Бедняки

II

И Бережнов сразу вспомнил тот город, в котором десять лет назад ещё учился в гимназии, и длинную, обсаженную тополями улицу, спускавшуюся к базару, и двухэтажный красного кирпича дом, стоявший на этой улице. В верхней квартире жил доктор Новиков с женой и дочерью Соней. Нижний этаж занимал сам домовладелец, купец Припасов. Обе семьи по своему строю резко различались.

Наверху вставали поздно и обедали в шесть часов. Все комнаты там были устланы как в вагоне мягкой клеёнкой, и потому казалось, что и без того молчаливая Соня и её мать не ходят, а плавают по воздуху. Доктор имел самую большую практику в городе и, кроме как в приёмные часы, никогда не бывал дома. Окна у Новиковых отворялись даже зимой, и в комнатах всегда было прохладно. Подруги к Соне ходили редко, и сама она, несмотря на полную свободу, которая ей давалась, нигде не бывала.

В доме было много книг и журналов, но Соня их не читала, а больше сидела за учебниками. Всегда немного вялая и бледная, с тёмно-синими глазами и длинными ресницами, тринадцати лет физически она уже развилась в женщину. Отец и мать никогда не знали, что делается у неё на душе.

На нижнем этаже вставали в шесть часов утра. Целый день там раздавались громкие голоса и слышался топот детей, которых было семь. В праздники вставали ещё раньше и непременно пекли пирог, запах луку и тушёной капусты слышался даже на парадной лестнице. Форточек никогда не отворяли, и зимой в квартире было так же душно как и летом. Практика давала доктору Новикову не больше семи тысяч в год; а годовой оборот Припасова превышал сто тысяч, но, побывав в обеих квартирах, каждый бы сказал, что доктор вероятно богаче чем домовладелец. Общего в этих двух семьях было только то, что и там и там родители никогда не интересовались тем, о чём думают и чего хотят их дети. Со старшим сыном Припасова, Серёжей, Бережнов учился с первого класса гимназии и они несколько лет подряд просидели на одной парте. Вместе остались на второй год в четвёртом классе и затем перешли в пятый.

Кроме деда, отставного полковника, доживавшего свой век на хуторе в другой губернии, у Бережнова родных не было, и во всё пребывание в гимназии он жил или, как говорили в городе, «стоял» на квартире у учителя чистописания Смирновского. Помещался он в отдельной комнате, одиноко и самостоятельно как студент, и единственным близким для него существом был Серёжа Припасов.

Встречаясь утром, они сейчас же делились впечатлениями минувшего вечера, если не проводили его вместе. Товарищи подсмеивались над этой дружбой и называли их мужем и женой. Подвижной, предприимчивый, решавший всё с одного слова и окончательно, Припасов в трудные моменты советовался с Бережновым и давал иногда ему прочитывать свои дневники. До пятого класса в тетрадках Серёжи то записывались впечатления после прочитанных книг, то сыпались ругательства на нелюбимых учителей, то выражалось глубокое горе о том, что ни отец, ни мать не умеют и не желают его понять. Когда Припасов перешёл в шестой класс, ему было восемнадцать лет. Дневники стали осмысленнее. Появились рассуждения на религиозные темы. Видно было, что его мучает вопрос о возможности существования после смерти души каждого человека как отдельного индивидуума. Часто выражалась радость о том, что его сочинение оказалось одним из лучших в классе. Потом пошли отрывки о чувствах к какой-то Маше, временно жившей у них в семье в качестве домашней швеи. Он описывал эту девушку как необычайно чистое существо и бранил себя за испорченность, выражавшуюся в том, что, взяв Машу только за руку, уже чувствовал усиленное сердцебиение, задыхался и должен был делать невероятные усилия, чтобы удержать себя от желания её обнять.

В один из дней в дневнике вместо обычных заметок в тетрадке была написана длиннейшая импровизированная, горячая молитва к Богу, в которой Сергей просил Его милосердия за совершённый страшный грех. Грех заключался в том, что Припасов ночью пробрался в спальную к Маше и, став возле кровати на колени, целовал её шею и грудь, а потом вдруг упал в обморок. Увидев Сергея на другой день, Маша, вместо того, чтобы, как он ожидал, сгореть со стыда — только расхохоталась и назвала его «кисляем». На этом окончился весь роман, и дневник надолго оборвался.

В Филиппов пост Серёжа, к удивлению родных и Бережнова, начал говеть и до самых рождественских праздников ничего не ел, кроме овощей и хлеба. Он сильно похудел, стал рассеян и получил в четверти несколько двоек, а по словесности тройку, чем нисколько не огорчился.

После романа с Машей Бережнов полюбил Серёжу Припасова ещё сильнее, смотрел на него как на святого и в великий пост даже стеснялся на большой перемене есть в его присутствии колбасу.

Под Новый год жена доктора Новикова, в первый раз за всё время, пока они жили в доме Припасова, решила устроить для Сони ёлку и танцевальный вечер, на который пригласили несколько гимназисток, а в числе кавалеров попали Сергей и Бережнов. Дичившийся вначале Серёжа под конец необыкновенно разошёлся, выпил за ужином несколько рюмок вина, раскраснелся, без умолку говорил и даже танцевал с Соней мазурку. Бережнов не узнавал его, и ему стало как будто страшно, когда Серёжа подошёл к нему и сказал:

— Что ты, брат, расселся такой копной, иди-ка лучше танцевать, ведь и жизнь, и молодость, за всю вечность, даются только раз.

Сидя в углу, Бережнов смотрел, как Серёжа и Соня шли в первой паре и думал, что он ещё никогда не видал двух таких красивых лиц, и ему было непонятно, как юноша, недавно простаивавший целые ночи на коленях, мог так веселиться.

Соня томно и ласково улыбалась своему кавалеру, а умные глаза Серёжи блестели от счастья.

Дневники Припасова возобновились, и имя Сони повторялось на каждой странице по несколько раз.

Десятого февраля у Новиковых праздновался день рождения Сони, ей исполнилось пятнадцать лет, и снова был танцевальный вечер, на который пригласили Припасова и Бережнова. Серёжа опять танцевал с Соней, но не одну мазурку, а все танцы. На другое утро они встретились, и Серёжа проводил Соню до гимназии, а потом они стали так ходить каждый день.

Бережнов долго ждал, пока Серёжа заговорит с ним о своих новых переживаниях, но тот, против обыкновения, молчал и даже перестал носить с собой в гимназию дневник, а дома запирал тетрадку под замок.

Незаметно прошло время до Масляной. На первой неделе поста гимназисты и гимназистки говели. Припасов как всегда постился и не ел рыбы, но в церкви как будто скучал, и по его задумчивому лицу Бережнов видел, что он далёк от молитвы. Уже раздали отметки за третью четверть и стали поговаривать об экзаменах. На Вербной неделе сильно потеплело, и многие из учеников ходили уже без пальто. По улицам текли ручьи грязной воды, и особенно резко гремели извозчичьи дрожки. В квартире Новиковых все окна стояли настежь, и оттуда слышался частый крик Сониного любимца попугая.

Бережнова давила неоткровенность Серёжи, и ему часто хотелось на уроке или на перемене спросить о его отношениях и разговорах с Соней, но какой-то инстинкт подсказывал, что об этом спрашивать не нужно, и что, несмотря на кажущуюся холодность, Серёжа его ещё больше любит и уважает за эту деликатность.

Первый день Пасхи Бережнов как и несколько лет подряд провёл у Припасовых. Когда он вошёл, вся семья, кроме Серёжи, сидела за столом. Нужно было обойти вокруг и похристосоваться с каждым. От старика Припасова пахло английской горькой, от его жены — французской горчицей, которой она намазывала каждый кусок ветчины. От детей не пахло ничем, но у каждого из них были такие сальные губы, что Бережнов до самых дверей Серёжиной комнаты вытирался носовым платком.

Сергей лежал на своей кровати, бледный и не выспавшийся в расстёгнутом мундире. Они похристосовались.

— Нездоров? — спросил Бережнов и сел возле него на краюшек постели.

— Нет, ничего. Так, устал…

— А я совсем не был у заутрени, кажется в первый раз в жизни.

Серёжа ничего не ответил и молчал. Слышно было, как в столовой стучали ножами, а на улице гремели экипажи, развозившие визитёров.

— Да, устал, — неожиданно и с расстановками заговорил Сергей, — но устал не физически, хотя со вчерашнего вечера ещё не раздевался и не ложился спать. И усталость эта сладкая-сладкая. Каждый свой нервик чувствуешь, слышишь, как кровь пульсирует на висках. Необыкновенная, полная чудес была эта ночь… Я к заутрени пошёл в собор. Забрался на хоры, стал возле придела и молился и всё об одном… Понимаешь, вот уже три недели, как мне кажется, что Соня меня любит. А сегодня я просил Бога, чтобы Он помог мне узнать это наверное… Может быть грешно так молиться, впрочем, не думаю… Да, ушёл я ещё до конца обедни, только что Евангелие прочли. На душе у меня угар какой-то. Дошёл домой, только хотел вынуть ключ из кармана от парадных дверей, как слышу из окна второго этажа голос Сони:

«- Это вы?

— Я, — отвечаю.

— Из церкви?

— Да.

— А я ещё не ложилась спать, смотрю, как начинается рассвет, ужасно красиво. Облака ещё не разошлись, а уже видно, где лягут лучи, точно розовые костяжки огромного веера, а вам не видно?

— Нет.

Она засмеялась, а потом снова говорит:

— Кто выше, тому всегда видно, а кто не хочет подняться наверх, тот никогда ничего не увидит.

У меня от этой фразы даже в ушах зазвенело.

— Я также хочу всё видеть, — говорю.

— Ну так идите на верх.

И снова засмеялась, а смеётся она очень редко. Дверь их балкона выходит прямо на парадную лестницу, я одним духом до второй площадки добежал. Встретились мы у самой двери.

— Христос воскресе!

— Воистину воскрес.

Я набрался храбрости и потянулся для поцелуя. Встретились наши губы да минуты три и не отрывались, чувствую её горячие ручки на своей шее… Сердце тукает ужас как, а у меня, или у неё, или у нас обоих вместе, — нельзя разобрать. Очнулись мы и вышли на балкон.

— Теперь всё видел и всё понял? — спрашивает она.

— Всё, моя любимая, всё, моя жизнь!..

Больше, кажется, ничего не говорили. Прохладно стало перед рассветом, и на железных перилах балкона роса выступила, а нам не холодно. Белые трубы на противоположном доме стали розовыми. Воробьи живкают. Вот-вот солнце встанет. Удивительное это было утро, и умирать буду, не забуду его».

У Припасова глаза вдруг стали влажными, и он отвернулся к стенке, а потом сказал другим, немного хриплым голосом:

— Слушай, Бережнов, я ведь только рассказал всё это тебе одному… Но если ты когда-нибудь вздумаешь над этим посмеяться, то я тебя в ту же минуту убью чем попало.

— Зачем ты так говоришь? Ты же меня знаешь, — протянул Бережнов.

— Ну, вот и всё. Хотя мне восемнадцать лет, а Соня или будет рано, или поздно моей женой, или я жить не буду… А теперь давай говорить о чём-нибудь другом.

Но о другом не говорилось, и Бережнов скоро ушёл. Медленно ступая по тротуару, он раздумывал о только что слышанном, и ему стало грустно. Казалось, что Серёжа для него теперь не то умер, не то стал каким-то другим человеком, вроде Тургеневского Инсарова.

«Это у него пройдёт, это у него пройдёт», — мысленно утешал он себя.