Белая земля

2

Каждый вечер я отмечаю в судовом журнале «Олафа» пройденный путь. Сегодня, проставив число, я остановился, изумлённый датой. Как я мог забыть о таком дне? Давно ли он был для меня самым радостным в году?..

Я посмотрел на Риттера. Даже под густой бородой видно, как у него запали щёки. Хорошо, что у нас нет зеркала. Я, наверное, выгляжу не лучше. Уже несколько дней мы не едим горячей пищи: керосина нет, а все попытки подстрелить тюленя кончаются неудачей. Однажды мы встретили лежбище моржей, но нечего было и думать об охоте на них с одним пистолетом. У нас осталось всего несколько банок консервов. Последнюю галету мы съели два Дня назад. Одежда превратилась в лохмотья. Но хуже всего с обувью. Мои унты и сапоги Риттера совершенно отказываются служить. Мы, как могли, «отремонтировали» их шкурой тюленя, но и в таком виде они продержатся недолго. Вся надежда на близкое зимовье, тепло, сытный обед, отдых…

— Где вы были год назад, Риттер? — спрашиваю я.

Риттер в полузабытьи. Он не сразу понимает мой вопрос.

— Где вы были год назад в этот день?

Риттер напряжённо вспоминает.

— Дома, — говорит он наконец, — у себя дома, в Дюссельдорфе… У меня был первый отпуск с начала войны, на три дня. Три дня и две ночи… Обе ночи мы провели в бомбоубежище.

— Невесёлый отпуск.

— Мы думали, что расстаёмся ненадолго.

— Надеялись на скорую победу?

Риттер молчит.

— И вы больше не видели семью? — спрашиваю я.

— Нет. Я даже не знаю, что сейчас с ними. В Норвегии я ещё получал письма, а здесь…

— Но вы же могли связаться по радио.

Риттер качает головой.

— У нас был строгий лимит связи. Только необходимые сообщения. Мы могли передавать только сводки.

— Какие сводки?

Риттер не отвечает. Каждый раз, как мы доходим до этого, он уклоняется от продолжения разговора.

— Я так мало бывал дома, — задумчиво говорит он, — сначала экспедиции, потом армия…

— Вы давно в армии?

— С осени тридцать девятого.

— Были на фронте?

— Немного. Потом в Норвегии, в Тромсё.

— Тромсё? — Передо мной встаёт мостик «Олафа». Знакомая фигура у поручней. Козырёк фуражки и трубка, всегда обращенные к берегам Норвегии. — Это большой город?

— Всего несколько улиц…

А мне казалось по рассказам Дигирнеса, что это огромный порт, вроде нашей Одессы.

— Но там хорошая обсерватория… — продолжает Риттер.

— Жаль, — говорю я. — Жаль, капитану Дигирнесу не удалось поговорить с вами.

Риттер поворачивается.

— Капитану Дигирнесу? Знакомое имя.

— Ещё бы. Вы убили его в день нашей встречи. В Тромсё у него жена и двое детей. Может быть, вы жили с ними на одной улице.

Риттер долго молчит.

— Да, — говорит он наконец, — всё могло бы быть иначе, если бы не наша злосчастная встреча…

— Не мы искали её… Та радиограмма, что мы получили на корабле, тоже входила в ваши сводки?

— Что? — Риттер поворачивается. — Какая радиограмма?

— Радиограмма, которая навела наш транспорт на камни.

Риттер пожимает плечами.

— Первый раз слышу. Я узнал о гибели вашего корабля из судового журнала.

— О гибели — возможно, хотя и надеялись на это. А о самом корабле? Вы же приняли наш «SOS». К вам взывали: «Спасите наши души!» Вы охотно откликнулись…

— Вы ошибаетесь. Если бы даже наш радист и принял такой сигнал, он не имел права отвечать. Операция «Хольцауге» предусматривает полную секретность.

— Операция?..

Риттер молчит.

— Как вы сказали: операция…

— «Хольцауге», — устало говорит Риттер. — «Деревянный глаз»… сучок… Вам немного даст это название.

Риттер прикрывает глаза. Я чувствую, что тоже безмерно устал. Пора устраиваться на ночлег.

Теперь нечего опасаться Риттера, но я всё равно не засыпаю, пока не заснёт он. Не так просто освободиться от нервного напряжения предыдущих недель. Я думаю о человеке, лежащем рядом со мной. Целый мир разделяет нас.

Риттер ворочается, шумно вздыхает.

— Mein Gott! Wenn man mir einem Jahr sowas propherzeite…[9] Вы спите?

— Нет.

— У вас есть дети?

— Нет.

— У меня двое.

— Я знаю.

— Франц и Губерт… Вы счастливец. У вас нет воспоминаний… Почему вы спросили, что я делал в этот день год назад?

— Так. Просто так. Давайте спать.

Риттер затихает.