанкам в качестве гребцов и для контроля порядка легионеры, обливаясь потом, с трудом проталкивают наши утлые плавсредства сквозь заросли, до кровавых мозолей сдирая о шесты даже свои привыкшие к грубой рукояти меча, топору и лопате ладони. Периодически попадаются такие места, где даже физически крепкие ветераны легионов, не говоря уже о помогающих им по мере сил наиболее здоровых женщинах, просто валятся с ног. Тогда за шесты берутся вообще все, кто может держать в руках хотя бы прутик, и, облепленные тиной вязанки медленно, с раскачкой и сипящим уханьем охрипших от натуги гребцов, подобно жирным уткам переваливаются через очередной нанос водорослей или перегородивший путь язык загустевшего ила. На шестой день этого умопомрачительно однообразного и выматывающего, как физически, так и морально, плаванья, когда среди бывших пленников халдейского лагеря, поначалу смотревших на нас с чуть ли не религиозным обожанием, постепенно стали перекатываться от плота к плоту зловещие панические шепотки, узко сходящиеся, иногда вплоть до образования сплошных зеленых туннелей, стены тростников начали время от времени раздвигаться, отдавая всё больше места открытой воде. Наконец, в один прекрасный миг, продавив с разгону очередную завесу широколиственных папирусов, отделяющую одну протоку от другой, высоко задранный нос нашего передового водоплавающего монстра вываливается на широкую воду. Дед Удат, наш ‘великий кормчий’, орудующий шестом на носу, удовлетворённо пыхтит: – Выбрались, Ваша Светлость, теперь, по глубокой воде, почитай до самого Зеелгура дойти можно. И грести теперь меньше надо – тут какое-никакое, а течение, да и вода здесь чистая – пить можно, не то, что вонючая жижа баальбекских болот. Дед, по одному ему ведомым приметам уверенно выбирающий из двух, казалось бы, абсолютно одинаковых, ‘путей’ очередной разветвляющейся протоки именно тот, который в конце не окажется глухим илистым тупиком, в котором и развернуться-то затруднительно, а позволит продолжить путь дальше, за время плавания превратился в глазах суеверных до мистицизма солдат капеульской сотни в некоего оракула, пользующегося непререкаемым авторитетом. Малозаметного и слегка косноязычного старика, которого еще неделю назад ни один из легионеров ни в грош не ставил, стоило попасть в болота, буквально подменили – куда только делись так свойственные ему неуверенность и скромность? В родной стихии не только Удат, родившийся и выросший на болотах, но и никогда не видевшие родину предков парни моего отряда творили просто чудеса – пока дед, неведомым чудом в родной стихии обретший степенность и важность, подобающую не менее, чем матерому купчине первой гильдии, уверенно вел растянувшийся на несколько вёрст по плавням караван, Онохарко с Сивохой умудрялись появиться практически везде – где ободрить хныкающего, искусанного комарьём ребенка, отсыпав ему сладких корней водяной кувшинки, где вручить бригаде поварих десяток-другой воняющих рыбой тушек набитых мимоходом веслами бакланов, и, самое главное – постоянно снуя на маленькой, сшитой на скорую руку из бересты двухместной пироге впереди длинной цепочки массивных и широких камышовых плотов, парни тщательно разведывали и расчищали дальнейший путь. Вечерами, когда сгрудившиеся в какой-нибудь особо широкой старице борт к борту вязанки образовывали собой широкий плавучий остров, а у вымотавшихся гребцов появлялось время размять затекшие от нудной, однообразной работы мышцы, я, наскоро перекусив жменькой лилейных корневищ и куском солонины, предавался размышлениям. Меня довольно давно смущает один момент: уж больно странно выглядит приспособленность некоторых местных жителей к исполняемым ими обязанностям и среде обитания. Взять, к примеру блотян – забитые и пугливые, словно зайцы, двадцать лет прожив под сенью леса, все равно явно ощущающие себя там не в своей тарелке, в родных болотах они себя ведут, словно рыба в воде – даже никогда не нюхавшие болот Онохарко с Сивохой , оставь их здесь на произвол судьбы, ни в чем не знали бы недостатка. А мокролясские ланы? – это же настоящие машины для убийства – неимоверно выносливые, массивные, с мощнейшим костяком, все жизненно важные органы прикрыты толстым слоем мышц и жира, обычно добродушные и медлительные, но при этом способные в любой момент проявить подвижность и реакцию голодной кобры. Крестьяне же местные, те, что не из пришлых преворийцев или халдеев, – хоть и из того же народа, наоборот, в большинстве своём – невысокие, коренастые, чуть сутулые и с огромными ручищами-лопатами. При этом, насколько я понял, никаких завоеваний, когда верхушку какого-либо этноса занимают чужие – и ланы, и крестьяне, – это абсолютно единый народ, имеющий многотысячелетнюю историю. В общем, эта неестественная разница в фенотипе сословий слишком заметна – как, к примеру, заметна разница между легавой, азиатским волкодавом и домашним любимцем типа пуделя или лабрадора. А тутошние сельскохозяйственные, тягловые и верховые животные? – это вообще нечто. Чего только стоят телепатически управяемые мокролясские камали или легендарные ланские бугай-туры? Такое впечатление, как будто не так давно кто-то в местных пенатах занимался жесткой целенаправленной генной инженерией людей и животных. И серьезно так занимался – куда круче жалких потуг наших земных мичуриных. Создать варушевого камаля в средневековых условиях с помощью всего лишь голых рук, пусть и с помощью какой-то матери, это вам не с помощью аденовируса и электронного микроскопа гены мухомора помидору пересадить. Тут потоньше инструмент нужен. У нас таких не знают. От высоких материй меня отвлекли громкие крики – опять у кого-то под ногами расползся наскоро увязанный поплавок. Вздохнув и понимающе переглянувшись с Удатом, встаю на ноги, пытаясь в наступающих сумерках рассмотреть место происшествия. В отличие от первых дней, картина радует – на месте происшествия уже во всю кипит работа – потерпевших споро вытягивают из воды, распределяя по соседним вязанкам, отдирают с их тел присосавшихся пиявок, укутывают в плетеные циновки. На стоящих у самой кромки зарослей плотах парни споро рубят тростник для ремонта, передавая его целыми охапками по цепочке из рук в руки, а на месте расползшейся вязанки быстро растет новая конструкция. На мысль о создании оригинальных тростниковых плавсредств из местного папируса меня натолкнул неординарный опыт, полученный в моей буйной африканской молодости в составе ‘ограниченного контингента’ – примерно такие лодки использовались аборигенами озера Чад для транспортировки различных грузов – от многочисленных стад скота до поставляемого нашими полпредами для ‘африканских товарищей’ вооружения. Увязанный с должным умением плот с экипажем в полтора десятка человек вполне способен нести на себе по мутным чадским водам груженый минами и кофрами с оружием ‘Камаз’. Аналогичные лодки, состоящие из увязанных друг с другом в длинные сигары стеблей папирусов с острым, загнутым вверх форштевнем, упоминаются в книгах Тура Хейердала, учившегося у тамошних негров науке увязки своих тростниковых корабликов. В общем, когда мы сидели на болотах, разведывая подходы к этому чертову концлагерю, и ломали голову над тем, как же можно протащить пару тысяч человек мимо столь разветвленной сети постов и пикетов, дед Удат, размазывая по лицу ностальгические сопли при виде родных плавней, ляпнул – вот, были бы, мол, у нас лодки-плоскодонки, типа блотянских берестяных плоскодонных пирог, он бы как два пальца об асфальт, провел бы всех местными болотами чуть ли не до самого Зеелгура и черта с два нас кто бы перехватил. Тут у меня и осенило: а почему бы и нет? Бересты-то мы на две тыщи рыл вряд ли надерем, но вот нарезать гладиями местного папируса да связать накрученными из него де веревками плоты – элементарно. Десять дней спустя после нашего прибытия в окрестности Баальбека, у небольшого островка среди разлившегося на многие километры болота, покачивались две сотни корявых, на скорую руку увязанных, десятиместных понтонов с острыми носами. Изобретение древних египтян, как показал последующий опыт эксплуатации оного, зарекомендовало себя лучше всяких похвал: остойчивое, надежное и легко восстановимое в случае разрушения плавсредство. впервые за много дней, наша флотилия, ночевала на твёрдом берегу – наконец-то попался подходящий островок, намытый за много веков весенними разливами. В кои-то веки, появилась нормальная возможность стать двумя ногами на твёрдую землю, разжечь костры, приготовить горячую пищу, просто поваляться на песочке, в конце-то концов. Разморенный после плотного ужина, являвшего собой густой бульон-пюре из развареных клубней с плавающими в нём кусочками мяса местной дичины, и приправленого толикой масла салата из мелко рубленых стеблей и корневищ местного аира, я задремал. Разбудил меня дикий рев, раздавшийся у самого обреза воды… Сознание еще целиком находилось во власти сытой сонной одури, но тело, доведенное месяцами изнуряющей работы над собой до состояния отлаженного боевого автомата, уже неслось упругими скачками к месту происшествия. На ходу уже окончательно выдергивая себя из липких объятий Морфея, я, еще не совсем воспринимая происходящее, по заполошным воплям голосящих баб, доносящимся сквозь шум боя, уже понял, что произошло нечто непоправимое. То ли подкравшийся незаметно, то ли укрывшийся еще до нашей высадки на днёвку под находившейся чуть ли не в самом центре лагеря громадной кучей валежника матёрый гхыр-секач, внезапно напал на стайку резвившихся под присмотром женщин среди вытащенных на берег плотов ребятишек. Поставленный в охрану периметра дежурный боец из сотни Капеула практически мгновенно среагировал, самоубийственно бросившись наперерез бронированному монстру с одним лишь коротким гладием. Чуть ли не ценой собственной жизни, парень сумел отвлечь на себя животное от избиения беззащитных детей, пока не подоспела подмога с более весомым вооружением. В ревущую и брызжущую пеной тварь, лишь разъяренную парой легких порезов на толстой шкуре, совсем уже было подмявшую под себя отчаянного смельчака, подбираясь своими двадцатисантиметровыми клыками к его горлу, ткнулось не менее десятка рогатин. Мощный, таранный толчок сразу нескольких разогнавшихся по песку легионеров, опрокинул животное на бок, открыв таким образом противникам единственное уязвимое место – неприкрытое толстой ороговевшей шкурой мягкое брюхо. Теперь зверь был обречен – буквально пару мгновений спустя, его кишки, выпущенные на песок, уже были изрублены в клочья, а на окровавленном, перерытом и взрыхленном боровшимися противниками песке осталась лежать огромная, полувыпотрошенная туша, скребя в агонии землю копытом. Чуть в стороне от ещё содрогающейся туши, с выражением полной прострации на залитом слюной и кровью лице пошевелился медленно пошевелился перехвативший гхыра перень. К нему тут же кинулось несколько человек, аккуратно поднимая его. Баюкая сломанную в нескольких местах, и висящую безжизненной тряпкой руку, тот, сделав осторожный вдох, сплюнул забивший рот кровавый сгусток и попытался вымученно улыбнуться… …Дружный, восторженный рев, которым сбежавшаяся со всей стоянки толпа приветствовала вдруг воскресшего храбреца, взлетел к небесам, срывая с места тучи бакланов, и поначалу никто не распознал среди радостных воплей тоскливый вопль, более похожий на вой раненой волчицы. Лишь какое-то время спустя ликующая толпа отвлеклась на этот диссонирующий с общим восторгом звук, и люди стали оборачиваться. Истошно, на одной надрывной ноте, выла над растерзанным детским тельцем, лежащим поодаль, в самом начале пути разъяренного вепря, подобно выброшенной кем-то на грязный песок за ненадобностью кучке испачканной багровой краской ветоши, взлохмаченная худая женщина, раздирая на себе лицо и одежду давно не стриженными, с широкими ободками серой грязи, ногтями. Внезапный переход от ликующего рёва к этому безнадежному воплю был столь разителен, что на миг установилась могильная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием, стуком крови в висках, да криком обезумевшей от горя матери. Толпа, подавленная этой тишиной, медленно пятилась, оставляя между собой и раздавленной горем женщиной сбежавшихся со всей стоянки воинов. Аккуратно, с той тихой, ласковой нежностью, на которою способна лишь Мать, она мягко поправила неестественно вывернутую ручку того, что еще совсем недавно было жизнерадостным, полным энергии ребенком, и, медленно подняв взгляд, вперила его в толпу. Я буквально спиной ощутил, как только что ликовавшее людское стадо, превратившись в многоголовую, многоликую и многоногую амебу, отшатывается, отступает под этим взглядом, не в силах вынести немой, застывший в этих глазах крик-вопрос: – За что? …Редкими островками вины и позора среди отшатывающегося сонма лиц стояли мы, мужчины. Те, кто должен был закрыть собой, защитить, проверить, не допустить… И такая тяжесть давила нас, такая вина, что, казалось небо навалилось на плечи и сейчас раздавит, сожжет нас эта вина и осознание невыполненного долга… И тут вопрошающий взгляд женщины скрестился с моим, виноватым, и как будто сверкнуло что-то в пустоте, затянутой горем… …Короткий, как вспышка, взблеск мгновенного узнавания, осознания чего-то, неведомого никому…. …И она, рывком, как была, на коленях, поползла ко мне… И полувсхлип-полустон: – Помоги!!! Спаси!!! Ты ведь можешь… я знаю… – Спаси!… Ты ведь сама будешь Матерью, спаси!!! Шок… От таких слов я просто впадаю в ступор, не будучи в состоянии ничего сказать – лишь шум в ушах да полуобморочно-трансовое состояние, бывающее у людей, которым внезапно проломили все психологические настройки. Впервые в жизни я теряюсь настолько, что не в состоянии не то что ответить ей, а даже пошевелиться, целиком сгорая в этом испепеляющем пламени вдруг вспыхнувшей надежды… Долгие секунды ступора… Глаза в глаза. Душа в душу. …Сияющее пламя утихает, потихоньку начиная подергиваться тонкой патиной пепла, а мне нечего ответить ей… Вдруг, – мягкий, но настойчивый рывок: -Пап, дай мне! … И вот я уже отодвинут куда-то, словно за спину, и смотрю на все происходящее как будто со стороны, но при этом своими же глазами; и тело, за эти месяцы ставшее наконец-то совершенно своим, абсолютно самовольно приходит в движение, и мягко огладив женщину по голове, подходит к уже буквально испускающему последний дух ребенку, становясь на колени… возложение рук… ветвистые молнии, змеящиеся от моих пальцев к ранам ребенка… с хрустом поднимающаяся проломленная грудная клетка… щелчками встающие на место кости… затягивающиеся на глазах разрывы кожи… розовеющая на глазах кожа… легкий вдох… Темнота….

Комментарии: 283, последний от 08/01/2015.

© Copyright Рязанов Павел Александрович (ryazanov.pavel@mail.ru)

Размещен: 22/06/2008, изменен: 09/03/2009. 399k. Статистика.

Роман: Фэнтези

Оценка: 6.62*101 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:

Ю.Иванович “Невменяемый отшельник” Т.Гравин “Азарт” Е.Азарова “Хозяйка гор.Подмена” Э.Шауров “Доминирующий вид” А.Андросенко “Нагибатор” М.Александрова “Смерть Несущая” М.Дулепа “Хранитель порталов” Н.Мазуркевич “Работаем на контрасте,или Подруга на любой вкус” Н.Косухина “Другой мир.Хорошо там,где нас нет” К.Стрельникова “Я-нечисть,или Как выжить среди своих” Н.Трой “Война Теней” В.Чиркова “Искаженное эхо” Л.Рисова “Темные сестры.Опасный Выход” Е.Кароль “Виолетта.Жила-была…лич” О.Куно “Жена по призванию” С.Василика “Хранительница врат” А.Гаврилова, Н.Жильцова “Академия Стихий.Душа Огня” Г.Гончарова “Учиться,влюбиться…убиться?” Ю.Фирсанова “Дверь Внитуда” Е.Никольская “Чужая невеста.Тайна подземелий” Е.Щепетнов “Нед.Ветер с севера”

Как попасть в этoт список

Сайт – “Художники”

Доска об’явлений “Книги”