Байки кремлевского диггера

Для того чтобы реанимироваться, Кремлю для начала потребовалось самому осознать свою собственную клиническую смерть.

В самом начале весны 1999 года я четко поняла, что такой момент настал: в гости к Маше Слоним на Тверскую, 4, где собиралась наша Хартия журналистов, пришел тогдашний замглавы кремлевской администрации (то есть номинально – второе лицо в Кремле) Олег Сысуев и сделал следующее признание:

– По сути, Кремлю сейчас осталось только выбрать, кому именно сдаться – Лужку или Примусу. Я лично считаю, что уж лучше – Лужку, потому что он посовременнее. Когда с ним наедине беседуешь, то местами он – ну просто Чубайс! И самое главное – он может гарантировать Борису Николаевичу и Семье неприкосновенность…

Это уже действительно была клиника. Чтобы выводить себя из этого состояния, президентской администрации пришлось собственноручно применять к себе жесткую интенсивную терапию. Но употреблявшиеся медицинские средства иногда, как водится, вызывали у властного организма вполне объяснимый эффект, галлюцинации и бредовые видения сменялись в тот год, как в калейдоскопе, с бешеной скоростью.

Первым, и самым кошмарным, видением был Президент Примаков. Но страна сморгнула, сменила анаболики и тут же увидела другой кошмар: Президент – Лужков. Потом, когда отходила заморозка, мимолетным, светлым, прозрачным бредом промелькнул Степашин – Президент.

Понять, насколько инженеры кремлевского счастья в тот момент в буквальном смысле слова были как под кайфом, можно по эпизоду, рассказанному мне тогдашним гендиректором Коммерсанта Леней Милославским:

– Прихожу в больницу навещать Бориса Абрамыча, который болел гепатитом. А Березовский мне, весь желтый, с больничной койки кричит: Мне срочно нужна Родина-Мать! Найди мне хорошую Родину-Мать! Ну-у-у, думаю, с приездом… Чего-то здесь нашему Абрамычу вкололи лишка… А оказалось, что Березовский прямо там, на больничной койке создавал партию Единство и подыскивал в первую тройку помимо Шойгу и Карелина какое-нибудь эпическое женское лицо…

В результате, когда властный организм, наконец, вышел из клинической смерти и слегка отошел от наркоза, то быстро обнаружил, что весь этот его коллективный наркотический сон разума все-таки успел породить чудовище.

Волошин починяет примус

Самый эффективный антикризисный управленец Кремля всех времен и народов Александр Волошин возник как джинн из бутылки. Во время юмашевского правления о существовании Волошина не знал ровным счетом ни один кремлевский журналист.

Лично для меня фамилия Волошин началась с ребуса. В августе 1998 года за дефолт пришлось расплатиться собственным постом единственному (и самому невинному) чиновнику администрации – Александру Лившицу.

И Лешка Волин, главный пиарщик Белого дома, которого я пытала по телефону, кто займет теперь место помощника президента по экономическим вопросам, загадал мне непростую загадку:

– На В начинается, на Н кончается – но не Волин!

Ни одного чиновника в администрации, подходившего к кроссворду по буквам, я не знала. Пришлось детально изучить телефонный список всех сотрудников Кремля. И тут на незаметной должности помощник главы администрации я и откопала однофамильца коктебельского поэта.

Я тут же разузнала, что Волошин был связан по бизнесу с Березовским, и что с 1995-го по 1997-й возглавлял некое АО Федеральная фондовая корпорация.

– Ну это примерно то же самое, что ЗАО Российская Федерация! – весело пояснили мне коллеги из отдела бизнеса.

Немедленно набрав номер загадочного чиновника, я по-деловому осведомилась у него: во-первых, действительно ли его папу зовут редким именем Сталий, а во-вторых, действительно ли в стране будут вводить лексически модный в те кризисные дни финансовый аттракцион под названием Currency board (так называемую валютную палату – стабилизацию курса рубля за счет его жесткой привязки к золотовалютному резерву).

Но по ходу разговора быстро выяснились два побочных обстоятельства: первое, – что безвестный кремлевский экономист умеет очаровательно, стеснительно заикаться, а второе, – что он не умеет разговаривать с журналистами. По крайней мере, – что он не в курсе, что политическим журналистам категорически нельзя произносить фразы вроде той, которую Волошин немедленно выдал мне:

– Я вам сейчас все а-а-бъясню… Д-е-ело в том, что теперь э-э-экономике уже б-более или менее вообще все равно, что с ней будут делать…

На протяжении всей унылой примаковской зимы я регулярно бегала к Волошину на Старую площадь на закрытые брифинги. Он по пунктам, с процентами и полупроцентами, наголову разбивал все утопические экономические прожекты маслюковского крыла кабинета. А потом с точностью до месяца и полумесяца называл сроки, в которые эти прожекты примаковских друзей добьют тот или иной сектор экономики.

Но потом Стальевич сразу же сконфуженно просил нас: Только, п-п-ожалуйста, на меня не надо ссылаться, ладно?

Я все время пыталась заставить Волошина перевести разговор из кабинетного теоретизирования в практическую плоскость:

– Простите, а Ельцин отдает себе отчет во всех тех последствиях, к которым ведет экономический курс Примакова? И почему президент ничего не предпринимает против этого? Вы же не в Академии наук работаете, а помощником президента!

Волошин сразу тушевался и смотрел сквозь меня перламутровым взглядом.

Тем не менее хоть какая-то жизнь в то время теплилась действительно только там, в Волошинском антипримаковском подполье на Старой площади (пару раз мне даже приходилось присутствовать при том, как невменяемый – по заверению остального руководства администрации – Ельцин звонил Волошину, чтобы осведомиться о деталях экономических законов).

Да и внешне Волошин смотрелся точь-в-точь как какой-то герой белогвардейского Сопротивления. По странной привычке, любой пиджак Стальевич сразу же превращал в какой-то гусарский китель, нося его, не вдевая рук в рукава, а лишь романтично набрасывая на плечи.

Впечатляла и особая, медитативная манера Волошина курить, какой я больше не встречала ни у кого: он зажигает сигарету и, разговаривая, подолгу держит ее вертикально, тремя пальцами снизу за фильтр, пеплом кверху.

– Лагерная какая-то манера… – рассказывала я одному советскому диссиденту со стажем.

– С ума сошла?! Да на зоне бы за такое убили – зря папиросы переводить! – парировал он.

Волошинский пепел благодаря этому хитрому приемчику, постепенно догорая, не падает сразу вниз, а откладывается на сигарете ровным вертикальным столбиком. Но зато потом – уж если упадет, так упадет… Сразу весь, большой кучей, и прямиком кому-нибудь на юбку или колготки! Или, в лучшем случае, – на кремлевский ковер. Сколько раз мне приходилось потом во время наших с ним бесед в Кремле опасливо следить краем глаза за этой волошинской пизанской башней и вежливо сообщать главе кремлевской администрации, что сейчас он все прожжет…

Когда Николая Бордюжу, начавшего заигрывать с Примаковым, сменили на Волошина, – казалось, что он – последняя кадровая ошибка Кремля. В смысле – как у сапера.

Зажатый, стеснительный, камерный и слишком умный для политика человек с вызывающе нечиновничьей бородкой категорически не подходил по буквам к вопросу в кремлевском кроссворде Кто спасет Россию.

Боевое крещение на посту главы администрации – речь в Совете Федерации с требованием отправить Скуратова в отставку – Волошин прошел так, что, пожалуй, ни в Кремле, ни во всей политической тусовке не осталось ни единого человека, кто бы не поставил на нем жирный крест. Он так бездарно мямлил что-то с трибуны и так идеально внешне подходил под самый ненавидимый скуратовскими товарищами стереотип умного еврея с бородкой, что если бы в здание Сената на Большой Дмитровке разрешали проносить тухлые яйца, то больше бы мы Стальевича живьем не увидели.

Но именно после этого публичного унижения Волошин, раньше, казалось бы, неспособный ни к какой форме конкуренции, кроме интеллектуальной, похоже, сам себя взял на слабо. Осознав, что он – последний неотбракованный продукт кремлевской кадровой эволюции, бывший машинист Волошин раскочегарил в себе такую нечеловеческую волю к победе, что до сих пор, кажется, остановиться не может.

Переломным моментом стал закрытый брифинг, на который Волошин созвал в Кремль всех нас, кремлевских журналистов, немедленно по возвращении из Совета Федерации. Его предшественник Юмашев никогда бы на такое не решился – просто кишка тонка была. Брифинг был прямым объявлением войны Примакову. Глава кремлевской администрации, заикаясь уже не от робости, а от ярости, пообещал, что если президентские обидчики будут и дальше провоцировать ситуацию, то Примакова и его коммунистическое правительство – ликвидируют, Думу – распустят, а Скуратова – посадят.

– Вы видели, как Примус (тогдашняя кремлевская кличка Примакова. – Е. Т.)выполнил президентское поручение выступить перед сенаторами за отставку Скуратова?! – негодовал Волошин. – Этот иезуит всю свою речь наполнил проскуратовскими провокациями! Например, вы слышали эти его лицемерные риторические вопросы: Усилится или ослабеет борьба с коррупцией, если уволить Скуратова?.

А через полчаса после окончания этого секретного брифинга распечатка его стенограммы уже лежала на столе у Примакова. Мне стало известно это от коллег, работавших тогда в медиа-империи Гусинского. Это – не мы, – клялись они. – Мы бы так быстро не успели. Наверное, это ИТАР-ТАСС – они на Примакова работают…

Тем временем именно на эту несанкционированную утечку явно и были рассчитаны все волошинские откровения.

Кремлевский администратор понял, что при полном отсутствии каких-либо других, реальных ресурсов единственное оружие, которое еще осталось в его распоряжении, – это жесткая психическая атака. Понты, короче.

А меньше чем через три недели, ровно по этому же алгоритму взять на слабо и себя, и своих противников, Волошин принял решение отправить Примакова в отставку.

– Валя был категорически против. Он все говорил про какие-то народные протесты и волнения, – рассказывал мне потом наедине Волошин с легкой снисходительной улыбкой.

– Татьяна тоже колебалась. А я сказал: Черт возьми! Власть мы или не власть?!

Чудеса этикета мадам Степашиной

Когда Примакова сменили на Степашина, я как-то сразу почувствовала, что он на посту премьера – не жилец.

Может быть потому, что примерно за год до этого я откопала где-то тему научной работы Степашина. Там было что-то про роль партийных органов в противопожарной безопасности. А когда я рассказала об этом со страниц газеты, Степашин почему-то обиделся и уныло (в смысле – безуспешно) пытался не пустить меня на маловажное мероприятие со своим участием на Старой площади.

Но потом, по иронии судьбы, я даже приложила руку к утверждению Степашина премьером в Думе. Как-то раз, зайдя в Кремль за комментарием к Андрею Шторху, президентскому референту, я нашла его страшно занятым: писал по совместительству речь Степашину для выступления перед депутатами.

– Андрюш, брось ты эту фигню – мне с тобой поговорить надо, а времени в обрез, – приставала я к нему. Шторх взбеленился:

– Да?! А кто степашинскую речь писать будет? Ты?! Я уже второй час бьюсь – ничего не получается. Значит так: если тебе от меня что-то нужно, то сначала бери ручку, садись сюда и пиши! Вон, посмотри сначала, что я наваял…

Я прочитала текст, написанный Шторхом, и осталась очень недовольна:

– Ну кто ж так с депутатами разговаривает… Мы хотели бы сделать то-то, мы надеемся на то-то… Что за безвольные модальности? Ты думаешь, после такой речи кто-нибудь его премьером утвердит?!

Тут уже Шторх совсем вышел из себя:

– Вот все вы только критиковать горазды! Будь добра, не критику мне тут разводи, а напиши конкретно, что ты предлагаешь! А если не можешь – уходи! Ну нету меня вдохновения это писать! Пропади он вообще пропадом со своим премьерством! Все, до свиданья, не могу я ни о чем сейчас разговаривать!

Я четко поняла, что если не сделаю сейчас по бартеру того, о чем меня просит Шторх, то никакой информации от него сегодня вообще не получу.

Я взяла ручку и начала править текст выступления, внедряя туда через слово властные обороты типа Мы можем добиться этого!… И мы сделаем это!

Шторх был в восторге.

Когда через несколько дней мы с ним вместе сидели в его кремлевском кабинете перед телевизором и наблюдали процедуру утверждения Степашина премьером, Шторх, хитро улыбнувшись, сказал мне:

– А сейчас – слушай внимательно! Сюрприз!

И, как нетрудно догадаться, вслед за этим я услышала в степашинском выступлении вписанный мною собственноручно властный пассаж…

В июне 1999-го на саммите Большой семерки плюс Россия премьер Степашин, по сути, возглавлял российскую делегацию вместо Ельцина, который из-за ухудшения здоровья смог подъехать только на итоговую церемонию. И вроде бы на моих глазах главы ведущих держав мира обращались со Степашиным как с наиболее вероятным Ельцинским преемником. Все они наперебой спешили назначить ему двусторонние встречи с глазу на глаз. И вообще держались с ним почти как со взрослым. Чубайс в то время тоже уверял меня, что считает Степашина вполне реальным кандидатом в президенты. Но чего-то, едва уловимого, в степашинском характере все-таки не хватало. Может быть, как раз того, что я вписала Андрею Шторху в текст его речи.

А уж когда во время кельнского саммита я случайно познакомилась с женой Степашина, я окончательно поняла: ее мужу президентство не светит.

Дело было так. Во время зарубежных саммитов я уже давно изобрела прекрасное ноу-хау, позволявшее проходить всюду без всякой аккредитации. В любой европейской стране мне всегда достаточно было для этого произвести над собой предельно простую операцию: просто снять с себя бэджик с надписью ПРЕССА и с независимым видом идти туда, куда мне хотелось. И как только ты избавлялся от этого стадного ярлыка, охрана сразу же опознавала в тебе человека. Точно так же, как в одной фантастической повести: на космическом корабле, как только герой становился на четвереньки, специальные роботы сразу принимали его за животное, начинали кормить, но зато – отводили в клетку. А потом, как только он опять вставал на две ноги – роботы идентифицировали в нем человека и выпускали из клетки. Но зато прекращали кормить.

У охраны и пресс-служб срабатывала ровно та же логика. Ни одному сотруднику секьюрити ни в одной цивилизованной стране мира, где я побывала с обоими последними президентами, ни на одном саммите ни разу не пришло в голову преградить мне путь, если я заблаговременно прятала журналистский бэджик в сумку и шла сквозь заграждения с полной уверенностью, что мне туда – можно и нужно.

В Кельне, на спор, я блистательно продемонстрировала это свое know how корреспондентке Общей газеты Елене Дикун.

Когда жены президентов Большой семерки, а с ними и Тамара Степашина, отправились осматривать выставку архитектурных проектов, Дикун заныла:

– Ну как назло нам пулов на самое интересное мероприятие не дали! Меня в газете как раз попросили сделать материал о нашей новой первой леди…

– Спокуха, Ленка! Если хочешь, – мы туда запросто пройдем. Только отдай мне свой бэджик, расслабься и забудь о том, что ты журналист. И о том, что кто-то тебя куда-то должен пускать или не пускать. Тебе интересно туда войти? Значит – просто входи, и все, ты имеешь право.

После моего минутного психотренинга Дикун, хотя и слегка побледневшая от ужаса, все-таки сделала, как я говорила, и мы, вместе с первыми леди Большой семерки – разумеется, беспрепятственно, без единого вопроса со стороны охраны – прошли на выставку.

Но лучше б мы туда не ходили…

В отличие от супруги Блэра, которая все время осмотра выставки профессионально улыбалась и перебросилась с нами парой ничего не значащих светских фраз, Тамара Владимировна Степашина, явно заскучавшая среди иностранок, заслышав родную русскую речь, просто набросилась на нас с откровениями:

– Ой, девочки, да что же это за выставка такая скучная – кошмар какой-то! – начала она жаловаться на тяготы обязательной протокольной программы.

В этот момент я с ужасом заметила боковым зрением супругу Шредера, с интересом застывшую прямо рядом с нами: я не могла точно припомнить, но мне все-таки мучительно казалось, что она когда-то учила русский язык. Я ярко представила себе, как ей приятно услышать от русской гостьи такие отзывы.

Я шепнула это на ухо Дикун, и мы дипломатично постарались побыстрее увести госпожу Степашину подальше от любопытных немецких ушей.

Но на этом откровения супруги ельцинского преемника не закончились.

Когда совестливая Дикун попыталась перевести разговор в более безопасное светское русло и спросила Тамару Владимировну, как ей понравился номер в гостинице, в которой она здесь с мужем остановилась, Степашина возопила:

– Номер?! Да разве это номер?!

Мы с Дикун в недоумении переглянулись.

– Что, не понравился? – осторожно переспросила я, уже оглядываясь через плечо, нет ли опять Шредерихи на подходе.

– Я могу вам сказать: видали мы номера и получше! -заявила мне Степашина. – Ничего особенного! Так себе!

Дикун, чтобы не прыснуть от хохота прямо посреди зала с первыми леди, стала задом ретироваться к выходу. Но у Степашиной еще явно оставалось много чего недосказанного.

– Куда же вы, девчонки? Вы сами-то откуда? Местные? – дружелюбно поинтересовалась она у нас.

Я решила не расстраивать добрую женщину и мягко ушла от ответа, возразив лишь, что мы тоже приехали из Москвы.

Но уже распрощавшись, госпожа Степашина все-таки решила, что продемонстрировала нам еще не все высоты международного этикета. И когда к ней подошли устроители мероприятия, чтобы пригласить вместе со всеми остальными первыми леди Большой семерки за накрытый стол перекусить, жена российского премьера гордо ответила:

– Нет-нет, спасибо, я не голодна.

– Вот, Дикун, – заметь, ты сама этого хотела… – напомнила я коллеге, когда мы уже выбрались из музея и она еле дышала от хохота.

Обсудив непростую ситуацию, мы решили, что с нашей стороны будет высшим проявлением патриотизма не писать в репортажах с кельнского саммита про новую российскую первую леди ни слова.

Как Лужкова преследовало имя Лена

Летом 1999 года газета КоммерсантЪ приняла политическое решение: с этого момента кремлевский обозреватель Должен был ездить еще и в поездки с Лужковым. И на моих хрупких женских руках в одночасье оказались сразу два действующих президента. Причем каждый со своими болячками, в которых я должна была постоянно разбираться. Историю болезни Ельцина я уже хотя бы давно вызубрила назубок, а про Лужкова, с которым мне пришлось как-то даже лететь в Вену чинить его мениск, я то и дело путала, какая ж нога у него пошаливает – левая или правая?

Параллелизм между обоими президентами подчеркивался еще и тем, что Лужков теперь позировал на фоне бывшего президентского пресс-секретаря Сергея Ястржембского, который, как только оказался в мэрской компании, к мистическому ужасу всех кремлевских журналистов, начал постепенно внешне мимикрировать под Лужкова – стал как будто чуть меньше ростом, приобрел характерную мэрскую мимику, нос картошкой, и даже хихикать стал по-лужковски.

Меня Лужков сразу же заприметил как инородное тело. Во время первой же зарубежной поездки, куда я с ним отправилась, он подошел ко мне и удивленно спросил:

– Что это вы – вчера были вся в черном, а сегодня – вся в белом? – Ну и как вам больше нравится – в черном или в белом? – поинтересовалась я.

Но тут мэр таким тоном переспросил меня Сказать вам, как мне больше нравится?!, – что я предпочла остаться в неведении.

В своих политических оценках Лужков был так же прямолинеен.

Как– то раз в самолете, по пути домой, я спросила его об отношении к премьеру Степашину, и мэр, ничуть не смущаясь присутствием еще десятка журналистов, заявил:

– Это не премьер, а тряпка!

Ближе к осени высказывания Лужкова о ельцинском клане становились тоже все более и более жесткими. Приехав в Германию в начале сентября, Лужков объявил, что верит в информацию о коррупции Ельцинской семьи, и, по сути, пригрозил расправой окружению президента, после того как тот уйдет на покой: Те, кто не совершал ничего неконституционного – они не должны нести никакого наказания. Но те, кто нарушал конституцию или совершил другие какие-то серьезные преступления, которые нанесли большой урон государству, – у таких преступлений нет срока давности, и такие люди обязательно понесут наказание, после того как к власти придут честные люди.

Возбудившись до крайности по поводу этих заявлений, КоммерсантЪ стал умолять меня добиться от Лужкова эксклюзивного интервью.

Для этого, разумеется, пришлось опять идти туда, куда не пускали. Самым заманчивым пунктом берлинской программы Лужкова была прогулка по реке на катере с местным бургомистром. Журналистов с собой не брали. Но я, воспользовавшись знанием немецкого, смутила дежурившего при входе на катер охранника бургомистра вопросом: Haben Sie denn keinen Platz fur ein zierliches Madchen?! – и оказалась на борту.

Увидев меня, Лужков, разумеется, пригласил сесть с ним за стол, а я тут же достала диктофон и призналась ему, что приехала в Берлин только для того, чтобы взять у него интервью. Текст нашей с ним беседы, опубликованный на следующий же день на первой полосе Коммерсанта, был настолько хорош, и Лужков, в отличие от подавляющего большинства его тогдашних интервью, получился таким живым, что не могу удержаться от удовольствия процитировать его здесь.

Я:Юрий Михайлович, многие считают, что как раз при вас в стране может быть установлен авторитарный режим. С отрыванием голов политическим противникам. Скажите, если вы станете президентом, – вы гарантируете, к примеру, безопасность Ельцину и его семье?

Лужков:А можно я вам задам вопрос? Мы с вами не так хорошо знакомы…

Я:Меня зовут Лена. Моя фамилия Трегубова.

Лужков:– Лена… Лена… Это имя, часто встречающееся на моем жизненном пути. Вы меня боитесь?

Я:Нет.

Лужков:А почему меня должны бояться другие люди?…

…Был ли случай, когда я заставлял кого-то и что-то напечатать, или наоборот? А ведь вы же вот меня в Коммерсанте обмазываете этим самым веществом коричневого цвета ну буквально с ног до головы! Но ведь не было случая, чтобы я прочел и сказал: не надо публиковать! Или устроил бы на вас какой-нибудь, как у нас говорят, наезд.

Я:А разве не вы на КоммерсантЪ пожарных наслали? (сразу после известия о покупке Коммерсанта Березовским в редакции появились сотрудники службы противопожарной безопасности и пригрозили закрыть газету за несоблюдение противопожарных норм. – Е. Т.)

Лужков:Мы?! Избави Бог! Если бы я это сделал, я бы перестал уважать себя! Для меня это значит – разрушить свой внутренний стержень! У меня есть стержень!…

Моя личная философия – это полная демократия. Вот спросите у моих помощников! Вот есть одна журналистка, которая, вы меня извините за термин, меня все время обсирает. И вот мне говорят: нужно ее как-то это вот…

Я:Кто это вам так советует? Цой? (Сергей Цой – пресс-секретарь мэра Москвы. – Е. Т.)

Лужков:Нет-нет, не Цой. Так вот я говорю: Ни в коем случае! И я жестким образом запретил всякие такие меры!

Несмотря на симпатичное интервью, мои родители остались мною после поездок с Лужковым очень недовольны.

Дело в том, что как-то раз на обратном пути в самолете ко мне подсел тот самый пресс-секретарь столичного мэра Сергей Цой и душевно предложил:

– Лена, слушай, мы так искренне хорошо к тебе относимся! Ты не подумай – это не потому, что мы хотим, чтобы ты про нас хорошо писала! Мы же – не такие, как там, у тебя в Кремле, – мы же бескорыстные! Просто ты нам нравишься как человек. Так вот ты скажи – что я могу для тебя сделать? Может быть, тебе, например, квартира нужна? Или, может быть, тебе еще какие-нибудь бытовые проблемы помочь решить надо?

Я просто опешила от такой прямоты.

– Нет, Сереж, спасибо. У меня нет абсолютно никаких проблем. – гордо соврала я.

Родители потом еще долго в шутку попрекали меня этой историей:

– Вот! А могла бы ведь уже в хоромах жить, а не снимать квартиру!

Под крышей Системы

Впрочем, один бесценный трофей из предвыборных поездок с Лужковым я все-таки привезла. Абсолютно неожиданно для себя в недрах лужковского окружения я нашла не только одного из лучших в стране аналитиков, но еще и надежного друга.

Началось все с того, что мне дико захотелось использовать свою временную аккредитацию при московском мэре для знакомства с самой загадочной и закрытой от прессы фигурой российского бизнеса – Владимиром Евтушенковым.

Вокруг владельца компании с выразительным названием Система в журналистской среде сложился к тому времени стойкий романтический миф как о главном столичном мафиози и крыше всех наиболее лакомых секторов московского бизнеса. И мне, ясное дело, просто не терпелось взять у него интервью.

Но когда во время визита Лужкова в Баварию мне показали Евтушенкова, летевшего с нами в одном самолете, я просто опешила:

– Вы уверены, что это он?!

Столичный мафиози предстал предо мной в простеньком свитере, потертых джинсах, да еще и в интеллигентских очках на носу. В окружении Лужкова он держался подчеркнуто на заднем плане и вообще предпочитал общаться со всеми в стиле простачка.

После общего ужина с лужковской командой в знаменитой мюнхенской пивнушке Хофбройхауз, где мафиози ежеминутно заставлял всех хохотать до слез, рассказывая феньки из столичной жизни, я решилась попросить его об интервью.

– Без проблем… Как только прилетим в Москву, звони, – неожиданно согласился Евтушенков и продиктовал мне свой мобильный.

Я не сомневалась, что по возвращении он под каким-нибудь предлогом отвертится: до сих пор хозяин АФК Системы принципиально не давал интервью. Тем более – на скользкие политические, предвыборные темы. И уж подавно – на еще более скользкую тему взаимоотношений Системы и московского мэра, на откровения о которых я, как было нетрудно догадаться, и собиралась его раскрутить.

Но как только я перезвонила ему в Москве, Евтушенков ответил:

– Приходи в любой удобный для тебя момент… Жду…

Таким интересным способом я не брала интервью еще ни разу в жизни. Записывать беседу на диктофон мне пришлось в четырех разных местах города. Начали мы разговор в известном старинном особняке Дениса Давыдова на Пречистенке (в офисе столичного Комитета по науке и технологиям, который тогда возглавлял Евтушенков), продолжили в его машине по пути в Колонный зал Дома союзов (на предвыборную тусовку Отечества, где Евтушенкову нужно было поприсутствовать минут десять), потом – опять в машине по пути в здание московской мэрии на Тверской (где Евтушенкову срочно надо было с кем-то встретиться) и, наконец, закончили мы интервью в ресторане Скандинавия на Пушкинской.

Но все эти судорожные метания по Москве того стоили. Интервью стало настоящей сенсацией. Глава АФК Системы впервые на страницах СМИ подробно и запросто рассказывал мне про свои дружеские и деловые отношения с Лужковым, рассуждал про диспозицию мэрии с Кремлем и давал свои политические оценки ситуации в стране.

При этом, что меня особенно изумило, Евтушенков не попросил дать ему текст интервью на визу. На такое за всю мою журналистскую практику отваживались считанные единицы политиков. Оценив этот смелый шаг, я максимально полно опубликовала текст нашего разговора, использовав для этого печатные площади не только газеты Коммерсантъ, но и журнала Власть.

Эффект оказался самым выгодным для моего собеседника.

Прочитав интервью во Власти, мне тут же позвонила моя школьная подруга Софья Гендлина, работающая на Deutsche Telecom (фирме, имеющей какие-то деловые отношения с Системой), и призналась:

– Слушай, я просто обалдела от интервью: я этого Евтушенкова несколько раз в жизни издали мельком видела он мне казался обычным новым русским. А тут прочитала, что он тебе говорит, – оказалось, он умный, интеллигентный человек…

Из уст Сони такая похвала стоила дорогого: будучи неисправимой рафинированной интеллектуалкой с лингвистическим образованием, ко всем олигархам и политикам она относится с заведомым снобизмом. Даром что деньги на жизнь в телеком-бизнесе зарабатывает.

Я тут же со смехом пересказала Евтушенкову, какой комплимент он заработал от моей подруги. Евтушенков не поверил. Да ну тебя – ты меня просто успокаиваешь! Наговорил там тебе каких-то глупостей… – скромно откомментировал он.

Но вскоре, к моему полному восторгу, мне предоставилась возможность познакомить московского олигарха с той самой моей подругой.

Как– то раз я заехала к Евтушенкову в гости в офис в тот момент, когда он выезжал на телекоммуникационную выставку на Красной Пресне и стоял уже буквально в дверях:

– Как хорошо, что ты заехала! Хочешь прокатиться со мной на выставку?

Тут я вспомнила, что на этой выставке, на стенде Deutsche Telecom, вкалывает сейчас и моя Соня.

– Ой, Владимир Петрович, вы сильно удивитесь, но я действительно очень хочу с вами поехать! Я там как раз подругу заодно навещу.

– Это какую подругу? – живо заинтересовался он.

А когда я объяснила, что ту самую, Евтушенков моментально загорелся идеей устроить Соне сюрприз и заявиться к ней вместе.

Как только мы приехали в Выставочный центр, где все, разумеется, уже ждали Евтушенкова, он, отбиваясь как минимум от сотни соискателей внимания, прямой наводкой рванул вместе со мной через запутанные лабиринты искать Соню.

Нетрудно себе представить, какой фурор и суета поднялись на стенде Deutsche Telecom, когда выяснилось, что самый влиятельный московский телекоммуникационщик зашел туда в тот момент, когда никого из начальства DT на стенде не было. Я просто познакомила Владимира Петровича с Соней, мы поболтали с ней две минуты и ушли.

А Евтушенков был просто счастлив, что своей крутой мальчишеской выходкой, совсем не похожей на стиль моих обычных визави – кремлевских чиновников, он доставил мне столько удовольствия.

Мне ужасно понравился и какой-то хулиганский, веселый стиль общения Евтушенкова с конкурентами.

На той же самой выставке он вдруг предложил своим сопровождающим:

– А давайте к Зимину зайдем? Вот он удивится!

Все кругом захохотали и принялись звонить Зимину. И только я одна не поняла, в чем цимес шутки. Просто потому, что не знала, кто такой Зимин.

– Дмитрий Зимин – глава Вымпелкома, это который владелец Билайна, конкурент нашей МТС, – терпеливо объяснил мне какой-то симпатичный веселый парень Женя.

А чуть позже, когда я пересказала в редакции коллегам из отдела бизнеса этот анекдот, мне заодно объяснили и кто такой этот веселый Женя.

– Как, ты говоришь, его фамилия? – переспросил меня наш корреспондент, который пишет о рынке телекоммуникаций.

– По-моему, Носовец, точно не помню… – стала припоминать я.

– Сама ты – Носовец! Это – президент Системы, Евгений Новицкий, – просветили меня коллеги.

Кстати, та моя прогулка с Владимиром Евтушенковым на выставку, по случайному стечению обстоятельств, помогла мне решить мои собственные телекоммуникационные проблемы Дело в том, что я, чуть ли не единственная из всей редакции, давно уже пользуюсь служебным мобильным телефоном МТС, а не Билайн (с последним у Коммерсанта какой-то выгодный корпоративный договор, и поэтому им пользуются большинство моих сотрудников). И вот работник коммерческой службы, отвечавший в редакции за мобильники, все время маниакально пытался уговорить меня сменить компанию. Я категорически отказывалась, объясняя, что при моих постоянных разъездах то по России, то за рубеж роуминг МТС удобнее (сразу заочно извиняюсь перед господином Зиминым, которого мы в тот раз, кстати, на выставке так и не застали, и прошу не усматривать здесь скрытую антирекламу – просто именно для меня, в моем отдельном случае, пользоваться услугами его конкурента было тогда действительно удобнее).

Так вот, тот самый сотрудник, который уговаривал меня поменять Билайн на МТС, случайно вошел в редакционный буфет Коммерсанта ровно в тот момент, когда упомянутый коллега из отдела бизнеса громко рассказывал:

– Представляете: сижу я в выставочном центре, жду пресс-конференцию, и вдруг туда заходит наша Трегубова с Евтушенковым и Новицким…

После этого нудные споры нашей коммерческой службы насчет замены мне телефона почему-то вдруг резко прекратились.

Любопытно, что Евтушенков ни разу за все наше с ним знакомство не старался продемонстрировать мне, какой он крутой по бизнесу. И даже в тот самый первый раз, когда я брала у него интервью в ресторане Скандинавия, глава Системы повел себя категорически нетипично для большинства моих богатых знакомых из властных и околовластных структур, которые к месту и не к месту стараются демонстрировать пальцы веером. Евтушенков, к моему огромному удовольствию, наоборот, проявил подчеркнутое уважение к моей журналистской и женской самостоятельности.

Когда после окончания интервью официант принес нам счет за обед и я предупредила Евтушенкова, что заплачу за себя сама, он спокойно ответил:

– Хорошо, только у меня наличных денег с собой нет. Я буду платить карточкой. Тогда я просто возьму у тебя наличными твою половину.

Как же я гордилась этой историей! В отношениях с человеком, у которого я брала интервью, мне это было необычайно важно Да еще и с московским олигархом! Я была ему невероятно благодарна за то, что он сразу прочувствовал этот деликатный момент и даже спорить со мной не стал.

А однажды, к моему ликованию, он даже позволил мне его угостить Как-то раз, когда мы встретились на десять минут повидаться в Пирамиде на Пушкинской, Евтушенков честно признался мне, что наличных у него нет, а карточку он оставил в машине.

Я была просто на верху блаженства: один из самых богатых мужчин города позволяет мне себя угощать! Может быть, кому-то это покажется феминистическим идиотизмом, но для меня именно этот момент стал залогом дружеских отношений, в которые вскоре и переросло наше знакомство с Евтушенковым.

Когда после прихода к власти Путина у меня начались серьезные проблемы в Кремле, я всегда точно знала, что у меня есть надежное дружеское плечо, в которое можно прийти и поплакаться. В те моменты, когда из-за издевательств кремлевских чиновников у меня случался очередной нервный срыв, я звонила Евтушенкову и, благо его офис совсем рядом с моим домом (сначала – на Спиридоновке, а потом – в Леонтьевском переулке), приходила к нему.

Он почти всегда оказывался по уши занят, а в приемной еще и ждала очередь как минимум из десятка посетителей. Но не было ни одного случая, чтобы он отмахнулся от моих проблем.

Обычно он проводил меня в так называемую комнату отдыха за своим кабинетом и просил:

– Подожди меня здесь, пожалуйста, немножко, а? Попей чаю пока, съешь чего-нибудь. Не сердись, ладно?

Потом он быстро разделывался с очередным посетителем и возвращался ко мне:

– Ну что у тебя стряслось? Рассказывай…

Так, много месяцев подряд, Евтушенкову время от времени приходилось играть роль моего личного психоаналитика.

– Я тебя прекрасно понимаю, я и сам – точно такой же эмоциональный человек, как и ты. И поэтому я прекрасно знаю, как тебе там с ними в Кремле тяжело. Вот поэтому-то я от политики и от власти вообще стараюсь держаться подальше! – успокаивал меня хозяин Системы. – Тебе просто надо научиться вообще не принимать их близко к сердцу, пойми, что они просто роботы, функции!

В какой-то момент, выслушав от меня очередную историю из жизни кремлевских мутантов, он твердо заявил:

– Все… Я считаю, тебе надо уходить из Кремля… Они тебя там просто сожрут! Зачем тебе гробить на них свою нервную систему?!

Но я не сдавалась и шла в Кремль снова и снова. И Евтушенкову снова и снова приходилось меня успокаивать. В частности – закармливая меня, в целях психотерапии, через не могу, прямо как маленькую за маму – за папу, вкуснейшими, но чрезвычайно вредными для фигуры обедами домашнего, системовского изготовления.

Скоро я открыла в Евтушенкове еще одну неожиданную для олигарха черту. Находясь как бы вне кремлевской политики, он тем не менее (или, скорее, именно благодаря этому) оказался самым точным политическим аналитиком и прогнозистом из всех, кого я знаю в тусовке. За все четыре года нашего с ним знакомства еще ни разу не было случая, чтобы его прогноз не сбылся. Такого я не могу сказать больше ни об одном политике или бизнесмене в стране – даже о самых активных участниках политического процесса.

К примеру, в 1999 году, по моим наблюдениям, Евтушенков был единственным из окружения Лужкова, кто с самого начала здраво оценивал перспективы Отечества – Всей России.

В 2000 году, сразу после прихода к власти Путина, глава Системы стал первым, кто абсолютно точно спрогнозировал в беседе со мной, как будут развиваться события вокруг Березовского. Причем еще в тот момент, когда никакие видимые тучи над ближайшим к Кремлю олигархом, казалось бы, не сгущались.

И именно Евтушенков чуть позже абсолютно точно, по пунктам предсказал мне и будущее НТВ и ТВ-6. Список можно продолжать очень долго.

Некоторые, более долгосрочные прогнозы, данные им, пока еще не сбылись. И я даже боюсь их озвучивать – в надежде, что, может быть, все-таки пронесет…

Береза ПасаранЪ!

В июле 1999 года в здании Коммерсанта появился подозрительного вида молодой человек иранского происхождения и объявил, что купил нашу газету. Имя молодого человека было Киа Джурабчиан, и оно ровным счетом ничего не говорило никому из отечественной бизнес-тусовки.

Компанию American Capital Group, главой которой он назвался, тоже никто не знал. Создал он свою фирму, по признаниям самого господина Джурабчиана, только в 1998 году (то есть всего за год до описываемых событий), со стартовым капиталом всего лишь 50 млн долларов.

Знакомство с журналистским коллективом Киа Джурабчиан начал с того, что повез народ обедать в ресторан Царская охота в поселке Жуковка – кичевое и безвкусное место нетронутых ресторанной культурой новых русских, куда ни один приличный человек (кроме разве что президента) в жизни не ходил.

Все это сильно напоминало костюмированное шоу фокусника Кио. Киа уселся, заказал руководящему составу Коммерсанта дорогую еду и предложил собеседникам высказывать: а) предложения по дальнейшему будущему газеты; б) пожелания по материальному благосостоянию сотрудников.

От второго пункта народ дрогнул и проникся к Киа симпатией. На эту приятную тему с ними никто уже давно не разговаривал.

– А как насчет августовской зарплаты? – решилась начальница отдела политики Вероника Куцылло поднять болезненную тему, которой все коммерсантовские старожилы уже давно были озабочены. Речь шла о зарплате за август 1998 года, которую, воспользовавшись дефолтовской неразберихой, прежнее руководство газеты заиграло.

Джурабчиан, который, разумеется, вообще ни сном ни духом не знал ни про зарплаты, ни про август, ни про дефолт, решил не вдаваться в детали, а поскорее завоевать сердца избирателей самым простым способом:

– Будут вам зарплаты! Все выплачу! И тут Вероника решила, пока новый хозяин добрый, взять быка за рога:

– А давай, Киа, не будем откладывать дело в долгий ящик, а? Вот, например, у меня есть служебная машина, Пежо. Она уже подержанная, я на ней несколько лет езжу. Так вот она сейчас стоит примерно столько же, сколько мне задолжала редакция за август девяносто восьмого года. Вот давай Коммерсантъ мне ее подарит? В счет компенсации?

– Дарю! Бери! Машина – твоя! – по барски кинул с плеча Джурабчиан под восторженное улюлюкание публики.

Словом, простой иранский мальчик так талантливо сыграл свою роль, что некоторых моих простосердечных коллег даже развел.

Но маскарад быстро закончился. Пежо Веронике так и не подарили, а по Москве все настойчивее поползли слухи о том, что Коммерсантъ купил не кто иной, как Борис Березовский, и что Киа Джурабчиан – просто его наемный работник, которому он выдал деньги на хорошую одежду, представительские расходы и подучил, как надо себя держать с трудовым коллективом.

Вся редакция Коммерсанта изнутри была увешана плакатами собственного производства: береза (в смысле, дерево), жирно перечеркнутая крест-накрест, а снизу – девиз: Но пасаранЪ! (где твердый знак символизировал логотип нашего издательского дома).

Тогдашний главный редактор Ъ, Раф Шакиров, до последнего клялся мне, что ничего не знает о том, кто стоит за смазливым двадцативосьмилетним иранцем. И как вскоре выяснилось благодаря увольнению Шакирова, – не врал.

А Леонид Милославский, внезапно восстановленный в должности гендиректора Издательского дома, на вопрос наивных сотрудников, кто, все-таки, купил Коммерс, острил:

– Кто-кто! КИА-Моторс! Южнокорейская фирма такая есть – знаете?

Сводки с теневого поля боя за Коммерсантъ регулярно сообщал мне по телефону Борис Немцов, который, правда, тоже узнавал все через третьи руки, и к тому же все время все путал.

– Трегубова, Чубайс выиграл, он купил Коммерсантъ! – звонил Немцов в эйфории. Все мои сотрудники, которым я это пересказывала, стояли на ушах от радости. – Ой, Трегубова, прости, пожалуйста, я ошибся… Чубайс проиграл… Вас купил Береза… – перезванивал Немцов через пять минут, уточнив все у Чубайса.

Говорили про какие-то 76% акций и про каких-то миноритарных акционеров с пакетами в 10 и 15% акций, с одним из которых (с пятнадцатипроцентным) якобы договорился БАБ, а с другим (десятипроцентщиком) – Чубайс. Про то, что с хозяином издательского дома Владимиром Яковлевым о продаже якобы договорились сразу оба олигарха, а потом, на закрытом тендере, Чубайс якобы предложил за газету больше денег, но Яковлев почему-то все-таки отдал акции Березовскому. Со священным ужасом в голосе поговаривали также и о друге Березовского Бадри Патаркацишвили, который якобы слетал к Яковлеву в Сан-Франциско и быстренько порешал вопросы.

В какой-то момент мне надоело питаться этими слухами, и я специально отправилась на ближайшую пресс-конференцию Бориса Березовского в Интерфакс с одной-единственной целью: прямо, в глаза, спросить его о судьбе Коммерсанта.

И на мой вопрос, действительно ли, как утверждали слухи, Березовский при финансовой поддержке братьев Черных хочет приобрести контрольный пакет акций Издательского дома Коммерсантъ, олигарх ответил следующее:

– Да, действительно, ЛогоВАЗ участвует в переговорах о покупке издательского дома Коммерсантъ. Насколько мне известно, в этих переговорах принимает участие не только ЛогоВАЗ. Что касается того, что покупка этой газеты будет происходить на деньги братьев Черных, то об этом мне ничего не известно…

Все коммерсантовцы были в трауре. Большинство ведущих журналистов намеревались уйти, как только информация о приходе Березовского подтвердится окончательно. И в том числе – я. Мне в страшном сне не могло привидеться, что я буду работать в газете, хозяином которой станет человек, активно использующий свои СМИ для ведения информационных войн.

От всех этих переживаний я слегла с температурой тридцать восемь. А домоуправление, как будто по сговору с Березовским, еще и отключило мне в этот момент горячую воду. В результате, мне пришлось эвакуироваться в квартиру подруги, живущей неподалеку от редакции.

Чтобы прийти в себя, я старалась вообще не думать ни о Коммерсанте, ни о Березовском и лежала, заткнув уши наушниками от плеера, слушая на полной громкости какое-то попсовое радио. Но меня умудрились достать и здесь: в два часа ночи в минутном ньюс-брейке между музыкой, Русская служба новостей обрадовала меня:

– В Издательском доме Коммерсантъ только что произошел переворот. Известный предприниматель Борис Березовский официально объявил о том, что приобрел контрольный пакет этой газеты. Бывший главный редактор Коммерсанта Раф Шакиров отстранен от должности. Временные полномочия главного редактора возложены на Леонида Милославского, который до недавнего времени являлся генеральным директором этого Издательского дома…

Весь следующий день я провалялась с температурой. А вечером, когда все-таки добралась до редакции, меня встретил Леня Милославский:

– Ленка, как жаль, что тебя не было! К нам тут приезжал Борис Абрамыч поговорить. Очень хотел тебя видеть… (Это было откровенной гиперболой, потому что мы с Березовским были в тот момент совсем не знакомы. – Е. Т.). Мы тебе дозванивались-дозванивались, но почему-то никак не могли тебя нигде найти!

Я сказала Милославскому, что это не странно, потому что дома меня не было, а пейджер залило дождем.

Через пятнадцать минут сотрудник отдела по работы с персоналом принес мне мобильный телефон:

– Лена, распишитесь, пожалуйста… Леонид Михайлович Милославский распорядился выдать вам мобильный, чтобы он всегда мог с вами связаться…

Мобилы в то время были только у руководства газеты. Все же остальные сотрудники ходили, как тогда было принято выражаться, как лох с пейджером. Даже мне, кремлевскому обозревателю, служебный мобильный до этого выдавали только на время командировок.

Нетрудно представить, какими косыми взглядами смотрели на меня после этого подарка от Березовского рядовые сотрудники Коммерсанта:

– Уже покупают? Ну понятно…

Оскорбленная всем происходящим до глубины души, я, точно Димитрий в Углич, сбежала к Слоним в Дубцы и спряталась там ото всех.

Через пару дней туда приехала наша подруга Наталия Геворкян, хорошо знавшая Березовского лично, и принялась меня уверять, что БАБ и не думает вводить в Коммерсанте цензуру:

– Да ему этого просто не надо! Для информационных войн ему вполне хватает и телевидения. А со своими газетами он всегда, к счастью, обращался по-раздолбайски! У него вообще другой стиль работы: он никогда не вводит цензуру в редакции, у него просто есть несколько журналистов, с которыми он плотно работает, и через них он старается оказывать точечное влияние. Но тебе-то на это должно быть наплевать!

Я просто не знала, что делать. С одной стороны, знаменитая публикация в Коммерсанте статьи с критикой разворота Примакова над Атлантикой (в момент махровой при-маковской цензуры в других СМИ), после которой я и решила вернуться в Коммерсантъ, стала возможной именно благодаря Лене Милославскому. И как раз вопреки Рафу Шакирову, который теперь был уволен. Милославский вообще идеологически был мне чуть ближе. И каким-то шестым чувством я подозревала, что если бы Шакиров остался главным редактором – совсем не исключено, что в момент предвыборной компании Коммерсантъ начало бы кренить в лужковско-примаковскую сторону. Но с другой стороны, то, как Березовский обошелся с этим хорошим главным редактором, мне претило.

И самое главное – я вообще не хотела занимать в начавшейся предвыборной компании ничью сторону – ни близкую мне, ни далекую.

И тут выход нашелся сам собой. Меня уверяют, что БАБ не будет вводить цензуру? – подумала я. – O'k! Отлично, я принимаю эти правила игры! Я буду продолжать работать как ни в чем не бывало и писать статьи в обычном духе. Тогда и посмотрим, насколько Березовский плохой цензор. Все выяснится очень быстро: либо это окажется правдой, либо Борису Абрамовичу придется меня просто уволить, – решила я. И, успокоившись, вернулась в Москву.

Милославский встретил меня веселой прибауткой:

– Не волнуйся, Ленка! Дорогу отсюда – на х… я хорошо знаю! (Имелось в виду как раз его предыдущее увольнение из Коммерсанта. – Е. Т.)Так что если Борис Абрамыч попытается ввести здесь цензуру, – я еще раньше тебя отсюда уволюсь!

Однако цензурные проблемы начались у меня уже через месяц. Написав статью о бардаке, творящемся в Кремле, я, как обычно, сдала ее редактору отдела политики Нике Куцылло, а она, в свою очередь, поставила текст в номер. Но за полчаса до сдачи газеты в печать нас попросил зайти сидевший в тот день на хозяйстве заместитель главного редактора Кирилл Харатьян.

– Статью надо переписать. У Милославского не совпадает с вами видение ситуации, – сказал он.

– Если у Милославского не совпадает видение, то пусть Милославский сам и напишет статью, – в один голос ответили мы с Никой.

– Но вы меня-то поймите, девушки: полчаса до дед-лайна осталось, а поставить статью в таком виде, как сейчас, я не могу. Поэтому не могли бы вы, Лена, все-таки переписать статью в том духе, как настаивает Милославский. Он считает, что Кремль уже преодолел кризис и что сейчас в администрации – слаженная, четкая, эффективная команда…

– Вот когда эта эффективная команда хоть что-нибудь конкретно эффективное сделает, – тогда я и напишу об этом статью. А писать такое авансом – это, знаете, как называется, – политическая реклама. – спокойно объяснила я и предупредила, что если руководство будет настаивать, то я прямо сейчас напишу не статью, а заявление об уходе.

Когда Березовский назначил в Коммерсантъ нового главного редактора – Андрея Васильева, у меня возник с ним очень смешной, но чрезвычайно эффективный для нас обоих устный договор, благодаря которому, как я считаю, я и смогла до нынешнего момента проработать в Коммерсанте.

Сразу же после назначения Васильева я пересказала ему инцидент с разным видением кремлевской картины и предложила:

– Андрей, давайте сразу договоримся, если вам нужно написать какую-нибудь заказную статью – то МНЕ вы ее не заказывайте. Тогда у нас с вами и не будет проблем. Потому что я, к сожалению, все равно напишу то, что думаю…

И впоследствии главный редактор этот простой договор всегда выполнял.

Как– то раз, когда мы вместе с Васильевым оказались на программе Свобода слова на НТВ, выяснилось, что Андрей все это время тоже очень гордился такими нашими отношениями.

– Вот говорят, что Коммерсанта – газета Березовского. А вон Лена Трегубова у меня, – ведь даже когда еще Березовский с Кремлем дружил, она уже тогда их всех подонками называла! – заявил Васильев в прямом эфире, приписав мне свое любимое словечко.

Должна признать, что, к чести Березовского, он вообще НИ РАЗУ за все время моей работы в Коммерсанте не сказал мне ни слова ни об одной моей статье. И это при том, что, как я краем уха слышала от руководства газеты, в эпоху своего недавнего активного зарубежного партстроительства наш главный акционер неоднократно бывал моими репортажами недоволен.

Даже опытный правительственный пиарщик, Лешка Волин, недавно, когда я как-то зашла к нему в Белый дом, листая при мне Коммерсанть, выразил крайнее недоумение по поводу либерализма Березовского:

– Слушай, Ленка, я не понимаю: ну как Береза все это в своей же собственной газете терпит?! Гусь бы своих за такое – убил!

И, помолчав, добавил:

– А Путин бы – закрыл.

Рома выбрал классное место

Новую информационную войну я заметила висящей на столбе. Возвращаясь 13 июля 1999 года из Подмосковья по Рублевскому шоссе, я увидела огромный рекламный плакат Рома думает о семье. Семья думает о Роме. Поздравляем! P. S. Рома выбрал классное место.

Я сразу почувствовала, что эта серия Информационных войн (единственного качественного российского боевика) будет самой кровавой из всех предыдущих.

В том, что речь шла не о семейном празднике какого-нибудь Ромы, а об объявлении вендетты всему ельцинскому клану и, в частности, тогдашней правой руке Березовского по Сибнефти Роману Абрамовичу, сомневаться не приходилось.

Место для рекламы Рома (вернее, – его поклонник) выбрал, действительно, классное – правительственная трасса, где можно сразу, одним ударом, доставить удовольствие всем гражданам Москвы, кто догадается, что фамилия Ромы – не Иванов.

Коммерсантовские фотографы стали едва ли не единственными, кто успел сфотографировать этот рекламный плакат – он провисел меньше суток и был снят по требованию Сибнефти. Как нам удалось выяснить, заказ на эту рекламу обошелся неким анонимам всего-то навсего в 1600 долларов. А сколько удовольствия! В общем, креатив бил ключом.

Следующим шедевром стала серия плакатов с призывом выкорчевывать БаоБАБы, стилизованная под Маленького Принца и развешанная на всех центральных улицах Москвы.

Одним из авторов идеи в Кремле считали близкого к Владимиру Гусинскому пиарщика Сергея Зверева, который в тот момент, по совместительству, работал еще и заместителем главы кремлевской администрации. До того момента считалось, что Зверев – необходимое президенту недостающее звено, посредник между околосемейным, подберезовым руководством администрации и Мостом, и именно поэтому его держали в Кремле.

Однажды, когда я зашла к Звереву в его кремлевский кабинет, недостающее звено с азартом подвело меня к окну, выходящему на Ивановскую площадь и сообщило:

– Вон, видите, это – машина Абрамовича. Значит он сейчас – либо у Волошина, либо у Татьяны. Он целыми днями здесь у нее торчит…

И началось… Последующие проекты были уже куда менее изящны. За один из них – публикацию в пролужковской газете Версия телефона и домашнего адреса старшего сына Волошина Ильи с подстрочным призывом к вкладчикам AVVA прийти и взять свои деньги, якобы украденные Волошиным, – дико хотелось прийти и надавать по морде, наоборот, коллегам из Версии. Я до сих пор убеждена, что именно подобными заказными ударами ниже пояса СМИ разбудили в Волошине зверя.

С конца июля отдельные бои без правил превратились уже в одно, сплошное, непрекращающееся кровавое месиво. Каждое воскресенье политически озабоченные граждане жалели, что у них – не два телевизора. Потому что смотреть надо было и рупор Гусинского (киселевские Итоги на НТВ), и рупор Березовского (Доренко на ОРТ). При мысли же, что весь этот взаимный поток нечистот придется еще и записывать на видео, а потом планомерно отсматривать, возникал просто физический приступ тошноты. В те выходные, когда я гостила за городом у Маши Слоним, мы выходили из положения просто: специально разделялись по разным комнатам – она на кухню, я – в гостиную, а потом, наоборот, – чтобы отсмотреть взаимные пятиминутки ненависти по обоим каналам. А потом, в перерывах между сюжетами, бежали друг к другу обмениваться впечатлениями.

– Ну как там Кисель?

– Занудство, как всегда. Он даже с сенсационными документами в руках мекает и бекает так, что всем уже скучно становится. А что Доренко?

– Огнево! Расчлененку давал! Жопу Примакова и ногу Лужкова… Весело!

Информационная война достигла апогея, когда НТВ прямо обвинило Волошина и ельцинскую дочь Татьяну в коррупции. Это было самым большим политическим (а вернее, – психологическим) просчетом Гусинского. Потому что ровно в ту секунду для кремлевского администратора виртуальная пропагандистская война вышла из политической плоскости и превратилась в отчаянную битву за собственное физическое выживание. А на фоне звучавших в тот момент угроз Лужкова расправиться с коррупционерами из ельцинского окружения после прихода к власти – глава кремлевской администрации стал еще и вожаком в борьбе всего клана именно за физическое, а не за политическое выживание.

Таким образом, стараниями своих врагов, Волошин превратился в раненого зверя, которого Лужков с Примаковым, при активной информационной поддержке НТВ, пытались выкурить из кремлевской берлоги.

И выкурили, блин, на собственную голову. Глава администрации Волошин собрал кремлевский пул на брифинг и объявил, что вопрос сейчас стоит так: либо мы сломаем Мост, либо Мост сломает государство Под государством, разумется, подразумевалась тогдашняя кремлевская команда. После этого счета Медиа-Моста и НТВ-плюс во Внешэкономбанке были немедленно арестованы.

В Кремле с прямой санкции Волошина был введен жесткий запрет для чиновников всех рангов на общение с журналистами из медиа-холдинга Гусинского. Последнего мостовского лазутчика Сергея Зверева с позором вышвырнули из Кремля.

Вслед за этим Волошин всерьез предложил коллегам даже перестать пускать в Кремль телекамеры НТВ, – чтобы оставить этот телеканал без картинки с официальных президентских мероприятий.

Из списков аккредитации на брифинги Волошина (как всегда, закрытые) всех мостовских журналистов тоже вычищали.

Ленка Дикун из Общей газеты, финансируемой Гусинским, звонила и жалобно умоляла:

– Ленка, скажи, что было на брифинге? Меня Егор (главный редактор Общей газеты Егор Яковлев – Е. Т.)просто убьет, если я ничего об этом не напишу!

И я, разумеется, рассказывала.

Ровно с тех пор в кремлевском пуле появился самый четкий индикатор, позволявший определять степень вменяемости журналиста: если ты, несмотря на войну кланов способен поделиться информацией со своим коллегой, которого лишили аккредитации, – значит, у тебя еще все в порядке с головой. Если нет – значит, пора лечиться. Или – менять профессию на кремлевского чиновника.

Со мной Волошин в тот момент вообще не вполне понимал, что делать. Вроде бы, по номиналу, я была – своя. То есть – из СМИ Березовского. С другой стороны, из-за того, что в своих статьях по отношению к обоим враждующим кланам я последовательно занимала непатриотичную позицию оба – хуже, да еще и позволяла себе информировать читателей обо всех известных мне теневых действиях Волошина против Моста, в какой-то момент я тоже попала под горячую руку. В начале сентября Стальевич собственноручно (как поспешила сообщить мне кремлевская пресс-служба) вычеркнул меня из списка на аккредитацию на свой закрытый брифинг.

Мой ответ был прост и эффективен: я в тот же день разузнала в подробностях, о чем он говорил на закрытой встрече (благо в тот момент здоровые на голову коллеги в кремлевском пуле все-таки оставались), и опубликовала все это на первой полосе Коммерсанта.

Причем если после предыдущих брифингов, на которые Волошин сам меня приглашал, я оказывалась повязана честным журналистским словом и могла использовать всю прозвучавшую там информацию только без ссылки на источник, то на этот раз я, напротив, ни в чем себе не отказывала. И под каждой воинственной цитатой поставила гордое имя кремлевского администратора.

После этого Волошин быстро смекнул, что безопасней все-таки со мной дружить, чем враждовать. И с этого момента глава администрации стал не только звать меня на все брифинги, но и исправно снимать трубку, когда я звонила ему в приемную. А если бывал занят – то обязательно просил потом секретарш найти меня и связать с ним по телефону.

Меня давно занимает вопрос: почему тот же самый человек, который в тот момент смог взять себя в руки и, несмотря на все свое личное раздражение, повести себя в отношении меня настолько профессионально, – так вот, почему он же не сумел год спустя поступить столь же профессионально в отношении НТВ и отказаться от личной мести?

Я, конечно, понимаю, что я, в отличие от Гусинского, не угрожала волошинскому физическому существованию. Вполне возможно, что у людей, испытавших такой сильный физический страх, действительно примерно так же, как после инсульта – безвозвратно отмирают какие-то нервные клетки, отвечающие за умение прощать.

Но я даже не говорю сейчас о совершенно не прижившемся в России понятии милость к поверженным врагам. Меня удивляет в данном случае только аспект профессионализма: почему такой точный и эффективный Волошин оказался настолько непрофессионален по отношению к НТВ? Ведь если бы он в 2000 году конверсировал собственную жажду мести и сохранил НТВ в прежнем виде – это стало бы потрясающе выигрышным ходом для имиджа новой власти и страны в целом.

К тому же, попридержав месть, Волошин не показал бы своему политическому ученику Путину того развращающе легкого способа, которым можно сворачивать головы бывшим союзникам. Чем застраховавал бы, кстати, на всякий случай, на будущее, и свою собственную, волошинскую, шею.

Легкий путинг

Даже с помощью многоточий я не решаюсь воспроизвести того густого мата, которым российская политическая элита встретила утро 9 августа 1999 года, когда вместо С добрым утром, страна! услышала о пятой за полтора года отставке премьера (Степашина) и назначении на его место Путина. Получив непечатный комментарий от первого десятка политиков и чиновников, до которых смогла дозвониться, я решила сделать профилактический санитарный перерыв на пару часов: просто потому что чисто конкретно вяли уши.

Зато ценой своих завядших ушей я сразу опытным путем установила, что окончательное решение назначить Путина принял даже еще более узкий круг ограниченных людей, чем тот, что принимал решение об отставке Примакова и назначении Степашина.

Чуть позже лица, пролоббировавшие решение об отставке Степашина, выработали кулуарную мотивировку отставки, которая практически дословно совпадала с характеристикой, чуть раньше в беседе со мной данной Степашину за глаза Лужковым: Это не премьер, а тряпка. Слабак.

Впрочем, лица, не входившие в судьбоносный ближний круг (то есть практически вся политическая элита) в открытую говорили о том, что объективно слабый Степашин тем не менее ухитрился все же за время своего премьерства несколько раз наступить на хвост Семье – пару раз вошел в пике с семейным министром путей сообщения Василием Аксененко (которого, кстати, в смутное, неврастеничное время после отставки Примакова Юмашев с Дьяченко чуть было сразу не назначили президентским преемником вместо Степашина), а также якобы не совсем понял по бизнесу Романа Абрамовича. Злые языки утверждали, что в результате именно за несговорчивость с Семьей, а не за слабость, Степашин и поплатился: был заменен по-чекистски исполнительным семейным протеже Путиным.

Как вскоре выяснилось, категорически против отставки Степашина (и, следовательно, – назначения Путина тоже) выступал в тот момент Анатолий Чубайс и даже лично встречался с Ельциным, чтобы отговорить его от этого решения. Скорее всего, именно этого (а не сомнительного факта нерасторопности Чубайса при помощи ему с трудоустройством в Москве, как принято считать в тусовке) так до сих пор и не может простить главе РАО ЕЭС Путин.

В тот же день мне стало известно, как были расписаны роли в последней трагикомической кремлевской драме ельцинской эпохи. Драме, финал которой (теперь уже не важно – закономерный или случайный) переломил весь ход политической истории страны на многие годы вперед.

5 августа.Ельцин, которого окружение уже накрутило, что Степашин – слабенький, вызывает к себе премьера и с порога объявляет ему об отставке. Но Степашин ведет себя нетипично для увольняемых премьеров и задает президенту вопрос: За что? Ельцин обвиняет его в бесхребетности и неспособности остановить наступление Лужкова с Примаковым. Степашин возражает Ельцину, пытаясь возложить ответственность на главу кремлевской администрации Александра Волошина, затеявшего войну с Мостом. Присутствующий на встрече Волошин понимает, что вопрос теперь стоит так: либо он – либо Степашин.

Ельцин требует встречи с министром печати Лесиным. Тот также подтверждает президенту информацию, что противостояние с Мостом привело к критической дестабилизации ситуации.

В этот день указ об отставке Степашина на новостные ленты так и не выпускается. Ельцин, не увидев в вечернем выпуске новостей информации об отставке, не устраивает приближенным разноса: для опытных царедворцев это верный знак того, что президент остыл насчет отставки.

6 августа.Окружение Сергея Степашина со вздохом облегчения сообщает в кулуарах журналистам, что все рассосалось.

7 августа.Во время заседания ассоциации Большая Волга премьер Степашин, говоря о событиях на Северном Кавказе, делает важнейшее политическое заявление: Россия больше не повторит ошибок 1994-1995 годов, в Чечне больше не будут гибнуть русские солдаты.

8 августа.Появляется неофициальная информация о вторжении в Дагестан. Степашин вылетает в Махачкалу.

В это же самое время судьба премьерского, а заодно и президентского, кресла решается в ближнем Подмосковье. На дачах руководства администрации проходят консультации с участием Романа Абрамовича и Анатолия Чубайса. Чубайс вновь высказывается резко против отставки Степашина, говоря, что тот еще не раскрыл свой ресурс. Однако Волошин по-прежнему непоколебим и намерен идти до конца.

Ельцин назначает решающую встречу с премьером на 10.00 утра 9 августа.

Чубайс звонит Ельцину и просит назначить ему личную аудиенцию до этого срока – все еще надеясь повлиять на решение президента.

Ельцин соглашается принять Чубайса в 9.15 утра 9 августа. Однако руководство администрации уже подготовило для Ельцина текст его речи, где Путин, по сути, объявляется преемником. Ельцин охотно соглашается с доводами своего окружения, что это сильный ход. Волошин также предупреждает Ельцина: Борис Николаевич, Чубайс утром попытается вас отговорить от этого сильного хода…

9 августа.В нетерпении сделать эффектную рокировочку и показать стране, какой он крутой, Ельцин приезжает в Кремль гораздо раньше запланированного – к 8.00 и сразу вызывает к себе Степашина: Сергей Вадимович, вы свободны… Освободите кабинет для Путина… Всего доброго! Сразу после этого Ельцин звонит Чубайсу, довольно сообщает о рокировочке, которую только что проделал, и интересуется: Еще какие-то вопросы у вас ко мне остались?

После августовского провозглашения преемником рейтинг у Путина был просто копеечный – 2%. Это, как известно, вообще в пределах статистической погрешности.

Я специально пользуюсь здесь данными фонда Общественное мнение: это предельно лояльная Кремлю служба социологических исследований. Но даже она не питала насчет Путина никаких иллюзий.

На протяжении как минимум месяца вся политическая тусовка (за исключением самих авторов проекта под названием Путин) от души смеялась над его президентской потенцией.

Даже у Степашина рейтинг в тот момент был гораздо выше: в августе его готовы были выдвинуть в президенты 10%. Причем за время его премьерства очевидна была динамика: с мая количество поддерживающих Степашина в качестве кандидата в президенты выросло на целых 7%.

Рейтинг доверия к Степашину, судя по ФОМовским исследованиям, рос с огромной скоростью: в мае ему доверяли 14%, в июне – уже 23, в июле – 28%. А в августе (то есть ровно к тому моменту, когда Волошин и Семья решили отправить Степашина в отставку) рейтинг доверия к нему достиг целых 33%.

Путину же, сидевшему в тот момент во главе ФСБ, в смысле доверия населения блеснуть было нечем. В августе 1999 года доверяли ему (по тем же, лояльным Кремлю ФОМовским данным) всего 5% населения.

А НЕ доверяли Путину в августе 1999 года (внимание, сейчас будет фокус) целых 29% населения. Зайдя к опытному пиарщику Алексею Волину в РИА Новости, я поинтересовалась у него:

– Ну как тебе Путин? В смысле – как потенциальный клиент? Ты бы взялся его раскручивать в президенты?

– Не приставай с глупостями… Безнадежен, – отмахнулся от меня Лешка и продолжил заниматься какими-то более важными текущими проблемами…

Но я не отставала:

– Лешка, вот давай предположим такую гипотетическую ситуацию: у тебя на руках вот такой вот безнадежный клиент, с таким вот низким рейтингом и вот с такими никакими публичными данными… Давай смоделируем ситуацию: существует ли хоть что-то в мире, чем его пиар-команда могла бы резко поднять его рейтинг и сделать из него президента?

Лешка почесал репу и ответил:

– Да. Есть. Маленькая победоносная война.

Заочный рецепт Волина (пришедший, очевидно, в голову не только этому пиарщику) был выполнен безнадежным пациентом с пугающей точностью. Начиная с 9 сентября, после того как был взорван девятиэтажный жилой дом в Москве на улице Гурьянова, рейтинг Путина стал расти, как огурец в Чернобыле, – по 3-4% в неделю. И к декабрю, на пике вновь развязанной военной операции в Чечне, достиг 45%. Кстати, глава ФОМа Александр Ослон тоже неоднократно подтверждал мне, что, даже по их исследованиям, главной составляющей дрожжей, на которых вспучивало путинский рейтинг, была именно война. Удачно преподнесенная общественному мнению.

Никогда он не был на Босфоре

Стамбульский саммит ОБСЕ в конце ноября 1999 года оказался для кремлевского пула прощальной президентской поездкой Бориса Ельцина. Может быть, именно поэтому, теперь, когда я вспоминаю то время, все комические персонажи и анекдотичные подробности поездки в Стамбул кажутся мне исполненными какого-то эпического, законченного обаяния. Точно так же, как муравьишки и былинки, ненароком попавшие в янтарную бусинку, – все кремлевские обитатели совершали самые обычные, земные, свойственные им, мелкие ежедневные телодвижения. До того самого момента, пока всех их не накрыла волна. И тогда они застыли в самых естественных для них, бытовых, незначительных позах. Которые, однако, благодаря убившему их янтарю, приобрели какую-то вечную внутреннюю подсветку и смысл.

Кремлевский отдел аккредитации журналистов к тому времени уже окончательно превратился в какую-то турфирму. Нас вывезли в Стамбул почти на неделю.

На все мои трудоголические вопросы, зачем тратить на эту поездку столько времени, незабвенный Сергей Казаков (начальник кремлевского отдела аккредитации) произнес свою коронную, излюбленную фразу:

– Попрошу без фанатизма! Вы когда-нибудь бывали до этого в Стамбуле? Нет? Так вот: прекрасный город! Шопинг, дешевые дубленки, золото, Гранд-базар, туда-сюда! Расслабьтесь!

И мои подружки – Ленка Дикун, Танька Нетреба и Танька Малкина – пошли расслабляться. Налеты кремлевского пула на Гранд-базар и другие оптовые рынки города Стамбула совершались ежедневно. Дурея от избытка свободного времени, каждая из моих товарок закупила уже по несколько дубленок разных цветов и размеров: сначала -себе, потом – мужьям, потом – матерям, а потом уже и малым детям. Потом – перекинулись на украшения.

Мне, клинически неспособной к массовому шопингу и толкучке на рынках, приходилось вечерами рассматривать их добычу и выслушивать охотничьи рассказы:

– Нам скидку в два раза сделали! Ты бы видела, как турки Нетребе эту курточку втюхивали! Моделька! – говорят. Мне кажется, еще немного – и они бы ей это все уже и за бесплатно отдали!

В общем, судя по количеству трофеев в номерах кремлевского пула, древний Царьград был разорен до основания.

Я развлекалась по-своему. Такого волшебного, свежайшего мороженого из молодых фисташек, как в маленькой кофейне на улице Истиклал рядом с Таксимом, я не пробовала ни в одной стране мира. Молоденькие французские спасатели (приезжавшие в Турцию разбирать завалы от землетрясения, случившегося накануне саммита), приходили в кофейню вместе со своей огромной поисковой бельгийской овчаркой и каждый вечер с любопытством наблюдали один и тот же аттракцион.

– Ну что, Трегубова, – еще по одной? – подначивала меня Ленка Дикун после пяти съеденных порций.

– Нет, сначала еще горячего чайку Earl Grey, иначе я сейчас превращусь в снеговика! – просила я официанта. Но через минуту все-таки раскалывалась. – Хорошо, а потом – еще две порции мороженого!

В этот момент хозяин заведения обычно не выдерживал, начинал хохотать и приносил нам огромный чан с фисташковым мороженым:

– Our Compliments, my friends!

Приходилось делиться с бельгийской овчаркой.

Как же я обрадовалась, когда после этих дней мучительного безделья в Стамбул, наконец-то, приехала российская делегация! Я мертвой хваткой вцепилась в Лешу Громова (он был тогда еще на технической должности главы пресс-службы) и потребовала, чтобы он немедленно организовал нам встречу с главой кремлевской администрации Александром Волошиным. И Громов, который, как потом выяснилось, мечтал занять место тогдашнего президентского пресс-секретаря Дмитрия Якушкина, рьяно бросился исполнять мою просьбу.

Волошин поселился в том же отеле, что и Ельцин, самой красивой гостинице Стамбула – Swiss Hotel Bosphorus, и вечером мы с удовольствием отправились к нему в гости.

В интерьере своего шикарного номера Волошин, почти насмерть заморенный годом кремлевской борьбы за выживание, смотрелся как только что освобожденный узник Освенцима.

Ввалившиеся щеки стильно подчеркивались мумифицированно-желтым цветом лица, а при взгляде на его фигуру было не вполне понятно, на чем там вообще висит костюм.

Впрочем, сам Стальевич отчаянно, из последних сил, не подавал виду. Почти не шатаясь, он вышел к нам навстречу, бодро поздоровался со всеми за руки (холодной, как лед, бескровной, мумифицированной рукой), и провел к себе.

Вслед за нами в полуоткрытую дверь волошинского номера незаметно проскользнул несчастный президентский пресс-секретарь Дмитрий Якушкин, которого все журналисты тогда чморили. Пока мы рассаживались на волошинской кровати, пресс-секретарь прятался то ли в прихожей, то ли в уборной. И только когда мы уже начали разговаривать, он беззвучно шмыгнул в комнату и… – ко всеобщему изумлению – быстро полуприлег на соседней кровати, на бок, картинно подперев голову ручкой. Словом, опершись локтем о гранит. В этой вальяжной позе друзей круга Пушкина наш кремлевский меланхолический Якушкин так и провел безмолвно всю беседу.

Волошин же механически, как на подкосившихся ходулях, опустился рядом с изящным, раскрытым деревянным бюро, забитым уродливыми кремлевскими циркулярами. Практически не дрожавшими пальцами он достал и зажег сигарету. Которая вскоре, когда у него уже не хватало сил затягиваться и стряхивать пепел, начала красиво прожигать дорогое дерево.

Но в целом кремлевский доходяга держался молодцом. После того как он удачно приземлился в кресло, последним, что его слегка выдавало, было лишь мерное, едва заметное кругообразное покачивание головы вместе с верхней частью туловища, вокруг собственной оси. Было такое впечатление, что сейчас глава администрации запоет звуком. Присмотревшись к этим циклическим движениями, я вдруг поняла, что Волошин просто спит с открытыми глазами.

В какой-то момент он все-таки попался.

На один из наших вопросов Волошин живо ответил:

– Ага.

– Чего ага? – удивленно переспросили девчонки.

– Угу… – пояснил Волошин. И продолжал сидеть, изображая, что не спит.

Глаза его то и дело как-то сами собой закатывались (точно так же, как если спящему зверю пробовать поднять веко), но он чудовищным усилием воли смаргивал и продолжал дарить нам рассредоточенный, сведенный даже не на переносице, а на вечности, мутный взгляд спящего Будды.

Малкина решила, что глава администрации просто устал говорить о политике и поэтому с ним надо срочно побеседовать о любви:

– Александр Стальевич, а вот скажите: а какие вам женщины нравятся?

– Тарелки, – сомнамбулически проговорил Волошин. Оказалось, что он отвечал на предыдущий вопрос, заданный Нетребой – про его хобби.

– Я в молодости раскрашивал тарелки. Разрисовывал, а потом сам обжигал. Красиво получалось.

– Неужели у вас до сих пор остались эти тарелки? Можете показать?

– Не-а. Все продал, – флегматично признался кремлевский аскет. – Денег тогда не было, вот и продал.

Нетреба, которой редакция Аргументов и Фактов дала задание написать заметку о человеческом аспекте Волошина, взмолилась:

– Ой, Александр Стальевич! А расскажите, что вы вообще обычно делаете на досуге? Тут я уже не выдержала:

– Нетреба, да ты что, издеваешься над ним, что ли? Ну какой ему еще досуг?! Ты посмотри на него!

Стальевич удивленно вскинул на меня закрывающиеся глаза и жалко улыбнулся:

– Слушай, а что – правда заметно, да? Я действительно уже неделю не спал…

Поняв, что пользы сейчас от Волошина – как от козла молока, мы оставили его отдохнуть, договорившись попозже вместе пойти поесть.

Несмотря на странноватую компанию, это был один из самых красивых ужинов в моей жизни. Потому что вид на Босфор из ресторана Свисс-отеля – просто офигительный. Да и закат в тот день был какой-то запредельный.

Впрочем, глава администрации всего этого не видел, потому что сидел рядом со мной спиной к окну. А сил вертеть головой у него не было.

Работа вилкой Волошину тоже давалась с трудом. И тем более уж он не мог координировать сразу два процесса: еду и речь. Поэтому вилка со спасительным кусочком пищи то и дело безвольно зависала где-то на полпути между волошинской тарелкой и его же ртом.

Фальшиво пытаясь синтезировать в одном флаконе стерву-журналистку и заботливую женщину, я проговорила:

– Александр Стальевич, вот доешьте, пожалуйста, этот кусочек. А потом объясните мне: НУ ВОТ ЗАЧЕМ ВЫ тринадцатого октября в третий раз внесли в Совет Федерации представление на увольнение Скуратова? Вам, что, мало двух раз позора было?! Что за мазохизм!

– А просто мне уже все по фигу было! – захихикал Стальевич. – Хуже уже быть не могло, а дожать их в психологическим смысле я был должен: я им просто показал, что они могут там сколько угодно сидеть упираться, – а я, если надо, еще хоть сто раз, им назло, буду вносить увольнение Скуратова! И все равно в конце концов дожму их!

После этого обещания Волошин даже немного поел. * * *

Душевную атмосферу ужина мне, правда, слегка подпортил сидевший напротив нас волошинский заместитель по международным делам Сергей Приходько. Политические темы его, похоже, вообще не волновали. И как только я выбиралась из-за стола, чтобы подойти к буфету и принести себе и Волошину чего-нибудь вкусненького, Приходько бросался за мной и, едва я отходила на несколько шагов от общего стола, с маниакальным упорством приставал:

– Лена, ну скажите мне: когда мы с вами встретимся в Москве?

– У вас ко мне какое-то дело, Сергей Эдуардович? – как можно более корректным тоном переспрашивала я.

– Неужели вы не понимаете, Лена! – горячился Приходько. – Я вас спрашиваю: когда мы с вами сможем встретиться наедине?

В какой-то момент эти дурацкие, водевильные домогательства так достали меня, что я не выдержала и при всех девчонках его пристыдила:

– Слушайте, Приходько, вы что – влюбились в меня?

– Да, и не скрываю этого! – нагло заявил внешнеполитический кремлевский стратег.

– Тогда будьте любезны держать себя в руках и не приставать ко мне больше с этой вашей проблемой – вы же все-таки серьезный государственный чиновник, Сергей Эдуардович, отвечающий за лицо государства, – напомнила я под общий хохот коллег.

Тем временем Ельцин уже готовил свою скандальную стамбульскую речь о том, что западные страны НЕ ИМЕЮТ ПРАВА упрекать Россию Чечней. Как признавался тогда в кулуарах Герхард Шредер, из-за непримиримой позиции России по Чечне саммит уже был на грани срыва. И даже российский министр иностранных дел Игорь Иванов обронил в неофициальной беседе, что кое-кто уже сравнивал этот саммит с Карибским кризисом.

Закончился же для меня этот исторический саммит опять в Свисс-отеле. Игорь Иванов, уже упаковав чемоданы, вышел в фойе гостиницы пообщаться с прессой.

– Отечественная дипломатия одержала победу, – провозгласил министр. – Потому что в Хартию европейской дипломатии не был вписан пункт о том, что нарушение прав человека не является внутренним делом государства…

В ярости от слов Иванова, я уселась неподалеку в кафе Свисс-отеля, заказала себе чизкейк и, любуясь напоследок дневным босфорским пейзажем, принялась писать злобный репортаж. Тут зазвонил мобильный. Это была моя мама, только что посмотревшая в Москве по телевизору репортаж об итоговом брифинге Иванова.

– Знаешь, дочурка, о чем я хочу тебя попросить: ты, пожалуйста, у Иванова больше за спиной под телекамерами не стой, – на полном серьезе заявила мне мама. – При твоем высоком росте это как-то слегка унижает российскую дипломатию…

Вот ровно такими все тогдашние ельцинские придворные и застыли навечно в стамбульской янтарной бусинке, припрятанной на дне моей диггерской сумки. Потому что через сорок дней, 31 декабря 1999 года, в момент объявления Ельцина об отставке, для всех них началась уже новая жизнь после смерти.

А я с тех пор, каждый раз, оказываясь в Стамбуле, заезжаю в Swiss Hotel имени Волошина поужинать – в память об ушедшей ельцинской эпохе.

Кстати, через несколько месяцев, когда там произошел теракт, я, зайдя к Стальевичу в гости в Кремль, посетовала:

– Слушайте, наш босфорский Swiss Hotel-тo чуть не взорвали!

Он вопросительно на меня посмотрел:

– Какой Swiss Hotel?

Я стала напоминать ему про его тарелки.

И тут Волошин расхохотался:

– Слушай, представляешь: а я ведь вообще ничего этого не помню! Знаешь, я тогда в таком состоянии был, что вообще ничего вокруг себя не замечал… Так что мне – что был в Стамбуле, что не был…