Басни. 1-5 классы

Уж сколько раз твердили миру,

Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,

И в сердце льстец всегда отыщет уголок.

Вороне где-то бог послал кусочек сыру;

На ель Ворона взгромоздясь,

Позавтракать было совсем уж собралась,

Да позадумалась, а сыр во рту держала.

На ту беду Лиса близёхонько бежала;

Вдруг сырный дух Лису остановил

Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.

Плутовка к дереву на цыпочках подходит;

Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит

И говорит так сладко, чуть дыша:

«Голубушка, как хороша!

Ну что за шейка, что за глазки!

Рассказывать, так, право, сказки!

Какие перушки! какой носок!

И, верно, ангельский быть должен голосок!

Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,

При красоте такой и петь ты мастерица, —

Ведь ты б у нас была царь-птица!»

Вещуньина с похвал вскружилась голова,

От радости в зобу дыханье спёрло, —

И на приветливы Лисицыны слова

Ворона каркнула во всё воронье горло:

Сыр выпал — с ним была плутовка такова.

Голодная кума Лиса залезла в сад;

В нём винограду кисти рделись.

У кумушки глаза и зубы разгорелись;

А кисти сочные, как яхонты, горят;

Лишь то беда, висят они высоко:

Отколь и как она к ним ни зайдёт,

Хоть видит око,

Да зуб неймёт.

Пробившись попусту час целой,

Пошла и говорит с досадою: «Ну, что ж!

На взгляд-то он хорош,

Да зелен — ягодки нет зрелой:

Тотчас оскомину набьёшь».

У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том как в Баснях говорят.

Ягнёнок в жаркий день зашёл к ручью напиться;

И надобно ж беде случиться,

Что около тех мест голодный рыскал Волк.

Ягнёнка видит он, на добычу стремится;

Но, делу дать хотя законный вид и толк,

Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питьё

Моё

С песком и с илом?

За дерзость такову

Я голову с тебя сорву». —

«Когда светлейший Волк позволит,

Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью

От Светлости его шагов я на сто пью;

И гневаться напрасно он изволит:

Питья мутить ему никак я не могу». —

«Поэтому я лгу!

Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете!

Да помнится, что ты ещё в запрошлом лете

Мне здесь же как-то нагрубил;

Я этого, приятель, не забыл!» —

«Помилуй, мне ещё и от роду нет году», —

Ягнёнок говорит. «Так это был твой брат». —

«Нет братьев у меня». — «Так это кум иль сват

И, словом, кто-нибудь из вашего же роду.

Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,

Вы все мне зла хотите

И, если можете, то мне всегда вредите,

Но я с тобой за их разведаюсь грехи». —

«Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать,

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

Сказал — и в тёмный лес Ягнёнка поволок.

Проказница-Мартышка,

Осёл,

Козёл

Да косолапый Мишка

Затеяли сыграть Квартет.

Достали нот, баса, альта, две скрипки

И сели на лужок под липки, —

Пленять своим искусством свет.

Ударили в смычки, дерут, а толку нет.

«Стой, братцы, стой! — кричит Мартышка. —

Погодите!

Как музыке идти? Ведь вы не так сидите.

Ты с басом, Мишенька, садись против альта,

Я, прима, сяду против вторы;

Тогда пойдёт уж музыка не та:

У нас запляшут лес и горы!»

Расселись, начали Квартет;

Он всё-таки на лад нейдёт.

«Постойте ж, я сыскал секрет! —

Кричит Осёл, — мы, верно, уж поладим,

Коль рядом сядем».

Послушались Осла: уселись чинно в ряд;

А всё-таки Квартет нейдёт на лад.

Вот пуще прежнего пошли у них разборы

И споры,

Кому и как сидеть.

Случилось Соловью на шум их прилететь.

Тут с просьбой все к нему, чтоб их решить сомненье.

«Пожалуй, — говорят, — возьми на час терпенье,

Чтобы Квартет в порядок наш привесть:

И ноты есть у нас, и инструменты есть,

Скажи лишь, как нам сесть!» —

«Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье

И уши ваших понежней, —

Им отвечает Соловей, —

А вы, друзья, как ни садитесь;

Всё в музыканты не годитесь».

Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

Помертвело чисто поле;

Нет уж дней тех светлых боле,

Как под каждым ей листком

Был готов и стол и дом.

Всё прошло с зимой холодной

Нужда, голод настаёт;

Стрекоза уж не поёт:

И кому же в ум пойдёт

На желудок петь голодный!

Злой тоской удручена,

К Муравью ползёт она:

«Не оставь меня, кум милой!

Дай ты мне собраться с силой

И до вешних только дней

Прокорми и обогрей!» —

«Кумушка, мне странно это:

Да работала ль ты в лето?» —

Говорит ей Муравей.

«До того ль, голубчик, было?

В мягких муравах у нас

Песни, резвость всякий час,

Так, что голову вскружило». —

«А, так ты…» — «Я без души

Лето целое всё пела». —

«Ты всё пела? это дело:

Так поди же, попляши!»

Волк ночью, думая залезть в овчарню,

Попал на псарню.

Поднялся вдруг весь псарный двор.

Почуя серого так близко забияку,

Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;

Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!» —

И вмиг ворота на запор;

В минуту псарня стала адом.

Бегут: иной с дубьём,

Иной с ружьём.

«Огня! — кричат, — огня!» Пришли с огнём.

Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом,

Зубами щёлкая и ощетиня шерсть,

Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;

Но, видя то, что тут не перед стадом,

И что приходит, наконец,

Ему расчесться за овец, —

Пустился мой хитрец

В переговоры

И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?

Я, ваш старинный сват и кум,

Пришёл мириться к вам, совсем не ради ссоры;

Забудем прошлое, уставим общий лад!

А я не только впредь не трону здешних стад,

Но сам за них с другими грызться рад

И волчьей клятвой утверждаю,

Что я…» — «Послушай-ка, сосед, —

Тут ловчий перервал в ответ, —

Ты сер, а я, приятель, сед,

И волчью вашу я давно натуру знаю;

А потому обычай мой:

С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой».

И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

Мартышка к старости слаба глазами стала;

А у людей она слыхала,

Что это зло ещё не так большой руки:

Лишь стоит завести Очки.

Очков с полдюжины себе она достала;

Вертит Очками так и сяк:

То к темю их прижмёт, то их на хвост нанижет,

То их понюхает, то их полижет;

Очки не действуют никак.

«Тьфу пропасть! — говорит она, — и тот дурак,

Кто слушает людских всех врак:

Всё про Очки лишь мне налгали;

А проку на-волос нет в них».

Мартышка тут с досады и с печали

О камень так хватила их,

Что только брызги засверкали.

К несчастью, то ж бывает у людей:

Как ни полезна вещь, — цены не зная ей,

Невежда про неё свой толк всё к худу клонит;

А ежели невежда познатней,

Так он её ещё и гонит.

Чижа захлопнула злодейка-западня:

Бедняжка в ней и рвался и метался,

А Голубь молодой над ним же издевался.

«Не стыдно ль, — говорит, — средь бела дня

Попался!

Не провели бы так меня:

За это я ручаюсь смело».

Ан, смотришь, тут же сам запутался в силок.

И дело!

Вперёд чужой беде не смейся, Голубок.

Когда в товарищах согласья нет,

На лад их дело не пойдёт,

И выйдет из него не дело, только мука.

Однажды Лебедь, Рак да Щука

Везти с поклажей воз взялись,

И вместе трое все в него впряглись;

Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!

Поклажа бы для них казалась и легка:

Да Лебедь рвётся в облака,

Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.

Кто виноват из них, кто прав, — судить не нам;

Да только воз и ныне там.

Какой-то Повар, грамотей,

С поварни побежал своей

В кабак (он набожных был правил

И в этот день по куме тризну правил),

А дома стеречи съестное от мышей

Кота оставил.

Но что же, возвратясь, он видит? На полу

Объедки пирога; а Васька-Кот в углу,

Припав за уксусным бочонком,

Мурлыча и ворча, трудится над курчонком.

«Ах ты, обжора! ах, злодей! —

Тут Ваську Повар укоряет, —

Не стыдно ль стен тебе, не только что людей?

(А Васька всё-таки курчонка убирает.)

Как! быв честным Котом до этих пор,

Бывало, за пример тебя смиренства кажут, —

А ты… ахти, какой позор!

Теперя все соседи скажут:

„Кот Васька плут! Кот Васька вор!

И Ваську-де, не только что в поварню,

Пускать не надо и на двор,

Как волка жадного в овчарню:

Он порча, он чума, он язва здешних мест!“»

(А Васька слушает, да ест.)

Тут ритор мой, дав волю слов теченью,

Не находил конца нравоученью.

Но что ж? Пока его он пел,

Кот Васька всё жаркое съел.

А я бы повару иному

Велел на стенке зарубить:

Чтоб там речей не тратить по-пустому,

Где нужно власть употребить.

По улицам Слона водили,

Как видно напоказ —

Известно, что Слоны в диковинку у нас —

Так за Слоном толпы зевак ходили.

Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.

Увидевши Слона, ну на него метаться,

И лаять, и визжать, и рваться,

Ну, так и лезет в драку с ним.

«Соседка, перестань срамиться, —

Ей шавка говорит, — тебе ль с Слоном возиться?

Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идёт

Вперёд

И лаю твоего совсем не примечает». —

«Эх, эх! — ей Моська отвечает, —

Вот то-то мне и духу придаёт,

Что я, совсем без драки,

Могу попасть в большие забияки.

Пускай же говорят собаки:

„Ай, Моська! знать она сильна,

Что лает на Слона!“»

«Соседка, слышала ль ты добрую молву? —

Вбежавши, Крысе Мышь сказала, —

Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?

Вот отдохнуть и нам пора настала!» —

«Не радуйся, мой свет, —

Ей Крыса говорит в ответ, —

И не надейся по-пустому!

Коль до когтей у них дойдёт,

То, верно, льву не быть живому:

Сильнее кошки зверя нет!»

Я сколько раз видал, приметьте это сами:

Когда боится трус кого,

То думает, что на того

Весь свет глядит его глазами.

«Соседушка, мой свет!

Пожалуйста, покушай». —

«Соседушка, я сыт по горло». — «Нужды нет,

Ещё тарелочку; послушай:

Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!» —

«Я три тарелки съел». — «И, полно, что за счёты:

Лишь стало бы охоты,

А то во здравье: ешь до дна!

Что за уха! Да как жирна:

Как будто янтарём подёрнулась она.

Потешь же, миленький дружочек!

Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек!

Ещё хоть ложечку! Да кланяйся, жена!» —

Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку

И не давал ему ни отдыху, ни сроку;

А с Фоки уж давно катился градом пот.

Однако же ещё тарелку он берёт:

Сбирается с последней силой

И — очищает всю. «Вот друга я люблю! —

Вскричал Демьян. — Зато уж чванных не терплю.

Ну, скушай же ещё тарелочку, мой милой!»

Тут бедный Фока мой,

Как ни любил уху, но от беды такой,

Схватя в охапку

Кушак и шапку,

Скорей без памяти домой —

И с той поры к Демьяну ни ногой.

Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь;

Но если помолчать вовремя не умеешь

И ближнего ушей ты не жалеешь,

То ведай, что твои и проза и стихи

Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,

Тихохонько Медведя толк ногой:

«Смотри-ка, — говорит, — кум милый мой!

Что это там за рожа?

Какие у неё ужимки и прыжки!

Я удавилась бы с тоски,

Когда бы на неё хоть чуть была похожа.

А ведь, признайся, есть

Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:

Я даже их могу по пальцам перечесть». —

«Чем кумушек считать трудиться,

Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» —

Ей Мишка отвечал.

Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.

Таких примеров много в мире:

Не любит узнавать никто себя в сатире.

Я даже видел то вчера:

Что Климыч на руку нечист, все это знают;

Про взятки Климычу читают,

А он украдкою кивает на Петра.

«Приятель дорогой, здорово! Где ты был?» —

«В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил;

Всё видел, высмотрел; от удивленья,

Поверишь ли, не станет ни уменья

Пересказать тебе, ни сил.

Уж подлинно, что там чудес палата!

Куда на выдумки природа таровата!

Каких зверей, каких там птиц я не видал!

Какие бабочки, букашки,

Козявки, мушки, таракашки!

Одни, как изумруд, другие, как коралл!

Какие крохотны коровки!

Есть, право, менее булавочной головки!» —

«А видел ли слона? Каков собой на взгляд!

Я чай, подумал ты, что гору встретил?» —

«Да разве там он?» — «Там». — «Ну, братец, виноват:

Слона-то я и не приметил».

Кукушка на суку печально куковала.

«Что, кумушка, ты так грустна? —

Ей с ветки ласково Голубка ворковала, —

Или о том, что миновала

У нас весна

И с ней любовь, спустилось солнце ниже,

И что к зиме мы стали ближе?» —

«Как, бедной, мне не горевать? —

Кукушка говорит. — Будь ты сама судьёю:

Любила счастливо я нынешней весною,

И, наконец, я стала мать;

Но дети не хотят совсем меня и знать:

Такой ли чаяла от них я платы!

И не завидно ли, когда я погляжу,

Как увиваются вкруг матери утяты,

Как сыплют к курице дождём по зву цыпляты,

А я, как сирота, одним-одна сижу,

И что есть детская приветливость — не знаю». —

«Бедняжка! о тебе сердечно я страдаю;

Меня бы нелюбовь детей могла убить,

Хотя пример такой не редок;

Скажи ж, так стало, ты уж вывела и деток?

Когда же ты гнездо успела свить?

Я этого и не видала:

Ты всё порхала, да летала». —

«Вот вздор, чтоб столько красных дней

В гнезде я, сидя, растеряла:

Уж это было бы всего глупей!

Я яица всегда в чужие гнёзда клала». —

«Какой же хочешь ты и ласки от детей?» —

Ей Горлинка на то сказала.

Отцы и матери! вам басни сей урок.

Я рассказал её не детям в извиненье:

К родителям в них непочтенье

И нелюбовь — всегда порок;

Но если выросли они в разлуке с вами,

И вы их вверили наёмничьим рукам,

Не вы ли виноваты сами,

Что в старости от них утехи мало вам?

«Как, милый Петушок, поёшь ты громко, важно!» —

«А ты, Кукушечка, мой свет,

Как тянешь плавно и протяжно:

Во всём лесу у нас такой певицы нет!» —

«Тебя, мой куманёк, век слушать я готова». —

«А ты, красавица, божусь,

Лишь только замолчишь, то жду я, не дождусь,

Чтоб начала ты снова…

Отколь такой берётся голосок?

И чист, и нежен, и высок!..

Да вы уж родом так: собою невелички,

А песни, что твой соловей!» —

«Спасибо, кум; зато, по совести моей,

Поёшь ты лучше райской птички,

На всех ссылаюсь в этом я».

Тут Воробей, случась, примолвил им: «Друзья!

Хоть вы охрипнете, хваля друг дружку, —

Всё ваша музыка плоха!..»

За что же, не боясь греха,

Кукушка хвалит Петуха?

За то, что хвалит он Кукушку.

Свинья под Дубом вековым

Наелась желудей досыта, до отвала;

Наевшись, выспалась под ним;

Потом, глаза продравши, встала

И рылом подрывать у Дуба корни стала.

«Ведь это дереву вредит, —

Ей с Дубу ворон говорит, —

Коль корни обнажишь, оно засохнуть может». —

«Пусть сохнет, — говорит Свинья, —

Ничуть меня то не тревожит;

В нём проку мало вижу я;

Хоть век его не будь, ничуть не пожалею,

Лишь были б жёлуди: ведь я от них жирею». —

«Неблагодарная! — примолвил Дуб ей тут, —

Когда бы вверх могла поднять ты рыло,

Тебе бы видно было,

Что эти жёлуди на мне растут».

Невежда также в ослепленье

Бранит науки и ученье,

И все учёные труды,

Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

Мальчишка, думая поймать угря,

Схватил Змею и, воззрившись, от страха

Стал бледен, как его рубаха.

Змея, на Мальчика спокойно посмотря:

«Послушай, — говорит, — коль ты умней не будешь,

То дерзость не всегда легко тебе пройдёт.

На сей раз бог простит; но берегись вперёд

И знай, с кем шутишь!»

Орёл пожаловал Кукушку в Соловьи.

Кукушка, в новом чине,

Усевшись важно на осине,

Таланты в музыке свои

Высказывать пустилась;

Глядит — все прочь летят,

Одни смеются ей, а те её бранят.

Моя Кукушка огорчилась,

И с жалобой на птиц к Орлу спешит она.

«Помилуй! — говорит, — по твоему веленью

Я Соловьём в лесу здесь названа;

А моему смеяться смеют пенью!» —

«Мой друг! — Орёл в ответ, — я царь, но я не бог.

Нельзя мне от беды твоей тебя избавить.

Кукушку Соловьём честить я мог заставить;

Но сделать Соловьём Кукушки я не мог».

Дворовый, верный пёс Барбос,

Который барскую усердно службу нёс,

Увидел старую свою знакомку,

Жужу, кудрявую болонку,

На мягкой пуховой подушке, на окне.

К ней ластяся, как будто бы к родне,

Он, с умиленья, чуть не плачет,

И под окном

Визжит, вертит хвостом

И скачет.

«Ну, что, Жужутка, как живёшь,

С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?

Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали.

Какую службу ты несёшь?» —

«На счастье грех роптать, — Жужутка отвечает, —

Мой господин во мне души не чает;

Живу в довольстве и добре,

И ем и пью на серебре;

Резвлюся с барином; а ежели устану,

Валяюсь по коврам и мягкому дивану.

Ты как живёшь?» — «Я, — отвечал Барбос,

Хвост плетью опустя и свой повеся нос, —

Живу по-прежнему: терплю и холод,

И голод,

И, сберегаючи хозяйский дом,

Здесь под забором сплю и мокну под дождём;

А если невпопад залаю,

То и побои принимаю.

Да чем же ты, Жужу, в случай попал,

Бессилен бывши так и мал,

Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?

Чем служишь ты?» — «Чем служишь! Вот прекрасно! —

С насмешкой отвечал Жужу. — На задних лапках я хожу».

Как счастье многие находят

Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!

С горшками шёл Обоз,

И надобно с крутой горы спускаться.

Вот, на горе других оставя дожидаться,

Хозяин стал сводить легонько первый воз.

Конь добрый на крестце почти его понёс,

Катиться возу не давая;

А лошадь сверху, молодая,

Ругает бедного коня за каждый шаг:

«Ай, конь хвалёный, то-то диво!

Смотрите: лепится, как рак;

Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво!

Смелее! Вот толчок опять.

А тут бы влево лишь принять.

Какой осёл! Добро бы было в гору

Или в ночную пору, —

А то и под гору, и днём!

Смотреть, так выйдешь из терпенья!

Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!

Гляди-тко нас, как мы махнём!

Не бойсь, минуты не потратим,

И возик свой мы не свезём, а скатим!»

Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,

Тронулася лошадка с возом в путь;

Но только под гору она перевалилась,

Воз начал напирать, телега раскатилась;

Коня толкает взад, коня кидает вбок;

Пустился конь со всех четырёх ног

На славу;

По камням, рытвинам пошли толчки,

Скачки,

Левей, левей, и с возом — бух в канаву!

Прощай, хозяйские горшки!

Как в людях многие имеют слабость ту же:

Всё кажется в другом ошибкой нам;

А примешься за дело сам,

Так напроказишь вдвое хуже.

Навозну кучу разрывая,

Петух нашёл Жемчужное зерно

И говорит: «Куда оно?

Какая вещь пустая!

Не глупо ль, что его высоко так ценят?

А я бы, право, был гораздо боле рад

Зерну ячменному: оно не столь хоть видно,

Да сытно».

Невежи судят точно так:

В чём толку не поймут, то всё у них пустяк.

Кипящий Водопад, свергался со скал,

Целебному ключу с надменностью сказал,

(Который под горой едва лишь был приметен,

Но силой славился лечебною своей):

«Не странно ль это? Ты так мал, водой так беден,

А у тебя всегда премножество гостей?

Не мудрено, коль мне приходит кто дивиться;

К тебе зачем идут?» — «Лечиться», —

Смиренно прожурчал Ручей.

Шли два приятеля вечернею порой

И дельный разговор вели между собой.

Как вдруг из подворотни

Дворняжка тявкнула на них;

За ней другая, там ещё две-три, и вмиг

Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.

Один было уже Прохожий камень взял,

«И, полно, братец! — тут другой ему сказал, —

Собак ты не уймёшь от лаю,

Лишь пуще всю раздразнишь стаю;

Пойдём вперёд: я их натуру лучше знаю».

И подлинно, прошли шагов десятков пять,

Собаки начали помалу затихать,

И стало, наконец, совсем их не слыхать.

Завистники, на что ни взглянут,

Подымут вечно лай;

А ты себе своей дорогою ступай:

Полают, да отстанут.

У Тришки на локтях кафтан продрался.

Что долго думать тут? Он за иглу принялся:

По четверти обрезал рукавов —

И локти заплатил. Кафтан опять готов;

Лишь на четверть голее руки стали.

Да что до этого печали?

Однако же смеётся Тришке всяк,

А Тришка говорит: «Так я же не дурак

И ту беду поправлю:

Длиннее прежнего я рукава наставлю».

О, Тришка малый не простой!

Обрезал фалды он и полы,

Наставил рукава, и весел Тришка мой,

Хоть носит он кафтан такой,

Которого длиннее и камзолы.

Таким же образом, видал я, иногда

Иные господа,

Запутавши дела, их поправляют,

Посмотришь: в Тришкином кафтане щеголяют.

У Льва просила Мышь смиренно позволенья

Поблизости его в дупле завесть селенье

И так примолвила: «Хотя-де здесь, в лесах,

Ты и могуч и славен;

Хоть в силе Льву никто не равен,

И рёв его один на всех наводит страх,

Но будущее кто угадывать возьмётся —

Как знать? кому в ком нужда доведётся?

И как я ни мала кажусь,

А, может быть, подчас тебе и пригожусь». —

«Ты! — вскрикнул Лев. — Ты, жалкое созданье!

За эти дерзкие слова

Ты стоишь смерти в наказанье.

Прочь, прочь отсель, пока жива —

Иль твоего не будет праху».

Тут Мышка бедная, не вспомняся от страху,

Со всех пустилась ног — простыл её и след.

Льву даром не прошла, однако ж, гордость эта:

Отправяся искать добычи на обед,

Попался он в тенета.

Без пользы сила в нём, напрасен рёв и стон,

Как он ни рвался, ни метался,

Но всё добычею охотника остался,

И в клетке напоказ народу увезён.

Про Мышку бедную тут поздно вспомнил он,

Что бы помочь она ему сумела,

Что сеть бы от её зубов не уцелела

И что его своя кичливость съела.

Читатель, истину любя,

Примолвлю к басне я, и то не от себя —

Не попусту в народе говорится:

Не плюй в колодезь, пригодится

Воды напиться.

Запущенный под облака,

Бумажный Змей, приметя свысока

В долине мотылька,

«Поверишь ли! — кричит, — чуть-чуть тебя мне видно:

Признайся, что тебе завидно

Смотреть на мой высокий столь полёт». —

«Завидно? Право, нет!

Напрасно о себе ты много так мечтаешь!

Хоть высоко, но ты на привязи летаешь.

Такая жизнь, мой свет,

От счастия весьма далёко;

А я, хоть, правда, невысоко,

Зато лечу

Куда хочу;

Да я же так, как ты, в забаву для другого,

Пустого

Век целый не трещу».

Над изнурённою от зноя стороною

Большая Туча пронеслась;

Ни каплею её не освежа одною,

Она большим дождём над морем пролилась

И щедростью своей хвалилась пред Горою.

«Что сделала добра

Ты щедростью такою? —

Сказала ей Гора. —

И как смотреть на то не больно!

Когда бы на поля свой дождь ты пролила,

Ты б область целую от голоду спасла

А в море без тебя, мой друг, воды довольно».

Мужик, на лето в огород

Наняв Осла, приставил

Ворон и воробьёв гонять нахальный род.

Осёл был самых честных правил:

Ни с хищностью, ни с кражей незнаком,

Не поживился он хозяйским ни листком

И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;

Но Мужику барыш был с огорода плох.

Осёл, гоняя птиц, со всех ослиных ног,

По всем грядам и вдоль и поперёк

Такую поднял скачку,

Что в огороде всё примял и притоптал.

Увидя тут, что труд его пропал,

Крестьянин на спине ослиной

Убыток выместил дубиной.

«И ништо! — все кричат, — скотине поделом!

С его ль умом

За это дело браться?»

А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;

Он, точно, виноват (с ним сделан и расчёт),

Но, кажется, не прав и тот,

Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

Лиса, не видя сроду Льва,

С ним встретясь, со страстей осталась чуть жива.

Вот, несколько спустя, опять ей Лев попался,

Но уж не так ей страшен показался.

А третий раз потом

Лиса и в разговор пустилася со Львом.

Иного так же мы боимся,

Поколь к нему мы приглядимся.

Две Мухи собрались лететь в чужие краи

И стали подзывать с собой туда Пчелу:

Им насказали попугаи

О дальних сторонах большую похвалу.

Притом же им самим казалося обидно,

Что их, на родине своей,

Везде гоняют из гостей;

И даже до чего (как людям то не стыдно,

И что они за чудаки!):

Чтоб поживиться им не дать сластями

За пышными столами,

Придумали от них стеклянны колпаки;

А в хижинах на них злодеи пауки.

«Путь добрый вам, — Пчела на это отвечала, —

А мне

И на моей приятно стороне.

От всех за соты я любовь себе сыскала —

От поселян и до вельмож.

Но вы летите,

Куда хотите!

Везде вам будет счастье то ж:

Не будете, друзья, нигде, не быв полезны,

Вы ни почтенны, ни любезны.

А рады пауки лишь будут вам

И там».

Кто с пользою отечеству трудится,

Тот с ним легко не разлучится;

А кто полезным быть способности лишён,

Чужая сторона тому всегда приятна:

Не бывши гражданин, там мене презрен он,

И никому его там праздность не досадна.

Что волки жадны, всякий знает:

Волк, евши, никогда

Костей не разбирает.

За то на одного из них пришла беда:

Он костью чуть не подавился.

Не может Волк ни охнуть, ни вздохнуть;

Пришло хоть ноги протянуть!

По счастью, близко тут Журавль случился.

Вот кой-как знаками стал Волк его манить

И просит горю пособить.

Журавль свой нос по шею

Засунул к Волку в пасть и с трудностью большею

Кость вытащил и стал за труд просить.

«Ты шутишь! — зверь вскричал коварный, —

Тебе за труд? Ах ты, неблагодарный!

А это ничего, что свой ты долгий нос

И с глупой головой из горла цел унёс!

Поди ж, приятель, убирайся,

Да берегись: вперёд ты мне не попадайся».

Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,

А сапоги тачать пирожник,

И дело не пойдёт на лад.

Да и примечено стократ,

Что кто за ремесло чужое браться любит,

Тот завсегда других упрямей и вздорней:

Он лучше дело всё погубит,

И рад скорей

Посмешищем стать света,

Чем у честных и знающих людей

Спросить иль выслушать разумного совета.

Зубастой Щуке в мысль пришло

За кошачье приняться ремесло.

Не знаю: завистью ль её лукавый мучил,

Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?

Но только вздумала Кота она просить,

Чтоб взял её с собой он на охоту,

Мышей в амбаре половить.

«Да, полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? —

Стал Щуке Васька говорить, —

Смотри, кума, чтобы не осрамиться:

Недаром говорится, Что дело мастера боится». —

«И, полно, куманёк! Вот невидаль: мышей!

Мы лавливали и ершей». —

«Так в добрый час, пойдём!» Пошли, засели.

Натешился, наелся Кот,

И кумушку проведать он идёт;

А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот, —

И крысы хвост у ней отъели.

Тут, видя, что куме совсем не в силу труд,

Кум замертво стащил её обратно в пруд.

И дельно! Это, Щука,

Тебе наука:

Вперёд умнее быть

И за мышами не ходить.

Быть сильным хорошо, быть умным лучше вдвое.

Кто веры этому неймёт,

Тот ясный здесь пример найдёт,

Что сила без ума сокровище плохое.

Раскинувши тенета меж дерев,

Ловец добычи дожидался:

Но как-то, оплошав, сам в лапы Льву попался.

«Умри, презренна тварь! — взревел свирепый Лев,

Разинув на него свой зев. —

Посмотрим, где твои права, где сила, твёрдость,

По коим ты в тщеславии своём

Всей твари, даже Льва, быть хвалишься царём?

И у меня в когтях мы разберём,

Сразмерна ль с крепостью твоей такая гордость!» —

«Не сила — разум нам над вами верх дает, —

Был Человека Льву ответ. —

И я хвалиться смею,

Что я с уменьем то препятство одолею,

От коего и с силой, может быть,

Ты должен будешь отступить». —

«О вашем хвастовстве устал я сказки слушать». —

«Не в сказках доказать, я делом то могу;

А впрочем, ежели солгу,

То ты ещё меня и после можешь скушать.

Вот посмотри: между деревьев сих

Трудов моих

Раскинуту ты видишь паутину.

Кто лучше сквозь неё из нас пройдёт?

Коль хочешь, я пролезу наперёд:

А там посмотрим, как и с силой в свой черёд

Проскочишь ты ко мне на половину.

Ты видишь, эта сеть не каменна стена;

Малейшим ветерком колеблется она;

Однако с силою одною

Ты прямо сквозь неё едва ль пройдёшь за мною».

С презрением тенета обозрев,

«Ступай туда, — сказал надменно Лев, —

Вмиг буду я к тебе дорогою прямою».

Тут мой ловец, не тратя лишних слов,

Нырнул под сеть и Льва принять готов.

Как из лука стрела, Лев вслед за ним пустился;

Но Лев подныривать под сети не учился:

Он в сеть ударился, но сети не прошиб —

Запутался (ловец тут кончил спор и дело) —

Искусство силу одолело,

И бедный Лев погиб.

Большой собравшися гурьбой,

Медведя звери изловили;

На чистом поле задавили —

И делят меж собой,

Кто что себе достанет.

А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.

«Ба, ты, косой, —

Кричат ему, — пожаловал отколе?

Тебя никто на ловле не видал». —

«Вот, братцы! — Заяц отвечал, —

Да из лесу-то кто ж, — всё я его пугал

И к вам поставил прямо в поле

Сердечного дружка?»

Такое хвастовство хоть слишком было явно,

Но показалось так забавно,

Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.

Над хвастунами хоть смеются,

А часто в дележе им доли достаются.

«Прощай, соседка! — Волк Кукушке говорил, —

Напрасно я себя покоем здесь манил!

Всё те ж у вас и люди и собаки:

Один другого злей; и хоть ты ангел будь,

Так не минуешь с ними драки». —

«А далеко ль соседу путь?

И где такой народ благочестивой,

С которым думаешь ты жить в ладу?» —

«О, я прямёхонько иду

В леса Аркадии счастливой.

Соседка, то-то сторона!

Там, говорят, не знают, что война;

Как агнцы, кротки человеки,

И молоком текут там реки;

Ну, словом, царствуют златые времена!

Как братья, все друг с другом поступают,

И даже, говорят, собаки там не лают,

Не только не кусают.

Скажи ж сама, голубка, мне,

Не мило ль, даже и во сне,

Себя в краю таком увидеть тихом?

Прости! не поминай нас лихом!

Уж то-то там мы заживём:

В ладу, в довольстве, в неге!

Не так, как здесь, ходи с оглядкой днём

И не засни спокойно на ночлеге». —

«Счастливый путь, сосед мой дорогой! —

Кукушка говорит. — А свой ты нрав и зубы

Здесь кинешь иль возьмёшь с собой?» —

«Уж кинуть, вздор какой!» —

«Так вспомни же меня, что быть тебе без шубы».

Чем нравом кто дурней,

Тем более кричит и ропщет на людей:

Не видит добрых он, куда ни обернётся,

А первый сам ни с кем не уживётся.

Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:

Ему и то уж силы придаёт,

Что подвигов его свидетель целый свет.

Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,

За все труды, за весь потерянный покой,

Ни славою, ни почестьми не льстится,

И мыслью оживлён одной:

Что к пользе общей он трудится.

Увидя, как Пчела хлопочет вкруг цветка,

Сказал Орёл однажды ей с презреньем:

«Как ты, бедняжка, мне жалка,

Со всей твоей работой и с уменьем!

Вас в улье тысячи всё лето лепят сот:

Да кто же после разберёт

И отличит твои работы?

Я, право, не пойму охоты:

Трудиться целый век, и что ж иметь в виду?..

Безвестной умереть со всеми наряду!

Какая разница меж нами!

Когда, расширяся шумящими крылами,

Ношуся я под облаками,

То всюду рассеваю страх:

Не смеют от земли пернатые подняться,

Не дремлют пастухи при тучных их стадах;

Ни лани быстрые не смеют на полях,

Меня завидя, показаться».

Пчела ответствует: «Тебе хвала и честь!

Да продлит над тобой Зевес свои щедроты!

А я, родясь труды для общей пользы несть,

Не отличать ищу свои работы,

Но утешаюсь тем, на наши смотря соты,

Что в них и моего хоть капля мёду есть».

Кто знатен и силён,

Да не умён,

Так худо, ежели и с добрым сердцем он.

На воеводство был в лесу посажен Слон.

Хоть, кажется, слонов и умная порода,

Однако же в семье не без урода:

Наш Воевода

В родню был толст,

Да не в родню был прост;

А с умыслу он мухи не обидит.

Вот добрый Воевода видит —

Вступило от овец прошение в Приказ:

«Что волки-де совсем сдирают кожу с нас». —

«О плуты! — Слон кричит, — какое преступленье!

Кто грабить дал вам позволенье?»

А волки говорят: «Помилуй, наш отец!

Не ты ль нам к зиме на тулупы

Позволил лёгонький оброк собрать с овец?

А что они кричат, так овцы глупы:

Всего-то придет с них с сестры по шкурке снять;

Да и того им жаль отдать». —

«Ну, то-то ж, — говорит им Слон, — смотрите!

Неправды я не потерплю ни в ком:

По шкурке, так и быть, возьмите;

А больше их не троньте волоском».

От жалоб на судей,

На сильных и на богачей

Лев, вышед из терпенья,

Пустился сам свои осматривать владенья.

Он идет, а Мужик, расклавши огонёк,

Наудя рыб, изжарить их сбирался.

Бедняжки прыгали от жару кто как мог;

Всяк, видя свой конец, метался.

На Мужика разинув зев,

«Кто ты? что делаешь?» — спросил сердито Лев.

«Всесильный царь! — сказал Мужик, оторопев,—

Я старостою здесь над водяным народом;

А это старшины, все жители воды;

Мы собрались сюды

Поздравить здесь тебя с твоим приходом». —

«Ну, как они живут? Богат ли здешний край?» —

«Великий государь! Здесь не житьё им — рай.

Богам о том мы только и молились,

Чтоб дни твои бесценные продлились».

(А рыбы между тем на сковородке бились.) —

«Да отчего же, — Лев спросил, — скажи ты мне,

Они хвостами так и головами машут?» —

«О, мудрый царь! — Мужик ответствовал, — оне

От радости, тебя увидя, пляшут».

Тут, старосту лизнув Лев милостиво в грудь,

Ещё изволя раз на пляску их взглянуть,

Отправился в дальнейший путь.

Осёл увидел Соловья

И говорит ему: «Послушай-ка, дружище!

Ты, сказывают, петь великий мастерище.

Хотел бы очень я

Сам посудить, твоё услышав пенье,

Велико ль подлинно твоё уменье?»

Тут Соловей являть своё искусство стал:

Защёлкал, засвистал

На тысячу ладов, тянул, переливался;

То нежно он ослабевал

И томной вдалеке свирелью отдавался,

То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.

Внимало всё тогда

Любимцу и певцу Авроры:

Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,

И прилегли стада.

Чуть-чуть дыша, пастух им любовался

И только иногда,

Внимая Соловью, пастушке улыбался.

Скончал певец. Осёл, уставясь в землю лбом:

«Изрядно, — говорит, — сказать неложно,

Тебя без скуки слушать можно;

А жаль, что незнаком

Ты с нашим петухом;

Ещё б ты боле навострился,

Когда бы у него немножко поучился».

Услыша суд такой, мой бедный Соловей

Вспорхнул и — полетел за тридевять полей.

Избави, бог, и нас от этаких судей.

Собака, Лев да Волк с Лисой

В соседстве как-то жили,

И вот какой

Между собой

Они завет все положили:

Чтоб им зверей съобща ловить,

И что наловится, всё поровну делить.

Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала

Лиса оленя поимала

И шлёт к товарищам послов,

Чтоб шли делить счастливый лов:

Добыча, право, недурная!

Пришли, пришёл и Лев; он, когти разминая

И озираючи товарищей кругом,

Делёж располагает

И говорит: «Мы, братцы, вчетвером. —

И начетверо он оленя раздирает. —

Теперь давай делить! Смотрите же, друзья:

Вот эта часть моя

По договору;

Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору;

Вот эта мне за то, что всех сильнее я;

А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,

Тот с места жив не встанет».

Свинья на барский двор когда-то затесалась;

Вокруг конюшен там и кухонь наслонялась;

В сору, в навозе извалялась;

В помоях по уши досыта накупалась:

И из гостей домой

Пришла свинья-свиньёй.

«Ну, что ж, Хавронья, там ты видела такого? —

Свинью спросил пастух. —

Ведь идет слух,

Что всё у богачей лишь бисер да жемчуг;

А в доме так одно богатее другого?»

Хавронья хрюкает: «Ну, право, порют вздор.

Я не приметила богатства никакого:

Всё только лишь навоз да сор;

А, кажется, уж, не жалея рыла,

Я там изрыла

Весь задний двор».

Не дай бог никого сравненьем мне обидеть!

Но как же критика Хавроньей не назвать,

Который, что ни станет разбирать,

Имеет дар одно худое видеть?

Предлинной хворостиной

Мужик Гусей гнал в город продавать;

И, правду истинну сказать,

Не очень вежливо честил свой гурт гусиной:

На барыши спешил к базарному он дню

(А где до прибыли коснётся,

Не только там гусям, и людям достаётся).

Я мужика и не виню;

Но Гуси иначе об этом толковали

И, встретяся с прохожим на пути,

Вот как на мужика пеняли:

«Где можно нас, Гусей, несчастнее найти?

Мужик так нами помыкает,

И нас, как будто бы простых Гусей, гоняет;

А этого не смыслит неуч сей,

Что он обязан нам почтеньем;

Что мы свой знатный род ведём от тех Гусей,

Которым некогда был должен Рим спасеньем:

Там даже праздники им в честь учреждены!» —

«А вы хотите быть за что отличены?» —

Спросил прохожий их. — «Да наши предки…» — «Знаю,

И всё читал; но ведать я желаю,

Вы сколько пользы принесли?» —

«Да наши предки Рим спасли!» —

«Всё так, да вы что сделали такое?» —

«Мы? Ничего!» — «Так что ж и доброго в вас есть?

Оставьте предков вы в покое:

Им поделом была и честь;

А вы, друзья, лишь годны на жаркое».

Баснь эту можно бы и боле пояснить —

Да чтоб гусей не раздразнить.

Крестьянин, заводясь домком,

Купил на ярмарке подойник да корову

И с ними сквозь дуброву

Тихонько брёл домой просёлочным путём,

Как вдруг Разбойнику попался.

Разбойник Мужика как липку ободрал.

«Помилуй, — всплачется Крестьянин, — я пропал,

Меня совсем ты доконал!

Год целый я купить коровушку сбирался:

Насилу этого дождался дня». —

«Добро, не плачься на меня, —

Сказал, разжалобясь, Разбойник. —

И подлинно, ведь мне коровы не доить;

Уж так и быть,

Возьми себе назад подойник».

В прекрасный летний день,

Бросая по долине тень,

Листы на дереве с зефирами шептали,

Хвалились густотой, зелёностью своей

И вот как о себе зефирам толковали:

«Не правда ли, что мы краса долины всей?

Что нами дерево так пышно и кудряво,

Раскидисто и величаво?

Что б было в нём без нас? Ну, право,

Хвалить себя мы можем без греха!

Не мы ль от зноя пастуха

И странника в тени прохладной укрываем?

Не мы ль красивостью своей

Плясать сюда пастушек привлекаем?

У нас же раннею и позднею зарёй

Насвистывает соловей.

Да вы, зефиры, сами

Почти не расстаётесь с нами». —

«Примолвить можно бы спасибо тут и нам», —

Им голос отвечал из-под земли смиренно.

«Кто смеет говорить столь нагло и надменно!

Вы кто такие там,

Что дерзко так считаться с нами стали?» —

Листы, по дереву шумя, залепетали.

«Мы те, —

Им снизу отвечали, —

Которые, здесь роясь в темноте,

Питаем вас. Ужель не узнаёте?

Мы корни дерева, на коем вы цветёте.

Красуйтесь в добрый час!

Да только помните ту разницу меж нас:

Что с новою весной лист новый народится,

А если корень иссушится, —

Не станет дерева, ни вас».

Когда-то вздумалось Мышам себя прославить

И, несмотря на кошек и котов,

Свести с ума всех ключниц, поваров

И славу о своих делах трубить заставить

От погребов до чердаков;

А для того Совет назначено составить,

В котором заседать лишь тем, у коих хвост

Длиной во весь их рост:

Примета у Мышей, что тот, чей хвост длиннее,

Всегда умнее

И расторопнее везде.

Умно ли то, теперь мы спрашивать не будем;

Притом же об уме мы сами часто судим

По платью иль по бороде.

Лишь нужно знать, что с общего сужденья

Всё длиннохвостых брать назначено в Совет;

У коих же хвоста, к несчастью, нет,

Хотя б лишились их они среди сраженья,

Но так как это знак иль неуменья,

Иль нераденья,

Таких в Совет не принимать,

Чтоб из-за них своих хвостов не растерять.

Всё дело слажено; повещено собранье,

Как ночь настанет на дворе;

И, наконец, в мучном ларе

Открыто заседанье.

Но лишь позаняли места,

Ан, глядь, сидит тут крыса без хвоста.

Приметя то, седую Мышь толкает

Мышонок молодой

И говорит: «Какой судьбой

Бесхвостая здесь с нами заседает?

И где же делся наш закон?

Дай голос, чтоб её скорее выслать вон.

Ты знаешь, как народ бесхвостых наш не любит;

И можно ль, чтоб она полезна нам была,

Когда и своего хвоста не сберегла?

Она не только нас, подполицу всю губит».

А Мышь в ответ: «Молчи! всё знаю я сама;

Да эта крыса мне кума».