Байки дедушки Шао Мэя

ЧАСТЬ 3. РАССКАЗЫ.

Господи, как же я устал от одиночества! Я, будучи окружён своими друзьями, родственниками, приятелями, знакомыми и просто людьми, всё равно ощущаю себя страшно одиноким. С самого раннего детства помню именно это.

Не могу, правда, сказать, что сильно от этого страдаю, просто иногда накатывает такое, единственным спасением от чего оказывается спиртное. Хорошо, случается это нечасто, иначе быть бы мне алкоголиком. Да и водку я не люблю, мне бы пивка… Люди-и-и… пива хочу-у-у… – «А в ответ тишина…»

Собственно, я не об этом хотел рассказать, а о том, к чему всё это привело меня однажды. Было это ранней осенью, когда приступы одиночества случаются со мной особенно часто и беспощадно.

Гулял я по городку, смешавшись с толпой, шёл туда, куда она меня влекла, усиленно воображал себя частью этой толпы, пытался представить себе, что я и есть эта самая толпа, толпа ведь не может быть одинока… «По улице печально шла грустная одинокая толпа…» Смешно, но если б я действительно вдруг сделался толпой, именно так бы я и выглядел… Короче, кончилось тем, что мне надоело страдать сей медитативностью и я отправился в ботанический сад. Нашёл в аллее подходящую скамеечку, откинулся на спинку и уставился в небо… Наверное, я задремал. Очнулся я от осторожного сухого покашливания, перевёл взгляд на источник звука и, мягко говоря, обалдел: передо мной на дорожке стоял навозный жук. Огромных размеров – с человека. С огромным же шариком… то есть, шаром… или даже – глобусом… навозным. Жук опять сухо покашлял и очень вежливо попросил:

– Простите, вы не могли бы убрать с дороги ваши ноги, а то я боюсь причинить вам неприятность.

– Да-да… разумеется… – только и смог просипеть я, одновременно поспешно убирая ноги под скамейку.

– Спасибо, вы очень любезны! – с достоинством ответствовал Жук, и важно прошествовал мимо, катя свой Шар… Или Глобус… Навозный.

Я проводил его взглядом, потом щипком рванул кожу на локтевом сгибе и тихо взвыл от боли. Оглянувшись вокруг, взвыл ещё раз, поскольку заметил то, что, рано или поздно, должен был заметить: по аллее гуляли, прогуливались и прогуливали друг друга самые разнообразные представители мира насекомых. Людей видно не было. Я поспешно бросил взгляд на себя и несколько успокоился – я остался человеком, никаких там разных педипальпов, слава Богу, у меня не возникло.

Как вы думаете: чем я занялся дальше? Ни за что не догадаетесь! – остался на месте и, сохраняя спокойствие, стал с большим интересом наблюдать.

Неподалёку прогуливалась парочка: взявшись лапками друг за друга, они не спеша шли, о чём-то трогательно трепеща крыльями. Прополз очень солидный майский жук, с таким видом, будто он идёт на чрезвычайно важное совещание. А вот богомол – это зрелище, доложу я вам! То ли потерял чего, то ли комплекс из Шаолинь-цюань{27} разучивает. Промчалась оса – полосатая, как… как матрас после стирки. В смысле – полинялый…

Шаолинь-цюань («шаолиньский кулак»).

Так, увлёкшись наблюдениями, просидел я довольно долго. В какой-то момент мне показалось, что я задремал… Господи, что за чушь дикая и невоспитанная снилась мне только что! Вот же – люди вокруг ходят! И педипальпы у них самые обычные! Так, что – всё в полном порядке. Ладно, пойду-ка я домой… Заждались там, поди… Да и личинки, опять же, пора откладывать. Правильно ведь говорят: «Не откладывай на завтра то, что можно отложить сейчас!» Так не пил, ёлы-палы, нет…

Случилось это в странную пору, когда коты и кошки, одуревшие от весны, устраивали на крышах буйные оргии, а молодые люди, влюблённые по уши, уныло вздыхали и отчаянно им завидовали.

В эту самую пору явилась ко мне Муза. Пришла, села на краешек письменного стола, поморщилась от табачного дыма, густыми сизыми слоями занавесившего комнату, отчего-то тихонько вздохнула и настроила свою арфу.

– Не пора ли тебе, о, свет очей моих, взять в руки перо, наполнить чернильницу свежими чернилами и приниматься за работу? Вот, послушай, что я тебе сейчас расскажу…

«Давным-давно, так давно, что и не было вовсе, на краю города И, который в стране У, жил Музыкант…»

– Ну, ты даёшь: в городе Перемен, в стране, которой нет… Это про Китай, да?

– Неважно, – отмахнулась Муза.

«…жил на краю города И Музыкант. Был он до того беден, что всё его имущество составляли четыре голых стены с полом и потолком – комната, старый спальный мешок, брошенный прямо на пол – постель, потрёпанная куртка, неопределённого вида, скатанная валиком – подушка. Но главным богатством являлась Скрипка.

Старинной была эта Скрипка: бока её потемнели от времени, лак давно уже не блестел, покрытый неисчислимыми царапинками; однако голос её не только остался таким же прекрасным, как в далёкой молодости, когда Мастер только что закончил свою работу над ней – напротив, он стал нежнее, будто пропитался Музыкой насквозь…»

– Подожди, Муза, – взмолился я. – Во-первых, я не успеваю записывать. И, кроме того – не слишком ли большие периоды?

– Сократишь, если понадобится, – довольно сухо ответила на это Муза. – Слушай дальше…

«Скрипка помогала Музыканту в трудные времена заработать на кусок хлеба: их приглашали на свадьбы и похороны, один раз даже позвали играть в трактир. Но там Музыканту налили вина и он, непривычный, до того опьянел, что насилу доплёлся до своей каморки, а по дороге чуть не выронил свою драгоценную Скрипку из ослабевших рук. После этого они поклялись друг другу никогда не ходить играть в трактиры.

Изредка их приглашал к себе один престарелый поклонник музыки. Туда Музыканту ходить нравилось по многим причинам. Во-первых, меценат действительно ценил хорошую музыку и знал в ней толк. Во-вторых, у него всегда вкусно кормили, и он не позволял Музыканту играть, не подкрепившись чем-нибудь основательно. Ну, а самое главное, это – в-третьих…»

– В-третьих, у меня бумага кончилась, а за ней в магазин идти надо…

– Никуда тебе не надо идти, – раздражённо перебила меня моя Муза. – В нижнем ящике стола целая пачка лежит… И не отвертишься, пока всё не допишешь, – ехидно пообещала она.

– Чего ругаться-то, обречённо пробурчал я и полез в стол. Там, к моему удивлению, действительно нашлась непочатая пачка машинописной бумаги. «Лет пять уже, наверное, лежит. И не вспомнил бы…» – подумал я, а вслух заметил: – И всё-то ты знаешь… Слушай, а ты, часом, не подскажешь – куда я мог позавчера деньги сунуть… Молчу, молчу, господь с тобой, – стушевался я, видя нехорошее выражение на её лице.

– Писать готов? Тогда пиши.

«…а самое главное, это – в-третьих: у любителя музыки была дочка, да прехорошенькая! Музыкант тайком вздыхал о ней, а музыку играл в основном для неё. Но, памятуя о разнице в сословиях, ни о чём таком даже и обмолвиться не смел.»

– Опять любовная история. Ты же знаешь, что я их терпеть не могу. Да и для кого всё это писать?

– Ты помнишь, что сказал святой отшельник Шао Мэй как раз по этому поводу?

– Нет, не помню…

Муза возвела свои прекрасные глазки к потолку, и начала декламировать заученным тоном, чуть нараспев:

«Шао Мэй сказал…» А-а-а-а-а-а-а!!! – вдруг завизжала она фальцетом резаного поросёнка. «Там паук!!! Убери его сейчас же!!!»

«Не припомню у Шао такого высказывания…» – подумалось было мне. Потом до меня дошло – поглядев на потолок, я действительно обнаружил какого-то паучишку.

«Господи», – подумал я. «Ну почему – у всех музы, как музы. А у меня… Да ещё и арахнофобией страдает…»

Делать нечего, пришлось установить стул, на него табурет и, свернув бумажный фунтик, лезть с ним в руках на это шаткое сооружение. Загнал внутрь кулёчка паука, вышел на лестничную площадку и вытряхнул бумажку. «Прости, уважаемый, но женщины – они, наверное, почти все такие», – шёпотом извинился я. Паучок постоял на одном месте, затем мрачно и решительно поплёлся по стене в угол на потолке. Видимо, плести сети на женщин. Я мысленно пожелал ему успехов и пошёл к себе.

Муза в комнате отсутствовала. Облегчённо вздохнув, я пошёл на кухню приготовить себе чего-нибудь поесть. Там меня ожидало целых два сюрприза – один приятный, а другой – не сказать, чтобы очень: на столе был накрыт обед на две персоны. А за столом сидела, разумеется, Муза.

– Где ты это всё взяла? У меня и продуктов-то в доме почти нет!

– А… это… Это представительские, – уклончиво объяснила она. – Да ты садись, ешь! Должна же я отблагодарить рыцаря за своё чудесное избавление от страшного чудища.

– Ну, если так… Спасибо!

До самого вечера продолжалась эта безумная работа. Муза не давала мне почти никакой передышки, разве что регулярно устраивала перерывы для приёма пищи…

Эти авралы продолжались четыре дня и совершенно меня вымотали. Были исписаны почти без поправок несколько сотен листов, несколько раз кончались стержни в авторучках… И всё же…

Всё же наступил день, когда повесть была закончена и отпечатана на машинке через два интервала в трёх экземплярах под копирку. Тут же удалось с первой попытки дозвониться в редакцию, а чуть позже приехал курьер и забрал рукопись.

Вы скажете – какая удивительная история. Вы скажете – так не бывает вовсе, мол, муза – это изобретение древних греков, не умевших иначе объяснить наличие или отсутствие вдохновения. Вы скажете… Да мало ли, что ещё вы можете наговорить! Я с вами со всеми согласен: да – удивительная история, да «музов» не бывает. А вы вот почитайте, что дальше было…

Итак, наступил день, когда повесть была закончена. Муза, прощаясь со мной, поблагодарила меня за сотрудничество, сказав, что я на редкость лёгок в общении, что других приходится укладывать на больничную койку, чтобы заставить писать, и т.д. и т.п.

Наконец, уже поздно вечером, мы таки распрощались и она растаяла в воздухе, как струйка пара из чайничного носика, оставив после себя едва уловимый запах елея. Я вздохнул с облегчением… и обнаружил себя, лежащим в своей кровати. Раздетым, под одеялом – всё как полагается…

За окном начинался новый майский день, в открытую форточку вплывал аромат распускающейся зелени; коты и кошки, прооравшиеся за ночь, где-то тихо-мирно отсыпались; безнадёжно влюблённые молодые люди, уставшие от любовных терзаний, тоже, наверное, почивали.

«Так, значит, всё это мне приснилось», – подумалось вдруг с грустью. «Жаль – повесть была, кажется, действительно прекрасной. И всё же – удивительный сон…»

Грустные мои мысли были прерваны телефонным звонком. Чуть пошатываясь спросонья, я проковылял к письменному столу.

– Алло! Вы такой-то?

– Да, это я… А что случилось?

– Вашу рукопись приняли в работу. Будьте добры завтра, к десяти часам утра, прибыть к главному редактору для обсуждения условий публикации. Всего хорошего!

Итак, сон продолжается? Лишь короткие гудки, лишь холодный пол, неприятно холодивший мой зад, наконец – рукопись, торжественно занимавшая на столе почётное место, утверждали, что я не сплю.

Слабой рукой я раскрыл наскоро переплетённую стопку бумаг на последней странице и заплетающимся языком прочёл:

«Музыкант и Скрипка играли Печальную мелодию. Ивы плакали, а раскидистый старый вяз осыпал его своими листьями, благодаря за музыку. Закончился этот день. Закончилась и наша повесть.

Конец».

Как прошлогодний снег, таяли сны. Они таяли и текли по улицам задумчивыми ручьями, возносились вверх и парили лёгкими паутинками облаков.

Потом пришёл ветер и стал играть с ними, запутывая их ниточки в замысловатые кружева. Люди видели это и тихо радовались.

Гора Суншань.

На горе Суншань{28} сидел человек, и был он занят тем, что не думал. Он не думал о своей бедности, не думал об отношениях с тёщей и женой. Особенно он не думал о своём Просветлении и о том, что он станет Буддой. Так он сидел и не думал. Потом ему надоело и он пошёл в кусты облегчить живот. Там его настигла Дхьяна{29}.

Василий Поликарпыч Федорушкин работал на заводе токарем. Сейчас он стоял около своего нелюбимого «вертела» и делал очередную порцию деталей, заранее предполагая, что половина уйдёт в брак. Он был уныл. Утром он вернулся из Больших Будунов, в которых, как всегда, барометр привычно показывал «В. Сушь».

В очередной раз, подгоняя каретку с резцом к бешено крутящейся детали, Василий Поликарпыч с надеждой подумал: «А может, и впрямь, стоит?..» Станок ответил ему, согласно покручивая ручкой в режиме автоматической подачи. «Так я и знал!» – торжественно провозгласил Василий Поликарпыч и, вырубив станок, отправился к знакомой кладовщице пить пиво.

Сегодняшними дождями выпадали на притихшую землю прошлогодние снега снов. Они, не задумываясь ни о чём, заползали в черепные коробки носителей разума и провозглашали там свои законы. Человеку на горе Суншань и токарю Василию Поликарпычу Федорушкину было хорошо, ибо они смотрели пятый сон. Хотя и с разрывом в девять часов.

09.02.97.

На улице тихо падал прошлогодний снег. Снежинки стелились под ноги с грохотом каменного обвала. Прохожие с невнятной руганью натягивали на головы капюшоны и поднимали воротники. На голове памятника вырос замысловатый сугроб. У дворника, сидевшего в своей каморке возле маленького закопчённого окошечка, чесались руки.

А прошлогодний снег, не ведая об этих людских проблемах, валил себе и валил, словно стремясь засыпать всё, чтобы вокруг не осталось ничего, кроме снега. Ничего, кроме снега.

С утра стояла обычная для июля жаркая погода. И только несколько человек, бывших в числе прохожих, возвращавшихся домой прошлой ночью, с недоумением обнаружили у себя все признаки простуды. И только на голове памятника остались грязноватые потёки. И только дворник с удивлением обнаружил утром у себя в каморке снегоуборочный инвентарь, и теперь мучительно пытался вспомнить, какого беса он вчера ночью принёс из подвала всю эти лопаты и скребки.

И только прошлогодний снег ни о чём не думал – снег ведь не умеет думать…

01.03.97.

… По небу летали обломки мраморных статуй. Порывы шаловливого ветра то вздымали их ввысь, то, как будто потеряв всякий интерес, равнодушно бросали на полпути, и тем ничего не оставалось делать, кроме как устремиться к земле, то, как будто с криком «Я пошутил! А ты и поверил!» , – возвращался, словно к позабытой игрушке… И снова и снова кружились в воздухе руки, ноги, вёсла, головы и дельфины…

… Утомившись к утру ветер стих, забравшись в карман на фартуке дворника. Угрюмый блюститель чистоты дворов, дорог и закоулков, с добродушным ворчанием себе под нос, сметал в большую кучу обломки мраморных статуй. Он заранее представлял себе радостную детвору, которая с шумом и гамом будет резвиться в огромной куче битых обломков, сооружая одним только им понятные архитектурные произведения.

… ветер, дремлющий в дворницком кармане, видел сон, в котором всё было совсем не так…

06.04.97.

Старый дед сидел на завалинке. Он курил трубку и смотрел на дорогу, что шла откуда-то оттуда – куда-то туда. На дороге было пусто. Миновали те времена, когда по ней туда-сюда деловито сновали односельчане – на бричках, на велосипедах, или просто пешком. Спешили по делам, домой, да и так гуляли. А то и к нему в гости. Не то сейчас – неделю просидишь, никого не увидишь. Хоть бы снег прошлогодний выпал – всё бы веселее стало.

… И свершилось…

В жаркий июльский полдень набросало-наметало с небес сугробы снега холодного, посковало ледком речушки мелкие, разрисовало окна узорами морозными. И наступила Зима Прошлогоднего Снега.

Прибежал из лесу лось очумевший, подходил к домам – в окна заглядывал, будто спросить у людей хотел – мол, чего это вы опять такого натворили, Господу не потрафили? Ходил-ходил… да не выходил – ушёл обратно, в лес.

Ласточки юркие под стрехи да под матицы забились, от холода схоронились. Вороны озябшие тополь обсели, да и вконец закоченели. Плохо стало.

Сельчане, которые остались, вместе собрались, думу думали, судили-рядили – мысль родили: решили к старому деду идти, в ножки кланяться, совета просить.

Пришли к деду – тот на печи лежит, на весь свет белый ворчит, спину греет – видать, совсем болеет. Однако с печи слез, ходоков впустил, за стол усадил, чаю налил. Мужики чаю попили, хозяина благодарили, а после к речам приступили. Рассказали деду, что на свете белом деется. Призадумался старик, затылок чешет, покашливает, мнётся, на гостей глаза поднять боится. Поняли сельчане – что-то тут не то, никогда дед так с людьми не разговаривал.

Тут старик не выдержал, в ножки мужикам повалился, своей виной повинился. Признался старый, что по виду людскому заскучал, по слову доброму затосковал. А в сердцах прошлогодний снег позвал. Тут уж гости не выдержали – давай у деда прощенья просить…

Долго сидели они рядком, говорили ладком. Много чаю с вареньями-печеньями выпили, много историй старых рассказали, дедов своих да прадедов вспоминали.

Вышли гости с хозяином во двор – а там солнышко вовсю припекает, ветер тёплый облака раздувает, веселье нагоняет…

… Старый дед сидел на завалинке. Он курил трубку и смотрел на дорогу, что шла откуда-то оттуда – куда-то туда. По дороге деловито сновали односельчане – на бричках, на велосипедах, или просто пешком. Спешили по делам, домой, да и так гуляли. А то и к нему в гости… Вот дела! Не то, что раньше – неделю просидишь, никого не увидишь. Так и снега прошлогоднего дождаться недолго – неровён час…

18.04.97.