Белая кокарда

Лицо в блуждающем огне

Солнце уже стояло высоко в небе, когда я подошёл к «Чёрному борову» и спрятался в канаве у дороги. Я, верно, заснул, ибо, когда я открыл глаза, то почувствовал страшную жажду от солёной воды, которой я наглотался, — губы мои пересохли, язык распух. И снова адская боль пронзила мне левое плечо. Повернувшись на спину и зажмурясь от солнца, я стянул с себя камзол и рубаху, и увидел, что всё плечо и верхняя часть руки покрыты спёкшейся кровью. Я тронул руку и вскрикнул от боли. Видно, в пылу сражения небольшой осколок вошёл мне в плечо; я нащупал его остриё, тонкое, как кончик иглы. Он был невелик размером, но рана загноилась, и рука опухла до самого локтя.

Воды.

Рот у меня пересох от жара. Я лежал, уткнув лицо в землю, и грезил о прохладных потоках чистой, прозрачной воды, заливающей моё горящее лихорадкой тело; сквозь полузакрытые ресницы мне виделось море воды, заливающее волнами пустую дорогу, ведущую в Брей. На этот раз я, верно, спал дольше, ибо, когда я проснулся, было уже темно. Звёзды сверкали у меня над головой, полная круглая луна, словно охотник, кралась по небу. Я с трудом сел и увидел во тьме одинокий огонёк, то был трактир «Чёрный боров». Вдруг, будто в ответ на мою мольбу о воде, пошёл дождь, он начал падать на землю сначала тихо, мягко шелестя, потом припустил сильнее и, наконец, полил как из ведра. Я сорвал, камзол и подставил своё горевшее в жару тело струям, хлеставшим по тёмной земле. Спустя несколько минут я поднялся и, шатаясь, побрёл в направлении огня, где надеялся найти Майю. Но, подойдя к трактиру, я вдруг почувствовал дурноту, мысли мои смешались. Опустившись на колени, я заглянул в низкое окно трактира. Зала, где совсем недавно меня схватили вербовщики, была полна людей; судя по их виду, это были ополченцы-лоялисты; они пили и громко смеялись, крестьян среди них не было. Я прокрался задами на конный двор, и тут всё закружилось у меня перед глазами. Я упал без памяти и покатился в бездонную пропасть.

— Эй, послушай… — прошептал чей-то голос.

Голос был женский, он проник в моё пробуждающееся сознание, и я увидел лицо женщины, сначала как сквозь туман, а потом — затенённое лампой. Заметив, что я открыл глаза, она зажала мне рот рукой.

— Ш-ш-ш! — едва слышно прошептала она, склонясь надо мной.

Это была Би́дди, служаночка из «Чёрного борова».

— Помоги мне, — сказал я.

— А я что делаю, парень?

Она кинула взгляд через плечо, и я увидел, что лежу в конюшне и Майя бьёт копытом рядом со мной, а под головой у меня — драгоценное седло.

— Я нашла тебя во дворе, — сказала Бидди, — и сначала подумала, что ты выпил, а потом увидела кровь и нашла у тебя в кармане белую кокарду. А отец говорил, что тебя наверняка убили в битве с французами.

— Ты на моей стороне, Бидди? — спросил я.

— Я-то, конечно, на твоей, но если отец тебя увидит, он тебя тут же выдаст ополченцам. Ты куда едешь?

— В Дублин.

— В таком виде ты туда не доскачешь! — Она внимательно осмотрела мою рану. — Ты что, не понимаешь, что у тебя в плече осколок?

— Я должен быть в Дублине. Если ты любишь Ирландию, женщина, ты поможешь мне добраться до Дублина.

— Тогда его надо извлечь.

— Ты можешь привести хирурга?

— Ах, в этом нет нужды! У меня есть нож и бренди, чтобы его протереть. Выдержки у тебя хватит, парень?

Я вгляделся в её лицо. Ей было лет шестнадцать, не больше.

— Только бы у тебя хватило, — сказал я.

— Тогда жди. Я сейчас вернусь. — Она улыбнулась и прибавила: — Со шпагой, которую ты потерял.

Я откинулся назад и посмотрел ей вслед: крошечная стройная фигурка в широкой чёрной юбке, голова в крутых завитках. Она казалась ребёнком, но была настоящей женщиной.

— Прикуси-ка вот это, — сказала она, воротясь, и сунула мне меж зубов кусок полотна. А потом согнулась надо мной, прокалив конец ножа на огне фонаря и окунув его в бренди.

Я чуть не умер от боли под её руками, но молчал, стиснув зубы. Железный осколок вышел вместе с гноем, хлынувшим из раны. Она перевязала меня, поднесла к моим губам бренди и велела мне спать.

— Тебя за это убьют, — сказал я, пристёгивая шпагу.

— Если убьют, — отвечала она, — помни о Бидди. Когда я тебя увидела, я сразу поняла, что дело у тебя важное. Ты за свободу нашего края?

— Я за белую кокарду, — сказал я. — Скоро мы превратим её в зелёную!

— Бог в помощь, скачи скорее! Некоторые из нас служат любимому краю, как ты, но есть и другие, вроде вот Йоны Баррингтона, что спешат в Дублин, чтобы донести на патриотов.

— Подожди, — прошептал я, — ты знаешь Йону Баррингтона?

— Ты сам его видел, парень. Он был у нас в «Борове» в тот день, когда тебя взяли вербовщики. А мой-то, Билли Тэмбер, упустил его на дороге из Барджи сюда.

— Твой, говоришь? — спросил я с улыбкой.

— Ну да, вроде того, хоть мы и не помолвлены. Но он, как и я, член «Объединённых ирландцев», и этим всё сказано. Ополченцы сожгли дом его отца, ибо он, как и я, патриот.

Тут меня осенило, и я спросил:

— Так это твой Билли Тэмбер скакал за Йоной Баррингтоном от самого дома Бэджинала Харви?

— Ну да… Только, знаешь, котелок у него не очень-то варит. Он на кого-то другого кинулся возле Карнью, думал, что это Баррингтон. Тот и подбил ему глаз за недогадливость.

Она затянула повязку крепкими руками.

— Это я подбил ему глаз, — сказал я с усмешкой, — но он честный патриот, несмотря на всю свою глупость.

— Неужто ты?! — Она вскинула голову, давясь смехом, и зашептала: — От него отделаться не так-то просто, а Баррингтон недалеко ушёл.

— Нет, далеко… Сейчас он уж, верно, в Дублине, женщина.

Пошатываясь, я встал на ноги.

— Храни тебя Господь, — прошептала она. — Бидди О’Киф будет за тебя молиться. — И она перекрестилась. — А теперь спеши, ополченцы скоро будут здесь. Возьми-ка…

И она подала мне свёрток с едой и бутылку вина. Она помогла мне сесть в седло и вывела Майю за ворота. Я пустил лошадь в галоп по дороге, ведущей в Дублин, и, только раз оглянувшись назад, увидел, что она машет мне вслед рукой, — мой друг и друг белой кокарды, окружённая врагами Ирландии, возлюбленная патриота, с которым я дрался возле Карнью.

Спустя две недели, так мне потом сказали, «Чёрный боров» сожгли. Пришли ополченцы и забрали Бидди О’Киф за то, что она была за восстание.

Когда я подъехал к Дан Лаогхеру, деревенские часы пробили час рассвета, и первые алые лучи упали на землю. Я чувствовал себя бодрее и крепче, несмотря на боль от раны. Въехав в лес, я пустил Майю шагом; здесь было необычайно красиво: алый свет проникал меж деревьев, а под ногами пружинил мягкий ковёр из листьев, накопившихся здесь за многие годы. Я остановился, соскочил на землю и вытянулся во весь рост на этом ковре, но в ту же минуту Майя вдруг в страхе заржала и поднялась на дыбы. К нам приближалось какое-то непонятное, страшное алое видение.

Прямо на нас меж стволов шёл столб болотного огня.

Я быстро вскочил и, схватив Майю под уздцы, зашептал ей на ухо, чтобы её успокоить.

Болотные огни блуждают по болотам и торфяникам.

Каким-то непонятным способом выходящий газ воспламеняется, и огненный столб движется футах в трёх над землёй, принимая странные формы и цвета, то разгораясь, а то затухая. Увидеть его означает скорое свидание со смертью.

Не в силах двинуться с места, я смотрел, как он приближается к нам, а Майя вне себя от ужаса пронзительно ржала, пока, наконец, пламя медленно не угасло у самых моих ног. Клубы дыма поднялись в воздух.

И в этом дыму, вследствие какой-то странной мозговой лихорадки, мне предстало видение.

Я увидел искажённое от боли, страшное лицо человека, которого пытали смоляным колпаком.

Задыхаясь от кашля, я вскочил в седло, и мы помчались сквозь лес, словно за нами гнались. Мы мчались не останавливаясь до тех пор, пока не выскочили на дублинскую дорогу. Тут мы поднялись в горы. На верхнем утёсе я остановился и поглядел назад на дорогу в Брей. Бледный свет играл на стременах и узде, до меня долетел глухой отзвук конских копыт. Долетел — и тотчас смолк.

Я не удивился.

Человек, который преследовал меня с той минуты, как я покинул «Руан» у Карнсор-Пойнта в Уэксфорде, надеялся, что я выведу его к дому, где скрывался лорд Эдвард Фицджералд. Наконец-то я это понял; наконец-то я знал!

За несколько миль к западу от Дублина я пересёк дорогу на Лукан; к моему удивлению, я всё ещё не встретил ни волонтёрских патрулей ополчения, ни драгунов. Впрочем, они в это время были заняты тем, что жгли крестьянские хижины; я видел дым, подымавшийся в небо, и решил ехать просёлками. На узкой дороге я нагнал женщину, нёсшую ребёнка; вид у неё был измученный, ноги стёрты, хотя одета она была богато, и горе было на её лице.

Она повернулась ко мне, когда я поравнялся с ней, и сказала:

— Во имя Господа, помогите.

Я соскочил на землю и подошёл к ней, а она со слезами спросила:

— Сударь, эта дорога на Лукан?

— Да, сударыня, — ответил я и поклонился.

Она прижала к себе ребёнка:

— Солдаты жгут крестьянские дома и ищут спрятанное оружие. Они меня много раз останавливали и обыскивали.

— Откуда вы идёте?

И она ответила:

— Мы с мужем ехали из Уотерфорда в Лукан, чтобы начать новую жизнь с его родителями, у которых там ферма, но возле Брея карету остановили вербовщики и взяли его и кучера. А потом пришли солдаты и забрали лошадь.

— Вы англичанка?

Она кивнула.

— Родные моего мужа тоже англичане. Боже, хоть бы нам вернуться в Англию! А далеко отсюда до Лукана?

Я понял, что судьба послала мне жену англичанина, который был убит на борту «Морского ястреба». И ещё я понял, чего Господь ждёт от меня. Я сказал:

— До Лукана пять миль, но путь вам покажется короче, если вы сядете на эту лошадь.

— Вы нас туда отвезёте? — Её улыбка была светла и чудесна. — Мой муж отблагодарит вас за вашу доброту.

— Сам я вас отвезти не смогу, сударыня, но Майя это сделает с радостью. Я вас прошу об одном: накормите её и приглядите за ней, пока я не приду в Лукан. А верхом вы умеете ездить, сударыня?

— Я родилась в седле, — отвечала она с улыбкой.

Я отвернулся, вынул из седла письмо к лорду Фицджералду и спрятал его в кармане камзола. Затем я помог ей сесть в седло; Майя искоса бросила на меня негодующий взгляд: она не любила женщин.

— Почему вы это делаете для меня? — спросила она, взглянув на меня с улыбкой.

— Когда-то я знал одного человека. Если я не ошибаюсь, он сделал бы то же для меня.

Я низко ей поклонился, и она свернула на дорогу в Лукан.

Стоило ей скрыться за поворотом, как я прыгнул в кусты на обочине дороги, выхватил шпагу и принялся ждать.

Я слишком много проскакал и слишком много выстрадал, чтобы не оправдать сейчас надежд своего отца.

Когда я был моложе и занимался в Академии фехтования в Париже, убить противника, не достигшего определённого мастерства во владении шпагой, считалось бесчестьем.

Однако сейчас мне было не до тонкостей.

Я намеревался убить человека, преследующего меня, ибо на карту было поставлено слишком многое.

Жизнь лорда Эдварда Фицджералда будет в опасности, если я позволю себя выследить. Я ждал со шпагой в руке, готовый ко всему.

Лишь один из нас, решил я, поскачет дальше в Дублин.