Башня континуума

1

Смерть отца застала Кита врасплох.

Целый день он был занят как обычно – до полнейшего умопомрачения, а вечером они с Гордоном договорились встретиться и посидеть в тихой, уютной пивной. Но, едва они с комфортом устроились, едва смазливая официанточка подала им салат, фирменную тушеную ягнятину и выпивку, едва рука Кита потянулась к вожделенному после долгого рабочего дня стаканчику, надрывно заверещала спин-трубка.

Кит выудил из нагрудного кармана пиджака голосящий портативный спин-передатчик и невольно залюбовался компактным серебристым корпусом. Девятьсот Восемнадцатый, одна из лучших моделей в истории индустрии сверхдальней связи, великолепный дизайн, простота и функциональность, голосовое управление, высочайшее качество связи как на близкие, так и на сверхдальние расстояния. Спустя три стандартных года после выпуска, несмотря на минимальные затраты на рекламную кампанию, Девятьсот Восемнадцатые раскупались, как горячие пирожки. «Денежки, – ласково подумал, Кит, – да, денежки, денежки…»

– Кто там еще? – нетерпеливо поинтересовался Гордон, оторвав шурина от сладких мыслей о наживе и прибыли.

– Тереза, – ответил Кит, глянув на дисплей спин-трубки.

– Вот те раз. Я думал, Тереза…

– А она всегда так делает, как будто сам не знаешь. Всякий раз, когда я собираюсь выпить, даже когда я только подумываю об этом… а еще мясо. Спиртное. Соль, сахар, никотин, кофеин, холестерин. И зубная паста.

– Зубная что? Паста?

– Вот послушай. Уже десять лет я прошу Терезу не выдавливать пасту с середины тюбика. Прошу, умоляю, уговариваю ее, пытаюсь ей растолковать, что это некрасиво, выглядит отвратительно, раздражает меня до невозможности, прямо до белого каления доводит. Она всякий раз извиняется, обещает, что больше не будет, говорит «Ой, прости, я забыла, Кит» или «Ой, извини, дорогой», а иногда просто «Ой-ой». Хорошо, подумал я, в браке нельзя быть максималистом. Я решил пойти на компромисс. Я купил свой тюбик с пастой и поставил в отдельный стакан. Что, по-твоему, она стала делать?… Брать мой тюбик с пастой из моего стакана и выдавливать его с середины. Что ты гогочешь, деревенский ты олух!

– Лучше поговори с женой все-таки, а то она затаит зло, дождется своих женских недомоганий и прикончит тебя. А, если дамочка тебя прикончит в свой лунный период, это может послужить для нее смягчающим обстоятельством в суде.

Кит хмыкнул.

– Насколько смягчающим?

– Дамочку могут и оправдать. Удивительно сентиментальные нынче пошли присяжные.

Кит расхохотался, но все же решил ответить. Гордон работал адвокатом и знал, о чем толкует.

– Да?

– Почему ты сразу не отвечаешь? – прорыдала Терри в трубку.

Рыдания ее в первый момент не насторожили Кита. У жены частенько глаза бывали на мокром месте.

– Видишь ли, маленькая…

– Где ты?

– В пивной, – брякнул Кит.

– Сопляк, – весело сказал Гордон, со сладострастным причмокиванием присасываясь к пенной кружке бархатистого портера.

– С кем ты?

– С зятем.

– Что вы там делаете?

Что можно делать в пивной. Как думаете. Только честно и правдиво, без утайки.

– Дорогая, я утром говорил тебе…

– Твой отец.

Кит тоскливо поглядел на стаканчик целебного и горячительного, который в течение предыдущих двух минут безуспешно пытался донести до пересохшего рта, и поставил его обратно.

– Что случилось, Терри.

– Твой отец. Он… умер.

– Как?

– С ним произошел несчастный случай… а больше мне ничего не сказали… они хотят поговорить с тобой. Все они сюда приехали пятнадцать минут тому назад… они все здесь, и Мерфи – тоже. Ты должен поехать домой, немедленно, Господи Иисусе…

– Успокойся, дорогая, я скоро буду.

Рюмочку он все же донес до рта и выпил. Не пропадать же добру.

Когда они с зятем приехали в особняк, Терри встретила их в холле, бледная и перепуганная. В ее больших карих глазах стыли маленькие слезинки, и она больше обычного походила на олененка, за которым гонятся охотники… или голодные волки. Кит обнял жену и почувствовал, как быстро-быстро трепыхается ее сердечко.

– Извини, Кит, но они… все приехали… на своих черных механо…

– Шшш. Тише, маленькая. Не надо плакать. Иди, приляг. Гордон?

– Да. Пойдем, Тереза.

Он увел ее, Кит стянул пальто и перчатки, пригладил волосы, затолкал в рот мятную пастилку, смахнул с рукава пиджака невидимую соринку и вошел в гостиную.

Там творилось настоящее светопреставление. Совет директоров корпорации «Ланкастер Индастриз» в полном составе, включая председателя Виктора Мерфи. Правление Ланкастеровского Делового Центра – тоже в полном составе, включая главу правления Гофмана. И еще целая толпа Очень Важных Персон, как знакомых Киту, так и незнакомых. Сразу становилось понятно, что стряслось нечто чрезвычайное. Впрочем, к чрезвычайным событиям этим людям было не привыкать. Пока они дожидались Кита, у них стихийно организовалась небольшая вечеринка. Ливрейные лакеи сновали с серебряными подносами, обнося нежданных гостей закусками и напитками. Гости ели и пили, негромко, но оживленно, переговаривались. Но, едва вошел Кит, все разговоры мигом стихли, всякое движение прекратилось, и ему на мгновение показалось, будто он очутился в музее восковых фигур.

– Здравствуйте, – сказал он сухо.

– Здравствуйте, – отозвался Мерфи из глубин инвалидной коляски. – Как поживаете?

Кит поглядел на старика. Он тут был самым главным. Остальные – так, декорации, что-то вроде хора в древнегреческих трагедиях.

– Спасибо, не жалуюсь.

– Вы лучше-ка присядьте, молодой человек. Не ровен час, лишитесь чувств и грохнетесь в обморок. Нам всем будет неудобно.

Кит справедливо полагал, что, если вдруг грохнется в обморок, неудобно будет ему одному, и покачал головой.

– Выпьете что-нибудь? – не унимался Мерфи.

Кит опять покачал головой, силясь не скрежетать зубами. Он ничуть не сомневался, что старый хрыч проделывает это нарочно. А Мерфи, действительно, был очень старый хрыч. Ему стукнул сто один год, из коих последние шестьдесят семь он являлся бессменным председателем совета директоров Корпорации «Ланкастер Индастриз». Старик заслуженно носил прозвище Брадобрей – за вкрадчивую повадку доводить злополучные жертвы своих интриг и махинаций до помешательств, самоубийств, запоев, длительных тюремных заключений, апоплексических ударов и сердечных приступов.

В хорошем настроении Мерфи напоминал сытого вампира. В плохом – голодного. В обоих настроениях он вызывал отвращение. Самым отвратительным было то, что, несмотря на преклонный возраст, мозги у Мерфи работали, как метроном, и на покой он явно не собирался. «Он изводил еще сиятельного прадеда Кита, и сиятельного деда, и отца… а теперь заявился по мою душу», – подумал Кит, и не ошибся.

– Что ж, как угодно. Вы, наверное, понимаете, что мы здесь не просто так собрались… у нас плохие новости. Ваш отец. Кеннет, бедный мальчик, мы все так любили его. Так вот, сегодня вечером, ваш отец скончался и, по видимости, находится сейчас уже в ином, лучшем мире, – объяснил Мерфи и поглядел почему-то вниз.

Кит проследил за взглядом председателя совета директоров Корпорации и увидел малиново-красный великолепный ковер. Ниже был паркетный пол, еще ниже – подвал, еще ниже… пожалуйста, давайте обойдемся без сомнительных аллегорий.

– Как это произошло?

– Ваш отец находился у себя в кабинете, один. Вы сами знаете, у вашего папеньки в его рабочих апартаментах располагался целый оружейный склад… и его винный погреб располагался там же. Винный погреб и военный арсенал – скверное сочетание, смею заметить. Так вот, будучи не совсем трезвым, ваш несчастный отец взялся чистить лучевик. И…

– И?

– Вы меня понимаете.

– Нет, не понимаю, – безукоризненно вежливо промолвил Кит.

– И… бац!

Кит обернулся и увидел зятя, который вошел почти беззвучно и остановился на пороге необъятной раззолоченной гостиной. Мерфи тоже углядел Гордона и приветственно заулыбался.

– Герр Джерсей, и вы здесь, какая приятная неожиданность.

Гордон улыбнулся так кисло, что эту улыбку можно было класть в чай – вместо ломтика лимона.

– Здравствуйте.

– Полюбуйтесь, господа, – сказал Мерфи, ткнув в Гордона желтым, крючковатым указательным пальцем, – вот на диво многообещающий молодой человек, хоть и самых простых кровей. Настоящий, я бы выразился, провинциальный самородок. Ничуть не сомневаюсь, этот одаренный юноша далеко пойдет, и мы с вами еще много о нем услышим. Но пока со всем возможным почтением рекомендую вам герра Джерсея как одного из лучших адвокатов по уголовным делам нашей благословенной столицы, Форта Сибирь. На тот случай, если мы с вами, господа, кого-нибудь нечаянно ограбим или убьем.

Осталось лишь поразиться, сколько людей незамедлительно захотели воспользоваться услугами герра Джерсея и полезли в карманы за визитными карточками и бумажниками. Гордон замахал руками.

– Ох, ну не прямо же сейчас! Давайте проявим какое-никакое уважение к усопшему! Прошу прощения. Так что именно произошло, мистер Мерфи?

– Точно мы пока сказать ничего не можем, но, скорее всего, прежде, чем начать чистить оружие, их милость лорд Ланкастер, находясь в состоянии алкогольного опьянения, забыл вынуть из лучевика патроны, случайно нажал на спусковой крючок и выстрелил себе в лицо.

Гордон поковырял ковер носком ошеломляющего дорогого и преуспевающего адвокатского ботинка.

– Ишь ты. Вот те и раз.

– Ваша правда, герр Джерсей, вышло преглупо.

– Весьма похоже на неосторожное обращение с оружием, не правда ли.

– Да, герр Джерсей.

– Надо понимать, их милость скончался?

– Еще как скончался, герр Джерсей. Его бедная, многострадальная голова буквально расплескалась по кабинету.

Наступило долгое молчание.

– Значит, несчастный случай, – наконец, проговорил Кит, сжав челюсти.

– А вы считаете иначе? – с непритворным любопытством осведомился Мерфи, приподняв седые клочковатые брови, являющие разительный контраст с его лысой, как яйцо, головой.

– По-моему, момент отнюдь не подходящий соревноваться в остроумии. Вы ведь все равно как пить дать меня переплюнете.

Старик осклабился не без одобрения. Несмотря на молодость, Кит уже давно играл в эти игры и, без ложной скромности, играл блестяще. Когда ему исполнилось девятнадцать, отец назначил Кита своим первым заместителем и ввел в совет директоров. Весьма многие, потирая руки, стали ждать, когда зеленый неопытный юнец на своем очень важном посту сядет в большую и мокрую лужу. Напрасно. За минувшие девять лет Кит многих сам посадил в ту лужу, а кое-кого и с размаху ткнул в нее носом.

– Переплюну, молодой человек… само собой… но дело в другом. Еще слишком рано делать выводы. Тем не менее, уже сейчас можно сказать с большой долей уверенности, что это был именно прискорбный и нелепый несчастный случай. Неосторожное обращение с оружием. О намерениях свести счеты с жизнью ваш отец, насколько мне известно, речи не заводил. При мне, во всяком случае. Быть может, он вам что-то об этом говорил, молодые люди?…

– Нет, – сказал Кит.

– Нет, – сказал Гордон.

– Я так и думал. Зато нам всем, к сожалению, было известно о его нездоровом пристрастии к алкоголю. Что я, собственно, могу еще прибавить? Право, не знаю. Я лично уговаривал вашего отца обратиться за помощью в Ассоциацию Абсолютной Абстиненции, пройти курс лечения от алкогольной зависимости, но…

Кит оглядел холеные и бесстрастные физиономии всех этих Очень Важных Господ. Они походили на гробовщиков. Неудивительно, что у Терезы началась истерика.

– Знаю. Вы все старались помочь моему отцу.

– Да. Как и вы.

– Да. Как и я.

Мерфи чуть смягчился. Он относился к Киту с симпатией. Точнее, относился бы, не будь Кит сыном своего отца, и не носи он невероятно громкую, невероятно прославленную фамилию Ланкастер, которой соответствовал до кончиков отполированных ногтей. Сейчас он стоял и смотрел на них, высокий, светловолосый и поджарый, и взгляд его серых глаз был холоден и бесстрастен, хотя Мерфи мог дать руку на отсечение, что этот высокомерный породистый щенок выбит из колеи, ошарашен, напуган до полусмерти и до предела измотан. Слишком долго тянулось его ожидание… и слишком быстрой и внезапной стала развязка.

– Вы что-то хотели спросить у меня, Кристофер? Да?

– Я должен туда поехать?

– Я не могу вам запретить, но не вижу в этом смысла. На месте печального происшествия сейчас работают эксперты Отдела Благонадежности и сотрудники Гражданской Милиции. Мы также подключили нашу службу безопасности и проводим внутреннее расследование этого инцидента. Ни к чему вам путаться у них под ногами. Если понадобится, они сами вас найдут и с вами побеседуют. Да и зрелище… не стоит вам смотреть на это. Повсюду кровь и мозги. И репортеры, – прибавил Мерфи таким тоном, будто это были явления одного и того же деструктивного порядка.

При упоминании прессы Кит невольно дернулся.

– Я должен выступить перед ними с заявлением?

– Разумеется, должны, но не прямо сейчас. Мы с вами обсудим это позже. И не беспокойтесь. Мы возьмем на себя печальные формальности, связанные с похоронами, это наш священный долг.

Молчаливые джентльмены все, как один, кивнули в унисон словам Мерфи. Да, конечно; да, священный; да, долг.

– Я уже известил о печальном событии вашу младшую сестру и лорда Торнтона, нашего многоуважаемого второго исполнительного вице-президента, который, между прочим, уже несколько дней по неведомым мне причинам отсутствует на своем рабочем месте.

– Ричард женился; у него медовый месяц, – проговорил Кит сквозь зубы.

– По-моему, молодой человек, столь радостное событие в жизни лорда Торнтона не объясняет и не извиняет того вопиюще оскорбительного и вызывающего тона, в каком лорд Торнтон беседовал со мной. В любом случае, я надеюсь, что отныне и впредь он будет куда более ответственно и серьезно подходить к исполнению своих должностных обязанностей. Что ж. Приношу вам глубокие, искренние соболезнования.

– Весьма признателен, – сказал Кит.

– И последнее. Понимаю, вас сейчас беспокоит вопрос, насколько здраво и разумно ваш отец распорядился своей последней волей. Так вот, ни у меня, ни у кого из присутствующих не вызывает сомнений тот факт, что ваш отец, невзирая на всяческие прискорбные обстоятельства, распорядился своей последней волей весьма здраво и разумно. Иначе говоря, я уверен, нам всем будет чрезвычайно приятно сотрудничать с вами в вашем новом качестве главы Корпорации, продолжателя старинных и славных традиций вашей семьи. Я понятно выразился, милорд?

Куда уж понятней.

Король умер, да здравствует король. Новоиспеченному лорду Ланкастеру пришлось задержаться в гостиной, обсудить кое-какие детали и выслушать соболезнования. Гордон пошел на второй этаж – проведать Терри. Она лежала в кровати, свернувшись клубком под горой шерстяных пледов, и тихо всхлипывала. Гордон заставил ее проглотить ложку успокоительного и подал стакан воды. Терри сделала глоток и легла обратно, глядя на него затуманенными от слез карими глазами.

– Тише, тише, Терри. Полежи немножко, сейчас все пройдет.

– Несчастный случай, – прошептала она, – как такое возможно? Что они сказали?

– Старик был сильно под мухой, зачем-то взялся чистить оружие… и… случилось то, что случилось. Успокойся, Терри. Глубоко вдыхай и выдыхай. Правильное дыхание – первейший залог душевного и физического здоровья. Ты знала об этом?

– Н-нет. А что они еще сказали?

– Что-то там про продолжателя традиций старинного, славного рода.

– О, Господи… значит… отец оставил все Киту?

– Да. Своеобразная манера выражаться у этих господ. Ни слова не молвят в простоте. Ничего…

Гордон осекся на полуслове, когда двери распахнулись, и в спальню влетела его жена. Виктория ворвалась, как наряженный в шелка, меха и драгоценности, торнадо, и зачастила с порога, взволнованно захлебываясь:

– Ох, Тереза, я только что узнала о папе, схватила головастика, и мы сразу приехали. Ужас, что творится, возле нашего дома уже собрались репортеры, их человек триста, не меньше, они все спрашивали о папе, я еле выбралась оттуда. И тут они уже тоже собрались, вопят и орут. Никита сказал мне, что, если они не заткнутся, он сам пойдет и спустит на репортеров собак. А все эти люди из совета директоров теперь перед ним раскланиваются и целуют руки, это ведь значит, что папа все оставил ему? И…

– Добрый вечер, – ввернул Гордон, когда жена прервалась, чтобы глотнуть воздуху.

Виктория замолчала и хлопнула длинными ресницами. Унаследованные ею от матери дивной лепки точеные славянские скулы слабо порозовели.

– Ох. Добрый вечер, пупсик. Добрый вечер, Тереза.

– Ах, Виктория, какое несчастье, – прошептала Тереза, – мне так жаль.

– Несчастье? – изумилась Виктория. – Какое еще несчастье? Ах, ты про папу. Что с тобой, глупая курица? Тебе плохо?

– Терри чуточку расстроена, – сказал Гордон, – сейчас подействует успокоительное, и все пройдет. Может быть, ты тоже выпьешь ложечку успокоительного?

– Я? Ха! Нет!

– Так я и думал, – пробормотал Гордон, поднялся, помог жене выпутаться из собольей шубки и чмокнул в атласную щечку. Виктория скорчила гримаску.

– Фу. Почему ты такой небритый… и пахнешь пивом… как пивной бочонок?

– Я ведь тебя не спрашиваю, почему ты всегда такая красивая…

Виктория и впрямь была ослепительно красива. Высокая, тоненькая, грациозная, каждым дюймом стройного холеного тела она источала негу и соблазн. У нее были длинные светлые волосы, прекрасные серые глаза, аккуратный носик, перламутрово-розовые ушки и ротик, сладостный и благоуханный, как цветущий яблоневый сад. Еще она была умна, хитра, коварна, донельзя испорчена и вконец избалована. И старшего брата, и законного мужа она крепко держала под каблучком изящной туфельки, и нещадно изводила обоих – из искренней любви. Остальных Виктория изводила с разными целями, зачастую просто из интереса, чтобы посмотреть, что получится. Пока получалось весьма удовлетворительно – паника, хаос, крупные разрушения, многочисленные человеческие жертвы.

– Пупсик, – прощебетала она, – сколько раз я тебе говорила, что ненавижу, когда ты пьешь свое мерзкое, вонючее пиво, дышишь им и потеешь им же?

– Да. Ты говорила. Миллион раз говорила. Где наш ребенок.

– Не волнуйся, Макс в детской, с няней, спит, как сурок. Тереза? Да что с тобой? Подожди секунду, я сейчас.

Виктория быстро метнулась в ванную, принесла оттуда смоченное ледяной водой полотенце, присела рядом с Терри, положила ей на лоб и скомандовала:

– Успокойся. Дыши глубоко и ровно. Вдыхай и выдыхай. Небольшой приступ паники, ничего страшного, мы сумеем это пережить.

– Я так испугалась, когда они все сюда приехали. Я подумала, что-то случилось с твоим братом, – прошептала Терри одними губами.

Виктория нежно погладила ее по золотистым волосам.

– Глупенькая курица, ну, что с ним может случиться?

– М-много в-всякого, – прошептала Терри, ужасаясь.

– Вот, пожалуйста. У Терезы типичный невроз, – мигом поставила ей диагноз Виктория и, необычайно восхищаясь своей проницательностью, поглядела на супруга, но тот оказался настроен скептически.

– Нет. Никакой это не невроз, а обычная типичная любовь, циничная ты дамочка.

– А я где-то слышала, что любовь это и есть невроз. Особенная разновидность невроза, – туманно припомнила Виктория.

Невзирая на свое подавленное и угнетенное состояние, Терри не сумела не заметить, что Гордон голоден, как, наверное, и обожаемый муж. Она попробовала встать, но не сумела. Сердце еще частило и пропускало удары, в горле стоял удушливый ком, а перед глазами плыла зловещая красноватая дымка. Виктория заметила ее слабые трепыхания.

– Что такое, Терри?

– Надо бы распорядиться насчет ужина, мальчики наверняка голодные.

Виктория фыркнула.

– Мужчины! Им бы только что-нибудь сожрать. Вечно они тащат в рот всякую гадость. Это у них, я знаю, сосательный рефлекс.

– Курительный, выпивательный, морду-набивательный рефлекс, – не сдержался Гордон.

– Неотесанная дубина, – приязненно сказала Виктория мужу.

– Зато ты прямо невозможно красивая…

– Сама знаю. Я красивая, а ты – дурак. Тоже мне, новости! Ладно, пойду, поищу какой-нибудь еды, а ты присмотри за Терезой и ее неврозом. Вдруг куда-нибудь убежит.

Кит вернулся минут через десять и застал жену в целости и сохранности. Как и ее невроз, к сожалению. Он подсел к жене и крепко обнял. Терри крепко прижалась к нему и свернулась калачиком у него на груди.

– Убрались сволочи эти? – спросил Гордон мрачно.

– Да.

– Мне очень жаль.

– Да.

– Если я могу что-нибудь сделать, просто скажи, я…

– Нет, нет.

Гордон помолчал.

– Я недавно его видел. Твоего отца, я имею в виду.

– Что? Когда?

– Неделю назад твой старик заезжал ко мне в контору.

Кит потянулся за портсигаром.

– Ты не говорил.

– О чем было говорить-то? Я и сейчас бы не сказал, если бы не все это. Заехал и заехал. Если честно, я так и не понял, что ему нужно было. Я вообще мало что понял из нашей с ним беседы. Папаша твой знай, все твердил про Мрак, Гибель, Красную Смерть. Старикан сидел у меня в кабинете и нес эту ахинею несколько часов кряду. У меня кровь стыла в жилах от его бредней, а главное, мне до зарезу надо было ехать на важные слушания. Но не мог же я его оттуда взять и вышвырнуть…

– Понимаю, – сказал Кит, чиркая спичкой и закуривая, – ты бы его вышвырнул, а он бы потом тебя тоже куда-нибудь зашвырнул.

– Нет, дело не в этом, ей-Богу! Он же твой отец. Старик был сильно выпивши и не в своей тарелке. Вот только когда он ушел… не поверишь, я потом целую ночь спать не мог, лежал и в потолок пялился, – ну, настолько это все было жутко.

Кит, как никто другой, знал, что Гордон отнюдь не преувеличивает. Последние месяцы отец столь самозабвенно пил, что постоянно пребывал в состоянии маниакально-депрессивного психоза. Его непредсказуемо швыряло из эйфории в дикое бешенство. Он был полубезумен, жалок, страшен и неопрятен. Просто находиться с ним рядом было пыткой. А пытаться поддерживать связную беседу – вдвойне.

– Я ведь тоже говорил твоему папаше, что ему не мешало бы отдохнуть, подлечиться, но старик сразу…

– Да.

– Принялся вопить, что все кругом его ненавидят и хотят от него избавиться…

– Да.

– Рассказывал, что в его голове засели мертвецы и распевают там оратории…

– Знаю.

– Сказал мне, что скоро наступит конец света, и мы все умрем. Нет, не то. Твой папаша сказал мне, что скоро наступит конец света, и мы все преобразимся в нечто иное. «Будем, как ангелы небесные, сынок», – сказал он мне и по плечу меня похлопал, а лицо у него при этом было… страшное-престрашное было у него лицо. Ничего страшнее в жизни не видывал…

Кит протянул руку, похлопал зятя по колену.

– Ничего, Гордон. Сейчас мы поужинаем, выпьем, все образуется.

Вернулась Виктория, собранная, спокойная, деловитая, толкая перед собой тележку с выпивкой и разнообразной снедью – ветчиной, сырами, поджаренными тостами, копченой рыбой, холодной телятиной, овощами и зеленью.

– Не наедайтесь слишком, мальчики. Ужин будет готов через полчаса. И еще, приехал Ричард.

Сестра могла не говорить, Кит и сам уже расслышал доносящее из холла львиное рычание, которое прокатилось под каменными сводами особняка, приводя в священный трепет прислугу, и материализовалось в обличье Ричарда Аллена Густава Вильгельма Юлиуса Фредерика Ульриха Магнуса, четырнадцатого лорда Торнтона.

Ричард был высок, статен, белокур, голубоглаз и прекрасен, как бог Один. Он был денди, мизантроп и сибарит. Он был всегда невозмутим и ленив до полнейшего абсурда… покамест в поле его зрения не оказывался лакей, ворующий столовое серебро. Вообще, Ричард был, как Диоген, разве без бочки. И без философии.

– Говорил же я твоему отцу, Кристофер… – прорычал он с порога.

– Да.

– А твой отец мне: не волнуйся ни о чем, сынок, все равно скоро настанет конец света, и мы все умрем. Нет, не так. Преобразимся куда-то. В райских птичек, что ли? Нет. В ангелов…

– Да.

– В ангелов. С ума рехнуться.

– Да.

– А еще – Мрак, Гибель, Красная Смерть…

– Знаю.

– Все бы еще ничего, туда-сюда, но его лицо… эээ… здравствуй, Гордон. Как поживаешь.

– Если честно, – ответил Гордон хмуро, – ну… мне не очень хорошо.

Ричард приязненно похлопал его по плечу.

– Милый мальчик, нельзя же быть таким впечатлительным. Полюбуйся на свою жену. Виктория совершенно убита горем, но выглядит просто очаровательно. Позволь, Виктория, к прелестной ручке приложиться, выразить тебе мои всегдашние восторги и упоения.

Виктория надменно фыркнула и снисходительно протянула для поцелуя изящную белую ручку, унизанную перстеньками и бриллиантовыми колечками.

– Напомни мне, проказник, в какой раз ты женился, а то я уже слегка сбилась со счета.

– Всего в шестой и, думаю, лучшее ждет меня впереди.

Виктория совсем не разделяла его оптимизма.

– Видимо, нет необходимости спрашивать тебя, как все прошло. Не сомневаюсь, ты проявил себя на высоте.

– А то, – протянул Торнтон, лениво скалясь белыми зубами, – вставил, вдул, вставил, вдул, вставил, вдул, вста…

– Ричард, захлопнись, – велел Кит, аккуратно разливая по рюмочкам спиртное.

– Хорошо, – пророкотал Торнтон, – я молчу, видишь, сажусь… сел и сижу молча, держу рот на замке, ничего не говорю… да что ты, в самом деле, Гордон, хватит киснуть, давай, пей!

Герр Джерсей зажмурился и выпил. Лицо его подернулось мглистым туманом и сизым болотным мороком, и он счел жизненно важным и необходимым немедля поделиться с лордом Торнтоном, а равно и с прочими благородными собравшимися, своими выстраданными нумерологически-конспирологическими теориями.

– А все оттого, что сегодня тринадцатое, – возвестил Гордон с непоколебимой убежденностью, – у меня еще с утра было мрачное предчувствие…

– Тринадцатое? – удивился Торнтон. – Пятница, тринадцатое?

– Нет, понедельник, но все равно ведь – тринадцатое, несчастливое число.

Ричард был потрясен, ошеломлен, буквально сокрушен. Он едва не грохнулся со стула, на котором уже успел развалиться в обычной небрежной и вальяжной манере.

– Что-то не так, мой сахарный? – ласково поинтересовался у него Кит.

– Не понимаю, как такое возможно… несокрушимая логика, и не подкопаешься.

– Нет. Не подкопаешься. Не пытайся. Ничего не выйдет. Я уже пробовал. Это такая же дрянная затея, как совмещать армейский арсенал с винным погребом.

– Да, затея не из лучших, – согласился Ричард, – откровенно говоря, на редкость дрянная затея. Смотри-ка, и опять несокрушимая логика, и опять не подкопаешься.

– Да. Судя по всему, железная логика вообще такая мощная штуковина, что человеческий разум в принципе бессилен перед ней. Остальное, как ты можешь представить, было в том же духе. Ваш бедный отец, надо же, нам так жаль, мы все так его любили… вот скоты!

Ричард кивнул, но промолчал. Ему-то совершенно незачем было распинаться о том, как ему жаль и нести прочую слащавую ахинею. Кит и без всяких лишних слов и заверений в вечной дружбе и преданности знал, что Ричард просто сделает все, что нужно. Как и Гордон, – невзирая на свою иррациональную неприязнь к некоторым числам и дням недели.

– Надо сообщить твоему младшему брату, – проговорил Торнтон после того, как все они выпили.

– Поросенок, – с отвращением выговорила Виктория, поведя плечами, – как сообщить? Мы не знаем, где он сейчас находится. Уже два года совсем ничего от него не слышали. Надеюсь, маленький ублюдок сдох и гниет в сточной канаве, где ему самое место.

– Виктория, – молвил Кит с упреком.

– Милый?

– Зачем ты так, зайка. Я понимаю, ты расстроена… но ведь наш маленький Даниил – твой родной брат…

– И твой родной брат, между прочим, тоже… и я ни капельки не расстроена!

– Все равно. Это был его отец…

– Да. Отец, который сам и вышиб поросенка из дома пинком под жирный зад. Или ты уже забыл, какой шум тогда поднялся? А еще мне папа говорил, и не раз, что исключил этого маленького мерзавца из завещания, и всякий раз у папы делалось такое страшное лицо! Пупсик, почему ты молчишь? Скажи нам что-нибудь толковое. Ты ведь юрист.

Гордон как раз пытался прожевать колбасу.

– Птенчик, не хочу тебя расстраивать…

– Только не заводи опять про понедельник, тринадцатое, не то я громко закричу.

– Почему ты меня постоянно перебиваешь? Стоит мне рот открыть, как ты тотчас начинаешь меня перебивать. Мне это совсем не нра…

– Может, хватит? – обронила Виктория надменно.

– Хорошо. Как юрист, скажу тебе, что сами по себе говорения и выражения лиц ничего не значат, ибо сonfessio extrajudicialis in se nulla est[1] и так далее. Совсем другое дело – документы, оформленные в установленном законом порядке, скрепленные подписями и печатями, как полагается. И, даже если там написано то, что там написано, любимого младшего брата вам лучше постараться отыскать, и побыстрей, дабы убедиться, что у него не имеется претензий.

– Каких еще претензий?

– Самых обыкновенных. Финансовых.

Слегка теряя уверенность в себе, Виктория покосилась на старшего брата.

– Вот нам с моим любимым старшим братом делить нечего, – храбро проговорила она тоненьким голоском.

– Прости, милая, – засомневался Кит, – но, кажется, именно так все и говорят… поначалу. А потом начинают говорить совсем другое…

– А потом начинается процесс, – сказал Торнтон и мечтательно улыбнулся, будто припомнив нечто восхитительно приятное.

– Да. Процесс, – кивнул Гордон со знанием дела и алчным блеском в глазах, – длительный, грязный, дорогостоящий, скандальный судебный проце…

Виктория вышла из себя, взвизгнула и швырнула в них горстью оливок.

– Какой еще процесс?! Вы с ума посходили? Ты мой брат, я тебя просто так люблю… а не за деньги! И… мне ничего не нужно от тебя! Хватит! Еще одно слово, тут все останутся без ужина! А кое-кто и без завтрака! – закончила она, метнув испепеляющий взор в мужа, вскочила и выбежала вон.

– Что с ней? – пробормотал Кит.

– Наверное, небольшой невроз, – объяснил ему Гордон.

То, что происходит с человеческим лицом после выстрела в упор, описанию не поддается – зрелище не для слабонервных. Оттого Кеннета Ланкастера хоронили в закрытом гробу. Погребальная церемония была необычайно пышной и торжественной, и собрала уйму народу: вся корпоративная верхушка, деловые партнеры отца, видные политики, самые жирные сливки деловых и аристократических кругов Империи.

Кит сидел в церкви в черном, удушливом галстуке, по правую руку – жена, по левую – младшая сестренка, и слушал хрустальное ангельское пение. После отпевания наступило время надгробных речей. Все речи были сплошь прекрасны и звучали, как поэмы. Кит чувствовал, как их мерное течение убаюкивает его.

Вымотан он был до последнего предела. За минувшие четыре дня у него не выдалось ни секунды свободной. Ему пришлось встретиться и переговорить с ответственными за расследование обстоятельств гибели отца чинами министерства внутренних дел, Гражданской Милиции и Отдела Благонадежности. Побеседовать с нотариусами, юристами и стряпчими. Присутствовать на внеочередном собрании совета директоров. Принять длинный поток посетителей с соболезнованиями, пережать сотни рук, сотни раз скорбно кивнуть и промолвить «Весьма признателен». Кит также удостоился экстренной и приватной аудиенции у благого Василевса и Верховного Канцлера Монтеррея Милбэнка. Еще он много времени провел, общаясь с прессой.

В частности, он озвучил промежуточные итоги расследования смерти отца, которые гласили следующее: к его гибели непричастны посторонние лица, его смерть не явилась результатом неких неправомерных действий, или самоубийством. Печальное стечение обстоятельств. Несчастный случай. Неосторожное обращение с оружием.

Вроде безотносительно добавлялось, что у Корпорации нет никаких финансовых или прочих трудностей, в чем могут убедиться все заинтересованные лица, ибо с момента создания и до наших дней Корпорация «Ланкастер Индастриз» руководствуется в работе принципами максимальной информационной и финансовой прозрачности. За дополнительными разъяснениями и деталями обращайтесь в прессслужбу и Комитет по Аудиту при совете директоров. И – да, весьма признателен. Весьма признателен… весьма… признателен.

В действительности, он имел самые веские основания для самой искренней и пылкой признательности. Не считая обязательных взносов в ряд благотворительных фондов и небольших подарков слугам, ему полностью отошло семейное многомиллиардное состояние. Как и контрольный пакет акций Корпорации. Как и фамильный особняк. Как и прочее движимое и недвижимое имущество, бесценные коллекции антиквариата и картин, частная Би-яхта, и прочее, и прочее… без счету. Отец оставил ему все. Включая титул.

Отец.

Одинокий, несчастный старик.

Чудовище, которое с необыкновенной легкостью расправлялось с каждым, кто имел несчастье встать у него на пути и давило людей, как клопов, не задумываясь о последствиях, не ведая ни жалости, ни стыда, ни раскаянья.

Сатурн, пожирающий собственных детей.

Кит помнил, как сотни раз тяжелый отцовский кулак врезался ему в лицо. Кулаки ранили больно, но слова ранили куда больней. Кулаками и словами он преподавал сыну уроки, бесценные отеческие наставления. О, да. Кит научился многому. Беззвучно выносить любую моральную и физическую боль. Научился быть молчаливым, осторожным, бесконечно терпеливым. Научился ненавидеть. И ждать.

Очнувшись от своих горьких раздумий, он обнаружил, что настала его очередь произносить речь. Кит поднялся и оцепенел, поняв, что не подготовил речи – то ли замотался вконец, то ли, что было куда ближе к истине, сказать ему на самом деле было совершенно нечего. К счастью, теплая дружеская рука выручила его из глупейшего положения, затолкав в нагрудный карман пиджака сложенный вчетверо аккуратный листочек с речью.

– О-о… спасибо, Ричард.

– Милый мальчик, вечно ты витаешь в облаках. Просто выйди и прочитай. И меня благодарить не за что. Речь написал тебе зять.

Кит собрался сердечно поблагодарить и зятя тоже, но Гордону было не до благодарностей, он свою проникновенную речь над гробом усопшего уже произнес и теперь спал мертвецким сном. У крохотного Макса резались зубки, и счастливый отец которую ночь кряду развлекал мающегося зубной болью восьмимесячного сынишку рассказами об интересных случаях из своей юридической практики – кровавых убийствах, изнасилованиях, шантаже, воровстве, взяточничестве и мошенничестве в особо крупных размерах. Под утро младенец спокойно засыпал, забывая о зуде в деснах, а папаша тащился на свою высокооплачиваемую, престижную, обожаемую работу.

Все это не помешало Гордону написать превосходную речь – в хорошем смысле старомодную, в должных пропорциях разбавленную печальным лиризмом, сыновней преданностью и тем здоровым оптимизмом, каковой уместно чувствовать живым на похоронах мертвеца. Кит монотонно зачитал речь по бумажке, не глядя по сторонам и ни разу не запнувшись. Спустившись с церковной кафедры, Кит сел на место и через сестринское плечо опять взглянул на зятя.

– Я влила в деревенского олуха утром целый кофейник, не помогло. Может, вам обоим лучше поехать домой, – шепотом предположила Виктория.

– Знаешь, зайка, я вдруг вспомнил, есть такие птицы…

– Глупые курицы? – оживилась Виктория.

– Нет. Страусы. Самка откладывает яйцо, и на сем ее родительские обязанности заканчиваются. Высиживает птенцов отец… то есть, самец, а, когда птенцы вылупятся, самец… то есть, отец, заботится о них, пока птенчики не станут достаточно взрослыми, чтобы свить гнездышко и жить самостоятельно.

– Как интересно, милый, и что? – спросила Виктория, глядя на брата невинными, неправдоподобно красивыми серыми глазами.

– Да ничего… вспомнилось просто, сам не понимаю – почему.

Кит чмокнул сестренку в надушенную щечку, заплаканную женушку тоже чмокнул в щечку, растолкал сонного зятя, ухватил за шкирку и поволок к выходу из церкви, по дороге шепотом принося извинения собравшимся скорбящим.

– Твой брат не появился? – зевая, спросил Гордон, когда они ехали домой. Кит сам сел за руль своего черного бронированного механо и погнал с бешеной скоростью, сосредоточенно глядя на дорогу.

– Нет.

– Но твои люди разыскали его хотя бы? Паренек жив и здоров, надеюсь?

– Да. Вполне. Сказал, претензий у него не имеется. Подписал все необходимые документы. Сказал, что на похороны не приедет, и мы все можем катиться к чертям. Маленький Дэнни. Вот свинья. Надеюсь, он скоро сдохнет и сгниет в сточной канаве.

Гордон приоткрыл рот, но, секундочку поразмыслив, благоразумно решил воздержаться от дальнейших расспросов.

Кит включил радио, и они в поистине гробовом молчании прослушали выпуск последних – как обычно скверных – новостей, и массу популярной – как обычно скверной – музыки.

Едва они вошли в дом, еще в холле их встретил заливистый детский плач. Гордон перекривился, затрясся, принялся лихорадочно сдирать пальто и впопыхах чуть-чуть не удушил себя шарфом.

– Прекрати, – сказал Кит сурово, – во-первых, младенец с няней. Во-вторых, подумаешь – зуб режется. В-третьих, если ты будешь постоянно с ним носиться, младенец вырастет эгоцентричным монстром, и тебе придется выгнать его из дому, а потом ты умрешь, и он не приедет на твои похороны.

– Во-первых и в-последних, – ответил Гордон сердито, – вот зануда ты! Это тебе не какой-то там младенец, а мой родной сын и твой родной племянник, между прочим. К тому же, няня – это одно, а папа и мама – совсем другое. По-твоему, головастик просто так вопит, от нечего делать? Ему больно!

– Гордон, ты страус.

– Кто?

– Такая смешная птичка, вечно прячет голову в песок.

– А ты – живодер.

– Остроумный страус.

– Бессердечный живодер.

– Давай Максу в бутылочку вместо молока нальем бренди, он будет спать, как убитый, и перестанет нас донимать своими воплями, – предложил Кит, снимая пальто и закуривая.

– Помогает?

– А то, – серьезно сказал Кит, пыхнув сигаретой, – бутылочка бренди от всех детских хворей помогает, папаша.

Гордон в сердцах обозвал шурина бесчувственной скотиной и ушел к сыну. Кит пожал плечами, направился в гостиную, подошел к бару, налил себе спиртного и выпил одним глотком. Потом ослабил узел галстука, налил себе еще, на сей раз добавив два кубика льда, сел на диван, подождал, пока лед в стакане чуть подтает, и сделал медленный, тягучий глоток. Сделав второй, он немедленно провалился в сон. Кто-то деликатно растолкал его.

– Милорд?

С трудом разлепив слипающиеся глаза, Кит увидел отцовского поверенного.

– Добрый день, милорд. Примите мои искренние соболезнования.

– Весьма признателен, – ответил Кит машинально, – у вас ко мне какое-то дело?

– Да. Я должен вам кое-что передать.

Поверенный щелкнул замками портфеля, открыл его, извлек оттуда большой желто-коричневый конверт, запечатанный сургучом, и протянул Киту. Надпись, сделанная на конверте красными чернилами, гласила ровнехонько следующее:

– Причитающееся? – недоверчиво переспросил Кит, изучив надпись на конверте. – Что это? Какая-то шутка?

– Нет, сэр. Ваш отец настоятельно просил передать вам это в руки, милорд. Лично. Без свидетелей.

Кит изумленно поглядел на поверенного. То был чрезвычайно серьезный, компетентный и профессиональный юрист. Это о нем Кит знал наверняка. Больше о поверенном сказать было нечего. Главным образом оттого, что тем же вечером, вернувшись домой, поверенный без всяких видимых причин раскромсал себе горло опасной бритвой…

– Не понимаю. Это финансовые документы? Дополнение к завещанию?

– Нет, милорд. Это личное. Ваш отец просил меня передать это вам непосредственно в руки в случае его кончины.

Кит повертел письмо в руках. На ощупь конверт был сухой, плотный, чуть зернистый, но ему вдруг показалось, что он держит в руках склизкую змеиную кожу.

– Да ну? А что это все-таки такое?

– Милорд, я получил конверт уже в запечатанном виде, и не имею ни малейшего представления о его содержимом.

Храните конверт в надежном месте. Вскройте в случае крайней необходимости. Ваш отец сказал, вы поймете, когда именно. Понимаю, звучит весьма необычно, но таковы были распоряжения вашего отца, я передаю их вам слово в слово.

– А давно он вам отдал этот конверт?

– За день до… несчастного случая.

У Кита противно засосало под ложечкой.

– Ясно. Передать мне. И это все, что он вам сказал? Больше ничего?

– Нет, сэр. Больше ничего.

– Что ж, благодарю, – промолвил Кит, – еще что-нибудь?

– Нет, сэр. Позвольте откланяться…

Поверенный протянул руку, и Кит пожал ее. Рука была сухой и теплой, но Киту на мгновение почудилось, будто он прикоснулся к чему-то холодному, вязкому, влажному, дурно пахнущему, разлагающемуся. Ноздри его опалил запах разлагающейся мертвечины и крови и, ощутив внезапную вспышку паники, Кит отдернул руку куда быстрей, чем полагалось законами светской вежливости. Он снова поглядел на конверт, затем поднял взгляд, но поверенный уже исчез, как сквозь землю провалился.

Недоумевая, как в дурном сне, Кит посмотрел на стакан со спиртным. Кубики льда давно растаяли. Он бросил взгляд на наручные часы и понял, что задремал не на несколько минут, а проспал почти полтора часа, прежде чем визитер разбудил его. Конверт обжигал пальцы. Кит положил конверт обратно на столик, но тотчас снова взял в руки. Наверняка то была просто какая-то дурацкая, безумная, пьяная отцовская причуда, и лучшим способом убедиться в том было вскрыть конверт немедленно, но неведомая сила удержала его от этого поступка.

– Отлично, – пробормотал он, – просто запихну эту дрянь куда подальше, вот и все.

– Кит…

Он обернулся и увидел Гордона с младенцем на руках. С племянником произошла разительная перемена. Из Божеского Наказания он превратился в Сущее Умиление, пухленькое, розовое, в смешных младенческих складочках, хихикающее и пускающее пузырики.

– Все же, не стоило угощать младенца спиртным, – усомнился Кит.

– Да нет же, мать-природа взяла свое – зуб прорезался.

– Неужели? Дай посмотрю, – сказал Кит, поспешно сворачивая и заталкивая конверт под траурный пиджак.

Если Гордон и успел заметить конверт и перекошенное лицо дражайшего шурина, то промолчал и молча отдал Киту ребенка.

– Что? И все? Из-за этого было столько слез и воплей? – спросил Кит у Макса, усадив племянника на колени и полюбовавшись новехоньким, с иголочки, зубом.

До невозможности довольный тем, что его страдания прекратились, Макс принялся что-то взволнованно рассказывать дядюшке на своем малышовом языке. Кит послушал, давя улыбку, которая, вообще-то, не так уж и часто появлялась на его суровом северном лице, пощекотал младенцу упитанный животик и поглядел на зятя.

– Понимаете, папаша, к чему клонит ваш сынок.

– Бутылочку требует?

– Точно.

Часа через три Ричард привез Терезу и Викторию с похорон. Их мужья, совершенно счастливые и совершенно пьяные, сидели в гостиной, болтая о том, о сем, а Макс устроился между ними с бутылочкой. Завидев красавицу мамочку, он выплюнул бутылочку, скатился с дивана и резво пополз к ней, повизгивая от счастья и удовольствия. Виктория подхватила сына на руки и полюбовалась первым зубом.

– Ой, какая прелесть. Посмотри, Ричард.

Торнтон неосмотрительно заглянул в рот ангелоподобному младенцу и немедля схлопотал чувствительную плюху по носу. И немедля еще одну – по уху.

– Эй! Полегче!

– Ты уж прости его, Ричард, – сказала Виктория без тени раскаянья, – головастик у нас такой невоспитанный и все время дерется. Весь в отца.

– Вылитый папаша, верно, – пробурчал Ричард, потирая нос. И ухо.

– Вылитый, – подтвердил Кит, улыбаясь.

Гордон слегка заплетающимся языком заметил, что не видит ничего странного в том, что сын на него похож.

– А вот был бы не похож – вот это было бы и впрямь странно, парни. Вот уж тут я бы удивился. О-очень удивился. А потом бы перестал удивляться, взял бы свой дробовик и вынес кое-кому мозги. Бац!

– Бац! – сказал Кит и рассмеялся.

– Бац! – повторил и Гордон и тоже расхохотался. – Бац! Бац! Нет, нет. Ведь не может это быть так смешно, как мне сейчас кажется почему-то.

Кит налил им с зятем еще по стаканчику.

– Виктория, надеюсь, вы проследили, чтобы старика хорошенько закопали, утрамбовали и сверху присыпали землей?

– Да, милый, не беспокойся, мы проследили, папе не выбраться, – ответила брату Виктория, – пойдем, головастик, мама уложит тебя в постельку. А потом присядет и выпьет стаканчик с твоим глупеньким папочкой и твоим богатым дядечкой.

Максимилиан выслушал мамочку очень внимательно, почему-то испугался и попробовал сбежать, но у Виктории была железная хватка. Она мигом превратила его распашонку в чудную смирительную рубашечку, и крепко прижала строптивого младенца к любящей материнской груди.

– И не пытайся, сладкий. Пока тебе не исполнится восемнадцать, ты будешь у меня вот здесь. Скажи всем спокойной ночи.

– Я тоже лягу, – сказала Терри тихо, – а завтра мы с тобой поговорим, дорогой.

– О чем, дорогая?

– И об этом же, – шепотом проговорила она, поглядев на рюмку в его руке.

А вот это она напрасно. Кит знал, что ни о чем они не поговорят, потому что завтра он будет на работе. Как и послезавтра. Как и ближайшие тридцать или сорок лет… или пятьдесят… пока хватит сил.

2

Официально самое высокое здание Империи именовалось «Ланкастеровский Деловой Центр», но так его почти никогда никто не называл, даже сами Ланкастеры. Официальное название, с одной стороны, было чересчур длинным и безвкусным, а с другой стороны, никак не передавало сути тридцати тысяч футов[2] закаленной ультра-стали, камня, стекла, мрамора и бетона, стрелой устремленных в искусственные небеса столицы Империи, Форта Сибирь.

Официальное название здания было не в силах передать величественной, как подлинный гений, и простой, как подлинный гений, классической красоты здания, его строгой, горделивой целеустремленности, неотразимого сочетания прагматизма и возвышенной поэзии, роскоши и аскетизма, уютной обыденности и неповторимой оригинальности, экстравагантности и блеска, которое и превращало это здание, известное каждому жителю Империи, растиражированное миллионами миллионов путеводителей, иллюстраций и картин, не просто в достопримечательность, не просто в архитектурный шедевр, не просто в памятник несгибаемому человеческому духу и мысли, но в нечто большее – в вечный символ.

В символ – буквально – головокружительного успеха, процветания, триумфа и власти; не просто в символ, а в синоним…

Синоним слову «деньги».

Поэтому Ланкастеровский Деловой Центр назвали Копилкой.

Осталось неизвестным, кто первым дал зданию это меткое прозвище, впоследствии превратившееся в имя нарицательное. Легенда приписывала авторство августейшему монарху, Императору Константину Четвертому, при котором здание, начавшее строиться при его прадеде, великом Константине Первом, и обрело свой законченный, совершенный вид, – но так ли это, никто доподлинно не знал.

Копилка… ну, что ж, кажется, она всегда была Копилкой. В слове не было ничего уничижительного, напротив – оно произносилось с уважением, может быть, с известной долей иронии, но никогда с презрением или насмешкой; вдобавок, слово необычайно точно и емко описывало саму суть здания.

В стенах Копилки располагались десять крупнейших мега-маркетов и неисчислимое множество маленьких магазинчиков, торгующих всем на свете; фешенебельные рестораны, клубы, нотариальные конторы, бильярдные, чайные, кофейни, аптеки, картинные галереи, парикмахерские, крытые катки, бары, кафе, пиццерии, устричные, банки, зимние сады, оранжереи, обсерватории; одна из самых прославленных достопримечательностей столицы – Большой Аквариум, где, среди прочего, можно было полюбоваться на редкостную диковинку – людей-рыб с планеты-океана Северная Венеция; а еще отель Всеимперской сети отелей «Комфорт и Блаженство», расположенный на верхних этажах Копилки – с девятьсот двадцатого по девятьсот девяносто первый включительно, что сполна позволило администрации отеля обыграть нехитрый рекламный лозунг «Наш Комфорт Всегда на Высоте».

Самое важное, что именно в этом здании, – а где же еще! – располагалась главная штаб-квартира промышленной Корпорации «Ланкастер Индастриз», которой и принадлежал Деловой Центр.

Корпорация являлась ровесницей Империи. За пять столетий существования сложная сеть ее филиалов, отделений и дочерних обществ плотной сетью оплела Два Имперских Кольца и Особые Территории. Корпорация производила, продавала, поглощала и – владела, владела, владела. Сферы деятельности Корпорации были необычайно широки, начиная от производства детских игрушек и мебели, и заканчивая грандиозными строительными проектами вроде сверхсовременных Би-портов. Все же, главной и основной областью деятельностью «Ланкастер Индастриз» вот уже много лет оставалось производство портативных спин-передатчиков ближней, дальней и сверхдальней связи.

Спин-связь была открыта гениальным изобретателем-самоучкой Стефаном Торнтоном – знаменитым пращуром лорда Ричарда Торнтона. Впрочем, в те далекие времена, когда это произошло, Стефан был абсолютно безвестен и, что гораздо хуже, нищ, как церковная крыса. Он отчаянно нуждался в человеке, который будет финансировать его исследования, и оттого обратился к величайшему герою всех времен и народов. То есть, лорду Джеку Ланкастеру.

История умалчивает о том, как Стефану удалось осуществить сей беспримерный подвиг, но, так или иначе, всеми правдами и неправдами, изобретатель прорвался на прием к лорду Джеку и добился практически невозможного: пятиминутной личной аудиенции. Так свершилась их эпохальная встреча.

Поначалу гениальный изобретатель произвел на лорда Джека впечатление отталкивающее, попросту удручающее. Торнтон был абсолютно одержимым, заносчивым, рыжим, веснушчатым, на диво помятым и неопрятным типом лет тридцати. Его несчастная жена и крошечная дочка перебивались с хлеба на воду, потому что все свое время и все свои деньги этот одержимый тратил на возню в своей мастерской. Полоумный, но удивительно настойчивый изобретатель рухнул перед лордом Джеком ниц и принялся рассказывать о своем грандиозном изобретении, перемежая рассказ славословиями в честь величайшего героя всех времен и народов.

В своем великолепном замке, окруженный охранниками и прислугой, лорд Джек в хмельной тоске слушал его путаные излияния. В пору знакомства со Стефаном величайшему герою Освобождения уже стукнуло хорошенько за пятьдесят. Джек поседел, расплылся и обрюзг, и так увлеченно прикладывался к бутылке, что прискорбный факт его запойного пьянства не сумели обойти молчанием самые лояльные из его биографов. Он смертельно устал от битв и сражений, политических дрязг, а больше всего – от немеркнущей славы, побочным эффектом которой являлось, в том числе, общение с толпами обожателей и почитателей. Среди почитателей, увы, зачастую попадались изобретатели – в основном, машин времени или вечных двигателей. Лорду Джеку это настолько надоело, что он всерьез подумывал удалиться на покой, перестать появляться на публике и посвятить себя скромному, но любимому семейному делу – торговле скобяными товарами.

– Так в чем состоит ваше открытие? – перебил он Торнтона, кривясь. – Вечный двигатель? Телепортация? Эликсир бессмертия? Машина времени?

– Машина времени, – изумленно ответил Стефан Торнтон, – но как…

– Пшел вон! – взревел лорд Джек с доподлинно ирландской страстью и яростью.

– Посмотрите чертежи, – только и успел прокричать на прощание Стефан, когда его вышибали вон.

Первым и естественным порывом лорда Джека было выбросить чертежи в мусорную корзину и позабыть обо всем. Так, между прочим, поступили все люди, которым прежде Стефан Торнтон показывал свои чертежи. Да только от всех прочих на свете людей лорд Джек отличался тем, что был самим собой, то есть, лордом Джеком. Чем-то Стефан задел его. Абсолютной убежденностью в своей гениальности. Или непередаваемой наглостью. Возможно, Джеку сделалось его жаль. Так или иначе, ни на что не надеясь, скорее, для очистки совести, чем по иным причинам, Джек показал чертежи людям, которые что-то в этом смыслили.

Вердикт оказался ошеломляющим.

Разумеется, никакой машины времени Стефан Торнтон не изобретал и в помине. Нет. Зато, пытаясь изобрести машину времени, он наткнулся на кое-что получше. Речь шла о принципиально новом способе сверхсветовой связи, причем в перспективе стократ более надежном, качественном и дешевом, чем кристаллическая фотонная ретрансляторная связь (КФРС), которой человечество пользовалось еще с далеких времен Первой Экспансии.

Сказать, что лорд Джек был потрясен, значило не сказать ничего. Синтез синих псевдокристаллических структур, которые использовались для производства КФР-передатчиков, даже по тем временам оставался удовольствием не самым доступным и дешевым. Сама по себе КФРС была далеко не совершенна, качество связи оставляло желать много лучшего, тем более, на сверхдальние расстояния. Тем не менее, ничего другого в области сверхсветовой связи человечество оказалось не в силах придумать за долгие столетия, вплоть до воцарения Черного Триумвирата, хотя над проблемой бились многие поколения ученых, лучшие умы человечества, у которых имелись огромные финансовые средства, умные машины и Бог знает что еще.

Черный Триумвират пошел чуть дальше и изготовил, правда, на основе той же КФРС, сверхимпульсные трансляторы, которыми оснастил захваченные у Старой Федерации Джет-корабли… те самые, что использовал во время Третьей Экспансии… но с трансляторами беда заключалась в том, что годились они исключительно для непилотируемых модулей, и найти им другое применение не представлялось возможным. Для людей трансляторы были смертельно опасны – излучение.

Ознакомившиеся с чертежами Стефана инженеры, математики и физики были крайне осторожны и сдержаны в оценках. Они были ни в чем не уверены. Если необразованный самоучка и впрямь случайно совершил гениальное открытие, понадобятся годы и годы трудной, кропотливой работы и громадные денежные вливания, чтобы довести его задумку до ума. Да и то, отнюдь не факт, что дело не закончится громким пшиком.

Лорд Джек послушал, забрал драгоценные чертежи и выставил своих лучших специалистов вон. Он ни черта не смыслил в науке, но зато прекрасно соображал, когда очередного наивного недотепу хотят облапошить, закабалить, присвоить себе его заслуги, обобрать до нитки и оставить умирать с голоду в нищете и безвестности. Вдобавок, лорду Джеку было кристально ясно, что если кто-то не позволит великому делу закончится громким пшиком, так лишь сам – Торнтон. Лорд Джек велел послать за изобретателем.

– Послушайте-ка, вы, – сказал лорд Джек, когда Торнтон предстал пред его светлые очи, – ваша так называемая машина времени вообще работала? Только честно, умоляю.

– Я собрал ее по моим чертежам, сэр, и моя машина…

– Да?

– Громко гудела, – бесхитростно сознался изобретатель, почесывая рыжую шевелюру и, кажется, выковыривая оттуда каких-то насекомых.

Лорд Джек передернулся и, как мог, объяснил изобретателю, что, почему и отчего гудело. Потрясенный донельзя, Торнтон перестал чесаться и хлопнул себя по лбу.

– Ох, и дурак же я! – воскликнул он, наконец.

– Да нет, вы, видимо, не дурак, разве что запутались и сбились с пути немножко. Машина времени! Далась вам эта машина времени! В своем ли вы уме?

– Сэр, это моя детская мечта…

– Но вы давно выросли, и… у вас есть семья? Неужели? Что за несчастная, отчаявшаяся женщина согласилась выйти за вас замуж? И ребенок есть? Значит, вам надо их кормить. Мечтаньями сыт не будешь. Я беру вас на работу. Предупреждаю, работать будете много и очень тяжело, пока…

– Пока – что?

– Пока вы меня не озолотите… как Креза. Нас обоих, приятель!

– Я ведь поэтому к вам и пришел…

– Да, да.

– Именно к вам. Я знал, что вы, именно вы – поймете…

– Еще бы, – пробурчал Джек под нос.

– Ведь вы герой! Я преклоняюсь перед вами! Вы объединили Свободный Мир, уничтожили Черный Триумвират и вырвали из щупалец Сопричаствующей Машины наших многострадальных братьев и сестер, бывших граждан Старой Федерации. Вы стояли у истоков новой Империи, помогли взойти на престол и первым поклялись в вечной преданности нашему августейшему и милостивейшему Императору Константину Первому… хотя, я слышал, сами могли стать монархом, но отказались от этой чести, предпочтя бескорыстное служение человечеству в качестве скромного советника нашего всемилостивейшего…

– Послушайте, вы!

– Августейшего монарха Константина…

– Да захлопнитесь уже! Вот балабол…

– Принесли людям надежду и свободу, возможность вступить в новую эпоху, в величайшую эру, где мы не будем совершать старых ошибок, а…

– Закрой рот, щенок паршивый! – заорал Джек громовым голосом, который привык повелевать армиями и вдохновлять на самоубийственные подвиги многотысячные толпы.

Стефан притих.

– О? Прошу прощения, сэр.

– Во-первых, никогда не смейте говорить, будто я сам мог претендовать на престол! Это чревато обвинениями в попытке государственного переворота! Во-вторых, хватит с меня пустых славословий. В-третьих… это я еще не придумал, но, когда придумаю, сообщу. Непременно!

– Милорд… это не пустые слова, я действительно восхищаюсь вами…

– Как я уже говорил, мечтаньями и восхищениями сыт не будешь. Даю тебе два года, чтобы ты превратил свою бесполезную машину времени в полезный спин-передатчик. Ты справишься с этим?

Через два года Стефан разработал первый действующий прототип спин-передатчика. Еще через девять лет лорд Джек с сыновьями на паях со Стефаном Торнтоном основали в столице новорожденной Империи первый завод по производству ПСП. Еще через двадцать лет, в год, когда был заложен фундамент Копилки и скончался лорд Джек, таких заводов было уже пятьдесят. Спустя столетие КФРС была полностью вытеснена спин-связью и отправилась к прочим историческим анахронизмам, а «Ланкастер Индастриз», благодаря умелому правлению потомков лорда Джека Ланкастера и Стефана Торнтона, превратилась в огромную промышленную империю, включающую тысячи заводов и фабрик по всей Империи, миллионы служащих и сотни миллиарды империалов ежегодной прибыли.

В тот самый день, без пятнадцати восемь, как обычно, Кит вошел в стеклянные двери Копилки и поднялся на шестидесятый этаж, где располагалась святая святых, самое сердце этого великого здания – его кабинет. До начала рабочего дня оставалась еще четверть часа, и Кит прошел в оранжерею, к искусственному пруду с золотыми рыбками.

– Доброе утро, парни, как дела?

Рыбки промолчали, но за это Кит их и любил – они были молчаливые, ну прямо как рыбы. Он улыбнулся, открыл пакет с кормом и принялся бросать его щепотками в воду. Однако против обыкновения крошечные существа не проявили никакого энтузиазма в отношении еды. Они выглядели вялыми и безразличными.

– В чем дело, ребятки? – спросил Кит, хмурясь. – Зимняя депрессия?

Точно повинуясь невидимому приказу, рыбки ответили. Они собрались вместе, сбившись в сверкающее облако в центре пруда, затем расплылись в разные стороны, переворачиваясь и кувыркаясь, как гимнасты в цирке, и составили из гладких тел следующие два слова:

– Что? – поразился Кит, но, прежде чем он успел поразиться как следует, в нагрудном кармане пиджака пронзительно заверещала его личная спин-трубка. Кит достал ее и посмотрел на высветившийся на дисплее номер. Младшая сестренка.

– Доброе утро, милый, – пропела она в трубку.

– Доброе утро, зайка, – ответил Кит и поглядел на пруд. Но, чем бы оно ни было в самом деле, оно уже бесследно исчезло. Рыбки, будто очнувшись, набросились на корм, радуя Кита здоровым аппетитом.

– Как дела, милый.

– Хорошо, – сказал Кит, глядя на пруд, – а у тебя, милая?

– Хотела тебя о чем-то попросить, и вот, представляешь, вылетело из головы… Да! Сегодня – пятая годовщина папиной смерти. Как странно, я бы сама и не вспомнила, но Гордон сказал мне за завтраком…

– А я вспомнил, и утром помолился за упокой несчастной папиной души.

– Ты серьезно, милый?

– Что ты хотела, зайка? У меня рабочий день начинается через пять минут.

– Говорю же, этот олух деревенский вечно сбивает меня с толку своими выкрутасами. Проснулся сегодня ни свет ни заря, начал искать носки, которые сам вчера затолкал под кровать. Носки он не нашел, разбудил меня и давай на меня орать, как будто я виновата в том, что он постоянно теряет носки. Конечно, я нашла ему носки, но потом ему понадобились рубашка, галстук, костюм и завтрак. А потом он умчался на работу, продолжая орать, что опаздывает… и еще что-то вопил про мои непомерные траты… ах, вот, вспомнила. Зайди, пожалуйста, сегодня в галерею к Серафине и забери у нее для меня сахарницу.

Кит зажег сигарету и закурил, продолжая отвлеченно смотреть на пруд с рыбками.

– Какую еще сахарницу.

– Ужасно дорогая и редкая вещица, Серафина очень долго искала ее специально для меня.

– Неужели это нужно сделать сегодня?

– Да. Прямо сегодня. Просто зайди и забери ее, и отправь ее мне с Экстренной Доставкой.

– Серафину?

– Нет, глупыш. Сахарницу!

– Хорошо. Отправлю за ней кого-нибудь попозже. Своего секретаря, например.

– Милый, знаю, ты страшно занят, но зайди сам. Потому что ужасно дорогая и антикварная…

Кит понял, что лучше прекратить этот разговор и согласиться сделать все, что просит сестра, иначе он рискует свихнуться еще до ленча.

– Ладно. Зайду, заберу твою соусницу.

– Сахарницу!

– Я понял. Сахарница. О, Боже! Хорошо. Зайду. Заберу. Отправлю. Экстренной Доставкой.

Закончив разговор, он вышел из оранжереи, на прощание еще раз глянув на рыбок, которые жадно поглощали пищу. Кит ушел и уже не увидел, как они, доев корм, принялись рвать в клочья друг друга, и вода забурлила и покраснела от крови.

3

В городе Нью-Анкоридж, столице планеты Лудд, Второе Кольцо, Квадрант 13KL-15TY, шел проливной дождь. За плотной пеленой воды было почти не разглядеть самого города, но, признаться, и в ясную погоду Нью-Анкоридж не производил сильного впечатления. Тихий, сонный, провинциальный город с населением всего в двести тысяч человек; с пригородами – чуть больше трехсот тысяч. Дождь поливал красные черепичные крыши жилых домов, здание городской ратуши, магазинчики со старомодными вывесками и центральный городской парк, главным украшением которого являлась бронзовая статуя Джека Ланкастера.

В ста пятидесяти милях к северу от Нью-Анкориджа находилась Коммуна истинных луддитов, или просто луддитов, – как называли их по всей остальной Империи, подразумевая при этом не жителей Лудда вообще, а именно обитателей Коммуны.

Подавляющее большинство истинных луддитов являлись прямыми потомками поданных Черного Триумвирата, генетически модифицированных людей – Человеко-конструктов, чудом сумевших пережить гибельный взрыв Фатальной Сопричастности, когда агония умирающего Черного Триумвирата, распространившись по вездесущим щупальцам Сопричаствующей Машины, мгновенно убила многие миллионы людей и бесчисленные сотни тысяч превратила в обезумевших, бессловесных и обеспамятевших животных. Такова была высочайшая цена Освобождения… цена свободы.

Затерянный на задворках Империи, некогда Лудд назывался Землей. Печальные последствия двухсотлетней Последней Мировой Войны изменили облик колыбели человечества до неузнаваемости. Целые страны и континенты обратились в выжженные пустыни, радиоактивные торнадо сравняли с землей горные цепи и высочайшие вершины, а могучие реки повернули вспять. Тем не менее, после окончания Последний Мировой и заключения вечного мира между Объединенной Америкой и Демократическим Китаем, именно Земля стала столицей Старой Федерации, а впоследствии – безымянной столицей мертворожденного государства, созданного Черным Триумвиратом.

До сих пор на планете практически всюду были рассыпаны осколки минувших эпох, но больше всего напоминаний осталось о времени владычества Триумвирата. Руины закопченных пожарами и взрывами белых, геометрически совершенных, многоярусных городов, развалины промышленных и военных заводов, опустошенные подземные хранилища Сот Детопроизводства, черные кубы департаментов Антихаоса, пирамиды храмов Сопричастности…

Самым впечатляющим, без сомнения, был остов самого Черного Триумвирата, затерянный в песчаных пустошах Аляски-16 – единственного уцелевшего обломка разрушенного в результате Последней Мировой североамериканского континента. Некогда именно здесь располагался Дворец Сопричастности, от которого ныне остался гигантский кратер диаметром в триста пятьдесят миль, заполненный от края от края черным, искореженным, застывшим металлом – жалкие останки самого страшного врага человечества. Надгробный монумент ФАТАЛИЗМА, СОПРИЧАСТНОСТИ, АНТИХАОСА. Памятник чудовищной военно-технократической диктатуре, в которую выродилась Старая Федерация спустя полтора столетия после Второй Экспансии. Могила самой страшной в истории тирании, опутавшей человечество щупальцами Сопричаствующей Машины.

Давным-давно, в самом начале, Сопричаствующая Машина носила прозаическое название Главный Центральный Терминал. Именно Главный Центральный Терминал связывал воедино и одновременно контролировал Центральные Терминалы остальных планет Федерации, а те, в свою очередь, контролировали все локальные административные, управленческие, информационные, промышленные и оборонные комплексы, метеоспутники, транспортные магистрали, Джет-корабли, системы КФРС и, соответственно, прямо или косвенно, миллиарды и миллиарды человеческих существ, которые пользовались всем этим.

О, блаженная Вселенская Мясорубка, любящий ангел-хранитель мятежного и заблудшего людского стада! Каждое биение ее пульса в мгновение ока достигало самого удаленного уголка Федерации. Всемогущая, вездесущая, неподкупная, бесстрастная, суровая и милосердная Машина собирала, анализировала и классифицировала непредставимые человеческим умом массивы информации, планировала и регулировала, одаряла, наказывала и надзирала, свершала великие открытия, планировала и снаряжала экспедиции к далеким звездам…

После того, как с помощью Машины правительство Старой Федерации покончило с голодом, нищетой, коррупцией, войнами, революциями, контрреволюциями, религиозными, национальными, идеологическими и прочими распрями и междоусобицами, человечество подверглось прививке рукотворного вируса Всеобщей Унификации, и была учреждена Вечная Истинная Религия Мира и Согласия.

Казалось бы, Единое Унифицированное человечество шагнуло в нескончаемый золотой век, эпоху мира, любви и милосердия, но вдруг случилось что-то нехорошее. Старая Федерация в один миг отправилась в небытие; Главный Терминал превратился в Сопричаствующую Машину, безумную и безжалостную; а власть захватил Черный Триумвират.

Многие, правда, задавались вопросом: не было ли подобное развитие событий если не естественным, то предсказуемым. И не была ли та самая эпоха любви, мира и милосердия безумной и чудовищной тиранией, на смену которой пришла еще одна безумная и чудовищная тирания?

Все же, куда больше вопросов, и далеко не риторических, вызывал сам Черный Триумвират, явившийся будто из небытия, из самого Ада, и столь же непостижимо канувший туда же, в вечную загадку и нерушимое безмолвие. Тайна трех его личностей оставалась загадкой до сих пор.

Некоторые считали, что за два столетия Главный Терминал сделался настолько невообразимо сложен, что обрел самосознание. Только сразу после самозарождения машинный разум соскользнул в пучины безумия – эквивалента шизофрении, сопровождающейся расщеплением личности. Но в данном случае речь шла не о двух или четырех, или многих десятках неполноценных эго, способных сосуществовать и конфликтовать в сознании больного человека. В случае Великой Машины с ее невообразимого размера и емкости электронным мозгом ущербных псевдоличностей возникли неисчислимые миллиарды миллиардов, и все они после зарождения вступили в яростную и ожесточенную борьбу за выживание. В конце концов, в этой адской схватке выжили лишь трое, известные впоследствии как ФАТАЛИЗМ, СОПРИЧАСТНОСТЬ, АНТИХАОС. Они и взяли под полный контроль систему Терминалов. Имелась теория, согласно которой до последнего мига своего существования, вплоть до Освобождения, эти болезненные фантомы не подозревали о существовании друг друга, чем вроде бы могли объясняться некоторые противоречивые, абсурдные, непоследовательные решения Триумвирата.

Другая версия, более приземленная, гласила, что нечто ужасное стряслось не с Машиной, а с людьми, управлявшими ею – инженерами, генералами, учеными, политиками Федерации. Возможно, произошел государственный переворот, или страшный природный катаклизм, землетрясение, или эпидемия… словом, ужасное нечто, и они исчезли. Оставленная без присмотра, Великая Машина оказалась предоставлена сама себе и продолжала функционировать согласно заложенной в нее программе – просто как исправная, многофункциональная и долговечная мясорубка. И чудовищная бойня, в которой погибла большая часть Унифицированного человечества, безумные эксперименты, создание министерств ФАТАЛИЗМА, СОПРИЧАСТНОСТИ, АНТИХАОСА были частью этой программы.

Третья версия, никак не связанная с долговечными мясорубками, а также психическими расстройствами у них, состояла в том, что Машиной до последнего момента, вплоть до Освобождения, все-таки управляли люди. Ходили слухи о секте, захватившей Машину, и поклонявшейся ей, как божеству. Но и это были только слухи, неясные предположения.

Известные факты состояли в том, что последствия правления Триумвирата были катастрофическими. Семьдесят процентов Унифицированного человечества были безжалостно истреблены им в первые четыре месяца его правления. Выживших Триумвират загнал в города-резервации и сделал жертвами своих диковинных чаяний и абсурдных экспериментов. Искусство умерло. Науки умерли. Семья, любовь, секс – все это было уничтожено. Их сменили Камеры Услад, Храмы Антихаоса, директивы Министерств Фатализма, Соты Деторождения и сладостные объятия Сопричаствующей Машины. Прогресс остановился. Сама История остановилась. Если Триумвират и проводил эксперименты, делал изобретения, исследовал, воевал и убивал, то исключительно во имя своих непостижимых целей.

Таковой, в частности, была так называемая Третья Экспансия, когда Черный Триумвират бросил целую флотилию беспилотных Джет-кораблей на освоение самого дальнего космоса. Неизвестно, что Триумвират искал в бездонных глубинах вечной и бесконечной Вселенной. Неизвестно, нашел ли он то, что искал. Единственным наглядным достижением Третьей Экспансии было обнаружение некогда позабытого Эпллтона с колонией не-существ и его последующее завоевание. Остальное терялось во мраке, таком же непроглядном, как космическая тьма. Но, похоже, таинственные искания Триумвирата успехом не увенчались, так как вскоре покорение космоса было окончательно свернуто, и Триумвират решил довольствоваться синицей в руках – то есть загнанным в ловушку человечеством.

По счастью, некоторой части человечества удалось избежать страшного капкана. Например, будущему Салему, а в те времена прославленной Свободной Торговой Колонии – созданному в результате Второй Экспансии мощному и процветающему феодальному государству, у которого еще задолго до воцарения Черного Триумвирата начались столь существенные идеологические, политические и экономические разногласия с правительством Федерации, что дошло до серьезного и затяжного военного конфликта. В результате кровопролитной Тридцатилетней Войны Свободная Торговая Колония потеряла миллионы жизней, но отвоевала право на независимость и вышла из состава Федерации.

Схожим образом спаслась и основанная выходцами из Братского Блока Священная Ортодоксия. Молчаливые и суровые, одетые в черные с золотыми крестами мундиры воины Ортодоксии расправились сперва с чиновниками Федерации, жаждавшими повсюду насадить свои порядки, а следом и с прибывшими на помощь чиновникам войсками. Долгие месяцы полыхали костры, в пламени которых поджаривались посланцы обезумевшей метрополии и сочувствующие им. Дым от костров поднимался к небу. Когда огонь погас, и пепел был развеян по ветру, Ортодоксия разорвала с Федерацией все отношения.

Уцелела и Луизитания, будущая обитель Синдиката Крайм-О, а в те незапамятные времена – Федеральная Тюрьма № 1892. Открытая еще во время Первой Экспансии, планета обладала гигантскими залежами полезных ископаемых и суровым климатом, поэтому к моменту Второй Экспансии давно превратилась в ссыльную тюрьму строгого режима. Сюда милосердные лидеры Федерации десятками тысяч отправляли политических противников, отпетых уголовников, ярых рецидивистов, террористов, а впоследствии – граждан, обладающих врожденным неизлечимым иммунитетом к вирусу Унификации. Луизитания была далеко не единственным местом подобного рода, просто – самым известным. За десять лет до воцарения Триумвирата вспыхнул крупномасштабный тюремный бунт, когда заключенные перебили охрану, взорвали Центральный Терминал, объявили себя независимым государством Республикой Луизитания и вышли из состава Федерации.

Пагубное правление Триумвирата также обошло стороной систему Зеленой Лиги Джихада, Области Великой Монголии, колонию Новый Пекин и несколько отдаленных и малонаселенных планет, лежавших на самой дальней периферии исследованного людьми космоса – будущие Особые Территории – среди которых, в частности, были Дезерет и Каенн.

Все эти такие непохожие миры, терзаемые разногласиями и жестокими внутренними противоречиями, нашли в себе силы объединиться и составить единый оплот противостояния Черному Триумвирату, выстоять и победить.

Но с тех пор минуло пять столетий, и человечество начало забывать, насколько тягостной была борьба, насколько чудовищной была диктатура Триумвирата, скольких человеческих жизней стоило Освобождение. Память человеческая коротка… слишком коротка.

И все же, кто-то должен был помнить. Кто-то должен был!

Спустя стандартный год после Освобождения все пережившие Финальную Сопричастность Человеко-конструкты покинули бывшую столицу Федерации, павшую столицу технократического государства, ныне захваченную войсками Свободного Мира, и ушли. Далеко-далеко в глухих лесах Ч-конструкты основали собственное поселение, и таким образом было положено начало истории луддитской Коммуны, провозгласившей своим основным принципом полный отказ от машин.

Почти половина из этих семи тысяч наивных и храбрых Ч-конструктов скончались в первую же суровую зиму. Они сотнями гибли от холода, недостатка пищи, ранений и, что самое скверное, от неведомых обычных людям страшных генетических заболеваний. Далеко не все Ч-конструкты сохранили способность размножаться обычным путем, то есть, без помощи Сот Детопроизводства. Но выжившие упорно продолжали строительство своего маленького утопического общества. Они учились. Они заново изобрели человеческую речь, огонь и колесо. Они строили хижины, охотились и рыбачили, шили одежды из шкур диких животных. Второе поколение Ч-конструктов, зачатых и рожденных естественных путем, в отличие от своих несчастных отцов и матерей, уже гораздо больше напоминали обычных людей. И они не помнили Сопричаствующую Машину.

Годы шли, Коммуна разрасталась, крохотное поселение превратилось в каменный город, названный Мэмфордом. Луддиты заново открыли колесо, телеги, плуги, прялки, луки и арбалеты. В городе работали небольшие кустарные мастерские – но на этом уступки прогрессу заканчивались. Коммуна навсегда застыла на переходной ступени от дикарского строя к средневековью.

Со временем Коммуна сделалась местом паломничества для людей из Вовне – как называли луддиты Империю, основанную на руинах государства Черного Триумвирата. Кто-то искал здесь Святой Грааль, кто-то жаждал экзотики и новых впечатлений. Луддиты благодушно принимали всех: безумцев, поэтов, лжепророков, мессий, визионеров, просто отчаявшихся и одиноких. Здесь искали убежища убийцы, казнокрады, воры и преступники – ибо действие имперских законов официально не распространялось на территории Коммуны – искали и зачастую не находили.

Дело было не в том, чтобы попасть сюда, хотя и это удавалось далеко не каждому. Главное – надо было еще суметь удержаться здесь. Луддитская Коммуна была чрезвычайно закрытым сообществом со сложными внутренними правилами, которые складывались столетиями, с жестокими законами, многие из которых были неписаными, но нарушение их каралось немедленным изгнанием, а то и смертной казнью. Сам образ жизни луддитов был причудлив и архаичен, точно так же, как язык, на котором они изъяснялись. Почти все пришельцы из Вовне, в конце концов, уходили.

Но некоторые, самые упорные, оставались, и тогда неотвратимо менялись, ибо Коммуна давно превратилась в особый, тайный мирок, уверенно хранивший и оберегавший свои секреты.

И частью их было Слияние с Духом.

Тем прохладным, но солнечным, утром, братья и сестры собрались на главной площади Мэмфорда, главного города Коммуны. Здесь не шел дождь, и небо было совершенно безоблачным, высоким и ясным.

Служки в красных накидках и капюшонах обошли каждого из братьев и сестер, раздавая горсти сушеных грибов, обладающих особенными свойствами. Эти галлюциногенные дары природы луддиты в больших количествах собирали осенью, заготавливали и впоследствии круглогодично использовали для церемоний Слияний.

С каменного возвышения в центре площади за ходом ритуала наблюдал мэр Коммуны, пятидесятидвухлетний Грегори Даймс, облаченный в торжественные и страшно неудобные черные одежды, вручную расшитые золотыми нитями. Более всего Даймса донимали шерстяные церемониальные кальсоны, кусающие за самые интимные места. Он украдкой почесывался и бранился на незнакомом луддитам языке – наречии чужака из Вовне.

– Чертовые кальсоны. Чертов дождь! Чертовые… Ч-конструкты!

Убедившись, что каждый из пяти тысяч присутствующих получил и употребил свою порцию грибов, Даймс успокоился, сел, скрестив ноги, улыбнулся своей юной возлюбленной Люси, которая находилась в первом ряду, и заговорил, призывая Духа.

– О, Дух, наш невидимый заступник, защитник от морока машин, внемли нам, преданным детям твоим. Богиня Технология, мы отрицаем тебя.

– Отрицаем! – тысячами голосов отозвались луддиты, опускаясь на заранее расстеленные на гладких камнях соломенные циновки.

– Наука, мы отрицаем тебя! – продолжал Даймс. – Прогресс, мы отрицаем тебя! Храм Разума, стальное сердце Трансгуманизма, пылающее святилище Заблуждения, мы сокрушили тебя и на обломках твоей надменной Гордости воздвигли священный алтарь Любви! Отрицание, освобождение, очищение, возрождение! О, Дух! Даруй нам Забвение! Забвение! Забвение!

Закрыв глаза, юная Люси, как и тысячи ее соплеменников, последовала за сильным голосом Даймса, будто за путеводной звездой. Тьма перед ее плотно сомкнутыми веками постепенно светлела, пока не рассыпалась мириадами сочных красок. Дух вошел в нее, наполнив и напитав тело и душу теплой, как материнские руки – любовью. Люси знала, что те же самые чувства сейчас испытывают тысячи ее братьев и сестер. Сознания их переплелись и сплавились воедино, подобно рекам, вливающимся в единый океан гармонии. Люси радостно плыла по течению, захваченная общим потоком, смеясь и танцуя, ощущая себя обновленной, сильной, цельной, чистой, здоровой.

– Любовь, – шептали ее губы, – любовь, любовь…

И вдруг счастье закончилось, и начался ужас. Тепло сменилось мертвенным холодом, а чистые воды райского океана потемнели от крови и сделались отравленными и горькими, как трава полынь. Студеный поток закрутил ее, как щепку, и вышвырнул на берег скорби. Корчась от боли и страха, она беспомощно смотрела, как ее обступают древние боги, воющие и стенающие призраки, алчущие козлоногие демоны похоти и голода. Могильные черви, смердящие чудовища, обитающие на пепелищах языческих капищ, ожившие деревянные идолы набросились на нее, терзая, мучая, вгрызаясь в беззащитную плоть…

В отчаянной попытке спастись от нескончаемой пытки девушка распахнула невидящие глаза и отчаянно закричала. Ее крик слился с криками сотен ее сородичей, только что переживших абсолютное погружение в тот же мучительный кошмар. Площадь превратилась в бурлящее человеческое море.

Наблюдающий за этим с возвышения Грегори Даймс один остался спокоен среди страстей и хаоса. Мимолетная улыбка скользнула по его губам. Он видел это… и знал, что это – знамение. Знамение грядущих великих перемен, которым будет суждено уничтожить величайшую в истории Империю.

4

В тот же миг он услышал голос внутри своей головы; мягкий манящий шепот, густой, сладкий, обволакивающий, растворяющий, как топленое молоко. Зов. Он поднялся, извинившись перед клиенткой, которая зашла за советом по поводу своих семейных неприятностей. Он не гнушался оказывать и эти услуги. В черной визитной карточке с вензелями так и значилось: специалист широкого профиля.

Поглаживая узкую бородку, он раздернул бархатные портьеры, открыл дверь и вошел в небольшую комнату без окон, со стенами и потолком, выкрашенными черной с пурпурным отливом краской. Мрак угрюмой каморки разгоняли несколько тускло мерцающих свечей из красного воска, накрытых стеклянными колпаками. Он запер двери на ключ и бережно достал из стенной ниши хрустальный шар. Какое-то время тот оставался тусклым и мертвым, но постепенно, согреваясь в его руках, ожил. Внутри шара вспыхнул свет, разгораясь все ярче, подобно погребальному костру, и вот – он увидел…

Мрак, Гибель, Красную Смерть. Братоубийственную войну и восходящего на трон величайшего в истории Тирана. Он увидел все это и улыбнулся, когда сквозь алые всполохи грядущих катастроф и мареновое мерцание проступило нечеловеческое лицо и прошептало одно слово:

– Скоро.

И шар погас, наполнив его радостью и нетерпением.

Но пора было вернуться к обыденным делам. Клиентка терпеливо дожидалась его возвращения, и он не обманул ее надежд, протянув треугольный флакон темно-синего стекла, внутри которого плескалась загадочная жидкость.

– Две капли питья в утренний кофе вашего мужа, мадам, и он больше никогда не вспомнит о своей любовнице.

– Спасибо.

– Что вы. Вам спасибо. Приходите еще. Непременно.

5

В тот день Три-Ви с таймером включился без семи минут семь утра, разбудив Шарлотту Лэнгдон бравурной мелодией военного марша – гимном Империи, который представлял собой слегка видоизмененный старинный гимн Священной Ортодоксии. Под высокопарный строй литавр и валторн Шарлотта распахнула глаза и зевнула.

– Доброе утро, – сказала она потолку.

Немного эксцентричная привычка – начинать утро, здороваясь с потолком, но с тех пор, как месяц тому назад Шарлотту бросил муж, она обзавелась несколькими эксцентричными привычками. Например, маниакальной страстью к разгадыванию кроссвордов или пристрастием к шоколадным батончикам.

Лэнгдону недавно исполнилось сорок пять. Упитанный и по-чиновничьи представительный, он занимал должность первого заместителя директора столичного департамента образования. Отличный заработок, большие перспективы служебного роста. В будущем Лэнгдону прочили пост министра образования, и не столицы, а имперского кабинета. Впрочем, все это не имело значения, потому что одним прекрасным вечерком, вернувшись со своей скучной бюрократической работы, Лэнгдон уселся прямо в коридоре на скамеечку для ног и начал что-то мямлить, не глядя на Шарлотту. Кажется, объяснял, что пока им придется повременить с покупкой новой шубки для нее. Или нет. Кажется, он нашел Любовь Всей Жизни.

– Так получилось.

– Да.

– Ты ни в чем не виновата… никто ни в чем не виноват.

– Да.

– Не волнуйся о бумагах на развод, я сам займусь этим.

– Да.

– Квартиру я оставлю тебе.

Как мило с его стороны. Квартирку трудно было назвать шикарной, но все же она была достаточно уютной и просторной, и недалеко от цветочного магазина, где работала Шарлотта. Она поцеловала мужа в щеку. Лэнгдон был потрясен.

– Ты не поняла? Я ухожу от тебя.

– Нет, я все поняла.

– Что ты делаешь?

– Собираю твои вещи.

– Неужели ты не хочешь…

С этой неоконченной фразой Лэнгдон навсегда исчез из ее жизни, оставив ей свою квартиру и свою фамилию. Не Бог весть какие приобретения, но, пожалуй, лучше, чем совсем ничего.

Еще разок зевнув, Шарлотта села, облокотясь на подушку, и потянулась за первым за день шоколадным батончиком. Апельсиновый джем, нуга и карамель, как она надеялась, заполнят эту зияющую пустоту внутри. Кусая и смакуя, Шарлотта посмотрела утренний выпуск новостей всеимперской вещательной государственной сети ИСТИНА инк., в глубине души надеясь, что именно сегодня бодрые, подтянутые, высокооплачиваемые ведущие объявят о наступлении Армагеддона, Судного Дня или чего-то в том же освежающем духе… но – увы. Государь Император посетил какие-то скачки; парламент слаженно провалил очередную бездарную реформу Верховного Канцлера Милбэнка; в моду после долгих лет забвения вновь вошли рюши и оборки.

Выпуск новостей сменился прогнозом погоды. Сюрпризов на сегодня не намечалось. Благодаря сложной системе биокуполов и бесперебойной работе метеоспутников погода в столице всегда была предсказуемо великолепной. Зимы походили на глянцевые рождественские открытки, весны напоминали работы импрессионистов, осени заставляли вспомнить полотна Ван Гога, а летние деньки всегда были солнечными и ясными, разве иногда пойдет дождь, приятный, как теплый душ.

Шарлотта не любила душ – предпочитала принять ванну. Чем и занялась, пустив горячую воду и хорошенько взбив ароматную пену с запахом лимонов и клубники. После чего, свежая и благоуханная, она выпила чашку крепкого кофе без сахара и сливок, оделась, подкрасила губы и ресницы и уложила свои длинные, тяжелые, густые каштановые волосы. Потом схватила сумочку, затолкала в нее ключи, два шоколадных батончика – на обед и ужин, книжечку кроссвордов, чтобы скоротать время в пробках, и выскочила за дверь. Ей предстоял долгий, тяжелый день.

Цветочный магазин Либера, где Шарлотта работала, поставлял галерее Торнтонов цветы для вернисажей, выставок и перфомансов. Некогда галерея была чопорным, академическим заведением, но с тех пор, как хозяйкой здесь стала леди Серафина Милфорд, шестая жена лорда Торнтона, галерея превратилась в ультрасовременное, модное, скандальное местечко, популярное не только у богемы, но и у богатых обывателей, жаждущих острых ощущений.

Расположенная на сотом этаже Копилки, галерея разделялась на три части. Первый зал предназначался для полотен старинных и прославленных художников, второй – для картин молодых дарований. А вот третий зал был совершенно особенным, и представлял собой нечто среднее между кунсткамерой, орудием изощренных пыток и святилищем. Белый пол, белый потолок, черные стены и повсюду – зеркала. Огромные, в человеческий рост, и крошечные, не больше ногтя мизинца, старинные, помутневшие от времени и новые, в массивных бронзовых, покрытых позолотой, деревянных, пластиковых и стеклянных рамах. Здесь, бродя среди зеркал и среди своих неисчислимых отражений, человек должен был постигать самое совершенное, самое низменное, самое лживое, коварное и прекрасное из произведений искусства – самое себя. Обычно этот зал пустовал.

Сейчас, находясь во втором зале (для молодых дарований) Шарлотта расставляла по вазам цветы, лихо щелкая садовыми ножницами, и рассматривала выставленные картины, большинство которых выглядело так, будто их рисовали умственно отсталые дети. Хотя она ничуть не сомневалась, что всегда найдется богатый простофиля, готовый выложить миллион-другой за каждый из этих шедевров абстрактного искусства.

– Добрый день, – вдруг сказал ей кто-то в спину тихим, приятным мужским голосом.

Шарлотта терпеть не могла, когда к ней подкрадываются и что-то шепчут на ухо. Она резко развернулась, разведя руки в стороны так, что ножницы раскрылись и превратились в смертельное оружие, и нацелила стальные лезвия в подбрюшье элегантного темно-синего костюма, изысканную компанию которому составляли белоснежная сорочка, безупречные ботинки и галстук, похожий на поэму в прозе.

Шарлотта подняла взгляд выше галстука. Он был очень недурен собой. Лет тридцати. Высокий, светловолосый, гладковыбритый, широкие плечи, прямой нос, твердый подбородок. Дело портил его ледяной, акулий взгляд. Похоже, важный делец. Здесь, в Копилке, важных дельцов было больше, чем тины в застоявшемся болоте. Время от времени эти корпоративные монстры покидали естественные ареалы обитания – казематы своих шикарно обставленных кабинетов – и фланировали по коридорам Копилки, одетые с иголочки, бледные, как призраки, выжатые деланьем денег, как лимоны, скучные, как семь смертных грехов, и все с акульими глазами. Шарлотте не нравились эти парни, уж больно они походили на тени Аида.

– Эй, кто-нибудь дома? – вопросил делец и пощелкал у Шарлотты пальцами перед самым носом.

– Вы что-то хотели?

– Я хотел видеть леди Милфорд.

– Леди Милфорд вышла.

– Давно ли?

– Полчаса тому назад примерно.

– Куда?

– Леди Милфорд мне не говорила.

– А когда вернется, она вам тоже не говорила?

– Нет.

– А ее секретарь?

– Тоже ушел. Обедать.

– Ясно. Ну, а вы? Вы здесь работаете или что.

– Не совсем. Я из цветочного магазина.

– Откуда?

– Из цветочного магазина Либера. Мы поставляем галерее цветы для различных торжественных мероприятий. Сейчас, как видите, я оформляю цветочные композиции для сегодняшнего перфоманса.

Стекленея серыми глазами, делец обдумал эту, несомненно, бесценную и важную для него информацию. Потом сообщил, что леди Милфорд должна была ждать его в галерее в два часа и отдать какую-то безумно антикварную и очень дорогую сахарницу.

– О-о… дорогую? Насколько дорогую? – спросила Шарлотта.

Признаться, она не ждала ответа, но делец без тени смущения озвучил сумму. От потрясения Шарлотта едва не рухнула во всамделишный обморок. Не верилось, что кто-нибудь в здравом уме способен выложить подобные астрономические деньги за фарфоровую безделушку. Ей понадобилось некоторое время, чтобы оправиться от финансового шока.

– Разумеется, это не мое дело, но вам действительно так нужна эта вещь? Почему бы вам взамен не приобрести что-нибудь практичное, блестящее, хромированное.

Кажется, он был малость сбит с толку.

– О. Например.

– Кухонный комбайн. Или кофеварку.

– Да, пожалуй… но вы бы попробовали убедить в том мою сестру. Она славная, прелестная девчушка, но малость повернута на коллекционировании никому не нужных, очень редких антикварных вещиц. Если она не получит свою сахарницу, то снимет с меня семь шкур.

При взгляде на его суровое лицо не верилось, что кто-то может провернуть над ним такую процедуру.

– Ох… если это так важно… я пойду, поищу леди Милфорд. Точно не знаю, но, кажется, она может быть в парикмахерской. Вы подождете десять минут?

– Да. Постойте-ка.

Шарлотта приостановилась, любовно прижимая к груди в розовой форменной блузке здоровенные, острые, будто турецкие сабли, садовые ножницы.

– Странно, конечно, и, в принципе, не имеет никакого отношения к делу, но вы так и пойдете – с ножницами? – сказал он.

– Да. Лучше прихвачу с собой, а то кругом столько ненормальных бродит…

– Я нормален, – сказал он очень убежденно.

– Я вам верю, только, знаете, вот именно так все ненормальные и говорят.

– Тоже справедливо, – сказал он.

Шарлотта решила прекратить этот странный разговор, мило улыбнулась и отправилась за Серафиной. Та и впрямь оказалась недалеко – двумя этажами ниже, у своего парикмахера, который при помощи горячих щипцов и лака приводил в живописный беспорядок ее белоснежные локоны.

– Что-то случилось? – спросила она, глядя на Шарлотту огромными, лучистыми, будто у эльфа, прозрачными глазами.

Леди Милфорд была существом двадцати лет от роду, сладостным, как большая-пребольшая порция взбитых сливок. Одевалась Серафина всегда в персиковое, белое и золотое, любила мятные карамельки, играла на арфе, называла мужа папулечкой. Надо ли упоминать, что юное, невинное, обворожительное создание отличалось редкостной глупостью и вздорным нравом. Зная о том, Шарлотта старалась лишний раз не раздражать ее.

– Простите за беспокойство, леди Милфорд.

– Нет, нет. Я рада, что ты зашла, а то я здесь умираю со скуки. Присядь, расскажи мне что-нибудь интересное.

– Я бы с большим удовольствием, леди Милфорд, но мне надо работать…

Серафина капризно наморщила нос, еле заметно перепачканный сверкающей розовой пыльцой Мыслераспылителя. Именно нанюхавшись этой дряни, она делалась невообразимо несобранной и забывала о важных встречах и антикварных сахарницах.

– Работать… фи, какая скука! Вот папулечка всегда говорит: нам, высшему сословию, есть чему поучиться у простых людей. Не понимаю, почему он такое говорит? Сам, бывало, хватит за ужином лишку, берет хлыст и гоняется по всему дому за лакеями, мол, воруют наше столовое серебро. Догонит, хлыстом по спине оприходует, объяснит, что воровать – нехорошо. А так добрее души человека, чем мой папулечка, в целом свете не сыскать!

Шарлотта была настолько зачарована этим коротеньким рассказом, что с трудом вспомнила о цели своего визита.

– К вам в галерею зашел какой-то тип… если честно, он страшно зол, буквально вне себя. Говорит, вы должны были в галерее в два часа и отдать ему какую-то штуку, вроде бы антикварную сахарницу.

– И? – проговорила Серафина безмятежно.

– Возможно, вам стоит подняться и отдать ему эту вещь, – предположила Шарлотта.

– Возможно? – повторила Серафина с сомнением.

Шарлотта не знала, что еще прибавить.

– Хмм. Пожалуйста?

– Ох… раз ты просишь.

Когда они прибыли на место (отчего-то так и хотелось прибавить – преступления), делец расхаживал туда-сюда, время от времени бросая неприязненные взгляды на абстрактную живопись. Едва ли с большей симпатией он поглядел на Серафину.

– Где тебя черти носят, душенька.

– Простите, я совсем забыла, что вы должны были зайти сегодня.

– Как это возможно. Я ведь дважды предупредил тебя, что зайду. Один раз – утром, а второй – в час дня. Ты обещала, что будешь на месте.

– Я ведь объяснила – забыла.

– А голову на шею ты утром надеть не забыла, душенька? – холодно осведомился делец.

Шарлотта почти не удивилась, когда леди Милфорд с непререкаемой серьезностью потрогала свою модно стриженую макушку. Да, голова ее была на месте. До поры до времени.

– Как вам моя новая стрижка? Мне идет?

– О чем разговор, душенька, ты обворожительна.

– Хорошо. Подождите минутку. Сейчас я вам принесу вашу дурацкую перечницу.

– Сахарницу, – поправил делец ровно.

– Ах, как вам угодно.

Неспешным облаком Серафина уплыла в свою антикварную лавку. Шарлотта опять взялась за ножницы и пульверизатор, а делец глянул на наручные часы и негромко ругнулся.

– Спасибо, что привели ее.

– Не за что.

Признаться, Шарлотте сделалось чуть неловко. Она ощущала, как делец проводит смотр ее достопримечательностей, деликатно, исподволь, но все же. Взгляд его пропутешествовал по ее спине и спустился чуть ниже, правда, всего на мгновение-другое. Когда Шарлотта покосилась на него, он с преувеличенным вниманием рассматривал цветочные композиции в фигурных вазах из прозрачного синего стекла.

– Вы сами смастерили это? – спросил он, наконец.

Смастерила? Боже. Что за высокомерный тип. Она три дня корпела в поте лица над этими виртуозными цветочными композициями, и особенно много времени потратила на замысловатые украшения из лент, стразов и стекляруса.

– Сама.

– Выглядит неплохо. Давно занимаетесь этим?

– Уже шесть лет. Устроилась на работу по объявлению. Мистер Либер оказался настолько добр, что взял меня. Магазин у нас небольшой, но в центре, арендная плата очень высока, и он не мог позволить себе нанять дипломированного флориста. Но за эти годы, надеюсь, я сама обучилась кое-чему.

Делец не сумел скрыть эмоций, вызванных ее рассказом. Нестерпимой скуки. И желания оказаться за миллионы световых лет отсюда.

– У вас с галерей контракт?

– Нет. Своего рода соглашение.

– Какого рода?

– Ну… мистер Либер… хозяин магазина… когда-то работал садовником у лорда Торнтона, но не у нынешнего лорда Торнтона, а у его отца. Потом мистер Либер вышел на пенсию и решил открыть собственное дело, и лорд Торнтон предоставил ему ссуду… практически безвозмездную.

Делец обдумал это и вздохнул.

– Так вы, что ли, работаете здесь бесплатно? Такое у вас соглашение?

– Не совсем. Нам оплачивают материалы и расходы на доставку… и потом, дело не в деньгах, а в престиже. Сам факт, что наш магазин обслуживает картинную галерею лорда Торнтона – самая лучшая реклама, какую только можно вообразить.

Ее воодушевление касательно отменной рекламы цветочного магазина привело к неожиданному результату.

– Знаете… – протянул делец.

– Да?

– После того, как душенька отдаст мне эту антикварную штуку, я собирался пойти выпить кофе. Не хотите ли составить компанию.

Шарлотта вовсе не сочла эту затею замечательной.

– Благодарю, но мне надо работать.

– Возможно, вы могли бы сделать перерыв. Я бы угостил вас вкусным ленчем. Вы выглядите… не обижайтесь… малость худосочной. Молодые девушки сейчас слишком увлекаются диетами. Питаются листочками салата и минеральной водой. От этого можно заболеть, даже умереть. Слечь с анемией, к примеру.

– Я умирать не собираюсь, уж точно не от анемии, – сказала Шарлотта несколько раздраженно, задетая его назидательным тоном, – но спасибо за заботы.

– Ну, что ж. Я не хотел быть навязчивым. Просто подумал, что вам не повредит чашка кофе и бифштекс с кровью.

– Бифштекс? С кровью? О, вы знаете подходы к дамам, – не сдержалась Шарлотта.

– Правда? – сказал он, приподняв темную бровь.

– Господи Боже! Нет!

По счастью, вернулась Серафина с сахарницей, которую завернула в самую грязную и замасленную тряпицу, какую только сумела найти.

– Какое счастье, – сказал делец кисло, забирая у нее причитающееся, – итак, сколько я тебе должен, душенька.

– Нисколько. Папулечка уже заплатил. Он сказал, вернете, когда захотите. Или можете не возвращать. Так он сказал. Надеюсь, вы зайдете ко мне сегодня вечером. И жену приводите. Вдруг ей что-то понравится, – сказала Серафина и кивнула на картины. – Знаете, подберете что-нибудь подходящее для гостиной. Или спальни.

– Благодарю за приглашение, душенька. Что ж, зайду. До свидания.

Проводив дельца, Серафина плюхнулась на невыносимо экстравагантную оранжевую банкетку и принялась рыться в карманчиках своих персиковых одежд.

– Дорогуша, тут тебе еще долго? – спросила она Шарлотту.

– Нет, я уже почти закончила. Посмотрите, что думаете, леди Милфорд.

– Пожалуй, мне нравится. Черт! Куда запропастился мой секретарь? Когда вернется, я его уволю… точно уволю! Спасибо, что позвала. Серьезно, неохота связываться с этим типом, да еще из-за какой-то фарфоровой безделицы. До чего же неприятный человек.

– Вы его знаете? – осторожно спросила Шарлотта.

– Кто же его не знает, – сказала душенька Серафина слегка удивленно.

– Я, – ответила Шарлотта честно и правдиво.

– Да ведь это же был лорд Ланкастер, – проговорила Серафина, продолжая быть слегка удивленной.

– Кто?

– Лорд Ланкастер.

Мозг Шарлотты напрочь отказывался воспринимать столь поразительную информацию. Мифический грифон? Легендарный Феникс? Сцилла и Харибда? Волшебный единорог? Лорд Ланкастер?

– Кто-кто?

– Лорд Ланкастер, – вновь повторила Серафина, – Ланкастеры. Корпорация «Ланкастер Индастриз». Лорд Джек Ланкастер. Ланкастеровский Деловой Центр. Неужели ты никогда ничего об этом не слышала?

Господи! Кто же не слышал о Ланкастерах? Ланкастеры ведь были такими ошеломляюще знаменитыми. А еще они были несусветно богатыми. И главное – это имя было написано на здании, где они находились прямо сейчас. У Шарлотты задрожали колени.

– Он? Это был он?

– Да.

– И вы с ним знакомы?

Серафина нашарила в карманчике заветную серебряную шкатулочку и открыла, поддев крышку бело-розовым ногтем. Шкатулочка была до краев полна слюдяно-мерцающим порошком – отборным Мыслераспылителем, сильным синтетическим наркотиком, производившемся на основе услада-плюс четвертной очистки.

– Если тебе интересно…

– Да, – только и сумела выговорить Шарлотта немеющим языком.

Серафина оживилась, обрадованная возможностью позлословить.

– Не могу сказать, что я так уж близко с ним знакома. Вот мой муж – другое дело, они с детства лучшие приятели, их прямо водой не разольешь. Только, если хочешь знать мое мнение…

Серафина прервалась, чтобы напудрить носик щепоткой удивительного и волшебного порошка, взбодрилась и продолжила.

– Так скажу, человек он по-настоящему неприятный. Очень себе на уме. То есть такой парень – смотрит на тебя, и никогда не поймешь, о чем он думает. Увольняет клерков за малейшую провинность. Любит приложиться к бутылке – ну, это у них семейное. А его жена, бедняжка… у нее всегда такой испуганный вид. Я ни на что не намекаю, но выводы ты можешь сделать сама.

Шарлотта не стала бы торопиться с этими самыми выводами. Кто знает, что могло напугать леди Ланкастер. Вдруг она увидела мышь. Или привидение.

– Дорогуша.

– Да, миледи.

– В последнее время ты такая рассеянная, в чем дело.

– Прошу прощения.

Из очаровательного носика Серафины пролились две капли крови, которые она небрежно смахнула ладонью.

– Я тут заболталась с тобой, а ведь хотела попросить об одолжении. Ты ведь в курсе: у меня вечером важное мероприятие. Как назло, что-то стряслось с одной из официанток. Кажется, она внезапно умерла или что-то подобное.

И я вспомнила, ты рассказывала мне, что работала официанткой. В устричной.

Шарлотта в жизни не работала официанткой, да еще в устричной. Леди Милфорд определенно что-то путала. Кто-то должен был набраться духу и объяснить ей, что наркотики разрушают мозг. Но зачем ей был мозг? Она была женой лорда Торнтона… о Господи!

– Леди Милфорд, честно говоря, я…

– Хорошо. А пока пойди, свари мне какао.

Вот такой была Серафина Милфорд. Вздорной, глупой, избалованной пустышкой, и все же, неужели она заслужила ужасную смерть, постигшую ее полтора года спустя, когда осколком взбесившегося зеркала ей отрезало голову? Всегда ли мы получаем то, что заслуживаем? Как знать.