Белая лань

II

Въ числѣ охотниковъ дома Діониса былъ молодой человѣкъ, по имени Гарсесъ, сынъ стараго, преданнаго слуги, особенно любимый своими господами по случаю своего происхожденія.

Гарсесъ былъ почти однихъ лѣтъ съ Констанціей и съ ранняго дѣтства привыкъ предупреждать ея малѣйшія желанія, угадывать и исполнять ея легчайшіе капризы.

Онъ занимался на досугѣ изготовленіемъ острыхъ стрѣлъ для ея самострѣла изъ слоновой кости; онъ укрощалъ жеребцовъ, предназначенныхъ для молодой госпожи, и воспитывалъ для охоты ея любимыхъ гончихъ; онъ дрессировалъ ея соколовъ, которымъ покупалъ на кастильскихъ ярмаркахъ красныя шапочки, вышитыя золотомъ.

Изысканная услужливость Гарсеса и особенная благосклонность къ нему господъ доставили ему нѣкоторую непопулярность среди остальныхъ охотниковъ, пажей и низшихъ слугъ дона Діониса; по словамъ его завистниковъ, во всѣхъ его стараніяхъ предупреждать малѣйшія прихоти госпожи сказывался его льстивый и подобострастный характеръ. Были, конечно, и такіе, которые отличались большей наблюдательностью или лукавствомъ и усматривали въ безконечныхъ ухаживаньяхъ услужливаго юноши нѣкоторые признаки плохо скрываемой любви.

Если это и было справедливо, тайное пристрастіе Гарсеса оправдывалось съ избыткомъ несравненной красотой Констанціи. Только каменная грудь и ледяное сердце могли оставаться невозмутимыми близь этой женщины, съ ея поразительной прелестью и рѣдкой привлекательностью.

На двадцать миль въ окружности ее звали монкайской Лиліей, и она, дѣйствительно, заслуживала этого прозвища, потому что была такъ стройна, такъ бѣла и такъ золотокудра, какъ будто Господь создалъ ее, какъ и лилію, изъ снѣга и золота.

Между тѣмъ окрестныя сеньоры поговаривали втихомолку, что прекрасная хозяйка Вератонскаго замка не отличалась чистотой крови, равной своей красотѣ, и что, несмотря на свои золотыя косы и свою алебастровую кожу, она происходила отъ матери цыганки. Никто не могъ съ достовѣрностью утверждать, насколько справедливы были эти слухи, такъ какъ донъ Діонисъ, дѣйствительно, велъ въ молодости довольно безпокойную жизнь и, прослуживши долгое время подъ предводительствомъ аррагонскаго короля (отъ котораго, въ числѣ прочихъ милостей, получилъ и свои Монкайскія владѣнія), отправился въ Палестину, гдѣ странствовалъ нѣсколько лѣтъ, послѣ чего вернулся и поселился въ своемъ Вератонскомъ замкѣ съ маленькой дочкой, родившейся, безъ сомнѣнія, въ чужестранныхъ земляхъ. Единственный человѣкъ, который могъ разсказать что-нибудь о таинственномъ происхожденіи Констанціи, — такъ какъ сопровождалъ дона Діониса въ его отдаленныхъ походахъ, — былъ отецъ Гарсеса; но онъ умеръ уже довольно давно, не проронивъ ни одного слова на этотъ счетъ даже своему собственному сыну, который нѣсколько разъ спрашивалъ его объ этомъ съ величайшимъ любопытствомъ.

То сосредоточенный и печальный, то безпокойный и веселый нравъ Констанціи, странная экзальтація ея мыслей, ея нелѣпыя причуды, ея таинственныя привычки и образъ жизни, даже та особенность, что глаза и брови у нея были черны, какъ ночь, между тѣмъ какъ она сама была бѣла и бѣлокура, какъ золото, — все это давало пищу сплетнямъ сосѣдей. Даже самъ Гарсесъ, стоявшій такъ близко къ ней, убѣдился, наконецъ, что въ его госпожѣ было что-то необыкновенное, и что она не походила на другихъ женщинъ.

Присутствуя вмѣстѣ съ другими охотниками при разсказѣ Эстебана, Гарсесъ чуть-ли не одинъ изъ всѣхъ выслушалъ съ истиннымъ люборытствомъ подробности необычайнаго приключенія. Хотя онъ не могъ удержаться отъ смѣха, когда пастухъ повторилъ слова бѣлой лани, но, все-таки, едва онъ успѣлъ выѣхать изъ рощи, въ которой всѣ отдыхали, какъ уже началъ перебирать въ умѣ самыя нелѣпыя мысли.

— Конечно, вся эта исторія съ говорящими ланями — чистѣйшая выдумка Эстебана, и самъ онъ сущій идіотъ, — разсуждалъ про себя молодой охотникъ, слѣдуя шагъ за шагомъ за конемъ Констанціи, верхомъ на великолѣпномъ рыжемъ жеребцѣ. Она также казалась немного разсѣянной и молчаливой, и, отдѣлившись отъ толпы охотниковъ, не принимала почти никакого участія въ праздникѣ. — Однако, кто знаетъ, можетъ быть, въ разсказахъ этого глупца есть доля правды? — продолжалъ размышлять юноша. — Бываютъ на свѣтѣ вещи и постраннѣе этого; отчего-же не быть и бѣлой лани, тѣмъ болѣе, что, если вѣрить нашимъ деревенскимъ пѣснямъ, у самого святого Губерта, покровителя охотниковъ, была такая лань. О, если бы я могъ поймать живую бѣлую лань и подарить ее моей госпожѣ!

Гарсесъ провелъ весь вечеръ, разсуждая и размышляя такимъ образомъ, а когда солнце стало скрываться за сосѣдними холмами, и донъ Діонисъ приказалъ своимъ людямъ собираться, чтобы вернуться въ замокъ, онъ незамѣтно отдѣлился отъ общества и отправился на поиски за пастухомъ, углубляясь въ самую чащу и глушь горныхъ лѣсовъ.

Ночь почти настала, когда донъ Діонисъ достигъ воротъ своего замка. Наскоро приготовили скромный ужинъ, и онъ сѣлъ за столъ вмѣстѣ съ дочерью.

— А гдѣ-же Гарсесъ? — спросила Констанція, замѣтивъ, что ея вѣрный слуга не находился на своемъ мѣстѣ, чтобы служить ей, какъ обыкновенно.

— Мы не знаемъ, гдѣ онъ, — поспѣшили отвѣтить другіе слуги. — Онъ разстался съ нами около ущелья, и съ тѣхъ поръ мы его не видали.

Въ эту минуту вошелъ Гарсесъ, запыхавшійся и усталый, но съ такимъ довольнымъ и сіяющимъ лицомъ, какое только можно себѣ представить.

— Простите меня, сеньора! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ Констанціи. — Простите, если я на минуту пренебрегъ своими обязанностями; но тамъ, откуда я пріѣхалъ во всю прыть моего коня, я также, какъ и здѣсь, старался только о томъ, чтобы услужить вамъ.

— Услужить мнѣ? — переспросила Констанція:- я не понимаю, что ты хочешь сказать…

— Да, сеньора, услужить вамъ, — повторилъ молодой человѣкъ, — потому что я убѣдился, что бѣлая лань, дѣыствительно, существуетъ. Кромѣ Эстебана, это утверждаютъ многіе другіе пастухи, которые клянутся, что видали ее не разъ. Съ помощью ихъ и уповая на Бога и на моего покровителя, святого Губерта, я надѣюсь доставить ее въ замокъ раньше трехъ дней живую или мертвую!

— Поди ты со своими глупостями! — воскликнула Констанція съ насмѣшкой, между тѣмъ какъ присутствовавшіе вторили ея словамъ болѣе или менѣе сдержаннымъ смѣхомъ. — Выкинь ты изъ головы ночныя похожденія за бѣлыми ланями: ясно, что чортъ забавляется, смущая дураковъ, а если ты будешь упорствовать и погонишься за нимъ по пятамъ, онъ насмѣется надъ тобой, какъ надъ бѣднымъ Эстебаномъ…

— Сеньора, — сказалъ Гарсесъ прерывающіімся голосомъ, дѣлая надъ собой усиліе, чтобы сдержать гнѣвъ, возбужденный въ немъ насмѣшками окружающихъ, — сеньора, я никогда не встрѣчался съ чортомъ и потому не знаю, какъ съ нимъ ладить. Но клянусь вамъ, что со мною насмѣшка удастся ему менѣе всего, потому что право пользоваться этой привилегіей я признаю только за вами!

Констанція отлично знала, какое впечатлѣніе произвела ея насмѣшка на влюбленнаго юношу; но, желая истощить его терпѣніе до послѣдней крайности, продолжала въ томъ же тонѣ:

— А что какъ ты прицѣлишься въ бѣлую лань, да она отвѣтитъ тебѣ насмѣшкой, вродѣ той, которой удостоился Эстебанъ, или расхохочется тебѣ въ носъ, и отъ звуковъ ея сверхъестественнаго смѣха самострѣлъ вывалится у тебя изъ рукъ, и, прежде чѣмъ ты успѣешь оправиться отъ своего испуга, она исчезнетъ быстрѣе молніи?

— О, — воскликнулъ Гарсесъ, — что касается до этого, то ужь будьте увѣрены, что если она мнѣ попадется на разстояніе выстрѣла, такъ можетъ гримасничать не хуже фигляра и болтать, сколько ей угодно, не только по-романски, но даже и по-латыни, какъ мунильскій аббатъ, а безъ стрѣлы ужь не уйдетъ.

Тутъ къ разговору присоединился донъ Діонисъ и съ убійственной серьезностью, сквозь которую прорывалась иронія его словъ, сталъ награждать выведеннаго изъ терпѣнія юношу самыми нелѣпыми совѣтами — на тотъ случай, когда ему придется встрѣтиться носомъ къ носу съ чортомъ, превратившимся въ бѣлую лань.

При каждой новой шуткѣ своего отца Констанція смотрѣла во всѣ глаза на осмѣяннаго Гарсеса и принималась хохотать, какъ сумасшедшая. Остальные поощряли насмѣшки, перемигиваясь съ нескрываемой радостью.

Эта сцена продолжалась втеченіе всего ужина. Легковѣріе молодого охотника послужило обязательной темой для всеобщаго зубоскальства, такъ что, когда убрали со стола, и донъ Діонисъ съ Констанціей удалились въ свои покои, и все населеніе замка предалось отдыху, Гарсесъ долго оставался въ нерѣшимости, не зная, что ему дѣлать, стоять ли твердо за исполненіе своего намѣренія, несмотря на насмѣшки господъ, или окончательно отъ него отказаться?

— Кой чортъ! — воскликнулъ онъ, выходя изъ своей нерѣшимости:- хуже того, что со мною было, ужь не можетъ быть, а если, напротивъ, то, что разсказывалъ Эстебанъ, справедливо… о, какъ я тогда буду наслаждаться своимъ торжествомъ!

Съ этими словами онъ снарядилъ свой самострѣлъ, положилъ на него крестное знаменіе, взялъ его на плечо и направился къ воротамъ замка, чтобы выйти на горную тропинку.

Какъ только Гарсесъ достигъ ущелья и настало то время, когда, по словамъ Эстебана, слѣдовало ожидать появленія ланей, луна начала медленно подниматься изъ за ближайшей горы.

По обычаю хорошихъ охотниковъ, опытныхъ въ этомъ дѣлѣ, прежде чѣмъ выбрать себѣ подходящую засаду, въ которой онъ могъ удобно поджидать звѣрей, Гарсесъ довольно долго ходилъ взадъ и впередъ, изучая поляны и сосѣднія тропинки, расположеніе деревьевъ, неровности почвы, извилины рѣки и глубину водъ. Наконецъ, окончивъ это подробное изслѣдованіе мѣстности, въ которой находился, онъ спрятался на склонѣ горы, подъ высокими и темными ольхами, у подножія которыхъ росли густые кустарники такой вышины, что могли свободно скрыть лежащаго на землѣ человѣка.

Рѣка, вытекавшая изъ мшистыхъ утесовъ, стремилась по излучинамъ Монкайской горы и спускалась въ ущелье чуднымъ водопадомъ; послѣ чего она катилась, омывая корни ивовыхъ деревьевъ, обрамлявшихъ ея берега, и протекала съ веселымъ журчаніемъ среди камней, оторванныхъ отъ горы, пока не впадала въ глубокій бассеинъ около того мѣста, гдѣ пріютился охотникъ.

Тополи съ серебристыми листьями, нѣжно трепетавшими отъ легкаго дуновенья, ивы, склонившіяся надъ прозрачной водой, въ которой онѣ мочили концы своихъ печальныхъ вѣтвей, и узловатые остролистники, по стволамъ которыхъ вились и ползли каприфоліи и голубые вьюнки, — составляли густую лиственную стѣну вокругъ спокойнаго рѣчного бассейна. Вѣтеръ колыхалъ эту непроницаемую зеленую бесѣдку, бросавшую вокругъ свои дрожащія тѣни, и по временамъ пропускалъ сквозь листву мимолетный лучъ свѣта, который сверкалъ на поверхности глубокихъ и неподвижныхъ водъ, подобно серебряной молніи.

Притаившись въ кустахъ, прислушиваясь къ малѣйшему шороху и не спуская глазъ съ того мѣста, откуда должны были появиться лани по его разсчету, Гарсесъ тщетно и долго ждалъ. Глубочайшая тишина царствовала кругомъ.

Оттого-ли, что ночь, перешедшая уже за половину, давала себя чувствовать, или оттого, что отдаленное журчанье воды и проникающій ароматъ лѣсныхъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ ласками вѣтра, привели его въ то сладкое оцѣпенѣніе, въ которое была погружена вся природа, — но только влюбленный юноша, перебиравшій въ умѣ самыя радужныя мечты, сталъ чувствовать, что его мысли мало-по-малу путаются, а мечты принимаютъ все болѣе и болѣе неуловимыя и неоиредѣленныя формы.

Съ минуту онъ виталъ въ туманномъ пространствѣ, отдѣляющемъ реальный міръ отъ области сновидѣнія, и, наконецъ, глаза его сомкнулись, самострѣлъ выпалъ у него изъ рукъ, и онъ заснулъ глубокимъ сномъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Уже около двухъ или трехъ часовъ храпѣлъ молодой охотникъ, наслаждаясь чуть ли не самымъ спокойнымъ сномъ своей жизни, какъ вдругъ онъ вздрогнулъ, открылъ глаза и сѣлъ, еще не совсѣмъ очнувшись, какъ бываетъ съ человѣкомъ, внезапно пробудившимся отъ глубокаго сна.

Ему показалось, что вмѣстѣ съ неуловимыми звуками ночи вѣтеръ доносилъ къ нему странный хоръ нѣжныхъ и таииственныхъ голосовъ, которые смѣялись и пѣли на разные лады, каждый посвоему, сливаясь въ шумный и пестрый гулъ, похожій на щебетанье птицъ, пробужденныхъ первымъ солнечнымъ лучомъ въ зелени деревьевъ.

Этотъ странный шумъ продолжался одно мгновеніе, и все опять стихло.

— Безъ сомнѣнія, мнѣ снились тѣ глупости, о которыхъ намъ разсказывалъ пастухъ, — рѣшилъ Гарсесъ, спокойно закрывая глаза, твердо убѣжденный, что то, что ему почудилось, было легкимъ отголоскомъ сновидѣнія, оставшагося въ его воображеніи послѣ пробужденія, какъ остается въ ушахъ воспоминаніе о мелодіи, когда уже замерли послѣдніе звуки пѣсни. И, уступая непреодолимой лѣни, сковавшей его члены, онъ уже собирался снова опуститься на мягкую траву, какъ вдругъ опять прозвучало отдаленное эхо таинственныхъ голосовъ, и онъ услышалъ, какъ они пѣли, подъ шелестъ вѣтра и листьевъ и подъ журчанье воды:

ХОРЪ.

Пока въ воздухѣ звенѣли нѣжные звуки этой прелестной музыки, Гарсесъ не шевельнулся. Когда они замерли, онъ осторожно раздвинулъ вѣтви и, къ своему величайшему изумленію, увидѣлъ стадо ланей, перепрыгивающихъ черезъ кусты съ невѣроятной легкостью, причемъ нѣкоторыя останавливались, точно прислушиваясь къ чему-то, другія играли между собой, то скрываясь въ чащѣ, то снова появляясь на опушкѣ. Всѣ онѣ спускались къ спокойной рѣкѣ.

Впереди своихъ товарокъ бѣжала бѣлая лань, самая быстрая, легкая, подвижная и игривая изъ всѣхъ; она прыгала, рѣзвилась, останавливалась и снова пускалась бѣжать съ такой легкостью, точно ея рѣзныя ноги совсѣмъ не касались земли. Ея странная бѣлизна сіяла фантастическимъ свѣтомъ на фонѣ темныхъ деревьевъ. Хотя молодой человѣкъ и былъ расположенъ видѣть нѣчто чудесное и сверхъестественное во всемъ, что его окружало, но, собственно говоря, отрѣшившись отъ минутной галлюцинаціи, помутившей его чувства и представившей ему музыку, шорохъ и говоръ, ни видъ ланей, ни ихъ движенія, ни отрывочные крики, которыми онѣ, повидимому, звали другъ друга, не заключали въ себѣ ничего такого, чтобы не было знакомо охотнику, опытному въ такого рода ночныхъ похожденіяхъ. По мѣрѣ того, какъ разсѣевалось его первое впечатлѣніе, Гарсесъ сталъ сознавать это и, внутренно смѣясь надъ своей довѣрчивостью и своимъ глупымъ страхомъ, занялся исключительно соображеніями о томъ, гдѣ должны были находиться лани, судя по тому направленію, которое приняли. Сообразивши все, какъ слѣдуетъ, онъ взялъ самострѣлъ въ зубы и, пробравшись ползкомъ среди кустовъ, спрятался шагахъ въ сорока отъ того мѣста, гдѣ былъ прежде. Устроившись поудобнѣе въ своемъ новомъ убѣжищѣ, онъ сталъ ждать, когда лани войдутъ въ рѣку, чтобы стрѣлять навѣрняка. Какъ только дослышался тотъ особенный шумъ, который производитъ разступающаяся и сильно всплескиваемая вода, Гарсесъ началъ понемножку приподниматься, соблюдая величайшую осторожность, опираясь на землю сначала руками, а потомъ колѣномъ. Поднявшись на ноги и убѣдившись ощупью, что его оружіе было наготовѣ, онъ сдѣлалъ шагъ впередъ, вытянулъ шею изъ-за кустовъ, чтобы обнять взоромъ весь бассейнъ воды и натянулъ тетиву; потомъ оглядѣлся, отыскивая взглядомъ цѣль, которую собирался намѣтить, и съ его устъ сорвался едва слышный, невольный крикъ изумленія.

Луна, медленно поднимавшаяся надъ широкимъ горизонтомъ, была теперь неподвижна и точно висѣла посреди неба. Ея нѣжный свѣтъ обливалъ рощу, сверкалъ на спокойной поверхности воды и окутывалъ всѣ предметы точно голубой дыыкой.

Лани исчезли.

Вмѣсто нихъ ошеломленный и даже испуганный Гарсесъ увидѣлъ толпу црелестнѣйшихъ женщинъ, изъ которыхъ однѣ рѣзво входили въ воду, а другія еще снимали легчайшіе покровы, скрывавшіе ихъ чудныя формы отъ жаднаго взора.

Никогда, даже въ легкихъ и несвязныхъ утреннихъ сновидѣніяхъ, столь богатыхъ плѣнительными и сладострастными образами, въ этихъ сновидѣніяхъ, которыя такъ же неуловимы и блестящи, какъ тотъ свѣтъ, что начинаетъ проникать сквозь бѣлый пологъ кровати, — даже двадцатилѣтнее воображеніе не рисовало фантастическими красками такой сцены, какая представилась въ этотъ мигъ взору изумленнаго Гарсеса.

Освободившись отъ своихъ одеждъ и разноцвѣтныхъ покрывалъ, которыя виднѣлись въ глубинѣ, повѣшенныя на вѣтвяхъ деревьевъ или небрежно брошенныя на траву, красавицы носились по рощѣ, образуя живописныя группы, входили и выходили изъ воды, разсыпая ее сіяющими брызгами на береговые цвѣты — точно дождь мелкой росы.

Вотъ одна, вся бѣлая, какъ бѣлоснѣжная шерсть ягненка, выставляетъ свою бѣлокурую головку среди пловучихъ листьевъ водяного растенія и сама кажется его полураскрытымъ цвѣткомъ, прикрѣпленнымъ къ гибкому стеблю, дрожащему въ глубинѣ, стеблю, который скорѣе можно угадать, чѣмъ разсмотрѣть среди безконечныхъ сверкающихъ водяныхъ круговъ.

Другая, распустивши волосы по плечамъ, качается на ивовой вѣткѣ, повиснувъ надъ рѣкой, и ея маленькія розовыя ножки проводятъ серебряную черту, касаясь гладкой водяной поверхности. Нѣкоторыя еще лежатъ на берегу и закрываютъ свои голубыя очи, съ наслажденіемъ вдыхая ароматъ цвѣтовъ и слегка содрогаясь отъ дуновенія прохладнаго ночного вѣтра. Остальныя кружатся въ стремительной пляскѣ, капризно сплетясь прекрасными руками, закинувъ назадъ головы съ томной граціей и мѣрно ударяя ножками въ землю.

Невозможно было услѣдить за ихъ быстрыми движеніяни и обнять однимъ взглядомъ безчисленныя подробности той картины, которую онѣ составляли. Однѣ бѣгали, рѣзвились и преслѣдовали другъ друга съ веселымъ смѣхомъ въ лѣсномъ лабиринтѣ; другія плыли по рѣкѣ, точно лебеди, разсѣкая воду высокой грудью; третьи ныряли въ глубину, исчезали на нѣкоторое время и возвращались на поверхность съ однимъ изъ тѣхъ чудныхъ цвѣтовъ, что распускаются на днѣ глубокихъ водъ.

Взоръ ошеломленнаго охотника блуждалъ тамъ и сямъ, не зная, на чемъ остановиться, какъ вдругъ ему показалось, что въ зеленой бесѣдкѣ, какъ-бы служившей ей балдахиномъ, окруженная толпой особенно красивыхъ дѣвушекъ, помогавшихъ ей освободиться отъ ея легкихъ одеждъ, — сидѣла дочь благороднаго дона Діониса, сама несравненная Констанція — предметъ его тайныхъ обожаній.

Переходя отъ изумленія къ изумленію, влюбленный юноша пока еще не осмѣливался вѣрить свидѣтельству своихъ чувствъ и продолжалъ думать, что находится подъ властью очаровательнаго и обманчиваго сновидѣнія. И, все-таки, онъ напрасно старался себя увѣрить, что все, что онъ видѣлъ, было плодомъ его разстроеннаго воображенія, потому что чѣмъ больше и чѣмъ внимательнѣе онъ разсматривалъ ее. тѣмъ сильнѣе убѣждался въ томъ, что это дѣйствительно была Констанція.

Сомнѣваться было невозможно; то были ея темныя очи, опушенныя длинными рѣсницами, едва достаточными для того, чтобы умѣрить блескъ ея глазъ; то были ея бѣлокурые, огромные волосы, вѣнчавшіе прелестный лобъ и ниспадавшіе золотымъ каскадомъ на бѣлоснѣжную грудь и округленныя плечи; наконецъ, то была ея стройная шея, поддерживавшая томную головку, склоненную подобно цвѣтку, изнемогающему подъ тяжестью росы; то были ея чудныя формы, снившіяся ему, можетъ быть, во снѣ, ея ручки, похожія на горсть жасминовъ, ея маленькія ножки, сравнимыя только со снѣгомъ, который не смогло растопить жадное солнце, такъ что на утро онъ продолжаетъ бѣлѣть среди зелени.

Когда Констанція вышла изъ рощицы безъ всякаго покрова, могущаго скрыть отъ глазъ ея возлюбленнаго сокровища ея прелестей, ея подруги снова запѣли чудную мелодическую пѣсню:

ХОРЪ.

Гарсесъ не шевелился; но когда прозвучали послѣднія слова этой таинственной пѣсни, ревность больно уколола его сердце, и повинуясь непреодолимому и невольному стремленію, онъ рѣшился разомъ разсѣять очарованіе, охватившее его чувства: дрожащей рукой раздвинулъ онъ скрывавшія его вѣтки и однимъ прыжкомъ очутился на берегу рѣки. Тотчасъ же все исчезло и испарилось, какъ дымъ, и, осмотрѣвшись кругомъ, онъ увидѣлъ и услышалъ только встревоженное стадо робкихъ ланей, застигнутыхъ среди своихъ ночныхъ игръ и разбѣгающихся въ разныя стороны — кто въ чащу, кто въ горы.

— Каково! не говорилъ ли я, что все это однѣ чертовскія фантасмагоріи! — воокликнулъ охотникъ. — Однако, къ счастью, на этотъ разъ чортъ немножко оплошалъ, такъ какъ оставилъ въ моихъ рукахъ лучшую добычу.

И точно: бѣлая лань, желая спастись бѣгствомъ черезъ рощу, бросилась въ древесный лабиринтъ и, запутавшись въ цѣлую сѣть каприфолій, тщетно старалась освободиться.

Гарсесъ прицѣлился въ нее изъ самострѣла, но только что онъ приготовился спустить стрѣлу, лань обернулась и остановила его, воскликнувъ звонкимъ чистымъ голосомъ:

— Гарсесъ, что ты дѣлаешь?

Молодой человѣкъ вздрогнулъ и на мигъ остановился въ нерѣшимости, но сейчасъ же уронилъ оружіе на землю, ужаснувшись при одной мысли, что могъ поразить свою возлюбленную.

Громкій, рѣзкій смѣхъ вывелъ его изъ оцѣненѣнія; бѣлая лань воспользовалась этими краткими мгновеніями и, высвободившись изъ цвѣточныхъ сѣтей, помчалась съ быстротою молніи, смѣясь надъ одураченрымъ охотникомъ.

— Постой же, проклятое сатанинское отродье! — проговорилъ онъ страшнымъ голосомъ, поднимая свой самострѣлъ съ невѣроятнымъ проворствомъ. — Раненько ты празднуешь свою побѣду и напрасно воображаешь, что я тебя не достану.

Съ этими словами онъ спустилъ стрѣлу. Она свистнула и исчезла въ глубинѣ темной рощи, гдѣ въ ту же минуту раздался крикъ и вслѣдъ затѣмъ глухіе стоны.

— Боже мой! — воскликулъ Гарсесъ, прислушиваясь къ этимъ жалобнымъ стенаніямъ. — Боже мой! а если это все правда?!

И, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что происходитъ, внѣ себя, онъ бросился бѣжать, какъ безумный, въ ту сторону, куда послалъ стрѣлу и гдѣ слышались стоны. Наконецъ, онъ подбѣжалъ… Волосы его встали дыбомъ отъ ужаса; слова застыли въ горлѣ; онъ долженъ былъ дрислониться къ дереву, чтобы не упасть. — Передъ нимъ умирала Констанція, сраженная его рукой, плавая въ собственной крови, среди колючаго горнаго терновника.