Белая леди

Глава 1. Жила-была девочка

Первая пуля попала Мэттью Хоупу в левое плечо.

Вторая ударила в грудь.

Он был адвокатом и поэтому объектом глубоко укоренившейся враждебности к профессии юриста. Но обычно он не мог служить мишенью для стрельбы, а впрочем, однажды в него уже стреляли. Но сейчас боль была гораздо сильнее. Люди, которые занимаются производством фильмов, должны рассказать человеку, как это больно, когда в тебя стреляют.

В последний раз в него стреляли, когда он укрывался за крылом автомобиля, пытаясь перехватить человека, преследуемого детективами. В этот раз он просто выходил из бара, в том же самом районе города. Подумать только! Просто вышел из бара, чтобы посмотреть, правильно ли он понял телефонный звонок: они должны встретиться в баре или около него на дорожке, и тут внезапно засвистели пули.

Когда в последний раз в него стреляли, он все еще был в сознании, когда приехала «скорая помощь». В этот раз боль пронзила его, а затем появилось чувство полнейшей беспомощности, кровь текла из его плеча, его рубашка намокла от крови, ноги подкашивались, руки повисли, рот судорожно раскрылся из-за недостатка воздуха, когда он упал назад сквозь вращающиеся двери, ведущие в бар, все поплыло у него перед глазами как в дешевом фильме, все вокруг становилось темнее и темнее, и кто-то закричал. Люди, которые делают фильмы, должны объяснить, что боль заставляет вас громко кричать.

А потом все исчезло.

Мэттью находился в приемном покое, когда в пятницу, в десять тридцать семь вечера, приехал его партнер Фрэнк Саммервил. Присутствующий молодой врач сказал ему, что мистер Хоуп поступил в больницу без сознания в десять двадцать две и в настоящий момент подготавливается к немедленной операции. Рентген показал незначительное пулевое ранение в левом плече, как раз над ключицей, к счастью, не задевшее верхушку легкого, а прошившее мягкие ткани плеча. Другая же рана была гораздо опаснее. Обильная потеря крови свидетельствовала о том, что пуля разорвала по крайней мере один из основных кровеносных сосудов, что вызвало шок. Сейчас ему вводят физиологический раствор, чтобы восстановить кровяное давление, которое в настоящее время составляет всего тридцать атмосфер. Кровь для переливания уже заказана. Его собственная кровь была отправлена в лабораторию на анализ, медицинское обследование.

Независимо от того, что покажут анализы, его отправят на операционный стол, как только все будет подготовлено. Специалист по грудной хирургии и два больничных хирурга уже ждут в операционной.

Халат врача был покрыт пятнами крови. Мимо на носилках проносили жертв случайных происшествий или нападений, везли столы из нержавеющей стали с бутылками, прикрепленными к длинным пластиковым трубкам. Полицейские сновали в открытые двери. С улицы доносились яростные гудки машин «скорой помощи». Сбитый с толку Фрэнк стоял вместе с врачом посреди этого шумного хаоса.

— Как это случилось? — спросил Фрэнк.

— Не имею ни малейшего представления, сэр, — отозвался доктор.

Мэттью отдаленно ощущал, как вокруг него суетятся люди; он ощущал движение и свет; слышал голоса. Он не знал, где он и что с ним происходит.

В комнате для посетителей они разговаривали шепотом. Уоррен Чемберс хотел знать, где Мэттью находился этой ночью. Фрэнк сказал, что не знает. Снова шепот.

Уоррен справился у дежурного, и ему дали имя полицейского, который сопровождал машину «скорой помощи» до госпиталя. Было уже десять минут двенадцатого; Мэттью находился в операционной уже больше получаса. Из телефона-автомата, висевшего на стене, Уоррен позвонил в «Калуза Паблик Сейфти Билдинг». Вокруг было шумно, и Уоррен заткнул пальцем ухо. Сержант, который отвечал ему с другого конца провода, заявил, что офицер Паркс будет здесь в двадцать три сорок. Уоррен попросил, чтобы их соединили по радио, это очень важно. Сержант поинтересовался, как его зовут.

— Уоррен Чемберс, — представился он. — Я частный детектив, работаю по лицензии. Я работал на…

— В связи с чем вы ищете Паркса, мистер Чемберс? — Внезапно его голос стал настороженным, готовым к защите. — Может, кто-то еще находится в отделении?

— Это касается пациента, поступившего в госпиталь «Добрых Самаритян» сегодня вечером в десять двадцать две. Белый мужчина по имени Мэттью Хоуп. Офицер Паркс сопровождал машину «скорой помощи».

— И что же?

— Мне бы хотелось с ним поговорить.

— Почему?

— Я работал у Хоупа.

— Приходите сюда, может, вы застанете Паркса, когда он вернется.

— Хорошо. Мне бы очень хотелось, чтобы вы связались с ним по радио и сообщили, что я буду его ждать.

— Повторите, пожалуйста, ваше имя.

— Уоррен Чемберс. Спросите у детектива Алстона. Он знает меня.

— Ник Алстон?

— Да.

— Я спрошу его.

— А затем сообщите по радио Парксу, хорошо?

— Я поговорю с Ником, — ответил сержант и повесил трубку.

Уоррен вернулся обратно к Фрэнку, который все еще ходил взад-вперед по холлу. Они снова заговорили шепотом.

— Все в порядке, если ты останешься здесь один? — спросил Уоррен.

— Все в порядке, — отозвался Фрэнк.

Выглядел он отвратительно.

— Может быть, тебе стоит позвонить Патриции?

— Патриции?

— Демминг.

— Да. Я позвоню.

— Увидимся, — сказал Уоррен.

В городе Калуза, штат Флорида, несмотря на убийства туристов в штате, полицейские офицеры все еще в одиночку патрулировали улицы на машине. Офицер Уильям Паркс остановил свою машину у здания городского отдела общественной безопасности без двадцати пять вечера двадцать пятого марта, взял свою фуражку с сиденья рядом и вышел из машины. На нем была форменная куртка из синего нейлона с голубым воротником из искусственного меха. Погода в марте во Флориде была неопределенной.

По-видимому, сержант так и не связался с Парксом по радио.

Он отреагировал так же, как и любой белый полицейский, встретившись с высоким здоровым черным мужчиной в полумгле отдаленной стоянки, даже если она располагалась позади полицейского отделения.

— Кто вы? — спросил он и положил руку на кобуру.

— Уоррен Чемберс, — последовал мгновенный ответ. — Я звонил…

— Что вы хотите?

Его рука все еще покоилась на рукоятке «Магнума». Он не вытащил оружия, придерживаясь правил, но готов был использовать его, как только Уоррен вызывающе посмотрит на него. Уоррена это нисколько не удивило. Паркс видел перед собой только мужчину с темной кожей; в штате, где черные мужчины и белые полицейские частенько рассматривали одну и ту же проблему с противоположных точек зрения, ничего не значило, что Уоррен был хорошо одет и ухожен, его волосы пострижены по последнему крику моды у Брайанта Гумбела, на нем были очки в золотой оправе, в которых он выглядел как ученый-экономист; ничего не значило, что Уоррен стоял вытянув вперед руки ладонями вверх. Все его тело подавало явные сигналы, что он не собирается вести себя агрессивно. Несмотря на все это Уоррен Чемберс был черный, и поэтому представлял собой угрозу.

— Я частный детектив, — начал он.

— Покажите свои документы, — рявкнул Паркс. — Только медленно и осторожно. Мне не нравятся сюрпризы.

Уоррен аккуратно вытащил свой бумажник из левого бокового кармана брюк, достал из него пластиковую карточку и протянул ее Парксу. Паркс наклонился над ней, пытаясь разглядеть что-то в сумеречном свете, исходившем из окон полицейского участка. Карточка, выданная в соответствии со статьей 493 Законодательства штата Флориды, давала ее получателю право заниматься расследованием и собирать информацию по многим криминальным и не криминальным вопросам, детально отмеченным в Законодательстве. Действительная лицензия Уоррена класса А, предоставлявшая ему право создать частное сыскное агентство в штате Флорида, была заключена в рамочку и висела на стене в его офисе. Карточка же просто подтверждала, что он заплатил сто баксов за лицензию и возобновил ее тридцатого июня, сделав взнос в пять тысяч долларов, как требовалось согласно разделам 493.08 и 493.09.

Паркс, похоже, был удовлетворен, что разговаривает с настоящим индивидуумом, а не с кем-то, кто в любое время может стукнуть его по голове железной трубой, потому что его сестра была арестована за наркотики пару недель назад. Вернув карточку, он спросил:

— Что я могу для вас сделать? — но в его голосе звучало: «Говори побыстрее, парень, у меня был тяжелый день».

— Вы сегодня сопровождали раненого в «Госпиталь Самаритян»? — спросил Уоррен. — Его имя Мэттью Хоуп, он…

— Да.

— Где вы его нашли?

— Зачем это вам?

— Мне бы хотелось знать, кто в него стрелял. Я работаю на него.

— Оставьте это дело полиции, хорошо? — Паркс собрался отойти, когда Уоррен мягко положил руку на его плечо.

— Он мой друг.

Паркс взглянул на него.

— Детективы уже занимаются этим.

— Я не буду им мешать.

Паркс с минуту изучал его, затем сказал:

— «Сентаур» на Рузвельт-стрит.

— Что ты хочешь сказать? — удивилась Патриция.

— В него стреляли, — ответил Фрэнк. — Я здесь, в…

— Стреляли?

— Да. В данный момент он в операционной, они…

— Где?

— В «Добрых Самаритянах».

— Я сейчас приеду.

Уоррен не был знаком ни с одним из детективов, которые прочесывали окрестности «Сентаур бар энд Грилл» на Рузвельт-стрит. Он поздоровался с ними, представился, сказав, что раненый его хороший друг, с которым он много работал.

— Да? — спросил один из них, совершенно не проявляя интереса.

— Вы не будете возражать, если я задам несколько вопросов?

— Какие вопросы? — удивился другой.

Был уже второй час ночи, а у них на участке ранение, которое в любой момент может оказаться убийством; у них не было никакого желания обсуждать это с другом жертвы, который, между прочим, тоже был чернокожим.

— Для начала, — спросил Уоррен, — что он делал в этом жутком месте?

— Какую работу вы для него выполняли? — полюбопытствовал первый детектив, внезапно заинтересовавшись.

— Расследование. Он адвокат.

Оба полицейских понимающе кивнули, как будто считали, что адвокату, белый он или черный, просто необходимо получить пулю в плечо и грудь. Один из них стал что-то записывать в своем блокноте; по-видимому, они еще не выяснили, что их клиент — адвокат.

— Название фирмы? — спросил другой полицейский.

Он был крупнее первого. На нем было клетчатое пальто, которое вышло из моды уже в шестидесятые. Множество людей приезжали во Флориду, чтобы остаться здесь. Они хранили в шкафах свою зимнюю одежду и вытаскивали ее, когда температура падала. В холодные зимы большинство из них выглядело как будто на маскараде.

— Моей или его? — попросил уточнить Уоррен.

— Адвоката.

— «Саммервил энд Хоуп».

— А ваша? — спросил первый полицейский.

На нем была куртка, которая выглядела достаточно новой. Зеленая с голубым, спереди застегивалась на молнию. Казалось, что ему гораздо теплее, чем его товарищу в клетчатом пальто.

— Уоррен Чемберс, сыскное бюро.

— Здесь, в городе?

Нет, в Сингапуре, подумал Уоррен, но ничего не сказал.

— На улице Уиттейкер, — произнес он и кивнул.

— С кем бы вы хотели поговорить?

— С кем-нибудь, кто что-либо видел.

— В этом местечке, — произнес полицейский в куртке, — никто ничего не видит. Здесь живут черные.

Он все еще был в операционной, когда Патриция добралась до больницы.

— Как он? — сразу же поинтересовалась она.

— Одна из сестер вышла несколько минут назад, — сказал Фрэнк. — У него сильное внутреннее кровотечение. Потребуется время. Задеты главные артерии.

— Кто это сделал? — ее глаза были полны слез.

Фрэнк покачал головой.

Все мелькало в темноте как парад, все цирковые звуки, слоны и клоуны, выступления диких зверей и акробатов на проволоке, летающие фигуры и девушки в колготках и рубашках, украшенных блестками. Все девушки, которых когда-либо целовал или не целовал Мэттью, мелькали в темноте, они шептали, а оркестр гремел во всю мощь. Он никогда не встречал цирка, который бы ему понравился, даже когда был ребенком. Он всегда ненавидел цирк.

— Итак, что он здесь делал? — спросил Уоррен.

— Я полагаю, что он кого-то ждал, — ответил бармен и пожал плечами.

Он был чернокожий, как и Уоррен. Но в этих окрестностях все стараются никогда не вмешиваться в дела полиции. Бармен старался быть уклончивым. Этот район города назывался Ньютаун. До последнего времени здесь жили только черные, а теперь стали появляться и выходцы из Азии, вызвавшие дополнительные неприятности в этом районе, и так уже неспокойном. Уоррен подумал, будет ли когда-нибудь конец этому.

Он не принадлежал к числу чернокожих, которые называют себя афро-американцами. Он родился в этой стране, так же, как и родители, так же, как и их родители; и если это не делало его стопроцентным американцем, то он не мог сказать, что бы могло это сделать. Кто-то из его предков, освобожденных рабов, которого привезли сюда в цепях, мог бы справедливо назвать себя афро-американцем — он им и был; но это совершенно не подходило Уоррену, и он не хотел иметь с этим ничего общего. И он не верил, что каждое действие чернокожих справедливо и более оправдано, чем любой другой человеческий поступок. На самом деле он повесил бы тех негодяев, которые избили шофера грузовика в Лос-Анджелесе.

— Он говорил, что ждет кого-то? — наступал он на бармена.

— Нет, но он часто погладывал на часы.

— Когда он сюда пришел?

— Около десяти.

— Он вошел в бар?

— Да.

— Заказал выпивку?

— Это ведь бар, не так ли?

Уоррен взглянул на него.

— Я уверен, что он не спросил ваше имя.

— Мистер, полицейские уже расспрашивали меня об этом.

— Я не полицейский. И я все еще не знаю, как вас зовут.

— Гарри. И я все это рассказал полицейским.

— Гарри, моего друга подстрелили дважды при выходе из вашего…

— Это не мой бар, я только работаю в нем… И я не видел, кто стрелял в вашего дружка. Я узнал о том, что случилось, когда услышал выстрелы и он упал у дверей.

— Что он заказал?

— Мартини с джином и со льдом, пару оливок.

Уоррен знал, какой напиток предпочитает Мэттью. Он просто хотел убедиться, что и он и бармен говорят об одном и том же человеке. Единственные белые, которые приходили в этот район города, искали лишь проститутку.

— У нас нет джина «Бифитер», поэтому я сделал коктейль с джином «Гордонс», — добавил бармен.

— Итак, человек сел и заказал выпивку. Сказал ли он хоть что-то после заказа?

— Сказал, что с «Гордонс» нормально.

Как будто дергают зубы, подумал Уоррен. У него появилось желание разбить голову бармену.

— Может быть, еще что-нибудь?

— Спросил меня, правильно ли ходят наши часы, — бармен указал на часы, висящие позади него на стене.

Уоррен сверил с ними свои часы. Часы в баре убегали на две минуты.

— Что вы ему ответили?

— Я сказал, что никто еще не жаловался.

— Он не сказал, кого он ждет?

— Он вообще не говорил, что ждет кого-то. Это я так подумал. Он смотрел на свои часы, затем на часы в баре, все время поворачивался к дверям. Поэтому я предположил, что он кого-то ждет.

— Но он не сказал, кого?

— Нет, он не сказал, кого он ждет. Отвечаю уже в пятый раз.

— Но кто должен был прийти? — Уоррен продемонстрировал широкую неискреннюю улыбку.

Бармен в ответ не улыбнулся.

— Сказал ли он что-нибудь перед тем, как вышел на улицу?

— Нет. На самом деле я подумал, что он уходит совсем.

— Почему? Он уже заплатил по счету?

— Нет, но…

— Тогда почему вы подумали, что он уходит совсем?

— Я никому здесь не верю, такое место…

— Итак, ты не шутишь? Он просто встал и, не сказав ни слова, отправился к двери, так все было?

— Правильно. И мне не нравится ваш сарказм!

Уоррен повернулся на стуле. Он заметил, что столики внутри бара были пусты, и неудивительно. Он вновь повернулся к бармену.

— Вы попросили его заплатить по счету?

— Нет, я этого не сделал.

— Даже подумав, что он уходит?

— Мне показалось, что он полицейский.

— Почему вы так решили?

— Ну, от него пахло полицейским, — ответил бармен и пожал плечами.

Уоррен подумал, мог бы он сам принять Мэттью за полицейского? Это было трудное решение. Ростом Мэттью был примерно метр восемьдесят девять, примерно восемьдесят пять или девяносто килограммов весом, темные волосы, карие глаза, выражение лица напоминало лисицу. Уоррен знал, что у большинства полицейских лица напоминали свиные хари.

— В какое время? Который был час, когда он покинул бар?

— Около четверти одиннадцатого. Я не посмотрел на часы.

— Как скоро после того, как он вышел, вы услышали выстрелы?

— В ту же самую минуту, как оказался в дверях.

— Он толкнул двери…

— Да, обычно так их открывают.

— …И выстрелы раздались в ту же минуту, как он…

— Да.

Это означало, что кто-то ждал его выхода.

— Сколько было выстрелов?

— Три.

Казалось, что все еще продолжается ночь пятницы, хотя уже наступило утро субботы. Часы на госпитальной стене показывали час тридцать утра. Еврейская пасха начнется сегодня после захода солнца. Патриция звонила в цветочный магазин сегодня утром, чтобы заказать дюжину роз в дом Мэттью в девять утра, хотя он и не был евреем. На праздничной карточке будет написано:

Без подписи.

Мэттью, конечно, не будет дома, когда принесут цветы. Он все еще находится в операционной. Ей было совершенно безразлично, какой сегодня день; все знали, что за мужчина мог…

— Нет, — подумала она, — ничего подобного не случится. Остановись, Патриция.

По субботам Мэттью обычно играл в теннис. Он бы проехал прямо из своего дома на Виспер Ки в клуб, и там он играл бы с такими же, как и она, безжалостными юристами. Честно говоря, он не был хорошим игроком. Не таким хорошим атлетом вообще, если говорить и об этом.

Если Мэттью бы вернулся домой около одиннадцати утра, когда он обычно возвращался после игры в теннис, то он бы обнаружил розы у входной двери и моментально догадался бы, кто их прислал, несмотря на то, что карточка не подписана. Не далее чем три недели назад у них был разговор, во время которого он спросил, почему женщины никогда не присылают мужчинам цветы? Неужели они не знают, что мужчины тоже любят цветы? Это была одна из черт характера, которые ей так нравились. В нем отсутствовала вся эта мужская дурь, которая обременяла большинство мужчин, с которыми она была знакома.

Она снова посмотрела на стенные часы, потом взглянула на свои ручные.

Фрэнк отправился в холл за кофе. Он приносил кофе в бумажных стаканчиках. С тех пор как они находились здесь, они уже выпили по три стаканчика этой бурды. Она не была хорошо знакома с Фрэнком. Только однажды она и Мэттью обедали с Фрэнком и его женой. Холл больницы не был лучшим местом для возобновления старого знакомства.

Она снова взглянула на часы.

Мэттью находился в операционной уже больше трех часов. Интересно, как долго проводят подобные операции? Неужели всегда так долго? Может, что-то не в порядке там?

— …сказал ему, встречаемся ровно в десять, но, может быть, они должны встретиться вне бара? — Холодная ночь. Мэттью чувствовал, как холод пробирается в бар, над дверью слишком холодная ночь, чтобы преследовать львов и тигров и отчаянных молодых людей на летящей трапеции, слишком холодно для маленьких девочек, которые танцуют на сверкающих шарах, и клоунов, катающихся в опилках. Он ненавидел цирк. Почему здесь так холодно? Что они с ним делают? Почему они все наклонились над ним? Отпустите меня… Пожалуйста. Отпустите меня отсюда… Пожалуйста! Двери распахнулись, ночной воздух был свеж и холоден. Он увидел машину, стоявшую на углу с работающим двигателем, направился к машине, нет, заметил, как стекло окна опускается вниз, медленно, осторожно скользит вниз, о Боже, нет…

Проститутка, с которой заговорил Уоррен, подумала, что он хочет хорошо провести время. В это время года было слишком холодно, это было необычно. Многие любители снега уже покинули город, направляясь на север, чтобы отпраздновать Пасху, которая наступит всего через восемь дней. Но несмотря на обещанную низкую температуру ночью и мороз, на девушке было только плотно облегающее красное атласное платье, маленький жакет из выкрашенного в красный цвет обезьяньего меха, через плечо висела красная пластиковая сумочка, красные туфельки на высоком каблуке со шнуровкой до колена, губы ее были накрашены красной помадой. Трудно было определить цвет ее собственной кожи. Где-то от бежевого до коричневого, а ее глаза и узкая кость предполагала примесь азиатской крови; Уоррен решил, что она была дочерью черного американского солдата и женщины-вьетнамки. Она сказала, что ее зовут Гарнет, и это ничего не значило: у каждой проститутки в городе есть рабочее имя. Когда она поняла, что ему нужна только информация, она повернулась и собралась уйти.

— Была ли ты на улице, когда здесь стреляли? — спросил он.

— Сколько это будет стоить? — Она вновь повернулась к нему.

— Зависит от того, что ты видела. Давай начнем с десятки, хорошо? — Он открыл бумажник и вытащил две пятидолларовые бумажки.

— Нет, начнем с двадцати пяти. — Это была цена ее услуг для этого района.

— Отлично, — сказал он и вытащил еще десятку и пятерку.

Девушка — Уоррен определил, что ей было не больше восемнадцати-девятнадцати лет, — открыла сумочку, сунула деньги в кошелек и снова защелкнула ее. Мимо них проезжали машины. Ее глаза следили за ними; ей заплатили за десять минут работы, и она хотела поскорее отделаться от него, чтобы продолжать свою работу. Белый «форд-фургон» все еще был припаркован на улице перед баром. Это была передвижная лаборатория полицейского отдела. Уоррен хорошо знал техников из криминального отдела, но в данный момент он не видел ни одного знакомого лица. Это плохо, потому что ему нужно было спросить о третьей пуле. Уже два часа ночи, но на улице полно народа, люди ежились от холодного ветра, который дул со стороны бухты Калуза.

— Я слушаю, — напомнил он.

— Это было где-то в десять пятнадцать. Я обычно выхожу на работу в десять, десять тридцать, пытаюсь опередить других девушек, которые не появляются раньше полуночи. Я была здесь, на углу… это обычное мое место, рядом с баром. Здесь можно видеть входящих в бар и выходящих из него, а также машины, которые двигаются по улице. Этот парень вышел из бара. Интересный белый мужчина, высокий, темноволосый, на нем было пальто, он не носил шляпы. Здесь, на повороте, стояла машина. Двигатель работал.

— Кто находился в машине?

— Я не знаю. Окна у нее затемненные.

— Какая машина?

— «Мазда» с двумя дверцами. Низкая, изящная, черная…

— Ты не знаешь, какого года выпуска?

— Нет.

— Ты не запомнила номера машины? Флорида или…

— Я этого не заметила.

— Хорошо, что случилось, когда он вышел из бара?

— Он увидел машину и хотел направиться к ней, как будто узнал ее. Потом он… немного помедлил. Казалось, что он хочет вернуться в бар, казалось, что он поворачивается… Но окно… стало открываться. Появилось дуло. Рука с оружием. Оружие в чьей-то руке.

— Белой или черной? Руке?

— Я не видела саму руку. На человеке были перчатки. Черные перчатки.

— Это был мужчина или женщина?

— Я не видела, кто сидел в машине.

— Тогда ты не знаешь, был ли этот человек белым или черным?

— Правильно. Я не могу этого сказать.

— Что это было за оружие?

— В этом я ничего не понимаю. Оно должно быть очень мощным. Его приподняло над дорожкой и отбросило обратно в бар.

— Сколько было выстрелов?

— Три. Я думаю, что первая пуля прошла мимо.

— Откуда ты знаешь?

— Я увидела, как он покачнулся, но не выглядел так, как-будто пуля попала в него. Он просто отскочил, как будто пытался убежать… я не знаю. Затем прозвучал следующий выстрел и пуля, видимо, попала ему в плечо, его немного отбросило назад и в сторону, а следующая пуля уже попала ему в грудь. Похоже, он пытался сохранить равновесие, удержаться на ногах. Он помогал себе руками и ногами, казалось, что пули управляли его движениями, вы понимаете, что я хочу сказать? Помните ту сцену в начале фильма «Челюсти», когда акула хватает ее и тащит? Это было похоже. Как будто выстрелы отбросили его назад сквозь двери бара. Было очень страшно. Я все еще боюсь войти в воду после этого фильма.

— Что случилось потом?

— Машина уехала.

— Сразу же?

— Да. Ну… рука снова оказалась в машине, рука с оружием, потом стекло подняли и машина умчалась.

— В каком направлении?

— На запад. Здесь одностороннее движение.

— А потом что случилось?

— Кто-то выбежал из бара, стал звать полицию. Я ушла. Мы не дружим с полицейскими.

— Когда ты сюда вернулась?

— Полчаса назад. Я подумала, что к этому времени уже все успокоится.

— Ты не видела эту машину снова?

— Нет.

— Она не возвращалась, чтобы снова посмотреть на это место?

— Нет. А вы бы вернулись?

Она посмотрела на движущиеся машины, повернулась к нему и сказала:

— Послушайте, это все, что я видела, и теперь я должна идти. Я думаю, что то, о чем я рассказала, стоит еще одной десятки, не так ли?

Уоррен дал ей еще десять долларов.

Это была цена Ньютауна.

— Клиент в Ньютауне? — произнес Фрэнк и поднял брови.

Мэттью однажды сказал ей, что многие думают, что они с Фрэнком похожи, хотя сам Мэттью не мог увидеть этого сходства. Патриция его тоже не видела. Мэттью было тридцать восемь лет, и Патриция считала, что его партнеру сорок, а может и больше. Действительно, у них были карие глаза и темные волосы, почти одинаковый рост и вес, но теперь, когда она на самом деле задумалась об этом, рост Фрэнка был на пять или семь сантиметров меньше, чем у Мэттью, и он был на десять килограммов легче. Но важнее было другое: по классификации, которую изобрел сам Фрэнк, у Мэттью было лисье лицо, а у Фрэнка — оно напоминало поросячье. И еще: Мэттью родился и вырос в Чикаго, а Фрэнк в Нью-Йорке, и стиль их поведения был совершенно различным. Поэтому на самом деле между ними не было никакого сходства.

— Мы вместе обедали сегодня, — рассказывала Патриция. — Я думала, что мы вернемся домой вместе, но он сказал, что кое-что случилось и он должен с кем-то встретиться. Я решила, что это очередной клиент, и сказала, чтобы он приходил позднее. Он не знал, насколько затянется эта встреча.

— Но он не говорил, что собирается в Ньютаун?

— Нет, он не упомянул Ньютаун.

— А что он сказал?

— Ну, он точно не назвал место встречи.

— Не звонил ли он кому-нибудь, пока вы были в ресторане?

— Нет.

— Может быть, ему кто-то звонил?

— Нет.

— Что бы это ни было, это должно было случиться… до того, как мы пошли обедать, — Патриция с трудом подбирала слова.

— Он ничего не сказал тебе, что бы это могло быть?

— Нет. Хотя… он казался… не совсем в порядке. Он не был похож на себя. Молчаливый. Занятый своими мыслями.

— Он уже был таким раньше, — сказал Фрэнк и тяжело вздохнул. — Из-за суда над Бартон.

Мэри Бартон. Мэри… Мэри, кому присяжные вынесли вердикт о предумышленном убийстве по трем пунктам. Мэри была клиентом Мэттью. Суд состоялся за несколько недель до Рождества, а сейчас уже конец марта. Прошло слишком много времени для того, чтобы переживать по поводу случившегося, особенно если вспомнить об обстоятельствах этого дела.

— Он сказал мне, что больше никогда не войдет в здание суда, — продолжал Фрэнк.

Патриция взглянула на него. Это было для нее новостью. Она сама была помощником Государственного прокурора в двенадцатом юридическом округе здесь, в Калузе, штат Флорида, и она знала, что Мэттью был очень хорошим юристом. К тому же она любила его.

— Он не собирался заниматься ни одним делом, если считал, что его клиент виновен, знаешь…

— Я понимаю.

— …И он был так убежден в ее невиновности. Затем случилось то, что случилось… что на самом деле, ты знаешь, было не по его вине…

— Я знаю.

— Но он не знает. И в этом его проблема. Честно говоря, Патриция, я думаю, что он знал, о чем говорил. О своем новом деле. Со времени того суда он отказался от дюжины дел, и это случилось потому, что он больше не верил своей собственной интуиции. Если он будет защищать того, кто, по его мнению, виновен, то как он может поверить, что сам принимает правильное решение о чьей-то невиновности? После Мэри? Как он мог поверить во что-то после этого случая?

— Это была необычная ситуация, Фрэнк. Он ведь знал…

— Нет, он не знал. Он винил себя. В первую очередь за то, что взялся ее защищать, хотя она и была невиновна. И за то, как это все обернулось, во вторую очередь. В этом и заключалась вся ирония случившегося. Ты знаешь, чем он занимался?

— Да, я знаю, но я думала…

— Недвижимостью, — пояснил Фрэнк.

— Я знаю, но я думала, что это временно.

— Пытался покупать площадки для зрелищ, — Фрэнк покачал головой.

— Да, он упоминал об этом.

— Занятие спокойное и безопасное. Никаких сумасшедших леди под кроватью или в кустах.

— Ну, там было что-то, какое-то самоубийство, не так ли?

— Что такое?

— Самоубийство. Женщина, которой принадлежал цирк. Разве она не покончила жизнь самоубийством?

— Он никогда мне об этом не говорил, — Фрэнк посмотрел на часы. — Почему, черт возьми, они так долго?

Почему он вспоминает о том, как его сестра держала в руках куклу, одобрительно улыбаясь ему, пока он занимался своей электрической железной дорогой под рождественской елкой? Почему ему вспоминается Чикаго и все, что случилось с ним тогда, тридцать лет назад? Он подумал, что, наверное, он умирает, поэтому вся его жизнь проносится перед глазами. Он слышал тревожные голоса, кто-то говорил, что он ничего не видит, и требовал отсосать кровь. Какую кровь, о чем они говорят? Кто-то сказал шестьдесят на тридцать, кто-то — двадцать один, кто-то снова требовал губку, горилла бросала нечистоты в Глорию. Они шли по дорожке, откуда могли видеть животных в клетках. Мэттью было восемь лет, а его сестре всего шесть, и горилла бросала нечистоты в нее. Она испачкала ее ярко-желтое платьице; он нагнулся, поднял солому с земли и бросил это обратно горилле, которая начала стучать себя в грудь. С этого дня он возненавидел цирк. Теперь что-то звенело, кто-то говорил: «О, проклятье, сердце остановилось. Давайте ускорим… Эпинефрин… следи за часами… один кубик». Мэттью взял телефонную трубку.

Синтия Хаэллен сообщала ему, что человек по имени Джордж Стедман на пятой линии. На столе Мэттью стояли часы-календарь. Дата на календаре показывала пятницу, восемнадцатое марта, на часах было девять двадцать семь утра.

— Кто он такой? — спросил Мэттью. — Что он хочет?

— Говорит, что хочет поговорить с вами о недвижимости.

— Я поговорю с ним.

По правде говоря, он охотно занялся бы чем угодно, чтобы только не видеть здания суда.

— Здравствуйте, мистер Стедман, это Мэттью Хоуп. Что я могу для вас сделать?

— А как ваши дела, мистер Хоуп?

— Отлично, спасибо. А как вы?

— Прекрасно, просто прекрасно.

— Я понял, что вы хотите поговорить со мной о сделке по недвижимости.

— Да. Я подумал, что вы могли бы прийти сюда.

— Знаете, мистер Стедман, я только что вернулся после отпуска, это мой первый понедельник, и на моем столе столько документов…

— Я бы пришел сам, но мы тоже только что начали устраиваться. Надо очень многое сделать, чтобы завтра натянуть верх.

— Простите?

— Верх, большой тент. Я Джордж Стедман из цирка «Стедман энд Роджер», вы не слышали обо мне?

— Да, слышал.

— Поэтому я сейчас так занят! Надо все собрать перед тем, как мы отправимся на гастроли в апреле.

— Я понимаю.

— Иначе, конечно, я бы пришел сам.

— Я ценю это, мистер Стедман. Но… есть ли в этом особая срочность? Сделка по недвижимости ведь не является вопросом жизни и смерти?

— Нет, нет, нет, никакой срочности, конечно. Но я человек действия, мистер Хоуп. И когда я хочу что-то сделать, то я стараюсь сделать это сразу же, вы понимаете? Где вы были?

— Простите?

— Где вы отдыхали?

— О! В Литтл Дикс Бей.

— Не думаю, что мне известно, где это.

— На Вирджил Гордан. Британские Виргинские острова.

— А, да. Итак, что вы об этом скажете? Не могли бы вы приехать ко мне сегодня?

— Я не знаю, где вы находитесь, сэр. И, как я уже вам сказал, сегодня будет не…

— А как насчет завтра? Мы находимся всего в получасе езды от вас, — уточнил Стедман. — Тимукуан Пойнт Роад, вы знаете, это бывшее ранчо старого Джексона.

— Да?

— Именно там мы и находимся. Мы потеряли нашу аренду на землю, которую использовали уже двадцать лет, поэтому я должен временно использовать то, что есть, не так ли? Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Пожалуйста, приезжайте, мистер Хоуп. Это всего лишь в получасе езды, правда. И я вас не задержу, я обещаю. Кроме того, может быть, вы захотите посмотреть цирк?

Ни слова не говоря Стедману о том, что он ненавидит цирк, Мэттью согласился приехать к нему завтра в девять часов утра. Этот разговор занял ровно десять минут. Он записал имя Стедмана и продолжительность визита, хотя не собирался требовать платы за это время, если только Стедман не наймет его. «Синусоидный ритм», — сказал кто-то. Глория начала кричать во всю силу. «Тридцать пять на десять!» — кричал кто-то. Горилла стучала себя в грудь кулаками и прыгала по клетке, дергая за ее прутья, отскакивала назад, снова стуча себя в грудь, яростно, с вызовом рыча на Мэттью, когда он стоял на покрытой соломой земле, едва не замочив свои штанишки. «Шестьдесят на сорок, — снова раздался чей-то голос. — Зажим. Который теперь час? Пять сорок… Еще есть… Пять минут, Господи. И сорок… Осторожнее теперь. Внимательнее… Я сделал это… Осторожнее… Зажим… Спокойнее… Зашей его. Сто на…»

Дорога, ведущая на территорию, временно занимаемую цирком, была старая и грязная; прежде ею пользовались как въездом на ранчо Джексона. В то время, когда Патриция и Мэттью валялись на белом песчаном пляже на Карибских островах, в Калузе день и ночь лил дождь, и поэтому дорога была грязной и скользкой с огромными лужами и потоками воды, хотя солнце слабо светило в эту сравнительно теплую мартовскую субботу. Мэттью с трудом вел машину, «Азура Легенд», которая обычно была очень легка в управлении. Стараясь не застрять в глине и грязи, он заметил справа огромное поле, покрытое тонким слоем грязи, где в совершенно невероятном порядке стояли траки и трейлеры. В центре этого хаотичного скопления машин группа мускулистых мужчин, одетых в синие джинсы, яростно пыталась установить центральную опору огромного тента, который Стедман назвал «крышей». Мэттью не имел представления, как далеко продвинулся этот процесс. Слева маячила огромная серая фигура, и когда он повернулся, то увидел, как мимо его машины проходит слон. Он открыл окно, извинился, обращаясь не к слону, а к мужчине, который его вел, и спросил его, где он может отыскать мистера Стедмана.

— В красном вагоне, — буркнул мужчина и затем пробормотал что-то слону.

Мэттью посмотрел в ту сторону, которую неопределенно указал мужчина. Он не видел никаких вагончиков, ни красных, ни каких-либо других. Вместо этого он увидел длинный прицеп, выкрашенный в белый цвет и служивший, по-видимому, не только как средство передвижения. На кабине этого транспорта черными буквами было выведено «Стедман энд Роджер, цирк». Те же буквы, но написанные красной, желтой и черной краской, были видны и на боковой стороне прицепа, где слово «цирк» выделялось на фоне более мелких букв с именами владельцев.

В дальнем конце прицепа, как раз над дверью, была надпись «Билеты», выкрашенная в те же красные, желтые и черные цвета. Мэттью припарковал машину, вылез из нее и пошел по грязи в сторону небольшого возвышения из трех ступенек, которые вели к двери. Звонка не было. Он постучал.

— Войдите, — послышался голос изнутри.

Джордж Стедман был высокий плотный белый мужчина с широкими плечами и крупными, похожими на окорока, руками, одну из которых он протянул навстречу, выходя из-за стола. У него было широкое загорелое лицо, обрамленное густыми черными волосами. Густые черные усы и бакенбарды уже начинали седеть. Он навис над Мэттью как огромный дикий медведь, но улыбка его была дружеской, а рукопожатие на удивление спокойное.

— Входите, входите, мистер Хоуп, простите за весь этот хаос; садитесь, пожалуйста, — и он моментально предложил Мэттью покрытое полотном кресло директора. Внутри трейлер был обставлен как дорожный офис, с подходящим металлическим столом и металлическими же шкафами, все выкрашено в обычный канцелярский серый цвет, на стене висели заключенные в рамки цирковые афиши, а металлическая дверь, в данный момент открытая, могла обеспечить уединение и спокойствие.

— Кофе, — предложил Стедман. — Что-нибудь поесть? Если вы голодны, я могу послать кого-нибудь из мальчиков в столовую, она открыта. Вы успели позавтракать?

— Я уже позавтракал, спасибо.

— Тогда кофе?

— Не сейчас, спасибо.

Голос Стедмана был громкий, с хорошим резонансом, отлично подходивший к его огромным формам и шумным манерам. Сейчас он рассказывал Мэттью, как большинство владельцев цирков водружают свой самый большой тент за неделю до того, как отправляются в дорогу. Обычно это происходит первого апреля.

— На самом деле это не такой уж большой цирк, — сказал он. — У Ринглинга восемьдесят железнодорожных вагонов, а у «Стедман энд Роджер» двадцать пять траков и трейлеров, девяносто или сто человек, в зависимости от того, кто организует представление.

— На самом деле похоже, что это очень большая организация, — заметил Мэттью.

— Ну нет, не совсем так. Понимаете, когда вы занимаетесь этим годами, у вас появляется хватка. Я хочу новую площадку для своего цирка, чтобы мы могли давать представления круглый год, соорудить постоянный купол, ведь Калуза — город туристов. Люди здесь круглый год хотят развлекаться. Как много кинофильмов они могут посмотреть?

Много, подумал Мэттью, примерно тридцать новых фильмов, по последним подсчетам.

— Я подумал, — продолжал Стедман, — что если бы я смог организовать представления здесь с ноября по март, то мне не нужно было бы опасаться зимы. Кроме того, я смог бы получить налоговые льготы, если бы оставлял свой шатер на лето местным школам, где могли бы тренироваться дети, которые хотят посвятить цирку свою жизнь. Между прочим, что вы думаете об этой идее? Дадут ли налоговые льготы, если я поступлю подобным образом?

— Один из наших налоговых адвокатов обсудит это с вами, мистер Стедман. Я же здесь для того…

— Да, земельная площадка. Они обычно называются государственными площадками для зрелищ, но этот участок является частной собственностью, что хорошо для нас. Государство только сдает нам землю в аренду каждое лето, так же, как и любому другому, кто хочет ее использовать. Карнавалы, выставки лошадей, соревнования «Вирджиния Слимс» и всякое такое.

— О какой территории идет речь? — спросил Мэттью.

— Тридцать акров, очень удобно. Если я использую восемнадцать акров для парковки и остальную территорию накрою шатром, вы представляете, какой это будет цирк? Центральная площадка, боковые шоу, постоянный зверинец, карнавальные поездки верхом, трехъярусный тент, какой цирк! Очень большие планы, мистер Хоуп. Но, конечно, прежде всего мне надо выкупить землю. Собственника земли представляет компания, которая носит название «Сан энд Шор», под этим названием они работают, да?

— На самом деле вы не знаете, кому принадлежит эта земля, не так ли?

— К сожалению, нет. Я хочу, чтобы вы сами это узнали. Узнайте, кто они, скажите им, что я хочу заплатить, вернитесь ко мне с их контрпредложением. Словом, вы проведете переговоры для меня, мы получим землю.

Может быть, подумал Мэттью, а вслух он спросил:

— Кто такой Роджер?

— Макс Роджер, мой бывший партнер. Он продал принадлежавшие ему пятьдесят процентов десять лет назад. На самом деле уже давно нет «Стедман энд Роджер», остался только Стедман. Макс умер от рака вскоре после того, как продал свою долю. Именно из-за болезни он это и сделал. Он знал, что умирает. Мы сохранили имя ради воспоминаний.

— Кто это мы?

— Простите?

— Вы сказали, что мистер Роджер…

— О да, Уилла. Уилла Уинки. Но она тоже скончалась.

— Понимаю. И что случилось с ее долей в…

— Ее единственный ребенок унаследовал. Дочь. Мария Торренс.

— Унаследовала материнскую долю цирка?

— Да. Пятьдесят процентов.

— Они все еще принадлежат ей?

— Да. Но она не вмешивается в мои дела. Она предоставляет все это мне. Все сотрудники подчиняются непосредственно мне: я нанимаю всех на работу, и они отчитываются передо мной. У меня решающее слово. Мария никогда не возражает против того, как я веду дела.

— Кстати, это общее партнерство?

— Да, это так.

— Существует ли договор о партнерстве?

— Да.

— Между вами и покойным мистером Роджером?

— Да.

— А в нем определено, что произойдет, если один из партнеров захочет продать свою долю?

— Каждому принадлежит право одобрить любого возможного покупателя. Если мы не договоримся, тогда у нас есть право встретиться и обсудить это.

— Вы одобрили эту продажу миссис Уинки?

— Торренс. Миссис Торренс. Уинки — ее цирковой псевдоним.

— О, она была цирковой артисткой?

— Скорее, конферансье. Но она была талантлива, очень. Макс и я знали ее долгое время, и он решился продать свою долю ей. Мы все были большими друзьями.

— Итак, вы одобрили эту сделку?

— О да, конечно.

— Полагаю, все права, титул и доля мистера Роджера перешли ей?

— Да.

— Она стала вашим полноправным партнером, таким же, каким был мистер Роджер до нее?

— Да. Кстати, она очень способная деловая женщина.

— Мистер Стедман, можете вы мне сказать, в оригинале вашего партнерского соглашения говорилось, что случится, если один из партнеров умрет?

— Вы говорите о том, кто наследует его права?

— Да. Я предполагаю, что мисс Торренс унаследовала такие же права, титул и интересы, которые выкупила ее мать…

— Да.

— Я хочу выяснить, будет ли у мисс Торренс право принять участие в решении того, как расходовать средства партнеров?

— Ну, в оригинале моего соглашения с Максом отмечено, что если один из партнеров умрет, то второй обязан консультироваться с наследниками умершего по любым деловым вопросам. Но, как я уже говорил, Мария никогда не давала мне ни малейшего повода беспокоиться о том, как я веду дела.

— Но по вопросу вложений такого масштаба… тридцать акров избранной деловой собственности… как много вы собираетесь предложить за эту землю, мистер Стедман?

— В этом районе города земля стоит сто-двести тысяч за акр. Мы предложим очень низкую цену и сойдемся на середине. Я считаю, примерно три миллиона за тридцать акров. Никаких закладных, три миллиона на бочку.

— Об этом я и говорю. Как она прореагирует на такую огромную трату ваших средств? На ваши мечты, говоря точнее.

— Окончательное решение принимаю я, — отрезал Стедман.

— Вы только что сказали…

— Да, но Макс и я об этом тоже подумали, мистер Хоуп. Хорошие друзья заключают хорошие контракты. Мы включили особый пункт, согласно которому в случае, если стороны не могут прийти к соглашению, то оставшийся в живых партнер имеет право на решающий голос. Мы сделали это, чтобы защитить самих себя.

— Может быть, мне лучше взглянуть на оригинал соглашения?

Тент уже был установлен.

Рабочие стояли вокруг, восхищаясь своей работой, куря и спокойно разговаривая, посмеиваясь иногда, как это делают мужчины, когда они наслаждаются плодами хорошо выполненной работы. Голубой с белым брезент под полуденным солнцем шевелился от легкого ветерка, тент весь переливался и звенел от ярких раскрашенных подвесок и украшений. На центральной мачте высоко вверху развевался американский флаг. Мужчина, который час назад провел мимо машины Мэттью слона, теперь кормил животное, которое, видимо, выполнило основную часть работы, устанавливая все эти крепления.

Сквозь открытый вход Мэттью мог разглядеть клетки для зверей и настилы, которые были установлены для показа животных, трапеции и платформы, высоко поднятые для воздушных акробатов, деревянную платформу для оркестра. Это сюда, к главному входу в большой тент, приведет проход, когда вся подготовка будет закончена. Именно в таком проходе горилла забросала нечистотами сестру Мэттью много лет назад.

Пока Стедман рылся в старом сейфе в поисках древнего соглашения о партнерстве между ним и Максом Роджером, а затем между Роджером и Уиллой Торренс, и копии завещания, согласно которому права Уиллы переходили к ее дочери, он рассказал Мэттью, что его рабочие доходы составляют от восьми до девяти тысяч долларов в день. В его цирке две с половиной тысячи мест, за них он может получить двадцать пять тысяч долларов, но вход для детей бесплатный, поэтому он считает, что только половина мест продается за деньги. Получается двенадцать тысяч пятьсот в день. Из этой суммы Стедман должен отдать от десяти до сорока процентов любой городской организации, которая спонсировала выступление; поэтому он должен рассчитывать, если он организует два представления в день, то его чистый доход составит от шести до двенадцати тысяч в день только от продажи билетов.

Но Стедман объяснил, если цирку удастся найти достаточно большую территорию, чтобы водрузить огромный тент и подобающий проход между клетками, а затем открыть его за час или два до представления, то он сможет продавать катание на пони, верблюдах и слонах, которые принадлежали ему. Если продавать тысячу катаний на каждом представлении, то получится кругленькая сумма. Скажем, вы открываете свой цирк в три часа, позволяете своим зазывалам выудить у них по два доллара за вход, чтобы понаблюдать за шпагоглотателем или пожирателем огня, метателем ножей или заклинателем змей, волшебником или чревовещателем. Затем все они выходят с вытаращенными от восторга глазами и снова тратят деньги, покупая содовую за полтора доллара или хоть дог по два доллара за штуку; потом можно предложить прогулку под луной за пару баксов, сахарную вату или несколько шариков мороженого, какие-нибудь сувениры. И все это до того, как люди покупают входные билеты на само представление.

— Кто сказал, что такая деятельность умерла? — иронически спросил Стедман. — Это все живет в нашем цирке, и надеюсь, что все так и останется.

Внезапно Мэттью понял, почему этот человек хочет потратить три миллиона долларов за кусок земли, на которой он мог бы построить постоянное помещение для цирка.

— Здравствуйте!

Он повернулся к тому месту, где только что остановился трейлер. За рулем сидел мужчина. У него были светлые волосы, голубые глаза, прищуренные от солнца. Он разглядывал Мэттью.

— Вы хозяин? — спросил он.

Мэттью понял, что вопрос относится к нему, так как он был здесь единственным мужчиной в пиджаке и галстуке; одежда, которая придавала ему вид начальства.

— Нет, я не хозяин, — ответил он, — извините.

— Я просто хотел узнать, где парковать машину, — объяснил мужчина.

— Мистер Стедман в красном вагоне, — показал Мэттью.

Блондин повернулся к женщине, сидевшей рядом с ним.

— Хочешь поздороваться с Джорджем? — спросил он.

— Позже, — с раздражением ответила она. — Давай парковаться.

— Сначала я посмотрю, как вы здесь устроились. — Он открыл дверцу машины, посмотрел на жидкую грязь под ногами, нахмурился, а затем осторожно шагнул на землю.

— Сэм Маккалоу, — представился он Мэттью и протянул руку. На нем была голубая рубашка с короткими рукавами, защитного цвета брюки с кожаным ремнем и кожаные сандалии. Первое, на что обратил внимание Мэттью, было его крепкое рукопожатие. У Маккалоу были крупные руки с широкими запястьями, и он взял руку Мэттью, как будто ловил его после тройного переворота без страховочной сетки. У него были четкие выпуклые мышцы шеи, груди и плеч, которые придавали его тренированному телу ощущение силы.

— Мэттью Хоуп, — представился он. — Адвокат.

Маккалоу уклончиво кивнул и отвернулся.

— Ты хочешь есть, Марни? — крикнул он женщине, которая осталась в машине.

— Я не отказалась бы от еды, — отозвалась та.

На ее лице застыло недовольное, надутое выражение. Или они только что ссорились, или она всегда была недовольной. Она была одета во все красное: красная блузка, красные коралловые серьги, такая же губная помада. Ее длинные светлые волосы были стянуты на затылке в конский хвост, закрепленный заколкой того же цвета, что и серьги. Она смотрела прямо перед собой сквозь переднее стекло, не обращая внимания ни на Мэттью, ни на Маккалоу.

— Я посмотрю, они уже открыли столовую? — сказал Маккалоу.

— Конечно, — Мэттью вспомнил предложение Стедмана послать одного из сотрудников за едой.

— Знаете, где это?

— Извините, нет.

Во взгляде Маккалоу читалось: «Тогда что с тебя взять?» Он снова посмотрел на грязь, пытаясь определить, стоит снимать сандалии или нет, а затем отправился через поле. Блондинка повернулась и посмотрела на Мэттью, их глаза встретились. Ее голубые, его карие. Ее взгляд напоминал удар хлыста. Она сразу же отвернулась.

Мэттью отправился к своей машине, не оглядываясь больше на нее. Проехав по грязи, он покинул площадку.

Они оба внимательно слушали, как будто пытались наизусть запомнить слова доктора. На нем все еще был зеленый операционный халат, зеленая маска все еще висела у него на шее. Было уже четверть четвертого утра. Он рассказывал им, что они зашили все порванные пулей кровеносные сосуды мистера Хоупа, и его кровяное давление установилось на уровне сто десять на восемьдесят, пульс — сто. Сейчас он в реанимационной палате и скоро должен отойти от наркоза. Через несколько часов они смогут увидеть его и поговорить с ним. Операция была успешной, и они не ждут никаких послеоперационных осложнений. Однако он должен сообщить им…

Они поближе придвинулись к нему.

— …что во время операции мистер Хоуп пострадал от остановки сердца. Это значит, что на пять минут… пять минут и сорок секунд, говоря точнее, в его мозг не поступала кровь, его мозг был лишен притока крови, кровь не циркулировала во всем его теле, сердце не работало, не качало кровь, давление упало до нуля. Мы массировали его сердце и сразу же ввели адреналин. Оно снова стало биться, но, как я уже сказал, во время этих пяти с небольшим(?) минут сердце не билось и кровь не циркулировала.

— Что это значит? — спросила Патриция. — Кровь не поступала?

Она чувствовала, как в ней поднимается волнение. Ей не нравилась сама мысль о том, что мозг Мэттью был лишен притока крови. Пять минут и сорок секунд. Это звучало очень тревожно.

— Ну, — ответил доктор, — в некоторых случаях остановка тока крови может принести разного рода неприятности.

— Что вы имеете в виду? — переспросила она. — Повреждение мозга?

— Да. Иногда это длится долго.

— Что значит «долго»? Как долго это продолжалось? — Она бессознательно приняла позу, в которой обычно занималась перекрестным допросом, устремив в доктора взгляд, который выдавал ее прокурорскую роль. Сейчас она желала слышать факты и только факты.

— Любое время после пяти минут может быть названо продолжительным.

— А сердце Мэттью остановилось на пять минут и сорок секунд, разве вы не так сказали?

— Да, мозг мистера Хоупа был лишен притока крови в течение пяти минут и сорока секунд. Его сердце не билось в течение этого времени.

— Вы сказали — различные формы повреждения. Какие именно? — спросила Патриция.

— Мозг может выдержать отсутствие притока крови только очень незначительное время. Как правило, если это время превышает пять минут, то обычно он бывает поврежден. Но любое нарушение сетчатой системы будет только временным, если…

— Что это такое? Сетчатая…

— Взаимодействие невронов с корой головного мозга. Кора головного мозга управляет сознанием.

— Тогда мы разговариваем о коме, не так ли? — спросила она.

— Нет, нет. Ну, в случае, если приток крови останавливался на период между пятью и девятью минутами, без сомнения, происходит кома. Но это будет только временное явление.

— А в том случае, если это продолжается больше девяти минут? — спросил Фрэнк.

— Если кровоприток останавливается больше, чем на десять минут, то, вероятнее всего, сознание не восстанавливается.

— Он будет постоянно в коме? — спросила Патриция.

— По всей вероятности.

— Постоянно… — Патрицию охватил ужас.

— Вероятнее всего, — доктор пытался спасти положение.

— А в случае пяти минут и сорока секунд? — спросила она. — Что происходит в этом случае, доктор?

— Вы должны помнить, что он пострадал от значительной потери крови из-за многочисленных разрывов в артериях. Раны мистера Хоупа кровоточили до тех пор, пока его сердце не остановилось, а когда мы снова заставили его биться, потеря крови возобновилась. Часто такая острая потеря крови сама по себе может вызвать падение кровяного давления, достаточное для того, чтобы компенсировать приток крови. В случае с мистером Хоупом…

— Что же все-таки с пятью минутами и сорока секундами? — снова повторила Патриция.

— Это самый крайний случай…

— Чего?

— Возможности.

— Возможности чего?

— Постоянного нарушения мозга.

— Постоянная кома.

— Да.

Она поняла, что он раздражается; он только что провел четыре с половиной часа в крови, пытаясь найти и зашить порванные сосуды, он устал и был голоден, и единственное, чего бы он желал, это вымыться и позавтракать, а затем отправиться домой спать. Но здесь была эта властная блондинка, которая требовала экстренного курса грудной хирургии; ведь это ее мужчина лежал без сознания в реанимации, и она хотела знать, не превратится ли он в «проклятое растение».

— Могу только добавить, что мы ожидаем его пробуждения, как только перестанет действовать наркоз, — сказал доктор.

Тогда почему, черт возьми, ты упомянул о коме, подумала Патриция.

— Я просто подумал, что вы должны знать, что случилось во время операции, — продолжал он, как будто читая ее мысли, — чтобы не было никаких сюрпризов в случае худшего развития событий. Кстати, когда вы его увидите, не обращайте особого внимания на все, что его окружает: там будет трубка, прикрепленная к носу, которая вытягивает содержимое желудка, и другая, во рту, чтобы помочь дыханию; кроме того, у него установлен катетер. Его состояние стабильно, но ведь это очень серьезная травма. В него стреляли два раза, это не пикник. Поэтому не ждите, что он вскочит на ноги и будет танцевать по комнате, как только проснется.

— Как долго он будет находиться в реанимации?

— Я думаю, два или три часа. Он отойдет от наркоза к… который сейчас час? — Он посмотрел на часы, приподнял брови, как бы удивившись, а затем сказал: — Шесть утра? Около того? А может, чуть больше? Мы немного продержим его в реанимации после того, как он придет в себя, затем переведем его в палату интенсивной терапии. Я должен еще раз подчеркнуть, что в него стреляли дважды. Одна из пуль попала в грудь, на своем пути она повредила главную легочную артерию и множество других сосудов, расположенных рядом, поэтому рана была очень опасна. Какое-то время нам будет неизвестно, причинен ли какой-нибудь вред мозгу…

Вот снова… Травма мозга… Какая травма была нанесена его мозгу, если вообще мозг был травмирован…

— …но его состояние стабильно, и у нас есть все основания верить, что вскоре он проснется.

— А какой прогноз на будущее? — вмешался в их диалог Фрэнк.

Прямо и откровенно, стиль Нью-Йорка. Патриция хотела расцеловать его. О чем мы разговариваем, доктор? С ним все будет в порядке, не так ли?

— Как я уже сказал, на данный момент его положение стабильно. Что случится в последующие часы, последующие несколько дней…

— Что может случиться? — настаивал Фрэнк.

— Я не могу ничего добавить к тому, что уже сказал, — произнес доктор, и потом так тихо, что они почти не слышали его голоса, он прошептал, — в мужчину стреляли…

Там была непроглядная темнота, затем пронизывающий свет. Там не было настоящего, все было в прошлом. Не было прошлого, было одно настоящее. Голоса пропали. Пропали заботливые голоса, звучавшие во мгле, поглощенные прошлым и светом. Шепот, шаги, смятенное движение, как кружение моли, холод повсюду, боль в темноте, дрожь в темноте, жара и пот, когда он вышел из-за угла дома. «Я, наверное, скоро вернусь, — сказала она ему по телефону, — только обойду дом». Внезапный яркий свет солнца, черная дорожка в белом поле, темнота и свет, движение и смерть. Он умирает или уже умер? Что такое сегодня, когда было вчера? Он знал, что в воскресенье было двенадцатое марта, но это было тогда, а тогда это сейчас, поэтому воскресенье было сегодня, и он шел к солнечному свету по черной дорожке, обрамленной белым, выходил из темноты на яркий свет, проходил долиной смерти. Мэттью знал, что он умирает или умер, а может быть, он вернется…

Марии Торренс не было позади дома у бассейна, во всяком случае, он ее там не видел. Вместо нее блестящая лысая голова появилась над сверкающей поверхностью голубой воды, ее наполовину высунувшийся из воды хозяин плыл кролем в сторону дальнего конца бассейна. Мэттью вышел из-за восточного угла дома на яркий, слепящий солнечный свет.

Дом находился на Фэтбек Кей, неподалеку от того места, где жила Патриция. Он сказал ей, что зайдет после встречи с мисс Торренс в четыре часа. Дорожка к дому тянулась по лужайке и подходила к его главному входу. Позади дома открывался чудесный вид на Мексиканский залив с великолепными закатами, которые, честно говоря, случались не очень часто.

Мэттью припарковал свою машину на белой гравийной дорожке, нажал дверной звонок на входной двери, а затем обошел дом, как ему сказали. Выйдя на солнечный свет, он и увидел лысого человека, методично плывшего в сторону от него. Мэттью нашел даже что-то гипнотическое в ровных грациозных движениях этого пловца. Он увидел, как человек доплыл до дальнего конца бассейна, повернул и начал лениво плыть обратно к тому месту, где стоял Мэттью, изнемогая под жарким солнцем, одетый в официальный костюм из льняной ткани, официальную рубашку и галстук, соответствующие голубые носки и начищенные черные туфли.

— Привет, — крикнул он. — Я ищу Марию Торренс.

Человек продолжал равномерно двигаться. Его голова ритмично поворачивалась для вдоха; он плыл к краю бассейна, где было мелко. Наконец он нащупал ступеньки своими вытянутыми вперед руками и начал выбираться из воды.

Лысый человек, был одет в купальник телесного цвета, который украшал тело, роскошное по всем меркам. Глубоко вырезанный спереди, он едва удерживал обширную грудь, а высокие вырезы по бедрам подчеркивали линию великолепных бедер и длину ног. Мэттью прикинул, что женщина, в этом не было никакого сомнения, была ростом метр семьдесят — метр семьдесят пять. Она прижала ладонь правой руки к правому уху, попрыгала на правой ноге, затем проделала то же самое с левой, балансируя на плитках бассейна и стряхивая воду отовсюду, куда она могла попасть во время заплыва. Ее лысая голова блестела на солнце, в прикуренных голубых глазах отражался солнечный свет.

— Привет, я Мария Торренс, вы нашли меня, — она улыбнулась и протянула руку навстречу Мэттью, он взял ее руку.

Она была холодной.

Он понял, что не может оторвать взгляда от ее безволосой головы. Как он ни старался переключить свое внимание на ее действительно яркие голубые глаза, или превосходно очерченный нос, или припухлые губы, его взгляд постоянно возвращался к этому гладкому ровному шару. Внезапно ему в голову пришла мысль, что она проходит курс химиотерапии. Стыд и чувство вины заставило его, наконец, встретиться с ней глазами. В них все еще светилась насмешка. Ему показалось, что ей не больше девятнадцати лет. Еще девчонка. Девушка с телом женщины и лысой головой мужчины.

— Я Мэттью Хоуп, — представился он.

— Очень приятно. Могу я вам что-нибудь предложить? — спросила она. — Холодный чай? Лимонад? Что-нибудь покрепче? Который теперь час, между прочим?

— Почти четыре. Я пришел чуть раньше.

— Ну, тогда, я думаю, что слишком рано. — Мэттью подумал, что это относится к алкоголю. Но тем не менее она подошла к вращающимся стеклянным дверям позади дома, открыла одну из них и позвала: — Хэлен! Не могла бы ты принести нам холодный чай? — Громко захлопнув дверь, она пригласила: — Пожалуйста, садитесь и перестаньте волноваться по поводу моей головы, хорошо? Я выбрила ее сама.

— Почему? — поинтересовался Мэттью.

— Ради моего бизнеса.

— Какого бизнеса?

— Я торгую париками. Да, я серьезно. Я езжу по всей стране, демонстрируя их по телевидению. Это тревожит вас? — спросила она.

— Нет, нет, — ответил он.

— Да, да, — передразнила она. — Почему такая молодая и красивая женщина выбривает себе голову ради денег?

— Это так, — сказал он и пожал плечами.

Она назвала себя женщиной, отметил он. Может быть, она старше, чем он предполагал. Или, может, тинейджеры в наши дни называют себя женщинами. У него всегда были с этим сложности, политическая направленность, черт возьми.

— Ну, — продолжала она, — потому что мне нравится запах денег, мистер Хоуп, и мой бизнес приносит мне их достаточно. Вы знаете, как много людей в США страдают от ulopecia агеаta?

— Простите, я не знаю, что это такое.

— Это главная причина выпадения волос.

— Понимаю.

— Это случается и с мужчинами, и с женщинами. Обычно начинается это с одного или нескольких маленьких круглых пятнышек на голове, но может завершиться полной потерей волос. Догадайтесь, как много людей страдают от этого?

— Я не представляю.

— Около двух миллионов американцев.

— Понимаю.

— Примерно в семи с половиной миллионах американских семей по крайней мере один человек страдает от этой болезни.

Мэттью задумался, связана ли эта болезнь с обычной разновидностью плешивости. Он на самом деле заинтересовался этим. Его отец стал терять волосы после сорока лет, и Мэттью боялся, что он пойдет по его стопам. Тем более, его сороковой юбилей был не за горами. Его, однако, убедили, что это передается с материнскими генами, а дедушка Мэттью с материнской стороны умер с густой шапкой седых волос.

Одна из скользящих дверей отодвинулась, и очень простая, удивительно крепкая женщина, одетая в гавайское цветное платье-кафтан, вышла из дома, неся в руках поднос с чайником, двумя высокими бокалами со льдом, маленьким блюдцем с кружочками лимона, сахарницей и двумя ложечками с длинными ручками. Она поставила поднос между шезлонгами и вернулась в дом, не сказав ни слова. Мария разлила чай.

— Сахар? — спросила она.

— Нет, спасибо.

— Возьмите лимон, — предложила она. — Не так много людей знают об этой болезни, пока сами с ней не столкнутся. — Она взяла свой стакан с чаем и стала застенчиво отпивать чай глоточками, явно не обращая внимания на то, что ее грудь едва не выпадала из купальника. Он все еще никак не мог поверить, что она специально выбрила себе голову. Но, видимо, это была святая правда, которую она сейчас пыталась подтвердить.

— Лечение кортизоном применяется для самых легких случаев, — продолжала она, — но когда болезнь прогрессирует и результатом является полное выпадение волос, лучшая альтернатива — это парик. Именно здесь вступает в действие «Хейр энд Нау». Это — название моей компании.

Мэттью удивляло, почему Мария старалась посмеяться над своим бизнесом? Может быть, она выбрила голову из-за чувства вины; в наказание за то, что она получает выгоду и наживается на несчастьях других. Было что-то необыкновенно притягательное в этой противоестественной комбинации роскошного тела и лысой головы. Это вызывало призраки коллаборационистов, ведьм и вампиров. Похоже, Мария полностью отдавала себе отчет в своей причудливой привлекательности, использовала это и позволяла ему оценить внезапно открывшиеся кусочки тела. Он чувствовал, как в ее присутствии его все больше и больше охватывает неловкость.

— И, конечно, — не останавливалась она, — существуют женщины, которые потеряли волосы в результате химиотерапии или лечения радиацией. Моя фирма предлагает свои услуги для всех. Мои парики не сваливаются ни на яхте, ни в гимнастическом зале, ни в постели. Пойдемте, я вам помогу, — сказала она и легким плавным движением поднялась, что позволило ему заметить соски грудей. Поднявшись на ноги, она протянула руку. Он не взял ее, но послушно последовал в домик возле бассейна, где на специальной подставке, сверкавшей, как светофор, висел рыжий парик с длинными волосами.

— Человеческие волосы, — пояснила она. — Из Европы. Цвет волос подбирался по образцу, чтобы соответствовать моему натуральному цвету, — она изогнула бровь, еще раз подтверждая его догадку о том, что она прекрасно знала о своей сексуальности и бесстыдно ею пользовалась. Может быть, она старше, чем он предполагал раньше? Ему хотелось спросить ее об этом, но он отбросил эту мысль. Она подняла парик с подставки.

— Основа парика делается со специальной пластиковой формы, снятой с вашей головы одним из представителей нашей фирмы, которые есть в каждом крупном городе Америки. Производитель изготавливает основу парика исходя из вашей уникальной формы головы. Вы примеряете его, прежде чем наша вакуумная система, — она подняла парик над головой Мэттью, так, чтобы он смог увидеть его изнутри, — вступает в действие. Это обеспечивает великолепную подгонку и отличное облегание. Мы гарантируем, что при любых обстоятельствах этот парик не свалится с вашей головы до тех пор, пока вы сами его не снимете. Это железная банковская гарантия, и мы предоставляем ее без всяких ограничений или…

— Кто это мы? — удивился Мэттью.

— Что?

— Вы продолжаете говорить «мы». Кто такие эти «мы»?

— О! «Хейр энд Нау». Компания. Нет никакого «мы». Я главный менеджер и единственный держатель акций.

— Сколько вам лет? — наконец спросил он.

— Двадцать два, — ответила она. — А вам?

— Тридцать восемь.

— Отличная разница в возрасте, — она подмигнула и надела парик, даже не взглянув в зеркало. Просто натянула его на голову, как-будто она делала это тысячи раз, сотни тысяч раз до этого. Она аккуратно разгладила его, чтобы создать то прилегание, о котором она говорила раньше, и вместо лысой девочки-подростка, только что стоявшей перед ним в открытом купальнике, перед ним стояла рыжеволосая двадцатидвухлетняя женщина.

— Теперь посмотрите, — она вышла наружу на плиточный пол и побежала к бассейну. Длинные ноги сверкали, рыжие волосы разлетались; она нырнула в бассейн и оставалась под водой так долго, что Мэттью даже забеспокоился, затем внезапно ее рыжие волосы, или волосы какой-то европейской женщины, появились на поверхности воды, и она поплыла быстрым кролем. Достигнув бортика бассейна, она положила руки на плитки покрытия и приподнялась над водой. Одновременно она перевернулась в воздухе, сверкнув ягодицами, и прочно уселась на плитку. Подтянув колени к груди, она тем же быстрым изящным движением поднялась на ноги, как балерина, и потрясла волосами. Совершенно мокрая она вернулась к тому месту, где оставила стакан с чаем на столике между шезлонгами, наклонилась, чтобы взять стакан, повернулась к нему и спросила: — Видели?

— Замечательно, — сказал он.

Он хотел поскорее убраться отсюда. Он чувствовал, что может попасть здесь в серьезные неприятности.

— Я ненавижу этого сукина сына, — вдруг вырвалось у нее.

Она говорила о Джордже Стедмане, партнере, которого она унаследовала. Было уже почти пять тридцать. Солнце, садившееся за домом, отбрасывало длинные тени на поверхности бассейна. Она набросила на себя коротенький халат цвета купальника. Джин с тоником сменил холодный чай. Мэттью вежливо отказался от выпивки. Здесь, в присутствии Марии Торренс, он хотел сохранить свежую голову.

— Я не соглашусь ни на какую сделку, предложенную им, и вы можете ему об этом сказать.

— Он говорит, что у вас не было никаких столкновений по поводу того, как он ведет дела в цирке «Стедман энд Роджер».

— Это правильно. Но только тогда, когда он продолжает посылать мне отчеты и чеки каждый месяц, — Мария сделала еще глоток джина.

— Кроме того, у него есть право решающего голоса при принятии любого делового решения.

— Нет, у него нет такого права.

— У него есть такое право. Я читал соглашение между ним и мистером Роджером. Условия этого соглашения говорят о…

— Мне все равно, что говорится в оригинале соглашения. Вы пришли сюда и говорите мне о том, что он собирается потратить три миллиона долларов на покупку куска земли…

— Правильно.

— А я говорю вам, что никогда не позволю ему это сделать, — сказала она и энергично закивала головой. На ней все еще был ее рыжий парик. Парик никогда не свалится, пока вы сами его не снимете. По-видимому, она не хотела снимать его. Интересно, выходит ли она когда-нибудь без парика? Когда она занимается любовью, снимает ли она…

Опасно было оставаться здесь.

— У меня есть право консультации, — сказала она, — если он думает…

— Но не финального решения, — пояснил Мэттью. — Мистеру Стедману принадлежит окончательное право принятия решения. В любом случае я пришел сюда, чтобы передать вам его предложение. Я здесь только для того, чтобы сообщить вам, мисс Торренс, об условиях соглашения.

— К черту его и его соглашение. — Мария осушила стакан. — Давайте пройдем в дом, — предложила она. — Здесь становится прохладно.

Она поставила стакан на столик между шезлонгами и снова встала со всей балетной грацией. Мэттью последовал за ней через раздвижные двери, которые вели в дом. Они вели в гостиную, которая была выдержана в холодных белых и голубых тонах; отличная картина Сида Соломона висела на белой стене над камином, разбросанные повсюду цветные подушки смягчали белый плиточный пол, огромная скульптура Джона Шамберлена стояла против стены, окна на которой выходили на залив. Солнце уже опустилось довольно низко над горизонтом. Скульптура была едва видна.

— Я все еще мокрая, я сейчас вернусь. Приготовьте себе напиток сами, бар здесь.

Он не стал готовить себе выпивку. Он сидел в прохладной безмятежно красивой гостиной и следил, как солнце опускается все ниже и уходит в воду. Небо приобретало краски и формы с картины Соломона, хотя на той картине, которая висела над камином, краски были кобальтово-синие и ярко-зеленые. Небо быстро менялось, яркие красные и оранжевые краски, которые были на нем только что, стали красновато-фиолетовыми, затем сиреневыми. На горизонте осталась только узенькая цветная полоска. Гостиная погрузилась в темноту.

Позади него зажегся свет.

Он повернулся.

Мария купалась в красках заката, цвет ее волос отражался в многочисленных нитях шелкового кафтана, который она надела. Красные с золотом сандалии на высоких(?) каблуках добавляли еще несколько сантиметров к ее достаточно внушительному росту. Бросив взгляд в сторону моря, она пробормотала:

— Красиво, не так ли? — Затем она быстро подошла к стенному бару и приготовила себе еще джин с тоником. Она выжала кусочек лимона в стакан, бросила его туда же, подняла стакан и спросила: — Уверены?

— Конечно, — ответил он.

— Ну, все равно, ваше здоровье, — пожав плечами, она отпила глоток. — Очень хорошо. Вы много теряете. — Она подошла к нему и уселась рядом. — Что вы думаете о сделке?

— Я думаю, что она заслуживает внимания. Если я смогу получить землю по цене, которую он предлагает.

— Вы думаете, ему это удастся?

— Я еще не знаю. Я еще ни с кем не разговаривал, но не думаю, что вы поступите правильно, если я верно понял вас.

— Я ненавижу этого сукина сына, понимаете?

— Понимаю. А почему?

— Я любила цирк, он был моей жизнью, когда я росла, и я любила Макса, но не выносила Джорджа. Вы знаете, что моя мать работала в цирке, она была очень известна, даже знаменита. Ей предлагали перейти в Ринглинг, Ветти, Варгас, все они пытались заполучить ее. Но она выбрала Джорджа и Макса и оставалась с ними. Наконец, она выкупила половину у Макса, когда он узнал, что у него рак. В то время мне было двенадцать-тринадцать лет. Моя мать продолжала работать в цирке, после того как выкупила долю Макса, но одновременно она стала и настоящей деловой женщиной. Владеть половиной «Стедман энд Роджер»! Это не какой-то дешевый маленький грязный цирк. Он был не очень большим, но очень ценился. Мои ранние воспоминания заключались в том, что мы постоянно выезжали, двигались, размещались на месте, затем сворачивались, снова ехали… Кассиры выполняли всю предварительную работу задолго до того, как мы выезжали первого апреля. Их было четверо, и они днем и ночью висели на телефонах, разговаривая с потенциальными спонсорами, которые получали десять, двадцать, иногда сорок процентов за подготовку площадок и получение необходимых разрешений, основные участки и лицензии. Джордж определял все маршруты, иногда даже в тайне от Макса. Существует очень много «грязных» групп, готовых воспользоваться бумагами, которые вы высылаете, клоунами и слонами, которых вы посылаете вперед, украсть всю вашу рекламу; выступать, прикрываясь вашим именем, даже на площадке перед супермаркетом, и увести всех ваших зрителей. Маршруты менялись из года в год, но во Флориде мы начинали здесь, в Калузе, затем ехали в Саратогу, Наплз, Брэдентон, Сент Пит и Тампа по пути на север. Затем мы ехали через Каролину и Вирджинию, поворачивали на запад через Кентукки и Миссури, затем снова на юг, через Теннесси, Алабаму, Джорджию, а затем домой в октябре-ноябре, в зависимости от расписания. Мы старались сделать так, чтобы переезды не превышали сотню миль, двигаясь ночью или очень ранним утром, в четыре, четыре тридцать утра, когда дороги были еще пусты. Двадцать пять процентов билетов продавалось заранее, еще до того, как мы приезжали в данный город. Мы рассчитывали на рекламу для распродажи остальных.

«Пейпер» — так цирковые работники называют афиши, которые расклеиваются на специальных основах — все виды объявлений, афиш, цирковых афиш. Расклейщик афиш это человек, который клеит афиши по всему городу задолго до того, как туда приезжает цирк. Он едет туда со своей группой, иногда за неделю, иногда за десять дней до того, как начинаются цирковые представления. Сотрудники, работающие круглые сутки, это те, которые определяют дорогу для траков. Когда представление все еще проходит в городе, он на двадцать четыре часа раньше других покидает город, прокладывая дорогу остальным. Он знает, где будет следующая остановка, он прикрепляет стрелки к телефонным или фонарным столбам, чтобы водители траков знали, куда им сворачивать. Я вспоминаю, как иногда в одном городе выступали два цирка, хотя все стараются этого избежать. Когда же такое случается, то используются стрелки различных цветов для других цирков, показывая тракам путь. Иногда по ошибке вы оказываетесь на площадке другого цирка и должны снова ехать. Ваш сотрудник размещает площадку, обозначая, где будет находиться зверинец. В цирке «Стедман энд Роджер» он все еще большой, маленькие цирки не могут себе этого позволить. Он заказывает сено слонам и лед для моржей, он будет на месте, когда вы приедете, и скажет вам, где припарковать ваш трак или трейлер. Моя мать была звездой, поэтому мы всегда останавливались в самом начале площадки, рядом с трейлерами Макса и Джорджа. Я всегда любила цирк. Вся эта суматоха, бравада, шум и волнение — я действительно все это любила. Даже после того, что случилось с моей матерью, я продолжала его любить. Вы знаете, я могла бы продать свою долю, свои пятьдесят процентов, которые она мне завещала. Но я не сделаю этого из-за любви к ней. И потому, что сама люблю цирк.

На минуту Мэттью помедлил. Вдалеке над заливом оставалась лишь узенькая полоска света, небо над ней было уже темно-синим. На небе зажглась уже звезда.

— Что цирк сделал с вашей матерью? — спросил он.

— Цирк убил ее, — ответила Мария сразу же.

Уоррен Чемберс присоединился к Патриции в приемном покое больницы в четыре пятьдесят утра, а теперь часы показывали уже шесть часов. Фрэнк спал в кресле рядом с ней. Мэттью все еще не проснулся после наркоза. Она рассказала Уоррену обо всем, что сообщил им доктор: о кровотечении, вызванном пулевым ранением, обо всех задетых артериях. Уоррен заявил, что он не удивлен. Он наконец-то связался с одним из криминалистов, который сказал ему, что они обнаружили три пули двадцать второго калибра, одна из которых была в первоначальном состоянии, а две другие сильно деформированы.

— По-видимому, эти две пули как раз попали в Мэттью, — объяснил он. — Люди ошибочно полагают, что оружие мелкого калибра не может причинить значительного вреда, это не так. Конечно, она не имеет такой силы, как пуля сорок четвертого или сорок пятого калибра, но это не значит, что она безобидна. Она крутится в теле, как резиновый мячик крутится по комнате, и сбивает всю мебель в доме, пока не вылетит в окно. К этому времени он уже разбил лампу, вазу, свалил картину со стены, именно так все и бывает. Пуля проходит сквозь тело, вызывая различные нарушения, до тех пор, пока не покинет его.

Патриция еще не сказала о возможном нарушении работы мозга.

— Я пытаюсь определить, что он мог делать в Ньютауне? — сказал Уоррен. — Даже я не хожу в Ньютаун.

— Фрэнк тоже спрашивал об этом, — прошептала она.

Они оба разговаривали шепотом. Вся обстановка в больничном приемном покое способствовала этому. Она снова взглянула на часы. Когда? Может, немного позже? Наверное, еще есть время, успокаивала она себя. Она надеялась. Она молилась. Когда будет слишком поздно?

— Он никогда не упоминал Ньютаун в разговоре с тобой? — спросил он.

— Нет.

— Он говорил тебе, над чем он сейчас работает? Это же не криминальное дело?

— Нет, он пытался купить какую-то землю для цирка.

— Какого цирка?

— «Стедман энд Роджер».

— О! На самом деле? Это хороший цирк.

— Да.

— Где? Какую землю?

— Землю, предназначенную для зрелищ. — Она посмотрела на часы.

— В чем дело? — спросил Уоррен.

— Есть угроза повреждения мозга. — Она тяжело вздохнула. — О, черт возьми!

Он тоже посмотрел на часы.

— Когда он должен был прийти в себя?

— Как раз теперь, — отозвалась она.

Они оба стали смотреть на часы. Минутная стрелка двигалась у них на глазах, как будто ощущая их внимание.

— Не было ли чего-нибудь в самом этом цирке? — спросил Уоррен.

— Что ты имеешь в виду?

— Какой-то скандал, я забыл. В Сент Луи? Где-то там. Разве не случилось с ним что-то?

— Да, но я не думаю, это был не скандал, это…

— Что же это было?

— Одна из их звезд покончила жизнь самоубийством.

— Разве?

— Если ты об этом же думаешь.

— Я помню только большую шумиху в газетах. Я только что тогда переехал. Это была нашумевшая история.

— В то время я жила в Нью-Йорке.

— А разве нью-йоркские газеты не писали об этом?

— Думаю, что да. Но я помню об этом по другой причине.

— Почему же?

— Мэттью рассказывал мне об этом.

— О женщине, которая покончила жизнь самоубийством?

— Или о чем-то подобном.

— Что ты имеешь в виду?

— Он только рассказал мне о словах ее дочери.

— А что она рассказывала? Когда это было, кстати?

— Неделю назад, когда мы вернулись с Карибских островов в воскресенье.

— Как получилось, что он начал этот разговор?

— Он только что вернулся со встречи с дочерью этой звезды.

— О чем они говорили?

— О цирковой сделке, которой она занимается. Она тоже собственник, ей принадлежит половина цирка.

— Понимаю.

Патриция посмотрела на часы, затем немедленно перевела взгляд на свои руки. Они были сложены, как будто она читала молитву. Фрэнк внезапно резко всхрапнул, просыпаясь.

— Который теперь час? — спросил Уоррен.

— Шесть двадцать.

— Скоро он должен проснуться, — Фрэнк сверил свои часы со стенными.

— Что Мэттью рассказывал тебе? — спросил Уоррен. — О самоубийстве. Что рассказала ему дочь той женщины?

— Пойду постараюсь найти кого-нибудь, — сказал Фрэнк и резко встал. — Посмотрю, что, черт возьми, здесь происходит. — Он подтянул штаны, снова бросил взгляд на часы и отправился к посту, где сидела медсестра.

Патриция не хотела рассказывать обо всем этом Уоррену, вместо этого Патриции хотелось кричать. Было уже двадцать минут седьмого, почти двадцать одна минута, часы громко стучали на стене, в то время как ее мужчина лежал без сознания где-то дальше по коридору. Он должен был открыть глаза к шести часам, может быть, позже, но уже становилось значительно позже. Она сидела, сцепив руки на коленях. Уоррен не торопил ее, просто сидел рядом, ожидая, когда она расскажет ему о женщине из цирка, которая когда-то давно покончила жизнь самоубийством. Это случилось пять лет назад? Шесть лет? Это было в Бостоне? В Атланте? Время и место застыли здесь, в пустой комнате с часами, безжалостно отсчитывающими минуты. Время и место — двадцатое марта, семь часов вечера, в доме Патриции возле пляжа. Мэттью потягивает «Бифитер а Мартини», которое она ему приготовила, рассказывает о лысой, почти обнаженной женщине, которая плавала в бассейне после полудня, чтобы продемонстрировать, как прочно держится у нее на голове парик, сделанный из волос бесчисленных рыжеволосых европейских женщин…

Эта двадцатидвухлетняя девчонка со всей убежденностью зрелого взрослого человека заявляла, что цирк убил ее мать. У Мэттью это вызвало естественный вопрос: «Почему вы так думаете, мисс Торренс?», на который Мария ответила: «Это не было самоубийством, мистер Хоуп».

Ее ответ удивил Мэттью.

— Расскажите мне об этом, — попросил он.

Знаменитые последние слова: «Похоже, что самоубийство».

Каждый раз, когда Мария произносила это слово, ее губы кривились от ненависти, придавая ей вид безволосого тевтонского мастера фехтования.

«Самоубийство» случилось в Раттерфорде, Миссури, до того, как Рэнд Макнелли выбрал этот город как одно из самых желанных мест для проживания в США. Мария спросила у Мэттью, не хотел бы он посмотреть газетные сообщения о «самоубийстве» ее матери; у нее были все копии, включая такие газеты, как «Инквайрер» и «Стар», они тоже печатали на первых страницах отчет об этом происшествии. Она подошла к шкафу на той же стене, что и бар, опустилась на колени, чтобы открыть ящик, и вытащила серую картонную коробку, которую принесла на диван. Она собиралась открыть крышку, когда Мэттью сказал, что посмотрит их позже. Сейчас ему гораздо интереснее узнать, почему она считает, что ее мать убили.

— Я скажу вам, почему, — ответила она и поставила коробку рядом с собой на софу. Повернувшись, она взглянула ему прямо в глаза. — Три года тому назад, в мае, — начала она… — Цирк «Стедман энд Роджер» выступал в Раттерфорде уже три дня и собирался уезжать одиннадцатого мая, в субботу… Есть что-то неземное в том, как сворачивается большой купол в середине ночи, все двигаются молча, как будто боясь разбудить жителей города, перед которыми только что выступали. Разборка циркового оборудования ночью, погрузка клеток на траки, запах раннего утреннего кофе из столовой, рассвет еще не наступил. Трейлеры, траки, машины для отдыха отправлялись до того, как взойдет солнце, отравляя выхлопами утренний воздух, все это представляло собой что-то нереальное, сюрреалистическое. Мать и я жили в огромном трейлере в избранном месте стоянки, по соседству с большим магазином. Многие его посетители заходили к нам во время трехдневного пребывания в этом городе.

Я поставила будильник на четыре тридцать утра, мать сказала, что хотела бы подготовиться к дороге прежде, чем начнется утреннее движение машин. Уилла любила поспать и обычно оставляла себе минимум времени на душ, одевание и чашку кофе в столовой. Она еще спала, когда я покинула трейлер в пять часов. Будильник был заведен на пять пятнадцать. Он так и не зазвенел, потому что пуля, которую, предположительно, мать пустила себе в голову, прошла насквозь, срикошетила от металлической основы трейлера, а затем попала в будильник, где и застряла в металлической подставке. Часы замерли на отметке десять минут шестого.

В этот момент я находилась в столовой, сидя на «короткой стороне». Это не относится к короткой стороне тента. Это место, где стояли более короткие, лучшие столы, оставляемые для Джорджа, его многочисленных менеджеров и приживал; все они сидели ближе к входной двери. Есть обычай в цирке, вы знаете, так же, как и всюду в мире. Далее следуют участники представления, актеры, и даже среди них существует определенная очередность согласно их важности. Актеры-всадники стоят на первом месте по значимости, одному Богу известно, почему, ведь это могли быть и акробаты и канатоходцы, или дрессировщики диких животных. Тем утром…

Это было невеселое утро, гром и молнии сопровождались непрекращающимся ливнем, который заливал стоянку потоками дождя. Земля под ногами еще не превратилась в грязь, но отвратительная погода заставила многих людей, которые не принимали участия в разборе цирковых сооружений, подольше оставаться в постели. Шатер столовой был полон людьми с «другой стороны занавеса», который отделяет исполнителей и высший управленческий состав от рабочих и бригадиров. Я сидела за одним столом с Дейвом Шидом, который уже проснулся и был на ногах, потому что требуется значительное время и много усилий, чтобы погрузить кошек и не перепугать их, особенно при таком блеске молний. Он хотел, чтобы его животные были в пути, когда начнется вся эта суматоха с отъездом. В то время у меня был роман с Дейвом. Он был первым мужчиной в моей жизни. Мы нашли друг друга в День Выбора, первая генеральная репетиция обычно проходит в этот день. Тогда каждый решает, кто будет его партнером на весь сезон… Нас было двое с этой стороны шатра… Иными словами, эта сторона была пуста. Весь шум, звуки разговоров и смеха, позвякивание дешевой посуды исходили с другой стороны занавеса. Из-за шума в столовой никто не слышал выстрела на другой стороне стоянки.

При расследовании главный медэксперт свидетельствовал, что вскрытие по определенным неопровержимым фактам показало на самоубийство. Прежде всего кровать, на которой спала мать, находилась в правой части вагона. Головой она лежала в направлении ко входу, ногами — в сторону центра вагончика; она лежала на правом боку, когда ее тело было обнаружено в пять тридцать пять утра. Бретельки ее белой кукольной ночной рубашки были забрызганы кровью. Когда в пять часов утра я уходила, она была накрыта простыней до самой шеи, а когда вернулась, простыня в беспорядке слетела ниже талии.

Входное отверстие пули находилось в самом центре ее лба, что соответствовало обычным выстрелам самоубийцы в голову, независимо от того, была ли жертва левшой или нет. В большинстве таких случаев дуло оружия соприкасалось с кожей, оставляя коричневатые обожженные пятна вокруг пулевого отверстия и иногда опаленные волосы над ним. Более того, черный слой остатков пороха оставлял следы в области входного отверстия, и следователь, который вел дело, обнаружил несгоревшие кусочки пороха на коже вокруг раны. Еще более убедительным было то, что кольт «Детектив спешиал» находился в правой руке матери, а указательный палец ее правой руки находился на курке. Всего этого было достаточно, чтобы сделать вывод о самоубийстве.

Судебно-медицинская лаборатория сделала заключение, что находясь в положении «лежа на боку», Уилла Торренс поднесла дуло пистолета ко лбу и произвела фатальный выстрел. Пуля, чуть вверх и в несколько наклонном положении, прошла через голову и срикошетила от стены обратно, а затем пролетела внутри вагончика и расплющила циферблат часов, которые стояли на столике, застряв в их механизме, именно здесь она и была, в конце концов, обнаружена в деформированном состоянии.

Проблема в том, что у моей матери никогда не было оружия.

— Этот вопрос возникал при расследовании?

— Да.

— И?

— В наше время оружие в Америке очень легко купить. Даже тогда, три года назад, они пришли к заключению, что моя мать, жизнь которой проходила в цирке, легко могла приобрести оружие в любом городе, где мы выступали.

— Были ли пятна крови на ее руке?

— Нет, только на бретельках рубашки и на стене.

— М-да…

— Мы привезли ее домой в гробу и похоронили здесь, в Калузе. Во всех газетах об этом писали. По всей Америке выходили статьи. Я вам покажу, — она потянулась к серой коробке, стоявшей рядом с ней.

Мэттью попытался вспомнить, где он был в мае месяце три года назад. Ведь он не помнил заголовков о самоубийстве известной артистки цирка, особенно здесь, в таком цирковом городе, как Калуза. Может, он уезжал в это время? Может, это случилось в тот год, когда он проводил свой отпуск в Испании? Или, может быть, это имя Торренс сбивало его с толку? Стедман упомянул ее цирковое имя, но он не мог его вспомнить. Уинделл? Уилла Уинделл? Или Вагнер? Уилла Вагнер? Нет, это тоже не так. Уинклер?

— Мистер Стедман упоминал цирковое имя вашей матери, — сказал он, — но я…

— Уинки, — отозвалась она.

— Да, именно так, спасибо.

Мария кивнула головой и улыбнулась, затем взяла серую коробку и поставила ее себе на колени. Она сняла крышку, вынула из коробки фотографию маленькой девочки трех или четырех лет; на ней была коротенькая плиссированная юбочка, белая блузка, черные кожаные туфельки. Маленькая девочка улыбалась в камеру, ее улыбка очень напоминала улыбку Марии. Девчушка стояла рядом с плетеным креслом, которое придавало объем снимку; ростом она была не больше восьмидесяти сантиметров. На фотографии волосы девочки были немного светлее, чем волосы Марии; ее волосы были цвета земляники. Мэттью подумал, что Мария показывает ему свою детскую фотографию.

— Крошка Уилла Уинки, — сказала она. — Таково было имя, которое стояло в афишах.

Мэттью снова взглянул на фотографию. У маленькой девочки было лицо, глаза и улыбка взрослой женщины, рот накрашен. У нее была упругая грудь, полные бедра и стройные ноги. Мэттью смотрел на Уиллу Торренс, но видел крошку Уилли Уинки.

— Моя мать была одной из этих маленьких людей, — пояснила Мария. — Она была лилипуткой.

Фрэнк Саммервил ворвался в приемный покой.

— Никто ничего не знает, — сердито объявил он.