Базельский мир

Cтрельба внизу прекратилась. Наступившая тишина пугала больше, чем хлопки выстрелов, больше, чем размытая лунным светом темнота вокруг. Следы на снегу хорошо заметны, они выведут тех, кто стрелял, точно к нам. Сколько еще есть времени? Полчаса? Двадцать минут? Ноги не двигаются, дикий холод. Остается сидеть и смотреть на небо, подпертое пепельно-серыми горами, на бриллиантовые пылинки звезд в прорехах ночных облаков. Если закрыть глаза, бриллиантовые пылинки не исчезнут, будут мерцать и подрагивать. Красиво. Четыре месяца я пытался эту красоту разглядеть, и вот — получилось. Даже не надо открывать глаза. Четыре месяца…

Четыре месяца назад в часовом бутике «Бухерер» я объяснял Ивану Семеновичу устройство вечного календаря на примере часов «Свенд Андерсен». Вообще-то, вечный календарь был Ивану Семеновичу не нужен, и «Свенд Андерсен» тоже. Иван Семенович прилетел в Цюрих из Краснодара специально за вторым «ролексом». Свой первый «ролекс», год назад, он купил с моей помощью. Я нашел для него вариант с хорошей скидкой и приятным обхождением, он улетел довольный, и через год вернулся, уже за золотым хронографом — вдвое дороже. Большинство таких клиентов возвращаются, у меня всегда найдется интересный вариант.

Пока часовой мастер выполнял подгонку браслета, Иван Семенович успел расспросить меня о вечном календаре и рассказать, как провел этот год, как поменял «хаммер-два» на полноприводную «пятерку» БМВ, как достроил дом и купил участок земли в Черногории. «Ролекс» для Ивана Семеновича был чем-то вроде ордена, который вручают самому себе за заслуги на жизненном пути. И обязательная часть ритуала вручения ордена — отчитаться швейцарскому часовому барыге о своих достижениях. Я слушал внимательно, со сдержанным одобрением, где нужно покачивал головой, где нужно вскидывал брови. Комиссионные необходимо отрабатывать. Два года назад за эти деньги мне пришлось бы целую неделю высасывать из пальца газетные заметки. А тут — сорок минут, и мы, довольные друг другом, жмем руки. Я почти уверен, что через год снова увижу этот крепко сбитый и круто сваренный продукт краснодарских черноземов, снова буду пожимать волосатую ручищу, на которой не сходится стандартный часовой браслет. По моим прогнозам, через год он поменяет «пятерку» БМВ на «семерку» и созреет до «Патек Филиппа» себе и «Бреге» для супруги. И тогда я одним махом смогу заработать тысячи две, а то и две с половиной. Боже, храни Краснодар!

Распрощавшись с довольным ролексоводом, я направился в сторону Парадеплац. Можно было не торопиться. Светило декоративное декабрьское солнце, часы на церкви Святого Петра пробили обед. Банхофштрассе, одна из самых дорогих торговых улиц мира, по-пейзански уютно пахла брецелями и жареными каштанами. Труженики окрестных бутиков и офисные сидельцы, радуясь хорошей погоде, высыпали на улицу со своими сандвичами и салатами, рабочие с ближней стройки подкреплялись телячьими сосисками, которые продаются вместе с ломтем серого хлеба. Китайские туристы зачехлили фотоаппараты, и, как охотничьи собаки в незнакомом лесу, осторожно нюхали воздух, решая, что из варварской еды им выбрать, брецель или сосиску. Даже очень сытому человеку трудно удержаться от соблазна и не влиться в эту жующую и радостно щебечущую пастораль, а я был голоден, разговоры о вечных календарях и домах в Черногории отняли много сил. Я уже нацелился на окутанный клубами душистого пара киоск, как услышал за спиной окрик:

— Владимир!

Невысокий человек в распахнутом пальто помахал мне рукой. Это был Лещенко, из посольства. Я заметил его еще в бутике, он сидел в другом конце зала и выбирал часы. Сидел он вполоборота, я был уверен, что он меня не узнал, мне его узнавать тоже резона не было.

— Фу! — Лещенко шумно отдышался, — еле догнал! Здравствуйте! А я вас в магазине увидал, хоть одно знакомое лицо в этом Цюрихе.

— Можно поздравить с покупкой? — учтиво поинтересовался я.

— Да какое там! — отмахнулся Лещенко. — Просто так зашел, время убить до поезда, а тут гляжу — вы. Или мы на «ты»?

Я кивнул, хотя не помнил, чтобы когда-нибудь вообще обращался к нему. С шефом его, Цветковым, советником посольства, сталкиваться приходилось часто, а Лещенко был при нем кем-то вроде референта, первое время я даже думал, что он шофер Цветкова. Внешность у него была совершенно бесцветная — бесцветные глаза, бесцветные редкие волосы, на которых никогда не принимается седина, поэтому трудно было понять, сколько Лещенко лет. Сорок? Пятьдесят?

— Слушай, Володя, есть пара минут? — сказал он уже совсем по-приятельски. — Давай по кофейку! Или, может, — Лещенко кивнул на благоухающий киоск, — по сосиске?

— По кофейку, — ответил я. Оказаться в одной пасторали с этим типом мне не хотелось.

Мы зашли в кафе во внутреннем дворике штаб-квартиры банка Кредит Свисс.

— Беда с этими часами, — Лещенко уселся за столик, не снимая пальто. — У тестя шестидесятилетие, ну и родственники насели, мол, ты в Швейцарии, организуй-ка нам Мориса, понимаешь ты, Ла Круа, скелетон хронограф. Слова-то какие знают! Сибариты из Лодейного Поля. И надо же чтоб подешевле было, ну то есть очень подешевле, — с нажимом произнес он. — Понимаешь, Володя? Ну, ты-то понимаешь!

— Понимаю, — кивнул я.

— Посодействуешь?

— Постараюсь, — я протянул свою визитку. — Завтра позвоните мне, наведу справки.

Лещенко внимательно изучил визитку.

— Часовой консалтинг… Молодец! — похвалил он. — А журналистику что ж, забросил? Не пишешь больше?

— Пишу, — сказал я. — Я теперь про часы пишу. Только про часы. У меня свой блог в интернете, полторы тысячи подписчиков.

— Молодец! — одобрил Лещенко.

Я быстро выпил свой кофе и поискал взглядом официанта, чтобы расплатиться.

— Подожди, Володя, еще один вопрос, — Лещенко слегка наклонился ко мне, голос его мгновенно высох и стал казенным, как посольский пресс-релиз. — Александр Комин, знаешь такого?

— Нет, — машинально ответил я. Соврал, сам не понял зачем, просто из неприязни к казенному стилю. Лещенко скривил рот, получилась усмешка, снисходительно-разочарованная. Точно такую же гримасу я видел несколько раз на лице его шефа, Цветкова.

— А может, вспомнишь? Вы учились вместе в Ленинградском гидромете. В одной группе были… — Лещенко шарил своими оловянными бельмами по моему лицу, будто обыскивал.

— Простите, — сказал я. — Я забыл ваше имя-отчество…

— Ну, какое отчество, Володя! Роман я, можно просто Рома.

— Роман, а должность у вас какая? Вы меня сейчас в качестве кого допрашиваете?

— Володя! Ну что ты, как маленький! — на физиономии Лещенко прорезалась улыбка-оскал, тоже из Цветковского арсенала. — «Допрашиваете», зачем так? Впрочем, ты прав! Мой прокол. Надо было тебе сначала все рассказать. Давай, успокойся, я закажу тебе еще кофе. — Он подозвал официанта, — Нох цвай эспрессо, битте. — Все! Отмотали назад, забыли, начинаем сначала. Больше вопросов не задаю, только рассказываю. Ты, наверное, читал про антарктических террористов. Читал? Хотя это опять вопрос, извини, — (еще один оскал, помягче). — В общем, террористы, которые взорвали ледник в Антарктиде, айсберг откололся, шум большой поднялся. Потом они же дерьмом пляжи в Италии залили. Главный у них — Алекс Кей. Думали сначала, он американец — говорит без акцента. Потом прошла информация, что этот Алекс Кей — русский. — Лещенко сделал многозначительную паузу. — И зовут его Александр Николаевич Комин, уроженец Одессы, 1967 года рождения. Интерпол объявил его в розыск, проверяют связи, все какие есть. В общем, мы обязаны задать пару вопросов. Могли бы привлечь швейцарскую полицию — человек в международном розыске, террорист — но решили сделать все по-домашнему. Все-таки работали вместе, пока ты в газете был. Ты на хорошем счету. Это не допрос, что ты! Просто разговор. Галочку поставим и все.

Официант принес кофе. Лещенко замолчал, пока заменялись чашки. Как только официант ушел, продолжил, придвинувшись ближе ко мне.

— Да и какой он террорист, Комин этот! Пока ни одного трупа. Все, что он натворил, на злостное хулиганство тянет. И ведь не пацан уже, пятый десяток дураку. — Лещенко вздохнул с почти отеческой интонацией. — Идеи там какие-то. В общем, лучше бы его поскорее остановить, пока кто-нибудь не погиб, иначе все будет гораздо жестче. Для его же пользы, понимаешь?

— Но я действительно не помню никакого Александра Комина! — сказал я. — Ленинградский гидромет… Я его двадцать лет назад закончил! В другой жизни практически.

— Это точно! — Лещенко просиял. — Это ты хорошо сейчас сказал! В другой жизни! — он залпом выпил кофе. — Значит, ничего не помним, никого не знаем. Ну и ладно! — махнул рукой официанту. — А про часы-то, Володя… Ты не подумай, что это я просто так. Мне они действительно нужны. Любимый тесть, Лодейное Поле, малая родина — сам понимаешь. Так что я тебе завтра позвоню.

— Звоните, — сказал я.

На Парадеплац я сел на трамвай в сторону Рехальпа, и пока вагон не спеша тащился из центра в пригороды, пробовал собраться с мыслями.

Антарктические террористы, взорванный ледник и Сашка Комин. Бред! Как меня вычислил Лещенко? Краснодарский ролексовод — клиент не новый, прошлогодний, его они специально подослать не могли. Договаривался с ним о встрече по электронной почте, потом еще подтверждал по телефону. Прослушивают телефон? «Свисском»? Вряд ли. Скорее всего, взломали почтовый ящик. Это ведь совсем несложно. Но с другой стороны, зачем так примитивно? Они ведь знают, что я сразу догадаюсь. Куражатся? Предупреждают? Ах, Цветков. Из не столь далекого прошлого выдвинулась грузная фигура посольского советника. Бывший боксер, чемпион Дальневосточного военного округа, заплывший жирком в альпийской тиши. Ему я был обязан своей короткой журналистской карьерой в Швейцарии, тем, что она вообще состоялась, и тем, что оказалась такой короткой.

Вспомнилось искреннее недоумение Томаса, моего приятеля, швейцарского журналиста, когда он рассказывал мне, что второй по величине издательский дом Швейцарии Эмипресс запускает русскоязычную газету.

— Да что здесь такого? — не понимал я. — Будут писать для богатых русских, сотни три их тут наберется, чем не аудитория. Плюс пара-тройка тысяч русских жен швейцарцев, программисты, сотрудники международных организаций, два хоккеиста, писатель Шишкин…

— Ты не понимаешь! — горячился Томас. — Эмипресс без пяти минут банкрот, у них долгов на сотни миллионов! Вся издательская отрасль в упадке. За месяц в Цюрихе две газеты закрылись, а тут новая открывается. Русскоязычная! Откуда они взяли деньги?

— Значит, кто-то им дал, — рассудил я.

— Значит, кто-то дал, — согласился Томас.

Сразу после разговора с Томасом я написал письмо в новоиспеченную «Русскую газету», мне быстро перезвонили, предложили сотрудничество, сначала внештатное. Потом на званом обеде в посольстве ко мне подошел Цветков. «Так вот вы какой, Владимир Завертаев! Рад познакомиться. Следим за вашими работами, читаем… Очень хорошо!». «Поздравляю, старичок! — дохнул мне в ухо водочными парами художник Николаев. — Ты попал в обойму!». Прошло совсем немного времени, и мне объявили, что меня берут на работу в штат. На собеседовании в штаб-квартире Эмипресс присутствовал издательский начальник, который назвал себя «большим другом России». Как у многих «друзей России» в Швейцарии, у него было хлопотливо-одухотворенное выражение лица, которое часто встречается у переученных замполитов. Он пожелал мне успехов в борьбе со стереотипами, мешающими взаимопониманию между народами. Приторно вежливый кадровик даже не стал вникать в мое резюме. Так я получил свою первую швейцарскую работу, а через год так же стремительно ее потерял. Главного редактора «Русской газеты» Надю Сировски, прыткую дамочку, изъятую ради такого дела из структур ООН, я видел лишь изредка. Она запомнилась фразой «как писал поэт Некрасов: „умом Россию не понять“». Зато Цветков в редакционных вопросах был очень активен. Один раз он устроил мне разнос за статью о российско-украинском газовом конфликте. Где ваша позиция, Завертаев? Лично ваша? — бушевал он. У меня нет позиции, — честно признался я. Хреново! — припечатал Цветков. Второй раз я осекся на репортаже с выступления Цветкова в дискуссионном клубе в годовщину российско-грузинской войны. Я написал репортаж, он его почти полностью переписал, мне оставалось поставить свою подпись. Меня заело, начал спорить. «Твои американские друзья говорят в таких случаях — окей!» — процедил Цветков. Репортаж вышел хоть и в искореженном, но не до конца виде, что я считал своей маленькой профессиональной победой. После меня вызвали в штаб-квартиру Эмипресс, и уже другой кадровик, специальный, с каменным выражением лица объявил, что со мной разрывают контракт, и я уволен.

Так я стал часовым консультантом. Меня больше не приглашают на званые обеды в посольство, зато мне не нужно иметь свою позицию и нет необходимости видеться с Цветковым. Во всяком случае, так мне казалось до встречи с Лещенко.

Приехав домой, я засел за компьютер и принялся искать в интернете все, что связано с антарктическими террористами. Новость о взрыве ледника я помнил — это было три месяца назад. Тогда она не показалась мне сколь-нибудь важной или интересной — просто еще одна стекляшка в калейдоскопе человеческого безумия. Группа экологических экстремистов подорвала несколько мощных зарядов на леднике Росса, в результате от ледника откололся айсберг размером с приличный остров. Айсберг, дрейфуя в низкие широты, начал таять. Антарктические террористы утверждали, что заложили заряды еще в десятках мест на ледниках, и если они их взорвут, то таянье многочисленных айсбергов вызовет подъем уровня Мирового океана на полтора метра, что приведет к затоплению многих прибрежных городов и огромных территорий. Страницу за страницей перелистывал я информацию, найденную поисковой машиной по запросу «антарктические террористы», старался читать только статьи в солидных изданиях, и все равно выходил полный разброд. Чаще всего их называли экологическими экстремистами, что подразумевало, что они протестуют против загрязнения окружающей среды, еще говорилось о политических требованиях анархического толка, мелькали и вовсе безумные версии о том, что террористы требовали немедленного начала колонизации космоса. Якобы они разместили несколько видеообращений в интернете. Но, во-первых, видеосервисы все эти обращения моментально удалили, а во-вторых, интернет захлестнула волна поддельных обращений — пародий, вирусных реклам. Чуть ли не все известные производители кондиционеров и прохладительных напитков с готовностью взяли на себя «ответственность» за этот теракт. Мир, так и не успев как следует испугаться, уже покатывался со смеху. А айсберг тем временем приближался к экватору, по пути он раскололся на три части и изрядно потерял в весе. В газетах начали появляться статьи о том, что ситуация нешуточная. С одним айсбергом головная боль, но если террористы сдержат слово и взорвут заряды, Южный океан наполнится тающими айсбергами — это будет катастрофа. Нужно что-то делать. Но что? Антарктида — бесхозный материк, ничей. Согласно Конвенции об Антарктиде, здесь разрешена только научная деятельность. Никакой полиции, никаких военных. Кто будет искать оставшуюся взрывчатку? Как искать? Просто удивительно, что ледяной континент только сейчас попал в поле зрения террористов, и еще хорошо, что террористов-вегетарианцев, которые не собираются никого убивать. А что будет, если вслед за ними в Антарктиде появятся базы талибана?

Главы государств, подписавших Антарктическую конвенцию, встретились в Вашингтоне и решили ввести на материк ограниченный войсковой контингент для ликвидации террористической угрозы. Также было решено, что войсковой контингент будет на 100 % состоять из военнослужащих армии США. С резким протестом выступила Аргентина, которая тоже хотела бы участвовать в операции, но протест был отклонен большинством голосов. Проскользнули едкие комментарии по поводу пассивности России, чье присутствие в Антарктиде всегда было очень заметным. Так совпало, что одновременно в Рейкьявике проходили переговоры по Арктическому шельфу, на которых Россия получила существенные уступки. В газетах замелькали заголовки — Америка и Россия поделили между собой полюса.

Вскоре антарктические террористы вновь напомнили о себе, произведя точечный взрыв на очистительных сооружениях в пригороде Генуи. В результате несколько километров лигурийских пляжей оказались залитыми нечистотами. Взрыв был произведен ночью, никто не пострадал, если не считать тысяч отдыхающих, чей отпуск был безнадежно испорчен.

Так как Лигурия, в отличие от Антарктиды, территория далеко не бесхозная, итальянская полиция яро взялась за расследование. Было объявлено, что имеются несколько подозреваемых, главный из них — некто, называющий себя Алексом Кеем. Утверждалось, что Алекс Кей — скорее всего, сумасшедший, причем довольно опасный. Его главная цель — постепенное разрушение Земли, превращение ее в малопригодную для жизни людей планету, насильственное принуждение человечества к немедленному началу колонизации космоса во имя его же — человечества — спасения.

Выследили Кея быстро. Через неделю после взрывов его обнаружили в маленькой гостинице в Нерви, пригороде Генуи. Сдаваться Кей отказался, по сведениям полиции он был хорошо вооружен, поэтому готовили штурм. Пока в Нерви стягивали полицейский спецназ и армейскую технику, с Кеем вступили в телефонные переговоры. Он охотно рассказывал о том, зачем взрывает пляжи и айсберги, затем произнес: «Я вижу солдат около отеля. Мне это не нравится. Слишком много оружия. Могут пострадать люди. Я ухожу». И ушел. Исчез, как сквозь землю провалился. Полиция перевернула вверх дном гостиницу, прилегающую территорию, соседние здания. Тщетно. После этого случая заговорили о сверхъестественных способностях Кея. Журналисты раскопали еще одну историю. Оказывается, Кея первый раз пытались арестовать еще в Антарктиде. На американских станциях есть собственная служба безопасности, что-то вроде полиции на общественных началах. Эта служба получила с Большой Земли распоряжение задержать Кея и запереть его в надежном месте до прибытия людей из ФБР. Кей не сопротивлялся, спокойно дал себя арестовать. В «надежное место» транспортировали его в разгар пурги. Ни самолеты, ни вертолеты не летали, повезли на вездеходе. По пути вездеход провалился в ледовую трещину, все, кто находился в нем, три человека, включая Кея, выжили, успели выскочить, но не успели подать сигнал бедствия. Аварийный передатчик не сработал, рация, спасательное снаряжение — все сгинуло в ледяной бездне вместе с машиной. Вдобавок водитель серьезно повредил спину, а охранник, совсем молодой парень, оказавшись посреди ревущей антарктической пустыни наедине с опасным преступником и раненым, тронулся умом. Кей тащил их обоих на себе до станции. Дотащил и исчез. Бесследно растворился в снежных вихрях. Люди из ФБР скатались в Антарктиду напрасно. Молоденького охранника отправили на Большую Землю в психлечебницу, а водитель злополучного вездехода, когда поблизости не было врачей, называл Кея Мессией.

Мессия! Тут я вспомнил Комина, каким я его знал по нашим посиделкам в общежитии с распитием азербайджанского портвейна и спорами до хрипоты. Веселый враль и мастер розыгрышей. Истории с колонизацией, канализацией, таинственными исчезновениями вполне в его стиле. Но Антарктида! Кто его туда пустил!? Я продолжил читать, перелопачивая тонны бреда сетевых завсегдатаев. Как старатель на ручье, я выискивал в мутном потоке драгоценные крупицы Сашкиных фантазий, которые я сразу мог распознать, выслушав двадцать лет назад сотни его баек. Он их выдавал по две-три штуки в день, словно их беспрерывно вырабатывала какая-то внутренняя железа.

Колонизация космоса. И… бессмертие. Это слово тоже часто мелькало в статьях о террористе Алексе Кее. Стоит человеку прорваться в космос и сама природа сделает его бессмертным. Примирение науки и религии. Космос, вечная жизнь, бессмертие души. Комин, Комин… Но каков! Вспомнились рыжие непокорные вихры на его голове, у него была привычка взбивать волосы пятерней, когда очередная завиральная история рождалась на свет.

Я встал из-за стола, пошел в кладовку, нашел старый фотоальбом со студенческими фотографиями. Уже успевшие пожелтеть черно-белые снимки, молодые беспечные лица. Нелепая мода 80-х — стриженые виски, брюки-бананы. Учебные практики — вахты, измерения. В ушах зашумели волны, к горлу подкатил комок. Пошел на кухню, достал из шкафчика бутылку виски, налил себе в стакан на три пальца и выпил почти залпом.

Алкоголь ударил в голову, и грянули колокола. Я не сразу сообразил, что это никакие не колокола, а дверной звонок. Прошел в переднюю, не выпуская стакана из рук, открыл в дверь и застыл от удивления.

На пороге стоял Сашка Комин, собственной персоной. Непокорные рыжие вихры на голове исчезли, сменившись бритой лысиной, но глаза цвета южного неба, въевшиеся, как морская соль, веснушки, и главное — вечная одесская ухмылочка, все это осталось на своих местах. Я зажмурился, решив, что виски на три пальца залпом — это все-таки много, но видение не исчезло. Вдобавок раздался совершенно не изменившийся Коминский голос:

— Всё, как я и думал! Пришел домой, порылся в интернете и накатил стакан!

— Сашка, ты? — спросил я осторожно.

— Я! — с широкой улыбкой объявил Комин. — Войти-то можно?

Я быстро оглянулся по сторонам — вокруг ни души.

— Тебе нельзя сюда, — тихо, почти шепотом заговорил я. — За мной следят. Сегодня про тебя спрашивали…

— О! Значит, я знаменит!

— Тебя ищут, слышишь! Интерпол ищет, ФСБ… Они на меня вышли. Уходи быстрей! У меня опасно!

— Шпионские игры. Герань на подоконнике. Как пройти на Блюменштрассе? ФСБ, это кто? Лещенко, что ли?

Я поперхнулся.

— Ты его знаешь?

— Конечно, знаю. Порядочный негодяй, но что делать? Других шпионов у нас нет. Это я попросил его с тобой переговорить.

— Ты? — еще больше удивился я. — Но зачем?

— Надо было прощупать тебя немножко перед встречей. Все-таки столько лет прошло, вдруг ты скурвился? Можно уже войти? — Комин легонько отстранил меня рукой, шагнул внутрь квартиры и прикрыл дверь. — Уютненько, — он быстро окинул взглядом мое жилище, потом посмотрел на меня. — Ну, что ты как обухом ударенный? Это я, не привидение, не дух святой, и я очень рад тебя видеть! — Комин обхватил меня руками и крепко обнял.

— Я тоже рад, — ответил я, все еще плохо соображая. — Только объясни уже, наконец, откуда ты взялся. И что вообще происходит?

— Все объясню, все расскажу, — Комин через мое плечо заглянул в гостиную. — Ты один? Не против, если я у тебя переночую?

— Ночуй, конечно. А ты уверен, что это безопасно? Я имею в виду, для тебя…

— Расслабься, Володенька, мы же в Швейцарии, в самой безопасной стране мира! С тех пор, как доктор Плейшнер выпал из окна, ничего страшного здесь не происходило. Но даже доктор Плейшнер был выдумкой. А что ты, кстати, пьешь? — Комин кивнул на стакан у меня в руке. — Плесни-ка и мне. Обмоем встречу.

Мы устроились на тесной кухне с бутылкой виски и солеными хлебными палочками, другой закуски в доме не нашлось.

Чокнулись, выпили.

— Думал, мы с тобой пораньше свидимся, не через двадцать лет. Ах ты, бродяга! — Комин снова обнял меня за плечи.

— Я пытался тебя разыскивать, у знакомых спрашивал, в институте. Никто ничего…

— Помотало меня, — усмехнулся Комин

— Слышал, ты даже в Антарктиде успел побывать.

— Успел…

— Но как?

— Да очень просто, — Комин провел рукой по несуществующим вихрам. — В девяностых бизнесом занялся. Как все. Наделал долгов. Таким людям оказался должен… Мама дорогая! Загорелась у меня земля под ногами. Времена-то суровые были — утюги, паяльники, — это в лучшем случае. Думал, всё! — Комин засмеялся, будто вспомнил о чем-то особенно приятном. — А тут корешок знакомый порекомендовал место, из которого даже у этих ребят кишка тонка кого-нибудь достать. Корешок знал человека из Института Арктики и Антарктики, который обслуживающий персонал на зимовки в Антарктиду набирает. Им как раз повар был нужен на станцию «Восток». Готовить-то я люблю, с детства, можно сказать. Поварской диплом сделать — дело техники. В общем, я еще только месяц попрятался и отчалил на «Академике Федорове» к далеким берегам. Год отзимовал, тут же на второй завербовался, на третий не взяли, врачи сказали, для психического здоровья вредно. Но я-то знаю, что для психического здоровья самое полезное — это быть живым. Поэтому я к американцам завербовался, на станцию «Мак Мёрдо», до этого я у них две недели кока подменял, пока они своему аппендицит вырезали, понравились им мои котлетки, они и оформили меня, типа как по международному обмену. Там, в Антарктиде, все одной большой семьей живут — русские, американцы, латиносы, скандинавы, японцы. Все друг друга знают, в гости друг к другу ездят, выручают, когда нужно. С американцами отзимовал, опять к русским вернулся. Прижился там. На Большую землю уже и не тянуло даже. Отвык я от этого всего, — Комин провел глазами по стенам кухни. — Жена твоя? — он кивнул на фото — томная дама в темных очках в пол-лица — владелец квартиры считал этот китч украшением интерьера, а мне было лень это снять.

— Нет, просто картинка из ИКЕИ.

— Откуда?

— ИКЕА — шведский магазин.

— А… — протянул Комин. — В Антарктиде хорошо, — сказал он, разглядывая даму, будто это она навела его на такую мысль. — Не скажу, что мне там на кухне особо весело было, но, знаешь, я думать начал. Антарктида как-то к этому делу располагает. Суеты нет, двести дней в году метёт… Только и остается — читать да… думать. Слово «думать» Комин произнес слегка смущенно. Словно бухгалтер, которого заставили признаться, что он пишет стихи. Чтобы перебороть смущение, Комин заговорил быстрее. — Попалась мне книжка о Николае Федорове, один зимовщик из Новосибирска привез. Он с собой притащил чемодан книг по философии, говорит, на Большой земле такие себя читать не заставишь, специально для Антарктиды чтение. Отзимовал, уехал, книги оставил. Я обратил внимание — Федоров. Думал, это тот, академик, в честь которого пароход назвали. Оказалось, не тот, не академик, простой библиотекарь, философ. Николай Федорович Федоров. Слышал про такого?

— Нет, — признался я.

— Воскрешение отцов, бессмертие, русский космизм… Неужели не слышал?

— Я философией не очень интересуюсь…

— Да я тоже, — сказал Комин. — Из того чемодана книг я только Федорова осилил. Но, знаешь, зацепил он меня. То есть на первый взгляд — полный бред. Человек предлагает воскрешать отцов, расселяться в космосе и отменить смерть. Я, например, тоже пофантазировать люблю, но это даже для меня слишком. Поначалу каша в голове была, но потом как-то разлеглось всё. Это не было озарение или что-то еще, просто день за днем, месяц за месяцем это во мне зрело. Как дитя во чреве матери. Не смейся! — Комин поймал мой взгляд, который показался ему насмешливым. — Хотя, черт с тобой, смейся! Можешь смеяться сколько угодно. Я не боюсь быть смешным. Знаешь, я даже признаю, что я не особо умный человек. На свете есть сколько угодно людей умнее меня. Однако все эти умные люди почему-то занимаются какой-то несусветной ерундой… А, — Комин взмахнул рукой. — Не будем о грустном. Расскажи лучше о себе. Как ты тут поживаешь?

— Нормально поживаю, — ответил я. — Семья, дети… точнее, один ребенок, дочь, Настя. Они с женой сейчас не здесь, в Копенгагене. У жены там работа, командировали на год. Она работает в международной компании, занимается корпоративными коммуникациями — реструктуризации, слияния, поглощения. Ну, я создаю, так сказать, плацдарм. Пока снимаем полдома в хорошем пригороде. В скором будущем купим что-то свое.

— То есть, решили осесть в Швейцарии?

— Ну да. А что? Поездили по миру, поняли, что Швейцария — самая подходящая страна. Спокойно, чистый воздух, качественные продукты. Дороговато, конечно, но зато все хорошо организованно, все прекрасно функционирует. Например, если открывать свое дело, то тоже лучше места не найти, налоги невысокие, инфраструктура отличная…

Комин неожиданно засмеялся.

— Что? — не понял я.

— Прости, — он, извиняясь, вскинул ладони. — Помнишь Осипова? Ну, из института, в параллельной группе учился. Как только первые кооперативы появились, он аппарат для сахарной ваты купил. Помнишь?

— Ну, помню. И что?

— Когда ты сейчас про Швейцарию рассказывал, у тебя было точно такое же выражение лица, как у Осипова, когда он своим аппаратом хвастался. Помнишь?

Сравнение показалось мне обидным, туповатый прижимистый Осипов со своим нелепым, хотя и весьма доходным бизнесом был нашим любимым объектом насмешек.

Комин сделал маленький глоток, смакуя не столько дешевый виски, сколько воспоминания. Помолчали.

— А если всё это вдруг кончится? — спросил он.

— Что кончится?

— Чистый воздух, качественные продукты, Швейцария твоя кончится!

— Шалишь, брат! — возразил я, чувствуя туман в голове. — Швейцария — нейтральная страна с очень стабильной экономической и политической ситуацией, она не может кончиться.

— Может! Все может кончиться. По тысяче причин! Ты это прекрасно знаешь. Падение метеорита, столкновение с кометой, ядерная катастрофа, извержение вулкана, эпидемия. Русская рулетка — это образ жизни человечества. Вспомни холодную войну! Ядерные чемоданчики у старых маразматиков. Нажал кнопку — и всё! И так на протяжении десятилетий.

— Холодная война закончилась, по-моему…

— Чемоданчики остались. Мир стал еще опасней, чем двадцать лет назад.

— И ты предлагаешь срочно начинать колонизацию космоса.

— Да, — не обращая внимания на мой хмельной сарказм, серьезно ответил Комин. — Но в первую очередь, я предлагаю общую идею, общее дело для всего человечества. Точнее, это не я, это Николай Федоров его предложил.

— Коммунисты, помнится, тоже что-то такое предлагали, обо всем человечестве разом хотели позаботиться, но как-то неудачно.

— Коммунизм — замечательная идея, — возразил Комин. — Только ее испортили революционеры. К коммунизму нельзя было прийти путем революции, путем насилия. Если за идею нужно заплатить хотя бы одну человеческую жизнь — это идея преступная. Человеческая жизнь — высшая ценность, кульминация развития Вселенной. Это мое самое главное убеждение. И ограничение рождаемости, в любой форме, это тоже преступление. Людей должно быть много — сотни миллиардов, триллионы, всех возможных рас и национальностей. Космос примет всех, а Землю человек уже перерос. Земля — это материнская утроба, если плод остается в ней слишком долго — он губит мать и погибает сам. Оставаясь на Земле, мы погибнем. Дарвиновская эволюция закончилась с появлением человека разумного. Естественный отбор для человека больше не работает. Выживают все — приспособленные, неприспособленные, умные, глупые, сильные, слабые. Человек готов для следующего шага вперед. Этот шаг — распространение разума во Вселенной, главное предназначение человека, твое и мое предназначение. Человек земной превращается в человека космического, новый этап эволюции, который разовьет у человека новые способности. Долголетие или даже бессмертие. Именно бессмертие, без всяких чудес! — воскликнул Комин с энтузиазмом продавца овощерезок в телевизионным магазине. — Каждая клетка человеческого организма обновляется раз в пять лет. В среднем. Какие-то быстрее, какие-то дольше. Но это факт. И это фундамент для бессмертия. Мы стареем и умираем, потому что природа запускает в организме некий механизм, ведущий к угасанию. Человек земной не живет долго, потому что на Земле у него нет задач, для которых необходима долгая жизнь. Другое дело — человек космический, которому для межзвездных путешествий понадобятся сотни лет. Стоит человеку выйти за пределы материнской утробы, и включатся совсем другие механизмы. Человек получит эти сотни лет дополнительной жизни.

Было заметно, что эти фразы Комин произносит в десятый, а может и в сотый раз, умело управляясь с интонациями и паузами. Глаза его, не без помощи виски, увлажнились и сверкали честным пророческим блеском. Сквозь щетину на щеках проступил румянец. Двадцати лет со времен общежитских посиделок как не бывало. Передо мной сидел Сашка Комин, вдохновенный враль. На институтских девиц эти его штучки действовали завораживающе. Начинал за общим столом, что-нибудь типа что есть любовь или почему Милош Форман гений, а Тарковский так себе, или как он ехал в одном купе с академиком Сахаровым. Потом увлекал какую-нибудь девицу в сумеречный коридор, откуда долго доносилось его бубнение, приглушенные восклицания и загадочное шарканье. Возвращался, как правило, под утро. И этот балабол посмел сравнить меня с Осиповым! — закипело во мне пьяное возмущение. Я решил не оставаться в долгу:

— Знаешь, Сань, вот ей-богу, твоя теория интегрального флирта нравилась мне больше. Какая-то она более органичная, что ли. Помнишь, на пятом курсе?

Комин резко осекся, будто получил пощечину. Он сильно побледнел и посмотрел на меня так, будто увидел впервые.

— Флирта? — тихо переспросил он.

— Сань, дружище, — поняв, что перегнул палку, я примирительно чокнулся, — это замечательные идеи, и ты их прекрасно излагаешь. Я со многим согласен, почти со всем. Но зачем было взрывать ледник и эту канализацию в Генуе? Написал бы книгу или статью в каком-нибудь журнале. И Интерпол тебя бы сейчас не разыскивал.

Комин поднял свой стакан до уровня глаз и, прищурившись, посмотрел на меня сквозь стекло.

— Я очень рад, что ты согласен «почти со всем». Ты знаешь, почти все, кому я это рассказываю, русские, американцы, французы, все согласны «почти со всем». Только никто ничего не собирается делать. — Он поставил стакан на стол. — Вот ты меня послушал, согласился, мы с тобой допьем бутылку виски, завтра я уйду. Что-нибудь в твоей жизни изменится? Захочешь ли ты что-нибудь поменять? Нет. И никто не хочет ничего менять. Напиши я хоть десять книг, хоть тысячу статей, никто не почешется. Даже ради того, чтобы прямые потомки, твои и мои праправнуки жили не семьдесят, а семьсот семьдесят лет.

— Так ты же говоришь, что природа сама обо всем позаботится, когда надо включит механизм, когда надо выключит. Зачем опережать события?

— Не существует доброй матери-природы, которая о нас заботится и все делает нам во благо. Человечество — это цветок, который вырос на камнях. Стоит чуть ослабить волю к жизни, и он погибнет. Кроме того, он может погибнуть по тысяче других, независящих от его воли к жизни причин. Теория вероятности против нас. До сих пор нам чертовски везло, но это везение не может продолжаться бесконечно.

Но самая главная опасность для человечества кроется в нем самом, — Комин показал пальцем на меня. — Федоров сказал, если человек не созидает, он разрушает. Наш сегодняшний мир устроен таким образом, что любой локальный конфликт, любой кризис — политический или экономический, может выйти из-под контроля и привести к глобальной катастрофе.

— Люди — удивительные создания! — Комин встал и принялся расхаживать по кухне, обида была забыта, он снова превратился в пророка с замашками продавца из телемагазина. — Они переплачивают за гибридные автомобили, чтобы, не дай бог, в воздух не попал лишний миллиграмм свинца, и легко допускают бомбардировки Ливии. Они строят одной рукой и разрушают другой. Строят, сами не понимая, что. Разрушают всё, на что укажут негодяи и проходимцы, которых они избрали собой управлять. Этот круговорот они называют жизнью, и никто толком не может объяснить, какой во всем этом смысл. Живем ради детей? Окей! Чтобы они были счастливы? Окей! Это самый достойный, самый осмысленный ответ человека. Но почему-то считается, что образование и некоторое количество фантиков Федеральной резервной службы США в наследство — это именно то, что сделает детей счастливыми, избавит их от метаний, от мучений бесцельности существования. А я предлагаю цель. Ясную цель жизни для всех. И саму жизнь, дополнительные сто, двести, пятьсот лет жизни для каждого. Не сразу, через несколько поколений. Не веришь?

— Не очень, — признался я. — По-моему, хреновый ты агитатор.

— Хреновый! — Комин опустился на стул. — В точку попал. И агитатор хреновый, и оратор. Сам все понимаю, а объяснить не могу. Поэтому я и решил, — продолжил Комин, — буду не разговоры разговаривать, а действовать. Буду злодеем, террористом, плохим парнем. Буду разрушать планету и весь этот мир, чтобы остальные хотя бы зашевелились. Пусть лучше это буду я. Я могу разрушать так, чтобы ни один человек не погиб.

Комин поднял над столом руку со стаканом виски, я подумал, он собирается провозгласить тост, но вместо этого Комин разжал пальцы, тяжелый стакан полетел вниз, перед самой поверхностью стола Комин ловко поймал стакан второй рукой и бережно поставил на салфетку.

— Наглядно! — я отсалютовал своим стаканом мастерству Комина, отпил глоток. — С чего ты вообще решил, что это должен быть ты? — спросил я. — Голоса в голове? Видения? Почему ты?

Комин засмеялся.

— И ты туда же! «Голоса, видения». Конечно! После стольких зимовок в Антарктиде, что же это еще может быть!? Нет, брат! — он тоже сделал глоток. — Это было бы слишком просто. Я, может, и сам бы охотнее согласился быть сумасшедшим. Но тут другое…

— Что?

— Чувство космоса.

— Чувство космоса? — что-то подобное я и ожидал услышать. Если у человека, взорвавшего Антарктиду, нет видений, то обязательно должно быть что-нибудь вроде «чувства космоса».

— Оно есть у каждого человека с рождения, — продолжил Комин. — Только развито в разной степени. И каждый определяет его для себя по-разному. Для кого-то это религиозное чувство, ощущение присутствия Высшего существа, Абсолюта. Для кого-то чувство долга, ответственности перед кем-то или чем-то, что вне тебя. Для кого-то вдохновение. Когда художники или писатели говорят, что кто-то водит их рукой — это оно! Ты сам наверняка когда-нибудь такое испытывал.

— Что-то не припомню, — признался я. — Я далек от всей этой эзотерики, даже в гороскопы не верю.

— Это не эзотерика, — возразил Комин. — Это физика, на уровне средней школы. Космическое излучение. Все вокруг пронизано им. Свет Солнца и других звезд мы видим, но помимо света есть невидимые волны — радиоволны, электромагнитные волны. Они несут в себе информацию, информацию обо всем. О настоящем, о далеком прошлом. Собственно, разницы между настоящим и прошлым нет.

— Да-да, — видя мое удивление, оживился Комин. — Свет от Солнца доходит до нас через восемь минут. От далеких звезд он может идти тысячи, миллионы лет. Звезд уже нет, но мы их видим, для нас они существуют. То есть когда бы ни погасла любая из звезд, во Вселенной всегда найдется место, где эта звезда по-прежнему светит.

Люди — как звезды. Каждый объект Вселенной формирует свое излучение. И если человек умирает, перестает существовать здесь, во Вселенной есть место, где его излучение еще живет. Смерти нет, есть лишь расстояние, а расстояние — вещь преодолимая. И времени нет. Мы живем во всех временах сразу.

— Лихо! — усмехнулся я.

— Я тебя научу! — Комин поставил стакан. — На кухне неудобно, пойдем в гостиную на диван!

— Что это ты задумал? — насторожился я.

— Не бойся, больно не будет.

Вставать мне не хотелось, но Комин решительно взял меня под локоть и потянул в гостиную. Он подвел меня к дивану.

— Садись! Устраивайся удобнее! — сам он уселся рядом со мной, откинулся на спинку и вытянул ноги. — Закрой глаза! Закрой, не бойся!

— Да я не боюсь, — сказал я, тоже вытягивая ноги. — Просто ерунда какая-то, взрослые люди… Ну, закрыл. — Я закрыл глаза.

— Теперь представь звездное небо. Прямо над тобой, как ты его помнишь.

— Да я его не особо…

— Молчи! — скомандовал Комин. — Смотри на это небо, разглядывай его, не спеши. Спокойно, медленно разглядывай. Постарайся почувствовать, как через тебя проходят невидимые лучи.

Как только я закрыл глаза, тут же вспомнил, что завтра у меня встреча с клиентом в Люцерне по поводу «Картье» из лимитированной серии, а бутик до сих пор не подтвердил скидку. Нужно будет с утра в половине десятого звонить. Только не забыть! Прямо с утра, как только они откроются.

— Прислушайся к себе, — раздался вкрадчивый голос Комина.

Я открыл глаза.

— Рано! — запротестовал Комин.

— Не получится у меня, — сказал я, выпрямляясь. — Ерунда какая-то! Давай выпьем!

— Это не ерунда, — Видно было, что Комина задели мои слова.

Я пошел на кухню, принес бутылку, разлил остатки виски по стаканам.

— Лучше расскажи, как тебе удалось ледник взорвать.

— Поздно уже, в другой раз, — заартачился Комин, но стакан взял.

— В другой так в другой, — согласился я. — А еще один маленький вопрос, напоследок, можно? Откуда в этой истории взялся Лещенко?

— Взялся и взялся, — хмуро буркнул Комин.

— Нет, правда, он что, проникся твоими идеями?

— А может, и проникся? Не все же такие железобетонные, как ты. Он, между прочим, географический факультет питерского универа закончил. Так что кое в чем разбирается.

— А где ты с ним познакомился?

— В Италии, случайно.

— Как это, случайно?

— На улице. Увидел у меня в руках книгу на русском. Подошел, разговорились. Вина выпили. Рома — свой парень.

— Свой, это точно.

Бутылка виски опустела. Разговор сошел на нет, оставив послевкусие легкого взаимного раздражения.

Утром Комин ушел раньше, чем я проснулся. Никаких своих координат он не оставил, а спросить с вечера я не догадался.

Поезд прибыл в Люцерн точно по расписанию. Бутик «Амбассадор» в пяти минутах ходьбы от вокзала. Я не спешил, сделал пару телефонных звонков, в итоге опоздал на три минуты. Клиенты, супружеская пара из Петербурга, уже ждали меня у входа.

— А мы пришли вовремя! — торжествующе сообщила супруга, дама лет пятидесяти, одетая ярко и дорого. — В Швейцарии надо быть пунктуальным!

Я принялся извиняться. Русские люди в Швейцарии становятся ужасно пунктуальными. В Москве или Петербурге ни одна встреча не может состояться вовремя, опоздание на полчаса считается само собой разумеющимся, но именно в Швейцарии они всегда и везде приходят минута в минуту, будто пунктуальность — это местный туристический аттракцион, наподобие экскурсии на шоколадную фабрику. Я специально опаздываю на две-три минуты, чтобы дать им полнее насладиться моментом.

Покупка часов прошла как по маслу. Супруг, в котором безошибочно угадывался чиновник городской администрации, представился Валерианом Борисовичем. Он нацелился на усыпанные бриллиантами «Картье». Подарок дочке, только что родившей внучку. Я заранее проинформировал менеджера о внучке, сотрудницы бутика дружно принялись охать и ахать, устроили хорошо отрепетированный радостный переполох и с большими церемониями преподнесли в подарок серебряную ложечку. Супруга, Ольга Николаевна, смахнула навернувшуюся слезу умиления, а Валериан Борисович, не моргнув глазом, расстался с тридцатью шестью тысячами долларов, хотя накануне по телефону сообщил мне, что предложенная скидка его категорически не устраивает. Часы и ложечку, новоиспеченные семейные реликвии, поместили в многослойную упаковку, персонал бутика выстроился в непрерывно кланяющуюся шеренгу, провожая нас к выходу. Глаза старшего менеджера лучились самой чистой и искренней радостью, ведь все обошлось стандартной скидкой, без дополнительного торга. Все, абсолютно все, были счастливы, включая молодую маму в Питере, которой раз пять позвонили по телефону. Я хорошо сделал свою работу.

С москвичами и людьми их регионов на этом обычно все заканчивалось, но пара была из Петербурга, поэтому неминуем был разговор о культуре.

— Послушайте, Володенька, — пропела Ольга Николаевна, как только мы вышли на улицу, — а что можно посмотреть в Люцерне в культурном плане? Мы первый раз в этом городе. В Швейцарии мы уже много раз были, на лыжах катались…

— В Церматте и Санкт-Морице, — вставил Валериан Борисович со значением.

— …Да, а в Люцерне впервые. Не посоветуете, куда тут можно сходить?

— За углом налево, потом все время прямо, минут пять ходьбы. Памятник «Раненый лев», Марк Твен назвал его «самым печальным куском мрамора в мире», — заученно отбарабанил я.

— Какая прелесть! — воскликнула Ольга Николаевна.

— Вон та группа индусов наверняка направляется туда, если вы за ними пристроитесь, они вас выведут точно к памятнику.

План не сработал, супруги не захотели пристраиваться к индусам и продолжали меня терзать.

— А сувениры? Где тут можно купить сувениры, подскажите, пожалуйста? — спохватилась Ольга Николаевна.

— Сейчас прямо, до пересечения с пешеходной улицей, потом направо, большое черное здание, универмаг «Манор», там все есть.

— Как здесь вообще жизнь-то, скучно, поди? — Валериан Борисович вступил в разговор с вопросом, который задают все без исключения туристы.

— Не особо, — уклончиво ответил я.

— Да как же тут можно скучать! — встрепенулась Ольга Николаевна. — Ты смотри, какая красота кругом! Эта гора как называется?

— Пилатус.

— Пилатус! — благоговейно воскликнула Ольга Николаевна. — Прелесть, а не вид! От одного этого вида сразу настроение поднимается!

Тут я вспомнил своего люцернского приятеля Виталия, который никогда не открывает шторы в своей квартирке, чтобы не видеть Пилатуса. Виталий родом из раздольного степного края, он ненавидит Пилатус за то, что глупая гора ворует у него горизонт. Горы вызывают у Виталия депрессию. Да и у меня, признаться, тоже. Я не стал говорить об этом Ольге Николаевне, потому что я никогда не спорю с клиентами, а после окончания сделки стараюсь и не особо разговаривать. Незачем.

— А куда плавают эти кораблики? — продолжала наседать Ольга Николаевна.

В эту секунду раздался спасительный звонок телефона.

— Владимир, добрый день! — раздалось в трубке. — Это Лещенко Роман. Звоню, как договаривались, насчет «Мориса Лакруа».

Я сделал извиняющийся жест, прикрыв телефон ладонью:

— Очень важный звонок, простите, я вынужден вас оставить.

Супруги выразили полное понимание, мы торопливо попрощались и я перешел на другую сторону улицы.

— Добрый день, Роман! — поприветствовал я своего избавителя. — «Морис Лакруа», коллекция Мастерпис, скелетон хронограф, я все узнал. — Я действительно все узнал, хоть и давал не больше пяти процентов вероятности за то, что Лещенко вправду нужны часы. Я обработал его заявку с утра. Я всегда обрабатываю все заявки. — Итак, Мастерпис, — я достал блокнот, — скелетон хронограф, розничная цена девятнадцать тысяч. Я могу устроить для вас скидку десять процентов и, если часы вывозятся из Швейцарии, еще минус восемь процентов таксфри, итого пятнадцать тысяч семьсот тридцать два франка.

— Ну, Володя, — протянул Лещенко. — Десять процентов скидки — это несерьезно. Да мне по посольскому ваучеру лучше цену дадут. Я же объяснял — нужно очень подешевле.

— Официальные дилеры больше скидки не дают.

— А неофициальные?

— Неофициальные дают тридцать процентов с учетом таксфри. То есть… — я быстро посчитал в уме, — тринадцать тысяч триста. При этом вы понимаете, что гарантия тоже будет неофициальной.

— Да это я понимаю, гарантия неофициальной пусть будет, но вот цена… Цена пусть будет десять тысяч. А?

— К сожалению, это невозможно. Тринадцать тысяч — абсолютный минимум, — сказал я. — Дешевле никак!

— Жалко, — вздохнул Лещенко. — Не получается у нас. Ну ладно, бывай здоров!

— Одну минутку, Роман! — спохватился я.

— А! Все-таки, двенадцать! — засмеялся Лещенко.

— Нет, я не про часы… Я о Комине хотел спросить…

— Ну, — голос Лещенко стал серьезным.

— Он был у меня вчера, вы знаете, то есть, ты знаешь… Он не оставил никаких координат, мы даже не простились толком, и поговорили как-то… мало.

— Хочешь его еще раз увидеть?

— Если это возможно…

— Да что ж здесь невозможного! Возможно, — сказал Лещенко. — Только это не телефонный разговор. Знаешь, приезжай-ка ты к нам в Берн. И часы захвати! — лукаво произнес Лещенко. — За одиннадцать тысяч я у тебя их возьму. Договорились?

— Договорились, — ответил я.

Найти морисовский скелетон за такую зверскую цену — дело очень непростое, высший пилотаж. В мире часовых барыг подобный трофей котируется, как голубой марлин у любителей морской рыбалки. Точно определить место, где забросить удочку, грамотно подсечь, чтоб не соскочил, а дальше изматывать, изматывать, изматывать до полного изнеможения. Только вот фотографироваться с добычей не принято.

С утра я засел за телефон, и к обеду марлин был пойман. Некому было оценить мой подвиг — Лещенко новость о том, что часы найдены и именно за одиннадцать тысяч, воспринял совершенно буднично, как должное.

— Хоккей любишь? — спросил он неожиданно.

— Иногда смотрю.

— Сегодня в Берне Кубок Виктории, «Металлург» из Новокузнецка против «Нью-Йорк Айлендерс», матч века. Начало в 19.30. Билеты возьми в сектор Б, там места еще есть. Встретимся в буфете в первом перерыве. Бывай здоров! — не успел я и рта раскрыть, Лещенко дал отбой.

Я опешил. Первым желанием было набрать номер Лещенко и сказать, что никакой хоккей мне не нужен, пусть забирает свои часы на вокзале, а мне даст координаты Комина, как договаривались. Но потом я подумал, что хоккей, наверное, неспроста. Может, Комин тоже там будет. Скорее всего, будет, успокоил я себя. Матч века ведь. Новокузнецк против Нью-Йорка.

Бернская «Пост Финанс Арена», забитая до отказа, ревела по-русски «Шайбу! Шайбу!». Соседи по трибуне, распознав во мне соотечественника, вручили шарфик «Магнитки» и сообщили, что магнитогорский комбинат от широты души подогнал в Берн три чартера с болельщиками, да еще подтянулись швейцарские русские. В итоге кучка фанатов «Айлендерс», одетых по-пижонски в темные очки и черные шляпы, растворилась в бело-сине-красном море почти без остатка.

Я никогда в жизни не смотрел хоккей на стадионе, мне с трудом удавалось следить за шайбой, вдобавок, получив шарфик в подарок, я чувствовал себя обязанным то и дело вместе со всеми вскакивать с места и орать: «Ра-си-я!», или «Ма-гни-тка!», или «Бляааа!» — в ситуации, когда болельщики других стран воют «Уууу!».

В первом перерыве я протолкался к буфету и сразу же нашел Лещенко. Он стоял у заставленного пивными стаканами столика с грузным немолодым мужчиной, одетым в свитер «Магнитки».

— Владимир, познакомься, это Василий Федорович из Магнитогорска. Василий Федорович, это — Владимир, любитель хоккея из Цюриха, — представил нас Лещенко.

Василий Федорович до хруста сжал мою руку и продолжил свой рассказ:

— Так вот я и говорю, крытых стадионов не было. Мороз минус двадцать. Хоккеистам проще, они бегают, а мы стоим на трибуне, топчемся. Водка — не вариант, нет, — Василий Федорович, с виду порядком выпивши, решительно помахал в воздухе пальцем, — водка не греет. Чайку заваришь с чабрецом, меду туда, настойки на зверобое, немного, грамм пятьдесят, максимум сто, все это в термосок. Так душевно! Вот это был хоккей! А играли как! Не за деньги, за совесть играли. А теперь…

Василия Федоровича окликнули из-за соседнего столика, и он отошел, так и не рассказав, что думает о теперешнем хоккее.

— Как дома побывал, — произнес Лещенко, провожая его взглядом. — Скучаю я здесь по таким вот людям, — он прочувствованно глотнул пива. — Ты по России скучаешь, Володя?

— Не особо, — ответил я.

— Тебя что ни спросишь, все «не особо»! — усмехнулся Лещенко. — Деликатный стал, совсем ошвейцарился…

— Вот часы, — я взгромоздил на стол пакет с коробкой.

— Убери, что ты! — замахал руками Лещенко. — Не сейчас! — Он быстро оглянулся по сторонам. — Не торопись, Володя, давай лучше поговорим. Вот скажи, ты, вообще, Родину любишь? Только не говори: «не особо», хотя я догадываюсь, что не особо, но объясни. Объясни мне свою позицию. Ты думающий человек, наверняка давно уже все для себя решил. Расскажи, мне интересно. Что такое для тебя Россия?

— Правда хочешь знать? — во мне закипало раздражение.

— Правда хочу, — серьезно ответил Лещенко.

— Так слушай! Россия для меня — это вот этот самый Василий Федорович, который только что тут стоял. Широкая натура, человечище, минус двадцать нипочем. Такие василии федоровичи остановили немца под Москвой в сорок первом. Никто бы не остановил, а они остановили. Только они могли это сделать. Но есть одна существенная деталь — Василий Федорович отсидел за что-то очень серьезное, я наколку у него на пятерне заметил. И попадись ему под пьяную руку я или ты, он заточкой пырнет, не задумываясь, просто так, сдуру. Потом, как протрезвеет, жалеть будет, раскаиваться, но никому от этого легче не станет. Потому что — Россия.

Лещенко помолчал, потом кивнул головой:

— Ну-ну. А про наколки откуда знаешь?

— Так мы ж Василием Федоровичем земляки почти. Я из Иркутской области, рядом с нашим городом — зона всесоюзного значения. У нас пацаны наколки раньше, чем буквы, учатся распознавать.

— Приятно иметь дело со знающим человеком, — усмехнулся Лещенко.

— Всегда к вашим услугам, — сказал я. — Кстати, а где Комин? Я думал, он будет на хоккее…

— Он хоккей не любит.

Увидев мое возмущение, Лещенко быстро добавил: — Он уехал из Берна, в Аскону, кажется. Но я передал ему, что ты хочешь его видеть.

— А он?

— А он меня услышал. Информация принята к сведению.

— И это все?

— Все, — развел руками Лещенко.

— Что ты мне голову морочил, гад! — хотел было сказать я, но сдержался. Два раза вдохнул и выдохнул, успокоился.

— Послушай, Рома, давай откровенность за откровенность. Вашей конторе Комин зачем нужен?

— Какой конторе, о чем ты?

— Ну не юли. Чего ты с ним возишься?

Лещенко посмотрел на меня своими оловянными глазами, усмехнулся.

— Отвечу так: Комин стране нужен, России. Той самой, которую ты тут красочно описал. Хоть ты и глубоко не прав, но сейчас не об этом. Комин правильные вещи говорит. Колонизация космоса — это то, что может объединить все человечество — европейцев, китайцев, арабов, даже израильтян с палестинцами. Звучит непривычно, режет слух, но у этой идеи грандиозный потенциал. И русским, России, здесь отводится особая роль. Ты слышал, как он о русских говорит? Нет? В Ютьюбе есть ролик, если еще не потерли. Русские — нация первопроходцев, такое наше историческое предназначение. Мы покорили Сибирь, стремительно, без чрезмерного насилия, без рек крови. Пришли и закрепились. Ни один народ не смог бы так. И в космосе мы были первыми тоже неслучайно. Русские как никто другой умеют мобилизоваться, подчинить все свои безмерные ресурсы одной цели, умеют жертвовать собой, упереться рогом, стоять до конца. Вот чего мы не умеем, так это обживать, налаживать нормальную жизнь. Чего нет, того нет. Это лучше получается у немцев, у японцев. Поэтому колонизация космоса — это наднациональный проект, у каждой нации — своя функция, без дела никто не останется, но русские — это авангард. И это чертовски правильно!

Космизм — очень русская идея. Федоров, Циолковский, Вернадский… и теперь — Комин. Продолжение традиций, понимаешь…

— Кажется, его разыскивает Интерпол…

— Интерпол — ерунда! — махнул рукой Лещенко. — Мало ли кто кого разыскивает! Это все можно уладить. И потом, никто не собирается пороть горячку. Принято решение, — Лещенко сделал многозначительную паузу, — принято решение, что Александр должен пока пожить в Швейцарии. Это самое подходящее место для вызревания идей и идеологов. Мы позаботимся о том, чтобы его здесь особо не беспокоили, пусть размышляет, пишет, встречается с единомышленниками, ну с соблюдением некоторых, скажем так, конспиративных условностей.

— Прямо как Ленин, — усмехнулся я.

— Аналогия правомочная, — серьезно кивнул Лещенко. — Только вот что, Владимир, — он придвинулся ближе, — я тебе выдал сейчас очень важную конфиденциальную информацию. Если она пойдет куда-то дальше, это может сильно повредить Комину. Он считает тебя своим другом, ты его, надеюсь, тоже. Так что — молчок! — Лещенко подмигнул и коснулся своим пивным стаканом моего.

Болельщики потянулись из буфета обратно на трибуны.

— Перерыв заканчивается, — Лещенко посмотрел по сторонам. — Давай теперь быстро с часами порешаем. Ты их хорошо посмотрел? Царапин нет? Бумаги в порядке?

— Посмотрел. Все в порядке.

— В этой газете конверт, — Лещенко положил руку на свернутую газету, которая все время лежала на столике между пивными стаканами. — В конверте ровно одиннадцать тысяч. Пакет с часами оставляешь под столиком, забираешь газету и отходишь.

Я молча кивнул, взял газету, взвесил ее на руке, почувствовал тяжесть конверта внутри, сунул под мышку и отошел.

На трибуну я не вернулся. Вечером увидел в новостях, что «Магнитка» выиграла, Кубок Виктории увезли в Магнитогорск.

Мой следующий день выдался свободным. Заказов не было. В нашем бизнесе такое случается. Накопилось множество мелких бытовых дел — оплатить счета, разобрать почту, навести порядок в квартире, однако вместо всего этого я с раннего утра полез в интернет, искать информацию о Комине.

В русскоязычной части интернета нашлось с десяток Александров Коминых, но все не те. У нужного мне Комина не оказалось аккаунта ни в одной из социальных сетей, и вообще, ноль упоминаний, словно кто-то специально подчистил всю информацию. Чего, впрочем, я совершенно не исключал. Даже антарктический террорист Алекс Кей упоминался на русских ресурсах крайне скупо и тоже как будто дозированно.

В англоязычном интернете обнаружились тысячи и тысячи Алексов Кеев — белых, чернокожих, азиатов — на любой вкус. Было даже довольно много женщин, которые называли себя Алекс Кей. Оригинальных ютьюбовских роликов не было. «Подтерли» — вспомнилось словечко Лещенко. Были мегатонны словесной шелухи, через которые я снова, как и два дня назад, попытался продраться. Час за часом перелистывал изображения на экране и гнал от себя мысль, что даром трачу время. Еще два клика и иду обедать, — решил я. На первом же клике взгляд зацепился за фразу «…слияние науки и религии, о котором, помимо Далай Ламы, говорили многие — от бельгийского католического священника Ламэтра, нашедшего решение квантовых уравнений Фридмана, до „гуманного“ террориста Алекса Кея, недавно взорвавшего Антарктиду…». Я пролистал вверх, это был блог американского физика, посвященный квантовой механике. Он писал о визите Далай Ламы в Центр Ядерных исследований ЦЕРН и о его книге «Вселенная в единственном атоме». Физик упомянул также о докладе «Далай Лама и квантовая механика», который был сделан на ежегодном семинаре «Монте Верита» в филиале Цюрихской Высшей Технической школы в Асконе. Меня как током ударило. Аскона! Вот куда поехал Комин! Как же я сразу не догадался? Монте Верита! Гора Правды! Куда же еще податься будущему спасителю человечества!?

О Монте Верита я узнал два года назад. Был в моей биографии короткий промежуток, между журналистикой и часами, когда я решил сделаться культурным антрепренером и ввязался в организацию юбилея художницы Марианны Веревкиной, или Марианны фон Верефкин, как ее называют в Швейцарии. В культурной жизни местной русской диаспоры есть что-то от квантовой физики: на фоне «белого шума» из слабых балалаечных переборов происходят какие-то спорадические вспышки странной природы — юбилеи, по которым эта жизнь и угадывается, и ими ее можно исчислять. Суворов, Толстой, Достоевский — благо в Швейцарии много кто успел побывать. Крупные фигуры давно поделены, на них кормится рой всевозможных обществ, фондов и ассоциаций. Со спорными фигурами, вроде Ленина, Кропоткина или Плеханова, связываться очень хлопотно. Веревкина была, можно сказать, моим открытием. По крайней мере, для русской публики, потому что швейцарцы, особенно из итальянской части, ее хорошо знают. В Асконе, где Веревкина прожила последние годы жизни и умерла, есть Фонд Веревкиной, в местном музее много ее работ. В России же о ней знали только узкие специалисты, и то скорее благодаря ее гражданскому мужу, Алексею Явленскому, художнику куда более успешному, чем она сама. Случайно увидев работы Веревкиной в альбоме русских авангардистов, я по годам жизни вычислил, что грядет 150-летний юбилей, пока еще никем не охваченный и не занятый. Это можно сравнить с открытием новой элементарной частицы культурной жизни русской Швейцарии. Не теряя драгоценного времени, я написал пресс-релиз и разослал его заинтересованным лицам и организациям. «Белый шум» интенсифицировался. Пошел обмен письмами, встречи, телефонные разговоры. Идею приняли на ура. Веревкина оказалась на удивление форматной фигурой. Женщина, творческая личность, никакой политики, между Швейцарией и Россией ее биография делилась в идеальном соотношении пятьдесят на пятьдесят. Организационная эйфория длилась недолго, очень скоро начались склоки. Заинтересованные лица и организации наперебой бросились обвинять друг друга в перетягивании одеяла, в присвоении прав, в меркантильности, бескультурье и попрании основ. В принципе это было ожидаемо, это было нормально. Энергия склок обычно и формировала то силовое поле, в котором взаимодействовали между собой атомы культурной жизни. Однако ко всему этому отчетливо примешивался сильный элемент сюрреализма, чуждый физическим законам.

Я думаю, дело тут в самой Марианне Владимировне. Ее отец был генерал, комендант Петропавловской крепости, главной царской тюрьмы, с очень подходящей к этой должности фамилией. Должно быть, из лучших намерений, чтобы скрасить немного тягостное впечатление от фамилии, он дал дочери легкомысленное европейское имя. Дальше девочка постаралась уже сама, она выросла, уехала жить в Баварию, конвертировала русский дворянский титул в немецкий и превратилась в Марианну фон Верефкин.

Возможно, она специально проделала эту нелепую фонетическую трансформацию, отдавая себе отчет, что произнесенное по-русски это имя будет вызывать глупое хихиканье. Думаю, этим самым она рвала связь с русским языком, а, следовательно, и с Россией. И действительно, последние три десятка лет жизни с Россией ее не связывало ничего. Некоторые в Швейцарии считают ее литовской художницей, потому что детство и юность она провела в отцовском поместье в Литве. Многое в жизни Марианны было нелепым, неустроенным, напрасным, и это удивительным образом передавалось всем, кто этой жизни касался, даже спустя сто лет после ее смерти. Включая меня. Я словно открыл охраняемую заклятьем гробницу.

С людьми, вовлеченными в этот проект, начинали происходить странные вещи. Он отказывались от своих слов, переставали отвечать на письма и звонки. Одна почтенная швейцарская дама, дочь известного интеллектуала, устроила мне настоящую истерику в цюрихском кафе. Она кричала старушечьим фальцетом: «Я инвестировала в ваш проект свое имя! Мое имя — ваш самый ценный актив! Почему ваши спонсоры до сих пор ничего не заплатили? Где деньги? Где богатые русские? Где Вексельберг? Где Лебедев? Где Кантор?». Люди за соседними столиками оборачивались, я готов был провалиться сквозь землю.

Сейчас, спустя два года после разговора, я благодарен этой старушке. Она помогла мне понять важную вещь о том, как швейцарцы представляют себе русских, чего от нас ждут. Если хочешь как-то устроиться в чужой стране, необходимо четко знать, чего от тебя ждут местные жители. Если твои намерения совпадут с их ожиданиями, всё сложится. Если же в их паззле для тебя отведена треугольная форма, а ты привык думать о себе, как о круге, можешь пытаться притереться хоть триста лет, но ты так и не впишешься в эту жизнь.

Швейцарцы очень быстро сообразили, что герои Достоевского и Толстого имеют мало общего с нынешними русскими. С другой стороны, и «русская мафия» существует, в основном, в кино, а в реальной жизни русские преступники в подметки не годятся албанским или нигерийским коллегам. Русские — это ходячие кошельки. Их главная природная функция — платить. Платить любую цену, не глядя, не торгуясь. А если ты не кошелек — будь при кошельке, будь рядом, помоги русскому кошельку и швейцарскому купцу найти друг друга, тогда ты тоже впишешься. Поэтому Марианна Веревкина — не русская, что она и сама изо всех сил пыталась дать мне понять, а мои нынешние клиенты, ролексоводы из Москвы, Питера, даже из Астаны и Баку — типичные русские.

В общем, эпопея с юбилеем Веревкиной закончилась ничем. Десяток вычеркнутых телефонов в записной книжке и ворох отрывочных сведений в голове из стопки прочитанных книг. В том числе факт, что, проживая в Асконе, Веревкина принимала активное участие в жизни коммуны Монте Верита, которая располагалась на одноименной горе над городом. Коммуна — пестрое сборище анархистов, нудистов, вегетарианцев со всего света, на полстолетия опередившее движение хиппи. Среди коммунаров были Айседора Дункан, Герман Гессе, Эрих Мария Ремарк, Марианна Веревкина…

Я поднимался на Монте Верита пару раз, когда был в Асконе по делам юбилея. Там красивый парк, до сих пор сохранился домик с табличкой «Руссенхаус», похожий на подмосковную дачу. В этом доме жили коммунары из России, которых на Монте Верита было всегда много.

Почему бы не смотаться в Аскону, подумал я. Заказов не было, время позволяло. После встречи с Коминым на душе было неспокойно, хотелось загладить неприятный осадок, поговорить, в конце концов, нормально, как старые друзья, без всяких философий. Вероятность случайно встретить Комина в Асконе была ничтожной, но и совсем пренебрегать ей было неразумно.

Я позвонил Томасу, у него в Тичино жили родители, и он с удовольствием согласился составить мне компанию. Томас был моим швейцарским другом. Это значило, что мы регулярно, примерно раз в две недели, выпивали по паре бокалов пива в баре и летом вместе выезжали на джаз-фестивали в Монтре и Рапперсвиль. Типично швейцарская дружба с негласными четко очерченными границами. Том работал журналистом в цюрихской газете и, как большинство журналистов после сорока, тихо ненавидел свою работу. Семьи у него никогда не было. Меня всегда подмывало спросить почему, но задавать такие вопросы у швейцарских друзей не принято. Впрочем, ничего удивительного, среди ровесников Тома было много бездетных холостяков. Я бы даже сказал, очень много.

Томас курил крепкие сигареты и в своей квартире на балконе выращивал марихуану. А еще он был прекрасным собеседником, в его голове хранилась масса информации по любому вопросу, и время от времени он высказывал поразительно глубокие вещи. Например, как-то мы оба по заданию наших редакций попали на показ документального фильма о блокаде Ленинграда — полтора часа леденящей душу хроники. По выражению лиц швейцарских зрителей я угадывал, что для них все, что происходит на экране — историческая абстракция, что-то вроде преданий о массовых жертвоприношениях инков. Но мой Томас после фильма удивил меня неожиданным высказыванием. Знаешь, сказал он мне, затягиваясь сигаретой, я завидую вам, русским, у вас есть коллективная судьба, а у нас, швейцарцев, только у каждого своя собственная биография — женился, развелся… Для полноценной жизни человеку этого мало. Я возразил: то, что он называет коллективной судьбой, на самом деле довольно страшная вещь. Это значит, что человек сам по себе не имеет никакой ценности, он строительный материал истории, песчинка. В России это ощущается, как ни в каком другом месте, в Швейцарии такого нет вовсе. История редко заглядывает за Альпы, а русские равнины отутюжила вдоль и поперек. Мы отправились продолжать спор в бар и проговорили до глубокой ночи. Можно сказать, что с этого вечера и началась наша дружба, пусть и швейцарская.

Пока мы кружили по серпантину через перевал Сан-Бернадино, я выуживал у Томаса сведения о Монте Верита.

— Улучшение мира, — посмеивался он. — Это был такой популярный швейцарский вид спорта в начале двадцатого века. Монте Верита — не единственный случай. В Амдеме была интересная коммуна. И, конечно же, антропософы с их Гётеанумом под Базелем. Намерения были самые чистые и благородные — формирование нового человека, новых принципов организации общества. Смешные люди. Они думали, что если отказаться от мяса, то человек перестанет быть хищником, а если отказаться от одежды, то все будут друг друга любить. Ёденковен, бельгиец, тот, что основал Монте Верита, он вдобавок хотел заработать денег, хотел превратить улучшение мира в бизнес-проект. Поэтому он не любил, когда Монте Верита называли коммуной, он сам называл свое предприятие санаторием. Сделал платный вход и организовывал экскурсии. Я видел рекламное объявление в газете тех лет, там было так и написано: Монте Верита — никакой коммуны, только санаторий! Но если бы это был обычный санаторий, туда бы не поехали все эти знаменитости. Дальше начались скандалы, суды, денежные споры. Закончилось довольно некрасиво.

Да и вообще, все эти идеи — евгеника, новый человек, улучшение мира, все это в конечном итоге привело к фашизму и коммунизму, закончилось двумя мировыми войнами, концлагерями и горами трупов. На первый взгляд — парадокс, но если задуматься, то все логично. Этот мир не поддается насильственному улучшению! — засмеялся Томас. — Сто лет назад мир был не так уж и плох, не хуже, чем сейчас, и, скорее всего, гораздо лучше. Так стоило ли начинать?

— То есть, по-твоему, улучшать мир не стоит? — спросил я.

— Вопрос, как улучшать! — ответил Томас. — Я, например, улучшаю этот мир безопасными цивилизованными способами — участвую в голосованиях и каждый месяц перевожу пятьдесят франков в благотворительные организации.

— И как, помогает?

— Конечно! — уверенно произнес Томас. — Это хорошо функционирует, уже много веков! Нужно только, чтобы у вас в России, или в Ливии, или в Иране, все люди участвовали в общих голосованиях. По всем вопросам, как в Швейцарии, — построить новую дорогу, отремонтировать школу, выбрать мэра или президента. И еще чтобы раз в месяц каждый отдавал бы один процент дохода благотворительной организации. Тогда на Земле не осталось бы ни нищих, ни диктаторов.

— Не все так просто, — заметил я. — Допустим, Ливию можно разбомбить, и они поверят в демократию. Но с Россией сложнее. Россию так просто не разбомбишь.

— Бомбить не нужно, — разгорячился Томас. — Ты сейчас шутишь, я понимаю. Но я не понимаю, как можно не замечать очевидного? В Швейцарии нет природных ресурсов, все, что мы имеем, мы имеем благодаря демократии!

— И номерным банковским счетам… — вставил я.

— Прекрати! — отмахнулся Томас. — Возьми любую другую демократическую страну — Австрию, Швецию — это работает везде. Нет никакого секрета. Это не государственная тайна, все открыто, берите, копируйте, пользуйтесь. Если это все применить в России, люди в России будут жить, как в Швейцарии!

— А почему ты так убежден, Томас, что твоя швейцарская жизнь настолько привлекательна и завидна, что все остальные люди непременно должны мечтать жить, как ты. Ты! Сорокалетний невротик, без семьи, без детей, ненавидящий свою работу, своего начальника, большинство своих коллег, летом спасающийся доморощенной марихуаной, а зимой глотающий антидепрессанты. Кому может быть интересна такая жизнь? — хотел сказать я. Но не сказал. Между швейцарскими друзьями такие вещи говорить не принято.

Родители Томаса жили в деревне в десяти километрах от Асконы. Мы договорились, что сначала заедем в городок, пообедаем, поднимемся на Монте Верита, потом я отвезу Томаса к родителям.

Аскона встретила нас солнцем, ласкающей слух итальянской речью и самой вкусной едой, какую можно найти в Швейцарии. Даже всегда сдержанный Томас расчувствовался и пожал мне руку: спасибо, что вытащил меня сюда. На гору решили подниматься пешком. Подъем — мощенная камнем лестница — был довольно крутым, и для курильщика Томаса оказался сложным испытанием. Мы делали остановки, восстанавливали дыхание, любовались видами, и Томас продолжал рассказывать о Монте Верита.

— Знаешь, как их называли? Интернационал пророков и шутов! Довольно удачное название. Неизвестно, кого среди них было больше, пророков или шутов. И где граница между пророками и шутами. Ведь часто это одно и то же.

— До сих пор не пойму, как там Веревкина оказалась, — признался я. — Она ведь была уже немолодой, и вроде ни к пророкам, ни к шутам ее причислить нельзя.

— Аскона тогда не была дорогим курортом, — сказал Томас, — это была просто рыбацкая деревушка. И в этой деревушке вдруг оказалась художница, жена художника, пусть и без гроша, но с дворянским титулом и светскими манерами. Ёденковен уцепился за нее, он использовал ее, как приманку для знаменитостей. И потом ее муж, или не муж, а партнер, Явленский, был более или менее известен в Германии, а немцы составляли большинство обитателей Монте Верита. Кстати, этот Явленский — очень противоречивая фигура. В 1937 году, когда все порядочные люди отказывались от немецкого гражданства, он, наоборот, получил немецкий паспорт. Притом, что его картины были официально объявлены «дегенеративным искусством», он добивался права выставлять свои работы в Германии. Писал письма разным чиновникам. Я видел эти письма. В конце каждого стоит «Хайль Гитлер!». Все его усилия оказались напрасными, выставляться ему так и не разрешили. И приставка «фон», которой он обзавелся вслед за Веревкиной, была фальшивой. Он не имел на нее права, сфабриковал какие-то документы. Как видишь, все запутано, — вздохнул Томас. — Поэтому сегодня сложно определить, что такое Монте Верита. Семинары, которые здесь раньше проходили каждый год, постепенно сходят на нет. Музей уже три года как закрыт на реставрацию, но на самом деле никакой реставрации не идет. И дело не в том, что нет денег, Тичино — богатый кантон, все музеи здесь в образцовом порядке, просто они не знают, что с этим музеем делать. Кому он будет интересен? Что может заставить людей вместо того, чтобы пить кофе на променаде, совершать этот тяжелый подъем в гору? Истории про улучшение мира? Мир внизу и так прекрасен, как мы с тобой убедились, незачем было лезть на эту чертову гору, — Томас закашлялся.

Мы закончили подъем и вышли к главному входу в парк. У ворот стояли два полицейских автомобиля. Томас обратился по-итальянски к служителю парка, по виду которого было заметно, что что-то произошло, и его переполняет желание немедленно об этом рассказать. Томас внимательно слушал служителя, а мне, не понимающему по-итальянски, оставалось только наблюдать за жестикуляцией рассказчика. Он складывал тонкие пальцы, словно пытался ухватить щепотку воздуха и растянуть ее в нить, затем молитвенно соединял ладони и тряс ими, будто моля о пощаде. Выходило, что случилось что-то действительно ужасное, вероятно убийство, и не простое, а с отягчающими обстоятельствами.

— Любопытно, — произнес, наконец, Томас. — Сегодня ночью в парке побывали вандалы. Они испортили один мемориал.

— И всего-то?

— Такого здесь еще никогда не бывало, пойдем, посмотрим.

Мы вежливо поблагодарили служителя и отправились вглубь парка.

— Ночью парк не охраняется, и камер наблюдения нет, тут все очень по-деревенски, — объяснял Томас. — Поэтому никто не имеет понятия, что это были за вандалы.

«Русский домик» оказался нетронутым. На центральной лужайке и летней эстраде тоже не было заметно следов вандализма.

— Это там! — Томас указал на возвышенность, скрытую за густыми зарослями.

Тропинка вывела нас к каменному постаменту, обозначавшему самую высокую точку парка. Я помнил это место. Здесь раньше была установлена гигантская клетка метра три высотой, причудливо сплетенная из огромных бамбуковых шестов. Эту клетку сделала группа художников то ли из Таиланда, то ли из Малайзии, и называлось это Мемориалом в память невинно осужденных во всем мире.

Таинственные злоумышленники аккуратно разобрали клетку и из этих же шестов соорудили новую конструкцию, еще более грандиозную по размерам.

— Что это за чертовщина, стела или небоскреб? — озадаченно произнес Томас, разглядывая сооружение. Воткнутые в землю шесты располагались по кругу, образуя колонну, сверху были еще шесты, которые сходились вместе. Были еще шесты по бокам, не то подпорки к колонне, не то крылья.

Я догадался, что это.

— Это ракета, — сказал я. — Космический корабль.

— Уверен? — засомневался было Томас. — Впрочем, пожалуй, ты прав. На ракету это походит больше всего.

Вся конструкция была оплетена белым матерчатым баннером. По всей длине баннера было многократно написано английское слово «immortality», бессмертие.

Томас достал из кармана маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков.

Рядом с сооружением стояла группа людей, трое в полицейской форме и трое в гражданском. Я остался разглядывать конструкцию издалека, а Томас подошел к полицейским и принялся их расспрашивать.

Он вернулся через пять минут, сияя от удовольствия.

— Мне чертовски повезло! — воскликнул он. — Чертовски! В кои-то веки в Асконе случилось чрезвычайное происшествие! Я позвоню в редакцию и выбью себе два или даже три дня командировки. Проведу время с родителями, встречусь с друзьями. Как хорошо, что мы сюда зашли!

— А что говорят полицейские?

— Они ничего пока не знают. Свидетелей нет. Жертв тоже. Чтобы сделать такое за одну ночь, нужно человек пять-семь. Это довольно большая группа, наверняка кто-то что-то видел, будут опрашивать жителей ближайших домов. Очень необычные вандалы. Один памятник разрушили и тут же построили новый. И как построили! Надо отдать им должное, получилось ничуть не хуже! — заметил Томас. — Все просчитали, хорошо подготовились. Сделано с большим мастерством. Но все равно, скандал выйдет грандиозный. Этот мемориал простоял здесь лет тридцать.

— Кто это мог сделать, как думаешь?

— Надо разбираться. Скорее всего, какие-то художники-экстремисты. Таких сейчас полно. Рисуют граффити на поездах, заливают краской памятники, вот и до Монте Верита добрались. Музей и парк сейчас будут требовать денег на охрану. Посольство Таиланда выразит озабоченность или даже протест. Мне тут работы хватит.

— На баннере написано «бессмертие», — показал я.

— Я видел. Они же художники, у них наверняка есть какой-то концепт. Они рассчитывали, что мы сейчас голову сломаем, гадая, к чему тут это «бессмертие».

— А ты слышал об Алексе Кее, о террористах, которые взорвали айсберг в Антарктиде?

Томас на секунду наморщил лоб.

— Ну да, что-то такое было. А к чему это ты?

— Они борются за скорейшее начало колонизации космоса. И обещают бессмертие для человечества.

— Серьезно? — удивился Томас. — Чем только люди не занимаются! Да, смотри-ка, тут у нас и ракета и бессмертие. Надо будет проверить эту версию. — Он посмотрел на часы. — Пожалуй, мне стоит тут задержаться. К родителям я тогда сам доберусь. А ты, если не хочешь ждать, езжай без меня.

— Поеду, — решил я.

— Еще раз спасибо тебе! Как все удачно получилось! — Томас с чувством пожал мне руку.

Я бросил прощальный взгляд на ракету и отправился вниз.

«Чтобы сделать такое за одну ночь, нужно пять-семь человек», — вспомнились слова Томаса. — «Значит, у Комина здесь есть последователи, и их немало». В том, что к этому событию причастен Комин, я не сомневался.

Я спустился с горы и зашагал по узким средневековым улочкам к парковке. Путь лежал мимо бледно-голубого здания в стиле барокко, местного Музея Искусств. Возвращаться в Цюрих не хотелось, я толкнул тяжелую дверь музея и вошел внутрь.

В прохладном холле молодая сотрудница музея занималась разбором бумаг.

Она сказала что-то по-итальянски и, признав во мне иностранца, добавила на ломаном английском:

— Закрыто. Музей только до четырех часов.

Я взглянул на часы. Было пятнадцать минут пятого.

— Вы хотели осмотреть музей? — спросила сотрудница, видя мое замешательство.

— Я уже был здесь, — ответил я. — Я хотел посмотреть только картины Веревкиной.

— О! Веревкина! — девушка просияла, наклонилась ко мне и понизила голос. — Вы можете пройти, это на втором этаже. Только, пожалуйста, недолго. Мой шеф сердится, если посетители остаются после четырех.

Я поблагодарил и поднялся на второй этаж. В гулкой тишине скрипели старые половицы, я был совсем один на целом этаже. Все картины Веревкиной были мне знакомы, я их видел много раз, и в этом музее, и в альбомах. Прежде они казались мне довольно интересными, но не более того. Это были картины художницы, на юбилее которой я рассчитывал заработать денег. Я был обязан их знать и почти обязан любить. Если не любить, то, по крайней мере, обязан был в любой ситуации на всех доступных мне языках четко и исчерпывающе сформулировать, за что эти картины можно и нужно любить.

Теперь совсем другое дело. Веревкина — просто художница, а это — просто картины. Череда полотен с сюжетами из жизни бедной рыбацкой деревушки и ее окрестностей. Синие и фиолетовые горы, красные, раскаленные от зноя дома, женщины в черном, все до одной похожие на монахинь, монахини, похожие на птиц, голые ветви деревьев, вытянутые печальные лица мужчин. Трудная жизнь, полная неурядиц, неустроенная, нелепая. Нелепое имя. И что в итоге? А в итоге — волшебный свет, разлившийся по залам музея. Ко мне вдруг вернулось почти забытое детское ощущение красоты мира. Красоты изначальной, не нуждающейся ни в классификациях, ни в формулировках. И я подумал о Комине. Такой же нелепый чудак, наивный до глупости, до изумления, с отмороженным в Антарктиде чувством реальности. И надо же! Сумел кого-то убедить, нашел еще чудаков, взорвали этот несчастный айсберг, сейчас вон построили ракету. Во всем этом тоже есть что-то детское, что-то чистое, изначальное. А я? Мне сорок четыре года, последние двадцать лет я играю с жизнью в шахматы, стараюсь занять выигрышную позицию, извлечь максимальную пользу из текущей расстановки фигур, комбинирую, думаю на два, на три хода вперед. Пешечками двигаем, потихоньку, без риска. Вот, скомбинировал себе Швейцарию, полдома в хорошем пригороде, более или менее стабильный доход. И что? Дурацкий вопрос «и что?». Страшный вопрос. Он звучит вот из этого мира, где красота, где мечты. И я не знаю, что на него ответить.

Я ходил и ходил из зала в зал, перед глазами плыли прибитые зноем домики, голубые горы, монахини, совсем потерял чувство времени. Очнулся, когда услышал шаги на лестнице. В проеме двери появилась сотрудница музея.

— Извините! Ради бога, извините! — бросился извиняться я. — Но это так прекрасно! Невероятно прекрасно!

— Да, я знаю, — молодая женщина понимающе улыбнулась.

Возможно, она и вправду знала.

Проблемные клиенты в моей работе редкость. Но пару раз за сезон все же попадаются. Как, например, вот этот, гость из Москвы, похожий на императорского пингвина — большой, с брюшком и очень важный. Он приехал за лимитированным «Юбло» и за каких-то полчаса поставил с ног на голову бутик «Байер» на Банхофштрассе. Скидку я для него организовал хорошую, с ценой он заранее согласился, но как только попал в магазин, решил еще поторговаться. В принципе, ничего экстраординарного, дело обычное, проблема была в том, что Аркаша, как он сам отрекомендовался, считал себя очень остроумным человеком, прямо с порога начал шутить, и требовал, чтобы все его шутки я дословно переводил менеджерам. «Ты скажи им, — дергал он меня за рукав, — скажи, я за эти деньги в Москве на Черкизовском полведра таких „юблей“ купить могу, китайских, по виду не отличить, даже лучше еще. Скажи им!». Продавцы натужно улыбались шутке. Их толерантность определялась стоимостью лимитированных «Юбло», она простиралась достаточно широко, но не безгранично. Я как мог, старался сгладить металлические заусенцы Аркашиных шуток и вообще провернуть дело как можно скорее. «Ценники-то поди специально для русских такие нарисовали! — продолжал блистать Аркадий. — Ждали дорогих гостей, подготовились. Для немцев-то, поди, другие цены. Кто у них тут главный, вот этот? — Он кивнул на старшего менеджера, наблюдавшего за сценой. — Скажи ему, пусть мне немецкую цену даст. Эй, уважаемый, дойче зольдатен, скидку давай!».

Менеджер подошел и начал монотонным голосом подробно объяснять систему формирования розничных цен на часы у официальных дилеров, я так же подробно и обстоятельно это переводил. Расчет был прост — занудным многословием приглушить фонтан Аркашиного остроумия. Ближе к концу речи Аркаша поскучнел и успокоился.

— Пусть оформляют, хрен с ними, — махнул он рукой. И тут же спохватился. — А что, сувениры-то они какие-нибудь дают? Мне за «Улисс» в Эмиратах кошелек подарили, за «Юбло» причитается что-нибудь, спроси-ка!.

Я перевел. Продавщица переглянулась с менеджером, отошла и через минуту вернулась с большой красивой коробкой. Аркаша просиял и привстал:

— Во! Другое дело! А что это?

— Подарочный каталог.

— Тьфу! — он разочарованно плюхнулся в кресло. — На кой он мне? Клопов бить?

Продавщица вопросительно посмотрела на меня.

— Не нужен?

— Давай! С паршивой овцы шерсти клок. Жене отдам, она эту мишуру любит.

Когда мы оказались на улице, я перевел дух. Но расслабляться было рано, потому что Аркадию нужен был еще ремонт часов, того самого «Улисса», за который ему в Эмиратах подарили кошелек.

У меня есть знакомый часовой мастер, Даниэль Шапиро, я регулярно привожу к нему клиентов за небольшую комиссию. Швейцарские часы — довольно хрупкая вещь. Они ломаются гораздо чаще, чем принято думать. Для сервисных служб это, кажется, тоже большой сюрприз. Авторизированные часовые мастера в бутиках поломавшиеся часы зачастую даже не открывают, сразу отправляют почтой на фабрику, там их не торопясь ремонтируют и высылают обратно. Ремонт часов обычным неспешным порядком может длиться месяцами. Те, кто не хочет долго ждать, везут ремонтировать часы в Цюрих, потому что в Цюрихе есть Даниэль Шапиро — мастер золотые руки. Он оживляет, казалось бы, намертво вставшие часы, вправляет мозги сбившимся со счета календарям, учит заново дышать турбийоны. И хотя Даниэль отличается феноменальной болтливостью, работу свою он делает быстро и качественно. И весьма недешево. Собственно, дешевой работы никто и не ждет, потому что Даниэль не простой мастер, он владелец собственной часовой марки — «Роже де Барбюс». На закономерный вопрос, кто такой Роже де Барбюс, Даниэль всегда откровенно отвечает — никто. Он придумал этого Роже де Барбюса двадцать лет назад, потому что, по его мнению, часы обязательно должны быть персонифицированы, а если написать на циферблате «Даниэль Шапиро», это будет плохо продаваться. «Вокруг так много антисемитов!» — сокрушается Даниэль. — «Пришлось использовать француза, хотя французы мне не очень по душе». Даниэль начинает перечислять свои претензии к французам. Помимо шаблонных — мелочные, прижимистые, — мне запомнилась одна, довольно необычная. Когда Германия напала на Польшу, у французов на немецкой границе было 120 дивизий, у немцев только 9. Если под рукой оказывается листок бумаги, Даниэль, отодвинув часовые инструменты, тут же принимается рисовать схему расположения дивизий. По договору с Польшей французы были обязаны атаковать, если бы они это сделали, Вторая мировая война закончилась бы за три дня. И тогда родственники Даниэля не сгинули бы в Освенциме. К швейцарцам у Даниэля тоже есть претензии — они не пускали беженцев из Германии. Об отношении Даниэля к немцам даже и говорить не стоит, если он заводится на эту тему, остановить его невозможно.

При этом в моем присутствии Даниэль всегда очень хорошо, даже подчеркнуто хорошо, отзывается о русских. «Мать Россия!» — восклицает он, и рассказывает в миллионный раз, что большинство цюрихских евреев, включая его бабушку и дедушку, прибыли из Российской империи, конечно, они сделали это не от хорошей жизни — «Там были эти ужасные казаки!», то есть Россия была суровой матерью, но все равно — матерью. Красноречивый факт: двум своим детям Даниэль дал русские имена.

Даниэль встретил нас с Аркашей в своем рабочем наряде — в нарукавниках и с лупой на лбу. Ростом он был Аркаше по грудь.

Я представил их друг другу.

— Как-как? — переспросил Аркаша. — Херр Шапиро? Ну, ну, — он осклабился.

Даниэль слегка нахмурился, молча взял часы и взгромоздился на свою «кафедру», как он называл рабочее место — высокий стол, заваленный инструментами.

— Нужно будет немного подождать, — сказал я Аркаше.

— А что, кофе в этой жидовской лавочке не предлагают? — громогласно поинтересовался Аркаша.

— Полегче! — процедил я, — Даниэль немного понимает по-русски.

— А что я сказал? — удивился Аркаша. — «Жидовский» — это же не ругательство. По-чешски, например, жид — это и есть еврей. Вся Прага исписана — «жид, жиды»… Это я по-чешски сказал — «жидовская лавочка». — Похоже, Аркаша опять принялся острить. — Так что с кофе-то? Херр Шапиро!

Даниэль поднял голову от часов и указал мне взглядом на кофейную машину в углу.

— Сейчас будет кофе, — сказал я. — Вам с сахаром?

— О! Тут еще и сахар насыпают! Мне пять ложек! Смотри-ка, хозяин испугался. Шучу! — веселился Аркадий.

Даниэль вышел с часами из-за «кафедры».

— К сожалению, я ничем не могу помочь, — сказал он. — Требуется сложный ремонт. Вам лучше обратиться в сервис «Улисс Нардан».

— Он что, обиделся? — удивился Аркаша. — Ты что, обиделся, земеля?

— Сложный ремонт, — Даниэль с непроницаемым лицом вручил часы обратно. — Я ничем не могу вам помочь.

— Что за город мутный, этот Цюрих! — сокрушался Аркаша, выйдя на улицу. — Люди мутные. Шапиро какой-то. Слышь, — сказал он мне, — а что тут еще посмотреть-то?

— Витражи Шагала, — ответил я. — Очень рекомендую. Сейчас налево, потом прямо до Парадеплац, и направо. Собор Фраумюнстер, не промахнетесь. Приятного просмотра! — я развернулся и пошел в сторону Энге, хотя мне тоже нужно было на Парадеплац.

«Шапиро обиделся, — подумал я. — Моей вины в этом нет, хотя, пожалуй, что и есть. Смотреть должен, кого приводишь. Нужно позвонить и извиниться, а еще лучше зайти».

Вечером, после всех своих дел, я снова оказался в мастерской Даниэля. Он не стал дослушивать мои витиеватые извинения, хотя, думаю, ждал их:

— Пустяки, Владимир! Не стоит извиняться. Еще один антисемит, среди русских их тоже много.

— Мы пока еще только учимся быть европейцами, — сказал я, надеясь, что это прозвучит как оправдание.

Шапиро поморщился:

— Европейцы! Тоже мне, образец для подражания! Гитлер что, был африканцем? Кто придумал газовые камеры? Может, австралийские аборигены? Я тебе могу показать по пунктам, на раз-два-три, как «либерте, эгалите, фратерните» превратилось в «Дойчланд юбер аллес». И не могло не превратиться! А! — с досадой махнул он рукой. — Что тут говорить! Хочешь кофе? Сделай и мне, я пока закончу тут кое-что.

Я принес чашку кофе Даниэлю на «кафедру» и устроился рядом.

Я знал, как поднять Даниэлю настроение. Нужно задать всего один вопрос: «Как идет подготовка к БазельУорлду?».

БазельУорлд — самая большая в мире выставка часов и ювелирных изделий. Эти два слова — бальзам для исстрадавшейся души Даниэля. Я наблюдал его в Базеле в течение выставочной недели — он совершенно преображался: в элегантном костюме, в бабочке, сияющий, искрометный, вдохновенный, казалось даже, он в росте прибавлял сантиметров десять. Он царственно привечал журналистов и часовых энтузиастов со всего мира, демонстрировал им новые модели, давал интервью, держался на равных с боссами самых знаменитых марок. Даниэль Шапиро! Владелец часового бренда «Роже де Барбюс»! Бессменный участник БазельУорлда на протяжении двадцати лет. Добро пожаловать на его стенд в Первом зале! Именно в Первом, том самом, где выставляются гиганты часового мира — Ролекс, Патек Филипп, Бланпа, Омега… и в их компании — «Роже де Барбюс». Двадцать лет назад, когда БазельУорлд еще не был такой знаменитой и дорогой выставкой, да еще в разгар очередного экономического кризиса, Даниэль ухитрился подписать многолетний договор об аренде стенда в Первом зале. Тогда и представить себе было нельзя, насколько это удачная сделка. За двадцать последующих лет БазельУорлд расцвел пышным цветом, залов там уже добрый десяток, не считая уличных павильонов. За место в Первом зале, самом престижном, бьются марки с мировым именем, даже на крохотный стенд Даниэля в углу есть уйма претендентов. Каждый год ему предлагают переехать, сулят большие выгоды, но Даниэль не сдается, для него на БазельУорлде существует только Первый зал.

Весь год он готовится к очередной выставке, оттачивает дизайн, добавляет новые функции, доводит до идеального состояния каждую, самую мельчайшую и незаметную деталь выставочных экземпляров, печатает каталоги и говорит, говорит, часами обо всем этом говорит. Наверное, может говорить и сутками, но сложно найти подходящего слушателя. На своих домашних, наверняка уже доведенных этими разговорами до белого каления, Даниэль рассчитывать не может, поэтому дома он появляется редко, с раннего утра до позднего вечера пропадает в своей мастерской.

Услышав мой вопрос о подготовке к БазельУорлду, Даниэль оживился, поднял вверх указательный палец и сказал:

— Я тебе кое-что покажу!

Он ненадолго исчез в задней комнате и появился с подносом, накрытым фланелевой тряпочкой.

Поставив поднос передо мной, Даниэль, как фокусник, сорвал тряпочку и торжественно объявил: — Новая модель «Роже де Барбюс Оупен Харт», специально для БазельУорлд!

— Уау! — выдохнул я. Актер я плохой, поэтому, когда надо разыграть восхищение, копирую американских туристов.

«Оупен Харт», «открытое сердце» — на языке часовых романтиков так называются часы с окошком на циферблате, сквозь которое видны детали механизма, чаще всего колесо баланса. Колебания баланса — влево, вправо, влево, вправо — и вправду напоминают биение сердца.

Даниэль всегда делал часы в строгой классической манере. Лично я находил ее пресноватой, хотя уровень отделки и проработки деталей был выше всяких похвал. Круглое окошко «открытого сердца» в верхней части циферблата добавляло пикантности в фирменный стиль «Роже де Барбюса».

Я с соблюдением всех положенных церемоний не спеша надел лежавшие тут же на подносе черные шелковые перчатки и бережно взял часы, почувствовав приятную тяжесть. Новомодными облегченными материалами Даниэль не увлекался, мне тоже слишком легкие часы были не по душе. На первый взгляд все просто: три стрелки, циферблат с едва заметной радиальной волнистой гравировкой, римские цифры — легкое дуновение ампира, немного в стиле «бреге», но без излишней «кучерявости», чем иногда грешит «бреге». Безупречная отделка. Чувствовалось, что эта видимая простота стоила мастеру долгих-долгих часов работы.

Я попросил лупу. В увеличительное стекло было хорошо видно, как старательно вписаны цифры и логотип в плавный разбег волн гравировки. Ничего случайного, каждый штрих на своем месте.

Направив лупу на «открытое сердце», я принялся разглядывать детали механизма. Балансовое колесо совершало колебательные движения, мерцая скрученной пружиной, словно дыша, легко и непринужденно. Был виден маленький яркий рубин в аккуратном гнезде, разнокалиберные шестеренки. Каждая деталь отполирована вручную до невероятной, фантастической гладкости. Больше никаких красивостей, ни гравировки, ни фигурной шлифовки, тщательность проработки деталей и служила здесь главным украшением. Творец всей этой красоты молча стоял рядом, давая мне возможность насладиться его произведением, и лишь тихонечко сопел от удовольствия, он был счастлив.

Я обратил внимание, что по краю окошка «открытого сердца» из-под циферблата на полмиллиметра выступают тончайшие металлические лепестки, похожие на диафрагму фотоаппарата.

— Что это такое, вокруг «сердца»?

— А! Ты заметил! — радостно воскликнул Даниэль. — Это и есть главная особенность этой модели! Позволь! — он взял часы у меня из рук. Потянул заводную головку вверх и слегка повернул ее. Мои предположения подтвердились, «открытое сердце» закрылось сборной металлической шторкой, как объектив фотоаппарата.

— Интересно! — сказал я.

— Интересно, — согласился Даниэль, — но пока ничего революционного, правда? Вообще-то, «открытое сердце» в этих часах не должно открываться и закрываться вручную. Такая опция есть, но она нужна только для демонстрации. В обычном режиме «сердце» открывается и закрывается само, потому что это… — Даниэль сделал интригующую паузу, — это индикатор запаса хода! Все мои часы, как ты знаешь, автоматические, то есть они подзаводятся сами, от движения руки, и окошко показывает, насколько они заведены. Открытое окошко означает полный завод, открытое наполовину — половину завода, закрытое — завода нет, часы должны остановиться.

Даниэль снова открыл окошко и протянул часы мне.

— Попробуй сам!

— Вот оно что! — я взял часы и повернул заводную головку. — Это действительно что-то новое. Приходилось видеть разные конструкции индикатора, но такое вижу впервые. Эта диафрагма… интересное решение. Сразу бросается в глаза.

— Оно и должно бросаться в глаза, — кивнул Шапиро, — потому что индикатор запаса хода — это самая важная деталь в часах.

— Вот как?! А я думал, запас хода — это вспомогательная информация, а главное — это все-таки время…

— Время? А что такое время? — хитро улыбнулся Даниэль.

— Часы, минуты, секунды…

— Часы, минуты, секунды придумали люди, чтобы не опаздывать на поезд, и, возможно, совершенно напрасно. Потому что получается, что время для всех одинаковое, что, конечно же, совершенно не так. Это противоречит фундаментальным законам физики. Давно доказано, что каждый объект во Вселенной имеет свое собственное время. Время — индивидуальная характеристика. У галактик свое собственное время, у каждой звезды свое время, у людей тоже свое время, свое — у каждого, у меня, у тебя, у Барака Обамы, у Путина, у Донателлы Версаче. Мои пять минут не могут быть равны твоим. А час жизни Донателлы Версаче — совсем не то же самое, что час жизни Путина. Это против физики и против здравого смысла. Но «Бланпа» Путина, «Картье» Версаче и «Касио» вон того бездельника за окном функционируют одинаково, отсчитывают одинаковые промежутки времени.

— Допустим, — согласился я. — Но разве это собственное время каждого человека как-то можно измерить?

— Представь себе, можно! — воскликнул Даниэль. Он откинулся на спинку стула и произнес: — Ах, мой дорогой Владимир… — В наших беседах за такими высокопарными обращениями обычно следовали лирические отступления, я тоже устроился поудобнее.

— Я наблюдаю за миром глазами механика, — начал Шапиро. — И за людьми я тоже наблюдаю глазами механика. Я давно уже заметил одну вещь: каждый человек имеет свою индивидуальную манеру движений. Это как походка, она у каждого своя, но походка — лишь часть того, что я называю «кинетическим портретом» человека. Каждому человеку присуща своя, особенная манера движений — головой или руками, или бедрами, если мы говорим о женщинах, хотя о женщинах мы сейчас не говорим. А теперь самое интересное! «Кинетический портрет» человека, который живет в гармонии с собой и с окружающим миром, отличается от «кинетического портрета» человека с проблемами. Попросту говоря, счастливые люди совершают меньше резких движений. Они могут двигаться быстро или медленно, но в целом, гораздо плавней, чем люди, которые с собой не в ладу. Объяснений этому факту можно придумать сколько угодно, возможно, когда-нибудь у ученых дойдут руки, чтобы доказать это научно. Меня сейчас научные доказательства не интересуют, я просто привык верить своему глазу. Ты, Владимир, не замечал ничего подобного?

— Признаться, нет. Нужно будет присмотреться.

— Теперь о часах, — продолжил Шапиро. — Их механизм подзаводится автоматически. Это значит, когда владелец часов двигает рукой, сектор подзавода внутри механизма тоже движется и передает энергию на пружину балансового колеса. Так устроено большинство часов с автоподзаводом. Но «Роже де Барбюс Оупен Харт» устроен немного по-другому. — Шапиро сделал многозначительную паузу. — Я изобрел и изготовил специальный отсекатель резких движений. Благодаря ему, резкие движения не учитываются при заводе пружины, то есть как только человек начинает резкое движение, сектор автоподзавода стопорится, завод не увеличивается. Понимаешь, Владимир? Двигаясь резко, негармонично, эти часы невозможно завести, они остановятся! Индикатор запаса хода, это маленькое окошко «открытого сердца», как бы сигнализирует владельцу: эй! Посмотри, что-то не так! Что-то не так с твоим временем, с твоей жизнью! Твое сердце закрывается! Оно должно быть открытым! «Открытое Сердце» — какое название! Жаль, что не я его придумал!

— Но ты дал ему новый смысл! Очень красивый концепт. Я должен написать о них в своем блоге.

— Нет, нет! — замотал головой Даниэль. — Еще рано. Технически часы готовы на сто процентов, но они должны отлежаться. Я медитирую над ними и еще не получил ответа, готовы ли они на самом деле. Это самое начало пути, Владимир. Я мечтаю сделать часы, которые будут изменяться вместе с владельцем — созревать, стареть, умирать.

— Умирающие часы? Я всегда считал, что часы — это как бы символ бесконечности времени…

— Кто тебе сказал, что время бесконечно?! — фыркнул Шапиро. — Все имеет конец и начало! У Вселенной было начало. Значит, будет и конец! У времени тоже есть начало и есть конец. Нужно найти способ измерять не просто время, а Оставшееся Время! Оставшееся время! — повторил Даниэль, тряхнув лупой на лбу, которая грозно сверкнула в луче настольной лампы. — Часы Апокалипсиса!

«Перетрудился, бедняга! — подумал я, глядя на всклокоченные волосы Шапиро. — Отдохнуть бы ему».

— У меня есть кое-какие идеи, я экспериментирую с разными материалами. Главная проблема — деньги! — вздохнул Даниэль. Он никогда не рассказывал мне о своих финансовых проблемах, но я догадывался о том, что они были.

Когда мы только познакомились, у него в ателье работало двое часовых мастеров, потом остался один. Полгода назад Даниэль вынужден был расстаться и с ним. Теперь он работал в одиночку — сам собирал свои часы и ремонтировал чужие. Причем, если раньше он говорил, что ремонт часов для него разминка, способ развеяться от творческих мук, то теперь было понятно, что это важный источник дохода, может даже и основной. Очень непросто выживать маленькой часовой марке в царстве глобальных корпораций. А тут еще БазельУорлд каждый год отнимал у Даниэля огромные деньги. Но он крепился, сутки напролет просиживал в своей мастерской, со всех сторон обложенный деталями часов, пакетиками с золотой стружкой и искусственными бриллиантами.

Мы проговорили почти до полуночи. Даниэль, кажется, совсем не торопился домой, а мне хотелось выспаться после тяжелого дня. Я решительно поднялся со стула, поблагодарил за кофе и интересную беседу.

— Одну минутку! — неугомонный Даниэль снова исчез в маленькой комнатке и появился с еще одними часами в руках.

— Это тестовая модель «оупен харт». Не такая красивая, как выставочная, но механизм совершенно аналогичен. — Часы были в сером стальном корпусе и с белым циферблатом без гравировки. — Мой дорогой Владимир, я хочу попросить тебя об одной услуге.

— Конечно, Даниэль, все, чем могу…

— Не мог бы ты поносить эти часы какое-то время? Пусть это будет что-то вроде ходовых испытаний. Пока их носил только я и один мой друг. Но мы оба старики, открыты наши сердца или закрыты, это мало кому интересно. А вот молодой человек, здоровый, активный, такой, как ты, это совсем другое дело…

— Какой вопрос, Даниэль! Это большая честь для меня!

Шапиро протянул мне часы.

— Только умоляю, не пиши о них пока ничего. Еще рано.

Я пообещал, и мы на этом распрощались.

В воскресенье я отправился во Флимс, горнолыжный курорт в двух часах езды от Цюриха. Я не большой любитель горных лыж, снаряжением обзавелся по необходимости — в зимний сезон многие клиенты предпочитают покупать часы на горнолыжных курортах, и чтобы не очень выделяться среди курортной публики, мне пришлось встать на лыжи. Но сейчас я ехал во Флимс не ради клиентов, я ехал на встречу с Коминым.

Накануне вечером в почтовом ящике я обнаружил конверт без обратного адреса, а в нем записку, написанную от руки: «Володя, давай встретимся в воскресенье во Флимсе, на леднике Фораб в 12 часов». Подписи не было, но я сразу догадался, что это Комин, его стиль. Ледник. Соскучился, поди, по своим айсбергам. Только бы не вздумал его взрывать.

По случаю воскресенья и хорошей лыжной погоды народу во Флимсе было полно. Я не без труда протолкался к большой карте трасс и ахнул: ледник Фораб — самая высокая точка во всей зоне катания, 3018 метров. Добираться туда нужно на нескольких подъемниках с пересадками. Гондольные подъемники были забиты лыжниками, как метро в час пик. Изрядно помятый, с больной головой, я встал в очередь на последний кресельный подъемник, ведущий к вершине ледника. «Черт бы побрал этого Комина! Сорокалетний мальчишка! Да и я тоже хорош, кинулся сломя голову непонятно куда», — ругался я про себя. Когда подошел мой черед садиться в кресло, я краем глаза заметил, что даму, которая стояла в очереди за мной и должна была стать моей соседкой по креслу, в последний момент кто-то вежливо, но решительно оттеснил. Рядом со мной в кресло плюхнулся мужчина в черно-белом костюме и шлеме с большими очками, закрывавшими половину лица. Кресло плавно качнулось и понеслось над землей. Мой сосед повернулся ко мне и поднял очки на лоб.

— Привет, Володя! — услышал я. — Молодец, что приехал!

Это был Лещенко. Увидев мое изумление, он рассмеялся.

— Не ожидал?

— Так это ты написал записку! — догадался я.

— А ты думал, кто? — Лещенко лукаво подмигнул.

Я беззвучно выругался.

— Будет тебе злиться, — Лещенко шутя пихнул меня в бок и тут же стал серьезным. — Есть разговор. Подъемник — лучшее место для этого. Тихо, никто не отвлекает, — он выразительно глянул вниз. — У нас две с половиной минуты, так что обойдемся без долгих предисловий. — Лещенко удобнее перехватил лыжные палки и придвинулся ко мне. — Наш друг Комин что-то затеял. В последнее время он не очень охотно делится информацией. Это плохо, для его же безопасности. Возможно, он выйдет на тебя в ближайшие дни, и, возможно, с тобой он будет более откровенен, чем со мной. Короче, я хотел бы, чтобы ты в точности передал мне все, что тебе скажет Комин.

От такой наглости у меня перехватило дыхание.

— За кого ты меня принимаешь?!

— Не надо горячиться! — спокойно произнес Лещенко. — Нам с тобой лучше оставаться друзьями. Так спокойнее, для твоего бизнеса, и вообще…

— Для моего бизнеса?! — меня разобрал смех. — Товарищ дорогой, мы в Швейцарии. Тут такие прихваты не проходят. Быковать в России будете.

Лещенко смахнул со щек снежную пыль.

— «Прихваты», «быковать»… Откуда ты только слова такие берешь? В общем, так, дружок. На твои реплики времени больше не осталось, поэтому заткнись и слушай. — Он заговорил быстро, почти скороговоркой. — Бизнес твой тараканий я могу прекратить в два счета без всяких прихватов. Клиенты покупают здесь с твоей помощью дорогие часы и везут в Россию через таможню на руке. Тридцать процентов пошлины платить дураков нет. Мы будем ждать этих умников на таможне по прилету. Одного возьмем, второго, третьего. Контрабанда в крупных размерах. Слух поползет: Владимир Завертаев сдает клиентуру. Что тогда останется от твоего бизнеса? Да ладно бизнеса! Люди у тебя в клиентах серьезные попадаются, авторитетные, они могут счет выставить, тебе лично счет. Тут и здоровьем можно поплатиться. Поэтому еще раз повторяю, нам с тобой лучше не ссориться. А чтобы тебя совесть не очень мучила, скажу, что и приятель твой, Комин, тоже не белый и не пушистый. Американцы эту историю с айсбергом как по нотам разыграли. Подошло время делить Антарктиду, и им только повод был нужен, чтобы войска ввести. Малахольный террорист для них — идеальный вариант. Дешево и сердито. Я не думаю, что Комин такой наивный, чтобы этого не понимать. По сценарию он сейчас остывать должен где-нибудь на дне морском, мы его вытащили, привезли сюда. Так что негоже ему сейчас взбрыкивать.

Лещенко еще раз вытер лицо ладонью.

Разворотная мачта подъемника была совсем уже близко.

— Короче, — сказал Лещенко. — Выбор у тебя такой: если ты не со мной — конец твоему бизнесу, а если со мной — так я тебе еще и клиентов хороших подгоню. В посольстве и вокруг много людей, часы всем нужны, а цены ты даешь хорошие, в этом я убедился. Ну? Что скажешь?

Я молчал.

— Подумай, — сказал Лещенко. — Только предупреждаю, дешевые игры в благородство не прокатят. Если ты решил, что достаточно просто не встретиться с Коминым и можно выйти из игры, ты ошибаешься. Комин свяжется с тобой в любом случае, а если я не получу от тебя информации, значит, ты не с нами. Тогда не обижайся.

Подъемник достиг вершины.

— Жду известий! — Лещенко легко соскочил с кресла и укатил вниз, не оглянувшись.

Вечером позвонила жена из Дании, как раз к тому моменту, когда в бутылке виски оставалось уже меньше половины. Как я ни старался сконцентрироваться на четких и непринужденных ответах, она раскусила меня на второй фразе.

— Ты пьян?

Я стал говорить о том, что был во Флимсе с клиентом, промерз, пытаюсь согреться, но при этом совершенно не пьян.

— По крайней мере, клиент-то был стоящий? — голос в трубке звучал недоверчиво.

— Очень, очень стоящий, — горячо заверил я.

Такой ответ немного успокоил жену и естественным образом вывел разговор на тему денег. Денег не хватало, деньги были нужны. Компания, в которой работала жена, находилась в процессе реструктуризации, перспективы были неясные, в ее отделе плелись интриги, люди опасались увольнений. Она морально истощена, у дочки трудный возраст. На весенние каникулы хорошо бы было отправить Настю в языковой лагерь на юг Франции. Затея дорогая, но сделать это необходимо. Жена долго объясняла, почему. Я высказывал полное согласие по каждому пункту, чередуя одобрительные междометия с маленькими глотками виски.