Бекболат

НУРЫШ-АКАЙ

Я иду по степи. Высоко в небе хрустально звенит песнь жаворонка. Тропинка, извиваясь, то спускается в лощину, то взбегает на холм. Впереди виднеется цепь гор, и среди них величаво возвышается двуглавый Эльбрус, или, как называем его мы, ногайцы, Карлы́-та́у, то есть Снежная гора.

День чудесный, солнечный. Солнечно и у меня на душе. Я гляжу на Эльбрус и тихонько напеваю немудреную песенку:

А тропинка вьется и вьется и уже довела меня до предгорья. Слева течет небольшая, но звонкая речушка. Она бежит по каменистому руслу; словно играючи, забавляется с камнями. Один валун перемахнет, другой ласково погладит, омоет своей прозрачной водой, возле третьего вдруг сердито вспенится, забормочет.

Речушка впадает в Кубань — могучую, вечно бурлящую реку. На ее берегу раскинулся аул Кобанлы́, куда я теперь иду.

Удивительный край! В горах — снега́, лед, а здесь, у предгорья, — зной. Ослепительно блестят на солнце вершины гор.

Я взбираюсь на высокий холм, и передо мной открывается такой простор, что, хотя вокруг и никого нет, я от полноты чувств восторженно кричу:

— Салам але-ейкум!..

И вдруг в самом деле слышу, кто-то откликается:

— Алейкум салам! Алейкум салам!..

Нет, это не эхо. Голос хрипловатый, срывающийся, голос старого человека. Очевидно, где-то неподалеку пасется отара.

Прислушиваюсь. И верно — совсем близко слышится: «Р-райт! Райт!» Так у нас чабаны окликают овец.

Я оглядываюсь по сторонам: никого. Поднимаюсь на вершину холма и вижу в ложбине отару мериносовых овец и старика чабана, опершегося на пастушью палку — ярлы́гу. У ее ног лежит огромная дымчато-палевая овчарка.

Я спускаюсь с холма и иду к чабану. Подойдя ближе, узнаю своего старого знакомого Нуры́ш-ака́я.

Заметив меня, овчарка залаяла, со вздыбленным загривком и оскаленной пастью бросилась навстречу.

Старик посмотрел из-под руки в мою сторону и строго окликнул пса. Овчарка тотчас остановилась и, виновато понурив голову, пошла обратно, легла неподалеку от хозяина. А тот ворчливо выговаривал ей:

— Это же наш с тобой куна́к! Разве ты не помнишь, как прошлым летом он гостил у нас и лакомил тебя чуре́ками? Ах ты неблагодарный!

— Салам алейкум, Нурыш-акай! — поздоровался я.

— Алейкум салам! — ответил старик и подал сухую, морщинистую руку.

Я пожал ее обеими руками: так у нас выражают особое почтение к старшему.

Нурыш-акай — сухощавый высокий старик, с чуть раскосыми, живыми и ясными глазами — держится прямо, движения его хотя и медленные, но точные, еще полные силы.

Чабан опустился на траву, поджав под себя ноги, и дал знак, чтобы я последовал его примеру.

Нурыш-акай долго молчит, пропуская в раздумье свою редкую бороду через узловатые пальцы. Молчу и я: у ногайцев не принято младшим первым начинать разговор. А передо мной сидит один из самых уважаемых аксакалов.

Мне хочется курить, но и этого я не делаю: нехорошо дымить рядом с почтенным человеком.

Нурыш-акай посмотрел из-под мохнатых бровей и, очевидно, все понял.

— Ты, кажется, куришь, сын мой? Давай и я попробую твой табак.

Мы закуриваем.

— Ну, какие новости на свете? — спрашивает аксакал. — Что там у вас в городе?

— Да, кажется, все по-старому, Нурыш-акай.

Аксакал несогласно качает головой и говорит поучительно:

— Никогда, сын мой, новый день в жизни человека не может быть таким, как вчерашний… — И вдруг: — Райт! Райт! — окликает он овцу, которая отделилась от отары и направилась к ручью.

Овца не слушается, и тогда чабан дает знак собаке. Овчарка вскакивает, бежит наперерез овце, та тотчас поворачивает обратно.

— Нет, сын мой, новый день несет с собой людям новое, — продолжает свою мысль аксакал. — А человек с каждым восходом солнца становится мудрее умом и сердцем. Вот доживешь до моих лет — поймешь это.

Старик умолк. Снял войлочную шляпу, вытирает бритую голову.

Солнце печет, горячий воздух сушит рот, горло. Я, как и овцы, поглядываю в сторону ручья. Нурыш-акай подает мне фляжку с водой, и я с наслаждением пью холодную, освежающую влагу и чувствую, как все во мне оживает — каждая жилка, каждая клеточка.

Старик посматривает из-под руки на горы. Там, у вершины Бекбола́т-кая́, кружатся тучи.

— Чуешь, как душно? К вечеру гроза будет, — говорит Нурыш-акай, не отрывая глаз от скалы, нависшей над пропастью.

Он долго смотрит на горы, как бы что-то вспоминая, потом спрашивает:

— Приходилось тебе бывать у той скалы? — кивает он на Бекболат-кая.

— Однажды проходил мимо…

— А обратил внимание, из какого камня она?

— Кажется, обычный… — осторожно говорю я.

— О нет, сын мой! Камень этот не разобьешь и самой тяжелой кувалдой. Что твой болат — сталь! — восклицает старик.

— Да? — с нарочитым удивлением спрашиваю я, чувствуя, что аксакал хочет поведать мне какую-то интересную историю. — Отчего же она такая крепкая, акай?

— Потому что вобрала в себя силу батыра. А тот батыр был духом крепче, чем болат.

Старик помолчал, будто прислушиваясь к чему-то далекому-далекому. Потом сказал:

— Если хочешь узнать о нем, приходи ко мне на кошару.

Три ночи я провел на кошаре у костра под звездным небом. Три ночи рассказывал мне аксакал о бесстрашном батыре и его подвиге.

Вот эта история.