Батый заплатит кровью!

Глава первая ОФКА И ГОРДЁНА

ак-то под вечер пришёл в гости к торговцу Труну Савельичу бондарь Кудим, живущий на соседней улице. Поначалу Кудим завёл речь о татарах, про которых ныне в Торжке шли повсюду тревожные разговоры. По слухам, орда татарская, взяв приступом Владимир и Суздаль, рассыпалась по всему Суздальскому Залесью. В Торжок сбежались беженцы из Переяславля-Залесского, Дмитрова и Твери, все эти города оказались на пути у Батыевых полчищ. Со слов беженцев выходило, что все эти грады стали добычей безжалостных мунгалов.

От Твери до Торжка было всего около тридцати вёрст.

— Многие здешние купцы с семьями и барахлишком в Новгород подались, кто-то в Смоленск уехал от беды подальше, — промолвил Кудим, сидя у стола и лузгая орехи, которыми угощал его хозяин. — А ты в путь не собираешься, друже?

— Нет, не собираюсь, — без раздумий ответил Трун Савельич, сидевший за столом напротив гостя. — Что мне в Новгороде делать? У меня там родни нету. И в Смоленске тоже нет ни родственников, ни знакомых. К тому же жена у меня на сносях, куда ей ехать в таком положении!

— Так ведь коль мунгалы Тверь разорили, они неминуемо и до Торжка доберутся по льду реки Тверцы, — заметил Кудим, сплюнув в ладонь ореховую скорлупу.

— Ну и что? — Трун Савельич беспечно пожал тощими плечами. — Слава богу, Торжок укреплён отменно! Здешние дубовые стены покоятся на основании из камней, угловые башни Нижнего града тоже из камня возведены. К тому же по приказу посадника Иванко стены и башни Торжка были водой облиты, дабы ледяная корка защитила их от огня и от камней из метательных машин. Иванко наверняка уже и гонцов в Новгород отправил за подмогой. Новгородцы нас в беде не бросят!

— Даже если и придёт рать из Новгорода к нам на выручку, по силам ли ей будет совладать с татарами, коих, говорят, великое множество? — тяжело вздохнул Кудим, отодвинув от себя глиняную тарелку с орехами.

— Не новгородцы, так суздальские князья придут к нам на помощь, — уверенно проговорил Трун Савельич. — Вот Ярослав Всеволодович вернётся с полками из Поднепровья, ужо задаст он жару безбожному Батыге! — Купец потряс поднятым над столом кулаком.

— Я давно хочу у тебя спросить, друже. — Кудим положил локти на стол, чуть придвинувшись к Труну Савельичу. При этом в голосе у него появились вкрадчивые нотки. — Терех кем тебе доводится? С какой стороны он тебе родня?

Трун Савельич слегка нахмурился и глянул на гостя исподлобья.

— Терех мне вовсе не родственник, — раздражённо обронил он. — Мы с ним просто вместе ведём торговые дела. А то, что Терех живёт вместе с моей семьёй, что тут удивительного, ведь он родом из Рязани, от которой татары оставили пепелище. Я и сам живу в доме своего тестя, поскольку мой собственный дом находится в Кснятине, а сей град нехристи огнём спалили.

— Да уж, немало ныне на Руси исковерканных судеб людских, немало людей осталось без кола и без двора, — озабоченно закивал головой Кудим. — Я к чему спросил-то об этом, друже. Вызнал я, что Терех вроде как не женат и с достатком молодец. Вот я и хочу сосватать за него свою дочь Купаву. Ей уже пятнадцать годков, пора бы и о приданом для неё подумать.

Кудим улыбнулся, пригладив свои густые усы. Однако улыбка мигом исчезла с его губ, когда он заметил сердитые огоньки в бледно-серых глазах Труна Савельича.

— Чего это ты, приятель, глаз положил на Тереха? — недовольно промолвил купец. — Да ровня ли ты ему? Отец Тереха был подъездным у рязанского князя, налоги со смердов собирал. Сам Терех был гриднем в княжеской дружине. Ныне Терех торговлей занимается на паях со мной. Коль на то пошло, то у меня у самого две дочери на выданье. Мне-то более пристало сватать Тереха, чем тебе. Ты же, Кудим, по сравнению со мной — голь перекатная! Что ты можешь дать за своей дочерью в качестве приданого? — Тощий долговязый Трун Савельич резко поднялся со скамьи. — Ступай-ка отсель, приятель. И на чужой каравай рот не разевай!

Кудим был по натуре человек покладистый, поэтому он живо облачился в свой овчинный тулупчик, нахлобучил на голову собачий треух, прихватил свои заячьи рукавицы. Пятясь к дверям в сени, Кудим примирительно проговорил:

— Не серчай, Трун Савельич, коль слова мои пришлись тебе не по душе. Я желаю тебе здоровья и благополучия! Прощай покуда!

Привыкший всегда и во всём советоваться со своей супругой, Трун Савельич сразу же поспешил на женскую половину дома, едва за бондарем Кудимом закрылась дверь. Будучи долговязым и нескладным, Трун Савельич второпях запинался о пороги и ударялся головой о низкие дверные косяки. Дом его тестя, Дедило Ивановича, был двухъярусным, женские покои находились на верхнем этаже.

В отличие от своего мужа, Евдокия Дедиловна была дородна телом и невысока ростом, а её беременность придавала ей и вовсе необъятные формы. Она сидела на широкой скамье у квадратного окна и сучила овечью шерсть, готовя из неё пряжу. Длинное широкое платье из отбелённого льна с красными узорами на рукавах и по вороту сидело несколько мешковато на беременной располневшей купчихе.

Круглая голова купчихи была покрыта белым чепцом поверх уложенной венцом косы, такой женский чепец в здешних краях назывался шамшура.

— Чего летишь, под ноги не глядишь! — ворчливо обронила Евдокия Дедиловна, увидев супруга, который едва не упал, споткнувшись о порог. — Чего это лица на тебе нету, а? Иль стряслось что-то?

Трун Савельич бухнулся на скамью рядом с женой и заговорил, понизив голос, в котором звучала явная обеспокоенность:

— Только что приходил бондарь Кудим, который расспрашивал меня про Тереха. Этот проныра сиволапый задумал сосватать Тереху свою дочь Купаву. Я, конечно, дал Кудиму от ворот поворот, сказав ему, что не пристало Тереху с ним родниться. Мол, Терех и среди купеческих дочерей себе невесту найти сможет. Убрался Кудим восвояси с извинениями, однако, чует моё сердце, не отступится он от задуманного, непременно попытается опутать Тереха своей дочкой. — Трун Савельич досадливо почесал свою куцую бородёнку. — Видел я Кудимову дочку, что и говорить — чистая пава! Такая глянет на молодца и вмиг его к себе присушит так, что не оторвёшь!

— Экий ловкач этот Кудим! проговорила Евдокия Дедиловна, отложив свою работу. — Ежели Терек на его дочке женится, тогда он свою долю из нашей торговой прибыли себе потребует. На сколько кун серебром потянет Терехова доля? — Купчиха взглянула на мужа, который продолжал нервно теребить свою бородку.

— Кун на двести, не меньше, — хмуро ответил тот.

— Этот Терех нам и самим в зятья сгодится, — негромко проговорила Евдокия Дедиловна, выразительно поведя своей изогнутой бровью. — Надо поскорее сосватать за Тереха нашу младшую дочь, Наталью.

— Почто же Натку-то? — удивлённо выдохнул Трун Савельич. — Ей всего-то тринадцать лет! Офку надоть выдать замуж за Тереха. Вот у неё-то срок уже подошёл, ей же скоро семнадцать стукнет!

Старшую дочь Труна Савельича звали Евфимией, но родные и знакомые называли её Офкой, сокращённым вариантом этого греческого имени.

— Ты что Офку не знаешь, не пойдёт она за Тереха, — нахмурилась Евдокия Дедиловна. — Ей с нами-то за одним столом трапезничать стыдно, а ты хочешь, чтобы эта гордячка пошла под венец с простаком Терехом. Не смеши ты меня, муженёк, ради бога! Офке подавай в женихи боярича иль княжича, да к тому же красавца писаного! Терех же незнатен и некрасавец.

— Ничего, не рассыплется наша недотрога! — проворчал Трун Савельич. — Для неё и Терех сгодится, а то просидит в девках до тридцати лет в ожидании боярича или княжича. Я растолкую Офке, что имовитые женихи на неё и не взглянут, ибо купеческие дочери — им не ровня. Сей же час и потолкую с Офкой. Дома ли она?

— Нету её дома, — ответила Евдокия Дедиловна, стряхивая с рукавов и подола волоски овечьей шерсти. — Ушла Офка к своей подружке Гордене, что в Суконном переулке живёт, нарядилась и укатила сразу после полудня.

— Почто ты отпускаешь Офку к этой вертихвостке Гордене? — зашипел на супругу Трун Савельич. — У этой Гордёны мозги набекрень, она пред всяким знатным молодцем готова хвостом крутить. Эта бестия и сбивает Офку с толку, теша её мечтами о знатных женихах!

Между тем Офка со смехом рассказывала своей новой подруге Гордене о том, какие отроки оказывали ей знаки внимания, когда она жила в городке Кснятине, расположенном на Волге-реке. Никто из этих юных ухажёров Офке не нравился, поэтому она с большой охотой высмеивала их, имея от природы острый и язвительный язык. Внезапно Офка поперхнулась и закашлялась.

— Не иначе кто-то помянул тебя не шибко ласковым словом, — заметила Офке Гордёна. — Может, это родители твои заждались тебя к ужину? Гляди-ка, за окном уже стемнело.

— Пусть без меня ужинают, — сказала Офка, небрежно махнув рукой. — Устала я от их опеки и нравоучений, сил нет! Отец за каждым шагом моим следит, за каждым словом: то я не так села, не так встала, не то сказала, не так посмотрела... Матушка с пузом ходит, так ей последнее время не до меня, а то ведь она тоже постоянно над душой у меня стояла! — Офка взглянула на Гордёну. — Ты-то ладишь ли с отцом-матерью?

— Какое там! — Гордёна усмехнулась. — Отец называет меня «отрезанный ломоть», хочет поскорее меня замуж выдать. Он и мать души не чают в моём брате Вышене. Оба носятся с ним как с писаной торбой! Матушка хотела было из меня златошвейку сделать, но я воспротивилась, вот она на меня рукой и махнула.

— Мой отец тоже ждёт не дождётся, когда матушка моя сына ему родит, — промолвила Офка. — Наследник ему нужен позарез, а мы с сестрой — для него лишь обуза. Как заходит речь о приданом для нас, так отец аж зеленеет, до того ему жаль с нажитым добром расставаться. Я с превеликой охотой пошла бы замуж, кабы жених подвернулся знатный да красивый. — Офка горделиво приподняла свой точёный подбородок. — Я хоть и не боярских кровей, но цену себе знаю, с кем попало под венец не пойду!

Такого же мнения о себе придерживалась и Гордёна. С младых лет она была неприступной задавакой и гордячкой, за что и получила такое имя. Отцом Гордёны был местный купец-суконщик Нелид Кузьмич. У него были торговые дела с Труном Савельичем, поэтому они частенько захаживали в гости друг к другу.

Гордёна и Офка с первой же встречи нашли общий язык, поскольку их взгляды на жизнь во многом совпадали. Обе страдали от того, что не родились боярышнями, что их родители не настолько богаты, чтобы иметь доступ в окружение какого-нибудь из суздальских князей. Гордёна была старше Офки на шесть месяцев, поэтому она пользовалась неким моральным превосходством над своей новой подругой. Впрочем, Гордёна нисколько не задавалась перед Офкой, относилась к ней как к равной, не утаивая от неё свои секреты. О многих запретных вещах Гордёна рассуждала исходя из собственного опыта или опираясь на мнение тех людей, которым она доверяла. По сравнению с Офкой, Гордёна пользовалась гораздо большей свободой, поскольку её родители давно смирились с её упрямством и капризами. Будучи людьми мягкими и добрыми от природы, отец и мать Гордёны не смели держать свою дочь в ежовых рукавицах, постепенно утрачивая всякую власть над ней.

Гордёна не блистала ослепительной красотой и телесной статью. Она была невысока ростом, имела довольно хрупкое сложение. Благодаря узким бёдрам, тонкой талии и еле заметной груди Гордёна в свои семнадцать лет смотрелась как пятнадцатилетняя отроковица. В тонких чертах лица Гордёны было достаточно очарования, когда она была в настроении и улыбалась. Едва красиво очерченные губы Гордёны складывались в радостную улыбку, в тот же миг задорные огоньки загорались и в её светло-карих глазах, которые были очень любознательны и замечали любую мелочь. Но стоило Гордёне нахмуриться, отчего у неё между бровей залегала тонкая морщинка, как утолки её губ сразу опускались книзу, а глаза суживались и темнели. Этот переход от весёлой приветливости к мрачной задумчивости и наоборот мог происходить в Гордёне по нескольку раз за день.

Свои тёмно-русые длинные волосы Гордёна заплетала в толстую косу, которая была её гордостью. Свой лоб Гордёна неизменно закрывала длинными, чуть растрёпанными локонами, дабы скрыть маленький шрам, оставшийся от рассечения, полученного ею в трёхлетнем возрасте.

Офка ни ростом, ни телосложением нисколько не отличалась от Гордёны, она была такая же тонкая и гибкая, как тростинка. Если для Гордёны главным украшением её лица являлись уста и очи, то Офка вполне могла гордиться своим прямым благородным носом и нежным, чуть заострённым подбородком. Светло-голубые глаза Офки взирали на мир с тем неизменным прищуром, который был присущ ей в любом настроении. Со стороны могло показаться, что в Офке течёт половецкая кровь, ведь у степняков такие же узкие глаза. Однако это впечатление было обманчивым, так как глаза Офки вовсе не были раскосыми, просто природа наделила Офку слишком короткими веками и очень длинными ресницами.

Офка обычно заплетала свои длинные волосы в две косы, оставляя также длинную чёлку до самых бровей. Офке казалось, что её лоб слишком высокий и выпуклый, поэтому она тщательно прикрывала его чёлкой. Ещё Офке не нравились два верхних передних зуба у себя во рту, которые выросли чуть-чуть криво. По этой причине Офка старалась реже смеяться. Вообще, Офке были присущи замкнутость и неразговорчивость. Офка никогда не делилась наболевшим ни с матерью, ни с отцом, она постоянно ссорилась со своей младшей сестрой, чувствуя, что родители лелеют Наталью больше, чем её. Открытой и непосредственной Офка становилась, лишь общаясь с Гордёной. Видя сходство их характеров, многие говорили про Офку и Гордёну, мол, они два сапога — пара.

Домой Офка пришла уже затемно. Её сразу насторожило то, что мать и отец разговаривают с нею слишком ласково, накрывая на стол и суетясь вокруг неё. Офка заподозрила недоброе и прежде, чем приступить к трапезе, напрямик обратилась к родителям, желая узнать, что они замышляют.

— Выкладывайте всё начистоту, — промолвила Офка, сидя за столом и помешивая деревянной ложкой горячие щи с квашеной капустой. — Нечего ходить вокруг да около.

Евдокия Дедиловна тяжело опустилась на стул, взглядом дав понять супругу, что, мол, она сейчас начнёт этот непростой разговор с Офкой, а ему нужно будет поддержать её без ругани и злобного крика. Трун Савельич сел напротив дочери, чинно сложив руки перед собой, с благодушным выражением лица. Он заметно волновался, хотя и пытался выглядеть невозмутимым.

— Дочка, мы с тятей подыскали тебе хорошего жениха, — мягким негромким голосом промолвила Евдокия Дедиловна, погладив Офку по плечу. — Это Терех, ты хорошо его знаешь. Он торговый пайщик твоего тяти, а в прошлом был дружинником у рязанского князя. Терех хоть и молод, но прошёл через многие опасности, в плену у татар побывал, сумел бежать из неволи. Родители Тереха из княжеской чади, сам он нрава незлобливого, на хмельное питьё не падкий и мошну с серебром имеет. Так что, дочка... — Евдокия Дедиловна хотела было погладить Офку по руке, но та сердито отдёрнула руку.

— Не нужен мне такой жених! — раздражённо произнесла Офка, швырнув ложку на стол и опрокинув при этом деревянную солонку в виде пасхального яйца. — У вашего Тереха голова, как репа, нос кочерыжкой, а ресницы белёсые, как у поросёнка. И сам он, как тесто. Не пойду я за него замуж, хоть режьте меня!

— Не кочевряжься, доченька, — просительным тоном проговорил Трун Савельич. — Подумай хорошенько! Внешне Терех, конечно, далеко не красавец, но ведь с лица воду не пить.

— И думать нечего, не люб мне Терех! — решительно отрезала Офка.

— Всё ждёшь, что какой-нибудь боярич или княжич на тебя облизнётся, — проворчал Труп Савельич, исподлобья глядя на дочь. — Эх ты, безмозглая! Погляди вокруг, где они — княжичи и бояричи? Торжок — это не Новгород, не Владимир и не Смоленск. Всех здешних бояричей по пальцам пересчитать можно, на каждого из них по две боярышни приходится. На таких, как ты, бояричи и не взглянут!

— Не забывай, милая, какая беда на Русь свалилась, — вставила Евдокия Дедиловна, осторожным движением поправив косы, свисающие на спину дочери. — Мунгалы дотла опустошили Рязанское княжество, разорили Суздаль, Владимир, Переяславль-Залесский и многие поволжские города. Из рязанских князей никого в живых не осталось, из бояр тамошних кто уцелел, тот оказался в неволе у татар. Терех своими глазами видел, что в обозах у нехристей тысячи мужей и жён рязанских горе мыкают. Чаша сия не минует и суздальских князей и бояр. Покуда иссякнет сила татарская, от русской знати в живых никого не останется. Скоро знатные невесты даже плохонького мужичка станут вырывать друг у дружки. Вот ведь к чему дело катится, дочка.

— Кумекай, дочь. Смекай! — Трун Савельич погрозил Офке пальцем. — Истину молвит тебе матушка. Коль проворонишь Тереха, его живо подберут местные молодухи. Будешь опосля локти себе кусать!

Видя, что никакие убеждения на Офку не действуют, Евдокия Дедиловна увела мужа в соседнюю светлицу. Там они довольно долго о чём-то шушукались, яростно споря и перебивая друг друга. В последующие дни ни мать, ни отец больше не заводили с Офкой разговоров об её помолвке с Терехом.

Впрочем, отступившись от старшей дочери, Евдокия Дедиловна и её суп рут завели ту же беседу с младшей дочерью, Натальей. Им без труда удалось убедить Наталью в том, что Терех просто ниспослан ей судьбой, что с ним она будет счастлива. Тринадцатилетняя Наталья была девицей зрелой не по годам. Лицом и статью она уродилась в мать. У Натальи были полные ядрёные бёдра и ягодицы, крепкие плечи, пышная грудь, пухлые руки с ямочками на локтях, белая, будто выточенная из мрамора, прекрасная шея. Ростом Наталья была заметно выше своей старшей сестры, а все её наряды для Офки были явно велики по размеру.

При своём крупном телосложении Наталья тем не менее оставалась по образу мыслей сущим ребёнком, не способным шагу ступить без маминого совета. По характеру Наталья была очень доброй и приветливой, непоседливой, но некапризной. Любая работа по дому спорилась в руках у деятельной Натальи, которая умела готовить, вязать, растапливать печь, шить одежду и многое другое. Все навыки и умения, которыми располагала её мать, Наталья к тринадцати годам впитала в себя как губка.

Трун Савельич души не чаял в своей младшей дочери, улыбка которой была, как весеннее солнышко, а смех звучал как звонкий ручеёк. Голосок Натальи всегда был полон доброжелательности, никто никогда не видел её с хмурым или замкнутым лицом. В Наталье не было ни раздражительности, ни холодной неприступности, как в её старшей сестре. Для Евдокии Дедиловны её младшая дочь была умелой помощницей в домашних делах и настоящей отрадой в жизни.

Глава вторая ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

Всё пережитое за последние два месяца теперь казалось Тереху кошмарным сном. Лишь оказавшись в Торжке, Терех наконец-то уверовал в то, что судьба вознаградила его за перенесённые опасности и лишения, сведя с семьёй торговца Труна Савельича. Когда Евдокия Дедиловна и её супруг завели с Терехом разговор о том, что пора бы ему подумать о собственном семейном гнёздышке, то поначалу в сердце Тереха закралось опасение, не ищут ли повода его гостеприимцы, чтобы как-то отделаться от него. Но, дослушав Евдокию Дедиловну до конца, Терех успокоился и даже слегка возгордился в душе. Ему было лестно, что Трун Савельич и его супруга прочат ему в жёны свою любимую младшую дочь. Свою поспешность в этом деле Евдокия Дедиловна объяснила тем, что, хотя Наталье всего тринадцать лет, физически она уже вполне созрела для брака. Впрочем, Терех и сам это видел, ежедневно общаясь с Натальей. Её пышные формы, столь соблазнительно проступавшие под любым одеянием, порой зажигали в сластолюбивом Терехе искру сильнейшего вожделения. Оставаясь наедине с Натальей, что случалось нечасто, Терех позволял себе нашёптывать ей на ушко довольно бесстыдные комплименты и жадно тискать её в полумраке теремных переходов. Терех чувствовал, что Наталье приятны его знаки внимания, что она сама ищет возможности столкнуться с ним лицом к лицу где-нибудь на лестничном пролёте или во дворе. Однажды Терех даже запустил руку Наталье под платье, пощекотав кончиками пальцев нежную кожу на внутренней стороне её пышных бёдер. Наталья тогда вырвалась и убежала, с силой оттолкнув от себя Тереха, но тем не менее она ни словом не обмолвилась об его дерзкой выходке ни отцу, ни матери.

Терех не стал ломаться и брать время на раздумье, дабы его гостеприимцы не подумали, будто он набивает себе цену. Сильнейшее вожделение к Наталье, владевшее Терехом, сделало его покладистым и сговорчивым. Терех согласился взять Наталью в жёны с тем приданым, какое был готов дать за ней скуповатый Трун Савельич. Терех был готов подождать со свадьбой до весны, когда Евдокия Дедиловна разрешится от бремени родами.

Трун Савельич посвятил в свои семейные планы и своего тестя, Дедилу Ивановича, который выслушал своего зятя без особой радости, поскольку Терех ему не нравился. В свои семьдесят лет Дедило Иванович был кряжист и крепок, как дуб. Свою жену Дедило Иванович схоронил десять лет тому назад. С той поры он жил один в своём большом тереме, продолжая заниматься торговлей и ростовщичеством. Глаз у Дедило Ивановича был намётанный, он мог сразу распознать внутреннюю суть любого человека. Эта проницательность помогала Дедиле Ивановичу успешно вести торговые дела и совершать заёмные сделки. Нечистых на руку людей Дедило Иванович чуял за версту. Приглядываясь к Тереху дома и на торжище, Дедило Иванович составил о нём не самое лучшее мнение. Ко всякому делу Терех подходил с ленцой и небрежением, с лёгкостью идя на любой обман и на отлынивание от работы. Ещё Дедило Иванович прознал, что Терех падок на женщин и на игру в кости.

— Гляди, Трун, промотает Терех Наткино приданое, что тогда запоёшь? — выговаривал зятю Дедило Иванович. — Ты много ли знаешь о Терехе? Ну, приютил ты его у себя и взял пайщиком в свои торговые сделки, так это не повод, чтобы отдавать Натку в жёны этому хлыщу рязанскому! Чего вы с Евдокией облизнулись на этого Тереха, не возьму я в толк?! В Торжке и получше женихи найдутся для ваших дочерей.

Пришлось Евдокии Дедиловне провести с отцом отдельную беседу, дабы убедить его не расстраивать наметившуюся помолвку Тереха с Натальей.

— Людей без недостатков не бывает, — сказала отцу Евдокия Дедиловна. — Конечно, имеются в Торжке женихи и получше Тереха, но токмо никто из них не горит желанием свататься к нашим дочерям. А Терех все свои деньги вложил в торговый оборот наравне с моим мужем, он живёт с нами под одной крышей, питается с нами за одним столом. Терех стал для нас родным человеком. И Наталья тянется к нему, я вижу это.

— Ладно, Евдоха, поступай как знаешь, — вздохнул Дедило Иванович. — Ты и раньше-то не шибко к моим советам прислушивалась, а теперь и подавно. Ныне-то у тебя у самой ума полная сума!

Чувствуя скрытую неприязнь со стороны Дедило Ивановича, Терех старался всячески избегать его. Если Дедило Иванович принимался в чём-то наставлять Тереха, то тот всегда выслушивал его с почтением на лице и с угодливой улыбкой на устах. Терех робел перед могучим дедом Натальи, который в свои семьдесят лет не знал, что такое немочи и простуда. Тереху приходилось теперь вести себя гораздо осмотрительнее, дабы не расстроилась его помолвка с Натальей. Терех перестал играть в кости на деньги. Он больше не заглядывал по вечерам в гости к одной ветреной вдовушке, которая заняла у него немного серебра, отдавая ему долг горячими объятиями в постели.

Трун Савельич по-родственному предупредил Тереха, что у Дедило Ивановича всюду глаза и уши, поскольку по роду своей деятельности его тесть общается со многими горожанами.

— Потому-то Дедило Иванович всё про всех знает, — многозначительно заметил Тереху Трун Савельич. — Ведомо ему и про то, каким местом Аграфена Ворониха себе на жизнь зарабатывает. А посему, друже, обходи домишко Аграфены стороной.

Глава третья КУПАВА

Лавчонка, в которой торговал Терех, была забита различным скобяным товаром, а также самым разнообразным инструментом, годным для столярных и плотницких работ. Для привлечения покупателей Терех никогда особо не торговался, всегда был готов сбавить цену чуть ли не вдвое, хотя ему и доставалось за это от Труна Савельича. Зато скобяная лавка Тереха была широко известна на торгу, все знали, что только здесь можно купить задешево гвозди, сверла, пилы, стамески, клинья и прочие инструменты.

В последнее время в лабаз Тереха стал частенько захаживать бондарь Кудим, который, купив какую-нибудь мелочь, любил посудачить о том да о сём. Однажды Кудим пришёл в лавку не один, а со своей дочерью Купавой. Выбирая в углу обручи для бочек, Кудим намеренно тянул время, что-то бормоча себе под нос, а сам краем глаза подглядывал за Терехом, который таращился на красавицу Купаву, пытаясь завязать с ней непринуждённый разговор. Купава смеялась над шутками Тереха, прикрывая рот вязаной рукавицей. Терех же так и сыпал прибаутками, довольный благосклонным вниманием миловидной Кудимовой дочери.

На этот раз Кудим накупил много разного товару, попросив Тереха помочь ему донести все покупки до дому.

— Видишь, друже, у дочки моей и без того руки заняты, — сказал Кудим, кивнув на Купаву. Та вошла в лавку с двумя корзинами в руках, наполненными съестными припасами. — Я в долгу не останусь, угощу тебя мёдом хмельным. Моя жена, знаешь, какой славный мёд варит!

Поскольку день клонился к закату и людей на торжище было уже мало, Терех согласился подсобить Кудиму. Всё равно свою дневную выручку Терех уже получил, поэтому он мог с чистой совестью закрыть сегодня свой лабаз на замок чуть пораньше.

Дом бондаря Кудима по сравнению с хоромами Дедила Ивановича был совсем невелик. Центральное место в этом доме занимала большая печь, сложенная из речных валунов. Вокруг этой печи были устроены три небольшие комнаты, окна в которых были затянуты бычьим пузырём, пропускавшим в помещение солнечный свет. Однако рассмотреть сквозь бычий пузырь, какая погода стоит на улице и есть ли кто-нибудь во дворе, было совершенно невозможно.

В те времена оконное стекло стоило недёшево, такую роскошь могли себе позволить князья и бояре, а из купцов лишь самые богатые. Чаще всего в окна вставляли слюду или толстую промасленную бумагу. Простонародье затягивало окна бычьим пузырём или же в летнюю пору ставило на окна деревянные задвижки, таким образом закрывая их на ночь.

Супругу Кудима звали Евстолией. Это была красивая улыбчивая женщина, с дивными небесно-голубыми глазами, с ладной фигурой и длинной русой косой. Тереху уже доводилось видеть Евстолию на торгу, правда, только издали, но и тогда она произвела на него неизгладимое впечатление. Увидев Кудимову жену вблизи, принимая чарку хмельного мёда из её рук, Терех и вовсе преисполнился восхищением от внешней прелести Евстолии.

Пятнадцатилетняя Купава полностью уродилась в мать.

Кроме дочери в семье Кудима подрастал сын Лепко, которому было шестнадцать лет. Лепко был необычайно красив, за что и получил такое имя. «Лепый» на языке восточных славян означает «дивный, красивый».

Зайдя в гости к Кудиму на минутку, Терех засиделся у него допоздна. Сначала Кудим угощал Тереха мёдом и пирогами, потом он показал ему свою мастерскую, где повсюду на полках были разложены тонкие узкие дощечки из липы, дуба и берёзы — заготовки для бочек и кадушек.

Терех тут же узнал от Кудима, что эти дощечки у бондарей называются клёпками. Оказывается, клёпки лучше всего раскалывать из чурок на морозе. Наколотые заготовки клёпок сушат под навесом перед тем, как остругать и напилить по нужной длине.

Кудим не мог не похвастаться перед Терехом уже готовыми бочками самой разной вместимости, стоявшими в ряд под навесом. Со слов Кудима выходило, что все его предки были бондарями, поэтому он владеет своим мастерством в совершенстве. Терех, разглядывая и ощупывая новенькие бочки, пахнущие свежей древесиной, не удержался от восхищенных отзывов.

— Не зря о тебе слава по всему Торжку идёт! — глянул он на Кудима. — Недаром ты слывёшь лучшим средь здешних бондарей!

— Моя слава вместе со мной и помрёт, — невесело усмехнулся Кудим, сдвинув шапку набок. — Сын-то мой не хочет бочки клепать, ему бы на коня да в дружину княжескую! Вот, о чём его помыслы! Коль нету в нём стремления к бондарскому мастерству, то и толку от него в этом деле не будет.

Кудим по секрету поведал Тереху, что сын его собирается будущим летом поехать в Новгород, где княжит юный Александр, сын Ярослава Всеволодовича. Лепко хочет вступить в дружину князя Александра, для которого, по слухам, важна не знатность его гридней, а их воинское умение.

— Сын мой силён и хорош собой, нарядить его в дорогое платье, так он будет смотреться вылитым бояричем, — молвил Кудим. — Но беда в том, что оружием он никаким не владеет, окромя дубины. На кулаках драться он тоже может, но ведь против меча с голыми кулаками не выйдешь.

Повздыхав, Кудим вдруг заговорил с Терехом о том, что было бы неплохо, если бы он преподал Лепко несколько уроков по владению мечом, кинжалом и копьём.

— Ты же был дружинником у рязанского князя, — промолвил Кудим. — Ты и в сечах с мунгалами участвовал. Торговлей же ты недавно занялся, друже, до этого твоим ремеслом была война. Так?

Терех слегка приосанился, горделиво ухмыльнувшись краем рта.

— Что правда, то правда, — со значением произнёс он. — К коням и к оружию я более привычен, чем к торговым делам. Так и быть, Кудим Михеич, научу я твоего сына меч и копьё в руках держать.

— Вот и славно! — обрадовался бондарь. — За это надо опрокинуть ещё по чарке, друже. Идём в избу!

Побывав в гостях у бондаря Кудима, Терех ни словом не обмолвился об этом ни Труну Савельичу, ни его супруге. Терех сразу докумекал, что пронырливый Кудим наметил его к себе в зятья. Если раньше Терех мог судить о привлекательности Купавы лишь со слов Кудима, то теперь он воочию убедился в неотразимой красоте Кудимовой дочери. Страсть к Купаве вспыхнула в душе сластолюбивого Тереха как сухое сено. Мигом охладев к Наталье, Терех теперь днём и ночью думал о Купаве, мысленно представляя её своей женой. Терех понимал, что богатого приданого за Купавой не будет, однако он был готов махнуть на это рукой, считая, что внешняя прелесть Кудимовой дочери и есть настоящее сокровище. К тому же Терех знал, что на свои средства он вполне может построить небольшой домик в Торжке, завести хозяйство или продолжить торговые дела.

Кудим выстругал из дубовой доски два меча и два кинжала, смастерил два копья из берёзовых жердей. Терех стал закрывать свою лавку гораздо раньше обычного, чтобы ещё засветло успеть позаниматься фехтованием на мечах с Лепко. Причём Терех всякий раз добирался до дома бондаря Кудима не по широкой Соборной улице, а извилистыми узкими переулками в обход, чтобы меньше привлекать внимание любопытных соседей. Учебные поединки на мечах между Терехом и Лепко происходили во дворе Кудимова дома. При этом ворота неизменно закрывались на запор, как и задняя калитка, ведущая на огород. Терех осторожничал, понимая, что родственники Натальи не одобрят его частые визиты домой к бондарю Кудиму. Всему Спасскому околотку было ведомо, что Кудим подыскивает жениха для своей дочери.

Настораживало Тереха и поведение Купавы. Она хоть и была неизменно приветлива с ним, однако у неё не было блеска в глазах и волнения на лице, когда Терех как бы случайно касался её руки или шептал ей какой-нибудь комплимент. В отличие от Натальи, Купава тактично поддерживала определённую дистанцию при встречах с Терехом. Она вовсе не стремилась оказаться с ним наедине, ускользая от любых его попыток к сближению, делая вид, что не замечает знаков его внимания к ней. Подарки из рук Тереха Купава принимала только под давлением отца. Однако она не надевала на себя ни ожерелья, ни браслеты, подаренные ей Терехом.

Кудим говорил Тереху, мол, его дочь не привыкла ещё к серебряным украшениям, что она по молодости лет стесняется выказывать свои чувства и не знает, как себя вести, если взрослый мужчина вдруг проявляет к ней интерес. Тереху в его двадцать три года было приятно сознавать, что Кудим считает его взрослым мужчиной. И всё же Терех понимал, что он безразличен Купаве, что если она и станет его женой, то опять-таки под нажимом отца. Брак с холодной красавицей совсем не прельщал Тереха, ибо страстность его натуры не терпела холодности в интимных отношениях. Не встречая взаимности на свои ухаживания со стороны Купавы, Терех тем охотнее тянулся к Наталье, которая была рада каждой его улыбке, всякому его прикосновению, любому его подарку.

Глава четвёртая НЕДОБРЫЕ ВЕСТИ

Изначально град Торжок возник как поселение вокруг мужского Борисоглебского монастыря, основанного на реке Тверце ещё при Ярославе Мудром. От Новгорода к реке Волге кратчайший путь пролегал по реке Мете, верховья которой почти соприкасались с верховьями Тверцы. Там, где купцы перетаскивали свои лодьи из одной реки в другую, образовался волок. Со временем на этом месте новгородцы выстроили городок под названием Вышний Волочёк. Здесь купцы имели возможность передохнуть, починить свои суда, прикупить ествы на дорогу, нанять гребцов или кормчего.

Для новгородцев речной путь по Мете и Тверце приобрёл огромную важность с той поры, когда основными поставщиками хлеба в Новгород стали суздальские князья. Доставлять зерно с Южного Поднепровья было долго и накладно, поэтому новгородцы обратили свой взор к плодородному Суздальскому Ополью, до которого было гораздо ближе. Весь закупленный по осени хлеб новгородские купцы сначала свозили на подворье Борисоглебского монастыря, расположенного на реке Тверце. Оттуда хлебные караваны двигались к Новгороду в осеннюю пору на лодьях по рекам, а зимой санным путём на лошадях.

Поскольку спрос на хлеб рос год от года, то вокруг Борисоглебского монастыря образовался многолюдный посад с торжищем, амбарами и постоялыми дворами. Сюда рекой потекли разнообразные товары из Новгорода, Ладоги, Пскова, Торопца и Полоцка. Хваткие новгородские купцы и бояре развернули торговлю не только хлебом, но и льном, речным жемчугом, смоляной живицей, берёзовым дёгтем, пенькой, мехами, волжской рыбой... Немало новгородцев перебралось с берегов Волхова на берега Тверцы, обосновавшись здесь с семьями. Так возник город под названием Новый Торг, а жители его прозывались новоторами. Суздальцы стали называть этот самый южный из новгородских городков Торжком. Постепенно к этому названию привыкли и новгородцы, и новоторы. Слава о небольшом, но очень богатом Торжке шла по всей Северо-Восточной Руси.

Если у суздальских князей доходило до распри с Новгородом, то суздальцы первым делом старались захватить Торжок, чтобы оставить строптивых новгородцев без хлеба. Действуя таким образом, суздальские князья, начиная с Андрея Боголюбского, подчинили Новгород своему влиянию. Поначалу главенство в Торжке было за владычным посадником, назначаемым в Новгороде местным архиепископом. Это объяснялось тем, что в основании Торжка самое деятельное участие принимали монахи Борисоглебского монастыря. Поскольку новгородцы придерживались республиканского образа правления, здешние высшие церковные иерархи имели право наравне с боярами и купцами участвовать в судебных и государственных делах. При суздальском князе Всеволоде Большое Гнездо в Торжке обосновался также суздальский наместник, так называемый княжий посадник. Суздальцы не желали упускать своей выгоды в торговле хлебом, поэтому они навязали новгородцам договор, по которому Торжок был поделён на две части: суздальскую и новгородскую. Все споры между суздальскими купцами был обязан разбирать княжий посадник. Любые разлады среди новгородских купцов были в ведении владычного посадника. Оба посадника имели дружину и укреплённое подворье. Если случались разногласия между самими посадниками, тогда их спор должен был разбирать тот из суздальских князей, кто в данное время занимал новгородский стол.

В Новгород князья обычно приглашались местным боярством для военных дел, поскольку на северо-западе владения новгородцев граничили с весьма беспокойными соседями: свеями, данами и орденом меченосцев.

В последние семь-восемь лет Новгород чувствовал на себе тяжёлую руку грозного Ярослава Всеволодовича, который сильно поприжал здешних бояр, вынудив кое-кого из них бежать в Псков и Чернигов. Дело в том, что на Новгород также облизывался Михаил Всеволодович, глава черниговских Ольговичей. С этим князем суздальские Мономашичи вели долгую и упорную борьбу. Одолев сторонников Ольговичей в Новгороде, Ярослав Всеволодович двинулся в поход на Киев, выбив оттуда Михаила Всеволодовича и вынудив его бежать в Галич. Уходя с войском к Киеву, Ярослав Всеволодович забрал с собой и своего торжковского посадника с его дружиной. Новгород в этом году не прислал своего наместника в Торжок по причине своих внутренних неурядиц.

Таким образом, новоторы оказались без властей и при этом к ним доходили слухи вместе с беженцами о том, что Батыева орда двигается в их сторону. Собравшись на вече, жители Торжка избрали в посадники местного купца Иванко, который пользовался всеобщим уважением за волевой характер и сметливый ум. В помощники к Иванко были назначены бояре Яким Влункович, Глеб Борисович и Михайло Моисеевич. Бояре Микун и Жердята, приехавшие из Новгорода, тоже встали во главе рати, собираемой против татар из беженцев и местных жителей. Микун и Жердята когда-то враждовали с Ярославом Всеволодовичем, будучи на стороне Михаила Всеволодовича. Спасаясь от мести Ярослава Всеволодовича, они укрылись в Чернигове, но тот настиг их и там. Взятые в плен Микун и Жердята были отправлены князем Ярославом в Рязань в качестве заложников. Перед самым нападением татар на Рязанское княжество Микун и Жердята были отпущены на свободу. Рязанские князья отправили Микуна и Жердяту во Владимир с просьбой о подмоге. Князь Георгий собирался встретить татар под Коломной на границе своей земли, поэтому он остался глух к призывам о помощи со стороны рязанцев. Более того, по приказу князя Георгия Ми кун и Жердята были брошены в темницу как враги суздальцев. После разгрома татарами суздальских полков под Коломной князь Георгий осознал, что он явно недооценил мощь Батыевой орды. Освободив Микуна и Жердяту из поруба, Георгий Всеволодович направил их в Новгород для сбора войска против мунгалов. Сам князь Георгий, оставив свою столицу на попечение сыновей, ушёл в леса на реку Сить, чтобы собрать там новую рать.

Микун и Жердята, добравшись до Новгорода, не смогли сподвигнуть тамошних бояр и купцов на созыв ополчения. Новгородцы знали, что Ярослав Всеволодович уже спешит с полками из Поднепровья в Северо-Восточную Русь. Затевать войну с мунгалами без Ярослава Всеволодовича, весьма опытного в ратном деле, новгородцы не хотели. К тому же лучшие новгородские полки находились в войске князя Ярослава.

Не задерживаясь в Новгороде, Микун и Жердята собрали ватажку ратников, охочих до сечи с мунгалами, и прибыли в Торжок, намереваясь здесь встретить Батыеву орду.

Вступив в пределы Суздальского Залесья в первых числах февраля, татары за три недели разорили четырнадцать городов и множество деревень, встретив серьёзное сопротивление лишь во Владимире, Ярославле и Переяславле-Залесском.

— Что стряслось? Почто народ валом валит на вече? — вопрошал Трун Савельич, выйдя за ворота на узкую улицу, по которой чуть ли не бегом спешили торговцы и ремесленники со всего Спасского околотка.

Этот квартал Торжка получил такое название из-за каменного Спасо-Преображенского собора, возвышавшегося на холме в этой части города.

С утра было морозно и ветрено; по улицам и переулкам Торжка мела позёмка, напоминая белых извивающихся змей. Утоптанный снег громко скрипел под ногами людей, пробегавших мимо Трупа Савельича. У всех изо рта валил белый пар, оседая инеем на усах у мужчин, а у женщин образуя серебристую бахрому на плотно повязанных платках.

— Чего стоишь столбом, собирайся и дуй на вече! — воскликнул бондарь Кудим, задержавшись подле Труна Савельича. — Недобрые вести пришли к нам, друже. Татары сожгли сёла Лущиху и Галахово, тамошние смерды еле-еле ноги унесли от нехристей. Не сегодня-завтра мунгалы под стенами Торжка объявятся.

— Вот беда-то! — растерянно пробормотал Трун Савельич, кутаясь в овчинный тулуп. — Стало быть, никакой торговли сегодня не будет.

— Какая торговля, друже? О чём ты?! — Кудим тряхнул за плечо Труна Савельича. — Пришло время за топоры и рогатины браться!

Затворив ворота и вернувшись в дом, Трун Савельич передал своему тестю и Тереху всё, что услышал от бондаря Кудима.

— Делать нечего, надоть идти на вече, — сказал Дедило Иванович. — При такой беде в сторонке отсидеться не получится.

Мысли в голове у Тереха сбились в лихорадочный ком, ему хотелось выть волком от досады и злости. Куда бы Терех ни подался в поисках тихого и безопасного местечка, повсюду за ним по пятам идёт Батыева орда, уничтожая всё и вся на своём пути. Терех радовался, сбежав из татарской неволи и добравшись до Владимира, но радость его была недолгой. Уже через две недели татары по застывшему руслу реки Клязьмы подвалили к стольному граду князя Георгия. Терех сумел ускользнуть из Владимира буквально за день до того, как мунгалы взяли город в плотное кольцо. По стечению обстоятельств Терех очутился в укреплённой княжеской усадьбе — Боголюбове, в нескольких верстах от Владимира. Всего сутки Терех провёл в Боголюбове вместе с прочими беглецами и тамошними челядинцами. Посреди ночи татары перелезли через стену и ворвались в княжеское поместье. Каким-то чудом Тереху удалось вырваться из кольца врагов и уйти за реку Нерль в занесённые снегом леса. Вместе с Терехом спаслись тогда от неминуемой гибели две молодые челядинки и огнищанин Сулирад. Лесными дорогами и тропами Терех и его спутники голодными и обессиленными добрались до Переяславля-Залесского. Во время этих блужданий по лесам Терех едва не отморозил себе пальцы на руках и ногах. Не прошло и трёх дней пребывания Тереха в Переяславле, как татары взяли в осаду и этот град на берегу покрытого льдом Плещеева озера.

Тамошний князь Ярополк совершил ночную вылазку со своими дружинниками, чтобы сжечь осадные машины татар. Участвовал в этом опасном деле и Терех, зачисленный в дружину Ярополка. В ночной схватке с татарами Терех был оглушён ударом булавы по голове. Очнувшись, Терех обнаружил, что отстал от княжеских дружинников, которые хоть и с большими потерями, но смогли пробиться обратно в город. Тереху пришлось в одиночку где ползком, где перебежками красться к крепостной стене Переяславля. Когда Терех вышел на лёд реки Трубеж, залитый бледным лунным светом, его заметили двое мунгалов, которые пришпорили коней и кинулись за ним вдогонку. Один из татар пустил стрелу в Тереха, попав ему в спину. От серьёзной раны Тереха спасла кольчуга. Упав на лёд, он притворился мёртвым. Когда степняки спешились и приблизились к упавшему Тереху, то он бросился на них с ножом и зарезал обоих. Нарядившись в татарскую шубу и надев татарскую шапку-малахай, Терех сел на степную низкорослую лошадку и поскакал на север, к верховьям Волги. Вторую татарскую лошадь Терех тоже взял с собой, чтобы иметь возможность ехать без передышки днём и ночью, пересаживаясь с одного скакуна на другого.

Добравшись до города Кснятина, расположенного на берегу Волги, Терех свёл знакомство с тамошним купцом Труном Савельичем, которому он продал татарских лошадей. Трун Савельич и его супруга проявили участие к Тереху, перенёсшему столько опасностей. Уезжая из Кснятина в Торжок, они взяли Тереха с собой. Скорее всего, ими двигала также и алчность, поскольку Терех имел при себе немало серебра, найденного в походных сумах убитых им татар. Всё же Терех был благодарен Труну Савельичу и его жене за сострадание и помощь. Из чувства благодарности Терех откликнулся на просьбу Труна Савельича, вложив всё своё серебро в его торговые дела. Теперь, когда у Тереха дошло до помолвки с младшей дочерью Труна Савельича, его безмятежному житью-бытью опять пришёл конец по вине всё тех же проклятущих татар!

Такими мыслями терзался Терех, шагая по скрипучему снегу на торжище, г де гудела толпа горожан и сбежавшихся в Торжок смердов из окрестных деревень. На возвышение один за другим поднимались самые решительные из местных бояр и купцов, призывавшие новоторов не впадать в отчаяние, а собраться с мужеством и дать отпор татарам на стенах Торжка. Посадник Иванко объявил о созыве в ополчение всех мужчин от пятнадцати до шестидесяти лет. Каждому ратнику надлежало самому раздобыть себе копьё, щит, меч или топор. Каждый городской околоток должен был выставить свою пешую сотню во главе с воеводой. Всех смердов, бежавших от татар, было решено тоже зачислить в местное войско. Тут же на вече путём голосования были назначены десятники, сотники и тысяцкий. Всем оружейникам и бронникам было велено выдать посаднику Иванко всё имеющееся у них оружие, щиты, шлемы, брони и кольчуги. Расплатиться с оружейниками посадник Иванко собирался деньгами из казны княжьего наместника.

Пришёл на вече и тиун Гудимир, которому по должности надлежало приглядывать за домом и хозяйством княжьего посадника в его отсутствие. Не понравилось Гудимиру то, что посадник Иванко собирается запустить руку в мошну его господина. Выскочив на трибуну, Гудимир стал грозить Иванко и его сторонникам гневом Ярослава Всеволодовича, ибо деньги наместника по сути дела являются княжеским достоянием.

— Коль татары захватят Торжок, то они захапают и наше достояние, и княжеское, и твоё барахлишко, тиун, — заявил посадник Иванко. — Враг, идущий на нас, дюже сильный и безжалостный. Где князь Ярослав? Где его брат Георгий? Почто они не защищают нас от нехристей, коль поставлены правителями над нашей землёй? Молчишь, тиун. Иди, отпирай ларец с серебром, пусть князь твой раскошелится, ежели никакой иной помощи от него нету. Новоторам придётся самим промыслить, как спасти от татарской напасти свои дома и семьи.

Видя, что вече бурно поддерживает посадника Иванко, тиун Гудимир предпочёл не прекословить ему и отдать княжеские деньги на нужды местного ополчения.

«Воевать с мунгалами собрались, дурни набитые! — сердито думал Терех, шагая по пустынной улице, стиснутой с двух сторон частоколами и бревенчатыми стенами домов. — Вам ли, дурням безмозглым, тягаться с Батыевой ордой! Не видели вы, пустобрёхи, каковы татары в сече, потому и храбритесь, как отроки сопливые!»

Терех ушёл с шумного торжища, забитого людьми, не дожидаясь окончания вечевого схода. В нём сидело твёрдое стремление как можно скорее бежать из Торжка куда глаза глядят. Терех не собирался сражаться с татарами, поскольку он был уверен, что никакие укрепления, никакая доблесть не спасут жителей Торжка от этого страшного и неодолимого врага.

Ноги сами принесли Тереха к покосившейся избёнке Аграфены Воронихи. Войдя во двор, Терех запер ворота на засов.

Ещё в полутёмных сенях Терех почувствовал запах свежего теста и разделанной рыбы. Из-за двери до него долетел громкий возглас Аграфены, обращённый к шестилетнему сынишке:

— Пантиска, подбрось-ка дров в топку, а то у меня руки в муке!

«Стряпнёй занялась Ворониха, — сообразил Терех, — рыбные пироги печёт... на рыбьем жиру. И нету ей дела ни до крикунов на вече, ни до Батыевой орды!»

Толкнув скрипучую дверь, Терех вступил в жарко натопленную избу вместе с клубами холодного пара, окутавшего его высокие замшевые сапоги с меховой подкладкой.

Аграфена стояла у печи с ухватом в руках, на ней была льняная исподняя сорочица и юбка-понёва до колен из шерстяной ткани. Небрежно заплетённая тёмная коса была уложена на голове Аграфены в виде венца. Из-за своих чёрных как вороново крыло волос Аграфена и получила прозвище Ворониха. Жар печи обдавал её с головы до ног. Тонкая рубашка у неё на спине взмокла от пота, лицо было красное, тоже мокрое, распаренное.

— Доброго здоровья, хозяйка! — приветливо сказал Терех, снимая шапку. — Гостей принимаешь?

— Здрав будь, мил дружок! — улыбнулась Аграфена. — Тебе я всегда рада. Снимай шубу, проходи. Сейчас угощу тебя пирогами.

Терех плотнее притворил дверь, чтобы не было сквозняка, сбросил с плеч короткий тулупчик на волчьем меху, повесил шапку на прибитый к стене тонкий изогнутый рог косули.

Аграфена строгим шёпотом велела сынишке скрыться за пологом в комнатушке за печью.

— Присмотри там за Любашей, милый, — добавила Ворониха, ласково погладив сына по светло-русой головке.

Любашей звали годовалую дочь Аграфены.

— Слышала, сегодня спозаранку вечевой колокол гудел, — промолвил Терех, отогревая у печи свои замерзшие руки. — Весь этот сполох случился из-за смердов, которые прибежали в Торжок, спасаясь от мунгалов. По слухам, нехристи спалили Лущиху и Галахово.

— Пресвятая Богородица! — испуганно воскликнула Аграфена. — Это же в пяти верстах от Торжка.

— Вот-вот, — закивал головой Терех, — татары сюда идут в несметном множестве. Посадник Иванко призвал новоторов вооружаться, свозить в город сено для лошадей и коров на случай долгой осады. Вече избрало тысяцким Якима Влунковича, всех концевых старост назначили сотниками. В дружину зачисляют всех, кто имеет коня и тяжёлые доспехи. Всем прочим мужам и отрокам надлежит влиться в ряды околоточных сотен. С нынешнего утра будут усилены дозоры на стенах и башнях Торжка. Вот такие дела, красавица.

Терех тяжело вздохнул.

— Тебя тоже в дружину возьмут? — глянула на Тереха Аграфена. — Ты ведь в прошлом был гриднем.

— Все эти сборы и тревоги не для меня, — решительно проговорил Терех, подойдя к окну, залепленному бычьим пузырём. Ему не хотелось встречаться взглядом с Аграфеной. — Я куплю коня и сегодня же уеду из Торжка. Вот, собственно, почему я и пришёл к тебе, прелестница. Должок на тебе висит, как ты помнишь. — Подойдя сзади к Аграфене, Терех принялся мять пальцами обеих рук её пышные ягодицы сквозь мягкую ткань понёвы. — А долг платежом красен, как известно.

— Что ж, мил дружок, я долги плачу исправно, — промолвила Аграфена, собираясь доставать из печи готовые пироги. — Пусти меня, а то мои пышки и расстегаи подгорят.

— Ты сама, как пышка румяная! — прошептал Терех, содрогаясь от вожделения, а его руки продолжали жадно тискать полнотелую Аграфену. — Брось ты эти пироги, у нас мало времени!

— Нет уж, дружок, — воспротивилась Аграфена, — сначала стряпня, а постель потом. Пироги пекут, пока в печи жар пышет. Коль остынет печь, тогда уже не до пирогов будет.

Аграфене было двадцать шесть лет, она была высока ростом, широка в плечах и бёдрах, полногруда и белокожа, с густыми волнистыми волосами, чёрный цвет которых лишь оттенял нежную белизну её миловидного лица и шеи. Тёмные густые брови нависали длинными дугами над большими синими очами Аграфены, в которых частенько светилось то насмешливое кокетство, то хитрое лукавство. Полнота нисколько не портила Аграфену, поскольку на её теле нигде не было лишних жировых складок. Бёдра, икры, ягодицы и плечи Аграфены были белы и упруги, а её кожа была гладкая и нежная, как у ребёнка. В постели Аграфена была горяча и неутомима, её ласки и вся она, пышущая цветущим здоровьем, сводили с ума всякого любителя пышных женских форм.

Терех всегда был падок на крупных женщин, поэтому он щедро отсыпал Аграфене серебра, очарованный её телесным совершенством и её умением таять в мужских объятиях. Аграфена особо не заламывала цену за свои интимные услуги, она честно призналась Тереху, что он заплатил ей втрое больше положенного. Желая привязать к себе столь щедрого клиента, Аграфена попросила у Тереха в долг пять кун серебром сверх уже полученных денег, пообещав за эту долговую сумму отдаваться Тереху бесплатно. Сластолюбивый Терех без колебаний пошёл на эту сделку с Аграфеной, зачастив по вечерам к ней в гости. Потом Терех на три дня пропал из виду, Аграфена решила было что он приболел, не догадываясь о грядущих переменах в личной жизни Тереха, согласившегося на помолвку с младшей дочерью Труна Савельича.

И вот Терех пришёл к Аграфене, чтобы попрощаться с ней, и возможно, навсегда, а заодно напоследок насладиться её прелестями на мягком ложе.

Закончив печь пироги и накормив сына, Аграфена привела Тереха в свою тесную спаленку, где кроме застеленного ложа и сундука у окна больше не было никакой мебели.

Торопливо избавившись от одежд, Терех жадно накинулся на развалившуюся на постели нагую Аграфену, так голодный набрасывается на долгожданную еду. Аграфена покорно раздвинула свои полные белоснежные бёдра, согнув ноги в коленях и приняв в свою влажную детородную щель, покрытую густой вьющейся порослью, затвердевшее мужское естество Тереха. Лёжа на белой простыни в ореоле распущенных чёрных волос, с закинутыми за голову гибкими руками, сверкая жемчужно-белыми зубами меж сочными пунцовыми губами, Аграфена издавала томные стоны и вздохи. Её пышные белые груди колыхались вперед-назад, сотрясаемые сильными ритмичными телодвижениями Тереха, вошедшего в раж. Стоны Аграфены становились громче и протяжнее, когда Терех, наклоняясь, осторожно прихватывал зубами набухшие розовые соски этих больших грудей, пахнущие молоком и теплом женского тела.

Внезапно за стенкой раздался плач младенца. Синие глаза Аграфены озарились беспокойством, а её руки вцепились в края ложа, словно она приготовилась силой вырваться из объятий любовника. Терех торопливо закончил начатое, исторгнув своё семя на нежный трепетный живот Аграфены, которая была вся в нетерпении, порываясь бежать к своей проснувшейся дочери-малютке. Аграфена упорхнула из спальни, даже не накинув на себя исподнюю сорочицу. Несмотря на свои дородные формы, Аграфена тем не менее была ловка и стремительна в движениях, как непоседливая отроковица.

Терех хотел было встать с кровати и начать одеваться, но тут вернулась Аграфена с запелёнатой дочкой на руках, которая, чмокая крошечными розовыми губками, сосала её тяжёлую грудь.

— Не уходи, — негромко промолвила Аграфена, присев на постель рядом с Терехом, — сейчас она насытится и опять заснёт. А мы с тобой намилуемся всласть. Ты ворота запер?

Терех молча кивнул. Ему было приятно, что Аграфене не хочется с ним расставаться, что она всегда готова исполнять все его интимные прихоти. Осторожно обняв Аграфену за талию, Терех зарылся носом в её растрёпанные волосы, с наслаждением вдохнув их ни с чем не сравнимый тёплый аромат.

— Откуда ты родом? — после долгой паузы спросил Терех, приглаживая рукой спутанные волнистые локоны, обрамлявшие румяное лицо Аграфены со слегка удлинённым подбородком.

— Здешняя я, — ответила Аграфена. — Родилась я в деревне Гумнище, это в двух верстах от Торжка.

— Что толкнуло тебя к блуду? — вновь спросил Терех. И тут же поспешно добавил: — Коль не хочешь, не говори.

— Да чего уж, — вздохнула Аграфена, отведя взор. — Вся жизнь моя наперекосяк, словно осенняя разбитая дорога. Как мужа схоронила, так и начала мужиков к себе водить. Жить на что-то надо, деток кормить.

— Расскажи, как ты жила до замужества, — попросил Терех, теснее прижавшись к обнажённой Аграфене, положив свою ладонь на её округлое колено.

— Слушай, коль интересно, — опять вздохнула Аграфена, поудобнее устраивая малютку Любашу у себя на руках. — Нас от отца осталось — полна изба. И все девки. Отец-то рано помер, надорвавшись на перетаскивании лодий у Вышнего Волочка. В сусеках у нас порой и горстки муки не было. Матенка наша день и ночь билась, за всякую работу бралась, а всё равно жили мы впроголодь, крапиву ели и лепёшки из льняных жмыхов.

Со временем рассовала нас мать по людям. Две мои сестры суконщицами стали на подворье у одного богатого боярина, две самые старшие из сестёр замуж вышли за парней из соседней деревни, ещё одна сестра уехала в Торопец к нашей дальней родне. А меня мать свела в здешний Борисоглебский монастырь, мне в ту пору тринадцать лет было. Шесть лет я на волосатых дьяволов стирала! — В голосе Аграфены зазвучали жёсткие нотки. — Разбудят меня, бывало, чуть свет да стой-ка у корыта до тьмы ночной. Под конец дня стираешь — ничего не видишь, перед глазами всё так и плывёт. Руки щёлоком разъедало до мяса. Но хуже всего было зимой бельё в проруби полоскать. Стужа — хозяин собаку из избы не выгонит, а ты идёшь на реку, как проклятая, и полощешь по двадцать корзин за день.

Аграфена помолчала, затем продолжила:

— Вот так меня в святом-то месте и мытарили. Порода во мне отцовская, с младых лет была я налитая, как ягода спелая. Бывало, идёшь где — мужики так глазами и пожирают. В монастыре каждый монах норовил меня за грудь ущипнуть. Я этого не терпела, лупила всякого хоть рукой, хоть тряпкой. Двинешь, бывало, в рожу-то бородатую — чернец на пол снопом валится. Ядрёная я была, не обидел Бог здоровьем-то! Ещё и сейчас силы-то во мне полным-полно! — Аграфена усмехнулась, взглянув на Тереха.

— За кого же ты замуж вышла? — поинтересовался Терех.

— Да за одного торжковского смолокура, — как-то нехотя ответила Аграфена. — Высмотрел он меня на монастырском подворье и увёз скрадом. Житьё в обители до того мне опостылело, что я была готова хоть за чёрта замуж пойти, лишь бы оттуда вырваться. Смолокур мой оказался выпивохой и бабником. Прожили мы с ним три года, сыночка Пантиску родили. Потом мужа моего медведь в лесу заломал. Вот я уже три года и вдовствую. А домик этот мне от мужа достался.

— От кого же ты дочь родила? — спросил Терех.

— Крутился вокруг меня один купчишка, подарки дарил, — с печальной улыбкой промолвила Аграфена. — Долго хвостом за мной ходил. Я думала, он с серьёзными намерениями за мной ухаживает, забрюхатела от него. Однако развеялась вся наша любовь, как дым по ветру. Прознав, что я непраздная и намерена рожать, купчик этот смылся и след его простыл.

Увидев, что её маленькая дочурка закрыла глазки и тихо посапывает, Аграфена уложила её в колыбель в соседней комнатушке. Наскоро ополоснувшись над ушатом с тёплой водой, Аграфена опять пришла к Тереху, полная желания отдаться ему. Терех с готовностью заключил Аграфену в свои объятия.

— Куда ты намерен податься? — спросила Аграфена, лёжа бок о бок с Терехом после бурного совокупления. В её голосе прозвучала грусть.

— Я передумал уезжать, — ответил Терех, глядя в потолок.

— Отчего же? — удивилась Аграфена, быстро приподнявшись на локте. — В чём причина?

— А кто защитит тебя и твоих детей от татар, коль я уеду? — проговорил Терех, запустив пальцы в поток чёрных волос Аграфены, свесившихся на смятую постель. — Мне доводилось сражаться с мунгалами в Рязани, под Владимиром и у Переяславля-Залесского, так что все ухватки нехристей я знаю. Со мной ты не пропадёшь, моя прелестница.

— Я безумно рада, что ты никуда не уезжаешь, милый, — прошептала Аграфена, обняв Тереха так сильно, что у того перехватило дыхание. — Мне приятно сознавать, что я не безразлична тебе!

Уже облачившись в шубу и собираясь уходить, Терех неловким движением протянул Аграфене кожаный мешочек с серебряными монетами.

— Возьми, — сказал он, смущённо кашлянув в кулак.

Аграфена, прибиравшая волосы, замерла с поднятыми к затылку руками. В её синих глубоких глазах промелькнули недоумение и растерянность.

— Это не в долг и не плата за постель, — пояснил Терех, встретившись взглядом с Аграфеной. — Просто я не хочу, чтобы ты и дальше занималась блудом.

Здесь десять гривен серебром, этого тебе хватит надолго. А потом... я ещё дам тебе денег.

Аграфена завязала свои распущенные волосы пышным хвостом и, шагнув к Тереху, взяла кошель с серебром.

— Тогда уж и ты заходи ко мне, не таясь, — сказала она. — И пусть весь околоток видит, что я сплю токмо с тобой.

Обняв Тереха за шею, Аграфена поцеловала его в уста долгим страстным поцелуем.

Глава пятая ВРАГ ПОД СТЕНАМИ

— Где ты пропадал? — накинулся на Тереха Трун Савельич, едва тот пришёл домой. — Тебя разыскивает тысяцкий Яким Влункович, он хочет сделать тебя десятником. А мой тесть назначен сотником, — горделиво добавил Трун Савельич.

«Токмо этого мне не хватало!» — подумал Терех, но вслух ничего не сказал.

Терех завёл разговор с Труном Савельичем о том, что ему нужны деньги для покупки воинской справы.

— Раз уж произвели меня в десятники, то и выглядеть я должен как военачальник, — заметил Терех.

Трун Савельич попыхтел, почесал в затылке и нехотя достал из сундука с мехами свой заветный ларец из красного дерева. Отомкнув ключиком хитроумный замок на ларце, Трун Савельич отсчитал из своих сбережений пятьдесят гривен серебром и вручил Тереху.

— Маловато будет, пожалуй, — обронил Терех, ссыпая серебро в кожаный мешочек, — ныне оружие и панцири подскочили в цене. Ни шлем, ни щит теперь задешево не купишь.

— А ты поторгуйся, сбей цену, зря, что ли, я тебя в торговое дело взял? — проворчал Трун Савельич. — Мне и самому гоже надо кольчугу и вооружение покушать.

— Вот вы вместе и ступайте к оружейникам, — промолвила Евдокия Дедиловна, спустившись из верхних покоев. Приблизившись к Тереху, она сунула ему в руку ещё один мешочек с монетами. — Это тебе из приданого Натальи, голубок, — шепнула купчиха. — Суженая твоя печётся о тебе, не хочется ей, чтобы ты пал от стрелы татарской. А посему ты уж купи панцирь и шелом попрочнее.

Терех взял деньги из рук Евдокии Дедиловны и невольно опустил глаза, поскольку в его сердце и в мыслях теперь царила пышнотелая страстная Аграфена Ворониха.

Продолжая ворчать, Трун Савельич убрал ларец с казной в сундук.

Наскоро перекусив, Терех и Трун Савельич отправились на торжище в ряды оружейников и кузнецов. Там уже было многолюдно, бородатые мужи и безусые юнцы, толкаясь среди лавок и лабазов, примеряли на себя брони и кольчуги, осматривали щиты и металлические наручи, выбирали кто меч, кто копьё, кто боевой топор на длинной рукоятке. Терех купил себе добротный пластинчатый панцирь, островерхий шлем с узкой железной стрелкой для защиты носа и кольчужной бармицей для предохранения шеи от ударов сзади. Ещё Терех приобрёл овальный заострённый книзу щит и два дротика. Меч и кинжал у Тереха уже имелись, это оружие ему вручил во Владимире тамошний воевода Пётр Ослядюкович. С этим мечом и кинжалом Терех бился с татарами в Боголюбовском замке и под Переяславлем-Залесским.

Трун Савельич, не желая раскошеливаться, купил себе самый дешёвый панцирь-киндяк, представлявший собой длинную стёганую рубашку из войлока и грубой ткани, с нашитыми на груди металлическими пластинками. Шлем-шишак, купленный Труном Савельичем, тоже был самый простой, без бармицы и без всякой лицевой защиты. Из всех щитов Трун Савельич выбрал себе самый лёгкий, круглой формы, обитый кожей, с металлическим умбоном посередине. Меч Трун Савельич покушать не стал, поскольку у него имелись две татарские сабли, проданные ему Терехом в Кснятине вместе с татарскими лошадьми.

Едва Трун Савельич и Терех пришли с торга домой и сели обедать, как прибежал их сосед — купец Ждан и, задыхаясь от волнения, выпалил:

— Мунгалы надвигаются, валят потоком с юга по Тверской дороге! Дозорные на башнях тревогу подняли! Слышите, бьют в била!..

Терех прислушался, переглянувшись с Трупом Савельичем и его тестем.

— И впрямь где-то гулко железо громыхает, — прошептала Евдокия Дедиловна, замерев с ложкой в руке.

Офка и Наталья перестали жевать, глядя то на изменившуюся в лице мать, то на отца, нервно теребившего свою бородку.

— Пора за оружие браться! — решительно произнёс Дедило Иванович, залпом допив медовую сыту и поднявшись из-за стола.

Терех метнулся в свою спальню, где прямо на постели им были разложены купленные на торгу доспехи. Наталья поспешила следом за ним. Помогая Тереху облачаться в боевой наряд, Наталья с беспокойством в голосе просила его беречь себя и не лезть на рожон. В военном облачении Терех преобразился, обретя мужественный вид и став выше ростом благодаря шлему. Наталья хотела было проводить Тереха до самых ворот, но он запретил ей выходить из терема на мороз и пронизывающий ветер. Повиснув на шее у Тереха, Наталья торопливо расцеловала его в обе щеки, а когда он шагнул за порог, толкнув дверь плечом, то она поспешно осенила его спину крестным знамением.

Эта привязанность к нему Натальи и её забота о нём всколыхнули в Терехе трепетные чувства к ней, задремавшие было после его недавней встречи с Аграфеной Воронихой. От девственно чистых поцелуев Натальи у Тереха слегка закружилась голова. Эта юная пышнотелая дева, похоже, по уши влюблена в него! Вожделение к Наталье забурлило в Терехе с новой силой!

Новоторы, напутанные сигналами тревоги, с оружием в руках бежали к восточной стене города, протянувшейся на добрую версту вдоль низкого берега Тверды. С этой стороны находились и единственные ворота, ведущие в Нижний град. Проезд к ним пролегал между рекой Твёрдой и высоким земляным валом, на котором возвышалась крепостная дубовая стена с башнями. Кроме сухопутных проездных ворот в восточной стене Торжка имелись ещё Лодейные ворота, выходившие на речную пристань. Там, возле занесённых снегом бревенчатых причалов, на пологом берегу стояли бортом к борту два десятка купеческих лодий с высокими звероголовыми носовыми штевнями. Суда были укрыты глубокими сугробами, напоминая сказочных чудовищ, задремавших в снежном плену.

Ратники поднимались на крепостную стену, укрытую двускатным навесом по всей её длине. Тут и там слышались громкие выкрики сотников и воевод, распределявших людей по боевым местам. Сотне, во главе которой был поставлен Дедило Иванович, был доверен для обороны участок стены от Нижних до Лодейных ворот. Во время переклички выяснилось, что на стену по тревоге прибежало чуть больше сорока человек. Остальные либо слишком замешкались при сборах, либо просто не пожелали покидать своих тёплых домов.

— Так не годится, брат Дедило, — выговаривал тестю Труна Савельича тысяцкий Яким Влункович. — Тебе придётся предупредить всех нерадивых ратников, что впредь их ждёт суровое наказание за нерасторопность и отлынивание от военной службы. С богатых будем брать пеню серебром, небогатых станем сечь розгами. Для трусов будет поставлена виселица на торгу.

Чувство гнетущего страха вновь овладело Терехом, когда он с высоты пятисаженной стены увидел белую ледяную ленту реки Тверды, по которой рассыпались многие тысячи татар на длинногривых низкорослых лошадях. Татары двигались к Торжку не только по льду реки, но и по прибрежным заснеженным полям и лугам, издали напоминая мириады муравьёв, устремившихся через снега на север. Среди конных татарских колонн виднелись громоздкие платформы на колёсах с поставленными на них круглыми юртами, в эти неповоротливые повозки были впряжены лохматые быки с большими рогами. Каждую из этих повозок тащили по двадцать-тридцать быков. В татарском обозе было также много обычных саней на полозьях, захваченных в русских городах и сёлах. В сани были запряжены лошади, тоже захваченные на русских землях, эти кони были гораздо крупнее степных татарских лошадок.

Помимо саней и повозок в татарском обозе было много двугорбых верблюдов и лошадей, навьюченных тюками с поклажей. Позади обозов татарские всадники гнали табуны неосёдланных коней, стада низкорослых рыжевато-серых коров и отары овец. Со стороны татарская орда напоминала племя кочевников, забравшееся из степного раздолья в заснеженные северные леса. Громкое ржание полудиких степных кобылиц, мычание коров, блеянье овец, натужный скрип тележных осей, щёлканье бичей, топот многих тысяч копыт по ледяному панцирю реки — всё это сливалось в зловещий протяжный шум, постепенно нараставший по мере того, как татарская орда разливалась по всей округе, охватывая Торжок со всех сторон.

Было 21 февраля 1238 года.

Глава шестая ТИУНОВ СЫН

В окрестностях Торжка кроме старинного Борисоглебского монастыря находились ещё две монашеские обители: Успенский женский монастырь и Воскресенский мужской. Во все три монастыря сбежались толпы смердов из деревень и выселков, оказавшихся на пути у Батыевой орды. Монахи и монахини давали кров и пищу всем беженцам, живя надеждой, что татары от верховьев Волги повернут на юг в степи. Когда стало ясно, что мунгалы двинулись по льду Тверцы на север, монахи и множество укрывшегося в монастырях сельского люда поспешили под защиту крепостных стен Торжка. Татарская конница уже была видна с торжковских башен и колоколен, запрудив тёмным потоком ледяное русло Тверцы, а беженцы, пешие и на санях, продолжали прибывать в Торжок из монашеских обителей и с восточного берега Тверцы из лесных деревенек и заимок.

Население Торжка не превышало полторы тысячи жителей, но из-за наплыва беженцев в городе собралось около девяти тысяч человек Многие беженцы приехали на лошадях, кто-то прихватил с собой корову или коз. Люди размещались в церквах, в крепостных башнях, в опустевших клетях и амбарах, на монастырских подворьях, в домах горожан, в банях и землянках. Все пустыри были заняты шалашами, шатрами и наспех сооружёнными лачугами. Лошади и коровы беженцев стояли на морозе под открытым небом, поскольку в конюшнях горожан для них просто не было места. Хозяева укрывали коней и скот накидками из холста и рогожи, дабы хоть как-то защитить свою живность от холода.

Тысяцкий Яким Влункович произвёл подсчёт всех имеющихся в Торжке ратников и объявил воеводам и сотникам о круглосуточном несении стражи на городских стенах. Поскольку дни стояли морозные, поэтому нахождение воинов в дозоре было сокращено до полутора часов. Сотникам и десятникам было велено лично следить за сменой караулов в дневное и ночное время.

Для ленивого Тереха это стало сущим наказанием. Поскольку Терех находился под началом у Дедила Ивановича и к тому же жил с ним под одной крышей, то ему волей-неволей приходилось радеть о службе, находясь под неустанным приглядом сурового Натальиного деда. В подчинении у Тереха оказались девять юных купеческих сынков и сын тиуна Гудимира — Важен. Самому старшему из этих юнцов было девятнадцать лет, а самому младшему четырнадцать. Если в дневное время купеческие сынки приходили в караул на стену без опозданий, то ночью многие из них вовсе не являлись в дозор, не в силах побороть свою лень и сонливость. Дабы на этих юных горе-вояк не обрушился гнев тысяцкого, вместо них в ночной караул являлись их матери, отцы и старшие сёстры.

— А коль татары на приступ пойдут, вы и тогда своих чад на стену не пустите? — молвил Терех стоящим в дозоре женщинам, закутанным в тёплые платки и накидки.

Матери уверяли Тереха, что коль дело дойдёт до сечи, то их сыновьям придётся проявить свою мужественность, а пока всё тихо, пусть они спят и сил набираются.

Слыша, как женщины, переговариваясь одна с другой в карауле, тешат себя чаяниями, что татары, быть может, постоят-помёрзнут под стенами Торжка и уберутся восвояси, Терех лишь горько усмехался в душе.

«Чтоб мунгалы отступили ни с чем от какого-либо града, никогда такого не бывало! — мрачно думал он. — Уж на что неприступны были Рязань, Коломна и Владимир, однако взяли их татары всего за несколько дней! И нас ждёт та же участь».

Вслух своими страхами и предчувствиями Терех ни с кем не делился, зная, что это мигом дойдёт до Якима Влунковича и до посадника Иванко, а те могут за это его сурово наказать.

Татары разбили свои становища на заснеженных лугах за рекой Тверцой, в поле между Борисоглебским монастырём и мощными валами Верхнего града и вдоль русла ручья Здоровца, впадающего в Тверцу. Таким образом, Батыева орда окружила Торжок с трёх сторон. Едва поставив свои юрты и загнав в сооружённые из жердей загоны скот и вьючных животных, татары принялись свозить из окрестных лесов свеженарубленные длинные толстые колья. Пленные русичи под присмотром конных татар сооружали частокол, обнося им Торжок с южной и западной сторон.

— Зачем нехристи это делают? — недоумевали торжковские воеводы.

Яким Влункович обратился за разъяснением к Тереху, зная, что тот побывал в плену у татар и неплохо изучил их военную тактику.

— Мунгалы ставят частокол вокруг осаждаемого града, дабы никто из осаждённых не смог ускользнуть и чтобы к ним никто не смог прорваться на помощь, — пояснил Терех тысяцкому.

Трудясь не покладая рук, пленные русичи в течение одного дня обнесли Торжок частоколом со всех сторон. Если кто-то из пленников падал от изнеможения или не мог работать из-за обморожения рук, тех татары рубили саблями, оставляя мёртвые тела этих несчастных лежать на снегу.

Закончив сооружение частокола вокруг Торжка, татары принялись мастерить огромные осадные машины из брёвен и толстых брусьев, перестук топоров и визг пил далеко разносился по округе. Новоторы, наблюдая со стен и башен за действиями татар, видели, что большие диковинные камнемёты растут на глазах во всех вражеских становищах. Это означало, что татары собираются вести обстрел города камнями сразу с трёх сторон.

В разгар этих приготовлений к Нижним воротам Торжка подъехали три татарских наездника, они были без оружия и размахивали руками, давая понять, что прибыли для переговоров. Один из татар неплохо говорил по-русски, двое других что-то выкрикивали на языке половцев. Посадник Иванко запретил открывать ворота, поэтому Яким Влункович и боярин Глеб Борисович переговаривались с татарскими послами, стоя на забороле стены и протиснувшись в узкие проёмы бойниц.

После этих переговоров посадник Иванко и Яким Влункович собрали воевод на совет. Из всех десятников на это совещание был приглашён лишь Терех как знаток татар.

— Татарские посланцы поведали, что к Торжку подошёл сам Батыга со своей лучшей ратью, — промолвил Яким Влункович. — Батыга предлагает нам сдаться на его милость и даёт нам время на раздумье до следующего утра. Как только со стороны татар будет выпущена в нашу сторону первая стрела, то всякие переговоры будут уже невозможны. Таков у нехристей обычай. Иными словами, братья, коль мы не сдадимся завтра утром, то всех укрывшихся в Торжке русичей ждёт гибель от татарских стрел и сабель. Батыга не пощадит никого!

Совет проходил в тереме посадника, в просторной трапезной, озарённой жёлтым светом масляных светильников, так как за небольшими квадратными окнами, покрытыми морозными узорами, уже сгустились вечерние сумерки.

Посадник Иванко предложил всем присутствующим проголосовать и высказать своё «за» или «против» на предложение Батыя о сдаче. Воеводы и сотники в большинстве своём изъявили желание биться с татарами насмерть.

Тиун Гудимир, проголосовавший за сдачу, взял слово.

— Братья, теперь, когда мы воочию узрели многочисленность Батыевой орды, нам нужно не упорствовать, а поступать разумно, — заговорил он. — На помощь из Новгорода нам рассчитывать не приходится, суздальские князья разбиты Батыем. Какого рожна нам хоробрствовать в одиночку, а? Татар тьма-тьмущая, а у нас в войске меньше тысячи человек. Не выстоять нам против нехристей, это же яснее ясного! Надо откупиться от Батыги, сложить оружие ради спасения наших жён и детей. Послушайте меня, други. Я дело говорю!

— Сядь, Гудимир, — сказал посадник Иванко, пригладив свои тёмно-русые усы. — Ты своё мнение высказал. Однако большинством голосов принято решение не сдаваться Батыю. Я предлагаю, не дожидаясь рассвета, выйти на вылазку и приласкать нехристей топорами и рогатинами. Уверен, татары не ожидают от нас такой прыти. Вот мы и покажем мунгалам кузькину мать!

— Да ты с ума спрыгнул, посадник! — изменился в лице Гудимир. — Это же верная погибель! На меня в этом безумном деле не рассчитывайте, воители хреновы.

— Без тебя обойдёмся, — проговорил Яким Влункович, махнув рукой на тиуна. — Ступай домой, приятель, у печки погрейся, с женой потрапезничай. Проваливай!

Ругнувшись себе под нос, Гудимир облачился в медвежий тулуп, нахлобучил на голову соболью шапку и затопал вниз по ступеням к выходу из терема.

Терех хоть и был согласен с Гудимиром, что ночная вылазка — это гиблое дело, но предпочёл держать своё мнение при себе. Ему не хотелось выглядеть трусом в глазах находившегося тут же Дедило Ивановича, который и без того недолюбливал его. Когда Дедило Иванович заявил посаднику, что он готов вести свою сотню на вылазку, Терех даже поддержал его в этом.

— А ты не робкого десятка, младень! — похлопал Тереха по плечу боярин Жердята, тоже поставленный сотником. — Пусть не одолеть нам татар числом, значит, победим их доблестью!

Из всего войска Яким Влункович отобрал шесть сотен ратников, в числе которых были не только самые зрелые и опытные воины, но и немало юных храбрецов, желавших показать свою удаль родителям и сверстникам.

Терех нисколько не удивился тому, что никто из купеческих сынков, находившихся у него под началом, не изъявил желания попытать счастья в ночной сече с татарами. Кто-то из них ссылался на недомогание, кто-то отговаривался тем, что отец-мать не пускают его на вылазку. Терех никого не принуждал идти на это рискованное дело, поскольку понимал, что проку в сече от этих неопытных юнцов всё равно будет мало. Зато Тереха изумил тиунов сын Важен, который без колебаний заявил, что пойдёт на вылазку. Внешне Важен смахивал на девицу своим довольно хрупким телосложением, своими прекрасными чертами лица, большими синими глазами, красивыми устами и золотистыми вьющимися волосами. При этом Важен никогда не отлынивал от караулов на стене и от ежедневных упражнений с оружием. В свои семнадцать лет Важен уже мастерски владел дротиком, мечом и ножом. Как выяснил Терех, Важен какое-то время служил гриднем в младшей дружине у Ярослава Всеволодовича, откуда его изгнали за какие-то грехи.

Гуди мир пристроил сына в дружину княжеского наместника в Торжке, которому он и сам служил тиуном, занимаясь сбором податей и разбирая тяжбы местных ремесленников и приезжих торговцев. Когда княжеский наместник отправился по зову Ярослава Всеволодовича в поход на Киев, то приглядывать за его теремом и достоянием был назначен Гудимир. В помощь тиуну был оставлен и юный непоседливый Важен, поскольку ему нельзя было попадаться на глаза мстительному Ярославу Всеволодовичу.

Зная отношение отца к ночной затее посадника Иванко, Важен удрал из дома, прихватив воинское снаряжение. Он пришёл домой к Тереху, чтобы вместе с ним отправиться к месту сбора отряда добровольцев, когда наступит полночь.

Поскольку супруга запретила Труну Савельичу участвовать в вылазке, то Дедило Иванович не преминул подтрунить над зятем и дочерью, ставя им в пример юного Бажена, готового сражаться с татарами вопреки запрету своего отца. Наталья пребывала в сильнейшем беспокойстве, сознавая, что её наречённый жених может сложить голову в ночной схватке с мунгалами. Она весь вечер ни на шаг не отходила от Тереха, а если садилась рядом с ним, то брала его за руку и склоняла голову ему на плечо. Терех млел и таял, сознавая, как он дорог Наталье, это ласковое девичье внимание отвлекало его от мыслей о предстоящих опасностях.

Офка же льнула к красавцу Бажену, который охотно беседовал с ней, благо, им никто не мешал пребывать в уединении. Евдокия Дедиловна удалилась в опочивальню, почувствовав недомогание. Трун Савельич и его тесть были заняты заточкой мечей и кинжалов. Терех шептался с Натальей, укрывшись в тёмном уголке.

Наконец пришло время облачаться в кольчуги и шлемы. Наталья помогла Тереху надеть панцирь, стальные наручи, тёплую войлочную шапочку под металлический шелом, широкий пояс с мечом.

Трун Савельич подсобил своему грузному тестю натянуть на себя защитную рубашку из плоских железных колец.

Топая сапогами по дубовым ступеням и громыхая вооружением, Дедило Иванович спустился из верхних покоев на нижний теремной этаж При этом он продолжал отдавать всевозможные распоряжения следовавшему за ним Труну Савельичу.

— Коль я сложу голову в сече с мунгалами, то всеми долговыми расписками придётся заниматься тебе, — молвил Дедило Иванович. — Где хранятся эти берестяные грамоты, я тебе показал. Да не ходи на поводу у моей дочери, зятёк! Своим умом привыкай жить. А то ведь...

Дедило Иванович осёкся на полуслове и остолбенел, увидев целующихся Бажена и Офку. Те были так увлечены своим сладостным занятием, что не сразу отреагировали на появление взрослых.

— Вы не шибко ли торопитесь с лобызаниями, пострелята! — сурово пробасил Дедило Иванович. — Токмо познакомились — и сразу обниматься! Не стыдно тебе, Офка? Отойди от неё, Важен!

— Нет, не стыдно! — дерзко взглянув на деда, бросила Офка. — Чай, Важен идёт не на пир, а в сечу. Увижу ли я его ещё?

— Увидишь, пострелица! — ворчливо произнёс Дедило Иванович. — Я велю Тереху приглядывать за твоим ненаглядным Баженом.

По лицу Офки было видно, как ей не хочется отпускать Бажена на эту ночную вылазку. Офка так сильно вцепилась в руку Бажена, что Трун Савельич с трудом заставил её разжать пальцы.

Подскочив к Тереху, Офка умоляющим голосом стала упрашивать его не отпускать от себя Бажена ни на шаг, не позволять ему вырываться наперёд всех. Мол, есть ратники и поопытнее Бажена, пусть они и наступают на врагов в передних рядах.

«Похоже, втюрилась по уши Офка в тиунова сыночка, — усмехнулся про себя Терех. — Ради ненаглядного Бажена забыла Офка про свою надменность и неприступность! Вот ведь как любовь преображает человека!»

Ласково погладив Офку по щеке, Терех тоном бывалого рубаки заверил её, что он не позволит Бажену действовать безоглядно в сече, а в случае крайней опасности прикроет его своим щитом.

Глава седьмая ТАТАРСКАЯ НЕВОЛЯ

Княгиня Анна Глебовна никогда не задумывалась о божьей каре, когда изменяла своему супругу, а после его безвременной смерти сойдясь в тайной греховной связи с Георгием Всеволодовичем, мужниным братом. Не останавливало Анну Глебовну и то, что женой князя Георгия была её двоюродная сестра Агафья, дочь черниговского князя Всеволода Чермного. С некоторых пор уже вся владимирская знать ведала, что князь Георгий при живой жене сожительствует со вдовой своего покойного брата Владимира Всеволодовича. Со временем это перестало быть тайной и для Агафьи, и для её старших сыновей, и для Ярополка, сына Анны Глебовны.

О каре господней Анна Глебовна задумалась лишь тогда, когда в сече с татарами пал её сын, защищавший от Батыевой орды Переяславль-Залесский. Князь Георгий намеренно спровадил Анну Глебовну и Ярополка из Владимира в Переяславль-Залесский, надеясь, что там они будут в безопасности. Князь Георгий полагал, что Батыева орда надолго увязнет под хорошо укреплённым Владимиром, а он с братом Святославом и племянниками Константиновичами за это время успеет собрать большое войско, с которым сможет разбить татар ещё до наступления весны. Этими своими замыслами князь Георгий поделился и с Анной Глебовной перед её отъездом в Переяславль-Залесский.

Однако, как говорится, неисповедимы пути господни. Татарам двух дней хватило, чтобы захватить град Владимир. От разорённого Владимира Батыева орда двинулась прямиком на Юрьев-Польский и Переяславль-Залесский. Юрьев-Польский татары взяли с ходу, а под Переяславлем головной отряд Батыя был разбит храбрым княжичем Ярополком. Ворваться в Переяславль-Залесский мунгалы смогли лишь на пятый день осады. Перед этим защитники города совершили ночную вылазку за стены и подожгли осадные машины татар. Во время этой вылазки княжич Ярополк получил смертельную рану.

Погребая любимого сына в белокаменном Спасо-Преображенском соборе в наскоро сооружённом склепе, Анна Глебовна, роняя слёзы, впервые в жизни попросила у Господа прощения за свои грехи тяжкие. Убитой горем Анне Глебовне казалось, что это татарское нашествие и гибель её сына есть наказание за её долгую греховную связь с князем Георгием.

Когда татары ворвались в Переяславль-Залесский, то Анна Глебовна испытала жуткое потрясение от того, что творили эти кривоногие степняки с тёмными раскосыми глазами и скуластыми лицами. Ворвавшись на княжеское подворье, мунгалы первым делом закололи копьями всех собак и мужчин-челядинцев, пытавшихся оказать им сопротивление. Раненых русичей татары добивали, отсекая им голову саблей. Всех русских ратников, павших при защите городских стен, мунгалы тоже обезглавили. Из отрубленных голов воины Батыя сложили большую пирамиду возле княжеского терема прямо посреди широкого двора.

Анна Глебовна в эти страшные дни осады была неразлучна с двадцатилетней боярышней Славомирой, которой удалось вырваться под покровом ночи из осаждённого Владимира вместе с большой группой других женщин и двумя сотнями ратников под началом воеводы Миловата. Сознавая, что Переяславль вот-вот падёт под натиском мунгалов, Славомира спрятала в потайное подземелье своего двухлетнего сына. Там же укрыли своих детей и многие другие матери — как знатные, так и незнатные.

Татары, захватившие Анну Глебовну и Славомиру в княжеском тереме, посчитали их супругой и дочерью здешнего князя. К удивлению Анны Глебовны, татарские военачальники были осведомлены о том, что Переяславль-Залесский является вотчиной Ярослава Всеволодовича, а Владимир находится во владении его старшего брата — Георгия Всеволодовича. Славомире и Анне Глебовне довелось увидеть и самого Батыя, который пожаловал в княжеский терем в сопровождении многочисленной свиты, облачённой в меховые шубы и шапки необычного для русичей покроя.

Стоя на коленях, Анна Глебовна и Славомира отвечали на вопросы рыжеволосого толмача с обветренным загорелым лицом, который неплохо говорил по-русски. Батый, сидя на дубовом троне с серебряными подлокотниками, разглядывал своими узкими тёмными глазами обеих красивых пленниц. Через своего толмача Батый выспрашивал у них, где сейчас Ярослав Всеволодович и кем они доводятся ему. Батый не скрывал своего разочарования, узнав, что жена и сыновья Ярослава Всеволодовича пребывают в Новгороде, а он сам вместе с войском находится где-то в Поднепровье. Анна Глебовна намеренно солгала Батыю, сказав, что Славомира является её дочерью, надеясь таким образом облегчить ей существование в неволе. Узнав, что покойный муж Анны Глебовны доводился родным братом Георгию и Ярославу Всеволодовичам, а она сама происходит из рода черниговских Ольговичей, Батый распорядился, чтобы Анну Глебовну и Славомиру причислили к его рабыням.

— Кланяйтесь в ноги непобедимому Саин-хану! — прошипел рыжеволосый толмач, схватив Анну Глебовну за шею и силой пригнув её голову к деревянному полу гридницы. — Благодарите его за великую милость! А ты чего таращишься на грозного Саин-хана, рабыня! — Толмач сердито дёрнул Славомиру за длинную косу. — Склони голову перед повелителем монголов, иначе потеряешь её! Ну!

Согнув свою гибкую спину и опершись на ладони, Славомира нехотя коснулась лбом пола. Она хотела было тут же распрямиться, однако рыжеволосый толмач не позволил ей этого, положив древко короткого копья на её согнутые плечи. Замерев в раболепной позе, Славомира чуть повернула опущенную голову, встретившись взглядом с согнувшейся в таком же унизительном поклоне Анной Глебовной.

— Господи, какое жалкое зрелище мы с тобой представляем, княгиня! — прошептала Славомира с оттенком отчаяния и уязвлённой гордости. — Лучше умереть, чем выносить такое унижение!

— Терпи! И помни о своём сыне, — шепнула в ответ Анна Глебовна. — Умереть мы всегда успеем, милая.

Батыевы слуги позволили Анне Глебовне и Славомире надеть тёплые шубы и шапки, взять рукавицы и обуть на ноги замшевые сапожки с меховым подкладом. После чего обеих пленниц посадили верхом на коней и доставили в татарское становище, разбитое на берегу Плещеева озера. Туда же татары согнали и всех прочих жителей Переяславля, мужчин, женщин и детей, уцелевших после всех бесчинств и резни на улицах захваченного города. На заснеженном поле, продуваемом холодным ветром, татары деловито и расторопно произвели делёж между собой русских невольников, словно это было стадо коров. Юных дев, красивых женщин и крепких отроков разобрали себе татарские военачальники и приближённые Батыя. Все прочие пленники были согнаны в огороженные жердями и плетнями загоны, где их держали на холоде, как овец или вьючных животных. Этих невольников татары собирались использовать как рабочую силу или в качестве живого щита при штурме городов. Дабы пленники не замёрзли насмерть студёными ночами, татары позволяли им жечь костры, дрова для которых невольники должны были сами приносить из леса. На это дело татары обычно направляли пленников-мужчин или подростков, надевая на ногу каждому из них деревянную колодку. С колодкой на ноге пленники могли передвигаться только шагом, поэтому при попытке к бегству никто из них не мог уйти далеко. Тесная тяжёлая колодка при ходьбе очень быстро натирала щиколотку до кровавых ссадин, эти кровавые раны на ногах доставляли пленникам немало мучений.

Анна Глебовна и Славомира, очутившиеся в большой тёплой юрте, поначалу подумали было, что им ещё относительно повезло по сравнению с теми из невольников, которых татары оставили коротать зимнюю ночь под открытым небом у чадящих костров. Однако вскоре они поняли, что в этом тепле кочевнической юрты, пропитанном запахом дыма, овчин и кислой сыворотки из овечьего молока, им придётся испытать всю череду унижений как ханским невольницам. Немолодая монголка довольно отталкивающего вида с большим белым тюрбаном на голове, встретив Славомиру и Анну Глебовну, что-то затараторила на своём степном наречии. Подле страшной монголки в белом тюрбане находилась миловидная молодая женщина с длинными жёлтыми косами, в розовом платье и небольшой круглой шапочке. Она стала переводить всё сказанное монголкой на русский язык.

Оказалось, что монголка в тюрбане велит Анне Глебовне и Славомире раздеться донага.

Сняв с себя шубы, шапки и рукавицы, Славомира и Анна Глебовна небрежно побросали всё это к войлочной стенке юрты. Обнажаться полностью обе наотрез отказались.

Монголка в тюрбане что-то сердито выкрикнула, делая угрожающие жесты руками, а её скуластое низколобое лицо с плоским носом налилось злобой. Женщина с жёлтыми косами ещё раз настоятельно попросила пленниц раздеться догола и не навлекать на себя гнева Ибаха-беки, старшей смотрительницы Батыева гарема.

— Ты половчанка? — обратилась к переводчице Анна Глебовна, обратив внимание на её миндалевидные глаза, чуть выступающие скулы, небольшой прямой нос и волосы цвета соломы. — Давно в неволе у татар?

Оказалось, что переводчицу зовут Сарыгуль, что она из половецкого племени и в неволе у татар пребывает уже два с половиной года.

— Вам лучше подчиниться, иначе будет плохо, — тут же добавила Сарыгуль, переводя свой взгляд с Анны Глебовны на Славомиру. — Ибаха-беки обязана тщательно осмотреть вас и забрать всю вашу одежду, а взамен вы получите другую.

После некоторых колебаний Анна Глебовна стала раздеваться, сознавая, что у этой злобной монголки в тюрбане достаточно власти и возможностей, дабы принудить к покорности любую невольницу. Глядя на Анну Глебовну, принялась снимать с себя одёжку за одёжкой и Славомира, ворча себе под нос, мол, Георгий Всеволодович с братом Святославом бежали в заволжские леса, якобы войско собирать, а сами просто-напросто перетрусили и решили в лесной глуши отсидеться, покуда мунгалы на суздальских землях бесчинствуют.

— Князья наши храбры токмо перед смердами да холопами своими, — со злостью в голосе молвила Славомира, швырнув к своим ногам тёплое парчовое платье и тонкую исподнюю сорочицу. — Князь Георгий горазд лишь на чужих жён облизываться да непорочных девиц силком склонять к блуду с ним! Для таких-то дел князь Георгий — храбрец! Да и брат его Святослав — такой же прелюбодей! Всем ведомо, что Святослав живёт в греховной связи с родной дочерью! — Славомира резким движением сорвала с головы платок, тоже бросив его себе под ноги. — Видать, устал Господь взирать на неприглядные дела князей наших, потому и наслал на Русь татарскую орду.

У Славомиры были все основания ненавидеть Георгия Всеволодовича, который силой лишил её девственности после того, как Славомира отвергла все его домогательства. В своё время этот случай всколыхнул весь Владимир-град. Поскольку Славомира происходила из старинного боярского рода, поэтому князю Георгию пришлось держать ответ за свой некрасивый поступок перед владимирскими боярами. Георгия Всеволодовича выручил воевода Дорогомил, недавно овдовевший, который посватался к беременной от князя Славомире и взял её в жёны. Рождённого Славомирой сына воевода Дорогомил признал своим, таким образом скандал удалось замять. Хотя разговоры об этом ходили ещё долго.

— Наложница Любава доводится Святославу Всеволодовичу не дочерью, а племянницей, — промолвила Анна Глебовна, снимая с рук золотые перстни и браслеты, а с шеи — золотое ожерелье. Все свои украшения Анна Глебовна сложила в подставленные ладони узкоглазой монголки в тюрбане.

— Как будто это что-то меняет! — язвительно проговорила Славомира, снимая с себя шерстяные вязаные чулки-копытца. При этом она взглянула на Анну Глебовну снизу вверх. — Родная племянница и родная дочь — это почти одно и то же. Спать с родной племянницей — такой же тяжкий грех! Впрочем, тебе этого не понять, княгиня. — Распрямившись, Славомира тем же раздражённым жестом швырнула чулки на кучу одежд, сбросанных на пол юрты. — Ты же сама греховодничала с князем Георгием со дня смерти своего мужа и вплоть до этой злополучной зимы...

— Ну и что с того? Тебе-то какое дело до этого?! — рассердилась Анна Глебовна, подступив почти вплотную к обнажённой Славомире, поправляющей свою растрёпанную косу. — Я в кровном родстве с князем Георгием не состою и ложе с ним я делила по своей воле.

— Ты состоишь в свойстве с князем Георгием, ведь ты была замужем за его родным братом, а свойство по церковным канонам приравнивается к кровному родству, — смело возразила Славомира, глядя Анне Глебовне прямо в глаза. — К тому же, княгиня, ты соблазняла своими прелестями князя Георгия при его живой супруге, а это тоже тяжкий грех, как и кровосмесительство.

— Заткнись, праведница хренова! — Анна Глебовна, не удержавшись, толкнула Славомиру в грудь, так что та едва устояла на ногах. — Кто ты такая, чтобы стыдить меня? Разве ты равна мне по знатности?

— Твоя знатность, потаскуха, теперь не имеет никакого значения, ибо ты отныне ханская рабыня, как и я! — гневно выкрикнула Славомира, не оставшись в долгу и пихнув Анну Глебовну обеими руками. — Где же доблестный князь Георгий, почто он не выручает тебя из беды? Скоро твои белые ляжки, твои нежные груди, блудница, станет лапать Батыга, а князь Георгий небось и не догадывается об этом. Ха-ха!..

Охваченная яростью, Анна Глебовна влепила Славомире звонкую пощёчину, которая мигом прервала её злорадный смех.

Славомира бросилась на Анну Глебовну как пантера, вцепившись той в волосы. Две нагие знатные пленницы, топча свою одежду, принялись колошматить одна другую, визжа и ругаясь от боли.

Монголка в тюрбане и половчанка-переводчица изумлённо хлопали глазами, глядя на то, как две голые невольницы царапаются и таскают друг дружку за волосы, напоминая двух сцепившихся кошек. Переваливаясь на кривых коротких ногах, старая монголка выскочила из юрты, накинув поверх своего длинного тёплого халата шубу с песцовым воротником. Через минуту монголка в тюрбане вернулась обратно в сопровождении двух татарских воинов, которые силой растащили дерущихся невольниц в разные стороны.

Повинуясь властной Ибаха-беки, нукеры связали пленницам руки за спиной, усадив их на кошме в глубине юрты.

Удалив стражников из юрты, Ибаха-беки занялась осмотром пленниц.

Анна Глебовна, переполняемая отвращением и отчаянием от собственной беспомощности, покорно открывала рот, когда монголка в тюрбане пожелала взглянуть на её зубы, раздвигала ноги, лёжа на войлоке, чувствуя, как ловкие сильные пальцы Ибаха-беки глубоко проникают сначала в её влагалище, а затем и в анус. По морщинистому лицу Ибаха-беки было видно, что она осталась довольна осмотром. Дав молчаливый знак половчанке-переводчице, старая монголка принялась ощупывать и осматривать Славомиру, перед этим ополоснув свои руки в ведёрке с водой.

— Ты достойна для ложа славного Саин-хана, — негромко промолвила Сарыгуль, опустившись на колени рядом с сидящей на кошме Анной Глебовной и надев ей на шею кожаный ремешок с серебряным кольцом. — Этот ошейник есть знак, что ты ханская наложница и всякий монгол, осмелившийся дотронуться до тебя, может поплатиться головой. Отныне ты принадлежишь только хану Бату и больше никому.

«Вот радость-то привалила, ходить в ошейнике, как собака! — горько усмехнулась про себя Анна Глебовна. — Похоже, и впрямь Господь обрёк меня на эти унижения за грехи мои тяжкие!»

Вскоре пришла ещё одна скуластая узкоглазая монголка гораздо моложе Ибаха-беки, одетая в зелёный тёплый халат почти до пят, поверх которого был накинут овчинный балахон с отверстием для головы. На ногах у этой монголки, как и у Ибаха-беки, были башмаки из сыромятной кожи с загнутыми носками. Монголку в зелёном халате звали Уки, она доводилась родственницей Ибаха-беке. Длинные чёрные волосы Уки были заплетены в четыре косы.

Выслушав распоряжение Ибаха-беки, Уки унесла куда-то всю одежду, которую сняли с себя Анна Глебовна и Славомира. Вместо привычной славянской одежды Уки принесла для обеих знатных невольниц одеяние женщин-кочевниц.

— Ну и одёжка, смех да и только! — Славомира презрительно кривила свои красивые губы, разглядывая женские штаны-шальвары, длинный стёганый халат с рукавами в сборку и с длинными разрезами по бокам, островерхую шапку с опушкой из лисьего меха, носки из заячьих шкурок, кожаные башмаки с узкими загнутыми носками.

— Одевайся, нечего зубы скалить! — сердито бросила Славомире Анна Глебовна. — Наши платья и шубы нехристи нам уже не вернут. Придётся ходить в том, что нам дали.

Для высокой статной Славомиры принесённая степная одежда оказалась маловата по росту, шальвары оказались узковаты для её широких бёдер, а рукава халата были явно коротковаты для её рук. Татарские башмаки-ичиги Славомира с трудом натянула на свои ступни.

Анна Глебовна тоже кое-как влезла в татарские штаны, закрепив их верёвкой на талии. Маловат для неё оказался и халат-чапан. Однако сапожки из сыромятной кожи пришлись ей как раз по ноге.

— Огородное чучело — и то выглядит привлекательнее, — невольно обронила Анна Глебовна, оглядывая себя в татарской одежде.

— Не горюй, княгиня, — процедила сквозь зубы Славомира, — Батыю ты понравишься и в таком одеянии.

Анна Глебовна бросила на Славомиру холодный взгляд и отвернулась. Она была готова задушить Славомиру своими руками!

— Эта одежда дорожная, — сказала невольницам Сарыгуль, видя, с каким отвращением те облачились в татарское одеяние. — Во время стоянок и при посещении ханского шатра вы будете одеваться в другую, более нарядную одежду.

— А это и на ночь снимать нельзя? — поинтересовалась Славомира, указав половчанке на свой ошейник с серебряным кольцом.

— Это нужно носить днём и ночью, — сказала Сарыгуль. И, помолчав, со значением добавила: — Это залог вашей безопасности, поверьте мне. Даже если вы сбежите и будете настигнуты воинами из туменов Батыевых братьев, то вас не изнасилуют и не разденут донага, а доставят в ханскую ставку в целости и сохранности.

— Почто ты не носишь такой ошейник? — спросила у половчанки Анна Глебовна.

— Я не наложница, а ханская служанка, — пояснила Сарыгуль. — Служанки, в отличие от ханских наложниц, могут совокупляться с ханскими телохранителями и слугами-мужчинами. Служанки доступны не только хану, но и всем батырам в его окружении. Вы обе княжеских кровей, поэтому вас определили в наложницы к Саин-хану. Я же незнатного рода, поэтому не достойна ханского ложа.

Анна Глебовна незаметно смерила Славомиру надменным взглядом, как бы говоря ей: «Я-то действительно княжеских кровей, не то что ты, дерзкая девчонка! Так что будь со мной поучтивее, голубушка, не то окажешься среди ханских служанок! Твоя судьба в неволе зависит и от меня тоже!»

Славомира прекрасно поняла то, что хотела сказать ей взглядом Анна Глебовна. Сузив свои синие красивые очи, Славомира вперила в княгиню свой вызывающий взгляд, в котором можно было прочесть: «Ну, давай, скажи Батыевым слугам, что я не твоя дочь! Меня это нисколько не пугает, ибо я всё едино сбегу от мунгалов при первой же возможности!»

Не задерживаясь под опустошённым Переяславлем-Залесским, Батыева орда двинулась по руслам замерзших рек к верховьям Волги и после трёхдневного марша вышла к Твери. Здесь татары задержались ещё на четыре дня, поскольку тверичи, возглавляемые молодым княжичем Борисом Ярославичем отказались покориться Батыю. По сравнению с Переяславлем-Залесским и Суздалем, Тверь была в ту пору совсем небольшим городком, население которого даже с учётом беженцев из близлежащих сёл не превышало двух-трёх тысяч человек.

При осаде Твери татары не сооружали баллисты и катапульты, они действовали здесь другим способом, уже опробованным во время войны Чингисхана с чжурчженями и при вторжении в Хорезм. Изготовив множество лестниц, Батыевы воины изо дня в день шли на штурм деревянных стен и башен Твери, возвышавшихся на обрывистом волжском берегу. При этом татары гнали впереди себя пленных русичей, мужчин и женщин, прикрываясь этим живым щитом от стрел и камней, сыпавшихся с тверских укреплений.

Защитникам Твери приходилось волей-неволей стрелять из луков по своим и лить на голову своих же русичей кипящую смолу. Всякое сострадание к пленным соотечественникам оборачивалось для тверичей бедой и тяжёлыми потерями. Прекращая обстрел и позволяя русским невольникам вскарабкаться по лестницам на самый верх городской стены, тверичи тем самым беспрепятственно подпускали к себе на длину копья множество наступающих и дико орущих татар. Три дня татары волна за волной накатывались на валы и стены Твери, гоняя впереди себя пленных русичей и завалив их мёртвыми телами заснеженные городские рвы. На четвёртый день силы тверичей иссякли, а их боевые порядки настолько поредели, что очередной вал из идущих на приступ татар, перевалив через гребень стены, затопил обречённый город.

Все защитники Твери пали в неравной сече, а женщин и детей татары угнали в неволю.

Разбив стан под Тверью, Батый рассылал в разные стороны конные дозоры. От пленных русичей, взятых во Владимире, Батый узнал, что князь Георгий с братом Святославом и племянниками собирает сильную рать где-то в заволжских лесах. Батый прилагал все усилия, чтобы отыскать войско князя Георгия раньше своих двоюродных братьев, тумены которых в это самое время вышли к Ростову, Угличу и Ярославлю. Батый не хотел ни с кем делить славу победителя над князем Георгием. Рыская по окрестным лесам и долам, Батыевы дозорные находили брошенные деревни, обнаруживали следы местных жителей, бежавших пешком и на санях по узким лесным дорогам в непролазные северные дебри, спасаясь от страшных степных завоевателей. Однако становище князя Георгия Батыевы воины нигде не могли найти.

Среди Батыевых наложниц оказалась и Любава, племянница Святослава Всеволодовича. Анна Глебовна не сразу узнала Любаву, столкнувшись с ней в татарском стане, поскольку та была наряжена в татарскую одежду. Стоя на утоптанном снегу между изгородью загона для лошадей и войлочной стенкой юрты, две княгини-невольницы закидали друг дружку вопросами. Выяснилось, что Любаву воины Батыя пленили, ворвавшись в Юрьев-Польский. Мунгалы подвалили к городу рано на рассвете и сразу устремились на штурм со всех сторон. Защитников в Юрьеве-Польском было мало, поскольку дружина Святослава Всеволодовича ушла отсюда ещё в конце января, а к началу февраля город и вовсе наполовину обезлюдел, когда сюда дошли слухи о взятии татарами Суздаля и Владимира. Люди оставляли дома и скарб, спешно уходя в более укреплённый Переяславль-Залесский и в заволжские лесные деревни.

— Я назвалась женой местного князя, поэтому Батыга взял меня в свой гарем, — молвила Любава. Она тут же добавила с горькой усмешкой: — Сначала я ходила в наложницах у своего дяди Святослава, принимая на себя людскую хулу, а ныне и вовсе угодила на ложе к хану поганых мунгалов. Не иначе это мне кара господня за греховное любострастие с родным дядей.

Анна Глебовна обняла Любаву одной рукой, прижавшись своей заиндевевшей на морозе щекой к её лбу. Её саму терзали те же самые мысли.

— Где же наши храбрые князья? — чуть не плача, промолвила Любава. — Почто они не бьются с мунгалами насмерть? Почто позволяют нехристям разорять свои грады и сёла?

— Сыновья князя Георгия погибли во Владимире от татарских сабель, — с печалью в голосе произнесла Анна Глебовна. — Мой сын Ярополк пал в сече с мунгалами, защищая Переяславль-Залесский. Князь Георгий и брат его Святослав, по слухам, ожидают возвращения из Поднепровья брата Ярослава с полками, дабы объединёнными силами разбить татарскую орду.

— Мне думается, что Георгий и Святослав просто-напросто спрятались где-то в лесных дебрях, пережидая татарскую напасть, — злым голосом проговорила Любава. — Уж Святослава-то я хорошо знаю, душонка у него заячья! Ратоборствовать Святослав не любит, зато постельные утехи он обожает сверх всякой меры! У него и «дубина-то» срамная, как у жеребца!

Одолеваемая сильным любопытством, Анна Глебовна спросила у Любавы, каков в постели хан Батый по сравнению со Святославом Всеволодовичем и сколько раз ей пришлось дарить ласки Батыю на ложе.

— Батыга же ростом-то невелик, — промолвила Любава, отогревая дыханием свои закоченевшие пальцы, — у него и стручок между ног вот такусенький. — Любава показала пальцами примерную длину Батыева полового члена. — Возбуждается Батыга быстро, но и остывает так же скоро. Подрыгается он на мне несколько минут и уже стонет от удовольствия, а я и разогреться-то не успеваю. Трижды меня приводили на ложе к Батыю. Первый раз было очень страшно, а потом... — Любава небрежно махнула рукой. — Голый-то Батыга — такой же мужик, токмо на лицо страшный. Святослав в постели, конечно, ласковее и неутомимее, чем Батыга. Святослав порой в такой раж меня вводил, что у меня от наслаждения голова кружилась. Что и говорить, грешить с ним мне было сладостно. А тебе каково было в постели с князем Георгием? — Любава заглянула в глаза Анне Глебовне.

Поскольку ни в голосе, ни во взгляде Любавы не было ни осуждения, ни презрения к ней, то Анна Глебовна не стала таиться и честно призналась, что и ей доставляло удовольствие быть любовницей князя Георгия.

Любаве было двадцать три года, она была довольно высока ростом и крепка телом. У неё были приветливые серо-голубые глаза, довольно миловидное лицо. Когда Любава улыбалась, то у неё на щеках появлялись очаровательные ямочки. Свои тёмно-русые густые волосы Любава заплетала в две косы.

Во время пребывания татарского войска под разорённой Тверью Анна Глебовна неожиданно увидела среди пленённых тверичей боярина Судислава, который был родом из Переяславля-Залесского. Уходя в поход на Киев, Ярослав Всеволодович доверил заботам Судислава свою беременную жену и своего внебрачного сына Бориса. Когда стало ясно, что татары вот-вот подступят к Переяславлю-Залесскому, то Судислав живо спровадил в Новгород беременную княгиню Ростиславу Мстиславну, где княжил её шестнадцатилетний сын Александр. Судислав собирался отправить в Новгород и княжича Бориса, но этому помешала Анна Глебовна, прибывшая в Переяславль-Залесский вместе со своим сыном Ярополком и его дружиной. Анна Глебовна, узревшая в Борисе не робкого юнца, но сильного духом мужа, побеседовала с ним наедине. После чё го Борис отказался ехать в Новгород, выразив своё желание сражаться с мунгалами, как и подобает сыну грозного Ярослава Всеволодовича. Трусоватый Судислав кое-как уговорил княжича Бориса отправиться в Тверь, чтобы возглавить тамошних ратных людей. Мол, княжич Ярополк будет оборонять от татар Переяславль-Залесский, а Борису надлежит защищать Тверь, ведь этот град тоже входит в удел его отца. На самом деле Судислав хотел поскорее сам убраться из Переяславля и увезти отсюда Бориса, которого он был обязан опекать.

— Вот так встреча, боярин! — удивлённо вымолвила Анна Глебовна, увидев грузного Судислава, одетого в рваный заячий тулупчик явно с чужого плеча.

Судислав колол дрова возле юрты Берке, Батыева брата.

— Здравствуй, княгиня, — промолвил Судислав, опустив топор и поправив на голове войлочный колпак. — Вижу, и тебя не миновала злая доля.

— Где княжич Борис? Жив ли он? — поинтересовалась Анна Глебовна, подходя поближе к Судиславу.

— Пал в сече Бориска, — ответил Судислав, печально покачав бородой. — Не уберёг я сына Ярослава Всеволодовича. Сам вот теперь влачу рабскую долю.

Толком поговорить с Судиславом Анне Глебовне не дали. Нукеры Берке, надзиравшие за работающими пленниками, что-то сердито закричали на своём гортанном языке, жестами веля Анне Глебовне убираться прочь.

Судислав с видом покорного смирения опять принялся колоть дрова, натужно и сипло дыша при каждом замахе топором. Было видно, как непривычно ему заниматься этим делом. Силы у боярина было достаточно, однако большой живот мешал ему наклоняться за поленьями и наносить точные удары топором.

Кутаясь в длинную шерстяную накидку, наброшенную поверх тёплого стёганого халата, Анна Глебовна зашагала к юртам, в которых размещались слуги, жёны и наложницы хана Батыя. Анне Глебовне, как и прочим ханским наложницам, никто не запрещал гулять по татарскому становищу. Им было запрещено выходить за пределы стана.

В гареме хана Бату помимо семи законных жён было ещё около пятнадцати наложниц, из числа русской, булгарской и половецкой знати. Русские наложницы содержались отдельно от прочих наложниц по причине языкового барьера. Среди русских наложниц кроме Любавы, Анны Глебовны и Славомиры оказались также две рязанские княгини — Агриппина Давыдовна и Софья Глебовна. Последняя доводилась родной сестрой Анне Глебовне. В наложницы к Батыю угодила и Марина Владимировна, вдова Всеволода, старшего из сыновей князя Георгия, убитого татарами при штурме града Владимира.

Агриппине Давыдовне было около пятидесяти лет, поэтому Батый лишь однажды велел привести её к себе на ложе, восхищенный мужеством её супруга — Юрия Игоревича, павшего при обороне Рязани от татар. Для монгольской знати война была главным занятием. Храбрых врагов монголы уважали, давая своим сыновьям их имена и почитая для себя за честь познать на ложе жену или дочь отважного недруга.

Софья Глебовна была моложе Агриппины Давыдовны на семь лет. Она была очень привлекательна внешне, унаследовав в полной мере красоту своей матери-гречанки. Супруг Софьи Глебовны, Ингварь Игоревич, доводился родным братом Юрию Игоревичу. Ингварю Игоревичу не довелось сразиться с татарами, поскольку он находился со своей дружиной в Чернигове, когда Батыева орда подошла к Рязани. Батый весьма благоволил к Софье Глебовне, раза два-три в неделю сходясь с нею на ложе. Батыю было ведомо, как доблестно сражались с его воинами оба сына Софьи Глебовны сначала в битве у Чёрного леса, а затем в ожесточённой сече под Коломной, где пал хан Кюлькан, Батыев дядя.

Марине Владимировне было чуть больше двадцати лет, она была стройна и миловидна, с нежной белой кожей и упругой красивой грудью. У неё были большие, широко поставленные глаза, высокий открытый лоб, низкие брови, прямой, чуточку крупный нос, чувственные, несколько тонкие уста, мягко закруглённый подбородок. Батый сходился в постели с княгиней Мариной чаще, чем с прочими русскими наложницами, исключительно из-за её юной телесной прелести. Ни милостью Батыя, ни его уважением княгиня Марина не пользовалась. Это было связано с тем, что супруг Марины, Всеволод Георгиевич, в разгар битвы за град Владимир, когда татары уже захватили полгорода, пожелал сложить оружие и выпросить пощаду у Батыя. Для монголов такое поведение Всеволода Георгиевича считалось проявлением трусости. Батый приказал убить Всеволода Георгиевича прямо во время переговоров, а его жену он взял себе в наложницы. Княгиня Марина имела неосторожность последовать за мужем на эти переговоры.

Анна Глебовна, как и её сестра, тоже заслужила расположение к себе Батыя, когда тому стало известно, что её сын Ярополк умер от ран при обороне Переяславля-Залесского. Благодаря Батыевой благосклонности Анна Глебовна была избавлена от любых работ и обязанностей, в отличие от княгини Марины, которой приходилось заниматься уборкой в юрте, чистить котлы от копоти, чесать и прясть овечью шерсть, кормить и поить верблюдов, валять войлок, изготовлять нитки из воловьих жил... Бедная Марина к концу дня валилась с ног от усталости, но после ужина ей не всегда удавалось сразу лечь и заснуть. Бывало, что из Батыевой юрты приходил кривоногий бритоголовый слуга в мешкообразном чапане и на ломаном русском передавал уже сонной Марине, что Саин-хан желает обладать ею этой ночью. Марина торопливо одевалась в нарядное монгольское платье из тонкой парчи с яркими узорами по вороту и на рукавах, заплетала волосы в косы, покрывала голову круглой татарской шапочкой с опушкой из меха куницы, набрасывала на плечи шубу из рысьего меха и чуть ли не бегом спешила вместе со слугой в Батыев шатёр. После постельных утех с Батыем Марина порой приходила вся в слезах либо с синяками на теле, либо с искусанными в кровь губами. Прежде чем заснуть, она ещё какое-то время рыдала, укрывшись одеялом с головой.

И вот однажды молодой бритоголовый ханский слуга, придя в юрту к русским наложницам, объявил Анне Глебовне, что Саин-хан ждёт её.

У Анны Глебовны сжалось сердце, а в ногах появилась предательская слабость, словно она только что услышала свой смертный приговор.

— Делать нечего, милая, — шепнула Любава, обняв Анну Глебовну за плечи. — Надо идти и ублажать Батыгу, иначе тебя отдадут Батыевым нукерам, которые станут насиловать тебя скопом каждую ночь.

Помогая Анне Глебовне переодеться в красивый наряд, Любава наставляла её негромким доверительным голосом:

— В глаза Батыге не смотри, он этого не любит. Кланяйся ему очень низко и опускайся при этом на колени. Не прячь руки за спиной и, отдаваясь Батыге, не вздумай обнимать его. Коль Батыга велит тебе снять с него сапоги, делай это беспрекословно и с покорно опущенной головой. Ежели Батыга прикажет тебе обмыть водой его тело и срамное место, повинуйся ему, но прежде сама разденься догола. — Любава помолчала и добавила, ещё больше понизив голос: — Батыга непременно станет ощупывать тебя, когда ты обнажишься перед ним. Ему нравятся женщины с такими, как у тебя, пышными бёдрами и крупной грудью. Возможно, Батыга даже станет щипать и кусать тебя, милая. Тебе придётся вытерпеть это, делая вид, что ты млеешь от этих ласк Батыги. Коль Батыга начнёт дёргать тебя за волосы, терпи. Улыбайся и терпи! Не сможешь улыбаться, тогда лучше закрой глаза, дорогая моя. Запомни крепко-накрепко, коль Батыга заметит на твоём лице хотя бы тень неприязни или отвращения от близости с ним, он мигом придёт в ярость. А в ярости это чудовище может исхлестать тебя плетью или выколоть тебе глаз кинжалом.

Прежде чем расстаться с Анной Глебовной, Любава крепко прижала её к себе.

Софья Глебовна ничего не сказала сестре, лишь ободряюще кивнула ей и поцеловала в щёку. Последней к Анне Глебовне приблизилась Славомира и, обнимая её, она шёпотом попросила, чтобы та высмотрела, есть ли хоть какая-нибудь возможность заколоть Батыя прямо в его опочивальне. «У нас нет оружия, но сабли и кинжалы наверняка развешаны на стенах в Батыевой юрте, — прошептала Славомира, глядя в глаза Анне Глебовне. — Коль от наших князей нету проку, значит, придётся изловчиться нам, княгиня. Изловчиться и убить Батыгу в его же постели!»

Поражённая услышанным от Славомиры, Анна Глебовна тем не менее сделала чуть заметный кивок головой, давая ей знак, что она выполнит её просьбу.

На вид Батыю было чуть больше тридцати лет, он был довольно строен и невысок ростом. У него было холёное белое лицо с чёрными густыми бровями, тёмными раскосыми глазами, уголки которых были сильно вытянуты к вискам. Взгляд у Батыя был пристальный и настороженный, даже когда он улыбался. Голова Батыя была неправильной формы, низкий скошенный лоб и короткий широкий нос совсем не красили его. К тому же у Батыя были большие торчащие уши, узкий, низко опущенный подбородок; нижняя челюсть у него была заметно короче верхней, отчего его кривые верхние зубы сильно выступали вперёд, нависая над редкими нижними зубами.

До этого Анне Глебовне доводилось видеть Батыя с некоторого отдаления, облачённого в длинную соболью шубу и высокую монгольскую шапку с меховой опушкой. Со стороны восседающий на коне Батый казался Анне Глебовне высоким и статным. И вот, оказавшись лицом к лицу с Батыем в его огромной юрте, Анна Глебовна лишь сейчас смогла рассмотреть как следует грозного повелителя мунгалов.

Без шубы и шапки Батый показался Анне Глебовне маленьким и довольно щуплым. Во всяком случае, он был ниже её ростом почти на полголовы и совсем не широк в плечах. Одет Батый был в какое-то невообразимое одеяние из яркого разноцветного шёлка, представлявшего собой нижнюю рубашку с высоким стоячим воротником и длинными узкими рукавами, верхнюю рубашку с широкими рукавами до локтя, длинную широченную юбку со множеством складок, широкий кусок ткани с блестками, обёрнутый несколько раз вокруг талии и некое подобие длинного шарфа, завязанного узлом на груди. Длинные чёрные волосы Батыя были стянуты в виде хвоста на затылке, а с висков у него ниспадали две тонкие косички. Волосы надо лбом у Батыя были сбриты в виде двух залысин по краям головы, узкая полоска волос между этими залысинами была коротко подстрижена и торчала жёсткой щёткой.

Узкое скуластое лицо Батыя с такой необычной причёской показалось Анне Глебовне ещё более отвратительным. Вместе с Анной Глебовной в ханский шатёр пришла и половчанка Сарыгуль, которой предстояло переводить на русский всё сказанное Батыем. Сарыгуль также была обязана подсказывать Анне Глебовне, как вести себя на ложе с Батыем, чтобы доставить ему наибольшее наслаждение. Половчанке, уже не раз побывавшей в объятиях Батыя, были хорошо известны все его интимные пристрастия.

Батый велел Сарыгуль и Анне Глебовне удалиться за узорчатую ширму в глубине юрты, а сам продолжил беседу с двумя немолодыми татарскими вельможами, облачёнными в длинные тёплые халаты, опоясанные кожаными ремнями. Батый и его поздние гости сидели на белом войлоке возле пылающего очага и, беседуя, попивали кумыс из круглых серебряных чаш без ножек.

Ширма представляла собой раскладную загородку из сцепленных бамбуковых рам с натянутыми на них кусками плотной тёмно-красной материи. За ширмой была расстелена постель, тут же на небольшом табурете стоял медный масляный светильник в виде лотоса.

Сарыгуль шёпотом попросила Анну Глебовну раздеться донага и закутаться в полупрозрачную накидку. Анна Глебовна нехотя повиновалась, от волнения её руки тряслись. Сарыгуль, помогая Анне Глебовне раздеваться, тихим участливым голосом успокаивала её. Закутывая Анну Глебовну в тончайшее прозрачное покрывало, Сарыгуль несколько раз нежно коснулась пальцами её спины и плеч.

Войдя в юрту, Анна Глебовна первым делом оглядела её стены из установленных крест на крест толстых ивовых прутьев, укрытых снаружи толстым войлоком, отыскивая взглядом, где здесь развешано оружие. Оказалось, что оружие и доспехи Батыя прикреплены к стенке юрты справа от низкого входа. В закутке за ширмой никакого оружия не было, а стенка возле ложа была завешана красным ковром с жёлтыми узорами.

Батыевы гости вскоре удалились.

Сидя за ширмой, Анна Глебовна слышала, как слуги подкладывают поленья в огонь очага, как они помогают Батыю избавляться от одежд, как снимают с него сапоги. Батый бросал негромкие властные реплики, подгоняя слуг, у него был резкий и неприятный голос, чем-то напоминающий хрипловатое карканье ворона. Анне Глебовне язык мунгалов представлялся жуткой смесью из грубых, режущих слух звуков и словосочетаний. Это степное наречие звучало одинаково грубо как в мужских устах, так и в женских.

Наконец Батый предстал перед Анной Глебовной в тонком распахнутом халате, накинутом прямо на голое тело. Он жестами велел Анне Глебовне снять с себя тонкое покрывало и лечь на ложе лицом вверх. Поскольку Анна Глебовна не сразу повиновалась властным жестам Батыя, Сарыгуль подошла к ней сзади, сдёрнув с неё лёгкую накидку и легонько подтолкнув её к постели.

С замирающим сердцем Анна Глебовна легла на спину поверх толстого одеяла из верблюжьей шерсти, вытянув руки вдоль тела и закрыв глаза. Ей было не по себе от одного взгляда Батыя.

Анна Глебовна невольно вздрогнула, когда пальцы Батыя сначала коснулись её бёдер и живота, а затем начали мять пышные полушария её грудей. При этом из уст Батыя вырывались какие-то странные звуки, похожие то ли на сдавленный смех, то ли на восклицания восторга. Ощутив резкую боль, Анна Глебовна открыла глаза и увидела, что склонившийся над нею Батый вцепился зубами в сосок её левой груди. Волна негодования и отвращения захлестнула Анну Глебовну. Она схватила Батыя за волосы и отшвырнула от себя.

Батый, явно не ожидавший такой реакции от пышнотелой русской княгини, вскочил на ноги с перекошенным от злости лицом. При виде разгневанного Батыя половчанка Сарыгуль в страхе упала на колени, уткнувшись лбом в войлок, под которым была мёрзлая земля.

Анна Глебовна попыталась встать с ложа, но Батый не позволил ей этого. Он навалился на неё сверху, нанося ей пощёчины и стараясь силой раздвинуть её полные бёдра. Распалённая этой борьбой, Анна Глебовна расцарапала Батыю лицо и снова сбросила его с себя. Батый опять кинулся на пленницу, зло ощерив редкие зубы. Пнув Анну Глебовну ногой в живот, Батый схватил её за косу. Но когда Анна Глебовна до крови прокусила ему руку, Батый вскрикнул и отпрянул от неё, как ужаленный.

— Ну что, ублюдок косоглазый, это тебе не младенцев резать! — тяжело дыша, проговорила Анна Глебовна, глядя на Батыя с нескрываемой ненавистью. Она стояла на постели в полной готовности к защите.

Батый что-то резко и громко прокричал своим слугам. Через несколько мгновений три пары сильных мужских рук сломили сопротивление Анны Глебовны, повалив её на пол юрты. Связанную и обессиленную от неравной борьбы Анну Глебовну Батый долго насиловал, то и дело впиваясь зубами в её пышные груди и нежную белую шею.

Глава восьмая САРТАК

Кара за непокорность постигла Анну Глебовну уже на следующее утро. Батыевы слуги вывели её совершенно голую из тёплой юрты на февральский холод и поставили спиной к широкому дощатому щиту высотой чуть выше человеческого роста. На уровне плеч в щите были проделаны два круглых отверстия. Продев в эти отверстия узкий ремень, один из слуг затянул его на шее у Анны Глебовны, так что она не могла пошевелиться, оказавшись накрепко привязанной к этому грубо сколоченному щиту. Руки её были связаны за спиной. Другой слуга, видимо, из сострадания к пленнице, принёс охапку сена, чтобы она не стояла босыми ногами на холодном снегу.

С утра было безветренно и не было сильного мороза, и всё же всего за несколько минут Анна Глебовна продрогла так, что у неё зуб на зуб не попадал. Щит, к которому была привязана Анна Глебовна, был установлен между двумя двухколёсными повозками с высокими бортами как раз напротив огромного Батыева шатра с круглым красным верхом. Батыевы нукеры, стоящие на страже у входа в юрту, ухмыляясь, не сводили с обнажённой пленницы своих тёмных раскосых глаз. Стражников было двое, они были облачены в длинные халаты с разрезами на бёдрах, поверх которых были надеты кожаные панцири с прикреплёнными к ним узкими металлическими пластинками. Головы стражей были покрыты железными круглыми шлемами с широкими подвижными нащёчниками. Из-под шлемов виднелись нижние края меховых шапок. Руки стражников, сжимающие короткие копья, были защищены от холода замшевыми перчатками. На ногах у них были короткие тёплые сапоги с загнутыми носками и без каблуков. На поясе у обоих стражников висела кривая сабля и лук в кожаном саадаке, а за спиной находился колчан со стрелами.

Из юрт, окружавших Батыев шатёр, то и дело выходили женщины, спешившие куда-то по разным делам, это были рабыни из степных племён, такие же узкоглазые и черноволосые, как монголы. Все женщины были одеты одинаково — в длинные халаты без поясов, застегивающиеся на правом плече. Головы у них у всех были покрыты островерхими шапками с меховой опушкой. В такие же халаты до пят были облачены и мужчины-слуги с той лишь разницей, что у них у всех имелись пояса.

Рабыни, торопившиеся за водой и за дровами, замедляли шаг при взгляде на голую русскую пленницу, застывшую, как изваяние, возле деревянного щита.

Примерно через полчаса появились двое татарских воинов, которые грубо волокли обнажённого русича со связанными за спиной руками, покрытого кровавыми рубцами от ударов плетьми. В этом несчастном, который после жестоких побоев с трудом переставлял ноги, Анна Глебовна узнала огнищанина Сулирада, некогда входившего в ближайшую свиту Георгия Всеволодовича. Анна Глебовна была не просто знакома с Сулирадом, она была дружна с ним, поскольку огнищанин всячески способствовал её тайным встречам с князем Георгием.

Привязав Сулирада верёвкой за шею к дощатому щиту рядом с Анной Глебовной, татары удалились, о чём-то переговариваясь и переваливаясь на кривых ногах.

— За что тебя исхлестали плётками, Сулирад? — стуча зубами от холода, спросила Анна Глебовна. Она повернула голову, чтобы посмотреть в лицо огнищанину, при этом кожаный ремень больно впился ей в шею.

— А, это ты, княгиня, — Негромко промолвил Сулирад, разлепив разбитые в кровь губы. — Я не узнал тебя поначалу, богатой будешь. Говоря по чести, без одежды ты выглядишь гораздо моложе и привлекательнее.

— Я польщена твоим замечанием, друже, — мрачно усмехнулась Анна Глебовна, поджимая от холода то одну ногу, то другую. — Ныне красота моя мне токмо в тягость. Вчера ночью Батыга надругался надо мной, всю грудь мне искусал чёрт узкоглазый!

— Мою жену мунгалы тоже обесчестили, и не единожды, — с тяжёлым вздохом произнёс Сулирад. — Мы же с ней расстались в Суздале. Я не ведал, что сталось с Яромилой, покуда сам в неволю к нехристям не угодил. В Батыевом становище я случайно столкнулся с супругой своей, которая днём следит за коровами и овцами, а по ночам ублажает на ложе татарского нойона Боролдая. От жены я узнал, что нашу трёхлетнюю дочь Лелю какой-то татарин насадил на копьё, раздражённый её плачем. — Сулирад вновь тяжело вздохнул. — Ярость во мне взыграла от такого известия, схватил я оглоблю и давай лупить нехристей, кто под руку подвернётся. Кто-то из татар двинул меня сзади палкой по голове, я без чувств и свалился. Очнулся я от боли, когда мунгалы меня плетьми охаживать начали. Думал, забьют меня до смерти. — Сулирад помолчал и безрадостно добавил: — Полагаю, нехристи приготовили мне более мучительный конец. А тебя-то за что нагую на холод выставили, княгиня?

— Рожу я Батыю расцарапала, вот за что, — ответила Анна Глебовна, сотрясаемая крупной дрожью.

Неожиданно со стороны юрт Батыевых жён прибежали трое татарских мальчишек, одетых в длиннополые шубы мехом внутрь и меховые шапки с узким высоким верхом. У всех троих в руках были луки, а на спине колчаны со стрелами. Старшему из этих юных лучников было не более тринадцати лет, двум другим было и того меньше. Что-то тараторя на своём гортанном языке, мальчишки подошли совсем близко к двум обнажённым невольникам, посиневшим на стылом февральском воздухе. Их раскосые любопытные глаза были прикованы к прекрасной белокожей фигуре Анны Глебовны.

Сулирад и Анна Глебовна примолкли, наблюдая за тремя юнцами, в поведении которых чувствовалось, что их отцы — весьма влиятельные люди. Старший из мальчишек — пухлощёкий, как хомяк, с красиво очерченным маленьким ртом, с приплюснутым носом и глазами-щёлочками — шагнул вплотную к Анне Глебовне и, сняв перчатку с правой руки, с жадной нетерпеливостью ощупал её белые крупные груди, слегка сдавливая их кончиками пальцев. Анна Глебовна упёрлась затылком в грубо оструганную доску, прикрыв глаза своими длинными ресницами и сдерживая себя от сильного желания лягнуть ногой этого наглого узкоглазого отрока. Мальчишеская рука между тем, погладив живот Анны Глебовны, скользнула ниже к вьющимся волосам на лобке, а затем эти бесстыдные мальчишеские пальцы коснулись самого сокровенного места на теле княгини. Анна Глебовна стиснула зубы, удерживая в груди протестующий возглас, а лицо её залилось краской стыда.

Два других татарчонка принялись что-то со смехом говорить пухлощёкому мальчугану, указывая пальцами на обнажённых пленников и одновременно кивая куда-то назад.

— Дело наше — дрянь, княгиня, — трясясь от холода, пробормотал Сулирад, когда мальчишки в мохнатых шапках отбежали в сторону шагов на тридцать и приготовились стрелять из луков. — Сейчас эти сучьи дети продырявят нас стрелами!

— Тем лучше, — стуча зубами, обронила Анна Глебовна. — Лучше умереть, чем терпеть такой позор!

Увидев, как мальчишки, все трое, достав из колчанов по стреле, натянули луки, Анна Глебовна мысленно взмолилась к Богородице о даровании ей быстрой смерти.

Сорвавшиеся с тетив три стрелы, просвистели в воздухе и воткнулись в доски, не причинив вреда ни Сулираду, ни Анне Глебовне. Одна стрела вонзилась так близко от левого виска княгини, что у той от страха душа ушла в пятки.

Огнищанин сердито выругался, пережив несколько страшных мгновений, когда две стрелы впились в деревянный щит над самой его головой.

— Чертята косоглазые! — прошипел себе под нос Сулирад. — С такого небольшого расстояния в человека попасть не могут!

Однако Анне Глебовне и Сулираду очень скоро стало ясно, что юные стрелки намеренно пускаю! стрелы с таким расчётом, чтобы не поранить их. С коротким цепким звуком острые жала стрел вонзались то справа, то слева от шеи Анны Глебовны, то у неё над головой, приводя её в состояние нервного обмирания. Уже никакие молитвы не шли на ум княгине, которая просто зажмуривала глаза, едва юные узкоглазые лучники снова поднимали свои луки.

Сулирад успевал и ругаться, и восхищаться меткостью троих татарских отроков, которые не стояли на одном месте, а постепенно отходили всё дальше и дальше от деревянного щита, пока не упёрлись в войлочную стенку Батыева шатра. Последние стрелы мальчишки выпустили с расстояния в добрую сотню шагов, но и тогда ни один из них не промахнулся.

Когда колчаны опустели, то самый младший из мальчуганов подбежал к дощатому щиту и стал выдёргивать из него стрелы. При этом одна рука татарчонка то и дело поглаживала бёдра Анны Глебовны и её интимное лоно. Заметив это, старший из мальчишек сердито прикрикнул на своего младшего дружка, который подбежал к нему с покорностью собаки. Около десятка стрел воткнулись в щит слишком высоко и были недосягаемы для детских рук, поэтому пухлощёкий мальчуган остановил проходившую мимо ханскую служанку в круглой шапочке и длинной жёлтой шубейке из сурка, повелев ей принести ему эти стрелы. Этой служанкой оказалась половчанка Сарыгуль.

Выдёргивая стрелы из досок, воткнувшихся над головой Сулирада и Анны Глебовны, Сарыгуль шепнула им, что пухлощёкий мальчишка — не кто иной, как старший сын Батыя, и зовут его Сартак.

— Я попрошу Сартака, чтобы он замолвил слово за вас перед своим отцом, — тихо промолвила половчанка. — Если это не поможет, тогда я упаду в ноги к Беркачин-хатун, старшей жене Батыя.

— Обо мне не пекись, добрая женщина, — промолвил закоченевший Сулирад. — Мне всё едино не выжить, ибо у меня рёбра поломаны. Постарайся княгиню из этой беды вызволить.

Анна Глебовна видела, как Сарыгуль с униженным поклоном подала пучок стрел Батыеву сыну, как, стоя перед ним со склонённой головой, она что-то молвит ему, указывая рукой в её сторону. Выслушав Сарыгуль, Сартак вложил стрелы в колчан и удалился в отцовский шатёр. Сарыгуль осталась стоять снаружи у входа в юрту, завешанного плотным пологом.

Вскоре из юрты вышел Батый в лиловом чапане с золотыми узорами на груди, в наброшенной на плечи собольей шубе. Следом за ним из юрты вышел его сын Сартак. При виде Батыя стражники вытянулись в струнку, прижав копья к бедру. Сарыгуль упала на колени, склонив голову.

Батый посмотрел долгим взглядом на привязанную к дощатому щиту Анну Глебовну, голое тело которой от холода посинело и покрылось гусиной кожей. Продрогшую насквозь княгиню трясло как в лихорадке. Батый перевёл взгляд своих узких сумрачных глаз на сына, с улыбкой похлопав его по плечу и что-то промолвив ему.

Сартак живо подскочил к коленопреклонённой Сарыгуль и бросил ей властный приказ, протянув небольшой нож. Половчанка почтительно взяла нож обеими руками и торопливо засеменила к деревянному щиту, к которому были привязаны Сулирад и Анна Глебовна.

— Саин-хан готов помиловать тебя, если ты согласишься облобызать сапоги его сына, который сжалился над тобой, — быстро промолвила Сарыгуль, подойдя к Анне Глебовне и глядя ей в глаза. — Поверь мне, для мунгалов это величайшая милость, а не унижение.

— Соглашайся, княгиня! — прохрипел Сулирад. — Постарайся вырваться из неволи и отомстить нехристям за мою смерть, за смерть своего сына, за смерть моих дочерей... За гибель многих русских людей в Суздале, Твери и Переяславле-Залесском.

— Я согласна! — с трудом выдавила из себя Анна Глебовна посиневшими устами. От холода она уже не чувствовала ни рук, ни ног.

Ловко и быстро Сарыгуль освободила Анну Глебовну от пут и, взяв её под руку, повела к Батыю и его сыну. Одеревеневшие на холоде ноги плохо слушались Анну Глебовну, если бы не заботливая Сарыгуль, то она непременно свалилась бы на снег. Как ей велела половчанка, Анна Глебовна опустилась на колени, не доходя до Сартака несколько шагов, проползла это расстояние на четвереньках и поцеловала загнутые носки его кожаных сапог. Сын Батыя милостиво похлопал княгиню по голой спине, тем самым позволяя ей встать на ноги.

Батый велел Сарыгуль отвести Анну Глебовну в юрту к знатным русским наложницам и отогреть её. Шатаясь как пьяная, Анна Глебовна кое-как дошла до знакомой белой юрты с голубым верхом, опираясь на руку Сарыгуль. Но едва княгиня переступила через порог юрты, сознание покинуло её и она упала на пол, выстеленный мягкими бухарскими коврами.

Глава девятая СЛАВОМИРА

Сулирад умер, оставленный на ночь привязанным к дощатому щиту. Его нагое затвердевшее на морозе тело Батыевы слуги оттащили к мусорной куче, куда были брошены тела ещё нескольких русских невольников, убитых татарами за неповиновение. Анна Глебовна не смогла удержаться от слёз, увидев труп Сулирада со связанными за спиной руками и бессильно подогнутыми ногами. Её саму ожидала такая же участь, которой она сумела избежать благодаря половчанке Сарыгуль и Батыеву сыну.

После стояния в голом виде на холоде Анна Глебовна занемогла. Когда татарская орда двинулась по льду реки Тверды на север, Анна Глебовна лежала на мягких овчинах в крытом возке, поставленном на полозья. Вместе с ней в этом же возке ехала и Славомира. Возок влекли по занесённому снегом льду три рослые лошади, которыми управляла Сарыгуль, сидя на облучке.

Сознание Анны Глебовны постоянно мутилось, она то бредила, то проваливалась в неровный беспокойный сон. Лицо её горело огнём, во всём теле была ломота, от постоянной жажды её уста высохли и потрескались. Славомира поила Анну Глебовну целебным отваром, предварительно прошептав над ним молитву во здравие. Если Анна Глебовна начинала кричать во сне, то Славомира мягко брала её за руку или осторожно прижималась своей прохладной щекой к её горячему лбу.

Анне Глебовне снились кошмары. Во сне в неё вновь и вновь летели стрелы, вонзаясь в деревянную стену, к которой она была привязана за шею. Ударная мощь этих стрел была такова, что они пробивали доски насквозь. Анне Глебовне снилось, что ей удаётся разорвать верёвку на шее и убежать от этого ужасного деревянного щита, утыканного стрелами. Она бежит по сугробам совершенно нагая с развевающимися косами, а за ней гонятся татары, продолжая стрелять из луков. Свистящие стрелы, пролетая над плечами и возле самой головы Анны Глебовны, задевают её своим оперением. Анна Глебовна задыхается от быстрого бега, но мунгалы не отстают от неё. Споткнувшись, Анна Глебовна падает в сугроб и с ужасом видит, что она запнулась о мёртвое тело Сулирада. Рядом в разных позах лежат застывшие обнажённые трупы русичей, мужчин и женщин. Мертвецов так много, что куда бы ни метнулась Анна Глебовна, они повсюду у неё под ногами. Оглянувшись, Анна Глебовна увидела Батыя, который уже почти настиг её. Лицо Батыя перекошено от злобы, на нём видны кровавые царапины от ногтей Анны Глебовны. Кривые зубы Батыя свирепо оскалены, он намерен загрызть Анну Глебовну и тянет к ней свои руки, а полы его длинной меховой шубы развеваются на бегу.

Анна Глебовна закричала от страха и пробудилась. Она была вся в горячем поту, лёжа под одеялом из овечьих шкур, локоны распущенных растрёпанных волос прилипли к её вспотевшему лбу. Увидев над собой красивое озабоченное лицо Славомиры, Анна Глебовна немного успокоилась.

— Где я? — слабым голосом спросила Анна Глебовна, увидев, что она лежит не в возке, а в просторной юрте с высоким закруглённым верхом с отверстием для выхода дыма.

Посреди юрты пылал костёр, вокруг которого сидели несколько женщин в татарских одеждах, занятые разными делами: кто-то месил тесто в широком неглубоком блюде, кто-то резал мясо, кто-то помешивал половником какое-то варево в котле, подвешенном над очагом. Лиц этих женщин Анна Глебовна не могла различить из-за сильной рези в глазах, но она слышала, что они переговариваются на русском языке.

— Ты в Батыевом становище, княгиня, — промолвила Славомира, краем льняного полотенца утирая пот с лица больной. — Татары два дня шли к верховьям реки Тверцы, сжигая по пути все деревни. Возле града Торжка нехристи встали станом, поскольку новоторы отказались покориться Батыге. Мунгалы строят большие камнемёты, собираясь взять Торжок приступом.

«Господи, вот куда уже добрались нехристи! — промелькнуло в голове у Анны Глебовны. — От Торжка недалече Вышний Волочёк, а дальше по реке Мете лежит путь на Новгород. Где же рать Ярослава Всеволодовича? Где же князь Георгий? Неужто Батыга и Новгород огнём выжжет!»

На второй день стояния татар под Торжком от Батыя пришёл слуга, сообщивший Славомире, что пришёл её черёд ублажать на ложе Саин-хана. Славомира в душе была уже готова к этому неизбежному унижению, поэтому она безропотно последовала за бритоголовым слугой, переодевшись в длинное нарядное платье.

Любава, заключив Славомиру в прощальные объятия, шепнула ей ободряющие слова:

— Не вздумай сопротивляться Батыю, милая, — тихо добавила Любава. — Помни, чем это закончилось для Анны Глебовны. — Любава кивком головы указала Славомире на больную княгиню, укрытую овчинами и что-то бормотавшую во сне.

— Как получится, — негромко обронила Славомира, упрямо сдвинув на переносье свои длинные изогнутые брови.

«Ох, упрямая девица! — покачала головой Любава. — Чует моё сердце, неспроста она так спокойна и невозмутима. Не иначе что-то замыслила, пострелица!»

Предчувствие не подвело Любаву. Действительно, Славомира не собиралась покорно раздвигать ноги перед Батыем, она замыслила с помощью хитрой уловки избежать постылых Батыевых ласк. Для этой цели Славомира постоянно держала при себе маленькое куриное пёрышко, пряча его 0*своей косе. В русских деревнях татары захватили много кур, которых они держали в специальных деревянных клетках на колёсах. Нежное куриное мясо очень нравилось Батыю и его братьям. Занимаясь по утрам кормёжкой кур, Славомира подобрала возле одной из клеток маленькое пёрышко, продумав заранее, как она сможет его использовать с пользой для себя.

Когда Славомира сняла с себя все одежды и нагая улеглась на ложе, Батый с довольной похотливой улыбкой принялся гладить обеими руками её стройные белые бёдра, нежный живот и упругие груди с заострёнными розовыми сосками. Возбуждаясь всё сильнее, Батый стал кусать грудь и плечи Славомиры, издавая глухие стоны. Славомира терпеливо выносила всё это, зажав куриное пёрышко у себя между пальцами правой руки. Наконец Батый взгромоздился сверху на Славомиру, вогнав свой детородный жезл в её нежное лоно. Делая вид, что она собирается чихнуть, Славомира прикрыла рот ладонью, а сама ловко и незаметно прихватила языком куриное пёрышко, утолкав его к самому небу. Через несколько мгновений от щекотаний пёрышка у основания её горла Славомира ощутила рвотные позывы. Делая глубокие вдохи ртом, Славомира добилась того, что из неё хлынула горькая рвота. Она закашлялась, едва не захлебнувшись ею.

Батый, отпрянув от Славомиры, что-то сердито рявкнул на своём степном наречии. Брызги рвоты угодили ему на руки, поэтому Батый брезгливо тряс ими, как капризный ребёнок. Кто-то из слуг протянул Батыю чистое белое полотенце, чьи-то угодливые руки укрыли плечи хана шёлковым халатом.

Сарыгуль торопливо подняла Славомиру с ханской постели, подтащив её к кожаному ведру с водой.

— Умывайся и прополощи рот, — молвила половчанка, поставив Славомиру на колени перед ведром. — Если ты хвораешь или беременна, надо было предупредить меня об этом. Из-за тебя гнев Саин-хана падёт и на меня!

— Я не беременна и не больна, — сказала Славомира, прополоскав рот. — Это случается у меня от овечьего молока, к которому я не привыкла. Скажи Саин-хану, что русичи не пьют овечье молоко. Мы привычны к молоку коров и коз.

Продолжая плескаться возле ведра с водой, смывая рвоту с груди и шеи, Славомира краем уха слышала, как Сарыгуль дрожащим голосом что-то объясняет Батыю на грубом монгольском языке.

Батый, что-то недовольно пробубнив, махнул рукой на Славомиру, веля ей убираться отсюда.

— Одевайся и ступай в свою юрту! — бросила Сарыгуль Славомире, швырнув одежду к её ногам. — Сегодняшнюю ночь Саин-хан проведёт с одной из своих жён, а ты опять придёшь к нему завтра вечером. И не вздумай завтра пить овечье молоко! Уразумела?

— Уразумела, — кивнула Славомира, торопливо одеваясь.

Из Батыевой юрты Сарыгуль и Славомира вышли вместе. Видя, что половчанка направляется к юрте младшей жены Батыя, Славомира задержала её, спросив, как будет по-монгольски «я иду доить коров». Удивлённо взглянув на Славомиру, Сарыгуль произнесла эту фразу по-монгольски. Она тут же спросила, зачем это нужно Славомире.

— Ты же запретила мне пить айран, — с загадочной ухмылкой ответила Славомира. — Стало быть, завтра я буду пить коровье молоко.

Расставшись с Сарыгуль, Славомира уверенно зашагала по засыпающему татарскому стану, направляясь к загонам с коровами и верблюдами. Гуляя по становищу в дневное время, Славомира обратила внимание, что загоны с коровами и вьючными животными раскинуты недалеко от леса. Используя это обстоятельство, Славомира решила предпринять попытку к бегству. Этот замысел Славомира обдумывала с той поры, как татары разбили свои становища под Торжком.

Ночь уже опустилась. Было довольно темно, поскольку костры у татар жгли только караульные возле шатров военачальников и по периметру лагеря.

Славомира шла с пустым кожаным ведёрком в руке, ни от кого не таясь. Её дважды останавливали какие-то воины в блестящих доспехах и мохнатых плащах, пропахшие конским потом и дымом костров. Не понимая говор татарских стражей и смысл их вопросов, Славомира повторяла одно и то же, мол, она идёт доить коров. При этом Славомира указывала караульным на свой ошейник с серебряным кольцом. Видя, что перед ними наложница самого Саин-хана, как татары называли Батыя, стражники не смели задерживать красивую русскую невольницу, направлявшуюся к коровьим загонам. Видимо, караульные полагали, что Славомира выполняет поручение Батыя.

Возле изгороди загона Славомиру остановили третий раз. Трое мунгалов в длинных шубах и лохматых шапках с высоким верхом о чём-то принялись расспрашивать Славомиру грубыми гортанными голосами. Славомира спокойно сказала дозорным, что она идёт доить коров. Уверенным движением Славомира распахнула ворот своей заячьей шубейки, дабы узкоглазые стражи увидели ошейник на её шее.

Караульные сразу же почтительно расступились. Старший из них отдал команду двум другим, и те вынули из изгороди две жерди, чтобы Славомира могла без помех войти в просторный загон, где на взрыхлённом копытами снегу топтались, сбившись кучками, мохнатые низкорослые степные коровы и бычки.

Луна почти не светила, спрятавшись за пологом из туч.

Оказавшись в загоне, Славомира переходила от одной коровы к другой, согнув спину и делая вид, что она высматривает такую корову, вымя которой полным-полно молока. На самом деле Славомира просто хотела, чтобы трое дозорных у загона потеряли её из виду. Касаясь руками тёплых заиндевевших коровьих шей и боков, Славомира, не разгибая спины, пробралась в другой конец загона. Отсюда до леса было совсем близко. Однако неподалёку на пригорке ярко горел костёр, возле которого несли дозор ещё трое или четверо мунгалов. Понимая, что ей не удастся незаметно пересечь заснеженную луговину между загоном и лесом, Славомира пролезла между жердями и на четвереньках проползла вдоль изгороди до углового столба. Затем Славомира скатилась по откосу в неглубокую низину, заросшую ивами и камышом. Поднявшись на ноги и почти не чувствуя закоченевших пальцев рук, Славомира ринулась бегом по сугробам напролом через ивняк и густой камыш. Очень скоро она очутилась в тёмной лесной чаще, в изнеможении привалившись спиной к могучей сосне и с трудом переводя дыхание.

Опасаясь погони, Славомира решила забраться как можно дальше в лес и по возможности запутать свой след. Толком не отдышавшись, Славомира двинулась дальше по глубоким сугробам от дерева к дереву. Ни холодный мрак ночи, ни дикие звери, ни чужая местность не пугали Славомиру, в которой сидело сильное желание вырваться из татарской неволи. Не пройдя и двухсот шагов, Славомира споткнулась и упала лицом в снег. Падая, она успела заметить палку, которую чья-то невидимая рука сунула ей прямо под ноги. В следующий миг на Славомиру с двух сторон навалились какие-то люди, схватившие её за руки и зажавшие ей рот ладонью.

— Важен, давай верёвку! — раздался чей-то сиплый негромкий голос. — Надо связать нехристя покрепче. Терех, иди сюда! Надо бы допросить этого мунгала.

Услышав русскую речь, Славомира забилась в державших её руках, как птица в силке. Татарская шапка свалилась с её головы.

— Вот так диво! — изумился тот, кто держал Славомиру за шею, зажимая ей рот. — Это же девица, да к тому же русская! Откуда ты, голубица?

Ощутив полную свободу, Славомира глядела на окружавших её русских ратников в бронях и шлемах, со щитами и копьями, не веря своим глазам. Русичей было очень много, по сравнению с низкорослыми татарами они показались Славомире исполинами.

— Я сбежала из татарского стана, — чуть не плача от радости, промолвила Славомира. — Эту одёжку мне нехристи дали, когда полонили меня в Переяславле-Залесском. Родом я из града Владимира.

— Братцы, я же знаю эту красавицу! — вдруг воскликнул молодой воин в длинном сером плаще, под которым виднелся металлический пластинчатый панцирь. — Это же боярышня Славомира, жена владимирского воеводы Дорогомила. Видел я её в Переяславле-Залесском вместе с княгиней Анной Глебовной.

— Ну, Терех, везде-то ты побывал, всё-то ты повидал! — прозвучал чей-то насмешливый голос.

Среди ратников прокатился смех.

— Анна Глебовна тоже в неволе у мунгалов мыкается, — торопливо заговорила Славомира, шагнув к Тереху. — Выручать её надо. Из чьей вы рати, соколы мои? Неужто Ярослав Всеволодович подошёл с полками из Поднепровья? Иль князь Георгий пришёл отомстить Батыге за сожжённый град Владимир?

— Нет, красавица, мы сами по себе, — усмехнулся Терех. — Ни княжеских стягов, ни дружин за нами нету.

— Торжковские мы ратники, милая, — пробасил бородатый верзила, державший двуручную секиру в руках. — Хотим вот перья из Батыги повыщипать!

— Знаешь ли ты, красавица, где стоит Батыев шатёр? — К Славомире приблизился статный воин с тёмной короткой бородкой в островерхом шлеме, надвинутом на самые брови.

— Ведаю! — быстро ответила Славомира. — Могу показать самый короткий путь к Батыевой юрте.

— Веди, милая! — Темнобородый ратник протянул Славомире её шапку, поднятую им с истоптанного снега. — Нынче ночью Батыга получи! воздаяние за свои злодеяния на Русской земле!

Глава десятая СЕЧА В НОЧИ

Торжковские ратники, вышедшие на ночную вылазку, смогли незаметно подкрасться к Батыеву становищу, пройдя по льду Тверцы вдоль высокого обрывистого правого берега. Обойдя стороной Борисоглебский монастырь, занятый воинами Батыя, отряд новоторов во главе с тысяцким Якимом Влунковичем пробрался к лесу под самым носом у татарских дозорных, греющихся возле костров на высокой береговой круче. Русичи шли длинной вереницей, ступая след в след и стараясь не греметь оружием, а у них над головой звучали отрывистые голоса врагов. Слабый ветерок доносил до людей Якима Влунковича запах жареного мяса.

Наткнувшись в тёмном заснеженном лесу на русскую беглянку из татарского стана, которая могла указать, где стоит Батыев шатёр, Яким Влункович посчитал это большой удачей.

Выбежав из леса, торжковские ратники первым делом перебили всех татарских караульных, попавшихся у них на пути. Затем русичи, разломав загоны, распугали и разогнали гурты овец, коров и верблюдов. Крики татарских часовых, которых новоторы рубили топорами и закалывали копьями, внесли переполох в огромный Батыев стан. Добавляли смятения вьючные животные и скот, разбежавшиеся по всему лагерю.

Славомира находилась впереди, указывая дорогу к Батыеву шатру. Подле неё неотступно находились Терех и Важен, которым Яким Влункович приказал прикрывать храбрую боярышню щитами от татарских стрел. Тысяцкий запретил своим ратникам рассыпаться в разные стороны, поэтому его отряд продвигался по вражескому становищу в едином плотном строю, сметая и опрокидывая мечущихся татар. Русичи не совались в татарские юрты и не срывали украшения с убитых степняков, торопясь поскорее добраться до Батыевой ставки.

— Вон, шатёр Батыги! — крикнула Славомира, указав рукой на круглую пурпурную кровлю огромной юрты, возле которой развевалось белое девятихвостое знамя.

— За мной, други! — Яким Влункович взмахнул узким длинным мечом. — Пробил час расплаты, ляжем костьми, но до Батыги доберёмся!

Перестроившись в несколько шеренг и наклонив копья, новоторы ринулись к шатру с красным верхом. Однако пробиться к Батыевой юрте оказалось не так-то просто. Нукеры Батыя и гвардейцы-кешиктены, набежав во множестве отовсюду, встали стеной на пути у русичей. Яким Влункович, боярин Жердята и сотник Дедило Иванович шагали по трупам убитых ими татар, медленно и неуклонно продвигаясь к шатру с красным верхом. Тяжёлая секира в руках Дедило Ивановича окрасилась кровью по самую рукоятку. Каждый удар этой страшной секиры валил с ног кого-нибудь из татар. Набросившегося на него татарского военачальника Дедило Иванович разрубил надвое от плеча до пояса. Весь забрызганный кровью убитых им татар, отважный сотник первым пробился ко входу в Батыеву юрту.

Мужество покинуло кешиктенов, когда у них на глазах пали от русских мечей и топоров несколько Батыевых военачальников, в том числе Боролдай, начальник гвардии-кешикту. Отпрянув в разные стороны, нукеры и кешиктены стали обстреливать русичей из луков.

Славомира вбежала в Батыев шатёр вместе с Терехом и Баженом. Но первыми туда ворвались Яким Влункович, Жердята и Дедило Иванович.

— Кто из них Батый? — обратился к Славомире Яким Влункович, указав ей на окровавленные тела троих зарубленных мунгалов.

Славомира осмотрела убитых татар и раздражённо воскликнула:

— Здесь его нет! Куда же укрылся этот выродок?

Увидев две женские фигурки, спрятавшиеся за большие кожаные торбы, в которых татары перевозили свой нехитрый скарб, Славомира подбежала к ним. Она сразу узнала двух булгарок, в обязанность которых входило прибираться в Батыевом жилище. Эти две черноволосые женщины с миндалевидными карими глазами были знатного рода, их отцы и мужья входили в верхушку булгарской знати. После того как татары разгромили государство булгар на берегах Камы, две эти булгарки потеряли всех своих родственников и сами угодили в рабство к мунгалам.

— Где Саин-хан? — нетерпеливо спросила Славомира, встряхнув за плечо самую старшую из булгарок. — Куда он делся?

Булгарка на ломаном русском ответила Славомире, что Саин-хан ушёл к какой-то из своих жён, а к какой именно — ей неведомо.

— Вот ублюдок! — досадливо обронила Славомира и выругалась.

Взглянув на Якима Влунковича, Славомира сказала ему, что Батыя надо искать в юртах его жён. При этом Славомира указала жестом, где именно стоят шатры Батыева гарема.

Между тем в разных концах татарского становища протяжно гудели боевые трубы и дудки, подавая сигналы тревоги. К Батыеву шатру толпами бежали наспех вооружённые татарские воины, многие из которых не имели на себе ни кольчуг, ни панцирей. Сотники и нойоны громко кричали, сзывая под родовые стяги своих сородичей и слуг. Огромный стан, состоявший из нескольких сотен юрт и множества повозок, гудел как растревоженный улей.

Яким Влункович приказал своему отряду спешно уходить обратно к реке, понимая, что бесконечного везения на войне не бывает. Действуя слажен До и расторопно, русичи отступили в лес, успев по пути разломать загон из жердей, где сидели на снегу, прижавшись друг к другу, около трёхсот русских невольников, мужчин и женщин. Вся эта толпа измождённых продрогших людей в едином порыве присоединилась к своим спасителям. Многие из пленников хватали оружие из рук убитых татар, желая немедленно отомстить мунгалам за все свои мучения.

Славомира досадовала на то, что ей не удалось вызволить из татарской неволи Анну Глебовну, поскольку до юрт с Батыевыми наложницами торжковские ратники так и не добрались. Во время стремительного отступления Славомира вдруг увидела растерянную Марину Владимировну, которая с изумлением взирала на невесть откуда свалившееся русское войско, прижавшись спиной к большому колесу татарской повозки. У ног княгини Марины лежала вязанка хвороста, видимо, суровая Ибаха-беки посреди ночи отправила её за топливом для костра.

Подскочив к Марине Владимировне, Славомира схватила её за руку и решительно потянула за собой.

— Чего ты застыла как неживая? — воскликнула Славомира. — Уноси поскорее ноги из этого змеючего гнезда!

— Что происходит? Откуда здесь взялась русская рать? — следуя за Славомирой, на бегу вопрошала княгиня Марина.

Лишь оказавшись в тёмном лесу, Славомира коротко объяснила Марине, откуда пришли русские ратники, совершившие переполох в Батыевом стане.

Миновав сосняк и ельник, увеличившийся отряд Якима Влунковича по довольно крутому береговому откосу спустился на лёд реки Тверды. Двигаясь по своему старому следу, русичи старались держаться поближе к зарослям ольхи и ивы, над которыми вздымался высокий береговой обрыв. С этого обрыва по отступающим русичам стреляли из луков татары, прибежавшие сюда из Борисоглебского монастыря и из татарского лагеря, раскинутого между монастырём и лесом.

Славомира была постоянно рядом с княгиней Мариной, поддерживая её за руку и помогая встать, если та оступалась и падала в глубокий снег. Физически Марина была слабее Славомиры, хотя по возрасту она была старше её на год.

Когда впереди на прибрежной круче замаячили белые башни и стены Торжка, Славомира крепче стиснула ладошку Марины в своей руке, радостно воскликнув:

— Пособил-таки нам Господь вырваться из лап поганых мунгалов!

Славомира перешла с быстрого шага на бег, потянув Марину за собой, но та упала, не пробежав и трёх шагов.

Обернувшись на княгиню, Славомира увидела чёрную стрелу с длинным оперением, торчащую у неё в спине. Славомира кинулась к неподвижной Марине и усадила её на снегу, схватив за плечи.

— Крепись, милая! — задыхаясь, вымолвила Славомира. — Сейчас мы на руках донесём тебя до города. Эй, Терех, Важен, идите сюда! Помогите мне!

Мимо Славомиры и сидящей на снегу Марины спешили ратники, прикрываясь щитами от свистящих татарских стрел. Пробегали рядом бывшие татарские невольники, одетые в рваные платья и шубы, с жалкими обмотками на ногах, с посиневшими от холода руками и лицами.

Терех и Важен собрались было уложить Марину на перекрещённые копья, но подошедший Яким Влункович бросил им холодно и бесстрастно:

— Не донесёте вы её живой. Видите, она уже отходит. Оставьте её здесь!

— Нет, я не брошу её тут! — рассердилась Славомира, с негодованием взглянув на тысяцкого. — Марина из рода Ольговичей, её непременно нужно спасти! Иль сердца в тебе нету, воевода!

Яким Влункович раздражённым жестом повелел Тереху и Бажену уложить юную княгиню на перекрестье из двух копий.

— Не трогай, — бросил он Славомире, когда та попыталась вытащить стрелу из раны на спине у Марины, — сразу кровь хлынет, а вместе с ней уйдут и все жизненные силы. Лучше доверить это лекарям.

Как ни спешили Терех с Баженом, но донести живой Марину до ворот Торжка им не удалось. Согбенный годами лекарь вынул татарскую стрелу уже из мёртвого тела княгини.

На холодном февральском ветру два священника отпели усопшую Марину Владимировну, тело которой, облачённое в русское платье, было погребено в ограде белокаменного Спасо-Преображенского собора.

«Всего на две седмицы пережила своего мужа Марина Владимировна, — думала Славомира, глядя, как трое монахов в чёрных рясах засыпают мёрзлой землёй опущенный в могилу гроб с телом юной княгини. — И эти две седмицы, несомненно, стали самыми ужасными в её недолгой жизни».

В следующую минуту Славомира вспомнила про Анну Глебовну, которая по-прежнему пребывала во власти Батыя, и сердце её наполнилось тоской и неизбывной горечью.

Глава одиннадцатая ГНЕВ БАТЫЯ

Дерзкая ночная вылазка новоторов произвела на Бату-хана ошеломляющее впечатление. Жители Торжка выказали Батыю свою отчаянную смелость и находчивость, а также своё презрение ко многократ сильнейшему врагу. Если бы Батый не задержался в шатре у одной из своих жён, то его жизнь скорее всего оборвалась бы этой ветреной февральской ночью. Две рабыни-булгарки своими глазами видели русов, которые ворвались в Батыев шатёр, убив троих ханских слуг. Груды изрубленных нукеров и кешиктенов возле Батыева шатра свидетельствовали о том, что новоторы даже в меньшинстве сумели одолеть лучших монгольских батыров. Произведя сильный переполох в ставке Батыя, отряд русов не только не полёг в этой ночной сече, но и пробился обратно в Торжок, уведя с собой три сотни русских невольников. Потери новоторов в этой ночной вылазке составили всего около шестидесяти ратников, тогда как татар полегло больше четырёх сотен.

По Ясе Чингисхана, татарские военачальники, допустившие столь опасный прорыв вражеского отряда в ханскую ставку, подлежали казни. Однако казнить Батыю было некого, так как начальник охраны его стана, глава его нукеров и предводитель кешиктенов пали доблестной смертью в сече с русами. Тогда Бату-хан обрушил свой гнев на братьев, становища которых были расположены ближе к валам Торжка и дозорные которых, по сути дела, проворонили вышедших на вылазку русов.

В присутствии всех предводителей татарского войска Батый отругал в самых резких выражениях своего двоюродного брата Гуюк-хана и своих родных братьев — Берке и Тангута. Досталось от Батыя и нойону Б ад ал у, под началом у которого находились кебтеулы, отряд ночных дозорных. В обязанности кебтеулов входила разведка на ближних и дальних подступах к вражеским городам и становищам, в обычные караулы кебтеулов не назначали. Однако Батый ставил в вину Бадалу то, что его люди не устроили засаду вблизи от ворот Торжка, тем самым не отрезав вышедшим на вылазку новоторам пути отхода.

Батый приказал тангуту Сили Цяньбу как можно скорее завершить постройку катапульт и начать обстрел укреплений Торжка камнями и сосудами с зажигательной смесью. Сили Цяньбу был главным умельцем в войске Батыя по сооружению осадных машин. В ближайших помощниках у него ходил старик-китаец Ло Гань, тоже большой мастер по строительству различных камнемётов. Ло Гань к тому же был знатоком по изготовлению негасимого огня. Ло Гань состоял в свите Гуюк-хана, который не очень-то ладил с Батыем. Великий хан Угэдей, отец Гуюк-хана, стоял во главе всей державы Чингизидов, простиравшейся от Китая до приволжских равнин. Угэдей с детских лет недолюбливал своего старшего брата Джучи, Батыева отца. С этой неприязнью ко всем потомкам Джучи возмужали и сыновья Угэдея, Гуюк-хан и Урянх-Кадан.

Спустя всего несколько часов после того, как Батый распустил военный совет, татарские катапульты выпустили первые камни в сторону осаждённого Торжка, это была пробная пристрелка. Самые мощные баллисты татар метали большие камни, каждый из которых с трудом поднимали пять человек. Более лёгкие камнемёты швыряли на шестьсот шагов камни размером с ведро, зато такие баллисты могли стрелять с гораздо большей частотой. Крупную катапульту при стрельбе обслуживало до тридцати человек, с баллистой меньших размеров вполне могли управиться двое наводчиков и шестеро подручных. Все работы по сооружению катапульт, по их пристрелке и обслуживанию выполняли китайцы и тангуты, от которых монголы и получили это грозное оружие.

Завоевав царство тангутов Си Ся, монголы за один день истребили сто тысяч взрослых мужчин, взятых ими в плен на поле боя. Двадцать тысяч тангутов, обладающих навыками в различных ремёслах, были обращены монголами в рабство. Из этих пленённых тангутов были составлены специальные отряды для сооружения и обслуживания осадных машин. В войске Батыя тангуты занимались также изготовлением и починкой оружия и воинских доспехов.

Китайцев в рядах Батыева воинства было гораздо меньше, чем тангутов. Мастера-китайцы использовались Батыем для наведения переправ, для сооружения самых дальнобойных катапульт, для изготовления пороха и зажигательных снарядов. Китайцы состояли и в ближайшем окружении Батыя — как его советники, самым доверенным из которых был Елюй Чуцай.

Поскольку стены и башни Торжка были покрыты льдом и снегом, то татары назвали этот русский город Ак-Кермен, то есть Белая Крепость.

Закончив пристрелку, тангуты во главе с Сили Цяньбу обрушили на южную стену Торжка мощный град из камней самого разного размера. Одновременно китайцы из стана Гуюк-хана привели в действие гигантские катапульты, швырявшие каменные глыбы на расстояние в восемьсот шагов. Целью этих катапульт стали главные ворота Торжка и участок городской стены от угловой Симоновской башни до шестиугольной Водоводной башни, в подвале которой имелся колодец, соединённый подземными трубами с рекой Тверцой.

Торжковские ратники покинули обстреливаемые татарами башни и участки стен, отойдя от них на безопасное расстояние. Русские дозорные вели наблюдение за действиями мунгалов с церковных колоколен и с крыш высоких теремов.

После четырёх часов непрерывного обстрела на стенах и башнях Торжка не появилось ни единого разлома, ни одного серьёзного повреждения. Камни, даже самые огромные, просто отскакивали от городских укреплений, подобно мячам. Всё, что удалось тангутам и китайцам при этом обстреле, — это сбить снег с ледяного панциря, укрывающего стены и башни Торжка, и разломать тесовую крышу на угловой башне. Также была пробита во многих местах деревянная кровля, идущая по верху южной стены.

Сили Цяньбу самолично подъехал на коне к частоколу, окружавшему Торжок, чтобы с близкого расстояния рассмотреть толщину льда, покрывающего городские укрепления. После чего Сили Цяньбу сразу отправился к Батыю, поведав ему о том, что ни камни, ни выпущенные китайцами сосуды с зажигательной смесью не причинили стенам Ак-Кермена никакого серьёзного вреда.

«Лед невозможно поджечь даже негасимым огнём, жидкое пламя просто стекает по ледяной поверхности в ров, — молвил Батыю Сили Цяньбу, не смея поднять на него глаз. — Толстый лёд — также надёжная преграда и для камней. Ледяная масса гасит ударную силу каменных глыб, которые отлетают от неё, как горох. Поэтому я велел на время прекратить обстрел».

Батый пожелал узнать, что Сили Цяньбу намерен делать дальше, как долго он собирается бездействовать? Сили Цяньбу сказал Батыю, что его люди получили приказ разжечь большие костры и нагревать на них камни перед тем, как выпустить их по стенам и башням Ак-Кермена. Нагретые на огне камни, полагал Сили Цяньбу, должны впиваться в лёд, а не отскакивать от него. Батый отправил Сили Цяньбу руководить этими работами, повелев ему ещё до захода солнца пробить бреши в стене Торжка.

Раскалённые камни небольшого размера, действительно, чаще вонзались в ледяную поверхность, нежели отскакивали от неё. Однако с нагреванием камней было очень много хлопот, особенно с крупными глыбами, поэтому частота выстрелов из катапульт сократилась в три раза. К наступлению ночи ни тангуты, ни китайцы так и не добились никаких успехов, выпустив по укреплениям Торжка множество каменных ядер.

Рассерженный Батый распорядился не кормить Сили Цяньбу и его тангутов, пока те не разломают стены Ак-Кермена выстрелами из баллист, как это было во Владимире и Переяславле-Залесском. Батый хотел было подвергнуть такому же наказанию До Ганя и его китайцев, но этому воспротивился Гуюк-хан. Не желая ссориться с Гуюк-ханом под стенами непокорного Торжка, Батый оставил китайцев в покое.

В последующие два дня татарские катапульты со скрипом и грохотом продолжали обстреливать Торжок с разных дистанций, используя нагретые и ненагретые камни, железные ядра с шипами, огромные стрелы из толстых жердей с металлическими наконечниками. Всё было тщетно. Ледяной панцирь где-то кололся и осыпался, где-то трескался, но по-прежнему надёжно защищал бревенчатые стены и башни Торжка.

Видя, что голодные тангуты уже еле переставляют ноги, Батый дал им день отдыха и велел выдать вдоволь провианта. Сили Цяньбу и Ло Гань с утра до вечера ломали голову над тем, каким образом сокрушить ледяные стены Ак-Кермена. Наконец эти двое решили сосредоточить все катапульты в одном месте и бить камнями по узкому участку городской стены возле Симоновской башни. Весь следующий день тангуты и китайцы перетаскивали громоздкие камнемёты с левого берега Тверцы, устанавливая их напротив южного вала Торжка. Ночью, опасаясь вылазки новоторов, татары выставили множество караулов и до рассвета жгли костры возле своих осадных машин.

В эту ночь Батый засиделся допоздна со своим братом Тангутом, который пришёл к нему в гости неспроста. Тангут знал, что Батый в душе люто ненавидит Гуюк-хана, который, по воле великого хана Угэдея, приставлен к нему как предводитель «правого крыла». А по сути дела, Гуюк-хан и его брат Урянх-Кадан следят за каждым шагом Батыя. Оба подозревают Батыя в тайном намерении занять ханский трон в Каракоруме. Тангут постоянно наушничал перед Батыем, таким образом добиваясь его милости, поскольку военными способностями он не обладал.

Вот и на этот раз Тангут нашептал Батыю всё, что он услышал краем уха из разговора Тохучар-нойона и темника Сукегая. Тангут рано утром вышел из юрты, чтобы проверить караулы, и возле лошадиных загонов столкнулся с этими двумя, которые выбирали себе коней. Спрятавшись за повозкой с крытым верхом, Тангут подслушал, о чём толковали Сукегай и Тохучар-нойон, накануне побывавшие на пирушке в шатре Гуюк-хана.

— Сукегай-собака называл тебя бездарным воителем, брат, — молвил Тангут, сидя напротив Батыя на белой кошме, сложив ноги калачиком. — Со слов Сукегая выходит, что все победы на земле урусов одержаны не тобой, брат, а Гуюк-ханом, Урянх-Каданом, Бури и Менгу. Мол, ты способен только обнимать наложниц, пить кумыс и принимать подарки от своих приближённых. По мнению Сукегая, главенство над нашим войском должно принадлежать Гуюк-хану как старшему сыну Угэдея. Мол, Гуюк-хан разумнее тебя, брат.

— А какие речи вёл Тохучар-нойон? — спросил Батый, держа в руке чашу с кумысом и не спуская пристального взгляда с Тангута.

— Тохучар-нойон соглашался с Сукегаем, — ответил Тангут, угощаясь сладким инжиром. — Во всём соглашался, брат. Тохучар-нойон держит против тебя нож за пазухой! Он кланяется тебе, брат, а сам готов лизать сапоги Гуюк-хана.

Нахмурив брови, Батый поставил чашу с кумысом на низкий круглый стол и опёрся локтем на мягкие подушки.

«Темник Сукегай стоит во главе монгольского рода джуркин, который находится под покровительством племени кераитов, которые избрали своим вождём Гуюк-хана, — размышлял Батый, по привычке кусая нижнюю губу. — Воинов-кераитов в моём войске очень много, все они находятся под стягами Гуюк-хана. От кераитов зависят также мангуты и найманы, воины из этих племён тоже подчинены Гуюк-хану. Моей главной опорой всегда были унгираты и урянхаты, и ещё тайчжиуды. Из племени тайчжиудов происходит Тохучар-нойон. Пойдут ли воины-тайчжиуды в сечу по моему приказу, если Тохучар-нойон откажется мне повиноваться? На моих родных братьев мне полагаться не стоит, воинов у них мало и воители из них никудышные!»

Батый бросил на Тангута неприязненный взгляд. Тангут горстями загребал изюм, инжир и курагу, набивая свой рот. Он был падок на сладкое.

«Сейчас этот обжора станет просить у меня награду за свой донос», — подумал Батый.

Прожевав липко-сладкую смесь из сухофруктов, Тангут облизал свои пальцы и взглянул на Батыя своими тёмно-карими раскосыми глазами.

— Как видишь, брат, я предан тебе всем сердцем, — со льстивой улыбкой проговорил Тангут, прижав пухлую ладонь к своей груди. — Жду от тебя щедрости в обмен на мою верность. Обещаю и впредь быть твоими глазами и ушами. Твои недруги — мои недруги.

Батый изобразил на своих тонких устах милостивую улыбку.

— Конечно, братец, я вознагражу тебя, ведь твоя преданность стоит того, — сказал он. — Помнится, тебе приглянулась одна русская княгиня, оказавшаяся среди моих наложниц. Можешь взять её себе, братец. Правда, эта княгиня немного простудилась, но она уже идёт на поправку.

Тангут расплылся в довольной улыбке, отчего его глаза и вовсе стали похожи на тёмные щёлочки, а на пухлых щеках появились маленькие ямочки. Кроме сладкого Тангут был также падок на красивых женщин, с недавних пор особо выделяя русских красавиц.

Глава двенадцатая СВЕТЯЩИЕСЯ ШАРЫ

Среди русичей, вызволенных новоторами из татарской неволи во время ночной вылазки, оказалось немало рязанцев. Терех, который сам был родом из Рязани, принялся разыскивать среди земляков своих знакомых и родственников. С той поры как татары разорили Рязань, Терех не знал, что сталось с его отцом, матерью и двумя старшими братьями. Сам он, хоть и угодил в плен к мунгалам, однако сумел вырваться на волю при счастливом стечении обстоятельств. Никого из своей родни Терех не обнаружил среди бывших невольников, зато он столкнулся с четырнадцатилетней Варварой, дочерью плотника Петрилы. С её старшей сестрой у Тереха прошлой осенью были весьма близкие отношения. Фетинья, сестра Варвары, забеременела от Тереха, который повёл себя трусливо, не пожелав жениться на Фетинье. В результате добрая соседка соединила Фетинью узами брака с сапожником-вдовцом Ивором Бокшичем, который был на много лет старше Фетиньи. Когда татары осадили Рязань, то супруг Фетиньи пал в сече на стене во время вражеского приступа.

Варвара была девочкой неплаксивой и физически крепкой, поскольку её, как и старшую сестру, отец с матерью никогда не баловали, с малолетства приучая ко всякой работе. По внешнему виду Варвары было видно, что в неволе у татар ей пришлось очень тяжко. Её лицо было сильно обморожено, так что кожа на щеках и на носу облезла и покрылась розоватыми струпьями, губы её истрескались на холодном ветру и кровоточили. Тёмно-русые волосы Варвары, заплетённые в косу, были давно не мыты и не чесаны, в них застряли клочки овечьей шерсти и труха от соломы. Из одежды на Варваре было льняное платье с пятнами засохшей крови на подоле, рваный платок и овчинная шубейка, один рукав у которой был оторван. На ногах — обмотки из тряпок и лыковые лапти.

Терех обрадовался встрече с Варварой. Он крепко обнял её, как близкую родственницу, закидав вопросами о судьбе её родителей и сестры. Варвара поведала Тереху, что отец её был убит татарской стрелой на крепостной стене Рязани, а мать и сестру татары угнали в полон и что с ними сталось — ей неизвестно.

— Может, и живы Фетинья и матушка твоя, — ободряюще сказал Терех, отогревая закоченевшие руки Варвары в своих ладонях. — Скоро сюда нагрянут полки Ярослава Всеволодовича. Сей князь зело грозен в сече, посечёт он нехристей как пить дать. Многие русичи тогда из татарской неволи вырвутся, в том числе и твоя матушка с сестрой.

Терех привёл Варвару в дом Дедила Ивановича, с порога объявив Труну Савельичу и его супруге, что этой девочке нужны добротная одежда и крыша над головой. Евдокия Дедиловна хоть и угостила Варвару сытным обедом, протопила для неё баню и выделила одежду из дочерних нарядов, но всё же в её поведении чувствовалось, что не рада она появлению этой девочки в своём доме.

— Чего это твоя жена косо поглядывает на Варвару? — недовольно заметил Терех Труну Савельичу. — Иль она полагает, что Варька станет хлеб вкушать за троих? А может, ей тряпок Натальиных жаль? Так я могу на свои деньги Варвару одеть и обуть!

— Ты не кипятись, приятель! — зашипел на Тереха Трун Савельич. — Привёл ты к нам в дом землячку свою из сострадания к её нелёгкой доле. Но ты при этом не подумал, каково будет моей супруге глядеть на то, как ты заботишься о Варваре. Ты ведь нам почти зять, Терех. Наталья твоей невестой объявлена, она о свадебном наряде уже помышляет. А ты приводишь к нам какую-то свою давнюю знакомую и заявляешь, что она будет здесь жить, ни много ни мало! — Трун Савельич возмущённо фыркнул.

— Эта девочка из татарского рабства вырвалась, как можно отказать ей в крове?! — рассердился Терех. — Варвара вовсе не собирается вставать между мной и Натальей, так что опасения Евдокии Дедиловны совершенно напрасны. Кроме меня, у Варвары в Торжке никого нет. Она одна-одинёшенька на всём белом свете! Как я могу не приютить её?

— Разве Варвара тебе родня? Чего ты печёшься о ней? — Трун Савельич подозрительно прищурился, глядя на Тереха. — Обо всех вызволенных из татарского плена русичах проявляет заботу посадник Иванко. По его повелению, для них роют землянки и тёплую одежду собирают. Не осталась бы и Варвара без опеки посадника.

Терех отвёл глаза и глухо произнёс:

— В прошлом я был вхож в семью Варвары. Не могу я проявлять бездушие при её бедственном положении. Не имею права!

— Чувствую я, что ты чего-то недоговариваешь, голубок, — проворчал Трун Савельич. — Что было, то прошло. Незачем прошлое ворошить. Твоё сострадание тебе же боком выйдет. Не получится у тебя отмолчаться, коль невеста твоя захочет узнать, что тебя в прошлом связывало с семьёй Варвары.

Через два дня Варвара сама сказала Тереху, что неуютно и тягостно ей жить под одной крышей с семьёй Труна Савельича. Косые взгляды его жены и дочерей колют её, как иглы. Лишь Дедило Иванович добр и приветлив с нею.

Тогда Терех решил идти до конца в своём благородстве, чувствуя за собой вину перед Варварой за то, что некогда некрасиво поступил с её старшей сестрой. Терех потребовал у Труна Савельича свою долю серебра, вложенную им в торговое дело. При этом Терех заявил, что он и Варвара немедленно съезжают из хором Дедила Ивановича.

— И куда же ты подашься, соколик? — с сердитой язвительностью поинтересовался у Тереха Трун Савельич. — В Торжке яблоку негде упасть, всюду беженцы ютятся с жёнами и детками. Все церкви и постоялые дворы битком набиты людьми, в домах у горожан тоже теснота из-за набежавшей ближней и дальней родни. Иль землянку будешь рыть в мёрзлой земле?

— Сие не твоя забота, друже, — холодно отрезал Терех. — Найдётся в Торжке и для нас с Варварой тёплый уголок.

— Гляди, недотёпа, — Трун Савельич погрозил Тереху крючковатым пальцем, — коль уйдёшь ты сейчас от нас со своей землячкой, назад пути тебе уже не будет. Даже если на коленях приползёшь, всё едино мы тебя обратно не впустим. Так что лучше призадумайся, младень. Стоит ли тебе жизнь свою ломать? И ради кого, ради чего?..

Видя, что Терех продолжает стоять на своём, Трун Савельич достал из сундука с мехами свою заветную шкатулку из красного дерева. Поставив шкатулку на стол, Трун Савельич отомкнул ключом замочек и принялся отсчитывать серебряные монеты и тонкие серебряные пластинки, вынимая их из шкатулки и раскладывая на белой скатерти. В те времена на Руси имели хождение серебряные монеты в основном арабской и европейской чеканки. Собственные деньги русичи отливали из очищенного серебра в виде тонких ромбовидных или прямоугольных пластинок, которые назывались гривнами. Одна такая гривна состояла из четырёх кун серебром, а каждая куна равнялась пяти ногатам. Гривны, куны и ногаты принимались по весу при купле-продаже. Какие-то из гривен сразу после отливки разрубали на четыре части, таким образом эти рубленые гривны выполняли роль мелкой разменной монеты.

— Не маловато ли серебра ты мне отсыпал, приятель? — проворчал Терех, пересчитав деньги. Он мрачно взглянул на Труна Савельича. — Не забыл ли ты про мою долю в торговой прибыли?

— Это ты забыл, что я недавно вручил тебе пятьдесят гривен серебром на покупку доспехов и оружия, — ответил Трун Савельич, захлопнув крышку шкатулки. Он старался не смотреть Тереху в глаза. — К тому же жена моя выделила тебе из Натальиного приданого десять гривен. Да сейчас я вручил тебе ещё десять гривен. Это вся твоя доля, дружок.

— Что ж, благодарю и за это, — сказал Терех, ссыпая серебро в кошель. — Желаю сему дому благоденствия!

— И я желаю тебе, Терех, не замёрзнуть со своей землячкой где-нибудь под забором, — с нескрываемой неприязнью бросил Трун Савельич, закрывая шкатулку на ключ.

Наталья не смогла удержаться от слёз, видя, что её жених уходит от неё с какой-то приблудной отроковицей неизвестно куда. Наталья попыталась было уговорить мать, чтобы та удержала Тереха. Мол, лучше дать денег Варваре, пусть она сама о себе промышляет, а Терех пусть с ними останется. Однако Евдокия Дедиловна проявила твёрдость, веля Наталье забыть Тереха поскорее, ибо он сам пренебрёг ею. Евдокия Дедиловна не позволила Наталье даже выйти из своей светлицы, чтобы попрощаться с Терехом.

— Куда же мы теперь подадимся? — обратилась к Тереху Варвара, оказавшись с ним на заснеженной улице, продуваемой холодным ветром.

— Не беспокойся, милая. — Терех ободряюще подмигнул Варваре. — Мы с тобой поселимся там, где нас не станут съеденным куском попрекать.

Терех вместе с Варварой пришли к Аграфене Воронихе, которая без раздумий приняла их к себе. Черноволосая красавица Аграфена понравилась Варваре с первого взгляда. В небольшой избушке Аграфены Варвара сразу почувствовала себя как дома, поскольку она и в отчем доме жила в тесноте. В лице Варвары Аграфена обрела умелую и расторопную помощницу, которая не чуралась никакой работы. К радости Тереха, Аграфена и Варвара быстро подружились, несмотря на большую разницу в их возрасте.

Боярышня Славомира, вырвавшись из татарской неволи, обратилась к тысяцкому Якиму Влунковичу с просьбой принять её в ряды торжковских ратников. Примеру Славомиры последовали и многие другие женщины, вырвавшиеся из рук мунгалов во время ночной вылазки новоторов. Эти женщины оказались в загоне из жердей на зимнем ветру и холоде в наказание за свою непокорность. Всех строптивых рабов, мужчин и женщин татары наказывают таким жестоким способом. Во время ночёвок под открытым небом на снегу возле еле тлеющих костров многие из невольников замерзали насмерть или обмораживали себе пальцы на руках и ногах. Самые слабые из рабов умирали очень быстро, как правило, это были старики и дети. Выживали лишь самые крепкие и стойкие духом.

Женщин, сопротивляющихся насилию, татары всячески уродовали, нанося им раны ножом или остриём копья прямо на лице или на груди. Чаще всего строптивой невольнице отрезали нос, либо выкалывали один глаз, либо отрезали нижнюю губу. Также всем непокорным рабыням, как правило, остригали волосы примерно до уровня плеч.

Яким Влункович поначалу ни в какую не желал принимать женщин в ряды боевых сотен, опасаясь, что это приведёт к упадку дисциплины. Однако посадник Иванко сумел разубедить тысяцкого:

— Ты погляди на этих вчерашних невольниц, друже, — сказал он. — Все они натерпелись такого от нехристей, что ныне ими движет одно-единственное желание мстить мунгалам за свои страдания и унижения, за гибель мужей, сыновей, отцов и братьев. Я думаю, эти вчерашние невольницы не убоятся в сече ни вида врагов, ни крови, ни боли, ни ран. В них нету страха перед мунгалами, ибо его испепелила лютая ненависть к ним!

По распоряжению Якима Влунковича всем женщинам, вступившим в войско, выдавалась мужская одежда, кольчуга, шлем, щит и оружие. Деньги на покупку воинской справы тысяцкому выдавал посадник Иванко, который распоряжался сокровищами из казны княжеского наместника.

На одном из вечерних построений Терех вдруг увидел в рядах своей сотни больше десятка молодых женщин и совсем юных девушек в полном боевом облачении. Сотник Дедило Иванович строгим голосом объявил воинам-мужчинам, что женское пополнение прибыло к ним для ратной службы, а посему всяческие ухмылки и усмешки здесь неуместны.

По жребию Тереху выпало после полуночи заступать в караул на крепостную стену. В напарники к нему Дедило Иванович назначил статную девицу с большими серыми глазами и красиво очерченными устами. На том месте, где у девицы должен быть нос, была наложена белая повязка из плотной ткани. То, что у этой девушки не было носа, говорило о том, что она побывала в неволе у татар.

— Познакомься, Терех, — сказал Дедило Иванович, — это Беляна. Отдаю её под твоё начало, дабы ты с усердием преподал ей навыки по владению мечом, копьём и луком. От этого будет зависеть, выживет ли она в первой же сече с мунгалами или нет.

Услышав имя девушки, Терех невольно вздрогнул. Сердце его от волнения забилось, когда он вгляделся в прекрасные девичьи очи, в столь знакомый ему изгиб светлых бровей.

— Здравствуй, Терех! — промолвила Беляна, когда Дедило Иванович удалился по своим делам. — Сошлись-таки опять наши дороженьки! А я уже и не чаяла живым тебя увидеть.

Укрывшись от любопытных глаз в полутёмном бревенчатом чреве крепостной башни, Терех и Беляна крепко обнялись и поцеловались. Обоим казалось чудом то, что судьба вновь свела их вместе после стольких опасностей и невзгод, перенесённых ими.

Впервые Терех и Беляна увидели друг друга в Боголюбовском княжеском замке, куда Терех приехал вместе с огнищанином Сулирадом, собираясь вывезти из княжеских амбаров овёс и пшеницу. Беляна состояла в числе челядинок, которые постоянно жили в Боголюбовском княжеском дворце. Вышло так, что Терех сразу положил глаз на Беляну во время ночёвки в Боголюбовском замке. Та февральская ночь не просто сблизила Тереха и Беляну, она стала переломной в их жизни. В ту ночь подошедшие со стороны Владимира татары сожгли Покровский монастырь на берегу речки Нерли в двух верстах от Боголюбова. А уже утром в осаде оказался и Боголюбовский замок. Терех и Сулирад, вооружив всю дворцовую челядь, пытались защищать Боголюбово от татар. Но все их усилия оказались напрасными, сутки спустя татары всё же ворвались в княжеский замок, защитники которого полегли почти все поголовно. Тереху, Сулираду и ещё двум челядинкам, одной из которых была Беляна, удалось ускользнуть из захваченного татарами Боголюбова.

Лесными дорогами этим четверым счастливцам удалось добраться до Переяславля-Залесского, где они надеялись переждать Батыево нашествие. Разорив Владимир и Суздаль, татары взяли в осаду и Переяславль, оборону которого возглавлял княжич Ярополк Владимирович, родной племянник Георгия Всеволодовича. Во время ночной вылазки за городскую стену дружинникам Ярополка удалось поджечь осадные машины татар. Участвовал в той вылазке и Терех.

Сидя на бочке с песком, Беляна поведала Тереху о том, сколько слёз она пролила, полагая, что его сразила татарская сабля в той ночной битве.

— Из трёхсот Ярополковых дружинников обратно в город той злополучной ночью вернулись всего тридцать человек, — скорбным голосом молвила Беляна. Разговаривая с Терехом, она сняла с головы островерхий металлический шлем, положив его к себе на колени. Овал её миловидного лица, обрамленный плотно повязанным белым платом, белел в стылом полумраке башни совсем близко от Тереха, присевшего на корзину с камнями. — Самого Ярополка гридни принесли на щите всего израненного. От тех ран княжич и умер, не дожив до рассвета. — Помолчав, Беляна с тяжёлым вздохом добавила: — А через три дня мунгалы ворвались в Переяславль через бреши в стенах, пробитых огромными камнями. Эти камни швыряли татарские катапульты с очень большого расстояния.

Слушая рассказ Беляны о том, что творилось во взятом татарами Переяславле-Залесском, Терех мысленно благодарил Бога, что ему посчастливилось избежать этого кровавого ужаса.

Угодившую в неволю Беляну взял себе татарский сотник по имени Аракча. Этот плосконосый узкоглазый кривоногий степняк не имел ни капли сострадания в душе. Он убивал пленников так же легко, как резал баранов себе на обед. Кроме Беляны Аракче досталась красивая боярыня с двумя малолетними дочерьми. Сначала Аракча изнасиловал мать на глазах у её плачущих дочерей. Потом Аракча стал насиловать девочек, старшей из которых было не более десяти лет.

— Когда несчастная женщина попыталась защитить своих дочерей от позора, то Аракча с невозмутимым лицом отрезал ей кисти рук, — тяжёлым голосом продолжила Беляна. — Обе изнасилованные девочки тронулись рассудком. Аракча отдал бедняжек своим воинам, которые замучили их до смерти. А их мать скончалась от большой потери крови. Умирая, эта боярыня успела прошептать мне напутствие. Она заклинала меня всеми святыми, чтобы я непременно выжила и отомстила нехристям за смерть её дочерей.

Чувствуя, что Беляна вот-вот расплачется от нахлынувших жутких воспоминаний, Терех встал и мягко обнял её за плечи.

— Я ползала на коленях и пресмыкалась перед этим косоглазым ублюдком, а самой хотелось вцепиться зубами ему в горло, — дрожащим от сдерживаемых слёз голосом молвила Беляна. — Мне приходилось делить постель с этим чудовищем в человеческом обличье. Однажды татарка, жена Аракчи, стала избивать меня плетью. Я не выдержала, бросилась на неё и прокусила ей руку до крови. За это Аракча отрезал мне нос.

Беляна разрыдалась, но её слёзы быстро схлынули. Крепко стиснув руками рукоять своего меча, Беляна проговорила с ненавистью в голосе:

— Я буду убивать мунгалов, покуда жизнь теплится во мне. Этих тварей кривоногих нужно истреблять как бешеных собак! Я молю Бога, чтобы мне довелось встретиться в сече лицом к лицу с мерзавцем Аракчой. Тогда я с превеликим удовольствием изрублю его на куски!

— Чтобы на равных биться с нехристями в сражении, надо обрести навык во владении мечом, — сказал Терех. Он похлопал Беляну по плечу и бодро добавил: — Идём-ка, милая, я покажу тебе, как нужно рубить и колоть, как отражать удары противника. Сотник велел мне из тебя воина сделать, и я выполню его приказание.

Покрыв голову блестящим шлемом и прихватив свой овальный красный щит, Беляна безропотно последовала за Терехом.

Обычно обучение новобранцев ратному мастерству происходило вблизи от крепостных валов, поскольку там имелось много места и для учебных поединков в паре, и для столкновения ратников стенка на стенку. В любой русской крепости между земляным валом и городскими строениями оставлялось свободное пространство шириной в полсотни шагов. Это делалось для того, чтобы в случае вражеской осады защитники города могли быстро добежать до любого участка городской стены.

Беляна оказалась очень усердной ученицей, она старательно выполняла все наставления Тереха, повторяя за ним все движения с мечом в руке сначала медленно, потом убыстряя темп. Силы в руках у Беляны было немного, зато упорства в ней было с избытком.

Время от времени Терех и Беляна прерывали своё занятие, опустив мечи, они с тревогой на лице вслушивались в шум и треск, доносившийся со стороны южной стены Торжка. На этот участок городской стены вот уже третий день подряд сыпались камни из татарских катапульт, установленных на заснеженном поле позади деревянного частокола. От ударов каменных глыб ледяной защитный панцирь почти весь осыпался, обнажив бревенчатую стену, которая рушилась на глазах под мощным градом из камней.

С наступлением темноты татары прекратили обстрел, оттащив свои камнемёты подальше от валов Торжка и поближе к своим становищам, где горели тысячи костров, похожих издали на мигающих рыжих светляков.

В густых вечерних сумерках Терех проводил Беляну до терема посадника, где той был предоставлен кров вместе с несколькими другими женщинами, вырвавшимися из татарской неволи. Прощаясь с Терехом, Беляна сама подставила ему губы для поцелуя.

Шагая по узким улицам засыпающего города, над которым раскинулось холодное звёздное небо, Терех пребывал одновременно и в радости, и в растерянности. Ему было радостно, что Беляна сумела выжить среди стольких опасностей, что её чувства к нему не изменились. Вместе с тем Терех сознавал, что и Аграфена Ворониха далеко не равнодушна к нему, а в их отношениях всё идёт к тому, что люди называют брачными узами. Оставшись без носа по воле злого рока, Беляна сильно подурнела лицом. Однако в её телесной стати ничего не изменилось. Терех чувствовал, что Беляна надеется на продолжение их близких отношений, завязавшихся в Боголюбов© столь неожиданно и прервавшихся столь же внезапно в Переяславле-Залесском, осаждённом татарами. Терех понимал, что он не сможет оттолкнуть от себя Беляну, не сможет сказать ей, что он близок с другой женщиной, живя с ней под одной крышей. Разрывать отношения с Аграфеной Тереху вовсе не хотелось, ибо именно в ней он вдруг узрел женщину своей мечты: прекрасную лицом и телом, не избалованную роскошью, страстную в постели, с мягким отзывчивым нравом. Понимая, что разрываться между двумя женщинами, одинаково ему дорогими, у него вряд ли получится в сложившихся трудных обстоятельствах, Терех не видел никакого выхода из этого жизненного тупика. Он мысленно решил положиться на волю судьбы, ибо его собственная жизнь, как и жизнь всех русичей, укрывшихся за стенами Торжка, ныне висела на волоске.

Вздремнув до полуночи на тёплой печи, Терех в положенное время пришёл к угловой Симоновской башне для смены караула. На верхней площадке башни находились порядком продрогшие Славомира и Лепко, сын бондаря Кудима. Оба состояли в сотне боярина Жердяты. Назвав пароль, Терех по-приятельски поздоровался с Лепко и слегка поклонился Славомире, отдавая дань её знатному происхождению.

— Ступайте по домам, закончился ваш дозор, — сказал Терех, прислонив к бревенчатой стенке лук и колчан со стрелами. — Теперь мой черёд в карауле стоять.

— Ты что же один будешь в дозоре? — спросила Славомира, слегка притопывая ногами, обутыми в красные сафьяновые сапожки. Холод пробирал её ступни сквозь тонкие подошвы сапог, которые более годились для весенне-осенней поры, нежели для зимы.

— Не беспокойся, боярышня, одиночество в дозоре мне не грозит. — Терех слегка усмехнулся, подняв воротник своего полушубка на волчьем меху. — Мне тоже назначили в напарницы девицу ладную и пригожую, дабы меня тут скука не донимала и было с кем поворковать по душам. — Терех подмигнул смутившемуся Лепко и со вздохом добавил: — Правда, моя-то напарница вовсе не боярских кровей. Ну да ладно! Я человек негордый.

— Мы с Лепко здесь не ворковали, а караул несли, — строгим голосом произнесла Славомира, которая заметила усмешку Тереха и то, как он подмигнул Лепко. — А посему, Терех, оставь свои глупые намёки и усмешки! Страшный враг стоит под стенами Торжка, сейчас не до любовных объятий и томных вздохов.

— Не серчай, красавица, — примирительным тоном проговорил Терех. — Слова твои верные. И я сие разумею, как никто другой, ибо уже сталкивался с мунгалами в сече.

Проглянувшая из-за облаков луна пролила свой холодный белёсый свет сквозь узкие бойницы, озарив тесное внутреннее помещение башни с шатрообразной тесовой кровлей, в которой зияли большие дыры от камней, выпущенных из татарских катапульт.

Славомира шагнула было к квадратному люку в дощатом полу, собираясь спуститься вниз по деревянным ступеням лестницы, как вдруг глядевший в бойницу Лепко издал изумлённый возглас.

— Глядите, огненный шар! — воскликнул он.

Терех и Славомира разом приникли к узкому отверстию для стрельбы из луков. Они увидели круглый светящийся шар, бесшумно взмывший над татарским станом на довольно большую высоту. Этот шар, излучавший яркий свет, ветром несло в сторону валов и стен Торжка.

— Терех, что это за летучий светильник? — тревожно спросила Славомира. — Для чего он надобен?

— А леший его знает! — ответил Терех. — У мунгалов полно всяких умельцев, кои на всякие хитрости горазды. Есть у Батыги один китаец, который...

Терех осёкся на полуслове, поскольку над становищем татар взмыли в ночное тёмное небо ещё несколько светящихся шаров. Налетавший порывами юго-восточный ветер гнал эти необычные светящиеся шары прямо к спящему Торжку.

В глубине башни на лестничных переходах раздались торопливые шаги. Кто-то спешил наверх, топая сапогами. Вскоре из люка показалась голова Беляны в островерхом шлеме.

— Что вы там увидели? — быстро спросила Беляна, переводя дыхание после стремительного подъёма. — Я не опоздала?

Терех подал руку Беляне и помог ей выбраться из люка.

— Ой, что это? — изумилась Беляна, увидев в тёмном небе медленно плывущие оранжево-жёлтые шары. — Что за диво дивное?

— Коль это задумка мунгалов, значит, явно не к добру, — резонно заметила Славомира, переглянувшись с Беляной. — Полагаю, надо известить об этих летучих огнях посадника и тысяцкого.

Терех задержал свой взгляд на Славомире и Беляне. Обе были одеты в мужские порты и длинные тёплые рубахи, поверх которых были надеты кольчуги и наброшены подбитые мехом плащи. Головы обеих венчали блестящие шлемы-шишаки с ниспадающей на затылок и плечи кольчужной сеткой. На поясе у Славомиры висел кинжал, а в правой руке у неё было короткое копьё. Беляна была подпоясана мечом, её левая рука держала щит. Повязка на лице у Беляны от её горячего дыхания покрылась на холоде серебристой изморосью.

— Бегите, голубицы! — сказал Терех. — Одна прямиком к посаднику, другая — к тысяцкому. Мы с Лепко тут останемся, будем и дальше дозор нести.

— Но ведь Лепко пришла пора идти отдыхать, пусть он будет гонцом, — возразила Беляна, — а я останусь здесь в карауле.

Терех пожал плечами, всем своим ведом показывая, что он совсем не против этого. Видя это, Беляна радостно улыбнулась.

Однако суровая Славомира решительно взяла Беляну за руку, промолвив непреклонным голосом:

— Нет уж, голубушка, беги-ка к дому посадника, а я к тысяцкому наведаюсь. Мужам более пристало в дозоре стоять, чем нам, девицам.

Терех не посмел спорить со Славомирой, зная, что даже тысяцкий порой потакает её упрямству. Покорилась воле Славомиры и Беляна, ведавшая про её боярское происхождение.

Плывущие по небу облака заслонили бледный лик луны, из-за этого мрак ночи стал гуще и плотнее. Лишь под висящими в воздухе светящимися шарами было светло, почти как днём. Заснеженная равнина, облитая жёлтым, чуть мерцающим светом, льющимся сверху из летучих шарообразных светильников, вдруг покрылась многими тысячами пеших татар, которые без боевого клича и лишнего шума устремились тёмным потоком к крепостной стене Торжка. Кроме оружия татары волокли на себе длинные лестницы, а также множество жердей и вязанок с хворостом.

При виде вражеской орды, идущей в молчании на приступ, трусоватого Тереха пробил холодный пот.

— Беги к сигнальному колоколу! — бросил он Лепко. — Бей тревогу! Да пошевеливайся, увалень!

Лепко нырнул в люк в полу, оставив на широкой скамье у стены свой топор, топот его ног, стремительно удаляясь, затих где-то в глубине огромной башни. Лепко ещё не добежал до сигнального колокола, а на соседних башнях дозорные уже ударили в дребезжащие железные била, подавая сигнал тревоги. Спустя несколько минут загудел и заухал большой сигнальный колокол, подвешенный к массивной дубовой балке, опиравшейся на два толстых столба, установленных возле деревянной часовенки под тесовым двускатным навесом. Возле этой часовенки обычно собирались торжковские ратники перед всяким дальним походом.

Спящий город пробудился, заскрипели, загрохотали ворота и двери, улицы и переулки наполнились гулом людских голосов и топотом ног, тут и там замелькали рыжие языки факелов, в свете которых поблескивали железные наконечники копий, стальные брони и шлемы ратников, спешащих к местам сбора своих сотен. На дворе посадника протяжно завыла боевая труба, призывая дружинников браться за оружие.

«Ну, Господи, спаси и сохрани! — подумал Терех, закинув за спину колчан со стрелами и натянув тугую тетиву на луке. — Эх, моя бедовая головушка, та же страшная напасть опять свалилась на тебя!»

Переходя от бойницы к бойнице, Терех чувствовал, как холодный страх всё сильнее и сильнее сжимает его сердце по мере того, как густые толпы татар, словно бесчисленная саранча, заполняют обширную белую равнину от дальнего леса до обрывистого берега Тверцы. Такую же картину Терех уже имел возможность видеть три месяца тому назад, находясь в осаждённой Рязани, первой принявшей на себя удар Батыевой орды. От Рязанского княжества остались лишь головешки да пепелища, впусте лежит и Суздальская земля, а Батый со своими полчищами уже вступил во владения Новгорода Великого.

Один из светящихся шаров, запущенный татарами раньше всех остальных, подгоняемый ветром, повис почти над самой городской стеной. Поднявшиеся на стену ратники принялись пускать стрелы, норовя попасть в этот диковинный парящий в воздухе светильник. Стрелы сносило порывами ветра, ни одна из них не поразила эту светящуюся цель.

Это разозлило Тереха. Он прицелился из лука и спустил тетиву, дождавшись, когда утихнет ветер. Выпущенная Терехом стрела, пробив светящийся шар навылет, упала в ров перед городской стеной. Меткий выстрел Тереха был встречен громким радостным криком толпившихся на стене ратников. Кто-то выстрелил из лука с другой башни и тоже попал в светящийся шар, но и эта меткая стрела не причинила никакого вреда этой странной светящейся сфере.

Разглядывая светящийся шар, Терех обратил внимание на небольшой круглый предмет, свисающий на верёвке из его круглого сверкающего чрева. Тереху вспомнилось, что при осаде Рязани татары с помощью катапульт забрасывали в город круглые и продолговатые сосуды с негасимым огнём и каким-то ужасным взрывчатым веществом. Взрываясь, эти сосуды убивали и калечили рязанцев во множестве, а негасимый огонь в мгновение ока охватывал любые деревянные строения.

К Тереху на башню поднялись ещё пятеро воинов, с ними же пришёл и Лепко.

Татары между тем стали швырять в ров жерди, срубленные тонкие деревца и вязанки с хворостом. Степняков было так много, что не прошло и часа, как глубокий семисаженный ров оказался завален деревьями и рубленым кустарником более чем на половину.

Ратники на Симоновской башне беспокойно переговаривались между собой:

— Ого-го, други! Мунгалов-то видимо-невидимо!

— Велика силища у Батыги, что и говорить.

— Худо наше дело, братья.

— Лучше смерть принять, чем идти на поклон к нехристям!

Вскоре на Симоновскую башню поднялся посадник Иванко в полном боевом облачении, в красном плаще и красных кожаных перчатках. Вместе с ним на верхнюю площадку башни поднялась и Беляна, которая заметно запыхалась, стараясь не отставать от крепкого и быстроногого посадника.

Иванко Пленковичу было чуть больше тридцати лет. Почти всю свою жизнь он провёл на службе у разных князей, бывал во многих походах, прошёл через многие сражения. Женившись на купеческой дочери, Иванко забросил ратную службу и занялся торговлей вкупе со своим тестем и его роднёй. Зная его ратное умение и твёрдый нрав, новоторы в прошлом не раз доверяли Иванко главенство над своей ратью, когда им приходилось силой оружия решать споры со своими соседями.

Иванко был невысок, но кряжист, с могучими руками и бычьей шеей. Ударом кулака он мог свалить с ног кого угодно. В рождественских потасовках Иванко выходил один на стенку и побивал всех. В речах Иванко был не искусен, зато всякую тяжбу и ссору он разбирал по справедливости, за что и был любим в народе.

— Это и есть летучий фонарь? — Иванко приник к бойнице, рассматривая большой светящийся шар, зависший невдалеке от башни. — Нужно сбить эту летучую хреновину и посмотреть, как она устроена и почто может висеть в воздухе. Дайте-ка мне сулицу!

Кто-то из ратников подал посаднику короткое копьё.

Понимая, что через узкую бойницу ему не метнуть дротик с нужной силой, Иванко выбрался через дверной проём на крепостную стену, сложенную из дубовых брёвен. Находившиеся там воины потеснились, уступая место посаднику, который прошёлся по верхнему заборолу туда-сюда, примеряясь для броска. Наконец Иванко замер на месте, вытянув левую руку чуть вперёд и отведя назад правую, сжимающую копьё. С коротким сильным выдохом Иванко метнул дротик, который, описав в воздухе дугу, с треском пробил оболочку светящегося шара, застряв в нём. Огонёк, мерцающий внутри шара, вдруг погас.

Ратники на стене и в башне оживлённо загалдели, восхищаясь точным броском Иванко.

— Эй, други, ловите этот басурманский летучий фонарь! — крикнул Иванко ратникам, собравшимся на широкой площадке между крепостным валом и деревянной часовней.

Круглая потухшая сфера стала быстро снижаться, словно какая-то неведомая сила магнитом тянула её к земле. Несколько молодых ратников подбежали к тому месту, куда должен был опуститься круглый шар, утративший свечение. Они уже тянули к нему руки, когда раздался сильный хлопок. Из небольшого круглого сосуда, прикреплённого верёвкой к шару и ударившегося о землю раньше него, во все стороны брызнули ослепительные голубоватые искры вперемежку с острыми шипами и черепками от разлетевшихся стенок глиняного горшка. Все ратники, подбежавшие к опускающемуся шару, были сражены наповал. Доспехи и шлемы не спасли никого из них от множества тонких металлических колючек и от раскалённых искр, прожигавших человека в кольчуге насквозь.

Многие из воинов, находившихся в отдалении, получили ожоги и раны от долетевших до них шипов и искр. Там, где разлетелся на куски глиняный горшок, снег почернел от мельчайшей пыли, похожей на копоть. Над тем местом стлался чёрный едкий дым, окутавший тела четверых убитых воинов и дубовые столбы, на которых висел сигнальный колокол.

Матерно ругаясь, Иванко спустился со стены. Растолкав толпу любопытных, посадник осмотрел четверых мертвецов, почерневшие лица и руки которых были утыканы множеством длинных стальных колючек. У одного из убитых в груди зияла сквозная дыра, через которую прошла огненная искра. Другому убитому такая же искра вошла в глаз и вышла из затылка, пробив стальной шлем.

— Это что за хрень, твою мать?! — В полнейшем потрясении от увиденного Иванко отыскал взглядом Тереха в толпе. — Эй, рязанец, ты можешь мне растолковать, что это за чертовщина? Неужели мунгалы могут сами изготовлять разящие молнии?

— Это гремучее убийственное зелье изготовляют не мунгалы, а порабощённые ими китайцы и тангуты, — с мрачным видом ответил Терех. — При штурме Рязани татары закидывали нас такими же дьявольскими горшками, начиненными колючками и жидким негасимым огнём. Токмо тогда нехристи не использовали летающие светящиеся шары. Эти шары мне самому в диковинку.

— Ладно, други, с этими чёртовыми шарами всё ясно, — сдвинув соболиные брови, промолвил Иванко, обращаясь к сотникам и десятникам. — Теперь живо все на стену, нужно сдержать нехристей, коль они полезут на приступ.

Без устали трудясь, татары к рассвету закидали доверху ветками и дрекольем ров перед южным крепостным валом Торжка. После чего полчища Батыя отошли в свои становища, так и не предприняв попытку штурма.

— Почто нехристи отступили, ведь ров уже засыпан? — недоумевал Иванко, глядя с Симоновской башни на тёмные колонны удаляющихся татар. — Что остановило мунгалов?

Взгляд Иванко опять метнулся к Тереху. Мол, что ты скажешь на это, приятель?

— Видишь, несколько светящихся шаров висят прямо над южной стеной. — Терех кивком головы указал посаднику на парящие в воздухе круглые фонари. — К каждому из этих шаров привязан горшок с гремучей смесью. Восточный ветер гнал эти шары на город, но с рассветом ветер утих и шары зависли на одном месте. Татары не пошли на штурм Торжка, опасаясь, что эти дьявольские сосуды начнут падать им же на голову.

— Так вот в чём дело. — Иванко понимающе покачал головой в островерхом шлеме. Затем, он с хмурой ухмылкой добавил: — Как говорится, нет худа без добра.

Над кромкой тёмного дальнего бора всходило холодное солнце. В небесах на востоке уже разлилась розовато-лиловая заря.

Наступило 1 марта 1238 года.