Белая леди

Глава 3. Прямо ей в лоб…

Блум впервые встретил Мэттью Хоупа прямо здесь, в кабинете на третьем этаже того здания, которое в городе Калуза сдержанно называли Домом Общественной Безопасности. Это — главное полицейское учреждение. Здание его было сооружено из бурых кирпичей разного оттенка, его строгий архитектурный фасад нарушали только узкие окна, напоминающие бойницы в крепостной стене — неплохое нововведение для такого климата, как во Флориде.

Вы вступали в здание через бронзовые входные двери и поднимались в приемный холл третьего этажа, где от пола вздымался, слово перископ увеличенных размеров, окрашенный в оранжевый цвет подъемник для почты. Вы говорили одетой в полицейскую форму служащей, сидящей за столом, что вы хотите поговорить с детективом Моррисом Блумом, и она звонила ему с помощью недавно установленного оборудования «Центра связи» на ее столе, а затем говорила вам, чтобы вы проследовали по коридору в кабинет в дальнем конце. Там и был Блум, плотно сложенный мужчина лет сорока пяти, ростом выше ста восьмидесяти пяти и весом, после его недавней поездки на север, около ста килограммов.

В тот день, когда Блум впервые встретился с Мэттью, он, если ему не изменяет память, был одет так, как одевался почти всегда: в помятый синий костюм, неглаженную белую рубашку с синим галстуком. Но в целом складывалась картина портновской элегантности; именно так он выглядел после того, как спал в одежде накануне ночью. Возможно, в тот раз он весил на несколько килограммов больше, но лисье лицо его оставалось тем же, то же самое относилось и к его носу, по которому словно несколько раз приложили кирпичом, к его кустистым черным бровям и темно-карим глазам, которые придавали ему такой вид, словно он вот-вот заплачет, даже тогда, когда он не чувствовал себя особенно опечаленным, — дурная слабость для копа.

Но в утро этого вторника он и в самом деле чувствовал себя особенно печально, потому что он только что позвонил в больницу, и ему сказали, что состояние Мэттью Хоупа «стабильное, но критическое», а это черт знает что означало. Теперь он сидел и ждал человека по имени Эндрю Вард, поглядывая на часы, — тот должен объявиться здесь через пять минут — и припоминал самые первые слова, которые Мэттью сказал ему: «Я юрист, и я знаю свои права».

Блум знавал множество уличных бродяг, которые тоже знали свои права, поэтому он нисколько не размяк от того, что этот, особенно привередливо сознающий свои права, человек оказался юристом. Юрист он или нет, однако в ночь накануне их первой встречи Мэттью Хоуп спал с женщиной, которая впоследствии была забита до смерти.

— Что ж, мистер Хоуп, — сказал тогда Блум, — как я понимаю, технически вы находитесь здесь под стражей, и я обязан сообщить вам о ваших правах. Я являюсь полицейским офицером вот уже двадцать пять лет, и ни от чего иного у меня так не свербит задница, как от растолковывания этих самых прав. Но если я чему-либо и научился относительно допросов, так это что лучше перестраховаться, чем потом сожалеть. Поэтому, если вы не возражаете, я сейчас отбарабаню вам ваши права, и мы перейдем к делу.

— Пожалуйста, если от этого вам станет легче.

— Ни от чего, связанного с убийством, мне не становится легче, мистер Хоуп, но по крайней мере если мы с этого начнем, то все будет следовать в соответствии с требованиями от Верховного суда. Хорошо?

— Прекрасно.

Отвратный тип, подумал Блум. Однако в какой-то момент по ходу допроса его мнение изменилось. Переведя дух, он спросил:

— Так вы говорите, что она была жива, когда вы покинули ее, так?

— Еще как была жива!

— Я думаю, возможно, и была. Мистер Хоуп, — сказал он, — ту линию, которой вы придерживаетесь, Эрнст Хемингуэй называл детектором, встроенным в дерьмо. Вы знакомы с Эрнстом Хемингуэем? Писателем?

— Я знаком с ним.

— Вы понимаете, когда кто-то говорит правду, а кто-то лжет? Я думаю, вы говорите мне правду. Если я ошибаюсь, можете преследовать меня по суду, — сказал Блум.

Он не ошибался.

На его столе зазвонил телефон.

Он поднял трубку.

— Баллистик на шестой линии, — произнес женский голос.

— Спасибо, Лоис, — он нажал шестую кнопку и представился.

— Морри, это Эд Рейнес. Как дела?

— Прекрасно, Эд. Что ты раздобыл?

— Зависит от того, что тебе уже известно. Как я понимаю, твои люди уже на месте определили, что пули двадцать второго калибра. Это совершенно верно. Все три пули двадцать второго калибра «лонд райфл». Две из них сильно деформированы, одна чистенькая, как свист. Никаких использованных гильз, верно?

— Да.

— Это совпадает с тем, что мы тут получили.

Это означало, что Рейнес знал, что оружие не было пистолетом. Когда стреляет пистолет, он выбрасывает отстреленную гильзу от патрона. Обычно эти гильзы обнаруживают на месте, поскольку стрелявший не имеет времени подобрать их. Однако, когда стреляют из револьвера, пустые гильзы остаются в барабане. Блум знал, что ребята из отдела баллистики могут идентифицировать неизвестное оружие либо по пуле, либо по гильзе.

Точно так же, как врачи и юристы изобрели секретные языки, которые только они способны понимать, так и эксперты-баллистики изъясняются колдовским языком с кодовыми словами: витки и нарезы, поля нарезов и наклон, угол и казенник, дуло и нарезка, направление и оси, экстрактор и обрез.

Несмотря на это Блум знал, что у каждого пистолета одной и той же системы и калибра есть четыре постоянных фактора. Ребята из отдела баллистики измеряют расстояние и число нарезов на пуле, направление и градусы витков.

— Револьвер был «Ивер Джонсон Трейлсмен Снаб», — сказал Рейнес, — шестьдесят шестой модели. Выпускается под тридцать восьмой, тридцать второй, двадцать второй калибр и «лонд райфл» — в данном случае мы имеем дело именно с ним. Барабан вмещает восемь патронов, полностью из вороненой стали, ствол хромированный, разламывается сверху вниз. Этот «курносый» весит семьсот граммов, ствол имеет длину около семи сантиметров. Пока все. Дай нам знать, когда получишь что-нибудь, что надо испытать в стрельбе.

— Спасибо, Эд.

— На здоровье. — Рейнес повесил трубку.

Звонок раздался, как только Блум положил трубку на рычаг; он тут же поднял ее.

— Пришел мистер Вард, — сказала Лоис.

— Пусть заходит.

Она узнала о Мэттью в субботу утром, когда слушала по радио последние известия в машине по пути на занятия в свой класс аэробики. Хотя она и звонила в больницу, чтобы осведомиться о его состоянии, но до сегодняшнего дня не решилась пойти туда. Да и сегодня она не была уверена, что должна пойти.

Их скоропалительный брак завершился желчным разводом. Даже спустя два года, когда они снова встретились на вечеринке, они едва сумели поддержать светский разговор.

— Ты все еще злишься? — спросила она.

— Относительно чего?

— Из-за школы Джоанны.

Их соглашение о разъезде предоставляло ей право послать их дочь в любую школу по ее выбору. Она выбрала одну в Массачусетсе.

— Возможно, это и хорошо для нее, — ответил он, — уехать подальше от нас обоих.

— Это как раз то, на что я надеюсь.

На ней было огненно-красное платье, держащееся только на ее грудях, и больше ничего. Темные глаза на овальном лице, каштановые волосы, причесанные по новому стилю челкой, в ее ушах болтались серьги из черного жемчуга. Он подарил ей эти серьги на десятую годовщину их свадьбы. Через три года они развелись. Теперь, спустя два года после этого, они стояли на причале и вглядывались в уходящий берег. Полная луна бросала серебристую дорожку на воде. Откуда-то из-под палубы в ночь поднимался запах жасмина. На берегу играли на гитарах какие-то ребята. Совсем как в то лето на Лэйк Шор-драйв в Чикаго. За исключением того, что в тот вечер, когда они встретились много лет назад, это были мандолины и мимоза.

— Я знала, что ты будешь здесь сегодня вечером, — продолжала она. — Мюриел звонила и спросила, хорошо ли будет, если она пригласит тебя? Она тебе говорила, что я буду здесь?

— Нет.

— Ты бы пришел? Если бы знал об этом?

— Возможно, и нет. Но сейчас я рад, что пришел.

…Она едва не сказала женщине за регистрационным столом, что была его женой. Все эти последние годы она почему-то думала о себе, как о его жене.

— К мистеру Хоупу еще не пускают посетителей, — сказала женщина.

— Можете вы мне сказать, каково сейчас его состояние?

— Стабильно.

— Его лечащий врач сейчас в больнице?

— Сейчас проверю. — Женщина подняла телефонную трубку, нажала несколько кнопок, подождала и потом сказала: — Мэри, что, доктор Спинальдо на этаже? — Она выслушала, кивнула и потом добавила: — Здесь у меня бывшая жена мистера Хоупа, ей хотелось бы поговорить с ним. Да, со Спинальдо. Прямо здесь, у моего стола. Как ваше имя, мэм? — спросила она.

— Сюзан Хоуп.

— Сюзан Хоуп, — сказала женщина в телефонную трубку. — Могу я послать ее наверх? Нет, это бывшая. Спинальдо может поговорить с ней? Хорошо. Я посылаю ее прямо сейчас. — Она положила трубку на место. — Комната ожиданий на четвертом этаже.

— Благодарю вас.

Сюзан миновала одетого в униформу охранника и прошла к лифту, двери которого распахнулись и из него выбежала стайка сестер в хрустящей белой униформе.

…Вечер был «с черными бабочками»: все мужчины были в белых вечерних пиджаках, все женщины в длинных вечерних платьях. Ударник оркестра пошел на берег, чтобы разогнать ребят, игравших на гитарах, а потом вернулся и присоединился к пианисту и контрабасисту. Сейчас они играли «Это случилось в Монтерее». Стояла полная луна. Мексиканский залив внизу блестел, словно разбитое стекло.

— О чем ты думаешь? — спросила Сюзан.

— Что я потрясен, — улыбнулся Мэттью.

— Это плохо?

— Это хорошо. Ты выглядишь прекрасной сегодня вечером.

— И ты выглядишь красивым.

— Спасибо.

— Но, Мэттью, ты всегда великолепно выглядел в вечернем костюме.

— Уйдем отсюда, — внезапно предложил он.

…Двери лифта раскрылись. Сестра выкатила из него старика в инвалидной коляске, и Сюзан вышла за ней в коридор четвертого этажа. Она поискала указатели и нашла один, сообщающий, что отделение травматической усиленной терапии находится направо. Неожиданно она очень испугалась, что Мэттью или умирает, или уже мертв.

Первый человек, которого она увидела в приемной, была Патриция Демминг. Она стала размышлять, не уйти ли ей, но вместо этого подошла к ней и протянула руку.

— Привет, Патриция, как дела?

— Вы встретились, как и договаривались с мистером Хоупом? — спросил Блум.

— Да, — ответил Вард.

Это был высокий, мускулистый мужчина лет тридцати пяти, одетый в бежевый легкий тропический костюм, рубашку соломенного цвета и шоколадно-коричневый галстук, приколотый к рубашке простой золотой булавкой в форме узенького щита. Замысловатыми завитушками под старинный шрифт на булавке были выведены инициалы. Сам Эндрю Вард был цвета своего галстука.

Он уселся перед столом Блума, скрестив ноги; его манеры выражали полную готовность к сотрудничеству. На трех стенах комнаты, а также на полках, к ним прикрепленным, Варда окружали и впечатляли свидетельством отчаянной храбрости окантованные фотографии подразделений детективов, которыми Блум командовал на севере; наградная планшетка от шефа детективов графства Нассау, пара закатанных в пластик очерков на первых полосах из нью-йоркской «Дейли Ньюс» и «Ньюсдей» Лонг-Айленда. Их заголовки сообщали о смелом захвате двух грабителей банков в Лонг-Айленде молодым полицейским офицером по имени Моррис Л. Блум, а также боксерский приз, который Блум получил, когда служил на Флоте Соединенных Штатов. Еще там была куколка-сыщик, которую ему подарил его тринадцатилетний сын в День Отца несколько лет назад. На привязанной к шее игрушки табличке от руки было написано: «Самой лучшей ищейке в мире. С любовью, Марк».

Все это могло чрезвычайно напугать или разоружить «плохих парней», которых Блум допрашивал в этом кабинете, но Эндрю Вард не был одним из таких «плохих парней». Наоборот, он был уважаемым бизнесменом в Калузе, который «стоил» приблизительно шестьсот миллионов долларов. Нарядный и ладный в своем хорошо сшитом костюме, голосом, напоминающим слабый ритм Ямайки, он рассказал Блуму, что Мэттью позвонил ему в понедельник во второй половине дня, это было двадцать первого, и договорился, что придет в его офис рано утром на следующий день, двадцать второго.

Календарь Мэттью на столе Блума был открыт на страницах именно с этими датами. На пространстве для двадцать второго марта вначале было написано синими чернилами: «Эндрю Вард, 9.00», а ниже карандашом: «Джон Рафферти, 12.00». Еще ниже снова приписано карандашом: «Телефон». Что, черт возьми, означало «телефон»?

— Он пришел на встречу с вами в девять, верно?

— Минута в минуту, — сказал Вард.

— Где находится ваш офис, мистер Вард?

— В Ньютауне. Кенсингтон Серкл, 1217. В тамошнем торговом центре. Я построил этот центр, мистер Блум. Это один из самых процветающих торговых центров в Калузе. Там было пусто. Все это построено всего пять лет назад, а теперь не найти незанятого пространства. Кенсингтон в Ньютауне, напомню вам, не самое цветущее место во Флориде, но мой торговый центр заполнен самыми престижными магазинами. У меня там даже есть «Лорд энд Тэйлор», вам известен какой-нибудь другой «Лорд энд Тэйлор» в Калузе? «Лорд энд Тэйлор», «Викториа’с Сикрет», «Кофе Коннекшн», «Шарпер Имидж», «Лаура Эшли», «Барнес энд Нобил»; все, что вы надеетесь найти в торговых центрах Балм Бич, все это я имею в Ньютауне. Мне не нужно говорить вам, что в некоторых кварталах Ньютауна вы можете расстаться с жизнью, если выйдете вечером. Сами видите, что случилось с вашим мистером Хоупом. Кенсингтон притягивает людей со всей округи — белых, черных, цветных — они все приходят в мой центр. Там безопасно и никаких неприятностей. Вы можете припарковать там ваш «кадиллак», «линкольн», «БМВ», «мерседес», самые роскошные машины, какие только можете назвать, и когда вы покончите с покупками, вы найдете их там же, где оставили. Я сам вожу «ягуар», мистер Блум, и паркую его в гараже центра, когда иду на работу каждое утро, и он в безопасности там весь день. В моем центре нет никаких хулиганов, никаких подростков, которые ищут, что бы такое натворить. Кенсингтон — это не уличный перекресток. Это то место, куда люди приходят и занимаются делами в безопасности и приятном окружении. Я очень горжусь всем этим. Я должен построить такие заведения по всей Калузе… черт, по всей Флориде, вот так-то! Я владею половиной собственности на «Люси Серкл», я полагаю, вам известно это…

— Да, известно.

— Разумеется, это каждый замечает, украшение короны, так сказать. Но я больше всего горд тем, что совершил в Ньютауне. Там я создал заведение, где черные и белые могут делать покупки вместе, в согласии и с удобствами. Прежде, чем я построил там центр, какой белый человек в здравом уме мог отправиться в Ньютаун? А теперь они туда приходят целыми стадами. И черные приходят тоже, и не потому, что это близко, а потому, что это дает им что-то, чем они могут гордиться, прямо здесь, в Ньютауне, что-то, что заставляет их высоко держать головы и уважать себя.

Вард говорил правду в слегка цветистой манере. Кенсингтон действительно был одним из самых доходных торговых центров, которые открылись в Калузе за последние несколько лет. Он был безопасным, чистым и хорошо освещенным. Каждый его уголок был шикарным; и действительно, он привлекал посетителей со всей округи, в равной степени и белых, и черных. Но этот центр был расположен в добрых четырех километрах от того места, где Мэттью был застрелен ночью в прошлую пятницу, и было весьма сомнительно, чтобы кто-нибудь, кто шлялся в этих окрестностях, покупал что-нибудь в Кенсингтоне в эту самую ночь в пятницу.

— Почему он должен был встретиться с вами? — спросил Блум.

Тутс Кили уже говорила ему, что до этого Мэттью узнал, что Вард судился с владельцем земли, надеясь лишить права выкупа закладной по решению суда.

— Земля, — сказал Вард, — то, что они называют участком для зрелищ и ярмарок. Он был заинтересованной стороной. В «Сан энд Шор» сообщили ему, что я привлек владельца этой земли в суд. Они понимали, что он с первой минуты, как начнет этим заниматься, обнаружит, что это не будет актом великодушия с их стороны. Я сказал мистеру Хоупу, что в любом случае проблема не во мне. Проблема в Рафферти.

— Рафферти? — удивился Блум.

— Джон Рафферти. Единственный владелец участка в тридцать акров, до того, как он заложил землю мне. Мистер Хоуп, полагаю, понял, что не я был на пути любого перспективного использования этой земли. Это Рафферти держит дело в суде, потому что не хочет отдавать эту землю только для того, чтобы расквитаться с безнадежным долгом.

Мэттью сидел напротив Варда в его офисе на верхнем этаже Кенсингтон-центра; календарь на его столе показывал двадцать второе марта, в окно за его спиной вливался свет раннего утра, на крыше были высажены настоящие джунгли зеленых растений. Центр откроется только в десять часов. Вард находился здесь с восьми. Он сказал Мэттью, что это его ежедневная привычка.

— Я пытаюсь получить решение суда о лишении права выкупа закладной уже три месяца. Я дал под эту закладную два миллиона долларов, и я хочу, черт возьми, получить свои деньги назад. Плюс — интерес на дату этого решения, плюс — те деньги, что я потратил на судебные расходы. Закладная под двадцать пять простых годовых процентов это законный предел для делового займа от пятисот тысяч долларов и выше… Ладно, я полагаю, вы знаете, как действует закон.

— Да, я знаю.

— Конечно, вы знаете. Я занял деньги корпорации Рафферти, это самая высокая ставка допустимой выгоды. Сделал деловой заем, вы понимаете. Все, что выше двадцати пяти простых процентов, в этом штате считается ростовщичеством. Здесь очень сурово обходятся с ростовщичеством…

— Да, я знаю.

— Конечно, вы понимаете. Они не только засадят вас в тюрьму, вы потеряете все деньги, что одолжили. А это даже хуже, чем пойти в тюрьму, — сказал Вард и разразился хохотом.

Мэттью верил ему. Для Эндрю Варда потерять деньги всегда будет худшей судьбой, нежели очутиться в тюрьме.

— Первоначальный займ был на год, — продолжал Вард, — два миллиона баксов под двадцать пять простых процентов, и это было приличное вложение. Это пятьсот тысяч долларов интереса, что для года очень хорошие деньги. Когда Рафферти уклонился от уплаты, он уже был должен мне полмиллиона, а с тех пор прошло три месяца, и наросли еще другие сто двадцать пять тысяч. Так получается, если исходить из обусловленных двух и восьми сотых пункта в месяц.

— Вы юрист?

— Нет, слава Богу. — Вард снова разразился хохотом. — А почему вы так подумали?

— Вы применили слово «обусловленный», которое…

— Но ведь это слово есть и в английском языке тоже, не так ли? — Вард расхохотался еще громче, когда осознал, что только что уязвил специфический язык юристов.

— Полагаю, что так и есть, но вы не отыщете во всем свете юриста, который согласится употребить слово «согласились» вместо «обусловили».

— Я чувствую, что вы не из таких юристов.

Значит, по мнению Варда, Рафферти уже был должен ему два миллиона шестьсот двадцать пять тысяч долларов плюс судебные издержки за получение решения о лишении права выкупа закладной. День, который он ожидал, это был тот день, когда шериф, стоя на ступенях здания суда, в одиннадцать часов утра заявит именем графства Калузы о лишении права выкупа закладной и объявит о выставлении на публичные торги участка в тридцать акров. В этот момент Вард и предложит на аукционе два миллиона шестьсот пятьдесят тысяч долларов плюс то, что он уже потратил на эту чертову площадку. После чего он будет вознагражден этой землей и получит по почте через неделю акт, а затем он передаст землю брокеру для продажи. Если брокер получит запрашиваемую цену, Вард все свое получит в один день. Если он получит меньше, чем уже вложил, он снова выступит против Рафферти: на этот раз за решением о недостаточности. Вард может и не быть юристом, но, определенно, чертовски хорошо знал средства защиты своих прав по закону.

— Как я понимаю, — сказал он Мэттью, — ваш клиент хочет купить эту землю. Я приму его тут же. Заплатите мне то, что я уже выложил, пусть Рафферти имеет то, что останется, это будет чудесно, Но пока я не получил это проклятое решение, и мои руки связаны. Это Рафферти, который…

— Я понимаю. Но я подумал, что если пойду к нему и расскажу, что вы готовы отставить тяжбу и уладить…

— Вы не поняли. Рафферти не хочет, чтобы земля была продана прямо сейчас. Он хочет придержать ее до второго пришествия, выждать, когда она поднимется в цене, потому что рано или поздно во Флориде все поднимется в цене.

— Ну, не все…

— Почти все, — настаивал Вард. — Суть в том… Ладно, не будем об этом. На самом деле, скорее я владею этой землей, чем он, все дело лишь в том, чтобы получить в суде это решение. Я учел эту закладную в ту же минуту, когда дал заем. За мной в этом больше никого нет. Я единственный кредитор Рафферти. Но я не могу заполучить эту землю, или что-нибудь еще, чем он владеет, хотя он персонально гарантировал заем. Я могу забыть о том доме в пять миллионов долларов, которым он владеет в Виспере, но у него есть собственность по всей Флориде, а я не могу дотянуться ни до чего из нее, пока не выиграю дело в суде. Забавно, каким образом его юристы волынят это дело. Извините меня, но я ненавижу юристов, в самом деле ненавижу. Подумайте только, они хотят сберечь своему клиенту все эти судебные издержки… это ведь ему тоже стоит денег, я прав? Отдайте мне мое, и дело с концом! Так нет, Рафферти собирается сражаться до тех пор, пока мы оба не состаримся.

— А если я скажу ему, что вы согласны на два с половиной миллиона, это сохранит ему…

— Вы все еще не понимаете, — Вард покачал головой. — Этот сукин сын потому так ведет себя, что… ладно, не будем об этом.

— Что вы хотели сказать?

— Ведь я черный, не так ли? Вот что я хотел сказать. И я добился больших успехов, чем он. Кто поднял Кенсингтон? Рафферти? Ах, конечно. Рафферти вложил деньги в Торговый центр в деловой части города. И потерял свою рубаху вместе со всеми. Он не хочет, чтобы успешно действующий черный человек завладел его землей, вот в чем дело. Мои черные деньги достаточно хороши для него, когда он в них нуждается; но он не хочет, чтобы я наложил свои черные руки на ту землю, которой он все еще владеет. Он будет так действовать, пока суд не примет решение. Вот так обстоит дело, мистер Хоуп. Если ваш клиент хочет эту землю, ему надо иметь дело с Рафферти. Сейчас он единственный, кто имеет право продать ее. А он не захочет этого, могу вам это пообещать. Принять предлагаемые вами три миллиона, а затем передать мне большую часть их? Никогда. Он будет сражаться целую вечность. Пойдите, поговорите с ним, сами убедитесь.

— Вы говорите мне, что это личное дело…

— Вы даже не представляете, насколько личное…

— Вы говорите, что всему помехой предрассудки этого человека…

— О, он даже не понимает, что он фанатик. Если вы его спросите, то он вам скажет, что я его лучший друг. Черт побери, но мы вместе ходили в среднюю школу. Я знаю его Бог знает сколько лет.

— Но вы говорите, что он вам не друг.

— Я говорю, что он ненавидит меня.

— Тогда почему он обратился к вам за деньгами?

— Ему больше некуда обращаться. Он зашел в тупик. Понимаете, я и раньше одалживал ему деньги — и он, как бы то ни было, всегда возвращал. На этот раз он увяз слишком глубоко. Он продолжает вливать деньги в свой теннисный клуб, это как бездонная бочка, и он не в состоянии как-то спасти их. В этом вся загвоздка, вот почему он сражается со мной в суде. Он понимает, что не выполнит своих обязательств, он понимает, что я наверняка добьюсь этого проклятого решения о лишении права выкупа закладной, он понимает все это; но его мучает то, что я сижу здесь, в этом великолепном кабинете на верхнем этаже самого преуспевающего торгового центра в городе. Вот что гложет его внутри, словно ядовитая змея, и вот почему, черт побери, он никогда не примет предложения вашего клиента.

— Однако я в любом случае обязан сделать это предложение.

— Валяйте. Но это не принесет вам ничего хорошего.

— Потому что вы чувствуете, что это личное дело.

— Да.

— Но это не был личный заем.

— Нет-нет, заем сделала моя компания. «Лоусон-Вард Инвестментс».

— Кто такой Лоусон?

— Моя жена. Это ее девичья фамилия. Она также мой партнер.

— В таком случае Рафферти должен деньги вам обоим.

— И не думайте, что это его тоже не гложет.

— Что вы имеете в виду?

— Это его гложет, и все! Его все гложет.

— И достаточно, чтобы отклонить предложение, которое уладит его долг…

— Ему все равно.

— …позволит ему сорваться с крючка…

— Все равно.

— …и освободит его от дальнейших судебных расходов.

— Этот человек не думает обо всем этом.

— Вы действительно думаете, что он готов перерезать себе горло, лишь бы только?..

— Сначала мое горло, — пояснил Вард.

Патриция недоумевала, почему милейший доктор Спинальдо большую часть разговора обращался к Сюзан Хоуп, а не делил свое внимание между ними поровну. Или этот добрейший доктор верил, что Мэттью и Сюзан все еще женаты? Неужто он верил, что святые брачные узы вечны и нерушимы, и став однажды мужем и женой, они остаются мужем и женой навсегда? Да, его манера была несомненна: он обращался с Сюзан, как с женой, игнорируя Патрицию, как…

— …в его состоянии нет заметных изменений, — говорил он Сюзан, все его тело было развернуто к ней, а спиной к Патриции. — Его жизненные показания по-прежнему устойчивы, его реакция на все используемые стимуляторы остается неизменной. Вы должны понять, миссис Хоуп, что мы имеем здесь дело с альтернативным состоянием сознания, когда состояние выживания и состояние комы находятся на противоположных концах поведенческого континуума. Ваш муж еще не выжил, но и не находится в коме. Другие две точки этого континуума это летаргия и ступор. Мы используем термин «ступор», чтобы определить состояние пациента, когда он может быть пробужден только сильными и частыми стимуляторами. Я бы предположил, что состояние вашего мужа находится больше в континууме, чем в ступоре. Полукома — это в высшей степени ненаучный термин, и я испытываю отвращение к нему. Тем не менее это наилучшее описание его состояния.

— Благодарю вас, доктор, — сказала Сюзан и уже на выходе из комнаты добавила: — Было очень приятно встретить вас, Патриция.

Патриции захотелось придушить ее.

— Мистера Рафферти, пожалуйста, — прорычал Блум в телефон.

— Это Рафферти.

— Детектив Моррис Блум, Калуза, департамент полиции, — представился он.

— Да?

— Мистер Рафферти, мы расследуем дело о стрельбе, которая имела место в ночь на прошлую пятницу.

— В Мэттью Хоупа.

— Вы знакомы с этим случаем, сэр?

— Это все было по телевидению. А вообще я уже думал, когда вы обратились ко мне.

— Почему, мистер Рафферти?

— Я просто рассудил, что вы будете проверять всех, с кем он имел дело в последнее время.

— Правильно, сэр, мы так и делаем.

— И я также полагаю, что вам известно, что он приходил встретиться со мной во второй половине дня в прошлый вторник.

— Именно это и помечено в его календаре встреч, сэр.

— Все верно.

— Мистер Рафферти, я полагаю, если бы вы могли как-нибудь сегодня…

— Конечно, я этого ожидал.

— Какое время для вас удобно, сэр?

— Что, если прямо сейчас?

— Прекрасно, сейчас я жду междугородный…

— Я буду здесь все утро, — сказал Рафферти. — Когда, по вашему предположению, вы освободитесь?

— Можем мы договориться на одиннадцать?

— Прекрасно, буду вас ждать. Вы знаете, где я нахожусь?

— Да, я знаю, где вы находитесь.

Уоррен и Тутс совершали долгую прогулку. Это было любимое времяпрепровождение в Калузе, особенно в дождливые дни, когда нельзя пойти на пляж и у вас есть выбор только между кино и магазинами. В утро этого особенного вторника дождя не было. Наоборот, был приятный солнечный день для прогулки вокруг «Люси Серкл». Уоррен не любил встреч в своем офисе, потому что его кабинетик был размером с коробку для обуви, и это вызывало у людей чувство клаустрофобии. Первое, что он сделал в это утро, позвонил из кабинета в больницу, потом позвонил Блуму и, наконец, позвонил Тутс и попросил ее встретиться на Серкл, чтобы выпить вместе кофе. Теперь они прогуливались по кругу. Тутс в желтых хлопчатобумажных брюках, в сандалиях и в оранжевой рубашке. Уоррен в серых легких тропических брюках, синих теннисных туфлях и темно-синей рубашке с короткими рукавами. У обоих были надеты солнечные очки. Никто из них не разглядывал витрины магазинов. То, что они пытались сделать, это вылезти из того положения, в каком они уже пребывали, а затем рассчитать, что делать дальше.

То, что они сейчас делали, было повторением того, что делал Мэттью на прошлой неделе. Идя по его следам, они надеялись узнать то, что узнал он. Если они поймут это, то, может быть, сумеют вычислить того, кто стрелял в него. Но Мэттью занимался двумя разными делами: покупкой земли здесь и сейчас, и подозрительным самоубийством три года назад.

Мария Торренс без всяких колебаний заявила, что некто по имени Дэви Шид — Король всех зверей — убил ее мать. Если это было правдой, то прикосновение к делу, которое полиция Миссури закрыла три года назад как самоубийство, могло представлять для Мэттью очевидную опасность. С другой стороны, приобретение участка для зрелищ и ярмарок штата само по себе могло обернуться многими сложностями.

Утром по телефону Блум перечислил все высказывания, которые Вард сделал при его встрече с Мэттью на прошлой неделе. Теперь было ясно, что Мэттью обнаружил нагноившуюся рану, которую намеревался вскрыть. Пометка на его расписании встреч несомненно была сделана после его встречи с Бардом. Они встретились утром в прошлый вторник. Его договоренность с Рафферти была помечена на полдень в этот же день.

— Мне хочется знать, — спросил Уоррен, — что, черт побери, происходит между этими двумя людьми? Человек ненавидит другого, но просит у него два миллиона долларов?

— И получает их, не забудь.

— А затем отказывается их вернуть. Как это понимать?

— И почему Вард одолжил их ему?

— Двадцать пять процентов интереса, вот почему.

— Предел перед тем, чтобы это оказалось ростовщичеством.

— Чертовски хороший доход на каждый доллар.

— Но ты бы стал одалживать деньги человеку, который ненавидит тебя?

— Вард говорит, это потому, что он черный.

— Если ты ненавидишь черного человека, то не иди к нему за деньгами, — сказала Тутс, пожав плечами.

— Но он сделал это.

— И он получил эти деньги.

— Хотел бы знать, что отсюда следует, — сказал Уоррен.

— Хотела бы знать, что получит Блум из Миссури.

— А как по-твоему, что он получит? Он получит «Дело закрыто, не беспокойте нас».

— Может быть, и нет.

— Давай снова пройдемся по кругу, — предложил Уоррен. — Поищем, может быть, кто-нибудь помнит, что произошло в Раттерфорде?

— Это было три года назад, Уоррен.

— Если бы кто-то вышиб свои мозги в трейлере по соседству со мной, я бы вспомнил об этом через три года, а ты бы — нет?

— Нет, если бы я была тем, кто застрелил ее, — сказала Тутс.

— Прямо в лоб, — уточнил Уоррен.

Оплаченный обратный звонок из Раттерфорда последовал в это утро в десять часов семь минут. Звонивший попросил к телефону детектива Морриса Блума, а потом назвал себя доктором Абелем Вурхисом, одним из тех врачей, кто готовил отчет Офиса медэкспертизы по Уилле Торренс три года назад. Вурхис сообщил, что в то время у него были некоторые сомнения о заключении медицинской экспертизы, которое сделал Офис, но мнение большинства…

— Большинства? — удивился Блум. — А сколько человек были привлечены к вскрытию?

— Э-э… Извините, но это не мистер Хоуп вывел вас на меня?

— Нет. А что вы имеете в виду? Вы говорите о Мэттью Хоупе?

— Да. Потому что он звонил сюда на прошлой неделе, понимаете, и задал, по существу, этот же вопрос. Я подумал…

— Вы говорили с мистером Хоупом на прошлой неделе?

— Да, в прошлый вторник.

— Что он хотел?

— Ну, он сказал мне, что завещание миссис Торренс связано с определенными переговорами о недвижимости…

— Понимаю.

— Да, и он хотел знать подробности о ее самоубийстве три года назад. Очевидно, какой-то пункт в завещании… впрочем, это неважно. Мы получаем подобные запросы каждый год, в годовщину ее смерти, газеты и телевизионные репортеры копаются в прошлом, мы к этому здесь, в Раттерфорде, привыкли. Это центр графства, вы понимаете…

— Я этого не знал.

— Да, это означает, что у нас вполне достаточный штат и мы в состоянии управиться с этими запросами. Мистер Хоуп хотел знать, были ли мы озабочены отсутствием предсмертной записки…

— И что в этой связи?

— Я сказал ему то, что говорил каждому, кто спрашивал меня об этом. А таких вопрошающих масса, поверьте мне. Я сказал ему — да, я был озадачен отсутствием записки. Но, опять же, не все самоубийцы оставляют записки; я уверен, что вы это знаете.

— Это верно, но…

— И не все самоубийцы-правши стреляют себе в правый висок. Я уверен, что среди них масса таких, кто стреляет себе прямо в лоб, как это сделала Уилла Торренс. Вы расследовали многие самоубийства, мистер Блум?

— Для меня достаточно.

— Тогда задумайтесь вот над чем: если кто-то намеревается покончить с собой, держит револьвер в своей правой руке — а револьвер был именно там, когда дочь нашла тело в пять тридцать пять утра, — и если этот кто-то, лежа на спине, рассуждает о том, что собирается совершить, и, наконец, окончательно и бесповоротно идет на это, то почему бы вам не поинтересоваться, почему выбрана такая неудобная поза?

— А что это была за поза, доктор Вурхис?

— Она лежала на правом боку.

— Правда?

— Как она должна была выгнуть свою кисть и принять столь неуклюжую позицию, чтобы выстрелить себе в лоб? Почему она просто не повернула голову и не выстрелила в правый висок? Она даже не повернулась всем телом, чтобы лечь на спину, чтобы было легче совершить акт самоубийства и, между прочим, больше соответствовать статистике самоубийств из револьвера для правшей: револьвер в правой руке, ранение в области правого виска. Вы улавливаете нить моих рассуждений?

— Да, вполне. Продолжайте, доктор. Я вас внимательно слушаю.

— Просто я рассуждал, почему она предпочла выгнуть свою руку в локте, вывернуть кисть под углом почти в девяносто градусов и пустить себе пулю в лоб из такой странной позы? Вы не находите, что это странно?

— Да, нахожу.

— Будильник меня тоже заботит.

— Будильник?

— Понимаете, она поставила будильник. Понимаете, при всем моем опыте, я простой сельский врач, мистер Блум, но, по-моему, некто, решившийся покончить самоубийством, обычно не решает совершить это в такое-то время следующего утра. Черт побери! Я принимаю решение убить себя завтра в пять пятнадцать, ставлю будильник на это время, встаю рано и стреляю себе в лоб, лежа на боку! Нет, мистер Блум, самоубийство обычно бывает результатом месяцев отчаяния, но окончательное решение приходит внезапно, после мрачного и долгого периода неопределенности и проволочек.

— Мой опыт таков же, доктор.

— Да. Но тем не менее будильник был установлен. Ее дочь поставила свой собственный будильник на четыре тридцать, и она засвидетельствовала на допросе, что ее мать все еще спала, когда она покинула трейлер в пять. А всего через десять минут после этого миссис Торренс уже достаточно бодрствовала для того, чтобы вывернуть свою руку в неудобную позицию, чтобы лежа на боку выстрелить себе в лоб. За пять минут до того, как зазвонил ее будильник. Для меня это не выглядит самоубийством, детектив Блум.

— Но медицинская экспертиза определила это как самоубийство.

— Мы втроем обследовали тело, мистер Блум. Мои коллеги пришли к заключению, что это самоубийство. Я написал свое особое мнение, но превалировало большинство.

— Что было сказано в вашем отчете?

— В нем говорилось, что я рассматриваю убийство как определенную возможность. Я рекомендовал дальнейшее полицейское расследование.

— А полиция когда-нибудь…

— Нет, было дознание коронера, а затем дело закрыли. На прошлой неделе я рассказал все это мистеру Хоупу. Вам следовало бы расспросить его. Это сэкономило бы деньги на междугородный разговор.

Новость о покушении на Мэттью была передана по радио вскоре после того, как это произошло ночью в прошлую пятницу. По телевидению сообщили о том, как это было, в субботу утром, а субботние газеты дали это под крупными заголовками в утренних и вечерних выпусках. Но потом шумиха затихла, и до следующих выходных об этом нигде ничего не появлялось до нынешнего утра, когда в «Трибюн» на первой полосе появилась статья под заголовком: «Юрист в коме»; написал ее редакционный репортер, который воображал, что он Джимми Бреслин или Пит Хэмилл.

Калуза не была захудалой, маленькой рыбачьей деревушкой, это был оживленный город с пятьюдесятью тысячами постоянных жителей, и не каждый в нем мог знать Мэттью Хоупа. Но эта заметка явно затронула какую-то чувствительную струнку многих; а потому сразу на больничном коммутаторе стали зажигаться лампочки звонков незнакомых людей, которые интересовались здоровьем юриста.

— Как его состояние? — спрашивали звонившие.

— Стабильное, но критическое.

— О, я очень сожалею, — сочувствовали они.

Никто из них не знал Мэттью, как жильца соседнего дома, но все они говорили что-нибудь хорошее.

Джону Рафферти было около сорока лет, должно быть, он был на два-три года старше Эндрю Варда. Это был дородный мужчина с каймой седеющих каштаново-рыжих волос вокруг лысины, его веснушчатое лицо свидетельствовало, что когда-то он был весь рыжий. Одет он был в свитер лимонного цвета поверх белой с раскрытым воротом рубашки и темно-зеленые свободные брюки. Белые легкие мокасины, без носков.

Они находились в гостиной его роскошного дома на Виспер-Ки. На огромном кофейном столике со стеклянной столешницей перед софой, накрытой белым вязаным покрывалом, были разложены синьки. Вращающаяся стеклянная дверь выходила на просторную лужайку с огромным плавательным бассейном, вдали виднелись воды Залива Калузы. Вард сказал, что этот дом стоит пять миллионов. Блум поверил в это.

— Вы с Эндрю тоже встречались? — спросил Рафферти.

— Эндрю?

— Вардом.

— А-а… Действительно, он приходил поговорить со мной.

— По его собственной воле?

— У него были дела поблизости, и он согласился зайти.

— Мило с его стороны, — сухо сказал Рафферти. — Я думал, что вы звонили ему. Ваш мистер Хоуп пришел сюда сразу после визита к нему, я надеялся, что вы последуете этому примеру. Ужасно, что такое произошло, не так ли?

— Да.

— Теперь всякие помешанные начнут вопить об усилении контроля за оружием. Они не понимают, что этот контроль не выбьет оружие из рук преступников, он выбьет оружие из рук людей, подобных Мэттью Хоупу.

Блум ничего не ответил. Он размышлял, владеет ли Джон Рафферти оружием.

Более конкретно, он размышлял, владеет ли Джон Рафферти револьвером «Ивер Джонсон Трэйлмен Снаб», двадцать второго калибра, шестьдесят шестой модели.

— О чем вы говорили, — спросил он, — когда мистер Хоуп был здесь на прошлой неделе?

— Его клиент хочет купить землю, которой я владею. Он пришел сюда с предложением.

— Вы его приняли?

— Нет, сэр, не принял.

— Это было разумное предложение?

— Это всего лишь любопытство, мистер Блум? Я чертовски хорошо знаю, что не должен отвечать на вопросы подобного рода.

— Вы не обязаны отвечать на вопросы любого рода, мистер Рафферти. Это всего лишь дружеский визит.

— …который не означает, что я должен раскрывать какие-либо из моих личных деловых сделок.

— Конечно, не должны, — Блум любезно улыбнулся. — Но я уже знаю, что за эту собственность вам было предложено три миллиона долларов.

Рафферти прищурился.

— Я также знаю, что вы вовлечены в судебный процесс из-за безнадежного долга, — продолжил Блум.

— Ну, это решать судье.

— Нет, безнадежный долг — это факт. Дело судьи — вынести вердикт о запрещении выкупа закладной против вас. Если он это сделает, он в ту же минуту подхватит предложение Мэттью Хоупа.

— Но пока что он не имеет этого решения.

— «Пока что» — это верно, — сказал Блум. — И как мистер Хоуп отреагировал на ваш отказ?

— Он юрист. Работа юриста убедить вас, что его клиент прав. Хоуп пытался убедить меня, что три миллиона это хорошее предложение. Как будто я не знаю, сколько стоит эта земля.

— Это верно. Вы уже отвергли предложение в четыре миллиона, не так ли?

— Правильно. — Рафферти снова прищурился. — А как вы об этом узнали?

— Вы говорили мистеру Хоупу, что отказались от четырех миллионов?

— Он уже знал об этом. Вы с ним говорили об этом? Или это Эндрю сказал вам, что я отказался от четырех?

— Он мог упомянуть об этом мельком, — подстраховался Блум.

— В любом случае, черт побери, это его не касается. Эндрю хочет, чтобы я продал эту землю и вернул ему его деньги. Я полагаю, вы знаете, что сумма, которую он одолжил мне, исчисляется двумя миллионами…

— Да.

— Он хочет ее вернуть, плюс интерес, а теперь еще и судебные издержки, потому что он передал дело в суд, вместо того, чтобы просто подождать немного. Он знает, что раньше или позже он получит свои деньги обратно. Так какого черта он тревожится?

— Я понял, что он предпочитает получить их раньше.

— Да ладно, черт бы его побрал! Посмотрим, что судья скажет по этому поводу. Я не продам эту землю никому, кем бы он ни был…

— А он не говорил?

— Нет. Большой секрет. Законники! — Рафферти закатил глаза. — Через два, три года эта земля будет стоить десять, двенадцать миллионов долларов. Почему я должен продать ее сейчас? Только для того, что удовлетворить их?

— Кого вы имеете в виду, мистер Рафферти?

— Моих кредиторов — Эндрю и Джинни. Они вполне могут подождать, у них и так достаточно денег.

— Кто такая Джинни?

— Его жена. Несколько лет назад никто из них не имел и ночного горшка, чтобы писать в него. А теперь, когда они заимели немного денег, они начинают швырять их на ветер. Я вожу всего лишь чертов «понтиак», а они оба разъезжают на «джагах». Белый у нее и черный у него. Разве я не прав? Ее девичья фамилия Лоусон. Джинни Лоусон. Я знал ее, когда она еще училась в средней школе. Я дал ей работу в офисе на неполный день, когда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Она работала на меня целое лето. Это я отговаривал ее бежать вместе с цирком.

Неожиданно Блум весь обратился в слух.

— Когда это было? — спросил он.

— Я говорил вам, когда она еще училась в средней школе. Я был единственным, кто называл Эндрю правильное время дня. Флорида это Юг, вы знаете; и не имеет значения, сколько тут у нас пляжей и пальмовых деревьев. Не упоминайте о гражданских правах, здесь негр все еще негр. Я был единственным, кто дружил с Эндрю. И он отплатил мне тем, что оторвал ее от меня. Никто больше не имел с ней дел. Это было пять или шесть лет назад. И это здесь белая девушка встречается с черным мужчиной?! На Юге? И который на пятнадцать, двадцать лет старше, чем она? Он тогда работал в бригаде на жилищном строительстве, которое вела моя компания. Вот как они встретились! Теперь эти называют себя афро-американцами, совсем свихнули свои мозги. Вы бы видели ее! Она и сейчас блондинка, но я думаю, что теперь уже в партнерстве с «Ревлоном».

Пять лет назад, размышлял Блум, Марии Торренс должно было быть семнадцать, примерно тот же возраст, что у молодой Джинни Лоусон.

— И вы говорите, что она хотела сбежать с цирком? — спросил он.

— Ага. Бредовая идея. Что ж, она сбрендила вдвойне, разве я не прав? Встречаясь с Эндрю?

— А что было раньше? Встреча с Эндрю или желание бежать с цирком?

— Эндрю. Все ребята в Калузе готовы были с позором выгнать их из города: вымазать обоих смолой, вывалять в перьях и изгнать из города. Она позвонила мне однажды и сказала, что хочет убежать вместе с цирком. Она сказала, что может стать «девушкой со слоном», прыгать через обруч на спине у слона. Я спросил ее, откуда она взяла эту бредовую идею, и она объяснила, что переговорила с владельцем. Тот сказал, что у нее хорошие ноги, и при должной практике он сможет сделать из нее хорошую «девушку со слоном».

— Что это был за цирк?

— Ринглинга, я полагаю. А что?

— Вы уверены?

— Может быть, и какой-то другой. Кто это помнит? Все было так давно!

— Вы говорили, пять или шесть лет…

— Да, по крайней мере.

— Вы не можете припомнить, когда именно?

— Сейчас мне тридцать семь, так что это должно было… Эндрю моложе меня, это еще одна причина, почему я так злюсь, то, что она встречалась не просто с ниггером, а с парнем, который моложе меня! Ему в то время было лет двадцать восемь — двадцать девять. Ей было семнадцать. Значит, когда это было? Мне было тридцать два, выходит, это было пять лет назад. Так случилось, что Эндрю и Джинни оба покинули город… Да, Эндрю должен был сделать это, они бы убили его.

— Куда они направились?

— Он — в Южную Америку, а она уехала с цирком через несколько месяцев.

— Но… они женаты сейчас?

— Да, они поженились, это верно. Джинни вернулась обратно в город, когда закончился сезон. Ей надоело выгребать слоновий навоз. Эндрю вернулся два года спустя. С состоянием. Всем говорил, что он вернулся, чтобы заявить права на свою маленькую невесту. Но было одно затруднение: она уже была замужем.

— А за кого она вышла замуж?

— За меня.

Он знал, что не был мертв, потому что продолжал помнить разные вещи. А вы не можете ничего помнить, если вы мертвы, не так ли? Он так не думал. В темноте плавали обрывки разговоров; шепот, секреты, разные слова, которые они говорили, слова, которые он складывал вместе кусочек за кусочком; желтая вспышка, потом другая, потом еще, и он падает, все помня.

Цирковая площадка.

Кипя энергией в этот вторник, Стедман с видом владельца средневекового поместья вел по арене Мэттью. Участники выступления приветствовали его и прерывали свои репетиции, чтобы поболтать. Здесь все еще ощущался дух постоянной готовности. Они должны были открыться только после второго апреля, а это означало, что все артисты имели еще две недели на совершенствование своего мастерства. Девушки, катающиеся внутри колеса, слишком часто падали со своих вращающихся аппаратов, жонглеры слишком часто роняли свои незажженные факелы, а под большим тентом, где Стедман, попыхивая сигарой, уселся рядом с Мэттью, — десять акробатов вновь и вновь повторяли свой номер. Это была группа, известная под названием «Той Чен Акробатик Трупп».

Открытие их номера было эффективным и впечатляющим атлетическим зрелищем. Самая молоденькая из Ченов, крохотная китаянка, репетировавшая в тугих трико, вырывалась сквозь пару подвешенных красных шелковых занавесей, ударялась об арену, на бегу совершала серию сальто-мортале, которые переносили ее к противоположной стороне арены. Когда она снова приземлялась на ноги, широко раскинув кверху руки, через раздвинутые занавеси выпрыгивала вторая из Ченов. Эта была на несколько сантиметров повыше своей младшей сестры. Она отталкивалась от земли и совершала такую же серию сальто-мортале, затем следовали все новые Чены, и каждый был чуть выше предыдущего. Каждый член семьи возрастал в размере, пока, наконец, не появлялись три старших брата Чена, а вслед за ними вылетал Папа Чен, самый высокий в труппе, тоже исполнял сальто, а потом они все выстраивались в линию: самый крохотный Чен спереди, самый высокий Чен сзади.

Трюк заключался в том, объяснил Стедман, чтобы сохранить иллюзию того, что сквозь занавеси все время вылетал один и тот же артист, но каждый раз при этом немного увеличиваясь в размерах.

Мэттью неожиданно понял, почему он не любил цирки.

Он не любил их, потому что они были скучные.

Он наблюдал, как семья Ченов повторяет порядок своего выхода Бог знает какое число раз, все снова и снова, пока ему не стало казаться, что уже не десять, а десять тысяч китайцев все возрастающего размера вылетают и вылетают между этими раздвинутыми красными занавесями. Наконец Папа Чен щелкнул пальцами и хлопнул в ладоши, чтобы дать команду следующему выходу, и все остальные Чены снова скрылись за таинственными шелковыми занавесями, приготовившись снова повторить свой номер.

На этот раз появился и оркестр. Загудела барабанная дробь, а затем взревели медные трубы, когда первая из этих Ченов, эта крохотная то ли трех, то ли четырех, то ли пятилетняя куколка вылетела из-за занавеса с высоко поднятыми в приветствии руками и тут же совершила первое из своих сальто. Она совершила целый каскад их — второй, третий, четвертый, пятый раз под барабанную дробь и, наконец, — бац! — приземлилась на ноги под взвизг труб, и тут же следующая Чен, чуть повыше, вылетела с улыбкой из-за занавесей. Вдруг Мэттью почувствовал, что он уже сам способен проделать это.

Он вспомнил старый анекдот о том, как приезжий в Нью-Йорке остановил прохожего на улице и спросил:

— Как я могу дойти до Карнеги-Холл?

— Практикуйтесь, — ответил прохожий.

Тут все дело в практике, понял Мэттью. Практика и репетиции делают все это заведомо скучным. Если вы видели одно цирковое представление, подумал он, вы видели их все. Вы знаете, каким будет большой номер на открытии, затем будет номер с животными, забавы клоунов, потом снова животные — собаки, лошади, тюлени, слоны или носороги, затем все эти прыгуны, артисты на роликовых коньках, воздушные полеты, акробаты, всякие жонглеры; все рассчитано на то, чтобы ошеломить вас номерами отчаянной смелости и риска, а вы тем временем засыпаете от всего этого ошеломляющего однообразия.

Практика, практика, практика.

Мэттью хотел разузнать о семнадцатилетней сбежавшей девушке по имени Джинни Лоусон. Был ли Стедман тем «владельцем», который сказал ей, что «при должной практике он сможет сделать из нее хорошую девушку со слоном»? И знает ли он, что сейчас она замужем за человеком по имени Эндрю Вард, который добивается решения о лишении права выкупа закладной на ту самую землю, которую Стедман пытается купить?

Стедман выглядел изумленным.

Он вынул сигару изо рта и держал ее в руке недалеко от своего рта; он был очень похож на неумелого актера, пытавшегося изобразить удивление.

— Кто? — спросил он.

— Джинни Лоусон, — ответил Мэттью. — Джинни Вард. Жена Эндрю Варда.

— Как я уже сказал вам раньше, я не знаю, кто владеет площадкой для зрелищ и ярмарок. Моя информация сводилась к тому, что «Сан энд Шор»…

— Да.

— А теперь вы говорите, что некто по имени Эндрю Вард?..

— Нет, он не владеет этой землей. Он добивается решения суда о запрете права выкупа закладной на нее.

— И вы говорите, что он женат на женщине, которая когда-то была «девушкой со слоном» у «Стедман энд Роджер»?

— Возможно.

— Как давно? — спросил Стедман и снова стал попыхивать сигарой. Она погасла. Он достал пачечку спичек из кармана и прикурил сигару. В воздух поднялись клубы дыма. На арене снова и снова прыгали Чены.

— Она должна была присоединиться к вам пять лет назад, — пояснил Мэттью, — на…

— И вы думаете, что я помню?

— …на один-единственный сезон. Она говорила, что владелец сказал ей, что сможет сделать из нее хорошую «девушку со слоном».

— Людей для номера со слонами нанимает ведущий этого аттракциона, а не владелец цирка.

— А у вас был тогда номер со слонами?

— У нас всегда был номер со слонами. Поверьте, я рассказал вам…

— Да.

— …что номера со слонами и большими кошачьими собирают нам сорок процентов аудитории.

— А вы не помните, чей номер со слонами был тогда у вас?

— Пять лет назад, — задумчиво произнес Стедман, — мне кажется, это мог быть Руди Кронер. Лучший дрессировщик слонов в нашем деле. Его сын сейчас в шоу Бьюти-Коул. Ганс Кронер, он почти так же хорош, как и его отец.

— А где сейчас отец?

— Умер.

— А вы не припомните, нанимал ли он девушку по имени Джинни Лоусон?

— Руди питал слабость к молодым девушкам, — сказал Стедман, — одевал их почти в ничего, украшал ими своих животных. Голубые костюмы, он… Подождите минутку, подождите… Это не она ли имела неприятности с черным мужчиной?

— Я не уверен, что это следует называть неприятностями, но…

— Она должна была удрать из города, пока с нее заживо не спустили шкуру! Это она?

— Да.

— О, я помню ее. Точно. Джинни Лоусон, верно. Дикая маленькая штучка. Пришла в марте, как раз в конце сезона. Уилла пыталась взять ее под свое крыло… Ну, вы понимаете, она по-матерински покровительствовала каждой молодой девушке в труппе…

Сейчас, когда Стедман выпускал густые клубы дыма в воздух, а Чены беспрерывно снова и снова повторяли свои трюки, труба, барабаны, туба и тромбон отмечали каждое усложненное движение, которое они совершали. Стедман выискивал в памяти то, что происходило пять лет назад, а Мэттью пытался зримо представить ту женщину, которой была Уилла Торренс, по-матерински опекающая этих молодых девушек. Знаменитая маленькая цирковая девушка, предлагавшая утешение, покровительство и заботу девочкам, которые были младше ее: пятнадцати- и шестнадцатилетним, некоторые из них были еще моложе. Иногда вы видели… двенадцати- или тринадцатилетних, карабкающихся вверх и вниз по канату, одетых в такие костюмы, которые выявляли каждую расщелину на их теле. Дженни Лоусон была хорошенькой штучкой: блондинкой с волосами цвета латуни, маленькой фигуркой с хорошими формами, длинными ногами, красивой грудью. Она пришла в цирк с репутацией, которая опережала ее как пушечный выстрел. Руди одевал всех своих девушек в синее, чтобы подчеркнуть цвет серых слонов. Он брил своих животных, чтобы костюмы девушек не рвались об их грубую щетину. Для наведения этой прически он использовал паяльную лампу.

Первым требованием к так называемым «девушкам хора» было наличие фигуры, которая хорошо бы гляделась в обтягивающем трико. От «девушки со слоном» требовалось дополнительное качество — мужество. Это может показаться простой задачей — улыбаясь сидеть между ушей слона, одетой почти в ничего, и красиво помахивать рукой публике. Но когда вы усвоите тот неоспоримый факт, что самец-слон, весящий от четырех до пяти тонн, может мгновенно растоптать вас, не моргнув и глазом, тогда, возможно, станет понятно, почему такая пичужка может дважды призадуматься, прежде чем вскарабкается на его спину. Вот почему всегда было желательно, чтобы «девушки со слоном» выглядели такими нежными, а Джинни Лоусон не нуждалась в помощи салона красоты.

Если Стедман вспомнил правильно, в День Выбора Джинни выбрала не одного, а двух молодых ребят. В то время в цирке «Стедман энд Роджер» работали два крепких черных парня, и Джинни начала свою бурную карьеру с ними, буквально затащив их на себя, сначала по одному в разное время, а затем в тандеме. Когда Руди Кронер сам заявил на нее претензию, она буквально вышвырнула их из своего трейлера. Так что вовсе не за ничто он обещал семнадцатилетней девчонке, выкинутой из школы, что «с практикой он может сделать из нее хорошую девушку со слоном».

Они практиковались весь апрель, май и июнь на арене и вне ее. Но к пятнадцатому июля, когда стало очень жарко и душно, Джинни надоело то, что, в сущности, было замужним существованием с мужчиной много старше себя, и она взялась сначала за Евгения Звонкова — дядю Бориса, который сейчас вместе со своей женой Риммой ведет фамильный аттракцион Звонковых, а затем за постоянного тренера больших кошек Дейва Шида, Короля всех зверей. Это просто чудо, что Руди не вышвырнул молодую Джинни пинком под ее хорошенькую маленькую задницу, но сезон шел успешно, и было бы трудно найти ей замену к концу лета. Кроме того, она иногда навещала его, когда была в настроении.

На цирковом языке Джинни была известна как «специалистка». Это не означало, что она хорошо управлялась со слонами, хотя это и соответствовало действительности. Это означало лишь, что ее привлекали большие органы, покрупнее, чем тот, которым могли бы похвастаться некоторые музыканты из оркестра Ринглинга, включая самого Эндрю Варда. Это и влекло к ней сердца всех мужчин; ее запах просачивался в их ноздри так же уверенно, как возбуждающая субстанция, вырабатываемая железами самок-слонов, когда те пылают вожделением. Джинни Лоусон, казалось, постоянно пылала вожделением. Возможно, это подвигло Уиллу Торренс увести ее в сторону для сердечного разговора матери с дочкой, но из этого ничего не вышло.

В недвусмысленных выражениях она сказала, что не нуждается в советах кого-то, кто едва достигает ей до колен, и она предложила Уилле оставить ее в покое, если та не хочет, чтобы одна из больших кошек Дэви не проглотила ее в один темный и штормовой вечер. Уилла могла быть совладелицей цирка, но она не могла позволить себе уволить самую большую звезду цирка, с которым спала Дженни, и его главный аттракцион. Она отступила. Так, во всяком случае, говорила.

Джинни оставалась в цирке до тех пор, пока он в октябре не вернулся в Калузу. И тут она распрощалась со всеми своими партнерами по постели, включая, по слухам, и некоторых молодых девушек, и улыбаясь, ушла с закатом солнца. Стедман больше никогда ее не видел.

— Я пришел к выводу, — говорил он Мэттью, — что она вернулась к городскому образу жизни, хотя, должен сказать вам, испробовав вкус глины, не всегда легко вернуться к цивилизованной жизни. А теперь вы скажите мне…

— Да. Она замужем за человеком по имени Эндрю Вард, который…

— Я не знаю этого имени.

— Это тот черный мужчина, о котором вы упомянули.

— М-да, вы знаете, что говорят по такому поводу?

— Нет. А что говорят?

— Если женщина однажды постигла вкус лакрицы…

Стедман не закончил свою тираду… Он поднял брови, понимающе улыбнулся и снова попытался пыхнуть своей сигарой, но та уже погасла. Мэттью наблюдал, как он раскуривал ее. Чены опустили свои красные шелковые занавеси. Старший Чен, как приличествовало его патриархальному положению, величественно удалился с арены, в нескольких шагах позади за ним следовали две женщины. Младшие Чены стали скатывать шелк. Две девочки в колготках, трико и балетных тапочках направились к противоположной стороне арены, где в нескольких метрах над их головами свисала веревочная лестница. Одна из них высвободила канат от его крепления и начала опускать лестницу, в то время как другая, уперев руки в бока, наблюдала за ней. Девочкам было не более пятнадцати лет. Мэттью продолжал раздумывать о том единственном сезоне Джинни Лоусон в цирке.

— Вы можете увидеться с ней снова, — сказал он Стедману.

— Каким образом?

— Если Вард получит решение суда, а вы все еще будете изъявлять желание купить эту землю…

— Я все еще изъявляю, — отрезал Стедман.

— Так вот, она не только его жена, она еще и партнер его компании.

— Мир тесен, не так ли?

Сюзан собиралась позвонить дочери в этот вторник днем, в два тридцать. В это утро она покинула больницу в десять, но все остальное время ей потребовалось, чтобы собраться с духом. Сейчас она слушала гудки телефона на том конце линии. Когда она в последний раз разговаривала с Джоанной, та сказала, что в Массачусетсе идет снег.

Телефон находился в самом конце коридора, вдалеке от комнаты Джоанны. Сюзан ждала.

— Логан Холл, — запыхавшись, выпалила молодая девушка.

— Хелло, могу я поговорить с Джоанной Хоуп? — спросила Сюзан.

— А кто это?

— Ее мать.

— Секунду, я посмотрю, в комнате ли она.

Сюзан ждала. Через мгновение в трубке послышался голос другой девушки:

— Хелло! Кто-нибудь есть на линии?

— Да, я жду Джоанну Хоуп.

— Ах, извините, — пробормотала девушка, — я подумала, что кто-то забыл повесить трубку.

— Нет, нет, я жду.

— Извините, — снова сказала девушка.

Сюзан могла слышать быстрые шаги в коридоре. Она продолжала ждать.

— Хелло? — Голос Джоанны был тревожен.

— Дорогая… — начала Сюзан.

— Что случилось? В чем дело?

— Дорогая…

— О Господи, нет, — пробормотала Джоанна. — Что случилось? У него сердечный приступ или что-то другое?

Она, как всегда, удивилась силе интуиции ее дочери, когда что-то касалось Мэттью, и снова ощутила укол ревности, которую испытывала всегда, когда сознавала глубину их любви друг к другу.

— Твой отец в больнице.

— Что случилось? — спросила Джоанна тем же повелительным, нетерпеливым голосом.

— В него стреляли.

— Что?

— Кто-то стрелял в него.

— Когда? Что ты хочешь сказать? Стреляли? Как?..

— Ночью в пятницу. Он встречался с кем-то в Ньютауне…

— Ньютауне?

— И в него стреляли. Сейчас он в полукоме.

— Что это значит — полукома?

— Он ни в нормальном, ни в коматозном состоянии. Доктор сказал…

— Кто? Что за доктор?

— Спинальдо.

— Кто он?

— Врач, который оперировал его.

— Куда он ранен?

— В плечо и в грудь.

— Тогда как он может быть в коме? Я думала, что только ранения в голову…

— Он не в коме. Они могут пробудить его. Но…

— Так он в сознании?

— Нет. Но…

— Значит, он в коме.

— Нет, дорогая. Этот доктор…

— Мама, так он в коме или нет?

— Этот доктор употребил слово полукома. Это не научный термин, но он лучше описывает состояние твоего отца. Именно так сказал доктор.

— Я должна быть там, мама. Я…

— Нет, я не думаю, что это необходимо.

— Я выясню, когда вылетает следующий самолет, и прибуду с ним.

— Дорогая, пока в этом нет необходимости.

— Что ты хочешь сказать этим «пока нет»?

— Я хочу сказать… нет опасности, что твой отец…

— Что?

— Что твой отец умирает или что-нибудь еще. Доктор не…

— Я хочу быть с ним, когда он придет в себя, мама.

— Хорошо, дорогая.

— Могу я использовать «Виза-карт» для билета?

— Да, хорошо. Позвони мне, когда будешь знать, каким рейсом прилетишь. Я встречу тебя в аэропорту.

— Тебе не надо этого делать. Я возьму такси.

— Я хочу.

— Мама!

— Да, дорогая.

— Мама… Насколько он плох?

— Я не знаю в действительности.

— Мама, позволь теперь мне сделать мои звонки.

— Позвони мне, когда узнаешь, каким рейсом ты вылетишь!

— Сделаю. Я надеюсь, что сумею попасть на самолет в полдень.

— Позвони мне.

— Да, мама. Позднее.

Сюзан опустила трубку на рычаг.

Она хотела бы понять, что она чувствует.

Когда Уоррен и Тутс добрались в этот вторник до цирка, им сказали, что Стедман на деловой встрече и не в состоянии переговорить с ними до четырех или пяти часов. К этому времени стрелки часов Уоррена показывали два пятьдесят семь.

— Что ты думаешь? — спросил он Тутс. — Будем ждать?

— Давай пока поищем Маккалоу, — предложила она.

— Зачем?

— Спросим его о матери Сэма.

— О ком?

— О его матери — Эгги. Той, с которой бежал Питер Торренс.

— Ладно. А зачем?

— Мне нравятся скелеты в шкафу.[1] А тебе?

— Не особенно.

— А я люблю их, — сказала Тутс. — Эй, ты! — крикнула она парню, бегущему со шваброй и ведром воды в руках. — Где мы можем найти Маккалоу?

— Которого? — спросил парень. — Здесь в цирке их шестеро.

— Сэма, или как там ее имя…

— Марию?

— Любого из них.

— Возможно, летают под куполом, — ответил парень и неожиданно начал хихикать.

Уоррен взглянул на него.

— А где они бывают, когда не летают? — спросил он.

— Трейлер вон там, подальше, — ответил тот. — Вы увидите: сбоку красной краской написано их имя. «Летающие Маккалоу». Так они сами себя называют.

— Спасибо, — сказал Уоррен.

— Хотя сначала вам следует взглянуть под купол, — сказал парень. — Практически они репетируют днем и ночью.

— Спасибо, — снова сказал Уоррен.

С непринужденностью человека, который бывал здесь бесчисленное число раз, он повел Тутс к входу в большой шатер и подтолкнул ее внутрь. Шатер был пуст, за исключением шести человек на канате метрах в двенадцати над землей. Они были одеты в облегающие тело розовые костюмы. Мужчина и женщина — на противоположных подмостках, еще двое мужчин — на трапециях, которые недвижно висели между подмостками. Уоррен предположил, что они и были «Летающими Маккалоу». Все шестеро. Он и Тутс сели на трибуне и стали смотреть на мужчину справа, который что-то говорил женщине рядом с ним. Тутс сразу заметила, что все Маккалоу были блондинами. Она вслух и громко стала рассуждать, крашеные ли они. Уоррен предположил, что, возможно, это часть их номера. Ему хотелось бы услышать, что они там говорят. Он любил всякого рода разговоры за сценой, всевозможные внутренние жаргоны; он даже любил блатной жаргон уголовного подполья — все это забавляло его. Сейчас он сообщил об этом Тутс. Она посмотрела на него и сказала:

— Я тоже. — Она отвернулась и взглянула туда, где мужчина на ближайших подмостках толкнул трапецию, приведя ее в движение.

Уоррен и Тутс смотрели наверх. Две так называемые ловящие трапеции делили это пространство на трети. Справа были подмостки, затем ловящая трапеция, висящая на некотором расстоянии и немного ниже, затем опять пустое пространство, и вторая ловящая трапеция, а затем подмостки слева. И все это на высоте двенадцати метров над землей. И куда бы вы ни взглянули — блондины, и все в розовых трико.

Теперь они видели четыре маятника, раскачивающихся взад и вперед, друг к другу и друг от друга в ритме, который, как знал Уоррен, был тщательно рассчитан и выверен по времени. Он полагал, что они считают про себя. Он полагал, что артисты на подмостках выжидают момент своего полета к раскачивающимся между ними трапециям. Он еще не понимал, что они собирались сделать; он бы зажмурил глаза, если бы имел об этом хотя бы смутное представление.

Теперь сверху не доносилось ни звука.

Только трапеции раскачивались вправо и влево от разделенных подмостков. И вдруг — они прыгнули!

Одновременный прыжок справа и слева, и каждый артист ловит летающую перекладину, когда она максимально приближается к подмосткам; а потом трапеция движется в обратном направлении, на этот раз со свисающим с нее артистом.

В какой-то миг, не продолжительнее, чем удар сердца, каждый артист внезапно отпустил летящую перекладину и перекувыркнулся…

Глаза Уоррена широко раскрылись.

Тутс схватила его за руку и больно сжала.

— Ты видишь это? — закричала Тутс и снова больно стиснула его руку…

…Каждый артист перевернулся посреди пустого пространства, и они разлетелись, вытянув руки навстречу другим, которые висели вниз головой и ждали их приближения. Они поймали друг друга и сцепили кисти в замок. Трапеции снова устремились обратно к подмосткам, а блондинки с длинными волосами подхватили их, помогли выпрямиться, и те вскинули руки в традиционном приветствии. Уоррен и Тутс разразились, сами того не ожидая, аплодисментами.

Уоррен сохранил воспоминание о том, как она стиснула его руку. Они сидели в артистической части кухни и разделяли выпивку с Сэмом и Марни Маккалоу. Тутс воздержалась, хотя она вполне могла бы выпить после того, что только что увидела под куполом. Маккалоу снова налил в пластмассовые чашечки «Джонни Уокер Блэк Лейбел». Марни вернулась к столу от морозильника в дальней стороне навеса, поставила на стол маленькое черное пластмассовое ведерко, которое только что вновь заполнила ледяными кубиками, перекинула великолепную длинную ногу через скамью и села рядом с Тутс, которая все еще восторженно переживала то, что проделывали Маккалоу под куполом.

— Насколько мне известно, мы — единственные воздушные гимнасты, которые могут проделать этот номер, — сказал Маккалоу, — это гораздо труднее, чем переброс поочередно…

— В тысячу раз, — подтвердила Марни. — Сэм, плесни мне, пожалуйста, содовой…

— …потому что у вас одновременно в движении два артиста и две ловящие трапеции…

— Кроме того, артисты в полете минуют друг друга впритык, если они не проделают это чисто, они могут сбить себя и других своих партнеров вниз, на сетку.

— Этот номер изобрел мой дядя, — сказал Маккалоу и ухмыльнулся, явно довольный, что все прошло так успешно в этот ранний репетиционный период. Он был польщен, что Тутс была столь щедра на комплименты. Уоррен заметил, что его взгляд снова обратился к ней, когда он разливал скотч.

— Почему бы вам не выпить одну, Тутс?

— Спасибо, я не пью.

— Правда?

— Правда.

— Я вас правильно назвал — Тутс?

— Это мое имя.

— Теперь вам, мистер Чемберс.

— Уоррен, — поправил его тот.

Уоррен подумал, не осудит ли его Тутс за эту небольшую выпивку, поскольку они оба находились на работе. Но, черт побери, он же не полицейский, он частный детектив. И все же он подметил какой-то крохотный холодок в ее глазах, словно она хотела сказать: «Осторожнее, Уоррен, мы здесь должны сохранить ясные головы». Но его голова была ясной; он прислушивался к каждому слову, разве не так? И он совершенно точно знал, что хотел выпытать из Маккалоу и его фигуристой жены, на которой прямо-таки лопалось ее трико. Внезапно он подумал, а как бы выглядела Тутс в таком розовом костюме или в любом другом откровенном костюме такого рода.

По сравнению с сидящей рядом блондинкой, Тутс выглядела свежей, милой и в чем-то очень хрупкой, хотя она пережила долгий период обид и унижений. Уоррен сомневался, что эта летающая Маккалоу переживала когда-нибудь такие суровые испытания. Заставить утратить свою сосредоточенность может кокаин и скотч. Он почувствовал, что алкоголь начал действовать на него, и сразу же опустил свою чашку и прислушался к тому, что говорила Тутс.

— …Все же, после они сделались близкими друзьями.

— Да, это так, — подтвердил Маккалоу.

— А вы знали Уиллу в то время?

— Конечно, — сказал Маккалоу. — Мне было тогда всего десять или одиннадцать лет, но ее знали все. Вы же понимаете, она была звездой!

Уоррен предположил, что сейчас Маккалоу было тридцать два или тридцать три года. Он также предположил, что Марии было под тридцать, хотя она выглядела много старше его и жестче. Может быть, цирк делает людей такими?!

— Мы не были тогда знакомы, — сказала Марни. — Я присоединилась к цирку после нашей женитьбы.

— А когда это было? — спросил Уоррен.

— Семь лет назад.

— Она занимается этим только семь лет. Она дикая, — рассмеялся Маккалоу.

— О, конечно, — Марни застенчиво, почти покраснев, оттолкнула его.

На какой-то момент в ней вспыхнула девчонка, какой, должно быть, она была до того, как стала цирковой артисткой. Уоррен стал размышлять, какого сорта юной девушкой должна была быть Джинни Лоусон. Или, коли на то пошло, юная Уилла Торренс.

— Вы были достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит… — продолжала Тутс.

— О, конечно, — сказал Маккалоу. — В цирке возраст одиннадцать лет это взрослый возраст, уж поверьте мне. К тому же, когда твоя мать уезжает с хитрым ничтожеством…

— Это был он?

— Торренс? Конечно. Бросил ее в Сиэттле и отослал обратно на Восток, не дав ей ни цента. Я хотел убить этого сукиного сына.

— О Сэме и его сестре заботилась их тетя, — пояснила Марни. — После того, как сбежала Эгги, его мать. Понимаете? Его отец уже умер.

— Он умер, когда мне было семь лет.

— Сломал себе шею, когда неудачно упал на сетку. И Торренс обманул вдову, воспитывающую двоих детей…

— Которая в то же время продолжала выступать, не забудьте. Она должна была делать тринадцать выступлений в неделю.

— Разъезжая по всей стране. Моей матери после смерти отца пришлось туго, поверьте мне. А тут появился этот Торренс и посулил ей луну с неба. Мы с сестрой проснулись однажды утром, а вокруг не было никого, кроме нас — цыплят. Мама уехала с этим пронырой, легким на подъем.

— Но их брак был хорошим? — спросила Тутс.

— Чей? — удивился Маккалоу.

— Торренсов. Питера и Уиллы.

— М-да, вы же понимаете эти цирковые браки, — Маккалоу подмигнул своей жене.

— Я разобью тебе голову, — сказала она, улыбаясь.

— Маленькая Благочестивая Мисс-Два-Вершка. Мы понимаем, почему все привыкли так называть ее.

— Да, даже дети знали это имя. Еще мы называли ее Девой-Карлицей.

— Это плохо?

— Это хорошо… Как вы полагаете, из-за чего через несколько лет поднялась вся эта ерунда?

— Какая ерунда?

— Ну, с Джинни Лоусон. Добро против Зла, ну и все такое… Это было почти, как если бы… ладно…

— Продолжайте, — сказала Тутс.

— Как если бы… я просто рассуждаю, вы понимаете…

— Конечно. Продолжайте, пожалуйста, — сказала Тутс.

— Я хочу сказать, что она была хорошей малюсенькой девушкой, когда пришла к нам, но после того, как этот сукин сын, ее муж, сбежал с моей мамой, она стала еще хуже.

— Лучше, он имеет в виду, — поправила Марни.

— Я имею в виду, что она должна была стать крестоносцем. И вся эта ерунда с Джинни Лоусон, все то, что было спустя годы, было крестовым походом.