Белая стена

XXV

– Боишься, случится что-нибудь?

Машина мчится по Лиссабону в сторону площади Ареейро. Зе Мигел решил проехать по этой части города, вспомнив о комнате, которую он снимал на проспекте Жоана XXI, на этаже, принадлежавшем Сесилии, модистке. Встречаться с женщиной в доме у модистки очень удобно: женщине незачем говорить дома, что она собирается на мессу или к парикмахеру: можно позвонить и узнать, не появились ли в ателье какие-нибудь новинки.

– Ты что – не слышала, что я спросил?

Зулмира возвращается к действительности, отогнав поглощавшие ее мысли. Регулировщик остановил движение посреди улицы Фонтес, и Зе Мигел поворачивается к девушке, смотрит на нее недружелюбно, чувствуя, что сейчас она далеко от него. Они обмениваются вопросительными взглядами.

– Ты говорила тут: вы с матерью помогаете друг другу обманывать старика.

– Да…

– В чем же вы друг другу помогаете?

– Да ну еще!

– Никаких «да ну еще», не смей так отвечать, не люблю, чтобы со мной разговаривали таким тоном. На меня это не действует, я не реагирую. В чем вы друг другу помогаете?

– Когда уходим куда-нибудь вместе, дорогой.

– Или когда твоя мать уходит куда-нибудь? Девушка смотрит на него дерзко, вызывающе.

– А тебе нужно знать, уходит она куда-нибудь или нет? По-моему, не нужно. Ты ведь уже сказал мне, что между вами все кончено.

– А она тебе что говорит?

– Что все кончено, дорогой.

– Но в таком случае?!

– Что «в таком случае»?

– Зачем ей нужно обманывать старика?

Зулмира чувствует потребность заставить его поревновать.

– По-моему, это уже не твое дело. Тебя не должно интересовать, что она делает. И меня тоже… Каждый устраивается, как может, дорогой, разве не так?

– Твоя мать обыкновенная шлюха. Дешевка бесстыжая.

Позади гудят другие автомашины, требуя пропустить их.

Регулировщик открыл движение, а Зе Мигел, ослепленный гневом, не сразу это замечает. Затем отчаянно срывается с места, обходит то справа, то слева вырвавшиеся вперед машины, бросая на девушку быстрые взгляды. Ведет рывками, переключая свет фар, чтобы ему уступили дорогу: ему не терпится поскорее прибыть на место.

– Ей бы в ее возрасте следовало научиться стыду.

– Не вижу, зачем бы. Стыдом не заплатишь за квартиру и сыт не будешь.

– Я даю тебе два конто в месяц.

– Некоторые и по пять получают, да все-таки прирабатывают на стороне.

– Что-что?!

– Между вами все кончено, ты сам сказал, дорогой.

– Да, но она – твоя мать.

– Ну и что?

– Как «ну и что»?!

– Ей ведь тоже нужна любовь.

Это естественно: любовь всем нужна, дорогой. Кому больше, кому меньше, но всем. Она нашла себе дружка.

– Который думает о тебе.

– Не знаю, дорогой. Может, и думает, не знаю. Мы чужими мыслями не распоряжаемся. Или, по-твоему, я виновата?

Но тут Зулмира вспоминает, что Зе Мигел обещал подарить ей эту машину, ей не совсем верится, но как знать, и она начинает заигрывать с любовником. Улыбается, похлопывает его но руке, раскуривает сигарету и протягивает Зе Мигелу.

– Ты что, принял разговор всерьез, дорогой? У тебя совсем

нет чувства юмора.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что ты быстро выходишь из себя, что ты относишься к людям без доверия. Все женатые мужчины, дорогой, помешаны на том, что только их жены – серьезные женщины. Всё потому, что замужние смеются меньше, чем остальные женщины.

Зулмира хочет перемирия, но тут же возвращается к прежней позиции – враждебности. Ей действует на нервы то, как он ведет машину – толчками. По рукам его, слегка подрагивающим, девушка видит, что он озабочен; она отыскивает музыкальную передачу – музыка йе-йе, – посмотрим, может, успокоится, может, еще больше разозлится.

На улице идет мелкий дождь. Асфальт блестит, от этого ночь еще чернее, так ей кажется; люди укрываются от дождя в подъездах, под низкими балконами. Зе Мигел чувствует, что хмель снова одолевает его, он словно кружится в медлительной карусели. Может, все это из-за игры городских огней. Он приглушает громкость приемника и кричит Зулмире:

– Если бы ты знала, что умрешь через полчаса, да, через полчаса или даже раньше, что бы ты хотела сделать?

– Никто не знает, когда умрет, дорогой.

– Но если бы ты знала?

– Если бы знала…

Она не понимает смысла вопроса: он кажется ей глупым. Она бы и не прочь была так прямо и сказать Зе Мигелу, но он сейчас нервный, может ответить каким-нибудь хамством в своем духе. Однажды он высадил ее из машины – не этой, другой, – когда они возвращались с пляжа, и ей пришлось пройти пешком больше двух километров, пока она не добралась до станции в Синтре.

Автомашина буксует на вязком от размокшей пыли шоссе; Зе Мигел прибавляет скорости, улыбается, с силой дергает руль, проверяя надежность управления, и наконец начинает насвистывать.

– Все люди должны были бы знать, когда они умрут.

– Ты говоришь сплошные глупости, дорогой.

– Не всегда.

– Лучше поговори о чем-нибудь веселом. Расскажи что-нибудь про «гладиаторов», историю с яичницей, потрясная история, или ту, про доктора, которого вы окунули в канаву после обеда, и он боялся, что там и умрет…

– Вот видишь?!

– Что я должна видеть?!

– Ты тоже заговорила о смерти. Тот доктор струсил, потому что дал волю страху. А я не дам.

– Ты же не знаешь по опыту, что это такое, дорогой.

– Знаю лучше, чем ты думаешь. Видел смерть лицом к лицу, и раз десять, если не больше. Может, поэтому и не ощущаю страха. По крайней мере, страха перед смертью. Жизнь часто куда хуже. Как по-твоему?

– Не знаю. Я слишком молода для таких мыслей.

– Иногда ты говоришь, что умереть тебе ничего не стоит.

– Смотря когда.

– В каком смысле «смотря когда»?!

– Смотря в какой момент. Иногда я думаю, что жизнь – мерзость, дорогой. Иногда – нет. Не знаю, есть ли загробное царство, дорогой.

– А сегодня?

– Сегодня как раз мне хорошо, дорогой. Когда ты рядом, мне всегда хорошо. Я хотела бы жить с тобой.

Расчувствовавшись в порыве легковозбудимой – почти профессиональной – нежности, Зулмира сентиментально роняет голову на плечо Зе Мигелу.

Они выехали на Ареейро, Зе Мигел объезжает площадь, шины визжат на поворотах, словно рубчатая их поверхность выпускает когти, цепляющиеся за асфальт. Выезжая на проспект Жоана XXI, он поднимает глаза на окна комнаты Сесилии-модистки: хотелось бы увидеть эту комнату еще раз, не так мимолетно, а девушка думает, что он демонстрирует машину людям, которые теснятся в подъездах или торчат на остановке в ожидании трамвая.

Потом, резко прибавив скорость, Зе Мигел выводит машину на проспект, ведущий к аэропорту. Зулмира думает, что «феррари» хватит тридцати метров, чтобы разогнаться до сотни в час, какое удовольствие – скорость, дорогой, а в низкой машине еще шикарнее, такое чувство, будто взлетаешь или стелешься над самой землей, как ласточка, когда наступает их время.

– Сейчас ведь нет ласточек, правда?

– Нет. С чего ты вспомнила про ласточек?

– Просто так…

Она протягивает правую руку и усиливает громкость радио. Знакомый голос поет: «Et maintenant, que vais – je faire?» [27]

Чтобы добраться до назначенного места, восемнадцати минут хватит, ну, может, двадцати, оттого что дорога мокрая, думает Зе Мигел, выбрасывая за окно окурок. Он знает огненную змею как свои пять пальцев. Мчится, с почти математической точностью меняя скорость: сто – девяносто – сто десять, – и даже не глядит на спидометр. Ощущает скорость ногой, упирающейся в акселератор.

При виде красного пятна – рейсового автобуса на Калдас – Зе Мигел рывком сворачивает влево, сигнализирует обгон, нервно переключая фары, и немного набавляет скорость, пока не доезжает до поворота; сцепление – передача, переходит на третью, шины визжат, девушка упирается каблуками в каучуковый коврик, словно в попытке затормозить, и Зе Мигел недружелюбно улыбается.

Когда он ведет на высоких скоростях, его сознание работает особенно четко. Ему никогда не нравилось тащиться по-черепашьи. Машины для того и задуманы, чтобы ехать со скоростью свыше восьмидесяти. Нога его давит на педаль все сильнее и сильнее: Зе Мигел знает, что руль ему повинуется и он ведет, куда хочет. И сам выбрал, куда едет.

По другой полосе движется мощный встречный поток грузовиков – семитонные, десятитонные, двенадцатитонные, вот она – огненная змея, вереница красных огоньков извивается, оставляя красный след, след этот – как светящаяся кровь; здесь уже нет регулировщиков, быстро едет тот, у кого хватка хорошая.

Зе Мигел сует руку в карман пиджака и достает флягу с коньяком, с которой никогда не расстается. Отпивает глоток, затем передает девушке. Та только пригубливает и делает гримаску. Зе Мигелу при этом вдруг вспоминается история, которая вышла у него с Баркасиком, владельцем шлюпки, перевозившей контрабанду. Жалко, что из-за темноты реки не разглядеть.

И тогда была непроглядная ночь, непроглядная, словно деготь, ночь. Безмолвная и спокойная. Все было слышно. Угадывалось даже ненужное: подозрения, страх, паутина вопросов – все, что существовало за пределами туннеля, который шлюпка прокладывала в ночи и в водах Тежо. Зе Мигелу казалось, что до слуха его доносится даже дрожь прибрежного тростника – шелест, который вот-вот взорвется грохотом и выдаст его; и еще ему казалось, что видневшиеся вдали огни наделены голосами, что они, словно призраки, бредут по черным и тихим водам.

Один из гребцов, сидевший на носу, поднял голову; Зе Мигел почувствовал на себе его взгляд, вспомнил лицо этого человека, смуглое дочерна, рябое от оспин, с изуродованной ноздрей, и встревожился, сунул руку в карман; только нащупав револьвер, приободрился, овладел собой, хотя ноги у него еще дрожали от внезапно нахлынувшего безудержного волнения. В тот миг он осознал полное свое одиночество. Он был во власти этих пятерых, и лица их теперь представлялись зловещими его воображению. Он кожей чувствовал, что эти люди сейчас не такие, как тогда, когда он увидел их в первый раз. Ощущение было неприятное, почти мучительное.

Зе Мигел занимался контрабандой немногим более двух месяцев.

Теперь-то он нюхом сумел бы определить, когда команду разбирает страх или донимают предчувствия, как настроены люди – покинут ли его при первой же опасности или готовы следовать за ним без оглядки, как Шико Молчун, которого пристрелили патрульные, когда он не выполнил приказа остановиться.

Но в ту недоброй памяти ночь Шико Молчун греб на носу, и Зе Мигелу взгляд его показался подозрительным. Сомнения новичка, сказал бы теперь Зе Мигел, если бы спросили его мнение о верном прохвосте, сумевшем умереть на посту, как подобает мужчине. Но в ту ночь Зе Мигел не доверял даже самому себе. Едва приняли они груз с баржи и гребцы направили шлюпку вверх по течению к Палье, любая рыбачья лодка, любое транспортное суденышко стали внушать ему опасения. Он утратил веру в успех. Хлюпанье весел по воде звучало у него в ушах не так, как в другие ночи. Волна холода обдала его напрягшееся лицо, пронзила сердце, точно цыганский нож. Я в ловушке, подумал он. Какие только мысли не приходили ему в голову!… Проклятая ночь, мне почудилось, что придется еще раз взглянуть в лицо смерти. Смерть словно притаилась под водами Тежо. Если бы можно было, я бы смылся; но пришлось вытерпеть, и в итоге я остался в выигрыше. На шлюпке виски и табаку было больше чем на пять сотняг, целое состояние на волоске, не считая прибыли. Он завяз в паутине страха, был близок к панике. А может, приказать им держаться ближе к суше и, выждав верный момент, прыгнуть в воду и поплыть к берегу? Но терять, так хоть не всё – и Зе Мигел решил, что донесет на сообщников, чтобы получить свою долю, когда их схватят, однако тут же сообразил, что в этом случае перед ним навсегда закроется возможность заниматься этим делом. Он начал пробовать силенки в контрабанде, вступив в одну группу, глава которой находился в Танжере, и вскоре у Зе Мигела завелись хорошие денежки. На них он приобрел свой первый фургон – десятитонку. Так неужели обращаться в бегство при первой опасности?! Нет, чего не было, того не было, и не думал я прыгать в воду, может, потому, что плаваю так себе. И потом, а револьвер-то на что, скажите, пожалуйста? Ну ладно, он решил, если что, пригрозить им револьвером, чтоб оставались по местам, а может, прикрикнуть, пусть знают: он без колебаний пустит пулю в лоб тому, кто хотя бы двинется ему навстречу.

Ночь была подходящая и для контрабанды, и для всего прочего.

Когда воды Тежо выносят на берег труп, что произошло на самом деле? Многие ли знают, что произошло? И кто скажет правду? Газеты о таких случаях повествуют туманно; кто прочтет, подумает, что причина – душевный кризис, толкнувший беднягу на самоубийство; несчастный человек может покончить с собой, для этого свободы у него предостаточно; а затем жизнь перемалывает события, и все в конце концов забывается, словно упавший в колодезь камень, который бросил мальчик: поглядел в водяное зеркало, и захотелось узнать, что получится, если он это зеркало разобьет. Вот и смерть в такую ночь не больше вызовет шуму.

Он захотел подбодрить себя и подумал: человек лишь раз умирает, черт подери! В любом случае, помрет – и конец; но мысли эти отдавали горечью. Жизнь для Зе Мигела только начиналась. Ион многого от нее ждал, уже тогда чувствовал, что может ждать многого – а стоило ли? – его еще не покинули честолюбие и отвага, которыми он хотел обладать в детстве, когда мальцом увидел старого Релваса на коне и решил, что его, Зе Мигела, хватит на то, чтобы выйти помещику в ровни.

Позже, случалось, Штопор трусил – он уже тогда был стар, и Зе Мигел уговорил его войти в дело по сбыту муки на черном рынке, три четверти прибыли Релвасу, одна – Зе Мигелу. Патруль Республиканской гвардии заподозрил неладное при виде такого количества фургонов с быками, приказал остановиться. Ладно, о прочем умолчим… Все уладилось: я выложил тысчонку – в пользу бедных или кого другого, – и фургоны снова двинулись к месту назначения. Самое скверное было, когда мы рассчитывались; этот подонок решил, что я утаил от него конто, никогда не видел я такого подозрительного и прижимистого типа, и дело уладилось только тогда, когда я сказал ему: хозяин Руй Диого, я внук Антонио Шестипалого, вы знаете, и не променяю своей чести на такие жалкие деньги. И тут я деру точно такую же ассигнацию, рву на мелкие кусочки и швыряю в корзину для бумаг. С тех пор он всегда мне доверял. Но я свое взял, чтобы проучить его, старого дурня. Сейчас могу сказать: когда я возил муку, обжуливал его на весе, кило, а то и два с каждого мешка.

Пока Зе Мигел раздумывал, шлюпка Баркасика поднималась вверх по течению со всей осторожностью, не ставя парусов, хотя со стороны Палмелы дул благоприятный ветер – палмелонец, как зовут его пастухи и лодочники.

В ту непроглядную ночь Зе Мигела не покидало такое чувство, будто жизнь уходит от него все дальше, ночь была черна, как деготь, и казалась еще черней от безмолвия команды, казалась враждебной и такой настороженной, что Зе Мигел сразу догадался о замыслах владельца шлюпки, немногословного головореза из Алкошете. Зе Мигелу никогда не нравилось это лицо: худое, вытянутое, подбородок башмаком, глаза светло-голубые, почти серые, острые, как кончики ножей; глубоко вдавленные морщины, голос недобрый и хриплый, на щеках никаких признаков щетины. Он был вдвое выше Зе Мигела. Казалось, он был выточен из соснового ствола, чтобы украсить нос судна: высокий, мощный, не кулаки, а кувалды, огромные ступни – но движенья такие легкие, что его прозвали Баркасиком. И вот Зе Мигел отважился ступить на его шлюпку, еще не зная, какой конец ему готовит этот человек.

Ему захотелось выкурить сигарету, чтобы обдумать, что же предпринять в решительный момент. Но на борту нельзя было зажигать огонь. Пограничные патрули прочесывали реку, и шлюпка шла, не зажигая сигнальных огней, рискуя налететь на другое судно и потонуть.

Шлюпка медленно направилась к берегу Лезирия-Гранде. Зе Мигелу стало ясно, что Баркасик намерен посадить суденышко на мель около Понта-д'Эрва, отнять у него груз, да еще и жизнь в придачу, если Зе Мигел откажется рассчитываться по расценкам трусов. Сердце у него в груди заколотилось во всю мочь: Зе Мигел чувствовал, как удары отдаются в кончиках пальцев.

Он подкрался к борту шлюпки, и один из кормовых гребцов шепнул ему:

– Глядите не свалитесь. Если свалитесь в воду в этом месте, никто вас больше не увидит.

Зе Мигел не стал отвечать из осторожности, чтобы гребец не заметил, что язык его не слушается. Он был уверен, что, заговорив, наверняка выдаст свое состояние. В этот момент все было поставлено на карту. Когда он увидел, что выбора нет, он положил руку на револьвер и встал перед старшим. Оба смерили друг друга взглядами, уже привыкшими к темноте.

Зе Мигел шумно высморкался, втайне испытывая свой голос. Теперь он был уверен, что может им пользоваться, и тогда быстрым прыжком он отпрыгнул за спину старшого.

– Выводи на середину реки, Баркасик!

– Прилив низкий, можем застрять.

– Выводи. Низкий он там или высокий, а груз – мой.

– А лодка моя.

– Больно много знаешь. Выводи и давай к середине. Понял?

– Если застрянем, пограничники сцапают нас, как шалых воробышков. Угодим в ловушку.

– Меня живьем не возьмут, черт побери! Когда я иду на такое дело, жизнь я оставляю дома, в пудренице моей бабы.

– Я хожу на такие дела десять лет и собираюсь проходить еще десять.

– А я начал пару месяцев назад и хочу кончить по-быстрому. У меня шесть пуль в револьвере, да еще две полные обоймы. Для себя мне двух довольно; остальных хватит для патрульных или для тех, кто со мною свяжется.

– Если будет на то воля божья, они не понадобятся! – сказал Баркасик после долгого молчания.

– Оно бы хорошо, да паленым попахивает, ясно тебе?

– Со мной неудач не бывает, можете убрать оружие.

– Ты не бойся, Баркасик. Оно стреляет, только когда я пальцем нажму, но, уж когда нажму, шесть пуль выпустит одну за другой. Прямо как пулемет, черт побери!

Рукоятка руля скрипит под тяжестью старшого, упершегося босыми ножищами в борт шлюпки. Прилив достиг наивысшего уровня, и это помогает гребцам, шлюпка пошла быстрее, а может, гребцы почувствовали себя увереннее, выйдя из Тежо. Два часа утра; луна не показывается.

– Далеко еще? – спрашивает старшой, не поворачивая головы.

– Да нет… За мостом Порто-Алто, немного повыше.

– А машины у вас наготове, чтобы мы разгрузились побыстрей?

– У меня всегда всё в полном порядочке.

– Не знаю: мы работаем вместе в первый раз.

– И надеюсь, что не в последний.

Зе Мигел протягивает старшому бутылку водки, трижды дотронувшись до его плеча стволом револьвера, чтобы тот лишний раз почувствовал, что он ему не доверяет. Баркасик отпивает два больших глотка и передает бутылку первому гребцу по левому борту.

– Вы, хозяин, парень что надо, но уж больно недоверчивы.

– Знак, что я встревожен.

– Чем это?!

– Боюсь себя самого, и только. Иногда начинаю раньше времени.

– В таких делах хладнокровие нужно, хозяин Зе.

– Нужно-то нужно. Да я предпочитаю начать раньше времени, чем кончить позже, чем надо. Кто вовремя не поспевает, тот в дерьме застревает.

Они шепчут друг другу на ухо, в странной интимности. Секретничают, как влюбленная парочка или двое друзей, еле внятно, приглушив голоса, чтобы никто не расслышал.

Растительность по берегам колышется от порывов палмелонца; иногда плывущим становится страшно, словно из ветвей и трав доносятся угрожающие выкрики.

Теперь, может быть, станет понятно, почему в баре Зе Мигела охватил приступ злобной ярости. Виски в его представлении связывается с риском, опасностью, страхом, это напиток, с которым он имел дело в тревожные ночи, грозящие гибелью.

Когда ящики были выгружены, Зе Мигел договорился со старшим встретиться на берегу в Беато.

– Завтра, как свечереет. Хочу отблагодарить тебя и договориться о новом дельце. Работаем исполу, идет?!

Когда они сошлись вдвоем на пустынном берегу близ Беато, оба пустили в ход и кулаки, и ноги. Зе Мигел схлопотал больше, чем выдал, но зато руки потешил и обзавелся верным другом на весь остаток жизни. Баркасик был бы не прочь схватиться врукопашную: если бы он подмял Зе Мигела под себя, он бы от него мокрое место оставил, Зе Мигел и сейчас так думает. Но Зе Мигел не дался, бился на расстоянии, легко отскакивая и нанося удары головой и ногами. Хуже всего были пять затрещин старшого, расквасивших противнику всю физиономию; но и Зе Мигел в долгу не остался, дважды двинул старшого в скулы, так что у того тоже всё лицо распухло. Поквитались, одним словом.

Устав, оба почувствовали, что удовлетворены, и вместе вернулись в Посо-до-Биспо. Вошли в первую попавшуюся таверну обмыть раны водкой, и Зе Мигел потребовал шесть двойных красного. Только тогда они поглядели друг другу в глаза – открыто, без досады. Торжественно подняли стаканы до уровня носа в знак мира и дружбы и осушили залпом. Затем разбили стаканы о стойку и распрощались.

Когда Зе Мигел вышел, Баркасик возвестил присутствующим, торжественно покачав головой: – Вот парень так парень!… И начал рассказывать, что произошло.