Белая змея (1988)

Глава 4 Огненные скачки

В небе над городом шла утренняя ястребиная охота. Птицы замирали, падали и снова поднимались, терзая добычу когтями, все время в движении.

Одинокий ястреб замер, пошел вниз и продолжал падать — пока, пронизав кольца света и цвета, почти невидимый, не рухнул в мусор на аллее.

Человек, приплывший этим утром из Вардийского Закориса, был итогом смешения крови на протяжении четырех поколений. Его кожа была черной, волосы — светло-каштановыми, а глаза изменились от черного или желтого цвета, присущего его предкам, до странного, редко встречающегося серого. Но, невзирая на все это, он не выделялся. Всего лишь еще один купец с одного из двух десятков иноземных кораблей, стоящих в порту.

Новый Элисаар привлекал выходцев из Вардийского Закориса, ибо самим им приходилось терпеть абсолютную власть светловолосых правителей. Новый Элисаар все еще платил дань королю Шансара на севере, но в остальном, едва ли не единственный из всех, был полностью самостоятельным висским государством. А среди рубиновых городов Элисаара королевой по праву считалась Саардсинмея. Девять лет ушло на ее постройку, на то, чтобы проложить длинные бульвары и бесчисленные аллеи. Красная плитка покрывала город, словно чешуя дракона. На переговорах Саардсинмею представлял треххвостый дракон — знамя основателя королевства. Северную половину Элисаара, по-прежнему лежащую под властью Шансара, здесь со злым легкомыслием называли Ша’лис.

Для того, чтобы посетить город, закорианец выбрал самое подходящее время — вечером должны были состояться великие летние гонки, именуемые Огненными скачками. В Саардсинмее, блистательной в своей жажде крови и полной неизвестных опасностей, процветали дикие и горячие азартные игры.

Торговец смешанных кровей размышлял обо всем этом, сидя под навесом на крыше таверны. Погрузившись в расчеты, он не забывал и о чаше, которую держал в другой руке, так что вскоре та опустела. Таверна считалась одной из лучших на всей Пятимильной улице, и вар-закорианец был вправе рассчитывать на превосходное обслуживание.

— Эй! — крикнул он, стуча чашей по столу.

Полуденный час — напряженное время, однако три девушки-разносчицы не торопились к посетителям под навесом, то и дело останавливаясь поболтать и пококетничать. Все три были чистокровными Висами, с черными, как нефть, волосами и глазами, с прочной бронзовой кожей, которая так и манила погладить, ущипнуть или ударить. Однако гость явно гордился своими светлыми глазами и волосами. Когда ближайшая девушка неторопливо подошла, он окинул ее свирепым взглядом, который заставил бы поторопиться любую висскую женщину на его родине. Но эта просто стояла с кувшином вина на бедре и, что еще хуже, глядела на него, выгнув густые брови, превратившиеся в две черные дуги.

Он толкнул к ней свою чашу.

— Кувшин пуст, — уронила она.

— Так пойди и наполни его, ленивая кошка.

Девушка была хорошо одета, на руках ее позвякивали золотые браслеты, а волосы украшал цветок. Она посмотрела на вар-закорианца, не проявляя ни малейшего намерения выполнить приказ.

— Говори вежливо, когда просишь.

— Не испытывай на мне свою дерзость, — вскипел торговец. — Займись своим делом — или хочешь, чтобы я придал тебе скорости, свиное рыло?

— У тебя поганый рот, — отозвалась та. — Сомневаюсь, что наше вино сможет отмыть его.

В ответ торговец вскочил, левой рукой схватил девушку за плечо, наслаждаясь этим моментом, а правую занес для удара. К его изумлению, она успела первая ударить его коленом в живот. С трудом глотая воздух, торговец согнулся вдвое и услышал, как смеются посетители на скамьях, видимо, позабавленные происходящим. Саардсинмея — твердыня Висов, ее давно пора поучить хорошим манерам. И лучше всего начать с этой девицы.

Она почти добежала до лестницы, когда вар-закорианец догнал ее. Желающих помешать ему не нашлось, лишь кто-то насмешливо предостерег девушку. Торговец вцепился в ее висские волосы и повернул ее к себе. Она попыталась ударить его своим кувшином, но он перехватил ее руку и ударом кулака поверг девушку на пол. Кувшин, гремя, полетел в сторону. Падая, она негромко вскрикнула. Удар пришелся ей точно под левый глаз, разноцветный синяк надолго останется ей в память о торговце — а ведь он еще не закончил. Но едва он замахнулся ногой — она уже ясно представила себе силу пинка, — как кто-то произнес:

— Остановись-ка на минутку.

Торговец замер, поднял голову и заметил, как вокруг неожиданно стало тихо. До такой степени тихо, что крышу заполнили грохочущие звуки улицы — можно было расслышать перестук каблуков и звон бубенчиков, доносимые легким ветерком.

Человек, стоящий неподалеку, только что поднялся по лестнице. Торговец успел разглядеть, что вновь прибывший значительно выше среднего роста, крепко сложен и вдобавок чистокровный Вис, как и девять десятых населения города. Затем последовало неуловимое стремительное движение — и вар-закорианец с ужасом обнаружил, что болтается в воздухе. Он ударил со всей силы, но без толку — слишком слабо для ужасающей мощи, которая держала его с таким равнодушием.

— Послушайте, как ноет Грязноволосый!

— Скинь его с крыши, Лидиец!

— Сделай это, а мы скажем, что он споткнулся о своего маленького дружка.

Хор веселых голосов и аплодисменты заглушили несколько разочарованных криков. Обернувшись к лестнице, высокий человек, которого назвали Лидийцем, с высоты дюжины ступеней сбросил свой вопящий груз во внутренний дворик. Там вар-закорианец ударился о горшки и остался лежать и стонать.

Внизу и вокруг него зашевелились люди, наблюдая за его состоянием. Но Лидиец уже отвернулся и встал на колени перед девушкой. Та села, опираясь на его плечо и прижимая ладонь к поврежденной щеке.

— Дай посмотрю, Велва, — он заботливо повернул к себе ее лицо, внимательно разглядывая синяк.

— Этот ублюдок изуродовал меня на всю жизнь? — спросила девушка с яростью.

— Ничуть, но все же покажись кому-то знающему. Вот, держи, — он вложил деньги ей в ладонь. — Сходишь к врачу на улице Мечей.

Девушка порывисто обвила руками шею молодого человека и поцеловала его, опутав волной прекрасных волос.

— Оставь его, Велва, — крикнул кто-то. — Хочешь, чтобы он забивал себе голову перед скачками ?

Лидиец рассмеялся, мягко высвободился из объятий девушки и поднялся на ноги.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Стоило заработать синяк от этого борова, чтобы оказаться в твоих объятиях.

Он лишь вздохнул и, кивнув ей, ушел на другой край крыши. Вряд ли в Саардсинмее нашлась бы женщина, которая не шептала Лидийцу подобных слов — пусть даже только в мечтах…

Ближе к вечеру двери лавок вдоль Пятимильной улицы плотно закрыли, то же самое произошло на прилегающих улицах. В ход шли не только обычные замки и решетки — иногда фасады домов заколачивали досками. После Огненных скачек часто случались уличные драки, и никто не сомневался — так будет и в этот раз, хотя бы потому, что среди участников было трое свободных светловолосых людей из Ша’лиса.

Поздним вечером густой медовый свет затопил городские кварталы. Город наполняла своеобразная тишина — затишье перед бурей.

С нескольких сотен карнизов, колоннад и портиков вдоль знаменитой гоночной трассы свисали гирлянды цветов и флаги, застывшие в неподвижном горячем воздухе. Преобладал треххвостый дракон, а кроме него, множество гербов тех купцов и хозяев постоялых дворов, которые помогли устроить летние состязания. В гирляндах и лентах, развешанных в окнах, обвивающих деревья и волосы девушек, было представлено большинство цветов, принадлежащих соперникам. И красный Саардсинмеи затмевал все остальные.

Приносящие удачу знамена с изображением бога Дайгота, покровителя бойцов, акробатов и колесничих, украшали фонарные столбы или протянулись через улицу от здания к зданию. Ближе к берегу и вдоль всей портовой стены, до Высоких Божественных врат и Прибрежной дороги, изображения Дайгота уступали место флагам морского бога Рорна.

Зрители начали собираться еще с полудня. По мере того, как закат из меда делался кровью, они сбивались в толпы, забивая лестничные пролеты принесенными скамейками, взбирались на крыши, балконы и все возвышенные поверхности на протяжении пятнадцати миль.

В начале Пятимильной улицы располагался огромный стадион Саардсинмеи, всегда переполненный. Люди, желающие видеть все своими глазами и судить обо всем в числе первых — а может быть, просто поволноваться и покричать, — занимали места вдоль трассы. Но те, кто имел возможность заплатить цену, высокую, как никогда в году, предпочитали узреть рождение славы и ее смерть на финише гонок — на стадионе. Даже невзирая на долгое ожидание, когда можно судить о происходящем лишь по мельканию отдаленных огней в лабиринтах города, доносящимся крикам и рассказам специально посланных гонцов, чьи сведения не слишком-то достоверны.

Когда первые звезды в догорающем чистом небе протянули серебряные лучи к Новому Элисаару, Саардсинмея замерла, и слышно было лишь тихое биение общего пульса.

Когда-то огромное стеклянное зеркало в когтистой раме из черного дерева, покрытого золотом, находилось во дворце Саардоса, прежней столицы, теперь же покоилось в зале под стадионом Саардсинмеи. Мужчины, понемногу стирающие позолоту своими прикосновениями, порой покрытые шрамами не меньше, чем туманная поверхность, облаченные в великолепие убийства и смерти, застывали здесь на миг и пристально вглядывались в глубину. Этот взгляд мог стать последним — в глазах отражения видели всю полноту, всю свою жизнь. Великой удачей считалось дотронуться до зеркала в тот миг, когда оно удерживает тебя, и приказать отражению: «Оставайся, пока я не вернусь».

Обычно зеркало возвышалось над теми, кто заглядывал в него. Лишь один человек точно подходил ему по размеру — Лидиец.

На нем была короткая открытая туника колесничего из искусно выделанного льна, рубиново-красного цвета Элисаара. Тунику прикрывал кожаный доспех, выкрашенный в алый цвет и перехваченный золотым чешуйчатым поясом. Его предплечья и икры также облегала кожа, стянутая золотом, а черные волосы были убраны назад и схвачены широким золотым кольцом. Стоя перед зеркалом, Лидиец казался сотворенным целиком из золота, из золота и крови.

Безупречными пропорциями тела он был обязан упражнениям на стадионе, начавшимся с раннего детства — они формировали его, возводили, как гениальный мастер возводит дворец. Он сам стал собственным ваятелем. Но его голова и черты лица были столь же совершенны. В них отражалась не только сила, но ум и дух. Большие ясные черные глаза, глаза мечтателя, вводили противника в заблуждение, пока гордые очертания губ и подбородка или попросту смертельный удар меча не приводили его к верным выводам. Уже пять или шесть лет в Саардсинмее говорили: «Яркий, как солнце, и прекрасный, как Лидиец».

Саардсинские профессиональные бойцы приходили в эти залы детьми и, вне зависимости от расы и заслуг, даже став богатыми и уважаемыми, даже выиграв множество состязаний или проиграв их, оставались рабами. Только смерть могла освободить от подданства Дайгота. Но с другой стороны, рабство здесь было совсем не то, что в других местах.

Вот и Регер эм Ли-Дис, стоящий в этот миг перед гладью зеркала, в которой некогда отражалась элисаарская знать, не походил на раба. Он выглядел как король.

Протянув руку, Лидиец быстро коснулся стекла:

— Оставайся, пока я не вернусь.

Давно известно, что людей, владеющих лучшими местами на стадионе, почти никогда не бывает на состязаниях.

Катемвала посетило предчувствие. Если, конечно, это можно было так назвать.

Покинув свой очаровательный дом на улице Драгоценных Камней, он раздвинул занавески носилок, разглядывая закатную улицу. Двери всех лавок до самого общественного фонтана были заперты и заколочены. Уже сейчас фонтан окружали ряды военной стражи. Затем глаза Катемвала уловили что-то странное — какое-то холодное ослепительное пятно среди теплого света и теней.

Катемвал резко повернул голову — женщина в белой накидке мелькнула напротив у стены сада. Белый цвет в Новом Элисааре считался немодным из-за своего расового значения. Но Катемвал успел понять, что под белой накидкой женщины скрываются очень светлые волосы.

Они проследовали мимо. Катемвал уже готов был остановить носилки, но заурядное чувство брезгливости помешало ему, и он опустил занавески.

У нее молодое лицо, значит, волосы белы от рождения, как и кожа. Он был уверен в этом. Ни возраст, ни белила или притирания не дадут столь светлого оттенка. Такая бледность присуща только чистокровным жителям Равнин, лежащих на юге Виса, степному народу, который будоражит мир. Он слышал рассказы о таких обесцвеченных созданиях, называемых эманакир , то есть принадлежащие Анакир — детях Змеиной богини.

Неожиданно он снова отдернул занавески и выглянул. Но они уже свернули за угол, к фонтану, и та часть улицы исчезла из виду.

Была в этом происшествии какая-то мелочь, расстроившая Катемвала. На западе существует обычай изображать смерть как худую бесцветную ледяную женщину с когтями…

Смерть всегда бодрствует. Она неотвратима. Но что с того? Пока живешь, значение имеют лишь дары жизни. Смерть — это конец. Не меньше, но и ничуть не больше.

Он наблюдал за боями и состязаниями Регера, если позволяли торговые дела. В последние годы, редко путешествуя, Катемвал регулярно посещал стадион.

Он видел, как Регер сражается, участвует в скачках, борется и побеждает. Слава, как и золото, доставалась ему полной мерой. Но смерть тоже всегда стояла рядом с ним, и лишь дурак не знал об этом. Зачем же беспокоиться?

В восемнадцать Регер поскользнулся на влажном от крови песке. Меч кандийского юноши, с которым он сражался, рассек воздух с ужасным блеском, вонзившись в грудь Регера сразу под плечом. Тогда конец был близок. Катемвал помнил, как толпа, которая уже преклонялась перед Лидийцем и сливалась с ним воедино, пока он сражался, застонала, замирая в предсмертном ужасе. Но Регер, запятнанный своей же кровью, собрался и, когда противник снова приблизился, вернул удар, попавший кандийцу прямо в сердце. Годом позже с выигрышей по ставкам, по саардсинмейскому обычаю желая таким образом выразить свою любовь к этому бойцу, Катемвал купил себе дом на улице Драгоценных Камней.

Людей со светлой кожей на стадионе тоже хватало. Возможно, они прибыли в Элисаар, чтобы посмотреть кулачные бои, сражения на мечах или гонки колесниц. И конечно же, чтобы полюбоваться на Лидийца, которого Катемвал спас от грязи и нищеты в далекой Иске.

Стоило ли ему тогда, в самом начале, пытаясь определить судьбу мальчика, говорить: «Расти для славных дней и чистой прекрасной смерти»?

«Перестань думать об этом», — суеверно упрекнул себя Катемвал, пока носилки протискивались сквозь толпу, ломящуюся в ворота стадиона. Сгущались лихорадочные сумерки. Тут и там бывшего охотника за рабами приветствовали дружелюбные возгласы: «Вот едет отец Лидийца!» Старая и не обидная шутка. Отец дарует жизнь.

Пока носилки двигались сквозь ворота, Катемвал от чистого сердца произнес обещание Дайготу:

— Двадцать белых голубей и двухгодовалый бычок. И самое превосходное вино, чтобы залить зажженное приношение. Если он выживет… — он кивнул и добавил, как водилось у жителей метрополии: — И победит.

В этом году в Огненных скачках участвовало десять желающих. Хотя правила допускали тринадцать участников, зачастую только семь или восемь человек решались испытать судьбу. Приз был определен в давние времена — двадцать слитков золота. Но больше, чем золото, притягивала слава.

В течение трех долгих сезонов отборные рабы тренировались под покровительством и при денежной поддержке процветающих городов Нового Элисаара — или иных мест. В состязаниях принимали участие и свободные люди, которые не чувствовали никакой неловкости от соседства с подобными рабами — полукровки, Висы, желтоволосые люди с Континента-Побратима. Эффектные кармианцы, как с темными, так и со светлыми волосами; хитрые заравийцы, чьи очаровательные колесницы спускали с кораблей, словно куртизанок, убранных цветами; суровые оммосцы; горделивые дорфарианцы — их колесницы были украшены черными эмблемами грозы и змеями в золотой чешуе. Приезжали претенденты и из Вардийского Закориса, хотя вардийские завоеватели на подобных состязаниях, как и на войне, придерживались своих обычаев. Шансарские завоеватели, колесничие кораблей, прибывали из Ша’лиса по суше, на своих знаменитых лошадях, чтобы проиграть и завидовать, хотя за многодневный переезд могли бы в совершенстве научиться править хиддраксами — животными, которых на Висе запрягали в колесницы и использовали для скачек со времен Верховного короля Рарнаммона.

Этим вечером набор участников был обычный.

Таддриец, свободный человек и, похоже, благородный разбойник, цвета — коричневый и охра. Отт, свободный человек, смелый и хитрый купец — темно-кремовый. Закорианец из Вольного Закориса, прозванного сражающимся леопардом — разумеется, черный. Человек из Корла, мелкий князек — цвет стали.

От Элисаара выступали весьма уважаемый раб-колесничий из Кандиса — цвета красный и розовый; аристократ из Джоу, явно один из племянников тамошнего наместника — красный и черный. И претендент из Саардсинмеи, раб, за три года не проигравший ни одного состязания, но еще ни разу не испытавший жребий Дайгота в данном виде гонок — Лидиец, красный и красный.

Из Ша’лиса, как водится, явились неприятности. Двое полукровок, оба свободные, так как по закону ни один человек, имеющий светлые волосы, кожу или хотя бы глаза, не мог быть рабом. Цветом одного из них был ярко-желтый, другого — желтый с голубым. И напоследок — шансарский лорд, владеющий поместьями в Ша’лисе и Кармиссе, цвет — белый.

Белый . Вот и ответ загадки. Устроившись в ложе, Катемвал заглянул в программку, аккуратно скопированную и доставленную ему стадионным писцом, и почувствовал временное облегчение. Если проклятый шансарец мог притащить с собой десять совершенно не нужных ему лошадей, почему бы ему не захватить любовницу-эманакир, чтобы она поскакала на нем самом после Скачек?

Уже полностью настала ночь, небо над стадионом сделалось темным, как чаша чернил, пронизанная звездами. Лампы вдоль трибун светили тускло, их фитили специально подрезали или накрыли дымчатым стеклом.

Напряжение сгущалось вместе с темнотой, обещая прорваться бурей.

Завыли стадионные трубы.

Мощный единый крик взлетел над рядами и эхом прокатился по широкой артерии Пятимильной улицы.

В дымном свете факелов под стадионом выстроились в ожидании колесницы. Тройки хиддраксов, запряженных около четверти часа назад, уловив напряжение ночи, били копытами и трясли длинными головами. Свет играл на ухоженных блестящих шкурах, металлических украшениях и лентах.

Бросок медных костей Дайгота определил положение каждого из соперников. Жрецы шли вдоль линии чужеземцев, свободных людей и рабов. Первый предлагал им чашу Дайгота, специальный сорт вина, второй же произносил ритуальную фразу:

— Ты принадлежишь богу. Иди и сам будь богом.

Стоя восьмым, Регер слышал, как снова и снова повторяются эти слова. Отт, джовианец, таддриец, кандиец и Вольный закорианец выпили и выслушали их. Независимо от своей личной веры этой ночью они принадлежали Дайготу, и этой ночью они сами станут богами. Но когда жрец приблизился к желтой колеснице шалианца, тот решительно отказался:

— Нет. Я почитаю единственную истинную богиню.

Жрец пошел дальше, не отвечая. Но корл, который стоял следующим, слева от Регера, громко рассмеялся.

— Единственная истинная богиня — Коррах. Ты ее имеешь в виду? — спросил он у человека из Ша’лиса.

Корл не привлек особого внимания, его замечание было вполне понятным. Шалианец сделал вид, что не расслышал его. Желтую колесницу украшал традиционный знак — жезл с обвившейся вокруг него золотой змеей. Их упряжки нервничали и трясли кисточками на поводьях, косясь друг на друга. Жрец подошел к корлу. Тот отпил из чаши, принял благословение и снова обратился к шалианцу:

— Вот этими копытами и колесами Коррах раздавит ползущую по навозу змею твоей богини-шлюхи.

Шалианец не двигался, словно окаменел, сдерживая храпящих животных с застывшей на губах усмешкой ярости.

Чаша дошла до Регера. Он склонил голову и отпил глоток легкого сладкого вина.

— Ты принадлежишь богу, — сказал ему жрец. — Иди и сам будь богом.

Не умея противиться энергии магической формулы, Регер ощутил, как она пронзила его насквозь, и на мгновение прикрыл глаза, содрогаясь от истинности ее силы.

Придя в себя, он осознал, что шансарец, стоящий с другой стороны от него, говорит:

— Я борюсь за Ашару-Анак. Твой Дайгот — призрак.

Однако еще один шалианец, стоящий последним, выпил из чаши и выслушал благословение, не возражая. Даже в Ша’лисе человек может чтить богов по своему выбору, если помимо этого совершает приношения и шансарской рыбозмееженщине.

Голос труб стал выше.

— Коррах! — воскликнул корл.

Регер увидел, что по всей линии по обе стороны от него люди быстро складывают руки в охранных знаках, взывая к своим богам или судьбе.

Но десять колесниц уже тронулись с места. Истосковавшись по движению, хиддраксы резво проскакали вверх к широко распахнутым воротам. За воротами расстилался стадион, словно пасть, наполненная чернотой, еще более темной, чем тьма, скопившаяся под сводами пещеры, которую они покидали.

Регер не боялся смерти, он привык к ней. Она стала неотъемлемой частью наслаждения. Здесь каждый с ранних лет знал, что еще за три дня до состязаний ни один разумный человек не выпьет ни глотка — ибо пьянил сам воздух. Оказавшись на песке стадиона, в тот же миг станешь пьянее, чем после десяти чаш вина.

Они выехали. Черный купол неба расстилался над головой, вытянутые кольца каменных террас спускались с него, наполненные живой волнующейся массой, издающей оглушительный шум — буря вырвалась на свободу. И, перекрывая все крики, похвалы и приветствия, глухой барабанной дробью гремело:

— Ли-ди-ец! Ли-ди-ец! Ли-ди-ец!

Так мог бы чувствовать себя король, если когда-либо его приветствовали с такой искренней страстью. Человек, который не возгордится, ощущая себя в этот час владыкой и богом — безмозглый бессердечный кусок дерева. Такие недолго остаются колесничими.

Они проехали прямо, с востока на запад, развернулись под ливнем лент, флагов и цветов, и торжественно вернулись обратно, с запада на восток, к ложе наместника города.

Одному из них часто доводилось видеть этого важного человека — тот любил состязания на стадионе. Но сейчас он был ничем, лишь частью огромного этого , частицей ночи, шума и приближающегося огня.

Мальчики несли огонь, символ и материальное воплощение этих скачек. Десять детей на площадке стадиона — когда-то сам Регер был таким мальчиком и исполнял такую же службу для других. Миллион лет назад. А миллион лет спустя один из них, возможно, встанет на его место, когда-нибудь в далеком будущем, когда от него и этого мгновения останется лишь пыль. И имя, которое помнят.

Ребенок держал предназначенный Лидийцу горящий факел. Лицо его пылало с не меньшей силой.

— Победи для своего города, — сказал мальчик согласно ритуалу. Лидиец засмеялся.

— Иди со мной в своем сердце, — ответил он, усмехаясь, поднял факел высоко, чтобы видели люди и боги, и вставил его в позолоченный стальной держатель на передке колесницы. Пропитанный жиром и смолой, он не погаснет даже от неистовой скорости состязающихся и злого морского ветра.

Дети убежали. Наместник кивнул. На каменном постаменте перед его ложей зажгли фитиль в масле, и, казалось, весь мир затаил дыхание.

Упала первая искра. Порыв алого пламени взвился к небесам. Толпа взорвалась криком.

Словно десять громадных зверей, порожденных огненной ночью, колесницы одна за другой рванулись с места.

Первые три круга по стадиону редко отражали то, как распределятся места впоследствии. Стадионная трасса прочная и чистая, из препятствий — лишь центральная платформа, которую во время других состязаний опускали под землю с помощью машин. А Пятимильная улица, очищенная от помех и озаренная факелами — все равно что гладкий пол танцевального зала по сравнению с неровной Прибрежной дорогой, ждущей претендентов после улицы. Почти десять миль, освещенных только фонариками зрителей, звездами и факелами колесниц.

На первом витке те, кто волей Дайгота попал во внутренний круг, получают преимущество, и, как и следовало ожидать, отт и джовианец резко вырвались вперед и возглавили гонку. Но охристо-коричневый таддриец, правивший упряжкой с меньшим мастерством, чем основные силы, направил колесницу по диагонали к двум головным, зажав колесницу отта, так что та накренилась и столкнулась с кандийцем, идущим сзади. Напряженный возничий из Элисаарского Кандиса, правящий красно-розовой колесницей, не хотел рисковать, стараясь лишь удержать скорость. Он протиснулся между колесницей отта и центральной платформой и оказался позади таддрийца и джовианца. Тем временем желтый шалианец, рвущийся на пятое место, пока принадлежащее Вольному закорианцу, нахлестывал упряжку, чтобы набрать скорость и миновать неожиданную свалку. Но когда он поравнялся с закорианцем, тот хладнокровным ударом борта толкнул желтую колесницу и опрокинул ее.

Полукровка, почитающий единственную истинную богиню и совершивший огромную ошибку, потеряв самообладание перед скачками, полетел в пыль. Под насмешки толпы Висов он быстро вскарабкался на платформу, которая была единственным безопасным местом. Его извивающиеся и ржущие хиддраксы, прикованные к упавшей громаде колесницы, которая чудом не сбила их с ног и не обожгла укрепленным факелом, вынужденно свернули с центрального круга влево, создав первое временное препятствие в гонке.

Оставшиеся колесницы прошли второй поворот с западной стороны платформы и теперь с грохотом неслись по прямой. Во главе шли джовианец и таддриец, расстроенный отт натянул поводья и теперь стал третьим. Позади них, вытянувшись почти в идеальную линию, свободным галопом двигались кандиец, закорианец, корл и Лидиец. В хвосте держались второй шалианец и белый шансарец. Было бы огромной глупостью развить полную скорость на стадионе, в самом начале Огненных скачек. Решиться на это можно не раньше, чем окажешься на улице. Однако каждый год находились неразумные и излишне самонадеянные соперники, которые сталкивались и боролись за места на первых кругах, как сейчас джовианец и таддриец. Когда они снова добрались до восточного поворота, красно-черная джовианская колесница совершила маневр, известный как «Неблагосклонная девушка». Презрев свое выгодное положение во внутреннем круге, джовианец резко свернул к приближающемуся второму колесничему, сильно отбросив таддрийца. Удар разбил бок охристо-коричневой колесницы, она отлетела в сторону, и благородного разбойника стиснуло в ее сверкающей золотой пасти. Но когда джовианец вильнул обратно, чтобы вернуть себе удачное положение, отт прорвался во внутренний круг, снова став первым.

Черный закорианец сломал линию, оказавшись позади трех лидеров, которые уже миновали место крушения шалианской колесницы. Одно из крайних животных сумело освободиться от обломков, теперь его держал только недоуздок, прикрепленный к перекладине дышла. Никто, кроме закорианца, не обратил на это внимания. Зрители, наблюдавшие за ним, увидели, как он выхватил узкий кинжал, который участникам состязаний разрешалось использовать в случае жизненной необходимости, и стал кричать и ругаться на хиддракса, чтобы тот двинулся с места. Проносясь мимо обломков, закорианец нагнулся, проявив смелость и мастерство, и перерезал недоуздок, удерживающий животное.

В Старом Закорисе скачки долгие века были кровавым и жестоким искусством. Все знали, что любой колесничий Вольного Закориса хранит в себе доблести былых времен. В Элисааре, где дорожили скаковыми животными, подобные выходки не находили одобрения.

Тем не менее это был ловкий прием. Перепуганный хиддракс с истерическим ржанием понесся прочь от обломков в сторону колесниц кандийца и корла.

Кандиец ушел влево, обогнув и животное, и обломки. Корл, держась поодаль от кандийца, под напором других колесниц взял правее, бешено лавируя, пока перед ним выплясывал неуправляемый хиддракс. Неожиданно тот метнулся прямо к его упряжке, пытаясь пробежать между животными. В следующий миг пугливые хиддраксы взбесились. Серо-стальные щиты, прикрывающие колеса корла, взмыли в воздух — и опустились не на землю, а прямо на обломки шалианской колесницы. Объятые ужасом, животные корла бросились в разные стороны.

У корла был единственный шанс на спасение, и он его не упустил. Перекрывая гул трибун, он неистово выкрикнул имя своей богини и, имея лишь мгновение, чтобы справиться с хиддраксами, ударил кнутом, беспощадно, не отдергивая, но направляя их сквозь панику прямо по останкам погибшей колесницы, чью гордость и честь, как он и обещал шалианцу, сокрушили копыта и колеса.

Общеизвестно, что ноги хиддраксов очень хрупки, хотя и созданы для бега. Подкованные и укрепленные металлом, подгоняемые хлыстом и огнем, они спотыкались, но скакали. И даже когда разбитая колесница под ними загорелась, они прорвались через ее обломки — обезумевшие, растерянные, с трудом приходящие в себя, но все же бегущие туда, куда надо.

Над стадионом взлетел безумный вопль в честь корла — теперь его цвета нравились всем. Он был самым молодым участником гонок, красивым юношей, а храбрость и находчивость в Саардсинмее редко остаются без похвалы и восхищения.

Желтый шалианец стенал, пойманный в ловушку платформы. Его колесница горела в огромных клубах дыма, его упряжка лежала рядом, дожидаясь уничтожения.

Кинув взгляд через плечо, Лидиец увидел позади шансарца и желто-голубого шалианца. Корл, черный силуэт на фоне пламени, оказался за ними — на последнем месте, но живой благодаря руке Коррах.

Когда восточный поворот был пройден в третий раз, в толпе уже кричали: «Двери! Двери!», приказывая открыть и без того распахнутые настежь южные ворота, за которыми застыла в ожидании улица, словно кто-то мог пропустить их.

Южные ворота удобнее всего проходить, находясь на правой стороне круга. Завершая западный поворот, отт-авантюрист резко рванул вправо, неосторожно пройдя перед носом у джовианца и таддрийца. Такой глупый и неуклюжий маневр, совершенный менее храбрым и умелым, придирчивая толпа признала бы ошибкой. Отт пережил несколько острых мгновений. Таддриец же, разъяренный тактикой и расчетливостью джовианца, тоже попытался проделать нечто подобное, протаранив борт красно-черной колесницы под шипение и ругань трибун.

Колесница джовианца качнулась, но не сбилась с курса. Аристократ или нет, джовианец слушал проклятья разбойника, пока упряжки мчались плечом к плечу. Затем, не выдержав напряжения, таддрийская колесница отступила, словно потеряв надежду на преимущество. Однако когда джовианец начал поворачивать направо, таддриец снова пошел на таран. На этот раз от удара красно-черная колесница накренилась, встала на одно колесо, закрутилась и упала. Трибуны взревели с элисаарской жаждой мести. В клубах пыли и сполохах света джовианец, казалось, сгинул, попав под копыта, но когда он появился снова, рев трибун удвоился. Прыгнув в колесницу таддрийца, племянник наместника Джоу принялся кулаками вбивать в разбойника стадионные правила приличия. Красно-черная колесница грудой лежала на трассе, а охристо-коричневая понеслась наискосок (кандиец, закорианец и Лидиец чудом не столкнулись с ней) и врезалась в ограждение, однако мужчины в ней продолжали драться под пронзительное, как девичий визг, ржание хиддраксов.

Отт уже достиг западного поворота, далеко справа, когда закорианец, дождавшись подходящего момента, проскочил мимо него в изящную арку, украшенную орнаментом. За ним последовали кандиец, Лидиец, шансарец. Удивленный отт обнаружил, что позади остались только шалианец — самый левый — и корл.

Южные ворота на Пятимильную улицу стояли широко распахнутыми. За ними виднелся огромный бульвар, а по обе его стороны застыл в ожидании город.

Ревя хвалебную песнь разрушительного упоения, стадион смотрел, как одна за другой сверкающие огненные колесницы завершают поворот, мчатся по прямой и исчезают в воротах, стараясь догнать идущих впереди.

Желтый шалианец, таддриец и джовианец вышли из игры: три сломанных колесницы, погибшие животные, живые, но израненные и озлобленные люди. Трибуны наполнились вздохами сожалений, скрежетом зубов и разговорами о грядущих утром самоубийствах неудачливых азартных игроков.

Желто-голубой шалианец дважды толкнул его во время гонки на стадионе — отнюдь не великое событие, почти не привлекшее внимания зрителей на фоне других катастроф. Теперь шалианец остался позади, так же, как и корл, а шансарец в золотом и эмалево-белом приближался.

Регер не тратил времени ни на них, ни на торговца-отта, которому стоило бы сидеть дома с тюками и корзинами. Впереди перекрывали путь кандиец и непредсказуемый закорианец, пыль из-под колес и искры своего же факела летели ему в лицо.

Казалось, Пятимильная улица ограждена драгоценными узорами, сотканными из огней и криков. Флаги и знамена неслись мимо нескончаемым потоком, все смешалось в стремительном ветре гонки. Расстояние, которое во время неторопливой прогулки преодолевают за час, они миновали за минуту, не более — их неимоверная скорость складывалась из энергии колесниц и упряжек, из биения сердец животных и трепета разумов людей. Все проносилось, подхваченное потоком ночи.

Улица слегка изгибалась с востока на запад — случайность, послужившая к вящей гордости Саардсинмеи. Далеко впереди высилась темная громада портовых ворот, украшенная огнями. А сразу за ними находился опасный поворот направо, хотя пока все повороты шли по левую руку, как на стадионе.

Лидиец достиг Высоких Божественных врат, наращивая скорость, наконец-то заставив животных выложиться по-настоящему. Возможно, теперь шансарец перестанет дышать ему в затылок.

Он ощутил, что шансарец отстал, но не сильно. Видимо, чужеземец с Континента-Побратима владел кое-какими навыками, необходимыми для этой схватки.

Ворота повернулись, гудя, как гигантский колокол, и остались позади. Хиддраксы парили, стремясь достичь звезд. Колесница кандийца, казалось, уже взлетает к ним. Неясные призрачные голоса на протяжении долгих миль звали: «Лидиец! Лидиец!»

За воротами поджидала чернота, огромная пасть ночи, разбавленной лишь светом мелькающих окон и фонарей на стоящих в порту кораблях. От крытого рыбного рынка поднимался тяжелый запах и смешивался с соленым дыханием моря.

Закорианец, размытое пятно факельного света, исчез за поворотом в четверти мили впереди. Идущий следом кандиец красиво вписался в тот же поворот. Регер достиг поворота и прошел его, словно приласкал возлюбленную, еще красивее. Издалека к нему летели призрачные голоса: «Победи за свой город… Иди со мной в своем сердце…»

Они вышли на Прибрежную дорогу. Вверх стенами поднималась почти непроглядная темнота, все мерцание исчезло. Теперь колесницы вступили в борьбу с ухабами, ямами и камнями, подпрыгивая и грохоча. Здесь не было ни единого широкого места, ни малейшей возможности для того, чтобы одна колесница обогнала другую.

Пламя факела рвалось назад, огненные языки обжигали Регеру шею и подбородок.

На уступах наверху справа мелькали лампы и фонари. Слева узкая полоска земли вклинивалась в море длинным мысом, на котором высились сторожевые башни. От огней одного или двух кораблей вода казалась горящей — еще немного света для тех, кто мчится…

Кандиец отступил назад, прямо в объятия Регера. Дым красно-розового, звон соприкосновения, когда одна упряжка поравнялась с другой. Какое-то время они шли вровень, потом Регер обошел соперника, и огонь второй колесницы возник в темноте позади. С высоты балконов и крыш зрители выкрикивали название своего города и имя своего колесничего. Кричали и кандийцу, который пытался вернуться на утраченную позицию, догнать и перегнать — но для этого не хватало даже его весьма высокой скорости. Хиддраксы Регера, которых он воспитывал два года, летели без всяких крыльев.

Земля пошла вверх и выровнялась. Поверхность дороги — нет. Теперь впереди только закорианец.

(А в миле позади — еще одно пламя крушения. Отт все-таки столкнулся со скалой. Шалианец висел у него на хвосте и, видимо, помог ему в этом.)

Почти исчезнувший шум кандийской колесницы снова приблизился. Но нет — кандиец не смог бы снова догнать Регера. Это шансарец возник из темноты, как до него сам Лидиец.

Закорианец обернулся. Сократив расстояние, Регер оказался достаточно близко, чтобы видеть жестокое выражение его полускрытого тенью лица и длинный язык кнута, взметнувшегося для удара. Он услышал древний крик колесничих: «Хайя! Хайя!»

Животные закорианца напряглись, не пытаясь ловить звезды, а лишь выполняя свою работу. Головокружительная скорость уносила черную колесницу дальше и дальше — и Регер распахнул крылья силы, развернул скрученную кольцом энергию, сливаясь воедино с хиддраксами, с их сердцами. «Теперь лети, душа моя…» И подумал: если раньше казалось, что они летят, то теперь они летят в самом деле.

Ночь сгустилась, словно вода. Пламя в лицо — мир уносился прочь. Закорианец, затянутый вихрем, продержался какой-то миг и тоже растворился.

Теперь перед ним лежали лишь скрученные изгибы дороги, мелькая в сполохах факела, ухабистые, дребезжащие, не более чем легковесная реальность на огромной скорости. Дорога стала лентой, пересекающей небо. Освещенная башня, на галерее которой сгрудились зрители, выпрыгнула из темноты, оглушила приветственными криками и пропала. Огоньки превратились в тонкие золотые нити — фонари наверху, огни кораблей внизу.

И шансарец белой тенью позади.

Удар белого крыла… Они мчались бок о бок по дороге, теперь достаточно широкой, на скорости, заставившей замереть мир.

Словно во сне, навеянном силой, Лидиец обернулся и увидел лицо шансарца, смотрящего на него, тоже запертого в магии сна. В этот короткий миг они были братьями, и, как братья, могли убить друг друга за право первородства.

Шансарец занял внутреннюю позицию рядом с поднимающимися земляными террасами. Его атака была превосходно рассчитанной, но рискованной. Он точно выбрал место — участок дороги, где неровности земли оттеснили Лидийца на край. Теперь мимо неслись лишь камни (о любой так легко споткнуться!), зев ночи и вода. Если шансарец вдобавок к хитрости и коварству еще и подл, вот наилучший момент, чтобы проявить это свойство.

Словно в подтверждение подобных мыслей с затерянных во тьме утесов донесся жалобный звук. Скрежет железа и бронзы, лязг столкновения и шорох падающих камней, предсмертный девичий крик хиддраксов, летящий вдоль сторожевых башен, оповещая пригороды, что одна из колесниц нашла смерть на камнях залива. По тону крика стало ясно, что потеряна колесница Элисаарского Кандиса.

Но это произошло в другом мире. Здесь и сейчас существовали лишь две колесницы, и борьба шла только между ними.

Ни один из мужчин не смотрел на другого. Никто не пытался искусством или хитростью выбить колесницу соперника с дороги. Они шли голова к голове, факел к факелу, плечо к плечу. Когда кнуты взвивались, рассекая воздух высоко над спинами животных, они щелкали, как один. Слово какого-то из богов — Дайгота, Рорна или чешуехвостой госпожи светловолосого — связало их воедино. Теперь каждый старался, нажимая, настоять на своем, добравшись до высшей точки наслаждения чистейшей скоростью, мощь которой сметет противника и дарует победу.

Дорога начала сворачивать с утесов, забирая вправо, на северо-запад. Через три минуты, или даже меньше, кварталы и стены города вновь поглотят их. Возвращаясь домой, они помчатся по широким улицам, специально расчищенным для них, в ореоле дыма, жара и пены, летящей с животных, сквозь ревущую толпу, по внешнему кругу — к громаде стадиона, и снова через южные ворота ворвутся на песок меж трибун, где ждет треть Саардсинмеи…

И тут глубоко в ночи раздался новый голос. Отнюдь не плеск моря или стон смертельного падения.

Животные пронзительно заржали от ужаса, но, даже объятые ужасом, продолжали бег. Оба мужчины, светлый шансарец и темный Вис, обернулись и без колебания заглянули в колодец пустоты, где кружился звездный рой.

Голос раздался снова. Он доносился от океана, но это был не океан, не волнение воздуха и не рокот камней под колесами.

В хрониках Элисаара сохранилось упоминание о том, что сто или более лет назад бог Рорн торжественно вышел из воды. Тогда было время беспорядков и войн, а в такую пору делается возможным любое великое событие. Шагая по волнам, Рорн доставал лбом до небес — что ж, могло быть и так…

«Аааурроууу», — настаивал голос. Приглушенный, свистящий, мяукающий звук разрезал ночь.

Затем земля, уподобившись колесницам, кинулась вскачь. Раньше казалось, что дорога уносится из-под копыт и колес — теперь она сама складывалась, бросалась вверх, пинала их, пытаясь вытолкнуть прочь.

Регер услышал, как шансарец кричит на чужом языке — на языке своей родины, но имя богини Ашары разобрать было нетрудно.

Колесницы больше не летели. Снова став бренными вещами из дерева и металла, они боролись с восставшей землей. Упряжки хиддраксов с пронзительным ржанием и выступившей на губах кровавой пеной держали темп, толкая друг друга боками, сражались сами по себе и вместе с тем в одной команде.

Ночь наполнилась ревом, подобным крику десяти тысяч глоток на стадионе.

Тусклая горячая вспышка слетела с неба в море, раздался ужасающий гром, после чего все остальные звуки потонули в тишине, словно умер кто-то могущественный.

Земля успокоилась и выровнялась. Тряска прошла. Только камни еще срывались с откосов, недолго кувыркались в воздухе и без вреда проносились мимо, падая в море. Где-то наверху на склоне у чьего-то великолепного дома упавшая лампа подожгла деревья. В свете этих дополнительных факелов стало видно мертвенное лицо шансарца. Его сон кончился.

Обе колесницы изрядно потеряли в скорости, но продолжали двигаться, громыхая.

Кнут Лидийца прошел над согнутыми шеями животных, не задев, подхлестнув лишь резким звуком. Под его сопровождение Регер запел хиддраксам любовные слова, молитву нахлынувшего упоения. Увидев толпу близ пылающего сада, упряжка напряглась и оживилась. Они восприняли приказ Регера как благословение — ведь он спал в их стойлах, кормил их с рук, учил их и заботился о них… «Вперед, душа моя!»

Зрители наверху закричали и захлопали, не обращая внимания на горящий сад.

Шансарец, совершивший какую-то ошибку, проклинал его.

Чувствуя по натяжению поводьев, что его снова накрывает волной безумной скорости, сильной и глубокой, как близость, Лидиец смеялся над противником, и хиддраксы, колесница, весь мир смеялись вместе с ним.

— Скажи им там, в Шансаре-за-Океаном, что Рорн разгневался на тебя! — крикнул он.

И снова они помчались прочь, словно их тянули за веревку из ревущего огня. Взяв точно на север, они рванулись в город, чтобы одолеть последние две мили под ливнем лепестков и криков и через ворота вернуться на стадион к овациям, триумфу, золоту и славе на час.

Землетрясение, которое впервые за восемьдесят лет сотрясло прибрежный Элисаар, осталось почти не замеченным в волнении скачек — так разыгрались страсти в Саардсинмее. Тряхнуло не очень сильно, и позже, когда рассказы со сторожевых башен и виноградников над морем достигли города, говорили, что колесница шансарца потеряла скорость из-за наводящих ужас боевых рогов элисаарского Рорна, звучащих из-под воды, так что даже пугающее явление природы превратилось в часть праздника.

Лидиец, победивший для Саардсинмеи, получил свой богатый приз — двадцать брусков золота. Они были не так уж и нужны ему — в Саардсинмее Клинки Дайгота получали все бесплатно в любом случае.

В огненном ливне стадиона его украсили цветами, словно юного бога, люди впряглись на место хиддраксов и протащили колесницу целый круг, а затем понесли победителя на плечах. Они действительно любили его. Аристократы Саардсинмеи, ставшие его содержателями и приятелями с тех пор, как он начал сражаться и выигрывать для них, столпились, приветствуя его, обвешивая своими драгоценностями и, если он не был против, своими телами.

Раб из Кандиса погиб, его тело с немалым трудом выловили из залива. Хитрый, но неразумный отт не пополнил число могильных плит, однако ему никогда больше не править колесницей — он ослеп и переломал кости. Закорианец расплатился за свои бесчестные выходки: горожане поймали его, побили камнями и, выколов на груди надпись «Убийца кандийца», отправили обратно в Вольный Закорис, привязав к зеебу вверх ногами. Шансарца, который пришел вторым, толпа освистала, и он поспешил скрыться с глаз. Наградой корлу, занявшему третье место, стали молодость, храбрость и обнадеживающие доброжелательные взгляды. Второй шалианец был четвертым и не получил ничего.

Этой ночью Лидиец отправился поужинать и выпить в дом знати на улице Мечей — особняк, который Регер считал почти своим домом. Первое вино и пряная пища за многие дни. А немного погодя — первая женщина за месяц. Существовал обычай: перед действом на стадионе зайти в одну из приятных тебе таверн и выпить символический глоток чего-нибудь хмельного, так что, если погибнешь, там смогут сказать: «Он выпил с нами последнюю сладкую чашу своей жизни».

Девушка, которая в эту ночь лежала в его объятиях, укрывая его прядями рубиново-красных, как Застис, шелковистых волос и изгибами шелкового тела, была принцессой древнего королевского рода.

— Погибни ты, я, наверное, хвасталась бы, что ты узнал свою последнюю сладость именно здесь, — сказала она ему. — А может быть, и нет. Ты веришь, что я могла дать обет безбрачия, если бы ты погиб, возлюбленный мой? Я так рада, что ты жив!

Вернувшись из храма, где он оставил дощечку с обещанием приношения Дайготу, Катемвал обнаружил, что тоже получил подарок. В его отсутствие посыльный, которого никто не видел, принес шкатулку из циббового дерева.

Когда раб открыл ларец, Катемвал обнаружил в нем двух странных забальзамированных птиц. Ястреб с застрявшим в груди осколком камня сжимал в когтях голубя. Под ними лежал лист тростниковой бумаги. Надпись на нем гласила:

«Победа недолговечна. На эту ночь город твой — передай ему это».

Глава 5 Элисаарская ночь

— И что это такое? — спросил Регер.

Он лежал на мраморном ложе в купальне стадиона, и раб растирал его тело подогретым маслом. Весь день он провел во дворе, упражняясь с мечом, копьем и ножом, или среди канатов и перекладин на акробатической площадке. А предыдущие две ночи и день — под крышей особняка и в постели с принцессой.

— Кто-то хочет предостеречь тебя или даже угрожает. Будь осторожнее.

— Осторожнее? Это ты говоришь победителю Огненных скачек? — насмешливо бросил Регер, откидываясь на спину и закрывая глаза.

Катемвал кивнул, понимая его иронию. Он рассматривал обнаженного юношу профессиональным взглядом работорговца и знатока состязаний. В этом взгляде не было ни малейшего желания, даже, наверное, ничего чувственного. Только преклонение перед животной силой жизни, только гордость за свою расу и за то, что он открыл столь великолепный образец, сочетающий эти аспекты.

Два уже заживающих следа огненных поцелуев факела колесницы украшали подбородок и горло Регера. Несколько шрамов на теле не уродовали его и не являлись знаком слабости. Но сознание его не хранило отметин. Регер сохранил свою чистоту и первозданную невинность. «Я сделал это для него, — подумал Катемвал и тут же одернул себя: — Не слишком-то гордись. Прежде это сделали для него боги».

Он вспомнил фигурки — детское увлечение Регера. Мальчик уже тренировался на стадионе — занятия начались сразу же. Тем не менее в свободные минуты ребенок лепил из глины фигурки: миниатюрных ящериц, оринксов, маленькие упряжки хиддраксов с крошечными людьми на крошечных замысловатых колесницах, которые он видел лишь однажды, да и то мельком. Когда Регеру исполнилось семь, его работы отличала точность и четкость, лежащая на грани красоты — и тут он резко все бросил. Он перестал украшать внешний мир и ушел в работу над собой.

Раб закончил массаж. Регер кивнул, и он удалился. В овальном бассейне за аркой плескался и плавал другой Клинок Дайгота.

Должен ли он сказать больше? Катемвал колебался. Но теперь шкатулка с мертвыми птицами и зловещий лист, исписанный изящным почерком, не имеют силы. Дайгот принял его подношение. Скачки выиграны, впереди другие состязания. И приближается Застис.

Катемвал увидел, что Регер уснул. Высокая дуга ребер и плоский живот с ровными квадратами мышц равномерно вздымались и опадали. Он дышал бесшумно и легко.

Он в безопасности на руках у Матери Элисаара. Что ж, пусть все идет своим чередом.

Огненная танцовщица была черна, как леопард Закориса — истинная закорианка, но более древней, а может, более молодой породы. Лицо ее было прелестным, а губы свежи, как цветы.

Она шла по мозаичному полу между длинными праздничными столами. На ее руках позвякивали браслеты из белой кости. Покрывало из полупрозрачного многоцветного газа окутывало девушку от шеи до ступней.

Свет приглушили, в комнате царила тишина.

Танцовщица вскинула руки, полупрезрительным щелчком пальцев подзывая слугу, вручившего ей пару зажженных факелов. Она не глядела ни на кого из собравшихся аристократов, их гостей и слуг. Ее глаза смотрели внутрь, на богов и искусство.

Факелы, тоже украшенные костяными держателями, мягко и уверенно легли в ее руки. Пальцы сомкнулись на рукоятках. Слуга отступил. Девушка вскинула голову. Ее волосы скрепляла небольшая башенка из золота, с вершины которой они спадали, как хвост вороного жеребца.

Из тени донеслись голоса флейт, арф и барабанов.

Танцовщица начала двигаться. Она текла и изгибалась, подобно воде, подстраиваясь к изгибам музыки. И вот зажатый в правой руке факел скользнул по ее телу.

Огонь охватил газ, пропитанный благовониями, распространяя дым, наполнивший комнату своим ароматом. Девушка отвела факел, откинула голову назад, и ее волосы водопадом устремились к полу. Резко воздев факел, как делали участники Огненных скачек перед началом состязания, она снова бросила его вниз, коснувшись пламенем ткани.

Газ, укрывавший ее, засыпал искрами и задымил. Куски ткани растворялись в огне, исчезали один за другим, истаивали удушливым дымом. Словно восход черной луны, взорам зрителей открылась одна грудь цвета ночи, совершенной формы, украшенная бриллиантовой звездой.

Гости одобрительно загудели. Но танцовщица ничего не видела и не слышала.

Факел, зажатый в левой руке, сверкал вокруг нее, то на плече, то на бедре. Волнообразные движения ее тела все убыстрялись, словно она заигрывала с огнем или обольщала его. Текучий газ на мгновение вспыхивал тут и там, мерцал, завораживал, таинственным образом исчезал, полосы цвета перетекали друг в друга, и все сильнее пахло благовониями. Ритм барабана ускорился до галопа, флейта забиралась то вверх, то вниз. Огонь вонзил зубы во все покровы, скрывающие девушку, и в какой-то миг начало казаться, что она полностью горит. Некоторые из зрителей, испугавшись, громко закричали. Но пламя, достигая черных волос, слетало с них пылающими цветами. Она была обнажена уже до пояса, оставались только бриллианты. Натертая маслами кожа переливалась в свете факелов. Пупок танцовщицы горел камнем цвета угасающих углей. С неохотой любовное желание и огонь начали ослабевать. Танцовщица пребывала в трансе, музыка подчинялась ее капризам, гудели барабаны… Она окуналась в пламя и вылетала из него. Девушка наклонилась, согнулась, легла на мозаику и выпустила из рук кость, увенчанную огнем, перехватив и сжав ее ступнями. Прозрачная, тягучая, словно черная патока, она встала на ладони. Сильные ноги с тонкими ступнями подняли два огня и дразняще провели ими вдоль позвоночника. Внезапно она вспыхнула, превратившись в шар, состоящий из чистого пламени, в котором кувыркались блестящие колеса диких огней. Шар, вращаясь, опустился на камень и снова стал женщиной.

Невредимая танцовщица стояла перед зрителями, слегка прикрытая лишь легкой пеленой дыма. Бриллианты блестели на груди девушки, обвивали ее бедра, а вокруг талии темным огнем пылали гранаты. Свет факелов защищал ее, застывшую в холодной отрешенности. Она стояла как статуя, никого и ничего не видя, пока музыка не окончилась.

Хвалебные возгласы пронеслись по комнате. Она не обратила внимания на звуки, не остановилась перед драгоценностями, которые не бросили, а положили к ее ногам. Три принца вошли в круг и обступили танцовщицу, пока рабыня заворачивала ее в шелковый плащ.

— Пандав, я никогда не видел никого лучше. Ты воплощаешь собой всю силу Звезды, — элисаарский аристократ поклонился танцовщице. Так, согласно обычаям Саардсинмеи, знать выказывала уважение, признавая равенство таланта и высокого происхождения. — Ты вернешься на ужин, когда оденешься? Скажи, что согласна.

— Я не вернусь, — она впервые взглянула на него и усмехнулась.

— Ты приводишь нас в отчаяние.

— Меня ждут в другом месте.

— Тогда, может быть, завтра?

— Может быть…

В хорошо освещенной комнате, предоставленной в ее распоряжение, Пандав вымылась и облачилась в роскошные одежды. Нижнюю часть лица она прикрыла полумаской из тонкого кованого золота. Эта маска, ставшая ее отличительным знаком, была скорее данью привычке, поскольку весь город знал ее или о ней, да и ее крытый, по-закориански черный экипаж всегда узнавали по эмблемам Двойной луны и Дракона, когда-то являвшимся исключительным знаком мятежников и пиратов.

Девушка-рабыня собрала вознаграждение танцовщицы. Как и другие представители артистической элиты, она всегда получала больше всякой меры. Воины и колесничие становились в Саардсинмее королями, акробатки и танцовщицы — королевами, их приветствовали и чествовали везде. Желающий убедиться в этом мог в любой день заглянуть на Могильную улицу, где погребения людей зрелищ затмевали своим богатством саркофаги Повелителей Гроз Дорфара.

Но, даже пользуясь таким успехом, Пандав не удостоилась высшей награды — публично зваться по месту своего рождения, Ханассору. Она поклялась на алтаре Зардука, закорианского огненного бога, добиться такого признания, которое уже заслужили другие — тот же Лидиец.

У ворот ожидал в готовности известный всем экипаж. Пандав залезла в него и увидела кого-то прямо перед собой. Женщина, явно знатная, закутанная в плащ с капюшоном и, без сомнения, немало заплатившая возничему. Что ж, уже почти пришло время Застис, когда такие вещи случаются сплошь и рядом. Закорианка не испытывала отвращения — все зависело от того, какое предложение последует за сорванной оберткой.

— Добрый вечер, госпожа, — произнесла Пандав сквозь маску. — Я обещала быть во дворце Стражи перед заходом луны и могу уделить вам лишь несколько минут.

— Ханассор, — вкрадчиво ответила другая женщина. — Ты ничего не знаешь о нем. Они никогда не говорили тебе, к примеру, что твое искусство танца, которое здесь делает тебя знаменитой, там не стоит ничего? В кабаках закорианской столицы женщины сжигают свои лохмотья за несколько медяков, и это самое обычное дело, а не исключительное умение. Неловкие часто обжигаются. И каждую такую танцовщицу к тому же можно взять как шлюху. Отправляйся прямо сейчас в Вольный Закорис — и узнаешь цену женщины.

Пандав задержала дыхание. Ее рука скользнула к груди, где в перламутровых ножнах прятался кинжал. Незваная гостья умела читать мысли. Она могла проникнуть даже в мозг Виса, хотя сами Висы не обладают такими способностями.

— Да, — подтвердила женщина. — Я могу говорить изнутри. И довольно точно считывать.

— Значит, ты из Шансара, — Пандав произнесла это с холодным высокомерием элисаарского Виса.

— Нет. Шансарцы не столь искусны. Я — эманакир.

— Степнячка! — бросила Пандав, словно выругалась.

— Эманакир, я сказала. Есть разница.

Теперь стало понятно, почему возничий пустил женщину в экипаж. Если завоеватели из-за моря порой наталкивались на сопротивление, то с жителями Равнин никто ничего не мог поделать. Они, несущая разрушение свора змеиной ведьмы, могли сотрясать основания городов и вызывать богов из-под моря.

— Чего ты хочешь? — спросила Пандав. Было ясно, что цель женщины не имеет отношения к Застис. Впрочем, оно и к лучшему, ибо ее белая кожа вызывала неприязнь у танцовщицы.

— Лидийца, — ответила женщина. — Дети Дайгота знают о делах друг друга. Расскажи мне, как сблизиться с ним.

— Ты меня удивляешь, — уронила Пандав. — Откуда мне знать? Иди на стадион. Умоляй его, как другие. Пошли подарок.

— Ты неправильно поняла мои слова. Мне нужно поговорить с ним наедине.

— Стадион. Мольба. Подарок, — с мрачным удовольствием повторила Пандав.

— Закорианка, — голос белой женщины охладил даже жаркую предзастианскую ночь, — от моего внимания не отказывается никто.

— Тогда и он тебе не откажет. Зачем ты пришла ко мне?

— Чтобы облегчить путь. Так, теперь я вижу. Он на званом ужине, но скоро уйдет, так как через четыре дня ему сражаться на стадионе. Как ясен твой разум! И какую же дорогу к дому он выберет для одинокой прогулки элисаарской ночью, Пандав эм Ханассор?

Увидев, как легко гостья читает ее неосторожные мысли, Пандав попыталась окружить стеной свои знания об улицах города. Разумеется, без всякого толку.

— Благодарю тебя, — промолвила сука-эманакир, нежная, словно несущие смерть снега.

Сразу после полуночи группа саардсинских Клинков спустилась с крыльца особняка на Колонную площадь. Они смеялись и прихлебывали вино, окруженные блеском молодости, силы и богатства. Среди них шел и Регер эм Ли-Дис.

Когда они проходили через многоколонную галерею, направляясь к улице Мечей, кто-то окликнул Лидийца. Его спутники, ничего не заметив, пошли дальше, но Регер заколебался и взглянул назад. Бледная тень, женщина, появилась меж колонн.

— Не сегодня, красавица, — сказал он, почти отвернувшись от нее. — Я сражаюсь в первый день Застис.

И тут он понял, что никто ничего не говорил. Его имя прозвучало прямо внутри его черепа.

Все светлые расы гордились способностями к мысленной речи, однако большая часть чистокровных Висов питала отвращение к малейшему намеку на подобное. Регер снова повернулся и подошел к женщине. Неподалеку горел уличный фонарь, но свет шел из-за ее спины, и он мог разглядеть лишь белизну ее плаща. Он остановился рядом, старательно изгоняя следы гнева с лица и из голоса, прежде чем обратиться к ней:

— В Новом Элисааре тебя могут побить за такие фокусы. Не делай так даже в шутку, — он огляделся и добавил: — Где твоя свита?

— У меня ее нет, — ответила женщина. Теперь она пользовалась нормальным голосом, который был прохладным и отнюдь не призывным.

— Это неразумно, — предостерег он. — В следующий раз возьми с собой слугу или раба.

— О, на этих улицах в полной безопасности лишь победитель, — произнесла она с ноткой издевки. — В Саардсинмее даже убийцы делают ставки на скачках.

— Ни один человек не рискнет напасть на меня, — отрезал Регер. — Он понимает, что я могу убить его.

Он не хвалился, просто говорил то, что есть. Но она возразила:

— Ни один человек не осмелится напасть на меня. Это равносильно смерти.

Отступив на шаг, прямо под свет фонаря, она откинула капюшон.

Регер никогда не видел такой белизны. Пожалуй, только мраморные статуи могли сравниться с ней. Белая кожа и волосы, лишь смутная тень на бровях и слабый цвет на губах, но, возможно, она подрисовала их. Ее нечеловеческие глаза отталкивали — белые глаза змеи. Ему не хотелось видеть ни их, ни ее самое.

Говорили, что вся ее раса владеет магией. Регер поверил в это, едва увидев ее.

— Зачем ты остановила меня? — спросил он.

— Ты неохотно согласился. Я могу остановить любого человека и отвести его, куда пожелаю. Так чего же я хочу? Ты признаешь, что сейчас моя раса попрала твою.

— Я воин и колесничий. Я ничего не знаю о твоем народе.

— На Висе нет никого, кто не знал бы о нас.

— Я раб, собственность города. Мое мнение вряд ли что-то значит для тебя. Мы уже долго разговариваем, госпожа, так что прости меня. Спокойной ночи.

— Я не позволяла тебе идти.

— С вашего позволения или нет, леди, но я вас покидаю, — он отвернулся и направился на улицу Мечей.

— Какое противоречие, — бросила она. — Раб, который король. Лидиец.

— Что тебе нужно? — раздраженно произнес он, обнаружив, что снова остановился.

— Приходи ко мне домой завтра вечером.

— Снова приношу извинения, но я обязан быть в другом месте.

— Ты без труда найдешь мой дом. Спроси на улице Драгоценных Камней, и любой скажет тебе, где остановилась эманакир.

Он быстро пошел прочь, оставив ее под фонарем. Колонны стройными рядами проплывали мимо, некоторые были исписаны изречениями, стихами или именами работающих здесь шлюх.

Он знал этот город почти всю жизнь. В девятнадцать лет он стал знаменит и освободился от власти прошлого. Но иногда в памяти всплывали воспоминания о другой земле. Искайские горы. Женщина, лица которой он не помнил — лишь ее черные, наполненные жизнью волосы. Порой он думал о ней, своей матери. Иногда он даже носил в ухе вместо подвески или драгоценного камня золотой конус монеты, дрэк, которым его отец заплатил матери за проведенную вместе ночь. Он не горевал о своем прошлом, но и не сторонился его обрывков.

Однако куда отчетливее слов и лиц он помнил, как в той стране один из мужчин постоянно избивал женщину, его мать. Теперь ни один мужчина, находящийся в здравом уме, не посмеет поднять руку на женщину в присутствии Лидийца… Столкнувшись с белоглазой Равнинной ведьмой, Регеру пришлось напомнить себе об этом правиле, ибо во время разговора он ощутил, как закипает в нем неодолимая жажда крови, что изредка случалось с ним на стадионе. Ему показалось, что он хочет ее смерти.

Глава 6 Удача Чакора

Звезда поднялась над горизонтом, и ночь пылала. На кораблях у берега, на широких аллеях во время прогулок, в роскошных покоях дворцов и в хижинах на холме за Могильной улицей люди предавались любви. Но во дворах Дайгота мужчины, которым завтра предстояло сражаться, лежали напряженные и неудовлетворенные. Сила желания должна полностью перелиться в меч — потому-то в первые дни Застис поединки всегда очень хороши.

Еще до восхода, до того, как ястребы, оглашая криками небо, поднялись над городом, чтобы позавтракать, бойцы уже упражнялись на стадионе.

— Корл влюбился в Регера. Скачек ему недостаточно — решил вернуться и получить еще.

— Что может против Лидийца эта куча навоза? Хотя иногда неизвестным новичкам везет. Может быть, он выиграет какой-нибудь бой и получит немного денег.

Воины-рабы гордились собой. Свободные люди стоят дешево. Никто не преклоняется перед ними до такой степени, чтобы содержать их. Часто они приходили сюда, желая испытать судьбу, болваны, противопоставляющие свои руки героям Саардсинмеи. Обычно они покидали стадион в повозках, вперед ногами.

Те, кто тренировался с Регером, знали, что Лидиец, как и они сами, способен без труда прикончить любого корла, если тот выйдет против него. Застис вошла в силу, и каждый мужчина, упражняясь на рассвете, смешивал слова и невысказанные токи желания с иронией по поводу убийства. Ни один саардсинец не вправе выйти против другого — это тоже был закон Дайгота. Они будут испытывать судьбу в споре с клинками из других городов. Так что о смерти говорилось легко. Брат не пойдет против брата. А кто собирается дожить до старости?

Солнце встало, и тренировочный двор опустел. Воздух наполнился шумом утреннего города. Небо над высокими стенами стадиона налилось яркой синевой.

Появились рабы с корзинами песка и совками. Центральную платформу опустили — теперь весь овал стадиона представлял собой ровную площадку. Рабы плотно посыпали арену мелким белым песком, делая стадион похожим на пляж. Только море, которое омоет этот песок, будет алого цвета.

В полдень ворота стадиона широко распахнулись. Толпа повалила внутрь, наполнив трибуны пестрыми красками. От запаха духов, пота и фруктов воздух стал густым. Но вскоре мясной запах крови, пропитавшей песок, перекроет все прочие ароматы.

Будучи свободным человеком и любителем, не входящим в касту и не обязанным следовать обычаям стадиона, корл по имени Чакор провел ночь с двумя девицами. Это отнюдь не было случайным свиданием — он специально искал их, чтобы освободиться от первой жажды Застис и в бою сохранять тело и ум свежими. Идея, что можно ограничить себя и направить желание как оружие, совершенно не привлекала его. Это проделывали со своими рабами-гребцами закорианские пираты, приковывая их в пору Красной Луны так, чтобы они даже не видели друг друга, и гребля оставалась для них единственным способом разрядки.

Кроме того, удача на скачках — ведь он уцелел и даже пришел к финишу не последним! — подтолкнула Чакора проявить и другие умения. Честно говоря, дома его никто не ждал. Он ушел из Корла, взяв с собой лишь свою богиню. В маленьких городках Отта, Иски и несвободного Вардийского Закориса он состязался с местными умельцами. Но его манили города Нового Элисаара с их устоявшимся кодексом поединков и сражений, признанных публичными играми. Возможно, он жаждал славы даже больше, чем богатства, но от этого слитки чистого металла и мешки дрэков не теряли своего очарования.

К тому же мыслями молодого человека завладел Лидиец, и Чакор желал сразиться с ним. Лидиец был рабом, королем, богом и старшим мужчиной. Как трехлетние жеребцы стремятся занять место вожака стада, так Чакор стремился вызвать Лидийца, сразить, повергнуть противника — или столкнуться с силой сильнее себя, которая не отступит. Зависть и восхищение смешались в нем. Кроме того, сознательно не рассчитывая на это, на каком-то глубинном уровне он понимал, что Лидиец при всем его превосходящем мастерстве не убьет свободного, которого тоже любит толпа. Безрассудная храбрость искателя приключений не позволяла чувству опасности проникнуть в сознание корла. Он искренне благодарил Коррах за то, что у него есть шанс вытащить жребий на поединок с лучшим бойцом Саардсинмеи. Поскольку Коррах и Ках, богиня Иски, были одно, Чакор решил, что, возможно, она, как любая примитивная мать дикой страны, желает свести в схватке обоих своих сыновей. Еще менее сотни лет назад элисаарские принцы до смерти сражались друг с другом за королевство. В Вольном Закорисе продолжали так делать и сейчас, да и в некоторых областях запада этого обычая придерживались как знатные люди, так и крестьяне.

Чакор был уверен, что следуй его семья подобному обычаю, он с легкостью разделался бы со всеми своими законными братьями и унаследовал небольшой деревянный дворец отца, стоящий в болотистых лесах Корла. Но вместо этого Коррах предназначила ему судьбу странника и привела его сюда для поединка с Лидийцем. Убежденный в том, что не погибнет, корл думал: «Если он все-таки убьет меня, это тоже слава».

Первыми вышли акробаты, одетые чудовищами или персонажами мифов, и исполнили трюки — рискованные, эффектные и подчас непристойные. Затем прошли шуточные состязания, пародия на Огненные скачки — упряжки ковыляющих оринксов тащили хрупкие позолоченные повозки. Яростно храпя и испражняясь, оринксы бешено понесли. Колесницы опрокидывались и сталкивались, колесничих расшвыривало во все стороны. Победитель получил благосклонность обещанной девушки, но лишь попытался обнять ее, пока избранница качалась на шесте вниз головой. После нескольких попыток незадачливого любовника, сопровождаемых смехом и советами из толпы, девушка убежала с обезьяной.

За акробатами последовал парад зверей из стадионного зверинца. Здесь были болотные леопарды в ошейниках из драгоценных камней, хищные птицы с султанами из перьев на оголовьях, прайд вардийских львов с золотом в ушах и ноздрях, ржущие шансарские лошади, полосатые калинксы и обезьяны, столь же высокие, как люди.

Иногда зверей отбирали для боев, но в основном их обучали для участия в религиозных процессиях или волнующих сценах нападения в театральных представлениях. Горожане, как всегда, все взвешивающие, измеряющие и оценивающие, радовались, разглядывая свое имущество, и бросали цветы львам.

Когда парад окончился, а стадион, где было необходимо, подмели и присыпали свежим песком, зазвучали медные трубы.

В этот миг, когда все глаза жадно прикипели к арене, по восточным рядам прокатилось слабое волнение. Кто-то опоздал и внезапно вошел в ложу слева от той, что принадлежала наместнику. Эта секция была специально предназначена для высокопоставленных женщин. Ее прикрывал навес с бахромой, и повсюду стояли экраны, за которыми зрительницы могли частично скрыться. Те дамы-аристократки, которые посещали состязания в одиночку, находились в ложах со свитой и телохранителями.

Больше месяца назад прошел слух, что в городе появилась эманакир. Теперь она была здесь. Одетая во все белое, с волосами цвета льда, в которых сверкали серебряные украшения, она вошла в ложу без охраны, даже без раба, и села.

Наместник города был в отлучке, решая политические вопросы. Его советник, занявший центральную ложу, развернулся, пристально глядя на белую женщину и привлекая ее внимание. Когда та обернулась к нему, он с вежливым уважением бросил ей упрек, не одобряя ее дерзость и образ жизни. Но холодные, ледяные глаза ничего не ответили ему. Она смотрела так, словно не видела его или видела, но не придавала значения. Ее взгляд также обратился на арену.

На песок выходили Клинки. Восточные ряды тут же забыли про белую женщину.

Восемнадцать пар бойцов. Восемнадцать саардсинцев сошлись с восемнадцатью претендентами, воинами-рабами или свободными со всего Виса. Их расположили на стадионе так, чтобы с каждого участка трибун можно было видеть отдельные поединки или, по крайней мере, их начало. Как и ожидалось, наиболее известных Клинков поставили на участке арены под местом наместника и ложами богатых и благородных.

За Лидийцем, на расстоянии пятнадцати шагов, стояли два бойца, рожденных в Закорисе — Йиланец, совсем недавно получивший право зваться по месту рождения, и человек постарше по прозвищу Железный Бык, прославленный за искусное владение топором и дубиной.

Толпа кричала и размахивала руками. Цветы падали перед прекраснейшими из опаснейших людей, как до того перед опаснейшими из прекраснейших зверей.

Бедра, правое предплечье и икры бойцов защищала броня, головы прикрывали шлемы, а глаза глядели сквозь прочные забрала. Почти забывшись в жарком дурмане Застис, ослепленные блеском песка, связанные любовным партнерством с противниками, которые застыли перед ними в ожидании Свадьбы мечей Дайгота, мужчины не смотрели ни на ряды трибун, ни на ложи.

Чакор принял веление судьбы. Жребий свел его не с Лидийцем — его парой на северной стороне стадиона стал Клинок, рожденный в Элисааре. Однако ничего еще не потеряно. Повергнув элисаарца, Чакор получит право избрать для новой Свадьбы любого из саардсинских бойцов, столь же успешно разделавшихся с противником. И так будет продолжаться, пока лишь одна из сторон — Клинки Саардсинмеи либо чужеземные поединщики — не останется на ногах. Самые долгие и утомительные состязания из придуманных в Элисааре. Но когда сражался Лидиец, город побеждал независимо от предсказаний. Он никогда не покидал места боя иначе как на своих ногах, иногда израненный, но никогда — поверженный.

После выигранных скачек от него сильнее, чем обычно, ждали новой победы, и ставки делались с удручающим перевесом.

Опытные азартные игроки и раньше видали юношей, подобных Регеру. Как орхидеи, они быстро росли и несколько лет горели во всем своем великолепии. А потом боги, которым не может долго противиться ни один человек из плоти и крови, срезали молодой побег и бросали на землю.

Запели трубы, и элисаарская сталь водяной молнией метнулась, чтобы до кости разрубить руку Чакора. Но тот уже был далеко. Он усмехнулся и ударил в ответ, нанося грубый безумный удар, который со свистом рассек воздух, в то время как элисаарец переместился, брезгуя парировать его. Меч Чакора, как и все остальные, отполированный до слепящего блеска, оставил нитку крови на ребрах элисаарца.

Северные трибуны заметили возвращение нахального корла и приветствовали его воплем яростной радости. Он был удачлив, что ценилось в Элисааре, и на него ставили.

Противник, не обращая внимания на кровотечение, сделал ложный выпад, который корл оставил без внимания, поймав настоящий удар продолговатым стадионным щитом. Затем, резко опустив щит, он далеко оттолкнул меч противника, который в это время парировал своим щитом удар, направленный в его незащищенный живот.

— Дурак, — заметил элисаарец.

— Коррах прокляла тебя, — огрызнулся корл.

Разговаривать во время схватки — большая ошибка, однако для поединков свободных людей в отдаленных землях это было обычным делом.

— Чего-чего? — поддразнил элисаарец.

Пока Чакор радостно повторял сказанное, да еще с парой словесных украшений, меч элисаарца сверкнул слева, справа, опять слева, гремя наверху, сталкиваясь со щитом. Через три вздоха корл обнаружил, что его правое плечо оцарапано, а на левой руке наливается синяк от медного обода щита. О таких мелких повреждениях, далеко не смертельных, не принято даже упоминать. Однако любое кровотечение укорачивает время бойца на песке.

По северным трибунам прокатился сдавленный вздох, перешедший в непочтительный вой. Человек слева, не саардсинец, упал. (Судя по всеобщему ликованию, такая же судьба постигла и противника Лидийца на восточном конце стадиона). Обозленный ошибкой и мгновенно поумневший, Чакор теперь изо всех сил желал, чтобы в его жизни не было предыдущей ночи, проведенной с девицами. Из-под забрала он видел в глазах элисаарца странный свет, доказывающий, что воздержание имеет свою цену.

Затем элисаарец нанес удар, почти отделивший от тела руку Чакора.

Стремительно отступив назад, ведомый паникой и инстинктом выживания, Чакор поскользнулся на чем-то влажном. Саардсинец слева прикончил своего противника, и кровь лилась рекой. Чакор потерял равновесие и упал. Кровавый песок обжигал ему плечи, а сверху тучей навис элисаарец, смеющийся и готовый убить. Да, в пору Звезды убивают часто. Чакор прочел это в глазах противника. А вокруг стонала и раскачивалась толпа, охваченная смертельным кровавым желанием Застис.

Когда меч противника пошел вниз, Чакор поднял щит, изо всех стараясь выдержать удар. Желание убивать столкнулось с жаждой жить. Металл щита прогнулся, деревянная основа, обтянутая кожей овара, не выдержала и подалась. Когда кончик меча показался сквозь обломки, Чакор откатился в сторону. Настроенный на убийство элисаарец, потеряв равновесие, на мгновение застыл в воздухе с застрявшим на конце меча сломанным щитом. Корл вскочил на ноги, скользя и цепляясь за что попало.

В гробовом молчании он сильно ударил склонившегося мужчину. Когда элисаарец рухнул, Чакор, который за все время своих странствий еще ни разу никого не убил, снова упал, оседлав противника, и с силой, на половину длины, вогнал свой меч в плоть, мышцы и бьющееся сердце.

Саардсинец умер, содрогнувшись, но не издав ни звука.

Трибуны неистовствовали. Проклятия и женские шарфы осыпали Чакора, пока он вставал — дикий, одержимый, беззащитный. Глядя на восточный конец стадиона, он подхватил щит элисаарца и кинулся бежать между сражающимися парами, потрясая окровавленным мечом и выкрикивая имя того, кого желал.

Лидиец не убивал. Двое, которых он поверг, двигались, но временно вышли из строя. Они лежали у ограждения трибун, истекающие кровью, полубессознательные, ожидая конца поединков, когда их отнесут к врачу. Убийство — совсем другое дело. Он не хотел убивать. Возможно, это разочаровало толпу, но вскоре блистательная работа его меча заставила ее рукоплескать. И все-таки зрители подталкивали его к большей жестокости. Бывало, что во время сражений на стадионе, и не всегда в пору Застис, Регеру тоже хотелось убивать. Такие моменты непредсказуемы. Когда такой порыв накатывал на него, он подчинялся — и убивал. Только и всего. Он никогда не вел счета убитым, не запоминал, как иные, имя, страну и день смерти жертвы: «Нынче утром я убил истрийца; на этих гонках я свернул шею полукровке».

Слева Йиланец ранил одного и убил второго. Регер не видел, как это произошло, но слышал, краем сознания уловив поднявшийся, как морская волна, рев толпы, которая приветствовала удар.

Находившийся справа Железный Бык сам был ранен. Он продолжал сражаться, приканчивая противников, но движение его неумолимого клинка замедлилось. Будь он разумным человеком, ему было бы самое время разыграть обморок. Толпе понравился этот боец, так что он мог бы отлежаться и победить в другой день.

Когда Лидиец разобрался с третьим противником — рассек ему кожу от колена до пестрого широкого оплечья, кончавшегося как раз над соском, без труда отправив в беспамятство усталого и неопытного бойца, — кто-то выкрикнул его имя. Не с трибун, откуда оно доносилось непрерывно, а с арены.

Регер обернулся и увидел перед собой мальчишку-корла. Меч вскинут, приглашая к сражению, лицо искажено боевым безумием.

По его виду было легко понять — только что он впервые забрал жизнь. Ощущение, сопоставимое с потерей девственности. Сам Регер был ранен, царапина на правом плече кровоточила, однако не мешала ему. Корл не тренировался специально, но, как говорится, страстно желал прикоснуться к солнцу.

На скачках корлу улыбнулась удача. Но на ее благосклонность нельзя рассчитывать вечно.

Юноша, наверное, был моложе Регера года на три или четыре, в любом случае — младший. Он еще не перестал расти и был ниже, чем Лидиец, но на свете вообще не так уж много столь высоких людей. Сам Регер с двадцати лет не встречал никого вровень с собой.

Корл усмехался, сжигая его взглядом. Так охотник вглядывается в свою жертву, так женщина рассматривает мужчину, который, как она надеется, будет обладать ею.

Трибуны смеялись над безудержным бегством юноши с места предыдущей схватки, над его жаждой схватиться с Лидийцем, но сейчас они даже приветствовали его доблестную глупость. В конце концов, он может оказаться не так уж плох в бою, и тогда им не придется жалеть, что они уделили ему внимание.

Регер двинулся достаточно медленно — пусть мальчишка успеет понять, что его вызов принят, — и схватка началась.

В первый раз корл ответил прекрасно, ловко скользнув мечом, однако, мгновенно отследив изящный, почти вежливый контрудар Регера, встретил его тупым замахом. Регер отступил на шаг, словно игнорируя этот бессмысленный и некрасивый выпад.

Значит, вот как сражается корл. Раз — художник, другой — болван. Катемвал сказал бы, что будь мальчишка еще в детстве продан на стадион, со временем из него вышел бы толк. Но он — свободный, и сейчас уже слишком поздно.

И тут… И тут мир превратился в хаос.

Это было настолько немыслимо и невероятно, что в первый миг Регер, не ждавший ничего подобного, не обратил внимания на происходящее. Только ощущения в руке, сжимающей меч, подсказали ему, что происходит нечто крайне противоестественное.

Еще несколько мгновений он осознавал то, что произошло и все еще продолжало происходить. Это было невозможно, и он не имел власти над этим…

Он полностью потерял контроль над мечом в своей руке. Меч ожил. Он дергался, извивался и рвался из пальцев, противился любой попытке поднять его, пощелкивая по всей длине. Холодный, как лед, он наполнялся энергией, силой, противостоящей воле хозяина…

Еще до того, как в сознании Регера уместились все эти факты, тело его покрылось холодным потом — и не от страха, а от чистейшей жути.

Колдовство. Заклятье. Он мог поверить в такое. Но чья это работа? Корла? Он не похож на человека, обладающего подобной силой…

Лидиец боролся с враждебным существом, которым стало его оружие, поэтому ему пришлось потрудиться, отражая настойчивую атаку мальчишки. Зрители, решив, что их любимец притворяется, желая подразнить юного корла, закричали и захлопали.

Но корл отступил и упал. От волнения он побледнел под темным висским загаром. Его глаза не отрывались от заколдованного меча. Таким образом Регер получил короткую передышку и смог взглянуть сам.

Люди называли это шансарской магией. Трюк из храмов Ашары. Катемвал, видавший, как проделывают такое в Ша’лисе, приписывал это видениям, навеянным дурманящими курениями, либо особым свойствам гибкого металла. Змеи становились мечами, а мечи змеями.

Вместо верного металла в его руке, все еще сжимающей рукоять, судорожно билась жизнь. Рукоять превратилась в крутящуюся спираль, рвущуюся и подрагивающую.

По всей длине клинка меч стал змеей. Неистово содрогаясь, она пыталась освободиться от остатков стальных оков. Она была белая, как молоко, и жесткая чешуя платиной сверкала на ее теле. Абсолютно белые глаза бесстрастно взирали с плоской головы… Теперь он знал, чья сила сотворила заклятье.

Змея пыталась рывком освободиться от него. Ненависть к тварям, которых выращивали люди змеиной богини, была присуща всем Висам. Змея, завладевшая мечом, будь то реальность или иллюзия, вызывала судороги в животе и лишала воли.

Должно быть, она хотела его смерти. И не просто смерти, а преждевременной и позорной. Регер почувствовал на себе взгляд ее холодных глаз.

И тогда меч вернулся к нему, словно колдунья-эманакир разглядела его страх и гнев и удовлетворилась ими. Змея исчезла. На ее месте опять сверкал металл. Стройный и сбалансированный, меч снова стал верным слугой, продолжением руки. Но надолго ли? Теперь он не мог положиться на свой клинок. Внутри стали жила белая змея — он видел это. Не исключено, что поняв истинную сущность своей природы, он в любой миг может захотеть вернуться к ней.

Все это уложилось в несколько мгновений. Толпа не заметила ничего, кроме притворной насмешливой беспомощности Лидийца, отступления корла и короткой заминки, порой возникающей в бою перед решающим ударом.

В голове у Регера звенело. Его зрение помутилось, тело стало чересчур легким. За подобными ощущениями обычно следовали величайшее напряжение и бесчувствие. Они предвещали смертельную опасность. Теперь нельзя долго оставаться на песке, надо завершать дело.

Рука, сжимающая меч, онемела. Тяжелые удары сердца сотрясали грудь. Он уже был выше страха или стыда, оцепеневший, как рука на рукояти меча. Что ж, так тому и быть — сегодня он убьет.

Корл сражался с ним, но Регер выпустил из поля зрения его лицо, наполненное ужасом и яростью. Юноша не понимал этого, но чары уже захватили его и сомкнули зубы у него на горле.

Какая-то часть сознания Лидийца отмечала по крикам толпы, сколько саардсинских Клинков пало или победило и каков их общественный статус, сколько людей ранено или обездвижено. Трое или четверо еще продолжали сражаться, пока не останется лишь один из них. Тогда все закончится.

Неожиданно Регер сорвался с места. Когда подобное оцепенение окутывало его, словно плащ, все неудачи и тени уходили куда-то прочь. Это чувство было весьма странным, но он уже хорошо знал его.

Змеиный меч ушел влево, отвечая на удар, и щит корла упал к ногам. Это больше не имело отношения к искусству. Ревущая толпа плыла под ногами Регера.

Он увидел глаза молодого человека, прекрасные, как у девушки, расширенные от потрясения и страха. И тогда Регер опустил меч, подобный огню богов, сходящему с неба, и рассек тело противника от левой стороны шеи до грудной кости.

Столь сильный удар, перерубивший ключицу, заслуживал высочайшей оценки. И все-таки это была работа мясника. Трибуны, изумленные стремительностью развязки и ее ужасной красотой, взорвались. Визжали женщины. Что ж, неудивительно — корл нравился им.

Регер не обращал на них внимания. Меч вырвался из его руки, а он стоял и наблюдал, как перед ним умирает потерявший сознание юноша.

Когда прозвучала песнь труб в честь тех, кто выжил и мог бы это сделать, Регер, как во сне, поднял руку, принимая восторг и восхваления. Он не стал высматривать в ложах эманакир и даже не взглянул на врачей, приехавших подобрать убитых и покалеченных.

Покинув арену, он ушел в комнаты под стадионом, где сбросил с себя металл и кожу доспехов и полез в бассейн, чтобы отмыться от пыли, пота и чужой крови.

Компания аристократов, зашедшая поздравить Лидийца, обнаружила, что он лежит на ложе в верхней спальне, подложив руки под голову, словно спит.

— Простите меня, — глухо промолвил он.

Все хорошо знали, что порой после своих самых эффектных поединков Клинки становятся мрачными, и львиная орхидея из Ли-Дис — не исключение. Аристократы немного подокучали ему болтовней о поэтах и женщинах, вручили подарки, увенчали его венком из золотых маков и ушли.

Тогда, и только тогда, он позволил себе зарыдать.

У входа в ад неподвижно стоял человек.

— Прошу извинить меня, госпожа, — сказал он, — но ты не можешь сюда войти.

В скудно освещенном факелами коридоре, проходящем под стадионом, было очень темно. Но под сводами, простирающимися за спиной этого человека, царила своя, особая темнота. Женщина мерцала во тьме, чересчур белая и призрачная, как дурное знамение.

— Ты видишь, кто я, — произнесла она, поймав его взгляд глазами, подобными мерцающим зеркалам. — Отойди.

— Да, вижу. Я уверен, что вполне почтителен. Но ни одна женщина не пройдет сюда. Даже шлюха, которая хочет сказать последнее «прости».

Словно для того, чтобы подчеркнуть сказанное, за его спиной раздался крик агонии. Это был иллумит, последний, кого сразил Железный Бык. Хирургическая палата — не место для любопытных, неважно, грозят ли они карами или предлагают взятки.

— Корл, — произнесла женщина.

— О да.

— Он еще жив, — продолжила она.

— Да, но не спрашивай меня, каким образом. Это известно одним его богам. В любом случае, когда из него вытащат сталь, он истечет кровью и умрет.

— Пропустите меня к нему, — потребовала она.

Как и все Висы, этот человек знал, на что способны эманакир и как рискованно не прислушиваться к их словам. Но иллумит, которого разделал Железный Бык, снова начал кричать, останавливаясь лишь для того, чтобы перевести дух.

— Почему бы тебе, госпожа, не пойти отсюда? — сказал ей привратник, теряя терпение. — Найди свою богиню, а когда найдешь, заползи в ее нору и сиди там.

Нечто, сходное по воздействию с огромным кулаком, ударило его в грудь. Удар отшвырнул привратника в дверной проем. Пока он, задыхаясь, корчился на полу, женщина-эманакир спокойно прошла мимо.

В темной комнате, полной запахов раскаленного металла, крови, разложения и лекарств, кипела работа. При свете тусклых ламп врачи склонялись над телами. Стайки мальчиков носились с кипяченой водой для инструментов, крюками, скальпелями и пилами для костей. Еще один бродил туда-сюда с кувшином вина. Он уставился на белое существо, к которому подошел, и сотворил охранительный знак.

Крик иллумита оборвался — он умер внезапно, словно резкий порыв ветра захлопнул дверь.

Хирург выпрямился, ополоснул руки в тазу, который принес один из мальчиков, и развернулся к кушетке, где лежал еще один покалеченный. В мякоти его груди и плеча, между осколками ключицы, застрял меч.

Зная анатомию, врач был впечатлен силой удара. Может быть, в ключице уже была слабина?

— Будем тащить, — озабоченно произнес он. — Не дадим ему умирать долго. Осталось немного, но все-таки подержите его.

Никто не сдвинулся с места. Хирург поднял голову и увидел женщину, подошедшую к изголовью кушетки.

— Госпожа, вам здесь не место. Уходите.

Мальчики в страхе забормотали, услышав, как он разговаривает с белокожей степнячкой. Однако женщина не придала этому значения.

— Госпожа, — повторил он, — я сочувствую вам, если он что-то значил для вас, но он отбегался. Разве вы желаете ему лишних страданий? Уходите или хотя бы отойдите, а то вас забрызгает кровью.

С этими словами он ухватился за меч. Но до того, как он успел сделать что-либо, небольшая рука женщины легла поверх его рук. Цветом она была как снег и на фоне его собственной кожи цвета темной меди выглядела особенно отталкивающей. Он предполагал, что ее кожа холодна, но она оказалась теплой.

— Я сделаю это, — произнесла она.

— Глаза Дайгота! — яростно бросил врач. — Не будь дурой, женщина!

— В сторону, — только и ответила она.

Тишина затопила просторное помещение. К своему изумлению, хирург понял, что отходит в сторону, как ему велено.

И тогда на глазах у всех, кто был в комнате, эманакир с легкостью вынула меч из тела корла, словно из шелковых ножен.

Поток крови окатил тело раненого и кушетку. Сталь оставила по себе неровную пурпурную полосу, рассекающую тело от основания шеи до середины грудной клетки. Выпустив меч, женщина наклонилась вперед, пряди ее серебряных волос упали на тело корла, скрывая то, что она делала. Когда же она подняла руки и голову, на теле корла ничего не осталось. Лишь медленно сползала вниз одинокая капля крови.

Не проронив ни слова, эманакир вновь пересекла застывшую в безмолвии комнату и удалилась.

Глава 7 Королевский знак

Закат повис над городом, словно алый навес. Сегодняшний день на стадионе завершился закорианской борьбой и тремя гонками колесниц по девять кругов, в каждой из которых определился свой победитель. Игроки радовались или зализывали раны.

От компании к компании пошел гулять странный слух: якобы юный безумец-корл, совершенно явно обреченный на смерть на глазах огромной толпы, был невероятным образом спасен хирургами.

О Лидийце, который немедленно забыл о наваждении Застис, вынудившем его убить корла, ничего нового не говорили.

В час, когда солнце садилось, роняя на землю лужицы красного света, Регер находился в стойлах хиддраксов близ стадиона, с северо-западной стороны. К двадцати двум годам каждый достойный возничий получал свою упряжку и колесницу, сделанную лучшими мастерами Элисаара.

Хиддраксы, принимавшие участие в Огненных скачках, брали фрукты с ладоней Регера и трогали губами его плечи, словно целуя.

На гудящий портовый город опускался вечер. Несколько конюших приступили к своим обязанностям, наполняя кормушки, хиддраксы разворошили солому и принялись есть. Слева, от лошадиных стойл, доносился неясный шум. Сегодняшние скачки были на лошадях, и ценных животных еще не завели в стойла.

— Слушайте, хорошие мои, — говорил Регер хиддраксам. — Слушайте, какой шум они подняли. Но разве могут они мчаться так, как вы, словно ветер и огонь? Самые лучшие в мире, мои любимые…

Конюший провел через двор черного верхового скакуна и остановился под аркой, где упряжные хиддраксы уже не могли видеть его.

Вскоре вышел Регер. Сегодня ему предстоял обед у именитого купца, который два сезона назад подарил ему этого огромного зверя. Регер подошел к свету, проверяя, как подковали скакуна.

— Ты должен знать, Лидиец, — обратился к нему конюший. — Этот юноша-корл — он жив.

— Да, но это не надолго, — Регер помедлил, поднимая следующее копыто.

— Что-то произошло. Туда пришла женщина, одна из этих белых с Равнин. Она знала какую-то хитрость, и они смогли вылечить его.

— Нет, — уронил Регер. Он отпустил последнее копыто, выпрямился и потрепал верхового скакуна по шее.

— Да, Лидиец. Клянусь. Весь стадион знает, спроси любого. У него даже шрама не осталось.

Регер вскочил в седло, вывел скакуна через арку в лучи заходящего солнца и по обсаженной деревьями аллее, с которой был виден далекий океан, направил его на юг, к городу.

В этот сезон Застис в Саардсинмее палила неистовее, чем обычно. Он не проехал и мили, а ему не менее десяти раз успели сообщить, всегда почтительно, но со странным чувственным оттенком, что корл жив.

За час, который он ехал по Дороге Нового кинжала, он почти поверил в это. Он убил корла. После таких ударов не выживают. Регер чувствовал себя виноватым из-за того, что не выдернул клинок сам, разом прекращая мучения юноши. Но он был не в силах снова взяться за меч, который превращался в змею.

Как сказал конюший — белая женщина с Равнин. Колдовство, способное на один трюк, способно и на другой — почему бы и нет? Неужели оживить мертвого труднее, чем сделать живым клинок?

Регер, все еще с маковым венком победителя на голове, задремал в седле от усталости. Ему привиделась содрогающаяся земля, падающие колонны и горы. Белое сменилось красным и обрушилось в пустоту черного. Люди Равнин разрушили древнюю столицу Дорфара, вызвав землетрясение. Они призвали богов из моря…

— Лидиец! Лидиец! — в розовеющих сумерках окликнули его трактирные девушки, звеня колокольчиками, вплетенными в волосы. — О, Лидиец, ты радуешься или жалеешь, что тот юноша выжил?

— Он выжил?

— О, да-да.

— Где он? — он улыбался им, а они улыбались ему, вплетали цветы в гриву его скакуна, стыдливо касались его ног и прижимались грудью к животному, желая всадника.

— С ней , — ответила одна из них. — С белой. Она исцелила его Равнинной магией. Наверное, теперь он ее добыча. Он же такой красивый, Лидиец… — она заглядывала ему в глаза, не в силах сдержаться.

Он мягко отстранил их и поскакал вперед. Они отпустили его и остались стоять под факелом, чтобы поговорить о нем.

Неподалеку от дверей купца Регер пустил скакуна рысью. Он проскакал по улице Мечей, миновал Колонную площадь и через путаницу узких улочек продолжил путь на юг.

У фонтана на улице Драгоценных Камней он натянул поводья. Из богатой винной лавки навстречу ему с распростертыми объятиями выбежал человек.

— Спасибо за мою победу, Лидиец, да хранят тебя боги и дальше! Не порадуешь ли этот дом, выпив с нами? Хорошее вино, ласковые девушки…

— Может быть, следующим вечером, — ответил Регер, и, вспомнив, что сказала ему девица у таверны, спросил: — Говорят, женщина-эманакир живет на этой улице?

Руки мужчины опустились, на лице появилось разочарование. Казалось, он сомневается.

— За кружевницами, — наконец сказал он. — Высокий дом с черепичной крышей.

Окруженный стеной дом стоял на аллее, позади дома кружевниц. За воротами, украшенными колючим железным узором, лежал сад, поросший сухой травой. Звезды трогали своими лучами стоячую воду пруда. Первый этаж здания казался заброшенным и необитаемым, но через решетки окон наверху сочился свет.

Регер привязал скакуна, вошел в дом через открытую дверь и поднялся на второй этаж. Над дверью висели лампа и колокольчик, как принято в Элисааре.

Прошла минута — он ни о чем не думал и ничего не делал. Он снова потянулся к колокольчику, и на этот раз дверь открылась. У служанки, смуглой девушки-полукровки, глаза были такого цвета, какой появляется лишь через три-четыре поколения смешивания кровей — карие, не темные и не светлые, своим оттенком напоминающие крепкое пиво. Она ничего не сказала, просто отступила, пропуская его внутрь, и через переднюю провела гостя в комнату для приемов.

Здесь тоже горели лампы с разноцветными стеклами, и от них по всей комнате плыли цветные тени. Обстановка была простая — все для удобства, но никаких роскошных вещей, которые Регер привык видеть в домах богатых женщин. Ничего подобного не попалось ему на глаза.

На столике стоял хрустальный кувшин и чаши для вина. Девушка-служанка наполнила одну из них, хотя Регер не просил об этом. Желтое вино Равнин — раньше он никогда не видел такого. Регер долго разглядывал его, а потом жестом приказал унести. Однако девушка не сделала этого. Она поставила чашу на стол и тихонько вышла из комнаты.

Одетый ради ужина в роскошный наряд, Регер в ожидании расхаживал по комнате с изяществом воина. Корла здесь не было. Он знал это. Только она. В воздухе витал запах духов, но не обычных, разлитых в склянки, которыми освежают десны.

Наконец поднялся занавес, и в комнату вошла эманакир.

— Будь как дома, — сказала она и поклонилась. Бессмысленная Равнинная вежливость. Или разрешение.

— Благодарю. Разрешишь ли ты также подойти и убить тебя?

— Ты уже совершил свое убийство, — отозвалась она. — На стадионе.

— Да, и был обманут в этом, если верить слухам. Лгут ли они? Я знаю, что корл мертв.

— Он жив.

— Это только твои слова.

— И слова всего города, который рассказал тебе об этом.

— Нет, госпожа, — отозвался он. — Я хочу получить ответ именно от тебя. Ты уже поиграла со мной сегодня.

Она наблюдала за ним через всю комнату, расплываясь в разноцветных бликах.

— Зачем? — спросил Регер. В его голосе слышалась только растерянность. Он не мог ударить ее или как-то иначе излить свой гнев, ибо не смел поступить так ни с одной женщиной в мире. Что ему оставалось? Она была невысокой, даже для своего пола, и тонкой. Хрупкое, почти нечеловеческое тело. Он подошел к ней — лишь это было в его силах, — словно близость могла заставить ее дать ответ.

— Вы лед на солнце, — сказала она. — Ты — и все люди. И этот город.

— Если ты проникнешь в мой разум, то не найдешь ничего полезного для себя, — произнес он.

— Ты слишком скромен.

— Тогда сделай это. Не в моей власти остановить тебя. Но какой смысл в этом, или в том, что ты вытворила с мечом? Или в спасении жизни мальчишки?

— Это мой долг. Я была виновата в том, что ты причинил ему такой вред.

От нее исходил аромат духов. Да нет, не духов — это был запах ее кожи и волос. Венец на ее голове едва доставал ему до плеча. Совсем девичье лицо — она казалась не старше мальчишки, которому спасла жизнь.

— Да, это так, — ответила она на его мысли. — На мне и внутри меня есть сила. Ты никогда не встречал такую силу на арене, где только кровь и железо. Веришь ли ты, Лидиец, что я, совсем одна, могу прервать твою жизнь в мгновение ока?

— Может быть, — отозвался Регер.

— Смотри, — произнесла она, вытянула руку — и та засияла. Он видел ее кости и белый огонь там, где должна быть плоть. Потом сияние пропало. Просто рука, белая, как лилия. Ее обнимал браслет из белой эмали чуть темнее ее кожи, изображающий змею с бесцветными цирконами вместо глаз.

— Храмовое колдовство, — сказал он. — Но что тебе до меня?

В ее волосах сверкали розовые жемчужины, а на лбу над бровями лежала нитка кремового янтаря, священной смолы Равнин. Она была прекрасна, но не так, как бывают живые существа, а искусственной, точно нарисованной красотой. Избыток совершенства делал ее нереальной. И все же она жила — он чувствовал ее дыхание, ее тепло, такое близкое сейчас, на пике ночи.

На самом деле он видел только ее глубокие глаза. Бездонную, бесконечную глубину.

— Зачем? — снова спросил Регер и еще ближе придвинулся к ней, будто слово могло разомкнуть ее губы. — Я редко сражаюсь с теми, чьи имена знаю. Суеверие Клинков, если ты слышала. Побоишься ли ты назвать мне свое имя?

— Меня зовут Аз’тира, — проговорила она. — Назвать тебе твое?

— Назови.

— Амрек! — ее голос зазвенел ненавистью. — Враг, заклейменный за убийство Анакир. Тиран и чудовище.

Регер застыл в испуге. Он никогда не слыхал этого имени, или слыхал, но оно ничего ему не говорило — какой-нибудь король, умерший сто лет назад или еще раньше…

— Что это у тебя на запястье? — спросила она.

— Это? — ответил он спокойно, хотя сердце его так и колотилось. — Шрам. Я помню его с самого детства.

— О да, это врожденное клеймо. Ее мета. Ее проклятие на него и на тебя — от отца к дочери и снова к сыну.

Регер с трудом отвел от нее глаза и взглянул на тонкое серебристое кольцо вокруг левого запястья, такое знакомое и забытое. Потом он снова взглянул на нее.

Неожиданно она отвернулась и зарыдала с той же узнаваемой беззвучной силой.

Его небогатый опыт подсказывал, что женщины плачут отнюдь не по любому поводу. В основном они проливают слезы, когда не надо. От влюбленности или ревности, чтобы скрыть свои чувства, над незначительными вещами — потерей любовника или серьги. В его ограниченном мире ни одна женщина не плакала, страдая или испытывая боль — побитые рабыни, старухи-попрошайки, сбившиеся в кучку на искайском снегу… его мать, брошенная ударом на грязный пол лачуги — глаза ее сухи.

И все же, каким-то внутренним чувством ощутив силу ее страдания, он испытал жалость.

Почти не помня, о чем шел разговор до того, Регер принялся нежно и мягко успокаивать ее. Он видел темный металл своих ладоней на белом шелке ее волос и кожи, бронзу на мраморе — и вдруг его тело, истомленное Застис, охватил внезапный приступ неистового желания. То, что так не нравилось ему прежде, теперь бежало по его жилам.

Он не удивился, что она резко отстранилась от него. Ее взгляд был холоден. Она не хотела, чтобы он видел ее слезы — довольно того, что он слышал их, — и отошла к окну, пряча лицо в тенях сада.

— Я жестоко ошиблась, — глухо проговорила она. — Во всем. Слепой, любопытный ребенок. Уходи, Клинок. Иди к тем, кого ты не боишься. Ибо я пугаю тебя и пугаю их, элисаарцев, твоих черных Висов. И людей моего народа тоже пугаю, и сама боюсь их, — она вцепилась обеими руками в железо решетки и вдруг закричала: — О, Регер, предупреди их! Предупреди этот город! Скажи им…

Она упала на колени, все еще держась за решетку, как делают узники или умирающие. Он не мог вынести ее ужасных рыданий. Музыка смерти, торжествующая печаль…

Невозможно было даже думать о том, чтобы расспросить ее. Регер мог утешить ее лишь силой Застис, но она ненавидела эту силу и питала к ней отвращение, поэтому он сделал так, как она сказала — ушел.

В эту ночь купец не дождется гостя на свой обед. Но сейчас пора Застис. Герои, умеющие защититься от убийц, беззащитны перед соблазнами, поджидающими за каждым углом…

Регер направился в таверну на Пятимильной улице, которую посетил перед скачками, испив там «последнюю сладкую чашу». Когда-нибудь чаша действительно окажется последней… Он уже побывал здесь прошлой ночью. Вернуться сюда после сражения на стадионе значило проявить любезность, которую хозяева не могут не оценить.

Он не полез на крышу, а повернул в небольшой задний дворик, откуда открывался вид на море. Место встреч, сейчас пустующее, предназначенное для любовных свиданий. Лидиец не хотел восхвалений, не хотел шумного праздника, даже не хотел выпивать.

Девушка, вышедшая к нему из тени виноградных лоз, была его знакомая, Велва. Ее кожа цвета темного меда была гладкой, на лице не осталось и следа от удара, нанесенного вар-закорианцем — целитель на улице Мечей знал свое дело, пусть и не умел воскрешать мертвых…

Она глубоко вздохнула, увидев мужчину под лозами. Ее аромат проник в его сознание. Ее волосы, как и его, украшали золотые маки.

— Что я могу дать тебе? — прошептала она.

— Себя, — он достал несколько монет и вложил ей в ладонь, крепко сжав ее. — Если, конечно, можешь и хочешь.

— Да, — ответила она. Ее глаза пламенели светом Звезды.

— Только не здесь, — прибавил он. — Пойдем со мной на берег. Отдай деньги хозяину и скажи, что я взял тебя на всю ночь.

— Не надо денег… только не от тебя — он не возьмет…

— Надо. И еще больше — тебе самой.

— Нет, — снова возразила Велва, но все же понесла монеты хозяину таверны, как проявление вежливости. Ее ножные браслеты позвякивали. Возвращаясь, она шла, опустив глаза.

Она позволила ему вывести ее из дворика и посадить на черного скакуна.

Пятимильная улица была заполнена людьми и огнями. Тут и там кто-нибудь поздравлял победителя, но вскоре они свернули в боковые проезды, ведущие к рынку.

У стены, ограждающей гавань, двое часовых пожелали им хорошей ночи. Часовые прекрасно знали, кто этот всадник, но не позволили себе никаких замечаний. Если, невзирая на связи с обитателями дворца и знатью, он захотел привести на берег девчонку из таверны, то это его дело. Этот человек — раб, а такие рабы не ищут свободы. Он — дитя своей судьбы, что еще может дать ему рабство? Боги стадиона развлекаются так, как им вздумается.

Спускаясь в широкую манящую красную тьму ночи и моря, он начал ласкать ее. Уже сама езда верхом стала для них лаской — их тела двигались в такт друг другу, его руки обнимали ее, сжимая поводья. Звезда опалила морскую гладь. Выжженная Красная Луна висела над городом. К небесам и Застис поднимался длинный холм, покрытый могилами…

Под скалой, на кромке прибоя Лидиец лег рядом с Велвой в объятия атласного песка. Ее плоть горела светом, ее груди, пахнущие пудрой, корицей и океанской солью, распускались под его губами, как цветы. Она ни на миг не оставалась в покое, угольные кольца ее волос рассыпались по песку, а руки блуждали по его коже. Каждая его мышца и сухожилие отзывались на ее прикосновения. Она взлетела на вершину еще до того, как он проник в ее залитую морем пещеру. Он улыбался ее наслаждению, нависая над ней и ведя ее к еще большему. Когда он взял ее, она уже кричала, тонко и свободно, как морская птица. Он достиг пика блаженства, источник жизни открылся в нем, подвергая его сладостной пытке на грани смерти. Вокруг валялись раздавленные золотые маки из их венков.

Во время краткой передышки, пока Звезда снова не приказала ему, Регер слышал волны, бьющиеся о берег Элисаара, как слышал их уже восемнадцать или девятнадцать лет. Вечная вода. Человечество ничего не значит для нее. В такие минуты понимаешь это, хотя и не придаешь значения.

Он приехал в этот южный город, чтобы обручиться с девушкой, которую никогда не видел. По слухам, она была необыкновенно прекрасна. Это его не особенно радовало — его мать тоже была красавицей и при этом сукой из сук. Дорфарианка, покрывавшая свою кожу белилами. Зачем? Чтобы отличаться от прочих висских женщин? Или по какой-то тайной причине, связанной с ним самим? Так или иначе, это лишний раз проворачивало нож в его ранах.

Из окна дворца он видел снег, ложащийся на город, тоже белый.

По городу ходят люди Равнин. Несмотря на все его распоряжения, на все указы. Даже на жестокость.

Затянутая в перчатку и украшенная кольцами, его рука лежала в проеме окна. Достаточно снять большое кольцо с изуродованного мизинца, чтобы разглядеть все, как есть. Правая рука — обнаженная, правильной формы, гладкая и очень темная — подкралась к левой. Снять перчатку и взглянуть… Нет, не стоит — он знал все с самого детства, с первого сознательного часа. Он вспомнил, что лишь однажды, в Корамвисе, долго рассматривал обнаженную левую руку в свете светильника. Тогда собственная рука показалась ему удивительной вещью, почти произведением искусства — она была как будто серебряная, ее покрывала точеная чешуя, испорченная только у запястья, где чешуйки вкривь и вкось легли на старые шрамы, словно серебряные монетки, уложенные рядами внахлест. Чешуя дракона, не змеи. Не змеиное проклятье, наложенное на него Анакир, богиней Равнин…

В дверь постучали. Женщина, хозяйка его девиц для удовольствия. Он приказал ей привести ту, которую взяли солдаты — Равнинную тварь.

Дверь снова открылась, рабыня исчезла, а вместо нее в комнату втолкнули степнячку.

Он сразу заметил, что та испугана. Отлично. Она слишком боится, чтобы видеть его страх. Он часто замечал этот страх других перед Верховным королем, Повелителем Гроз. Они падали на колени и не видели его собственной дрожи.

Он обратился к ней. Что он сказал? «Так это и есть женщина Равнин? Снимай свои жалкие обноски и покажи мне, какая ты».

Но она лишь стояла, хватаясь за воздух и тяжело дыша.

Он начал говорить с ней, ругать ее, и вдруг понял, что больше не может удерживать себя — его собственный ужас овладел им и обратился к ней. Она боится его руки, этой руки? Что ж, в этом есть справедливость. Порча, наведенная ее проклятым народом, вернется к ней в виде насилия.

Его возбуждала ее белизна, ее кожа, похожая на снег, ее льдистые волосы. Восставший и очарованный, алчущий и нетерпеливый, он притянул ее к себе и положил ей на грудь свою руку, оскверненную чешуей, ощутив, как бьется ее сердце, словно существо, попавшее в сеть. И вдруг биение пропало — под его рукой и губами не было ничего. Она умерла, совсем умерла. Он выпустил ее и смотрел, как она лежит на полу. Ребенок. Мертвый ребенок.

Он медленно опустился на колени, склонился над ней, желая, чтобы она ожила, чтобы это оказалась не смерть, а всего лишь обморок. Он гладил ее по лицу. Он взял ее руки и снова уронил их, затем ударил ее.

Он не хотел ее смерти. Ни в ней, ни в нем не осталось ничего светлого. Он хотел использовать ее. Может быть, не только так, как провозгласил. Только боги, которые его ненавидят, знали, что он хотел сделать на самом деле. Но убить ее — на такое он был не способен.

И это глупо, ибо он не выносит ни одной из ее породы. Он должен быть свободен от них. А эта… одной меньше, только и всего.

— Это всего лишь сон.

Регер вгляделся в смуглое лицо девушки, обрамленное черными волосами и ночью, на фоне пылающего от Звезды океана.

— Да, — кивнул он. — Только сон.

Но Велва все еще лежала сверху, изучая его широко распахнутыми глазами.

— Что с тобой? — спросил он.

— Равнинная ведьма, — прошептала она так, что он едва расслышал. — Ты все время говорил — «женщина Равнин, женщина Равнин».

Блеснула красная молния, отразившись в глади южного моря.

— Нет, я говорил только «Велва», — Регер перевернул девушку и поцелуями заставил ее умолкнуть.

Приподняв ее, он позволил оседлать себя, помогая ей своей силой, пока она не застонала от пронзительного наслаждения. Но пока тело изгибалось в волнах упоения, его сознание витало далеко. Его сознание было в дворцовых залах Корамвиса и Лин-Абиссы, глядя глазами Амрека, Верховного короля всего Виса, жившего более ста тридцати лет назад.

Катемвал завтракал во внутреннем садике дома на улице Драгоценных Камней. В водоеме плавали ручные водяные птицы и хватали упавшие крошки.

Когда вслед за рабом появилась обласканная солнцем фигура Регера, старик испытал острейшую радость. Герой пришел к своему создателю… Их встречи случались нечасто, но значили много больше, чем простые знаки внимания, которые Лидиец оказывал товарищам по мечу, городской знати, хозяевам таверн, толпе.

«Я все еще являюсь для него мерилом истины, — подумал Катемвал. — И он это знает. Вот он, здесь, с вопросом, готовым слететь с губ. Он спрашивал меня о самых разных вещах — давно, много лет назад, когда я рассказывал ему легенды и истории о своих путешествиях и других землях. Элисаар — его земля, он никогда не уедет отсюда и не захочет этого. Но мое сознание — это его библиотека. Мы будем биться с таддрийцами, тебе приходилось бывать в Таддре? Мне предложили упряжных животных из Дорфара, как ты думаешь, чего они стоят?»

— Садись, ешь и пей, — пригласил Катемвал. — И спрашивай меня.

— Что, так заметно? — усмехнулся Регер. С его плаща сыпался морской песок. Он оделся для вечерней трапезы, но провел время на берегу.

— Безусловно, не принцесса, — заметил Катемвал.

Регер бросил взгляд на песок, который пытались клевать водяные птицы. Он взял маленькое печенье, покрошил его птицам, и те принялись хватать крошки, грациозно изгибая синие радужные шеи.

— Нет, не принцесса. С морем было что-то странное. На рассвете, когда мы возвращались к портовой стене, прибой отступил так далеко, как я никогда не видел. Паре кораблей за бухтой пришлось нелегко, они разгружались в страшной спешке. Она испугалась моря, сказала, что может случиться плохое. Ты же знаешь, какими порой бывают девушки.

— Помню.

— А рыбаки бегали по пляжу, размахивая руками. В грязи осталась куча рыбы. Они говорили, что Рорна замучила жажда, и он выпил море.

— Воды вокруг Элисаара всегда были со странностями. Легенда гласит, что они текут к преисподней — Эарлу, Всемертвию. Потом торговцы начали заплывать все дальше в земли белых людей, и Эарл вроде бы убрал свои ловушки. Но можно встретить моряков, плавающих на юго-запад, чьи волосы стали седыми, и рыбаков, которые ходят на лов к берегам Ханассора — соль Эарла выбелила их кожу, а может быть, и разъела мозги. В ночь Огненных скачек все вокруг тряслось. Земля дрожала, море тоже выделывало непонятные вещи. Но ты хотел расспросить меня не об этом.

— О да, Катемвал.

Вернулся раб с блюдом горячих пирожков, медового творога и изюма. Он убрал молоко, которое Катемвал не тронул, а дети Дайгота вообще не пьют. Регер поблагодарил раба и, выждав, пока тот уйдет, спросил:

— Кто такой Амрек? То есть Повелитель Гроз. Я правильно произнес это имя?

— Правильно. Амрек, сын Редона, последний чисто висский Верховный король. Он заявил, что выскребет всю Равнинную грязь с лица земли. Но Ральднор, наполовину Вис, наполовину человек Равнин, незаконный сын Редона и, как уверяет легенда, воплощение Анакир по матери, заключил договор с народами другого континента, белокурыми людьми Ваткри, Вардата и Шансара, а потом поднял степняков и объяснил им, что они маги. Вооружившись таким образом, он свел Амрека в могилу намного раньше срока. Землетрясение разбило на осколки Корамвис, а Анакир восседала на горе и хлопала в ладоши, как леди на стадионе. Около сотни лет назад опять случилось нечто подобное, но с иным исходом — Вольный Закорис очень хотел повоевать, однако войны не получилось. Боги остановили ее. Если, конечно, ты веришь во все это.

— А ты?

— О да, если я рассыплю соль, то прошу у богов прощения, как какая-нибудь деревенская служанка. И регулярно приношу жертвы в храмах. Даже делаю подношения женщине-змее в шалианском храме рядом с Могильной улицей — просто так, на всякий случай. Но в богов, ходящих по воде, я никогда не поверю. Я вообще не знаю, верю ли в богов. Да простят они меня, если они есть.

Регер негромко рассмеялся, но его глаза смотрели куда-то вдаль. Созерцание безмерной красоты человека, сидящего в солнечном свете за простым столом, наполнило Катемвала неожиданным беспокойством. Нельзя искушать судьбу. Годы сражений и побед, венец победителя скачек — и ни одной отметины, никакое уродство не исказило черты, достойные несуществующих богов.

— Но почему именно Амрек? — спросил Катемвал.

Регер разглядывал нарядных птиц. Катемвал тоже глянул на них, неожиданно вспомнив шкатулку с ястребом и голубем. Иногда таким способом стрелки из трущоб добывали себе ужин — осколок кремня в груди хищника указывал на них. Но потом кто-то иной выпросил или отобрал их добычу. Как выяснилось, тела птиц не были забальзамированы, сохраняясь от разложения каким-то иным образом. Их выбросили на кучу мусора за домом, но даже там, как сказал раб, они не разлагались. И никакой зверь не попытался тронуть мертвых птиц.

— Вчера мне пытались внушить, что я происхожу из рода Амрека, — произнес Регер.

— Ты искаец. В этом нет никаких сомнений, — быстро ответил встревоженный Катемвал. «Каждый пытается заглянуть в тебя», — подумал он. Хвала богам, о да…

— Ладно, Катемвал. Мой отец лишь переспал с моей матерью, но он не был искайцем. Он оставил ей этот золотой дрэк, помнишь? Она рассказывала мне, как он выглядел — высокий, сильный, с темной кожей. Должно быть, он был богат. Еще она говорила, что он был родом из Ланна. Это возможно? Есть ли какое-то упоминание о ланнской ветви дома Амрека?

— Так, погоди-погоди… — Катемвал забарабанил по столу так, что на блюде запрыгали изюминки. — Ланнелир — как раз во времена не случившейся войны. Там имелась жрица, которая претендовала на происхождение от Амрека эм Дорфара. Она вышла замуж за кого-то из королевского дома в Амланне. Не ради ланнского трона, сам понимаешь — там признают только кровосмесительные союзы брата с сестрой или матери с сыном… — неожиданно он осекся, выпрямился и посмотрел на Регера, понимая, что юноша — теперь уже мужчина — за все годы их дружбы, которая, по большому счету, не была дружбой, прежде никогда не придавал значения этим важным обстоятельствам жизни своих родителей. Не успев овладеть собой, Катемвал растерянно спросил: — Ты не доверял мне до такой степени, чтобы рассказать об этом? Оберегал честь матери, да?

Регер поднял глаза. В них промелькнул блеск, а потом они смягчились, как бывало, когда он смотрел на женщину или зверя. Потрясенный, Катемвал не успел отреагировать — Регер дотянулся и ласково сжал его запястье. Затем минута нежности миновала. Регер нетерпеливо покачал головой.

— Я считал, что неважно, кем он был. И никогда не говорил тебе, поскольку для меня это ничего не значило.

— А что это значит теперь? — поинтересовался Катемвал. — Ты — Клинок Саардсинмеи.

— Раб, о да, — небрежно бросил Регер. — Но я хочу знать, есть ли во мне королевская кровь. В самом ли деле мать зачала меня от потомка королевского рода?

— Отлично, — резко сказал Катемвал. — Прогуляйся по аллее Трех грошей, найди какую-нибудь гадалку или ведьму и спроси ее.

— Именно ведьма и сказала мне об этом, — произнес Регер.

Старый работорговец подумал о белом силуэте у стены, о послании, предвещающем падение, о слухах по поводу воскрешения мертвых…

— Если это женщина-эманакир, не ходи к ней, — предостерег Катемвал. — Ни в коем случае.

— Боюсь, что мне придется.

— Нет, я сказал. Разумеется, она ведьма. И, кроме шуток, смертельно опасная — как и вся ее белая раса. Рассказывают, что у них есть поселение на северо-западе, в джунглях за Закорисом. Там они взращивают свою болезненную холодную магию. Предупреждение, о котором я тебе сообщил, как раз в их стиле. Несомненно, оно от нее.

Лицо Регера накрыла тень. Предупреждение с костями внутри. И, вдобавок ко всему, его мета…

— Ты видел мой последний поединок, Катемвал?

— Я всегда прихожу посмотреть, когда ты сражаешься.

— Убил ли я корла?

— Да, убил. И половина города уверяет, что она вернула его к жизни. Но кто видел этого воскресшего юношу? Ужасная нелепица, однако с нее станется. Они используют магию. Но, правдивы слухи или нет, там нет ничего, на что стоило бы смотреть.

Регер поднялся на ноги, бросил на Катемвала долгий пристальный взгляд, и в его глазах промелькнула тень.

— Мне пора. К середине утра я должен быть на тренировочном дворе, сражаться в квадрате.

— Конечно, — кивнул Катемвал. — Будь осторожен.

Когда Регер вышел, работорговец сел, неожиданно ощутив себя очень старым. Однако вскоре он поднялся на крышу и стал смотреть, как Лидиец едет по улице на угольно-черном скакуне. Катемвал проводил его взглядом до фонтана, где дорога поворачивала — к змее, живущей на этой же улице, в ветхом доме, покрытом черепицей. Регер не оглянулся. Но он никогда не оборачивался, уезжая от Катемвала.

Он вполне мог пренебречь сегодняшней тренировкой, включая сражение в квадрате, невзирая на то, что сказал Катемвалу. Уж он-то знал. В таких вещах победители сами себе закон.

Но он жаждал боя, тяжелого испытания. Близость не очистила его. Море и ночь, взбудораженная красными сполохами, отступившая вода. Это Застис. Он происходит из рода умершего короля. В его сознании смешалась память о белой девушке, лежащей на полу, и о белой девушке, вцепившейся в железную решетку.

Восемь квадратов, каждый из четырех человек, по двое, спина к спине. Солнечный свет падал и струился по клинкам мечей и кинжалов, порождая отблески, высвечивая, смешивая, размывая.

И еще этот корл, который жив. Где он? Куда может пойти человек, которого сразили, а потом возродили? В публичный дом? В храм?

— Ты медлителен, Лидиец, — усмехнулся Йиланец, стоя лицом к лицу с ним в соседнем квадрате и делая ритмичные выпады. — Сколько раз ты взял ее прошлой ночью, ту, с кем ты был? Шесть или семь? Наверное, после этого она была вся бледная?

Во время схватки не разговаривают. Разве что на тренировочном дворе.

— Прошлой ночью я молился, — бросил Регер и сделал ответный выпад, ударив Йиланца по шлему плоской стороной меча. Йиланец упал, люди из его квадрата с проклятиями отступили.

«Игра слов, — подумал Регер. — Вся бледная… Он явно имел в виду эманакир».

Их наставник добрался до квадратов, хмурясь и призывая Дайгота.

Регер ждал, пока Йиланец поднимется.

«Снимай свои жалкие обноски», — приказал он испуганной девушке в покрытом снегом Зарависсе.

Йиланец уже был на ногах, тряся головой, как поверженный лев.

Амрек. Регер. Сны и воспоминания носились в его крови…

Воин рядом с ним, молодой здоровенный оммосец, который через год станет еще сильнее, если сумеет прожить столь долго, нанес удар напарнику Йиланца. Тот сумел увернуться, лишь слегка задетый, и вернул удар, ткнув оммосца кинжалом под ребра.

— Вот это тебе понравится, любитель мальчиков.

Оммосец повалился на землю рядом с Регером. Тот отскочил. Йиланец, теперь работая кинжалом, попытался поднырнуть под меч Лидийца, но Регер легко отвел удар, перекинул меч в левую руку, а в правую взял кинжал. Меч в левой руке столкнулся с клинком Йиланца и выбил его — кинжал отлетел далеко во двор. Йиланец зарычал, теперь уже разозлившись по-настоящему. Как правило, на тренировочном дворе бьются тупым оружием — но только не сегодня. Сейчас Застис, когда остры не только чувства, но и клинки…

Кинжал и меч Лидийца снова поменялись местами. Он проделал это еще дважды.

— Значит, смог только три раза, — усмехнулся Йиланец. — Берег силы для меня?

Неожиданно оммосец, который все еще катался по земле, вцепился зубами в ногу человека, который его ударил. Раздались хохот и брань, наставник заворчал и топнул ногой. За грязный бой положено снимать привилегии. Придется оммосцу обойтись этой ночью без мальчиков…

Что с того, что в нем течет кровь королей? Сейчас эта кровь может пролиться, а он — раб Саардсинмеи… Осторожнее с мечом. Мечи могут оказаться замаскированными змеями.

«Я пугаю тебя. О, Регер, предупреди этот город…»

Кто-то закричал, сильно и звучно, но далеко отсюда — какая-то тварь в недрах планеты… Регер вскинул голову — солнце мешало видеть. Его левая рука безжизненно повисла.

— Ты позволил мне ранить тебя, — на лице Йиланца застыло изумление.

Кровь королей покидала его.

Мгновенно оказавшись рядом, наставник приподнял его руку, чтобы осмотреть. Лидиец позволил это. Рука, с открытой раной от локтя до запястья, больше не принадлежала ему. Она принадлежала городу.

Остальные квадраты продолжали сражаться.

— Глубоко задето. Старый шрам на запястье смягчил удар — хоть в этом повезло. Боги ослепили меня, Лидиец. Я не помню, чтобы ты позволял так глупо поранить себя с одиннадцати лет.

Регер ушел со двора. Он старался удерживать кровь Амрека в себе, но она все равно сочилась на землю сквозь его пальцы.

— Выпей, — хирург указал на чашу с вином. — И расслабься.

Эхо утренних слов Катемвала.

Регер сделал так, как было сказано. Хирург шесть раз проткнул его кожу серебряной иглой, стягивая края раны ниткой из кишок, ученик врача наложил повязку.

— Ты не сможешь сражаться десять дней. Пропустишь два состязания, они все истомятся по тебе. Сейчас я объясню, какие упражнения тебе делать нельзя, а какие можно.

— Ты знаешь что-нибудь о корле? — спросил Регер, когда поток наставлений иссяк.

— Вчера меня тут не было. И уверяю тебя, Лидиец — я не знаю никого из стадионных хирургов, кто был здесь вчера.

На улице к нему подошла хорошенькая шлюха, одна из тех, что держали для услады молодых Клинков. Она хитро усмехалась, приспуская платье с плеч.

— Говорят, Йиланец задел тебя? Вижу, так оно и есть. Я-то все знаю! Раз ты допустил это, значит, можешь быть с той женщиной, не так ли? Провести все дни и ночи Застис только с нею.

Регер пришел туда своими ногами, закутавшись в плащ с капюшоном. На миг он замер — кто-нибудь мог узнать его по росту.

Но три факельщика, которые всегда приветствовали его, не обратили на него внимания, двигаясь по главному бульвару Саардсинмеи и помогая распуститься желтым цветам огня на столбах. Девушки тоже не подходили к нему, так же, как хозяева лавок и аристократы, которым он помог выиграть.

Несколько шумных гуляк прохаживались по улице Драгоценных Камней, кто-то танцевал перед фонтаном, молодые женщины трясли бусами и юбками. Двое офицеров из войск наместника обсуждали новость: Лидийцу рассекли руку на тренировке, да так, что он не сможет сражаться дней тридцать, а может быть, и вообще никогда. Дайгот пожевал его и выплюнул. Интересно, как теперь будут делаться ставки?

Ее дом стоял в темноте. Даже из сада не было видно ни одного освещенного окна. Регер поднялся на верхнюю ступеньку — лампа не горела. Забыв про колокольчик, он несколько раз ударил кулаком в доски.

Когда девушка-полукровка распахнула дверь, ему стало неловко.

— Все в порядке, сладкая. Я всего лишь хотел, чтобы меня услышали.

Она ничего не ответила, не попыталась его остановить — просто отошла в сторону. Он молча вошел в дом, закрыв за собой дверь. Повсюду лежали тени, в комнате никого не было. Но Регер чувствовал ее аромат, повисший в воздухе, как пыльца.

Он подошел к решетке, у которой она стенала. За окном лежал сад, погруженный в безмолвие. Взошла луна, висская луна времени Застис, красная, как волосы красноволосой принцессы — а в холодные месяцы белая, как эманакир. Его рука ныла и горела, пальцы утратили гибкость. Хирург не сказал ему, что даже при самом лучшем лечении в рану могла попасть какая-нибудь зараза, и рука может нагноиться. Рука… Теперь она потеряна для него. Кто-то выбирает жизнь, чтобы подметать двор, чистить уборные, наполнять массажным маслом кувшины в бане… бегать по поручениям Клинков… Кто-то возвращается на стадион и вскоре умирает там, жалкий и осмеянный, но превозносимый после смерти. Такова милость Дайгота — быстро убить искалеченного.

— Аз’тира, — прошептал Регер во тьму и ароматную пустоту. Он пересек гостиную и попытался открыть двери в смежные комнаты. Все они оказались незапертыми. Во многих комнатах не было даже мебели. В некоторых имелись некие темные формы, ничем не оживленные.

С балкона, опоясывающего дом, на крышу вела лестница. Он начал медленно подниматься.

«Прежде я исцелялся от всех своих ран, — думал он и возражал сам себе: — Я был моложе. А эта рана — не чета прежним».

На крыше были высажены садовые деревья, только с юго-западной стороны открывался вид на пляшущие огни улицы и аллею, словно охваченную пламенем. Ему показалось, что он слышит шум моря, как если бы снова оказался в таверне или на берегу, погруженный в золотую плоть Велвы. Равнинная девушка сидела на парапете, бледнея сквозь тьму. Распущенные волосы, лишенные украшений, ниспадали вокруг нее на крышу, точно водопад. Она не обернулась.

— Твое имя Аз’тира? — произнес он.

Она не ответила.

— Аз’тира, ты должна исцелить меня, как исцелила корла. Сегодня меня ранили в руку, и это твоя вина, — он подошел ближе, но она даже не взглянула на него. Над восточными деревьями повисла луна, роняя лучи ей на лоб — уже не красная, всего лишь цвета розового янтаря. — Кроме того, я принес вещь, которую мой отец оставил моей матери. Это монета. Знающие способны что-то прочесть с вещи о ее прежнем владельце. В Элисааре это могут или говорят, что могут. Я хочу расспросить тебя об этом человеке — если ты согласна взять монету и рассказать мне. Его звали Йеннеф. Моя мать никогда не могла правильно выговорить его имя. И я не мог, пока не оказался здесь, — он стоял совсем рядом с ней, а темнота вокруг тревожила и нашептывала. — Ты слышишь, Аз’тира? И еще есть сон, который мне очень надо разгадать…

Она обернулась. Когда она встала, ее волосы растеклись серебряным дымом. Ее глаза казались звездами, отраженными в воде. Она подняла руки, ее пальцы легли на плечи Регеру. В нем билась сила, страстная и горячая, как вино. Все раны и проблемы куда-то отступили. Он обнял ее за талию и приподнял, пока ее серебряные руки не обвили его шею, пока ее сердце не забилось напротив его, пока их губы не встретились.