Белая змея (1988)

Глава 20 Смерть и жизнь

Это было место темноты, бесформенной ночи, более гладкой, чем поверхность воды. Но вот в темноте появился огонек, собрался с силами и разросся.

Затем он обрел плоть, превратившись в женщину неестественного роста, белую, как снег на вершинах гор.

Белое тело и восемь белых рук, простертых, как лучи… Внизу тело оканчивалось хвостом огромной змеи, кольцами алебастра с зубчатыми рядами чешуек, сверкающих так ярко, будто они все время шевелились.

Выше, с бледного лица, обрамленного снежным облаком волос, которые одновременно были клубком извивающихся змей, сбегающих по плечам, взирали глаза, полные бесцветного льда. Или бесцветного огня.

Лицо Аз’тиры.

Затем сияние ее образа стало нестерпимым — и исчезло. Осталась только бесформенная темнота, более гладкая, чем поверхность воды.

Когда она выходила из храма, поднялась луна. Звезда уже взошла, и на западе и востоке небеса покрывал багрянец, сгущаясь в темноту ночи только к зениту.

С высоты храмовой террасы молодая женщина могла видеть весь город, вплоть до кольца стен. За пределами этих стен плоская местность растворялась в небытии. Сам город выглядел произведением искусства, кучкой игрушечных домиков на доске для какой-нибудь военной игры Висов. Свет Звезды и окрашенной ею луны делал его похожим на охваченную огнем кость.

Девушка покинула возвышение, спустившись по широкой мощеной лестнице, идущей по садовому склону с подстриженными деревьями, прудами и фонтанами.

Ее белизна мерцала в жарких сумерках уже не так подчеркнуто, как в храме. Возможно, кто-то стал свидетелем того, как она создала здесь, на алтаре, образ своей внутренней Сути в виде богини, хотя тишину храма не нарушило ни единого вздоха. Это было ее духовным упражнением, составляющей частью жизни, подобно вечерним и утренним прогулкам по широким проспектам Ашнезии или по равнине за пределами города, где иногда из джунглей дул теплый солоноватый ветер, а порой крадущийся тирр приходил припасть к ее ногам и униженно возил в пыли кошмарной головой. Она никогда не испытывала страха перед тиррами, ибо была одной из лучших в городе своего народа, первой среди равных.

У подножия храмовых террас под циббовым деревом стояли двое мужчин-эманакир и смотрели на нее — возможно, преднамеренно. Их белизна, подобно ее собственной, сверкала в ночи под тенью деревьев.

«Приветствуем тебя, Аз’тира», — они не сказали это вслух, а использовали мысленную речь, причем без четких слов. Она отозвалась в той же манере и продолжила путь меж бледных дворцов по одной из мраморных дорог, не имеющей имени.

Над городом висела тишина. Словно у самых примитивных созданий, у этих людей не существовало голосового общения. Звуки очень редко срывались с их губ. Они передвигались почти бесшумно. Среди них была редкостью склонность к музыке, и, наверное, никто никогда не пел. Их немногочисленные дети, с рождения проходившие отбор и растущие под жестким контролем, вели себя так же тихо, как и взрослые.

Вдоль дороги стояли одни дворцы, перемежающиеся обелисками или святилищами. Такие места, сейчас тающие в свете ламп, были украшены парками и рощами. Кроме них, в Ашнезии почти ничего не было. Но под особняками и лужайками, под улицами город пронизывали переходы и комнаты, в основном сделанные людьми, где крутились колеса вседневной жизни. Ашнезию обслуживали рабы, и построили ее тоже рабы. Когда-то смуглые таддрийцы, отты, корлы и более темные закорианцы были объединены в смешанную, специально выведенную расу, уже несколько поколений которой выросли на положении рабов для выполнения рутинной работы в городе.

После получасовой прогулки, не встретив более никого, Аз’тира пришла к себе. Ее дом располагался на возвышении, не огороженный, лишь окруженный двором, выложенным мозаикой. Около лестницы находилось высокое сооружение с колоннами — Святилище Ральднора, по которому и узнавали дом Аз’тиры.

Она поднялась по ступеням, прошла по мозаике, вошла в открытые двери. За неосвещенной передней, штукатурка которой была покрыта смутно различимыми фресками, лежал круглый расписной зал дворца эманакир. Под высоким потолком на тонких цепях раскачивались призрачные светильники-лотосы. Ни один раб не пришел, чтобы зажечь их.

Аз’тира пересекла зал, поднялась еще на несколько ступеней и вошла внутрь башни, в большую пустую комнату с единственным окном из дымчатого стекла. Перед этим окном, выходящим на восток, она замерла. Ее неподвижность была совершенной, как у статуи, казалось, она даже не дышит.

Ее чистое сознание собралось в самом центре разума. Она прислушивалась, но не к звукам.

Местом ее рождения была Равнинная деревня из пяти хижин. Она появилась на свет с белыми глазами, и, наверное, даже ее матери не нравился их взгляд. Когда на головке девочки начали прорастать волосы, похожие на серебряный лен, о ней узнали и забрали в храм.

Ее родители, исчезнувшие в первый год жизни и забытые, чистокровные золотоволосые жители Равнин, постоянно пользовались мысленной речью. В остальном это были невежественные, закоснелые люди, живущие обособленно. Именно в подобных семьях обычно и появлялись дети-альбиносы.

Еще до того, как научилась ходить или говорить словами (даром мысленной речи дети Равнин наделены с первых месяцев жизни), Аз’тира попала в Хамос, этот избегающий чужаков город на юге Равнин. Здесь она росла среди таких, как она сама, хотя их не связывали кровные узы, и проходила обучение, как все подобные ей дети, во время которого среди них волей случая выявлялся лучший, наиболее безупречное порождение Анакир.

Для любви и добра в этом замкнутом круге не оставалось места. Но Аз’тира не утратила ни любви, ни доброты, ибо никогда не видела вокруг жестокости или несправедливости. Здесь не могло быть лжи. Хотя их обучали пользоваться разговорным языком Виса, а также светлого Континента-Побратима за морем, в общении сохранялись сотни тысяч оттенков мысленного диалога. Дети рано учились тому, как отбиваться и защищаться от проникновений и сигналов разума. В отличие от торговцев Вардата и Мойхи, они не давали угаснуть ничему из своего сверхъестественного дара. Эманакир также называли себя детьми Истины.

Они были холодным народом — так их всегда называли не только Висы, но даже золотоволосые люди, их дальняя родня. Но зачем им была нужна теплота? Страсти и душевные излияния — соль и сахар, которыми слепые разумом приправляют мясо отношений. Эманакир просят то, что желают, и отказываются от того, что не могут оплатить. Теперь, когда они стали могущественными и самодостаточными, когда их легенда пропитала весь Вис, когда они поверили, что являются богами, они не слишком тосковали по человеческому.

Что такое честолюбие? При желании легко одержать превосходство. И что такое любовь… плотское влечение, в жителях Равнин превратившееся в результат приказа, или всего лишь следствие страха — страха перед одиночеством или смертью, практически истребленного в чистых жителях Равнин и почти неизвестного эманакир.

Душа вечна. А плоть (как подсказывало предчувствие, подобное мягкому дуновению) можно восстановить.

Когда ей исполнилось двенадцать, через год после того, как она впервые закровоточила, Аз’тира обнаружила в себе способность к исцелению. Когда один из ее приятелей упал и повредил кожу, она свела края раны вместе и утянула шрам в воздух, как дым. Ей удалось это, потому что она сопереживала боли. Ключ к этому дару был в ней самой, она родилась с умением исцелять. На самом деле она совершила несколько легких исцелений еще до того, даже не осознавая, что делает.

У нее имелись и другие способности. В Хамосе, особенно в его внутренней части, они являлись нормой.

В Женском доме, куда Аз’тира вошла, покинув своих опекунов, не имевших с ней никакого кровного сходства, она изучала духовные искусства древних храмов. Она развила в себе то, что на всем остальном Висе считалось фокусами жрецов-магов или содержанием мифов.

Она подготовилась к миру, лежащему за пределами камней и печатей ее Равнинного города. Иногда она видела настоящих Висов, жителей этого отверженного мира. Они были так же чужды ей, как и она им — и внешностью, и манерой держаться. Она привыкла к представителям своего народа, темнота Висов даже беспокоила ее. Ее учили, что некогда темные народы были владыками планеты — во времена, последовавшие за эпохой, когда все было иначе. Она относилась к Висам как к смертным.

Жрица потаенного святилища, ученый умный ребенок, она дожила в Хамосе до семнадцати лет, не испытав ничего иного. Она познала трех любовников, прочитала множество книг и освободила в своем теле силы, которые не встревожили и не изменили ее представления о себе. Она усвоила основополагающую суть тех, кто звал себя Эманакир.

Среди эманакир существовало разделение обязанностей и предназначений полов — но не преимущество одного пола над другим. В древние времена на Равнинах поддерживалась власть женщин. Пока такие, как Мойхи, по-обезьяньи подражали Висам, избирая для управления совет из мужчин, сердцем Хамоса правил совет, поровну состоящий из мужчин и женщин.

Перед этим советом и предстала Аз’тира. Ей было всего семнадцать лет, и она не чувствовала страха или сомнений ни по какому поводу. Она стала одной из лучших посвященных эманакир в Хамосе, и пришла пора, когда о ее существовании должны были узнать в Ашнезии.

С помощью мысленной речи она уже перехватывала эфирные потоки связи с Западным городом.

Теперь ей рассказали, с четким указанием местонахождения, все о постройке города и его тайных путях. Обобщение позволило ей представить реальность. Ашнезия была одновременно городом и королевством, но, более того, целью. Однажды, в прежние времена, мощь Равнин пришла в упадок. После этого тиран Амрек почти стер с лица земли все следы их существования. Память об Амреке, которой на Висе сторонились где только можно, с черной свежестью выжила среди народа Аз’тиры. В их мифах он стоял рядом со спасителем Ральднором. Ральднор был источником жизни, дарованным Анакир, Амрек — противоположностью жизни. Но, если вспомнить о Равновесии, по сути, они были одно. И если сейчас люди Равнин снова приняли прежнее название своего народа на языке Висов — Лишенные Тени, то Амрека называли — Тень. Несмотря на то, что его тело и личность ушли в прошлое, его дух еще присутствовал в старой ненависти и неприязни между расами. Из Нового Элисаара, отложившегося, но все еще платившего дань завоевателям из Шансара, из Йилмешда, столицы Вольного Закориса на северо-западе, и из самого Дорфара, сияющего средоточия Виса, где всеобъемлющее божество Анакир, исказив, свели к идолу — отовсюду проступала, разрасталась и подкрадывалась Тень. В каждом клочке кожи цвета меда, цвета бронзы или черного янтаря, в каждой пряди черных волос и каждом темном глазу таилась в ожидании Тень.

Чтобы противостоять этой Тени, и воздвигли Ашнезию.

Крепость. Высеченный в камне образ иной, единственно сущей Сути. Меч из снега. Строгое соответствие второй половине бесконечного Равновесия. Белая змея, жалящая собственный хвост.

Внутренне Аз’тира приняла Ашнезию стихийным детским представлением. В этой идее содержалась симметрия, которую никто из ее народа не мог отрицать.

Само название этого города магически воздействовало на нее, подобно шороху спящего моря, о котором она тоже только слышала. Ашнезеа — истинное название древнейшего города ее расы, ржавого клинка, оставшегося лежать на дальнем юге Равнин.

На строительство нового воплощения Ашнезии согнали рабов-Висов. Оно находилось глубоко в густом меху на спине черной твари — в джунглях на северо-западе. И близко к злобной ненависти Закориса, что тоже являлось частью будущего Равновесия.

Так пойдет ли Аз’тира в Ашнезию? Это было предложено ей как испытание, которого она в своей юности жаждала всей душой.

К Ашнезии надо было стремиться. Как когда-то давно стремились к Ашнезеа.

Месяц спустя Аз’тира вышла через северные ворота своего города — одна и пешком, как в основном и путешествовали эманакир.

Она изучала Зарависс. Стояло лето, повсюду на земле распускались алые цветы, похожие на закат долгого дня. Крестьяне выходили предложить ей фрукты или хлеб, чаши супа или вина с венками, положенными на края. Она принимала то, в чем нуждалась. В городах солдаты расталкивали толпу, чтобы расчистить ей путь. На постоялых дворах и в тавернах мгновенно освобождались лучшие комнаты, но, как правило, она выбирала открытые покои с выходом на крышу или в сад. Ее никогда не беспокоили. Деловые, шумные хрустальные города Зарависса мелькали, как спицы в колесе. В них не было ничего от ее города на Равнинах.

На узкой земле Оммоса, теоретически принадлежащей Равнинам, девушка, которую приняли без особой любви и почти не поддерживали, встретилась с ужасом и отвращением. В городах никто не смотрел на нее, все отворачивались или убегали. В Оммосе прижилась уродливая сторона Висов. Присоединившись на побережье к группе полукровок, она села на их корабль до Дорфара.

Дорфар не произвел на нее впечатления.

В первом городе ее встретили церемонией и дарами, и она отвергла их. Не дрогнув, они предложили ей колесницу со скакунами и возничим, чтобы проехать по улицам. Неустрашимо пройдя пешком все расстояние до этого города и предпочитая такой способ передвижения, несмотря на кажущуюся хрупкость, она была выносливее и крепче здорового мужчины и не нуждалась в повозке или слуге. Но она согласилась проехать в колеснице небольшую часть пути. Ей стало любопытно взглянуть на город Анкиру.

Следующая делегация встретила эманакир посреди дороги, на этот раз — мощеного главного тракта. Мужчины в золотых нарядах с тяжелыми украшениями, стоя под знаменами с ее богиней, спросили ее, не нужна ли ей свита, и осведомились, не хочет ли она встретиться с Повелителем Гроз, который, по их словам, примет ее со всем почтением. Ее не интересовал их Верховный король — полукровка, потомок незаконного сына Ральднора. И хотя она высказалась не столь откровенно, они восприняли отказ без сомнений, не выгибая бровей.

У подножия драконьего хребта гор раскинулась Анкира, выставляя напоказ мраморные улицы, множество храмов Анакир с большегрудыми позолоченными шлюхами, дорфарианцев с обесцвеченными волосами, богатых ваткрианцев и высоких надменных Висов.

Обращаясь к ней, все, от принцев в колесницах и до босоногих побирушек в трущобах, говорили — жрица. Но время от времени всплывало иное обращение — «богиня».

Она прожила в Дорфаре год — на холмах между Анкирой и руинами древнего Корамвиса. Один из лордов построил там виллу для нее, знать теснила друг друга, спеша поучаствовать. Ей служили рабы-полукровки. На деревьях вили гнезда ручные голуби, но питомник охотничьих калинксов лорду пришлось убрать — богиня-эманакир не испытывала склонности к травле зверей.

Если в этой стране, по соседству, и имелись какие-то другие белые эманакир, то никак себя не проявляли, и о них ничего не говорили.

Важнее всего в Дорфаре было сочетание двух разных городов — руин наверху и возрожденного города у подножия. Один из них замер, чтобы поглотить дым чужой внутренней жизни или отдать другому дань не совсем понятного уважения. Это место было колодцем Силы, глубоким и нестабильным, как и весь подверженный землетрясениям пласт земли.

Аз’тира сравнила его с другим местом, игрушкой эманакир, которое, словно маленький приглушенный огонек, маяком сияло в ее мозгу. Ашнезия вздымалась только над землей. Под ее поверхностью не было накопления мистической и жестокой энергии. Она имела значение сама по себе.

За все это время, время путешествий и отдыха, ни одна часть Аз’тиры не дрогнула. Ни одно из ее убеждений не пошатнулось и не изменилось. Смертные Висы оставались для нее чужими и интересовали ее меньше, чем их памятники. Ничего не боясь, зная, что сильнее всех, и повсюду пользуясь почтением, она не задавалась вопросами о своем превосходстве и, удерживая в поле внутреннего зрения маяк Западного города, беспокоилась о своей цели не больше, чем о лесах и морях, окружавших ее.

Отдохнув год, надышавшись воздухом Дорфара, Аз’тира снова отправилась в путь. Она прошла по побережью в другом направлении, на корабле отплыла из Тоса к югу и пересекла Шансарский Элисаар. Там она обнаружила, что почтительность шансарцев такова же, как и в других странах, и их смущение тоже вполне сравнимо с ранее виденным.

Она встретила в Ша’лисе свои восемнадцать лет, когда медленные ментальные удары с запада ускорили ритм.

Неторопливое путешествие вело ее в Ашнезию, поэтому Ашнезия уже предъявила права на нее. Аз’тира была не более чем выбившейся нитью, частицей планов и замыслов города. Она вполне могла обходиться без внешнего мира и поэтому, наполняя впечатлениями глаза, уши и чувства, никогда не исследовала аналитически обыденную реальную жизнь разбросанного повсюду человечества. Но внезапно без особой причины она, словно положив руку на какую-нибудь статую и почувствовав биение пульса, ощутила истинную жизнь мира и всей массы людей в нем, волнующуюся и кружащуюся со всех сторон. И только тогда она осознала, что Ашнезия тоже чувствует это волнение и кружение.

Подобно зверю, очнувшемуся после глубочайшего сна, Ашнезия подняла веки и раздула ноздри…

Ползущая белая змея… Аз’тира почувствовала то, что уже давно чувствовала Ашнезия — ужасную хватку бьющейся живой массы, обвившейся вокруг. И змея-Ашнезия собралась в одном месте.

Первый раз за всю жизнь Аз’тиру посетило неоформленное, ужасающее сомнение. Она не поняла, что это такое, потому что не знала такого чувства.

Пылающими звездными ночами северного Элисаара, не в состоянии заставить себя спать, девушка-богиня мерила шагами дворы и переходы дома, который предоставил ей какой-то шансарский аристократ. Ее подсознание, чувствуя безразличную хватку внешней жизни, не давало ей покоя, давило на нее. Пробудившееся чутье Ашнезии было сродни ее собственному.

Змея-меч хотела нанести предупреждающий удар, чтобы отвратить опасность.

Теперь она ощущала Ашнезию как кожу, обтягивающую ее кости, как волосы, развевающиеся на голове. Она должна была желать того же, чего желала Ашнезия. Воля стала общей и неделимой.

Когда она объединилась с этой силой, в ее сущность вошло некое, доселе не испытываемое чувство, в равной мере плотское и духовное. Оно не имело названия, но вызывало в ней стыд, отчего она решила, что это чувство и есть стыд.

Шансарский принц с кармианскими манерами, набожно посылавший ей вино, цветы и драгоценности, собрался на юг, в прославленный «свободный» Элисаар. Его тянули туда знаменитые — печально знаменитые — гонки колесниц. С ним должна была отправиться большая часть шалианских слуг и множество лошадей.

Аз’тира сообщила этому человеку, Казарлу, что должна поехать с ним, но не выставляя себя на обозрение. Упав на колени, тот сказал ей, что подобное предложение — честь для него.

Она не знала, что за порыв толкнул ее на юг, в Саардсинмею, город у океана. Может быть, ее вело внутреннее предчувствие. Она подчинилась этому порыву, поскольку прежде всегда могла доверять себе.

В Новом Элисааре испытывали отвращение к белым людям Равнин, требовали за все денег (расплачивался Казарл) и посмеивались сквозь пальцы — но и там перед ними испытывали страх.

Аз’тира взяла у Казарла деньги, но из прислуги — только одну девушку, полукровку с карими глазами. Кроме того, в этом прибрежном городе она окончательно лишила шансарца свободы. Он не отставал от нее и вел себя покровительственно, собственнически, словно был ее любовником, хотя она ни разу не ложилась с ним. Он осыпал ее ноги жемчугом, и однажды она отослала его прочь.

Во время последнего переезда из Ша’лиса, путешествуя в занавешенных носилках, Аз’тира дошла в своих сомнениях до внутреннего разлада. За время путешествия это пришло к ней, как блистающий клинок, как символ возмездия. Она сама обратилась в предвестницу бури.

Целью меча эманакир стала Саардсинмея. Она была олицетворением все возрастающего высокомерия Висов. Можно ли придумать что-то более подходящее, чем уничтожение подобного предмета гордости? Не надо ничем угрожать, ни о чем заявлять. Послание, заключенное в самом событии, без всяких слов будет понятно каждому разумному существу на Висе. И воды моря Эарла, зоны океанских землетрясений, полной спящего пламени, ураганом пройдутся по берегу Саардсинмеи… Проходя по улицам столицы, выложенным рубиновой плиткой, Аз’тира постоянно испытывала желание разрушить их рукой или разумом. Вот для чего она приехала сюда — для того, чтобы насладиться отвращением и предвидением.

Она оделась в белое и прикрыла свои белые волосы белоснежным покрывалом. И отдалась пламенной сладости гордыни, ходя по городу живых мертвецов.

Расовая ненависть копилась в ней, как яд, пока не начала обжигать. Аз’тира и не думала сопротивляться ей или задавать какие-то вопросы. Она шла, наблюдая, и ждала первых признаков разрушения. Она не могла уйти, не увидев, как это начинается.

И с этой высоты, испытывая упоение, она вдруг услышала имя, которое повторяли снова и снова. Она слышала его даже от Казарла — имя смертного бога смертных Висов. «Лидиец», — повторяли все. Лидиец, Лидиец, Лидиец.

К этому времени сквозь исступление Силы все в мире для нее возвышалось или, наоборот, сжималось до символов. Аз’тира оценила мощь этого имени и сказала ему: «Город сделал тебя своей душой». Лидиец был самой сутью Саардсинмеи. Она подумала, что в роковой день этот человек погибнет вместе с городом.

И тогда она начала искать его, но в видениях. Разумеется, она не положила на него глаз. Как бы то ни было, внезапно, каким-то сверхъестественным способом, она нашла его. По выражению Висов, она была ведьмой. Она посмотрела на Лидийца не глазами — и увидела.

В мире могли иметься и другие, разбросанные по свету, отродья дворцовых женщин и освобожденных рабынь. Но здесь, на этом витке истории, плотность знаков дошла до предела. Смерть преисполненного высокомерием города принесет смерть и роду Тирана.

Лидиец, самая суть Саардсинмеи, был Амреком, Тенью.

Она лишь мгновение наблюдала за знаменитыми гонками с балкона, почти в конце Пятимильной улицы — колесницы промчались в ночь неистовой рекой, с криками и огнями факелов, и скрылись.

Он будет победителем. Она уже знала это.

В таверне у аллеи были куплены две птицы, зарезанные к ужину. Содрогаясь от прикосновения своих белых рук к падали, она отослала их туда, где, как знала, их не смогут не заметить, с посланием для Лидийца: «Победа недолговечна. На эту ночь город твой — передай ему это».

Землетрясение в море дало знать о себе еще раньше, словно обещание. Меч повис в звездном небе, и она являлась его посланницей…

Это был пик полета.

Мгновение спустя она рухнула ниже надира.

Она тоже умерла в Саардсинмее. Но не в волнах потопа. Ее смерть явилась раньше.

Она проснулась на рассвете. Розовые лучи-лепестки солнца сверкали на постели, где она лежала — в старом доме за кружевницами, на улице, которую называли улицей Драгоценных Камней…

И тогда неслышно надвигающуюся на город смерть разорвал низкий крик, который был ее собственным.

Ей еще не исполнилось девятнадцати. В тишине и одиночестве, на розовой заре, она сражалась внутри своего разума, пытаясь отогнать смерть прочь. Но огромный черный ястреб снова упал в ее сердце и устроился там, сложив крылья. И она решилась.

Она ясно, в деталях, представила, как это будет и как ее кончина отразится на нем — Лидийце, Тени. Он был ее смертью, а она — его, но в то же время, что странно, она была и его жизнью.

В трансе она встала и начала свой обычный день. Когда вечер ступил на улицы, она бесцельно бродила по городу без всякой охраны, выискивая способ. Она знала, что не может не найти его. Способом оказался экипаж стадионной танцовщицы, угольно-черной закорианки. Равновесие — это всегда тьма рядом со светом.

«Лидиец… расскажи мне, как сблизиться с ним».

Закорианка уклонилась от ответа. В ее мозгу все перемешалось и запуталось, и Аз’тира без труда проникла в него. «Благодарю тебя», — промолвила она, ледяная, словно несущие смерть снега.

Задержавшись под полночной колоннадой близ улицы Мечей, она увидела, как уверенно он идет, освещенный уличными фонарями. Регер, Лидиец.

Едва глянув, она распознала в нем совершенство. Дикость леопарда и льва — и мягкость голубя, спокойствие глубокой воды — и неистовая мощь огня. Но было и нечто незавершенное, что-то неправильное. Жизнь началась, но не шла по положенной дороге, подобно звезде, сорванной с небосклона. О, как пылает звезда… Ее пронизало насквозь его великолепие, и она осталась стоять, опаленная.

Амрек, Вис, смертный, бронзовый почти до черноты… свет из Тени…

«Что до меня — я люблю тебя, наверное, с того мгновения, как увидела».

Хотя он отверг ее, он должен будет прийти к ней. И, считая это неизбежным, она забыла о смерти.

(Аз’тира стояла, как статуя, перед застекленным окном башни в Ашнезии. Луна поднималась над крышей. Равнина за пределами городских стен была морем мрака.)

Затем они стали любовниками, и жизнь смешалась со смертью. Аз’тира заполучила его фокусами жрецов, в детской злобе своего безумного желания, наполовину заворожив себя признанием в страхе. Она выиграла его для себя через сделку со смертью. Она спасла Чакора, их жертву, чтобы не быть у него в долгу, вернула юношу назад после удара меча Регера, как вытащила бы животное из глубокой ямы, куда оно провалилось, напуганное ее голосом. Она испытывала три чувства — стыда, надменности и любви. Ее бросало с одной вершины на другую или в бездну, и все это она отчетливо показала Регеру, но не через мысленную речь, а обычными женскими способами.

Наконец она смогла стать для него только женщиной. Ей открылся мир счастья. Битва завершилась. С чувством неизбежности она отринула судьбу города и не прислушивалась к шагам собственной смерти.

Но даже в таком состоянии она распознала ее. И тогда поняла, как можно развязать затянувшийся узел, как в объятиях вихря ее смерть сохранит жизнь Регеру.

Она купила гробницу Пандав. Черное вместилище для своей белизны.

Пандав должна выжить. Аз’тира знала это так же хорошо, как и то, что в этот день в молоке окажется яд. Она щедро оплатила свое убийство, отсыпав монет за лилии и яд. Она была согласна.

И даже когда она писала письмо ему, своему любовнику, своей любви, то гордилась своей силой эманакир, отгоняющей боль. Она находилась в возбуждении от того, что больше не боялась умереть. Безвольно лежа на постели, она позволила себе свободно уплыть, как ей казалось, в огромное небытие, похожее на сон, ощутимое и обнимающее ее.

Благодаря ей он будет жить, теперь он не сможет забыть ее. Она оставила позади святилище из серебра и золота и могла спать спокойно.

Но, о, что произошло затем…

— Нет, — вслух произнесла женщина у окна.

Ужас, который она пережила там, в черной гробнице, пустой и залитой водой, нельзя было вспоминать. От ее крика, наполненного болью, беззвучно задрожала башня.

Сейчас там, в ночи, за пределами окна, террас и стен города, за пластами земли и темноты, ее возлюбленный искал ее. Не потому, что она позвала его, и даже не потому, что услышал стук ее сердца и шепот ее мыслей, здесь, в лесах на западном краю света.

Может быть, им было предназначено снова встретиться лишь из-за того, кто они такие. Из-за того, что каждый стал для другого ярким маяком посреди хаоса.

Для путешественника одолеть такую утоптанную дорогу без препятствий было делом нескольких дней. Когда перевалило за полдень второго дня, он вышел на расчищенное место, не похожее ни на одно из встреченных ранее. Лес, первобытный, густой, населенный разной живностью, обрывался там, как вода у берега. Для внимательного глаза граница начиналась слишком внезапно. За краем леса тянулась равнина.

Тому, кто ее видел, это пространство в самом чреве джунглей напоминало ровную поверхность южного Виса — Равнин, юга Мойхи. Правда, эти псевдо-Степи выветрились, располагаясь в другом климате.

Звуки здесь звучали громче и богаче, порой виднелись островки буйной растительности и даже леса.

Дорога обрывалась одновременно с лесом, и здесь, на грани с равниной, стояла арка высотой в семь футов, точеная, как фигурка для игры, и белая, как и прямое лезвие тракта шириной в пять колесниц, который начинался сразу за ней.

Тракт был вымощен большими плитами. В городах Дорфара, Кармисса, Зарависса или Элисаара такая дорога выглядела бы вполне обычно. Через равные промежутки по ее сторонам стояли белые мраморные обелиски с навершиями в форме золотых листьев, отражающими солнце.

На дороге не было ни следа, словно ее вымостили не более часа назад. Ничто не касалось ее. Ни колесо, ни копыто, ни нога, не пробегала ящерица, не садилась птица, не ложился лист, даже ветер не трогал ее.

Сужаясь к горизонту, она уводила к низким горам, вздымающимся над равниной в семи-восьми милях отсюда. У подножия гор, вершины которых светились снегом, находился город.

Город.

Его воздвигли на скальной платформе, и сверкающие снегом утесы стали его башнями и вершинами стен. Падающие лучи солнца отражались в зеркалах огромных окон. Сам по себе город был не очень большим.

Дорога взбегала на высокую насыпь, но там, где она подходила к платформе города, не виднелось никаких ворот или иного прохода. Стена выглядела абсолютной.

Там, где начиналась насыпь, у дороги высилась небольшая роща, также похожая на те, что росли на Равнинах. Здесь Регер сошел с вымостки и стал смотреть, как солнце закатывается за платформу и медный закат превращает белизну города в темноту.

Город казался ненастоящим. Он напоминал изображение или видение легендарного дорфарианского Корамвиса, разрушенного до основания Ральднором.

С запада на равнину подул ветер, впервые за все эти дни — теплый и тяжелый, пахнущий джунглями, за которые закатилось солнце. Ветер не принес с собой ни аромата духов, ни записки, ни отзвука голосов. Поднималась Застис.

Звезда тоже уронила красные лучи на плоскость равнины. Они мигали и переливались, как светящиеся ночные розы. Но на самом деле это была темная волна горящих глаз, скользящая над землей, как ветер.

Человек мог забраться на дерево — но и они тоже могли это… Кроме того, его смутила их медлительность, похожая на видение сна. Их запах оказался не таким, какой он помнил по зверинцам в Элисааре. В Мойхи на них охотился Чакор, но не Регер. А однажды, еще в искайском детстве, Тьиво подхватила его на руки, Орбин несся далеко впереди них, и косы матери били по его шее, пока она бежала к ферме с ним на руках…

Сегодня на запредельной равнине собралось пятьдесят или шестьдесят этих тварей — сильных, стелющихся над землей, как волна, без мерзкого запаха и воплей.

Они достигли рощи, вошли в нее и повернули десятки голов, чтобы посмотреть на него огненными впадинами глаз. Один из них положил передние лапы на ствол дерева и выпустил чудовищные когти.

Злые очертания головы этого зверя озадачили Регера, ее форма оказалась не такой, как он представлял…

Он не особенно тревожился, не делая ни одного движения, которое могли расценить как опасное, и не обнажил нож, оставив его спокойно лежать в ножнах. Когти тирра тоже остались на месте.

Аз’тира. Ее имя напоминало их название.

Тирр снова положил передние лапы на ствол поваленного дерева. Ветер пошевелил листья на деревьях, но больше не раздавалось ни единого звука.

Затем появился неслышный шум, что-то вроде свиста в ушах — или прямо в черепе. Тирры отозвались на него — сбились в стаю и отошли за стволы деревьев, откуда их глаза не прекращали мерцать и мигать.

Из-за деревьев вышли двое людей, сверкающих, как перламутр. Видимо, они удерживали тирров при помощи мысленной речи.

Регер не говорил и не думал. Если эманакир захотят покопаться в его мозгу, им придется потрудиться.

— Ты приблизился к городу, — разомкнул губы один из пришедших.

— Люди твоего рода не входят в Ашнезию, кроме тех, кто входит сюда как раб, — произнес другой таким же глухим, редко используемым голосом.

— Ашнезия, — повторил Регер. Его чувствительность обострилась, и ему казалось, что его мысли вылетают наружу стрелами гнева и великой ненависти. — Я слышал, что это одно из названий вашего города.

Словно слепые статуи, они повернули к нему свои змеиные взгляды. За рощей вставала луна, состоявшая с ними в родстве в любое время, кроме поры Застис. Они должны были чувствовать его гнев, сплетающий меж ними линии силы.

— Иди за нами, — сказал первый.

Когда они вышли на дорогу, тирры растворились в ночи, словно сама ночь создала их, позволила им двигаться, наделила их глазами, подобными звездам, а сейчас забрала их обратно.

Глава 21 Очаг

Ворота Ашнезии показались Регеру святилищем или гробницей, расположенной на вымощенной скальной платформе. Белые люди подули на них, и они раскрылись — он слышал о таких приспособлениях в их храмах. Проход закрылся за ними.

Под землю уходила лестница, ведущая в вырубленные людьми переходы, тускло и странно освещенные далекими факелами и дрожащим свечением, идущим непонятно откуда. Проход на первый этаж медленно поднимался вверх. Они вышли в закрытый двор-колодец. Горячая луна заливала один из его углов.

Город безмолвствовал.

Другой крытый переход, уводящий со двора, закончился тонкой дверью из циббового дерева. Внезапно послышался звук текущей воды. За дверью, на этот раз раскрывшейся от прикосновения, плавно разливался розовый лунный свет, разбивающийся в струях большого фонтана. Они спадали вниз каскадом, как занавес, заслоняя дорогу. Но рядом нашелся кусочек сухого пространства, через который пролегала дорога в сад.

Белый человек пошел впереди, не оборачиваясь, словно позабыв о варварском животном, которое они привели с собой.

Регер все же помедлил, желая осмотреть город эманакир. Он раскинулся на три стороны, озаренный луной и сотворенный из луны… Ряды домов с колоннами разделяли дороги, подобные замерзшим рекам, среди скоплений деревьев высились стройные башни, увенчанные изображениями морд несуществующих зверей. И хотя в прудах отражался свет окон и уличного освещения, город казался некрополем, весьма изящно построенным, но лишенным присутствия людей и вообще жизни, движений и звуков.

Белый человек замер на вершине садового склона, под стеной особняка. Рядом высилась башня, увенчанная головой змеи, в чьих глазах-окнах холодно пылал лунный свет.

Вслед за ним Регер поднялся на террасу и подошел к стене.

— Это ее дом?

Они посмотрели на него.

— Вы привели меня к ней, — сказал он. — К Аз’тире.

Он не научился читать в их умах. Просто им больше некуда было его вести.

Один из них поднял руку в указующем жесте, и Регер увидел еще одни ворота — железные, искусной ковки, раскрывшиеся в белой стене. Здесь не любили говорить вслух, если этого можно было избежать.

Затем они оставили его в одиночестве. Они не подозревали его ни в чем. Или она не подозревала его. Или они ценили себя выше, невзирая на то, каковы его замыслы и характер.

Регер не спеша прошел в ворота, которые послушно пропустили его, и спустился на лужайку. Там, стоя на траве в ее саду, в ночь Застис, он вспомнил дом за кружевницами и то, как он тогда впервые пришел к ней.

Однако в Ашнезии даже воздух пах совсем по-другому — сухостью и пустотой, как в заброшенных руинах, кое-где разбавленный хищным, но надоевшим ароматом орхидей.

Он положил руку на железные ворота.

Он должен войти в здание через дверь в задней части башни, там, где по камню взбираются виноградные лозы. От двери коридор проведет его в ее зал, огромный правильный овал с выложенным мозаикой полом. На стенах нарисованы низкие холмы и танцующие девушки в светлых одеждах, застывшие на пшеничном поле, сейчас залитом светом ламп-лотосов. На очаге, где в холодные месяцы вечерами иногда расцветал огонь, в беспорядке лежали цветы, распространяя пыльно-сладкий запах. Огромная серебряная змея с глазами из сливочного янтаря, свернувшись, охраняла очаг. Другой обстановки почти не было.

Аз’тира ждала у очага, рядом со змеей. Она надела платье того же цвета, что и одеяния девушек на настенной росписи, и не добавила к нему ни одного украшения.

В тишине дома хорошо были слышны шаги Регера, легкие, словно поступь льва. И то, что он ни разу не останавливался.

Глаза девушки вспыхивали огнем, но лишь в той же мере, как у неживой змеи. Если она и дышала, внешне это никак не проявлялось.

Тяжелый занавес у входа со звоном отлетел в сторону.

Он не остановился даже на пороге, а стремительно пошел через комнату, по узорному полу. Его глаза видели только Аз’тиру и ничего больше. Даже змея не привлекла его внимания. Он ступал под лампы, и они озаряли его золотом, одна за другой, пока, наконец, в десяти шагах от нее его путь не подошел к концу.

Он пришел в город богов как бродяга. Очарование и оковы Саардсинмеи сгинули, прошло два года, лес сопротивлялся и терзал его. Но под грузом всего этого сейчас он более, чем когда-либо, оставался, нет, сделался королем. Его черные глаза сосредоточились на ней, и в них было все, что она помнила: красота, сила и прозрачность. Та чистота, которая сама по себе является силой.

Девушка, стоящая перед очагом с цветами, протянула ему руку ладонью вверх. На белоснежной ладони лежал треугольник матового металла.

— Монета, которую твой отец оставил твоей матери, — сказала она. — Дрэк, который ты дал мне для считывания. Мое доказательство на случай, если оно понадобится.

— Доказательство чего? — переспросил он.

— Того, что я жива.

— О, госпожа, мне известно, что ты жива, — произнес он, стоя в золотой тени.

— Так же, как и то, что я умерла?

— Да. Ты умерла и проснулась, и вот ты здесь. Богиня Аз’тира.

Она продолжала протягивать ему дрэк Йеннефа. Но он не подошел ближе, чтобы принять его.

— Я взяла его с собой в могилу, чтобы утешиться, — сказала она, но ее рука упала, сомкнувшись на монете.

— Подобные тебе живут вечно, — проговорил он. — Зачем тебе понадобилось утешение?

— Потому что я была там без тебя, — ответила она.

Он промолчал. Теперь он стоял совершенно тихо, как до того она, и как сам город.

— Выслушай и поверь в услышанное, — заговорила Аз’тира. — Я предвидела свою смерть, но и только. Я предсказала убийство и свой конец. Я умоляла тебя прийти на мои похороны, поскольку посчитала, что гробница выдержит землетрясение и напор воды. Для меня это был единственный возможный выход. Но, умирая, я радовалась, веря, что ты выживешь.

— Спасибо тебе за это, госпожа. Но ты не дождешься благодарности от Саардсинмеи.

— Я не склонюсь и не буду унижаться перед тобой, — резко отозвалась она. — Если я чего-то стыжусь, это мое дело. Если это зло и мой грех, то они опять же мои и не касаются того, что между нами. Я думала, что умру — о да, душа бессмертна. Но тело и душа — чужие друг другу. Я… От меня не должно было ничего остаться. Ты думаешь, вернуться из телесного разложения так просто? Ты сказал, что я проснулась. Нет, Регер. Это был не сон. Я надеюсь рассказать тебе об этом, но не сейчас.

— Возможно, этого никогда не случится. Ты позвала меня сюда каким-то колдовством?

— Не магией и не силой воли или разума. Только моей памятью о тебе. Тем, что порой плакала о тебе. Но я вижу, ты не намерен слушать.

— Мне было приказано помнить о тебе. Я так и делал. С тех пор, как я оставил Элисаар, не было дня или ночи, когда я не думал о тебе. Ты стояла рядом, Аз’тира, как зловоние исковерканной плоти и морской грязи, как сотни битых камней.

— Хватит, — сказала она. — Ты не можешь убить меня, чтобы отплатить за преступление моего народа.

— Видимо, не могу.

— Тогда что ты намерен делать?

— В мыслях, госпожа, я жестоко убивал тебя множество раз, — ответил он. — Так, как Висы топчут змей. Ломал тебе шею. Это картина снова и снова приходила ко мне.

— А в этих мыслях тебе никогда не виделось, что я восстаю из мертвых и убиваю тебя молнией? — она повысила голос. Теперь она словно горела ледяным огнем, ее белизна стала мертвенной. Внезапно она перевела глаза на очаг, слегка подняв руку. На камнях, но не на цветах, вспыхнуло пламя, выстрелило вверх, устремившись лучом света в трубу, и озарило кровавым светом ее бледность и серебро змеи.

Он почувствовал жар огня на своем теле, но тут снова стало прохладно. Цветы все так же лежали на очаге, и лишь свет висящих ламп золотил все вокруг.

— Ты никогда не сможешь убить меня, Регер, и, очевидно, я пожалею тебя. Что дальше?

— В Вар-Закорисе и Дорфаре люди спорят о том, существует ли этот город, — ответил он. — Им понравится, если кто-то сумеет вернуться и рассказать о нем.

— Платный шпион. Как и твой отец.

— Это ты тоже считала с монеты?

— Другим путем. У меня нет времени рассказывать тебе обо всем, чему я училась. Но ты встретился со своим отцом.

— Именно эта встреча направила меня на дорогу в Ашнезию.

— Сожалею, что ты не смог получить от нее большего, — Аз’тира повернулась, подошла к стене, украшенной изображением дерева с бледными красноватыми листьями, и коснулась одной из его ветвей. Слабый шепот пронесся вдоль стен и пола. В тот же миг в другом дверном проеме возникла фигура. Регер видел богиню этого города, пришло время встретиться с рабыней.

Вошла низенькая женщина с темно-коричневой кожей и гладко зачесанными волосами, в льняной рабочей одежде. Она поклонилась, согнувшись, словно засохшее растение.

— Вот господин, о котором я говорила тебе, — сказала Аз’тира. — Проводи его в отведенные покои и прислуживай, как тебе приказано.

Она говорила отстраненно, не как хозяйка с рабыней, а как лунатик с призраком. Хотя рабы и существовали, они не воспринимались как что-то реальное — лишь как частицы разума хозяина. Обратившись к Регеру, эманакир словно заговорила на другом языке.

— Ступай с ней. Тебе будет удобно. Завтра ты сможешь уйти той же тайной дорогой, какой пришел. Те двое, что привели тебя, или один из них, придут с первым светом. Приготовься. Ты видел, что Западный город существует. Возможно, в Вар-Закорисе тебя вознаградят за твое открытие. Или назовут лжецом. Или, возвращаясь, ты расплатишься с лесом. Пойми, Регер, что именно связь, которая существует между нами, привела тебя сюда сквозь все преграды. Не моя скорбь и не какая-то магия. Ты мечтал найти меня живой и убить, зная, что если я живу, убить меня вряд ли возможно. Ты встал на этот мрачный путь потому, что тебе ничего больше не оставалось.

Он стоял и пристально смотрел на нее, не говоря ни слова — статуя с темными задумчивыми глазами. Позади него, тень за тенью, склонив голову, ждала девушка-рабыня.

— Ты оплакиваешь Саардсинмею не только из-за ее разрушения, но и потому, что воспринял ее лживые цели. Гладиатор и король, твоя свобода пришла бы к тебе лишь со смертью. Ты погиб бы самое большее через пять лет.

— Я верил в это, — наконец выговорил он.

— Ты смирился с этим. Но твоя истинная жизнь, которую ты выбрал и начал в Иске, прервалась из-за человека, который увез тебя. Он уверял, что дает тебе блистательный дар и дни славы, этот Катемвал, охотник за рабами. Но на самом деле он обрезал нить твоей жизни, той, которой хотела твоя душа…

— Я не верю в жизнь души, Аз’тира. Ты знаешь, до какой степени.

— А в Мойхи было уже слишком поздно снова поймать призрак некогда начатого, — продолжала она, не обращая внимания на его возражение. — Или созидание вещей оказалось не единственным занятием, которое интересовало тебя. Поэтому ты так легко отказался от последней великой победы, которую одержал над камнем на Равнинах, во время ученичества, и вместо этого кинулся охотиться за призраком меня, — она медленно отвернулась к очагу, двигаясь так, словно была невесома, и приказала: — Иди с рабыней.

— Аз’тира, — позвал он.

— Что еще?

— Если люди твоей расы верят в множество жизней во плоти, неужели они не боятся однажды возродиться мужчиной из Элисаара или женщиной из черного Закориса?

К его удивлению, она легко рассмеялась, и в этом смехе прозвучала вся ее молодость.

— Да, — ответила она, — они боятся этого. Они говорят, что это было бы наказанием самих себя. Почему же еще мы заботливо оберегаем одно тело от смерти, если не из страха перед такой участью?

Веселье и ирония оставили ее так же внезапно, как пришли.

— Теперь уходи, — сказала она. — Ты уже достаточно получил от меня.

Когда он повернулся, склоненная рабыня выпрямилась и повела его из башни в особняк.

Глава 22 Город змеи

По потолку комнаты проплывали облака, нарисованные на молочной лазури. Они не выглядели как настоящее небо, но в сумеречном свете рассвета и вечера казались плывущими, тогда как синева становилась глубже — видимо, менялось состояние краски, если дело было не в чем-то ином. Стены покрывал вьющийся узор, который стекался к змеиной голове у двери. При нажатии на один ее глаз дверь открывалась, при нажатии на другой появлялась одна из рабынь с невыразительным лицом цвета мореного дерева. Довольно высоко располагались решетки, через которые проникало немного света и свежий воздух, но и только. Вся обстановка комнаты состояла из кровати, уже застеленной для гостя, с пологом, который вряд ли был нужен — насекомым из джунглей Виса редко удавалось пробраться в Ашнезию. К спальне примыкала комната с ванной и туалетом, то и другое превосходило лучшие образцы в богатых домах Элисаара. На ночь зажгли алебастровую лампу на мраморной подставке.

Он не был готов уйти на следующее утро после прихода.

Пока он лежал в просторной пещере для сна, что-то нашло на него, как порой находило после гонок или боя. Создания, обитающие в доме, как-то знали об этом и не тревожили его. Проснувшись в полдень, когда солнце висело прямо над решетками, он увидел, что изысканная еда, принесенная вчера и оставшаяся нетронутой, убрана. Позже, когда он коснулся змеиного глаза, принесли завтрак.

Регер не пытался расспрашивать городских рабынь. Как и их владыки, они, похоже, не имели склонности к устной речи. Когда одна их них попыталась попробовать его пищу, он покачал головой, и она ушла. Он не рассчитывал, что ведьма может добавить в пищу яд или иное зелье. Видимо, отдавая рабыне подобный приказ, она хотела показать свою боль, гнев или пренебрежение.

Поскольку спальня была просторной и пустой, он упражнялся в ней, словно был узником и не имел права посещать другие комнаты особняка или сад, который, как ему показали, был вполне доступен. Улицы города — другое дело. Не то чтобы ему запрещали ходить туда, просто рабы не имели к ним отношения.

Вторую ночь он провел без сна, ворота просторной пещеры плотно захлопнулись за ним. Винно-красные лучи Застис окрасили решетки. Регер не просил дом ведьмы дать ему женщину, не желая их постельных служительниц, хотя те были услужливы и податливы. Он вспомнил светловолосую оттскую таддрийку с тростниковой крыши в поселке, сосредоточился на ней, а когда желание стало нестерпимым, перевел свою память на образ смерти с площади внизу, белой мужчины-женщины, шутками провожающей труп к могиле.

Когда взошло солнце, он спустился с верхнего этажа особняка во двор и в ее сад, откуда открывался вид на город. Бесцветные безжизненные здания скалами проступали сквозь мягкий утренний туман, казалось, что звериные головы на башнях вытягивают морды, желая понюхать воздух.

Все цветы в саду были белыми или пастельных тонов. Белые голуби ворковали на дереве, и можно было различить шум фонтана, который располагался внизу, в саду на склоне. Никакие иные звуки не тревожили холм. Однако в четверти мили, поднимаясь вровень с деревом голубей, имелось здание, из которого прорастали ветви дыма. Может быть, храм Повелительницы Змей, где все еще поддерживали огонь на алтаре из уважения к богам, поклоняться которым больше не было нужды.

Когда тихий голос коснулся его ушей, Регер не пошевелился. Так Аз’тира заговорила с ним в самый первый раз, назвав его по имени прямо в мозгу. Теперь он почувствовал лишь давление ее внимания, подобное легкому прикосновению пальцев, и то на несколько мгновений. Потом оно исчезло, словно вздох.

Он подошел к краю сада, обнесенного невысокой стеной. Далеко внизу жители города поодиночке или парами неторопливо прогуливались по туманному бульвару меж изваяний и огромных домов. Как и город, все они были сплошь белыми. Цирконы цвели на запястьях женщин, тунику одного из мужчин скрепляли на плечах серебряные пряжки. Никто не поднимал взгляда, чтобы увидеть, как кто-то наблюдает за ними из сада наверху. А если бы и сделали это, то приняли бы его за раба, смуглого слугу из дома Аз’тиры, который по какой-то причине не прячется в крысиных туннелях под лужайкой. Но без сомнения, они не станут лазить в его мозг, чтобы понять, почему это так, ведь он не вполне человек и не заслуживает внимания.

Он уже имел представление о проходах для незримого перемещения рабов. Два или три раза он замечал, как они появлялись из тайных дверей в штукатурке, колоннах и лестницах и уходили туда же.

Что до горожан, то они неторопливо двигались вдоль бульвара и исчезали на прилегающих улицах.

Позже утром на склоне холма, покрытом сочной зеленью, он увидел еще одну группу горожан. Со стороны их действия выглядели, как некая медленная и расчетливая игра, ритуал или даже танец — но без музыки и песен.

Он сможет подробно рассказать об этом в Заддафе… если вернется туда.

Регер подумал об Амреке, который хотел стереть эту расу с лица земли, и снова посмотрел через город.

Он довольно давно, уже в последнем поселке в лесу, признал, что у него не осталось никакой иной цели, кроме как достичь этого города.

Это чувство было сродни чему-то из детского опыта, когда человек по имени Катемвал забрал его из Иски. Оно вернулось к Регеру, разя, как нож. Словно ребенок, он внезапно заплакал, утратив что-то. То ли черную собаку, то ли черные волосы матери — все, что он мог вспомнить, помимо ее по-разному произносимого имени… Обида, такая маленькая и ни с чем не связанная, теперь разрослась и билась в его груди, заключенная и ошеломленная человеческим телом.

Не Йеннеф, не Катемвал, даже не Тьиво. Стадион стал его родителем и создателем, а Дайгот, божество бойцов, акробатов и колесничих — Дайгот был его богом.

Но его мать поклонялась Ках. Низменной, кровавой и самой черной на свете…

Его вела не гордость, не ненависть, ярость или любовь. Допросив себя, он понял, что ни разу не испытывал в полной мере ни одного из этих состояний, дозволенных человеку. Что же двигало им, если не одно из них?

И стоя на вершине холма в нереальном и все же существующем городе, он осознал, что навсегда потерял себя. Регер, как и Амрек, ушел в прошлое.

Весь долгий второй день она просидела, скрестив руки и прислушиваясь к волнам борьбы в нем. Ее сила давала ей возможность не только сделать, но и выдержать это.

Когда тень полностью покрыла пол в ее комнате, она отринула все это и пошла искать его.

Она любила его, но помимо любви к нему у нее оставалась собственная судьба и суть ее народа — Анакир. Ей приходилось одновременно быть двумя женщинами — любовницей и чародейкой.

В рассеянном закатном свете она появилась на пороге его покоев. Он стоял, замерев в центре комнаты, словно ходил туда-сюда. На нем была одежда, которую принесли ему рабы по ее приказу — белая, как любая хорошая одежда в этих местах. А в его мыслях на поверхности лежала картина: другой мужчина в Мойхи, темный Вис, одетый в белое ради своей свадьбы. Кто был этот мужчина, она не могла сказать.

— Заддаф или Дорфар захотят услышать все, что ты можешь рассказать о моем городе, — произнесла она.

Почему его глаза пусты? Их чернота утратила глубину, превратившись в ставни из обожженного железа.

— Пойдем со мной, — мягко позвала она. — Сегодня ночью в Ашнезии может произойти кое-что интересное для советов Закориса и Междуземья.

— Ты так много знаешь обо мне, — и в голосе его тоже звучала пустота. — Все.

— Ничего, дорогой мой. Совсем ничего. Я не знаю, все ли еще ты осуждаешь меня.

Сейчас, в одной из комнат своего дворца, она могла разобрать лишь нестабильность его восприятия, словно морские валы накатывались и разбивались о берег. То, о чем он размышлял в глубине себя, сделалось неоформленным, но устойчивым, словно ребенок в нем наконец дорос до старости.

— Ты приглашаешь меня выйти с тобой на улицы твоего города, — ответил он через мгновение с ужасающей серьезностью. — Если таково твое желание — да, богиня.

— Богиня? Прежде тебя не затрагивали суеверия глупцов.

— Теперь затронули.

— Регер, — произнесла она.

— Я не узнаю имени, которым ты меня называешь, — возразил он. — Этот человек, Лидиец, ушел вместе с Саардсинмеей. Я усвоил твой урок.

— Ты неправильно понял это! — неожиданно и отчаянно воскликнула она, лгунья и любовница. Тогда он подошел к ней и нежно дотронулся рукой до ее лица. Она так хорошо помнила теплоту, силу и сдержанность его успокаивающей ласки, несравненную грацию льва, поднимающую ее, словно лист, не причиняя вреда…

«Что же я наделала?» — подумала она, как самая простая женщина.

— Ты думаешь, что не вернешься в Заддаф с новостями, — произнесла она вслух.

— Мне кажется, вряд ли. Но я пойду с тобой, Аз’тира.

Она положила ладонь поверх и отодвинула его руку.

— Ты должен идти в шаге или двух позади меня, — сказала она, скрепя сердце. — Прости, что прошу тебя об этом.

— Конечно, — он улыбнулся ей. Она видела, что он спокоен. Он смирился. Величие короля, которого ждет публичная казнь. И снова ей пришлось обуздывать страсти и скорбь.

— Никто не подумает, что ты раб, — уточнила она. — Здесь, в Ашнезии, мы редко храним что-то в тайне. Кое-кто уже осведомлен о госте, поселившемся в моем доме, и даже о твоей родословной. Когда тебя увидят, знание распространится среди них, словно пожар. Само по себе это не опасно.

— Нет.

— Ты можешь почувствовать на себе плеть этого знания. Но ты в состоянии защититься.

— Мне известно и об этом.

— Необычная способность для Виса. Род первого Повелителя Гроз, Рарнаммона, хвастался своими Равнинными корнями. Но сейчас среди дорфарианцев он совсем пришел в упадок.

Она пошла через дом впереди него.

Сквозь высокие решетки и окна полыхал яркий алый свет заката. Но запад, вид на который открывался из передней, окрасился более нежно, полыханием янтаря на шелке. Святилище за домом поймало солнце в ловушку своей золотой крыши. Все остальное чернело, словно туча.

Женщина спустилась с террас и пошла на восток. Ее белизна сияла в сумерках, пока она вела его по безымянным улицам Ашнезии.

Каменная лестница привела в небольшую низину. Ночь уже почти спустилась сюда, заполнив чашу травы и деревьев, словно дым. Над этой мглой возвышались громады башен, блестя рдяными, как медь, куполами в виде голов калинксов и тирров, вытянутых собачьих морд или хищных клювов птиц. В каждой маске горела пара глаз — хрустальных окон, недобро окрашенных умирающим солнцем.

Белея среди рощи, собирались эманакир. Их здесь было около двух сотен — может быть, все население города. Среди них имелось немного детей и подростков, но большая часть на вид пребывала между двадцатью и тридцатью годами, что для Виса считалось входом в долгую взрослую жизнь, а для жителя Равнин — расцветом. Старше никого не было. Мужчины, женщины и дети перемешались друг с другом, но никто не придерживался твердо кого-то иного. Их лица, все, как одно, безупречные и, если вдуматься, прекрасные, были столь же невыразительны, как вырезанные из мрамора лица зверей-башен или даже лица выведенных ими рабов с кожей цвета дерева и глазами цвета грязи.

На некоторых деревьях висели лампы, появились звезды, и, наконец, сама Звезда поднялась над краем долины, алая в красном, словно рубин в вине.

Аз’тира поднялась на вершину лестницы, Регер шел следом.

Все эманакир, Дети Богини, вскинули головы, напомнив ему тирров, охранявших равнину за городом.

Ему не требовалась мысленная речь для того, чтобы услышать бормотание, окатившее долину, словно назойливое жужжание над лужей, и почувствовать, как оно обрушилось на девушку, которая привела его сюда. Что она отвечала, он не знал. Он позволил дрожащим пронзающим иглам закружиться вокруг себя, накрытый ими, словно скала во время прилива — «Амрек, Амрек». Возможно, это явился демон, которого они призвали, или что-то еще более трудноуловимое, более смертоносное. Если они признают его человеком, он перестанет быть догадкой. Для них он был самой сутью Висов. Но для самого себя он был только гранитом, а море их интеллекта и магии омывало его, бессильное сделать что-то еще.

Миг спустя море отступило, оставив его в покое. Аз’тира начала спускаться, и он пошел за ней.

С того момента, как он впустил их, Регер начал осознавать ее любовь и, как раньше, ее невероятную мощь. Такое сочетание заставило его усмехнуться. Каким-то образом отчаянность этой силы вызывала сочувствие.

Когда она сошла к подножию лестницы, люди разошлись, чтобы пропустить ее. Они двигались между стенами тел, одежд и деревьев — он и она. Стены закончились у башни. В тридцати футах над ними в сгущающейся тьме светлела собачья голова, и бешеный блеск ее глаз сменился холодком.

В башню вела овальная дверь, покрытая белым лаком. Аз’тира положила на нее руку, и та открылась внутрь.

За дверью находилась круглая комната, стены которой были покрыты фресками — сельскими видами, танцорами, и над всем — сияющий солнечный диск из золота. Как и во дворце, помещение освещалось лампами, подвешенными над внутренней лестницей.

По ее расположению в роще и причудливой отделке он наконец понял, куда они пришли — на кладбище, а эта башня — одна из их могил. Однако собрание снаружи не было погребальной церемонией.

Аз’тира взглянула на него, прошла через круглый зал и исчезла в лестничном колодце. Он, и только он один, последовал за ней.

На верхнем этаже башни белизна мрамора кончалась на пороге угольно-черных покоев. Здесь на постаменте в черной чаше горел огонь, как в их храмах. В свете пламени не было видно ничего, кроме серебряного ложа и лежащего на нем человека.

Он мог быть одним из эманакир, которые ждали внизу. Сейчас их безупречные лица слились для него в одно, мужское и женское, повторяющееся снова и снова, исключая одну ее.

Человек на ложе дышал. Примерно раз в минуту его плечи и резкие линии ребер подергивались.

Аз’тира снова взглянула на своего спутника. Она подняла руку, как тогда, когда возвращала его ласку, но теперь рука останавливала его.

Приблизившись к смертному одру, она встала над ним. На вид она казалась сестрой дышащего трупа — так похожи они были.

— Урван, — громко позвала она.

Его веки дрогнули.

Она говорила внутри. И все же покои звенели от ее внутреннего голоса — мольбы, утешения, требования.

Глаза человека раскрылись, вылезая из глазниц. Он пронзительно закричал. Это был вопль арены, когда меч проходит меж пластинами доспеха, прямо в живот. Крик смерти, паники и неверия, ярости и отрицания.

— Урван, — снова произнесла она вслух, пока водоворот мыслей и энергий метался по черной комнате — и огонь в черной чаше, вспыхнув, загорелся ровно.

Женщина склонилась над своим борющимся братом. Ее руки легли ему на лоб и горло. Его тело дергалось и выгибалось. Он одиноко лежал на ложе смерти, словно умирал еще раз, но теперь дышал размеренно.

Через некоторое время Аз’тира распрямилась. Когда она сделала это, человек медленно сел на постели. На его лице обозначилось недоумение, но вскоре это выражение сошло. Он приходил в себя. Он был эманакир. Они смотрели друг на друга, разговаривая в умах. А комната пела.

Пламя застыло в агатовой чаше. В собачьих глазах окон стояла полная тьма.

Вскоре мужчина-эманакир поднялся с ложа. Он мельком взглянул на Регера, но его глаза скользнули по темному человеку в белой одежде без особого внимания. Перед Аз’тирой эманакир склонился в почтительном жесте Равнин, коснувшись рукой брови и сердца. Затем без иных слов и церемоний он прошел мимо нее и спустился по внутренней лестнице.

Мужчина и женщина остались лицом к лицу в покоях смерти и молчали, пока из скрытого ночью кладбищенского сада внизу не раздался единый воздушный толчок, оглушающий, как любой крик.

— А ты была одна, — наконец произнес он.

— Не просто одна, но еще и в Элисааре.

— Это всегда так жестоко?

— Разве легко родиться? — отозвалась она. — Урван отказался от жизни двадцать дней назад в обмен на возвращение. Это наше последнее испытание. Те, кто решился пройти через это и возродить себя, становятся избранными Ашнезии. Сейчас нас тут только десять, но на самом деле каждый должен встретиться со смертью и перехитрить ее. В башнях рядом лежат другие, которых смерть поймала на год или даже больше. Их плоть остается прежней. Это залог того, что они вернутся. Как только начинает мерцать искра жизни, мы приходим к ним, как посланники, кто-то из тех, что уже прошли через это раньше, — ее глаза были прикованы к темноте за окнами. — Я переносила восстановление в одиночестве, но, по крайней мере, обошлась без самоубийства. Меня убила девушка из таверны, чтобы спасти тебя от моего яда. Я всего лишь приняла от нее кувшин. Она даже украсила его лилиями для меня.

— Тебе и в голову не пришло попросить меня о другой заботе, — перебил он. — Подождать тебя.

— О нет, — воскликнула она. — Нет.

— Так как, по твоим же словам, ты думала только о смерти.

— Да, может быть, я поступила нечестно. Все подобные мне получают предупреждение. Некоторые из посвященных моего народа способны вернуться за одну ночь. Но тогда… — она посмотрела вниз, на пустое серебряное ложе. — Как все неудачно сложилось.

Он ждал ее сейчас, если не смог сделать этого в Элисааре.

— А еще ты не хотела свидетелей своему возвращению в муках, — в конце концов сказал он.

— Я вопила и царапала себя ногтями, — ответила она. — Я не знала, как меня зовут, кто или что я такое. Я считала, что я животное, рыба, змея, думала, что жизнь — это смерть. Я умирала, кровь текла у меня изо рта, я в совершенном ужасе пыталась разорвать путы. Нет-нет, я не хотела, чтобы ты видел все это. Тело стало свинцовым, глаза ослепли. Пытаясь кричать, я немела, а дыхание удушало . Страдание, агония… Умирать было проще. Однажды я могу умереть совсем и уйти. Но сейчас — как я могу быть в чем-то уверена? Жизнь — это наше наказание и наше благословение. Ибо ты справедливо обвиняешь меня. Мы уже не люди — мы боги.

Она откинула голову, волосы блестящей волной окутали ее, глаза наполнились бескровным огнем. Сила текла сквозь нее, словно лучи зимней луны. То, о чем она говорила ему несовершенным языком людей, было не более и не менее чем фактом.

— В конце концов мы станем теми, кем были, какими остались в своей истории. Есть память. Она говорит, что мы были крылаты. Я почти уверена, что это возможно. У нас есть обычаи из земель над небом, и говорят, что мы ушли из этих мест на колесницах, подобных звездам, и вернемся туда, чтобы вернуть себе множество королевств. Мы видим это в снах. Я тоже. И когда я сплю… там совсем другие цвета, которые я даже не могу описать. И во всех этих мирах будет править моя раса. Без милосердия и жалости, пока мы не падем или не будем низвергнуты с нашей высоты. Наши крылья сломаются, и наше время кончится. Мы излечиваемся от смерти. Но родится смерть, которую даже Лишенные Тени не смогут исцелить. Поэтому нас станут очень бояться и так же сильно ненавидеть. А до восхода этой смерти наш путь лежит вверх. Чаши с пламенем будут гореть перед нашими бессмысленными алтарями, и имена тех, кому мы поклоняемся, будут нашими собственными. Мы боги. Но Анакир не богиня. Анакир — это все, а боги — лишь часть этого.

Сумерки пришли в ее глаза, но не окрасили их — или окрасили теми неописуемыми цветами, о которых она не могла поведать ему.

— Нам завидуют и презирают нас, — закончила она. — И ты знаешь об этом.

Он склонил голову.

— Вис содрогнется, но в конце концов нам же станет хуже от этого. В конце мы проиграем, — она протянула к нему руки через смертное ложе своего восставшего родича. — И все-таки сейчас мы живы, ты и я.

Когда он подошел к ней, она опустила голову ему на грудь, словно устала и хотела спать.

— Перед рассветом ты должен уйти из этого колдовского нечистого города. Я покажу тебе безопасную дорогу. К морю. Это не так далеко, Регер, любимый мой. Ты доверяешь мне, чтобы сделать, как я говорю?

— Да. Но это будет утром.

— Ты читаешь мои мысли, — прошептала она.

Сухость равнины сгустилась в запахе этого вечера, как аромат отдаленного звездного неба, перекрывая беспредельные людские грязь и зловоние, и земля набухала измененной растительностью Ашнезии.

Они шли по складкам и ущельям города.

По дороге она показывала ему громадные памятники и позолоченные алтари, прекрасное навершие храма с цветком внутреннего огня. Там, где во дворцах светились окна, в них порой двигались тени. Но большая часть домов здешней знати была еще не занята. То и дело по саду, словно ожившие статуи, проходили белые эманакир.

Они находились в постоянном единении и в то же время были отдельны друг от друга.

Дважды Аз’тира выходила навстречу собратьям, и в полной тишине происходил обмен приветствиями.

Неприязнь этого места настигала его как подсознательная музыка, он не мог не слышать ее. Она сказала, что он должен уйти до наступления нового дня. Он наблюдал за ними в их святилище, ему позволили присутствовать на ритуале нового воплощения — а он был Амреком и сутью Висов.

Но их непереносимость была ничем перед покоем этого вечера и перед ее беззаконной и беспредельной красотой. Звезда вознеслась на здешние целомудренные небеса.

Они шли и изредка говорили об Элисааре, о Саардсинмее, словно она все еще процветала, освещенная факелами, и на стадионе должны были состояться гонки. Они смеялись вместе. Старые раны затянулись с осознанием смысла времени и чувств.

В овальном зале особняка Аз’тиры рабы накрыли королевский ужин. Серебряные тарелки с позолотой, украшенные морскими чудовищами, без сомнения, прибыли из Ша’лиса. Красное вино было даром Вардата.

Их ставшая непринужденной беседа растаяла в паузах понимания и желания.

В ее спальню вела маленькая низкая лесенка. Комнату без окон, отделанную как внутренность раковины, озарял десяток свечей.

Ее нагота, когда он внезапно столкнулся с ней, белая, как лед или мрамор, обладала своим внутренним огнем, который он успел позабыть. Изголодавшись, они бросились друг на друга, как леопарды, сойдясь на какую-то минуту. А затем — снова, и земля закружилась и уплыла из-под ног.

Они находились за домом кружевниц. Он даже слышал отдаленный шум движения по Пятимильной улице. Или это была Мойхи и статуя, которая по его молитве стала живой плотью.

— Прости, что воспользовалась тобой, Регер.

— Похоже, в этом мы одинаковы.

— Это не то пользование, какое я имею в виду.

— Я прощу тебе все что угодно, Аз’тира эм Ашнезия. В любом случае ты переживешь меня. Какое это имеет значение?

— Как только ты оставишь меня здесь, я снова стану для тебя призраком, — произнесла она.

В последний темный час, пока они лежали на подушках, она принялась заплетать волосы. Пошевелившись в ее руках, Регер обнаружил, что попал в их сеть. Он поднял три или четыре пряди, встряхнул их и позволил снежным волосам расплестись.

— Ты всегда пахнешь цветами и свежей водой.

— И все-таки ты забудешь меня, несмотря ни на что.

Он начал расплетать еще одну прядь, но она остановила его.

— В Иске… — начала она.

— Что — в Иске?

— Это знак замужней женщины.

— Что это за таинство? — он с любопытством заглянул в ее странно помрачневшие глаза.

— Не беспокойся об этом, — ответила она.

Он припал губами к бледным бархатистым бутонам на ее груди, но желание уже покинуло их обоих. Она звала его элисаарским именем, но он может забыть и его, когда покинет ее. Неважно, что он так много знает.

— Начинается рассвет, — наконец мягко сказала она. — Человек будет ждать в саду, под деревом, на которое слетаются голуби — помнишь его? Он провел тебя в город, он же и выведет отсюда. Потаенная река течет через пещеры к берегу. Там, где она пробивается на поверхность, ты найдешь лодку, нагруженную припасами и готовую к плаванию. Но потом тебя ждет открытое море запада. О, Регер…

— В Застис погода хороша для морских путешествий, — успокоил он ее.

Она не плакала. Но, как говорят на Равнинах, глаза ее наполняли слезы.

Они в последний раз отдались любви, медленно плывя, погружаясь и стремительно бросаясь на берег.

Когда рассвет, еще полупрозрачный, затопил спальню, ее дверь раскрылась. Он шел между лучами света, и каждый падал позади него, как меч из сна. Не доходя до конца коридора, он услышал ее слова:

— Не оборачивайся. Есть древние стихи, которые запрещают делать это. Забудь меня и преуспей. Думаю, ты все равно узнаешь меня, когда мы встретимся снова.

Он поднял занавес в конце коридора и, выходя, позволил ему упасть, разделив их.

Белый мужчина встретил Регера эм Ли-Дис под деревом голубей. Они пошли вместе, не обменявшись ни словом, нижней дорогой через сад, мимо фонтана, и спустились в туннель под Ашнезией.

Там странник-Вис увидел Эарл — преисподнюю из легенд своего народа. То и дело в проходе что-то мерцало, вспыхивал свет, точно от горящей лавы… Там и тут тяжко трудились дрожащие фигуры, порождая тени из ночных кошмаров. Рабы Избранной расы занимались делом, смазывая часовой механизм рая наверху, не имея возможности увильнуть. Нижние ярусы города напоминали муравейник.

Регер прошел мимо, почти наступая на пятки своему проводнику, и вошел в отросток освещенной пещеры. Гладкая и узкая речка прокладывала извилистый ход через скальный туннель.

Эманакир меньше минуты смотрел, как Вис идет вдоль берега реки, повернулся и ушел по дороге в ад.

Оставшись в одиночестве, через час Регер наткнулся на группу рабов на речных скалах. Но они не подали вида, что заметили его, хотя он прошел в трех шагах от них. Они ловили рыбу в стальной воде.

Позже, когда впереди показался дневной свет, он снова увидел компанию рабов, сидящих на берегу. Они ничего не делали, видимо, отдыхали. Их лица оставались бессмысленными, но собранными. Наверное, к его появлению они едва успели подготовить лодку и погрузить в нее запас еды и бочонки с водой и вином.

Лодка стояла на мели, но дальше река широко разливалась, а пещера проваливалась в небо, распахнувшись гранитными склонами. На вершине горы торчала черная копна джунглей, словно гигантские сорняки.

Регер столкнул лодку на стремнину. Коричневую ленивую воду покрывали насекомые, навалилась жара. Он греб, и в лесу на него обрушилось солнце и крики птиц.

Город исчез, а вскоре и выход из пещеры скрылся за поворотом реки. Остались лишь день и гладь воды, лодка и человек, продвигающийся к морским просторам.

Но, работая веслами, он чувствовал в небе над собой взор богини — скорбящий, полный слез, но не жалости.

Он должен добраться до океана. Двигаясь вдоль берега, он сможет понемногу продвигаться на юг. Это будет долгое путешествие, но рано или поздно оно закончится. Подует ветер и наполнит косой парус, рыба будет прыгать из воды, предлагая средства к существованию. Гигантские бронированные чудовища выйдут из джунглей валяться на песчаном берегу, но не посмеют напасть на деревянного зверя с плавниками-веслами и одним хлопающим крылом.

Даже пираты из Вольного Закориса нечасто забредают в эти воды. Им нечем тут поживиться, к тому же они испытывают священный трепет, приближаясь к этим берегам.

На юге, когда он достигнет его, земля сама укажет ему на Элисаар. Мир начнется заново, и кольцо замкнется.

В башне, увенчанной головой змеи, Аз’тира заглядывала вглубь себя и видела жизнь, плывущую по водам. Но это была не жизнь Регера. Он великодушно подарил ей то, что она просила, и ушел.

«Возможно, мне даже не стоило просить у тебя прощения. Это будет соглашение между моей и твоей расой. Между реальностью и высокомерием», — подумала она.

Среди Лишенных Тени, на чистой белизне знамени их и ее собственной гордости, она навсегда оставит темное клеймо. Созданное сейчас и запечатленное в крови, оно будет пронесено сквозь вечность ее потомками. Необычный плод созревает, если на него редко смотрят.

Черная гадюка на древе альбиносов. Постоянная и изменяющаяся тема. В каждом поколении бронзовая кожа, черные волосы и черные глаза пробьются из сердца снегов.

Внутри нее прижилось семя ее любовника, его ребенок. Сын Регера. Но, взрастая в океане ее посвящения и силы, этот мальчик, этот мужчина станет магом и богом, как и она сама. Богом из рода Амрека со змеиной метой на запястье.

Это Равновесие. Это Анакир. Но в той же мере это просто любовь. Должно же быть что-то и ради любви.

Она прижала руки к бокам, всматриваясь в незримое, неведомое и известное.

На запад она не смотрела. Она не думала об этом и не протягивала туда щупальца воли. Даже не умоляла. Над ней не осталось никого свыше, кто мог бы услышать ее молитвы.

Но она чувствовала биение своего сердца, ставшего чужим, как чувствовала его в могиле, когда в смертном ужасе оно призывало ее вернуться.

Вот и все.

Когда сердцебиение отступило и утихшее сердце вернулось на место, она поняла, что круг замкнулся.

В сумерках, когда взошла Звезда, морем овладело невероятное безмолвие, нарушаемое лишь ропотом волн и шелестом ветра.

Лодку несло меж землей, водой и воздухом. Парус был аккуратно закреплен, и несъеденные запасы пищи соблазняли птиц. Вино, пролитое в море, кончилось уже давно.

Больше в лодке ничего не было.

Там, где Звезда пронзала воду, та приоткрывала в своих глубинах непонятные извивы — видимо, обломки затонувшего корабля, а может быть, стайки кормящихся рыб.

Вскоре луна вышла из-за мрачных кулис леса. Наверное, это она небрежно коснулась моря сверкающим пальцем. Но нет, это был танец водяных тварей, которые стремительными искрами поднимались вверх и снова погружались в глубину.

Отражение лодки оставалось темным на лунной глади океана, но померкло, когда луна уплыла прочь. Утром, когда морские птицы спустились покормиться едой из Ашнезии, судно уже сильно накренилось.

Птицы дрались и кричали над едой, желая отвоевать всю ее, прежде чем лодка утонет.