Белинда

И представляем Белинду

Ну, начну с того, что это не слезливая история моей жизни с матерью. Словом, не рассказ о том, как она пила или сидела на таблетках, о ее неадекватности и вообще о том, что она сделала или не сделала. Я пока не готова лечь на кушетку мозгоправа и обсуждать свое украденное детство.

По правде говоря, моя жизнь была сплошным праздником. Мы с мамой путешествовали по Европе, и я начиная с младенческого возраста снималась в эпизодах из ее фильмов. Положа руку на сердце, я могу сказать, что предпочитала жить в отелях «Дорчестер» в Лондоне, или «Бристоль» в Вене, либо «Гранд-Бретань» в Афинах, чем в каком-нибудь доме у дороги в Ориндже, штат Калифорния. Чего уж там душой кривить!

И я рада, что общалась не с детьми из закрытой частной школы или из голливудской средней школы, а со студентами колледжа, которые иногда путешествовали вместе с нами. Мне нравились эти ребята, которые приехали со всех концов света и обладали потрясающей энергетикой. И они могли дать мне больше, чем любая школа.

Я хочу сказать, что, конечно, не самое большое счастье — вытирать за ней блевотину, вызывать гостиничного доктора в четыре утра или вставать между мамой и Леонардо Галло, вливавшего виски ей в глотку, чтобы она из состояния алкогольного психоза перешла в состояние полной отключки. И для меня не самым большим удовольствием было терпеть перепады ее настроения и вспышки ярости. Но мама, при всех ее недостатках, — очень щедрый и широкий человек, и она мне никогда ни в чем не отказывала.

Но, Джереми, чтобы понять, что здесь произошло, ты должен узнать больше о моей маме. Что касается мамы, то вряд ли еще найдется второй такой человек, как она.

На моей памяти она пыталась убить себя по крайней мере пять раз. Причем если бы две ее попытки удались, то она убила бы не только себя, но и меня. В первый раз она включила газ в гостевом домике на ранчо в Техасе. Я тогда играла на полу, а она вошла, легла на кровать и отрубилась.

Во второй раз, уже на Сент-Эспри, она попыталась съехать на машине, где мы сидели вдвоем, со скалы.

В тот, первый раз я ничего не поняла, поскольку была слишком мала. Пришел мой дядя Дэрил, выключил газ и вывел нас на свежий воздух. Я поняла, что произошло, только из разговоров вокруг. Говорили, что у нее депрессия и за ней нужен глаз да глаз. А дядя Дэрил непрерывно твердил: «И Белинда, ведь Белинда тоже была там». Думаю, тот случай отложился где-то в тайниках моей памяти, чтобы я могла осмыслить его позднее.

Но когда все повторилось на Сент-Эспри, я пришла в бешенство. Я хочу сказать, мама хотела угробить нас обеих.

Хотя мама никогда не рассматривала вопрос в таком аспекте. Она ни словом не обмолвилась о том, что поставила мою жизнь под угрозу. Она даже как-то спросила меня: «Почему ты остановила меня? Зачем схватилась за руль?»

Если посмотреть на нее с этой стороны, то сразу можно понять, что она сумасшедшая. А уж я насмотрелась на ее безумные выходки.

Когда она порвала с Леонардо Галло, я как раз была уже недели две в закрытой школе в Швейцарии. Мне позвонили из больницы. Мама приняла слишком много таблеток, но сейчас она в порядке и хочет, чтобы я приехала. Было всего четыре утра, но она велела меня разбудить и отвезти в аэропорт. А когда я прилетела в Рим, ее уже там не было. Она выписалась из больницы и отправилась во Флоренцию, потому что за ней приехала ее старая техасская приятельница Триш. И я целых два дня не знала, куда они отправились.

Я тогда чуть с ума не сошла. Я была совершенно одна в той квартире в Риме, и Галло названивал каждый час, а под дверью дежурили репортеры.

Но самое ужасное, что я сгорала от стыда. Мне было стыдно, когда позвонили из школы, мне было стыдно, когда заявились соседи. Мне было стыдно, что я оказалась там совсем одна.

Когда мама наконец позвонила, то она не нашла ничего лучшего, как сказать: «Белинда, для меня самое главное было не видеть Леонардо. Ты же понимаешь, что я сейчас чувствую».

Я ей этого никогда не забуду. Не забуду свой стыд, свои отчаянные попытки заставить поверить всех взрослых вокруг, что я не одна и обо мне заботятся.

И я никогда не забуду, как мама сказала: «Белинда, мне теперь гораздо лучше. Триш и Джилл заботятся обо мне. Жизнь прекрасна и удивительна! Ну как ты не можешь понять?»

Конечно, я все понимала. Я уже тогда знала, что спорить с мамой абсолютно бесполезно. Она не любила ссориться. Она терялась и очень расстраивалась. Если кто-нибудь слишком сильно на нее наезжал, она тут же ударялась в слезы и начинала говорить о смерти своей матери: что, дескать, ей, бедняжке, в возрасте семи лет пришлось хоронить родную мать и лучше бы она умерла тогда вместе с ней. Ее мать умерла от белой горячки, в полном одиночестве в огромном особняке в Хайленд-Парке. Когда мама заводила свою шарманку, то ее уже было не остановить.

Но иногда я все же выходила из себя. И тогда я начинала орать на нее по пустякам. А она смотрела на меня своими огромными карими глазами как на сумасшедшую. И потом я чувствовала себя полной идиоткой. Ведь мама и сама-то плохо понимала, что происходит вокруг.

После этого она и слышать не хотела о том, чтобы я вернулась в школу. Итак, те две недели в закрытой школе стали первыми и последними.

Но с тех пор я следила за тем, чтобы у меня были деньги. У меня в сумочке всегда лежало несколько тысяч баксов в дорожных чеках. А еще я старалась иметь приличный запас налички. Я больше не желала попадать в такое дурацкое положение, как тогда.

Когда в прошлом году я все же сбежала, то у меня с собой было не меньше шести штук. У меня и сейчас осталось немножко от тех денег и еще то, что дал мне мой папа, а потом и ты. Я, как скупой рыцарь, коплю деньги. И по ночам хожу и проверяю, на месте ли они. А вот одежда, украшения, вещи, которые можно купить за деньги, меня не слишком волнуют. Впрочем, ты и сам знаешь. Но мне необходимо иметь при себе определенную сумму «на черный день».

Но не буду забегать вперед. И хочу еще раз повторить, что я не считаю себя несчастным ребенком. Полагаю, мне тогда все было в новинку, столько интересного происходило вокруг, да и мама была такой нежной и любящей, такой теплой и понимающей. Хотя позже теплота ее оказалась какой-то обезличенной и даже засасывающей. Но только не тогда, когда я была маленькой. Полагаю, в то время я особенно нуждалась в материнском тепле.

Даже когда мы обосновались на Сент-Эспри, поначалу все шло хорошо. К нам в гости приезжала масса народу: Блэр Саквелл из «Миднайт минк», который стал мне хорошим другом, а еще Галло, Фламбо — мамин первый любовник, актеры и актрисы со всей Европы.

Триш или Джилл непременно брали меня с собой, когда ездили за покупками в Афины, в Рим, в Париж. Мама построила конюшню для лошадей, которых мне подарила. Она пригласила специально для меня тренера по верховой езде, а еще у меня была гувернантка и наперсница — чудесная девушка из Англии, приобщившая меня к чтению. Я ездила кататься на лыжах, ездила в Египет и Израиль, мне приглашали в качестве преподавателей студентов из Южного методистского университета.[20] На Сент-Эспри у нас была не жизнь, а сплошной праздник.

Когда Триш случайно узнала, что я спала в Париже с тем арабским мальчиком — принцем из Саудовской Аравии, который стал моим первым любовником, — она не рассердилась и не слишком расстроилась. Она просто отвела меня к врачу, чтобы тот выписал мне таблетки, и велела мне предохраняться. И мы поговорили о сексе, что было очень по-техасски и вполне в духе Триш.

«Понимаешь, ты там поосторожнее, я не говорю о том, чтобы не подзалететь и все такое, словом, мальчик должен тебе по-настоящему нравиться, и вообще (хи-хи) не советую сразу прыгать (хи-хи) к кому-то в постель».

Потом она рассказала мне, что когда им с мамой было по тринадцать лет, то они переспали с мальчиками из Техасского сельскохозяйственного университета, а противозачаточных средств у них с собой не было, и потому они разогрели банки с «севен-ап», хорошенько встряхнули и использовали содержимое для спринцевания. Ужас, до чего негигиенично! Но они просто помирали со смеху. «Так что, солнышко, постарайся не забеременеть», — заключила свой рассказ Триш.

Мне кажется, чтобы это понять, надо хорошо знать техасских женщин. Я имею в виду девочек, которые родились и выросли в Техасе, подобно маме, Триш и Джилл. Они вышли из семей, отцами-основателями которых были не расстающиеся с Библией твердокаменные баптисты, но во времена маминых родителей кодекс поведения значительно упростился: надо много работать, делать деньги, стараться, чтобы тебя не застукали в постели с дружком, ну и конечно, чтобы все было в рамках приличия. Словом, те жители Далласа, с которыми я знакома, не были отягощены грузом традиций. Они были материалистами и практичными людьми, и то значение, которое они придавали тому, как все выглядит со стороны, невозможно переоценить.

Я хочу сказать, что в средней школе мама, Триш и Джилл, по их словам, отрывались по полной, но при этом красиво одевались, хорошо говорили, имели кучу денег, пили только по-тихому, и все было прекрасно. Даже мама моей мамы не позволяла себе ни глотка вне стен своего особняка. Она и умерла в шелковом неглиже и шелковых шлепанцах. «Она не была потаскушкой, ну, понимаешь, не шлялась по барам, только не моя мать, она ничего подобного себе не позволяла», — говорила о ней мама. То есть грешить греши, но фасон держи.

Отсюда, родом из детства, и унаследованный мною дух свободы. А ведь мама стала суперзвездой еще до моего рождения. А потому обычные правила поведения ей не годились. И некому было научить меня стесняться своего тела.

Но вернемся к моему рассказу. На Сент-Эспри всем заправляли Триш с Джилл, но, как и мама, они частенько набирались, причем пивом, и мне нередко приходилось ложиться спать под аккомпанемент их пьяных техасских голосов, смеха и звуков шумного веселья.

Но где-то внутри я начинала чувствовать, что маме с каждым днем делалось все хуже. Ее голубая мечта — быть суперзвездой — постепенно ускользала из рук и становилась все более и более недостижимой.

Единственное, что держало ее на плаву, — снимки для рекламы. А потом был тот потрясающий постер Эрика Арлингтона. Постер, пользовавшийся бешеной популярностью и продававшийся везде. Ну да, это было что-то. Но были еще и Триш с Джилл, которые постоянно подпитывали мамины страхи и мамино тщеславие. Которые презрительно фыркали, если показывали новый фильм, увы, без маминого участия, и не уставали доказывать себе, что любая молодая актриса и в подметки не годится моей маме. Они устраивали настоящий цирк из просмотра кинокартины какого-нибудь режиссера, которому в свое время отказала мама. Я хочу сказать, что ничего не происходило. Они смеялись, болтали, выпивали — и все.

И хотя они ухаживали за мамой, заставляли ее есть и рано ложиться спать, но ни разу не были с ней до конца откровенны. Они были союзниками — и только. До самого конца. Но, как сам увидишь, маме, если она действительно рассчитывала вернуться, требовалось нечто большее.

Я не могла спокойно смотреть, как мама постепенно опускается: с этим срочно нужно было что-то делать. Когда мне было двенадцать, я купила на Родосе мотороллер «Веспа» и привезла его домой на пароходе. И я раскатывала по всему острову, выжимая из своей малютки пятьдесят пять миль в час, и в моей голове лихорадочно крутились мысли о том, что мы заперты на Сент-Эспри, совсем как в какой-нибудь французской пьесе.

Потом приехал Блэр Саквелл, который искренне за меня переживал. Он сел сзади меня на «Веспу», подметая двор своим подбитым норкой пальто, и мы поехали к заросшим травой развалинам храма Афины. Блэр попытался меня успокоить, говоря, что я еще так молода и ссылка на Сент-Эспри не может длиться вечно. В один прекрасный день я непременно отсюда уеду. Блэр, конечно, был хорошим другом, но Сент-Эспри мне настолько осточертел, что я уже начала подумывать о побеге.

Ну, все кончилось в тот день, когда появилась Сьюзен Джеремайя. Я понимаю, что ты все о ней знаешь, поскольку сам подтвердил это в Кармеле. И безусловно, видел в моей комнате постер с ее портретом.

Итак, Сьюзен и ее съемочная группа высадились без разрешения на Сент-Эспри, что, впрочем, уже неоднократно делали сотни людей до нее. Но когда Сьюзен сказала, что она из Техаса, мама ответила: «Заходи, не стесняйся».

Я еще не встречала таких женщин, как Сьюзен, хотя, можешь мне поверить, за свою жизнь я навидалась актрис из всех стран мира.

От Сьюзен у меня просто дух захватывало. Сначала я, правда, решила, что шляпа и ковбойские сапоги — это уже перебор. Мы все родом из Далласа. Я родилась в Далласе. И постоянно ездила на ранчо дяди Дэрила. Но никто из нас так не одевался.

Но уже через двадцать четыре часа стало понятно, что подобная одежда прямо-таки создана для нее. В своих ковбойских сапогах она прошагала много миль по воде, пескам и высокой траве, карабкалась в них по горным тропам. Она носила исключительно джинсы и мужские рубашки. У нее даже и платья-то никогда не было.

Когда мы спустя какое-то время оказались в Каннах, я думала, что уж здесь Сьюзен точно наденет нормальную женскую одежду. Но не тут-то было. Сьюзен всю дорогу ходила в своем прикиде для родео, совсем как в фильме «Ковбой из Райнстоуна»: в атласной рубашке, брюках, с сигаретой в зубах — словом, полный отпад. Сьюзен, может, и не соответствует общепринятым канонам красоты, но по-своему очень недурна.

Я хочу сказать, она высокая и худощавая, в ней есть нечто типично техасское: высокие скулы и глубоко посаженные глаза. Волосы у нее коротко стриженные, вьющиеся, словно уложенные дорогим стилистом, хотя я точно знаю, что она ничего с ними не делает.

От Сьюзен у всех захватывает дух. И она прекрасно умеет обращаться с прессой. Она смотрит прямо на репортеров и говорит: «Я понимаю, чего вы хотите», но в обиду себя никогда не дает.

Ну ладно. Вот так она выглядела, и такие у нее были манеры. Но ее внутреннее содержание было еще более поразительным. Сьюзен была глубоко убеждена, что может все. Остановить Сьюзен было невозможно. Если Сьюзен чего-то хотела, то и секунды не проходило, как она уже тянула за этим руку.

Приехав на Сент-Эспри, она села напротив мамы на террасе и с ходу принялась нахваливать свой фильм, а еще рассказывать, что ей необходимо его закончить: типа того, представляет ли это для мамы интерес и не хочет ли она помочь женщине-режиссеру из Техаса, и все такое.

Потом она собиралась снять большую картину в Бразилии, а затем — в Аппалачах, причем она не только снимала фильмы, но и писала к ним сценарии.

У ее отца, жившего в Техасе, было полно денег, но сейчас Сьюзен сидела на мели. Она разом просадила те восемьсот тысяч, что дал ей отец, а потому тот поклялся, что больше не даст ей ни цента.

И вот, как ты, наверное, знаешь из журналов, мама дала Сьюзен пустой чек. Мама должна была получить свой процент с проката «Конца игры», и именно она выдвинула фильм на Каннский кинофестиваль.

Мы еще не успели покинуть террасу в то первое утро, а мама уже устроила мне роль в фильме. Она указала на меня Сьюзен и сказала: «Эй, если можешь, сунь куда-нибудь Белинду. Разве она не прелесть? Правда, хорошенькая?»

То была мамина обычная манера заставить режиссера занять меня в его фильме. «Эй, сунь Белинду в эту сцену», — говорила она прямо во время съемок, и, не буду скрывать, мне нравилось. Но маме никогда не приходило в голову предложить режиссеру указать мое имя в титрах. Таким образом, на моем счету двадцать два фильма, но моего имени даже в титрах не стояло. В некоторых из них я говорю и играю, в одном меня даже убивают, но в титрах я тем не менее не значусь.

И так было всегда. До выхода на экран «Конца игры».

Сьюзен посмотрела на меня и сразу решила, что я ей подойду. И за одну ночь придумала для меня роль.

Она разбудила меня в четыре утра и спросила, говорю ли я по-гречески. Да, говорю, но с акцентом, сказала я. Хорошо. Всего пара слов. И уже на следующее утро мы приступили к съемкам на побережье.

Я повидала множество съемочных групп, но методы Сьюзен стали для меня открытием.

Группа состояла всего из пяти человек, а за камерой стояла сама Сьюзен. Причем во время съемок она сразу же монтировала фильм, так чтобы не надо было слишком много вырезать. Я поняла, что она ничего не делает просто так. Причем ни у кого даже сценария не было. Сьюзен просто объясняла нам, что к чему.

Когда мы с Сэнди Миллер попали в тот маленький домик, а потом легли в постель, мне показалось, что любовная сцена расстроила Сэнди. Они со Сьюзен были любовницами, правда, тогда я еще этого не знала. Однако Сэнди хотела стать известной актрисой, а Сьюзен сказала, что эпизод очень важный, и Сэнди пришлось играть, причем без дураков, и она сделала все, как велела Сьюзен.

Не знаю, заметил ты или нет, но я не занималась с Сэнди любовью. Это делала Сэнди. И опять же, если ты не заметил, хочу сказать, что Сэнди — роскошная женщина. Благодаря Сэнди я наконец поняла, почему мужчины иногда называют женщину персиком. Сэнди сама была как большой сочный персик. А откровенно говоря, она штучный товар.

Уже позже, в Риме, я снова легла в постель с женщиной, со Сьюзен, естественно. Это было потрясающе. Но Сэнди и Сьюзен оказались действительно неразлучными. И нам со Сьюзен пришлось открыть глаза Сэнди на то, что произошло между нами. А поскольку я не знала, что Сьюзен и Сэнди любовницы, то ужасно рассердилась на Сьюзен.

Мы со Сьюзен занимались любовью только один раз, если, конечно, целый день, проведенный в любовных утехах, можно назвать одним разом. Так вот, тогда, в Риме, Сьюзен лежала в постели и курила сигарету, а я вошла и присела на краешек кровати. А потом я заметила, что она раздета. Она откинула простыню, легла на подушки и, все так же не выпуская сигарету изо рта, уставилась на меня. Я придвигалась ближе и ближе, потом протянула руку и дотронулась до нее, а так как она не отодвинулась, то я просунула руку ей между ног.

Я словно дотронулась до языка пламени, умудрившись не обжечься. Я сделала это. Потом я поцеловала ее в грудь. Для меня это было очень важно, особенно после того, как я, словно бревно, лежала тогда рядом с Сэнди. А если честно, то я не отказалась бы хоть ненадолго занять место Сэнди.

Но именно из-за Сэнди продолжения не последовало, и, честно говоря, мне вовсе не надо было спать со Сьюзен, чтобы любить ее. Мы остались с ней хорошими друзьями. Мы купили мотороллер, точно такой же, как я оставила дома, и везде раскатывали вдвоем. Мы даже добрались до Помпеи, проехав всю ночь.

Сэнди же была не из тех женщин, кого можно было усадить в седло мотороллера. Я имею в виду, она не хотела портить прическу. Но она терпела меня, поскольку я больше не была ей соперницей.

Сэнди чем-то напоминает мне мою маму. Она не только пассивна, но и не имеет своего голоса. Сколько раз я становилась свидетельницей того, как Сьюзен и говорила за нее, и озвучивала ее мысли. Сэнди была из тех людей, которые, подобно моей маме, не имеют своей головы на плечах. Причем не скажу, что Сэнди тупая. Вовсе нет. Но на своем пути я уже не раз встречала подобных женщин, а вот таких, как Сьюзен, — нет.

Но лишь на Каннском кинофестивале до меня дошло, что Сьюзен тоже не встречала таких, как я. Она считала меня своим — и только своим — открытием и хотела, чтобы я снималась у нее и дальше. Положа руку на сердце, я была так увлечена Сьюзен, что меня не слишком интересовало, как ей видится мое будущее. Когда мы были вместе, у меня всегда возникало ощущение скорости и легкости, будто у нас на ногах семимильные сапоги из волшебной сказки.

Такое я испытала только с тобой. Когда ты рисуешь, то напоминаешь мне Сьюзен в монтажной комнате. Ты так сосредоточен, что ничто на земле не в силах отвлечь тебя. Но когда ты прекращаешь рисовать, то будто молодеешь прямо на глазах, и тогда кажется, что тебе плевать на мнение окружающих. Мы могли бродить по берегу и часами разговаривать или завалиться куда-нибудь, все равно куда, так как это не имело значения, поскольку ты мог в любую минуту вернуться к своим картинам.

Но теперь о моей маме. Мама — твоя полная противоположность. Я еще не встречала такого профессионала в своем деле, как она. Я хочу сказать, что все, кто когда-либо работал с моей мамой, боготворили ее: на съемочной площадке она работала идеально и была поистине неутомима. Она всегда знала роль назубок, умела попасть прямо в точку, а при пересъемке — принять нужную позу. Она могла, например, к семи вечера напиться в стельку и совсем потерять голову, но к полуночи каким-то чудом умудрялась прекращать безобразия. И она никогда не опаздывала.

Но маму вечно кто-нибудь использовал. Она столь же беспомощна, сколь и полезна для других. Надо написать для нее роль, направить на нее юпитеры, указать ей, что делать. Без чужой энергии от нее мало проку.

Ну а Сьюзен была не только режиссером. Она была продюсером, сценаристом, финансовым директором. Я видела, как она часами сидит в монтажной на киностудии «Чинечитта». Она лично выбирала места для съемок, чтобы снять больше материала и вставить в фильм. И лично проверяла качество копий фильма. Она вложила собственные деньги, чтобы сделать четыре превосходные копии. А саундтрек был исключительно заслугой Сьюзен, поскольку у нас не было хорошего звукооператора.

Когда мы обсуждали ее следующий фильм, действие которого должно было разворачиваться в Бразилии, она ждала от нас активного участия. Ей не нравилась и полная пассивность Сэнди. Она умела использовать вас, хотели ли вы того или нет. Она была всеядной. Она потребляла всех и вся. Мне так и не удалось понять степень ее самомнения. Интересно, а можно ли верить в себя настолько, чтобы полностью забыть о собственном «я»?

Вернувшись из Рима на Сент-Эспри, я рассказала маме о бразильской картине Сьюзен, и мама ответила, что все, конечно, хорошо, но тогда кто-нибудь должен поехать со мной в Бразилию, чтобы я была под присмотром, хотя лично она не возражает. А еще она заметила с некоторой долей презрения, что если Сьюзен не найдет в Каннах закупщика, то ей конец.

Ладно. Сьюзен и сама это прекрасно знала. Вот для чего, собственно, и нужен был Каннский фестиваль. Не только для завоевания призов или веселого времяпрепровождения в «Карлтоне», но и для поиска закупщиков, способных пустить картину в прокат в Европе и Америке. И мама сказала, что сама поедет в Канны, и организует Сьюзен пресс-конференцию, и вообще сделает все возможное, чтобы запустить фильм.

Ну, мама не покидала Сент-Эспри с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Естественно, я была очень взволнована. Для Сьюзен это очень много значило, да и для меня тоже: ведь при маминой поддержке и с учетом того, что я ее дочь, мы вполне можем рассчитывать на независимого закупщика для продвижения фильма в Штагах. Как прекрасно понимала Сьюзен, киностудии вряд ли хорошо отнесутся к фильму; не рассчитанному на широкую аудиторию, а потому независимый закупщик — именно то, что надо.

Бразильская картина непременно имела бы успех. Сэнди предназначалась роль американской журналистки, которую отправили в Бразилию, чтобы писать путевые заметки о пляжах и бикини, а мне — роль проститутки, с которой познакомилась Сэнди: белой рабыни, доставленной в страну известной криминальной группировкой. Сэнди должна была спасти меня и увезти из Бразилии. Ну и конечно, мой сутенер состоял в той самой преступной группировке и, по замыслу Сьюзен, должен был умереть, хотя действительно меня любил и все такое, но Сьюзен хотела усложнить сюжет, совсем как в «Конце игры».

Сьюзен терпеть не могла однозначности: когда только черные или только белые краски. Она считала, что если у вас в фильме совсем уж законченный негодяй, то, значит, вам не все удалось. Так или иначе, если «Конец игры» был ее дебютом, то следующий фильм — «Постыдные желания» — должен был стать сенсацией. И Сьюзен принялась писать сообщения для прессы о нас и о Каннском фестивале, которые затем отсылала в Штаты.

Наверное, самым счастливым для меня временем на Сент-Эспри стали те несколько последних дней. Если, конечно, не говорить о том периоде, когда я участвовала в съемках. Но по какой-то причине эти последние дни очень живо отпечатались в моей памяти, некоторые вещи приобрели новый ракурс, тем более что я уже успела хорошо узнать Сьюзен и Сэнди.

Что касается мамы, Триш и Джилл, то у них по-прежнему на террасе проходил нескончаемый пивной фестиваль для девочек из сестринства, а Сьюзен в это время сидела в своей комнате и писала на ноутбуке бесконечные пресс-релизы, которые затем распечатывала, вкладывала в конверты и заклеивала.

Я толком не помню, чем тогда сама занималась. Может быть, расчесывала перед зеркалом волосы, стараясь войти в образ белой рабыни и пытаясь придать своему облику чувственность, которой добивалась от меня Сьюзен. Нет, не помню. Но я хорошо помню, что наслаждалась той энергией радости жизни, которой была пропитана атмосфера нашего дома; тем, что здесь наконец-то появились островки света и тепла, между которыми я свободно курсировала. Но главным для меня все же была перспектива поездки в Канны, а затем, быть может, — в Бразилию, где я уже буду сама по себе, вместе с Сэнди и Сьюзен. Господи, я просто спала и видела, как поеду в Бразилию.

Ну а теперь, Джереми, разреши мне сообщить тебе, что я так и не попала в Бразилию.

Ладно. Итак, мама собиралась привлечь к нам внимание всех репортеров, освещавших Каннский фестиваль. Но когда мама направо и налево раздавала нам обещания, то была здорово под градусом. А за две недели до нашего отъезда события стали принимать несколько иной оборот, и до мамы начало доходить, что она тоже едет в Канны.

Сначала Галло, ее старый любовник и почитатель ее таланта, прислал ей телеграмму, затем ее европейский агент написал ей письмо, потом Блэр Саквелл — рекламная кампания его фирмы «Миднайт минк» с участием моей мамы в свое время имела шумный успех — прислал ей, как всегда, белые розы и записку: «До встречи в Каннах!» (К слову сказать, Блэр знает, что белые розы обычно присылают по случаю похорон, но не придает этому никакого значения; белые цветы — его фирменный знак, тем более такие красивые.) Ну а дальше покатилось как снежный ком. Маме позвонили из нескольких парижских журналов, чтобы удостовериться в правдивости информации о ее приезде, и наконец стали названивать организаторы фестиваля, чтобы узнать, правда ли, что Бонни решила выйти из укрытия. Правда ли, что она решила появиться на публике? И все указывало на то, что на фестивале хотят особо отметить мамины заслуги, показав ее старый фильм периода Новой волны.

И только тогда до мамы наконец дошло, что ей уже не отвертеться от поездки в Канны.

Я хочу сказать, что если в первую минуту мама еще, как всегда, клевала носом и потихоньку надиралась, то в следующую мы уже дружно кинулись выливать выпивку в раковину. Маме тут же начали колоть витамины, а еще для нее срочно вызвали массажистку. Мама села на протеиновую диету и плавала по три раза в день.

Затем нужно было найти парикмахера, который должен был ждать ее в «Карлтоне». Ну, раньше ее всегда причесывал мой отец — такая уж у него профессия, причем он всемирно известный парикмахер, которого все знают как Джи-Джи, — но они вдрызг разругались за два года до моего отъезда на Сент-Эспри, за что я себя ужасно ругаю. Это длинная история, но суть в том, что теперь у мамы нет своего парикмахера, а ведь актрисе ее уровня без него никак. Я тебе позже обо всем расскажу, но сейчас положение оказалось безвыходным. А еще маме срочно нужно было купить новые наряды.

Когда мы в конце концов приехали в Париж и остановились в гостинице, мама меня от себя ни на секунду не отпускала. Ей было мало иметь под рукой Триш и Джилл. Она практически ничего не ела, и у нее, похоже, слегка поехала крыша. Она будила меня в три утра и заставляла сидеть у ее постели, чтобы у нее не было возможности позвонить в службу обслуживания номеров и заказать выпивку. Она непрерывно говорила о смерти своей матери, о том, как осиротела в семь лет и весь мир словно погас для нее. Я безуспешно пыталась сменить тему, уговаривала ее, даже читала ей вслух. А между тем нам так и не удалось найти приличного парикмахера, да и одежду уже поздно было шить на заказ.

Однако все мои усилия в результате возымели свое действие на маму, но мне было не отойти от нее ни на шаг, даже чтобы купить самое необходимое. Наконец Триш не выдержала. «Послушай, Бонни, ей действительно пора обновить гардероб», — сказала она и — пока мама рыдала, ломала руки и причитала, что не может позволить мне шляться где попало, — буквально вытолкнула меня за дверь.

И вот в один прекрасный, но дождливый день я обегала весь Париж в поисках подходящей одежды для Каннов.

Я очень боялась, что к тому моменту, как мы окажемся на борту самолета, мама напрочь забудет о цели нашей поездки. Я даже не была уверена, что она вспомнит о Сьюзен и ее «Конце игры». Мама непрерывно твердила, что там соберутся ведущие американские режиссеры и именно они представляют для нее основной интерес.

Мы забронировали роскошные апартаменты с видом на море и набережную Круазетт. Дядя Дэрил, мамин брат, о котором ты уже наслышан, завалил комнаты цветами, но, похоже, он зря беспокоился, поскольку Галло заказал четыре дюжины роз, Блэр Саквелл прислал очередные белые розы, а еще были бесчисленные букеты от Марти Морески из «Юнайтед театрикалз». Словом, наши апартаменты утопали в цветах.

Не думаю, что мама ожидала такого торжественного приема. Даже с учетом разговоров о возможной почетной награде, она рассчитывала, что ее погладят по головке — и только. Но чем больше знаков внимания ей оказывали, тем сильнее становились ее страхи. Весьма характерно для нее. Триш и Джилл заставляли ее хоть немного поесть, но мама не могла удерживать пищу. У мамы начиналась рвота, и мне приходилось сидеть с ней в ванной, пока все не кончится. Потом она снова пыталась проглотить хоть кусочек — и так до бесконечности.

Наконец я не выдержала и сказала ей, что должна найти Сьюзен. А она в ответ сказала мне, что не понимает, как я могу думать о всяких глупостях в такой момент.

Я пыталась втолковать маме, что Сьюзен ждет от нас известий, но мама разрыдалась, безнадежно испортив макияж, и потом сказала Триш и Джилл, что я к ней переменилась и стала не такой, как прежде, а Джилл ответила, что это все ее больное воображение и я вовсе не собираюсь никуда уходить.

Не знаю, что бы я тогда сделала, поскольку была вне себя, но в этот момент к нам в дверь постучалась Сьюзен. В серебристой атласной блузке с кистями и серебристых брюках, Сьюзен выглядела потрясающе, но мама даже не взглянула в ее сторону, так как ее опять тошнило, а потому я увела Сьюзен в спальню, чтобы спокойно поговорить. От Сьюзен я узнала, что показ нашего фильма состоится завтра утром, а затем пройдет пресс-конференция с нашим участием, на которой маме непременно надо присутствовать.

Я заверила Сьюзен, что все будет хорошо. Правда, маме сейчас нездоровится, но утром она будет в полном порядке, ведь с ней всегда так. И она никогда не опаздывает. Что до меня, то я встречусь с Сьюзен прямо перед просмотром, но сейчас мне ну никак не оставить маму.

Пока мы разговаривали, Триш успела уговорить маму хоть немного вздремнуть и увела в ее комнату. А в гостиной как раз сидели и выпивали дядя Дэрил и Салли Трейси, мамин новый голливудский агент. И я решила познакомить с ними Сьюзен.

Они мило улыбались Сьюзен, но с ходу, хотя как можно более тактично, сообщили ей, что, по их мнению, мама вряд ли сможет принять участие в пресс-конференции. Слишком много желающих с ней встретиться. А пресс-конференция по случаю фильма Сьюзен — не самый удачный повод появиться на публике. И конечно, Сьюзен должна понимать, что им приходится тщательно планировать мероприятия с участием Бонни.

Что ж, Сьюзен понимала. Очень даже хорошо понимала. Она бросила взгляд на тех двоих, и лицо ее потемнело. А потом повернулась и посмотрела на меня. Я тут же заявила, что в любом случае приду на показ и пресс-конференцию в качестве дочери Бонни и из этого тоже можно извлечь свою выгоду.

Сьюзен кивнула, потом поднялась, очень по-техасски сказала дяде Дэрилу и Трейси, дескать, было приятно познакомиться, повернулась и ушла.

Я, конечно, была в шоке, но не настолько, чтобы тут же не накинуться на дядю Дэрила. Он что, разве не знал, для чего мы сюда приехали?!

Но он, похоже, успел спеться с Салли Трейси, и они очень жизнерадостно в два голоса объяснили мне, что такие фильмы, как делает Сьюзен, едва ли найдут своего зрителя в Америке, и поэтому самое умное — дистанцироваться от Сьюзен. Я сказала, что мама твердо обещала Сьюзен и они должны это знать. А отыгрывать назад уже поздно, да и неэтично. Я старалась держать себя в руках, но чувствовала, как медленно краснею от злости.

На самом деле я думала, что это ведь и мой фильм, черт бы вас всех побрал! Я же играю в нем, и — черт возьми! — мы приехали сюда именно затем, чтобы его поддержать. Я уж было открыла рот, но вовремя заткнулась. Я боялась сказать нечто в духе своей мамочки и не желала выглядеть такой же законченной эгоцентристкой, как она. Я молчала, думая о том, как не хочется уподобляться мамочке, и тут дядя Дэрил отвел меня в сторонку и рассказал мне о том, какие серьезные люди ведут с ним переговоры относительно мамы. Он был уверен, что я все правильно понимаю.

А потом Салли Трейси спросила меня о фильме Сьюзен, типа того, есть ли там любовные сцены с моим участием и что это за сцены. Я ответила, что любовные сцены сделаны с очень большим вкусом и по-своему революционны, поскольку любовная пара состоит из двух женщин. И тогда Салли покачала головой и сказала:

— Думаю, у нас проблемы.

— Какие проблемы? — спросила я.

А дядя Дэрил заявил, что мне ни в коем случае не следует присутствовать на пресс-конференции.

— Ни фига! — возмутилась я.

Я уже была готова броситься на поиски Сьюзен, как тут из другой комнаты вышел тот человек. Ну, на самом деле я говорю о Марти Морески, хотя тогда я, естественно, не знала, кто он такой. А теперь позволь мне рассказать тебе о том, как он выглядел.

Марти нельзя назвать красивым в общепринятом смысле. По крайней мере, он не такой красивый, как ты. У него нет твоих манер, и по сравнению с тобой он не такой классный, и даже когда он станет таким пожилым, как ты, у него не будет твоего шарма. Марти добился успеха исключительно благодаря самому себе, и вообще, во многом он типичный парень из Нью-Йорка: вульгарный и шумный. У него вполне заурядное лицо и прямые черные волосы. Словом, ничего примечательного, если не принимать во внимание того, что он очень даже примечательный, особенно его голос — глубокий, мурлычущий — и его глаза — яркие, с лихорадочным блеском.

Подобно Сьюзен, Марти умеет произвести впечатление на собеседника, и к тому же он очень сексуальный. Очень крепкий и мускулистый, словом, из тех жилистых парней, что обладают недюжинной силой. Он всегда загорелый до черноты, и всегда в движении, и всегда много говорит. И ты уже реагируешь скорее не на то, как он выглядит, а на то, как он подходит к тебе, берет тебя за руку, смеется и говорит: «Белинда, солнышко! Надо же, дочурка Бонни! Поверить не могу, дочурка Бонни! Подойди ко мне, солнышко, дай мне на тебя посмотреть!»

И он очень темпераментный. Я хочу сказать, это чувствуется во всем. Я не говорю сейчас о его сексуальности, хотя в том, что касается секса, он прямо-таки одержимый. Нет, таким способом Марти осуществляет контроль.

На нем был роскошный серебристо-серый костюм-тройка, и он был весь увешан золотом: золотой браслет для часов, золотые кольца, золотые запонки, и, не буду скрывать, внешне он мне понравился, очень даже понравился. У него было красивое тело, по-настоящему красивое. Я имею в виду широкую грудь и узкие бедра. Нет, выглядел он на все сто.

Как бы то ни было, он выскользнул из маминой комнаты и произнес именно те слова, что я уже успела тебе пересказать, а еще наградил меня цепким взглядом, который словно говорил о том, что я ему нравлюсь. Но скорее всего, он просто хотел ко мне подмазаться. Конечно, уже потом, гораздо позже, Марти божился, что я действительно сразила его наповал. В любом случае, он тогда сказал мне, что моя мама — потрясающая, невероятная, сногсшибательная и все такое, знакомство с ней — самое волнующее событие в его жизни, и вообще она — женщина его мечты, суперзвезда, звезда, каких больше не делают, и так далее, и тому подобное.

И не успела я оглянуться, а мы уже сидели на кушетке и он спрашивал меня, как я отнесусь к тому, чтобы переехать в Лос-Анджелес и увидеть свою маму снова в зените славы. А еще он молол всякий вздор типа: «Эй, а какой твой знак зодиака? Нет, не говори. Я точно знаю, что ты Скорпион. Разве не так, солнышко? Да, я знал! Невероятно, что ты Скорпион, солнышко, так как я тоже Скорпион. Я вдвойне Скорпион. Как только я тебя увидел, то сразу понял, что ты Скорпион, потому что ты очень независимая». И дальше все в таком же духе.

Это, конечно, слабое оправдание, но должна сказать, что, обрушив на меня словесный поток, Марти выглядел весьма убедительно. И он держал меня за руку, и я вдруг почувствовала, как между нами пробежала искра: что-то вроде сильного физического влечения. И я задалась вопросом, сколько еще женщин испытали нечто подобное от одного только прикосновения его руки.

Я хочу сказать, что опустила глаза и увидела виднеющиеся из-под белоснежных манжет темные волосы на его запястье и золотой браслет от часов, который, казалось, еще сильнее подчеркивал, какие эти волосы жесткие и густые. Словом, даже такая незначительная деталь показалась мне невероятно притягательной. Она сводила меня с ума.

То же относится и к тебе. Я нахожу совершенно неотразимой твою манеру небрежно причесываться и то, что твои волосы находятся в художественном беспорядке; меня возбуждает выражение твоего лица, когда ты смотришь на меня сверху вниз; и я даже передать не могу, что чувствую в тот момент, когда лежу, прижавшись к твоей груди.

Но сейчас я хочу объяснить тебе, почему у меня возникло к нему такое влечение — влечение, к которому я оказалась совершенно не готова, — и почему со мной случилось нечто вроде короткого замыкания.

А тем временем Марти уже обрабатывал присутствующих, создавая нужный настрой. «Разве вы не видите, какая она независимая. Правда, Салли?» — говорил он Салли, которую видел, наверное, впервые в жизни. Или, обращаясь уже ко всем нам, спрашивал: «Ничего, если я закурю? Надеюсь, дамы не против? Дэрил, а как насчет того, чтобы пропустить по стаканчику виски? Как думаете, дама — (это уже относилось к моей маме) — не будет возражать, если мы чуть-чуть выпьем? Ну, что скажете, Дэрил? Сногсшибательно!» И вот он уже обнимал Дэрила, а Дэрил спешил к нему со стаканами виски в руках.

«Послушай, солнышко, — говорил он мне. — Мы с тобой должны подружиться. И ты должна позволить мне сделать твою маму еще более знаменитой в Америке. Я хочу сказать, по-настоящему знаменитой, моя дорогая. Белинда, Белинда, ты согласна со мной? Сногсшибательно! Дэрил, откуда у твоей сестры такое имя? Поговори со мной, моя дорогая! Что я могу сделать для тебя здесь, в Каннах? Может быть, тебе и даме моего сердца что-нибудь нужно? Только позвоните — и… Вот номер моего телефона…» И так до бесконечности: бла-бла-бла… Он говорил и говорил, а его сузившиеся глаза блестели, словно для него это был наиважнейший момент в жизни, а потом он заявил, что ему надо бежать.

«Мне тоже», — сказала я и, пока Марти целовал Салли Трейси, обменивался рукопожатиями и все такое, выскочила из номера, чтобы срочно найти Сьюзен.

Я думала, что Сьюзен будет биться в истерике из-за того, что мама ее кинула. Но ничего подобного. Я как раз попала на репетицию пресс-конференции. И Сьюзен уже успела переговорить с двумя европейскими закупщиками. Ее фильм уже точно покупают в Германии и Голландии. «Юнайтед театрикалз» также заинтересовалась, и, естественно, «Юнайтед театрикалз» — крупнейший мировой закупщик. О том, чтобы заполучить «Юнайтед театрикалз», можно только мечтать. Однако разведка донесла, что они действительно хотят купить фильм, поскольку наслышаны о его увлекательной сюжетной линии.

Вернувшись в наши апартаменты, я обнаружила, что маме дали успокоительное, так как она не могла заснуть. И она напрочь отключилась. Я вошла в ее комнату и увидела, как мама лежит, утопая в цветах, и, можешь мне поверить, обстановка до ужаса напоминала похороны: идеальное неподвижное тело на атласном покрывале, а вокруг — море цветов. Казалось, мама практически не дышит. И, что уж там скрывать, меня всегда пугало, когда ее вот так накачивали лекарствами.

Но они собирались показать во Дворце фестивалей ее самый известный фильм, а затем должен был состояться торжественный ужин в ее честь, причем во всех мероприятиях принимала участие и «Юнайтед театрикалз».

Вот такие дела. Выходит, Сьюзен права и мы все же можем заполучить «Юнайтед театрикалз». А на завтрашнее утро запланирован показ нашего фильма.

Впечатление от демонстрации «Конца игры», наверное, навсегда останется в моей памяти как самое яркое и незабываемое, несмотря на последующую затем череду бурных событий. Я имею в виду, что зрители действительно хорошо приняли наш фильм. Я сразу это почувствовала. А когда в тех сценах я увидела себя, но не прежнюю Белинду, а словно заново сделанную — короче, не ту маленькую девочку, которая много лет назад снимались в мамочкиных фильмах, — ну что я могла еще сказать?! До этого времени мне так и не удалось посмотреть полностью смонтированный фильм. И я была потрясена до глубины души и одновременно благодарна Сьюзен за то, что мы так хорошо смотрелись в кадре.

А когда публика начала аплодировать нам стоя, Сьюзен взяла нас с Сэнди за руки и вышла приветствовать зал. У меня даже рука заболела, так крепко она ее сжала, но я была на седьмом небе от счастья.

Пресс-конференцию проводили в холле «Карлтона», и Сьюзен тотчас же затронула тему секса в фильме, заявив, что картина сделана женщиной и о женщинах, а потому секс здесь не может быть порочным. Основная идея фильма, что женщина, получив новый опыт любви, осознает пустоту и бессмысленность своего существования и так далее, и тому подобное. Техасская банда, занимающаяся контрабандой наркотиков, поставила на кон все, чтобы переправить партию кокаина. Но, отсиживаясь с грузом на острове, они постепенно начинают понимать, что не имеют ни малейшего представления о том, что же делать с деньгами. Выручка от продажи последней партии наркотиков, в сущности, не изменит их жизнь. Романтическая интерлюдия — встреча с местной девушкой — круто меняет судьбу главной героини, и она смотрит на мир уже другими глазами. Хотя сказать, что это фильм о лесбийской любви — значит сузить его рамки. Нет, это фильм о женщине нового типа, которая стремится попробовать в жизни все, о женщине, обладающей всеми свободами и ограничениями мужчины.

И отсюда вопросы плавно перешли на характер главной героини. Считает ли Сьюзен, что та получила по заслугам? И считает ли она себя американским режиссером. Естественно, да. Ее контрабандисты — американцы родом из Техаса. Затем Сьюзен рассказала журналистам, что в работе над фильмом ей помогала Бонни. Словом, одна женщина помогла другой, совсем как когда-то Коппола помог своему другу Бэлларду снять «Черного скакуна», ну и все в том же духе.

Заявление Сьюзен немедленно привлекло ко мне всеобщее внимание. На меня посыпались вопросы о финансовом участии мамы в проекте. И я, изо всех сил сдерживая предательскую дрожь в голосе, рассказывала о том, как мама всегда верила и верит в необходимость честных отношений между людьми.

И тут началось. Считаю ли я, что любовные сцены сделаны со вкусом и в духе маминых фильмов? Конечно же, я сказала «да». Хочу ли я сниматься дальше? Да, определенно да. Как я отношусь к тому, что сыграла роль в фильме, который в силу возрастных ограничений не смогут посмотреть в Америке? Но здесь мне на помощь пришла Сьюзен, которая с ходу заявила, что фильм ни в коем случае нельзя отнести к разряду порнографических. Разве репортеры не присутствовали на просмотре? И что тогда они видели? Конечно, «Конец игры» получит рейтинг «R».[21] А потом она представила нас с Сэнди как двух самых потрясающих актрис современного кинематографа.

Затем наступил черед Сэнди, и из своих односложных ответов она извлекла максимум выгоды для себя, что под силу только очень красивой женщине. Правда, Сьюзен пришлось пару раз прийти к ней на выручку, и они много говорили об Америке, Европе и штате Техас.

Я и сейчас считаю, что тогда все прошло просто великолепно. Сьюзен держалась очень естественно и выглядела весьма убедительно, а репортеры не проявляли по отношению к нам враждебности. В конце концов, мы ведь были аутсайдерами на фестивале. И никто не рассчитывал на то, что мы получим здесь хоть какую-нибудь награду. А потому ни у кого не было особого желания на нас нападать. То была минута нашей славы, и все играли на нашей стороне поля.

Слухи о желании «Юнайтед театрикалз» купить фильм усиленно муссировались. Но Сьюзен не собиралась упускать и людей из Европы. Она не отходила от телефона в своем номере, поскольку разговоры о серьезности намерений «Юнайтед театрикалз» привлекали все новых покупателей.

Стоило нам выйти из комнаты, как мы тут же попали под перекрестный огонь репортеров. Нас, можно сказать, опутали сетью вопросов. Получила ли я новые предложения? Будет ли Сьюзен работать в Голливуде? И мы, естественно, рассказали о предстоящих съемках в Бразилии фильма «Постыдные желания».

Когда я вернулась в наши апартаменты, то буквально парила в облаках, но в то же время что-то назревало у меня в душе. Я была здорово обижена на маму, чего раньше со мной не случалось. Я всегда прощала ей самые ужасные вещи, потому что знала: как бы сильно мама ни обидела меня, она всегда была страдающей стороной.

Но мама оскорбила меня в лучших чувствах, и ее стремление к саморазрушению и ее беспечность были сейчас ни при чем. Нет, здесь крылось нечто большее. Она не пришла на просмотр! И это задело меня так же больно, как и тот факт, что она проигнорировала пресс-конференцию. Мама не захотела посмотреть мой фильм!

Однако, уже в который раз, я решила спустить все на тормозах. Я не стала скандалить, так как не хотела уподобляться маме. И не хотела привлекать к себе лишнего внимания, что опять-таки обожала делать мама.

Когда я вошла, то на меня никто даже внимания не обратил. Словно меня там и не было вовсе. В апартаментах царил жуткий кавардак. Демонстрация маминого лучшего фильма вылилась в вечер просмотра кадров из всех ее лучших кинокартин. А Леонардо Галло, который, кстати, наплодил кучу барахла с ее участием, должен был выступить с приветственной речью. Ну, ему это точно было нужно. Потому что тогда, возможно, вспомнят кино, которое он снимал на заре своей молодости, а не отстой, угробивший мамину карьеру.

Так или иначе, но мама сидела на кушетке рядом с Марти, и тот кормил ее холодными закусками, лежащими на фарфоровой тарелке. Мама выглядела потрясающе — что правда, то правда. Она казалась очень хрупкой, этаким эфирным созданием без возраста. А Марти кормил ее в самом прямом смысле, а ей только и оставалось, что открывать рот. И он непрерывно нашептывал ей на ухо, что сниматься в телефильмах гораздо легче. Сценарии всегда длинные, съемки продолжительные, и никаких тебе репетиций или пересъемок. А ее профессионализм — именно то, что им требуется.

Мама прилагала неимоверные усилия, чтобы хоть немного поесть. Она ела и говорила, что не уверена, справится ли с ролью в телефильме. Одним словом, завела старую песню, которую я уже тысячу раз слышала. Она уже проделывала подобные штучки с Галло, а еще когда снималась в Германии и Дании, причем каждый раз режиссер, купившись на ее беззащитность, ранимость и прочее и прочее, принимал решение за нее. Итак, я поняла, что этот неотразимый парень Марти — режиссер или типа того, причем работает на телевидении. Конечно, мама отдастся за большую роль в американском фильме. Но телевидение?! Смех, да и только. Бедный Марти, как бишь там его! Тебе, похоже, самое время вытереть руки салфеткой и признать свое поражение.

И я отправилась к себе, чтобы принять душ и переодеться к обеду. Я старалась не думать об утреннем просмотре, о том, что никто — ни мама, ни дядя Дэрил, ни Триш, ни Джилл — не пришел на меня посмотреть. «Не надо, забудь!» — уговаривала я себя. Но я не могла забыть. Множество незнакомых людей аплодировали мне, а моим родным, выходит, наплевать на меня! В результате я совсем расклеилась и даже разревелась. Я включила воду и стояла под горячей струей, а слезы все текли и текли.

Но тут в дверь ванной забарабанила Триш. «Поторопись, Белинда! — крикнула она. — Пресс-конференция уже начинается».

Ну если честно, то народу собралось раз в пять больше, чем было на нашей пресс-конференции. Здесь даже сравнивать нечего. Мама действительно всех созвала. И созвала специально для того, чтобы сообщить, что возвращается в Штаты, где будет работать на «Юнайтед театрикалз»: сниматься в сериале под названием «Полет с шампанским».

Так вот, Джереми, если ты знаешь людей из мира кино, то, наверное, представляешь себе, как они относятся к телевидению. Они смотрят на него сверху вниз и глубоко презирают. Можешь спросить Алекса Клементайна. Так что тогда, черт побери, происходит в Каннах!

Через несколько секунд я уже получила ответ на свой вопрос. Марти сказал, что мама — это американская Бриджит Бардо и вот теперь американская Бриджит Бардо возвращается домой. В «Полете с шампанским» она будет играть саму себя, а именно Бонни Синклер — актрису, долго жившую в эмиграции и вернувшуюся на родину, чтобы возглавить во Флориде авиакомпанию своего отца. В сериале будут использованы эпизоды из маминых старых фильмов: Галло, Фламбо и периода Новой волны. Словом, сериал по теме и масштабности можно будет сравнить с «Династией», а по стилистике — с мамиными старыми фильмами.

Таким образом, Марти вставил в новости кино свои новости телевидения, причем выбрал самый подходящий момент, что ему прекрасно удалось.

Ну а сейчас мы отправлялись на торжественную церемонию в мамину честь и потом — на ужин. Мне срочно нужно было найти Сэнди и Сьюзен. Ведь их не могли не пригласить. Тут кто-то взял меня под руку. Я обернулась и увидела смазливого парня из «Юнайтед театрикалз», имени которого я даже не знала, а если и знала, то забыла. Оказывается, парень будет моим сопровождающим на церемонии. Под прицелом кинокамер мы, как триумфаторы, покинули холл отеля, но, несмотря на шум и суету, где-то внутри я слышала противный тоненький голосок, который твердил: «Почему мама ни слова не сказала о „Конце игры“?»

Хотя, если уж быть до конца откровенной, меня больше расстроило не то, что она не упомянула о моем фильме, а то, что она собирается работать на телевидении. И на черта ей какая-то мыльная опера?!

Но тогда я еще не понимала, что сериалы, идущие в вечернее время, — серьезный бизнес. Я мечтала о большом кино. Я не знала, что во всех странах мира зрители с замиранием сердца следят за тем, как разворачиваются события в «Династии» или «Далласе», а когда звезды этих сериалов пользуются услугами международной связи, то операторы узнают их по голосам. Я не понимала, что сериалы дают мгновенную славу и легкие деньги.

Я еще подумала: «Ладно, если мама этого хочет, пусть будет так. Значит, мы поедем в Штаты. А какой ребенок откажется от поездки в Штаты! И вообще она сможет уговорить „Юнайтед театрикалз“ приобрести „Конец игры“ И у нас все будет хорошо».

Черта с два у нас все будет хорошо!

Сьюзен на ужине не было. Ни Сэнди, ни Сьюзен. И только около одиннадцати я наконец разыскала Сьюзен в баре. Мне еще не приходилось видеть, чтобы люди за короткое время так здорово менялись. В тот раз, когда ты меня ударил, ты тоже изменился, но все-таки не так, как она. Она словно раскрылась совсем с другой стороны.

— Знаешь, что сделала твоя мать? — набросилась она на меня. — Она погубила наш фильм! «Юнайтед театрикалз» нас кинула. Мы ничего не получим. Теперь уже все Канны в курсе, что наша картина не подходит для продажи. И естественно, остальные покупатели тут же отыграли назад.

Я ответила, что не верю. Мама, конечно, зациклена на себе, но ей и в голову не придет специально кому-нибудь вредить. Но в глубине души я знала, что мама вполне способна такое выкинуть. Мне срочно надо было выяснить, что, черт возьми, происходит.

Я пулей помчалась наверх. Я сказала, что хочу поговорить с мамой, и практически смела дядю Дэрила, попытавшегося загородить мне дорогу. Но дверь в мамину комнату была закрыта. Мама, которая заперлась там с Салли Трейси и Триш, даже и не подумала ответить на мой стук. Оказывается, они втроем обговаривали детали, чтобы не упустить ни одной мелочи. Дядя Дэрил сообщил мне, что с фильмом «Полет с шампанским» все в порядке. Денежная сторона вопроса тоже улажена.

И тогда я окончательно потеряла голову и стала орать на него. А как же Сьюзен?! А как же наш фильм?! Ведь нам аплодировали стоя!

— Ну а теперь, Белинда, возьми себя в руки и успокойся, — сказал мне дядя Дэрил. — Ты прекрасно знаешь, что, будь моя воля, ты никогда не снялась бы в подобном фильме.

— О чем ты говоришь! — возмутилась я. — Тебе ли не знать, что мама заработала кучу денег на «подобных фильмах»!

— Но она была уже взрослой, а не четырнадцатилетним подростком, — ответил дядя Дэрил.

— Что с того? Я с четырех лет снималась в ее фильмах. Пусть и в эпизодах.

Тут уже он не выдержал и в ответ заорал:

— Сейчас совсем другой случай. Мы участвуем в сделке века, Белинда, и это надо не только твоей матери, но и тебе тоже. И я поверить не могу, что ты посмела прийти в такой момент и… — И понеслось.

Ну, что было дальше, ты и сам понимаешь.

Я растерялась и не знала, что сказать. Похоже, меня приперли к стенке. Дядя Дэрил проявлял исключительную лояльность по отношению к маме и, что бы о ней ни говорили, всегда отстаивал ее интересы. Когда мама едва не убила нас обеих, попытавшись съехать на машине со скалы, дядя Дэрил сказал мне по телефону: «Белинда, как ты могла посадить ее за руль?! Господи боже мой, на ранчо ты уже в двенадцать лет водила машину! Ты что, разучилась водить?!» И в этом он весь. У него одна цель в жизни: Бонни и только Бонни. И конечно, дядя Дэрил и Бонни совместными усилиями создали нынешнюю Бонни, и теперь дядя Дэрил — очень богатый человек.

Но, возвращаясь к своему рассказу, хочу добавить, что не успела я и рот открыть, чтобы ответить дяде Дэрилу, как тут из-за его спины возник Марти Морески. И, увидев такую важную персону из «Юнайтед театрикалз», я сразу же заткнулась.

Я ушла в свою комнату и хлопнула дверью.

Можешь мне поверить, я вдруг почувствовала себя ужасно одинокой. Я не могла поговорить с мамой, да и не слишком хотела, а теперь еще и потеряла Сьюзен. Господи, видел бы ты, какими холодными глазами она на меня смотрела!

И тут раздался стук в дверь. Марти Морески. Спрашивал, можно ли ему войти.

— Не сейчас, — ответила я через дверь.

— Ну пожалуйста, моя дорогая! Можно мне войти? — стал меня умолять он.

«Ладно, придурок. Чувствуй себя как дома. Но если снова начнешь вешать мне лапшу на уши, я за себя не ручаюсь», — подумала я.

Но Марти не растерялся, впервые продемонстрировав свои незаурядные умственные способности. Он вошел в мою комнату, и вид у него был самый серьезный.

— Детка, это я виноват. Я погубил твой фильм, — сказал он и, когда я, не выдержав, разревелась, продолжил: — Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, детка. Честное слово. Но ты должна мне верить. Фильм не собрал бы в Штатах вообще никакой кассы. А то, что мы собираемся делать с твоей мамой, и тебя тоже касается.

Теперь, когда я тебе все это рассказываю, то прекрасно понимаю, что он не оставил мне ни единого шанса. Он так искренне говорил и смотрел на меня такими честными глазами. Казалось, еще немножко, и он заплачет вместе со мной. Казалось, из-за всего, что случилось, у него так же паршиво на душе, как и у меня.

Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь, Джереми. Ты считаешь, что я купилась на всю эту чушь. Но знаешь, я поверила — и буду верить до конца жизни, — что в тот момент Марти оказался единственным человеком, который меня понимал. Я хочу сказать, он хотя бы представлял, как сильно я разочарована.

И вот мы с Марти уже сидим рядышком на кровати, и он прочувствованным голосом уговаривает меня довериться ему и рисует радужные перспективы, которые откроются передо мной в Америке.

Мне, естественно, не слишком понравился наш разговор. Но речь шла о кино, о сделках. Ты можешь сколько угодно рассуждать о красоте и искусстве, но как только снижаешь планку, то сразу начинаешь говорить о сделках.

Для Сьюзен тоже что-нибудь найдется, говорил он мне. Да-да, Сьюзен, он не забыл о Сьюзен. Сьюзен сногсшибательная. Но придется пожертвовать «Концом игры». Поскольку фильм Сьюзен — не лучший способ представить меня да и ее как режиссера американскому зрителю. «Юнайтед театрикалз» обязательно заключит с ней договор на следующий фильм, но, как и в случае «Конца игры» в Каннах, не для показа в Америке.

— Но вы точно подпишете договор со Сьюзен? — спросила я его, и он ответил, что у него самые серьезные намерения.

— Твоя Сьюзен — она настоящая. И ты тоже настоящая.

Он сказал, что поскольку у нас впереди «Полет с шампанским», то я могу выбирать. Надо только немного подождать и посмотреть, что к чему.

— Белинда, ты должна мне верить, — проникновенно произнес он и обнял меня.

Он сидел совсем близко, и я только потом поняла, что меня смущало чисто физическое ощущение от его присутствия. Я имею в виду, что он был очень привлекательным, но не знала, то ли он специально пускал в ход свое обаяние, то ли нет.

Ну, в любом случае я решила держать его на крючке, а потому не стала говорить ничего, что могло бы его успокоить.

Я наконец вышла из своей комнаты и отправилась на поиски Сьюзен. Та была у себя в номере и выглядела не лучшим образом. Она собиралась уезжать из Каннов прямо сегодня вечером. Все кончено, сказала она.

— Детская порнуха. Так они обозвали мой фильм. Они говорят, что с политической точки зрения сейчас не самое подходящее время для проката нашего фильма.

— Вот где ты лопухнулась, — не выдержала Сэнди. — Не надо было ее снимать. Еще нос не дорос и вообще…

Но Сьюзен решительно покачала головой. Она сказала, что в США показывают массу самых разных фильмов, где эксплуатируется именно подростковый возраст. Здесь все дело в наклеиваемых ярлыках и словах, а людей просто специально запугивают. А теперь даже самые мелкие закупщики оставили ее с носом. Хотя все как один заявляют, что «Конец игры» — прекрасный фильм.

Я снова разревелась. Я чувствовала себя несчастной. Радовало только то, что Сьюзен не отвернулась от меня. Она сообщила мне, что немедленно приступает к фильму, где действие происходит в Бразилии.

— Скажи, Белинда, ты «за»? — спросила Сьюзен.

— Ты не поверишь… — начала я и передала ей наш разговор с Марти.

— Марти Морески с телевидения, — хмыкнула она. — Хотя полагаю, что как только доберусь до Лос-Анджелеса, то обязательно получу необходимую поддержку, даже для «Конца игры».

Когда я рассталась со Сьюзен, то поняла, что в таком состоянии не стоит возвращаться к себе. Слишком уж я была расстроена и раздосадована. Все равно мне вряд ли удастся уснуть.

Я вернулась в холл и через главный вход вышла на набережную Круазетт. Я шла, сама не зная куда, но оживленная толпа людей, гуляющих сутки напролет, и царящее в Каннах возбуждение позволили мне немного прийти в себя. Но совсем успокоиться я так и не смогла.

У меня в кошельке были кое-какие деньги, и я решила, что куплю себе сэндвич или что-нибудь еще, а может, просто поброжу по городу. На меня обращали внимание, меня узнавали, ко мне даже подходили, чтобы сфотографировать. И действительно, почему бы не сфотографировать дочку Бонни? И тут из темноты неожиданно появился мой папа. Мой обожаемый папочка.

Теперь, Джереми, я могу смело признаться. Самым тяжелым для меня в необходимости иметь от тебя тайны было то, что я не могла рассказать о своем отце. Его зовут Джордж Галлахер, но во всем мире его знают как Джи-Джи. В Нью-Йорке у него самый крутой салон. А до этого у него был салон в Париже, где они и познакомились с мамой.

А теперь, как я уже говорила, папа с мамой вдрызг разругались, и случилось все еще до того, как меня отправили в школу в Гштаад. Раньше я проводила с Джи-Джи массу времени, и он всегда чудесно ко мне относился. Джи-Джи мог прилететь в другой город и ждать там часами просто для того, чтобы пригласить меня на ланч, на обед или на прогулку по парку. Когда я была еще маленькой, мы снимались вместе для рекламы: его белокурые волосы и мои белокурые волосы — реклама шампуня или типа того. Для одной рекламы мы даже снялись в обнаженном виде. Реклама была во всех европейских журналах, но в Штатах показали только то, что выше плеч. Нас снимал Эрик Арлингтон — тот парень, что делает фото исключительно для «Миднайт минк», а потом сфотографировал маму для известного постера, где она с далматинскими догами.

Так или иначе, когда мне было девять, мы с Джи-Джи отправились на каникулы в Нью-Йорк, обещав маме, что вернемся через девять дней. Мы хорошо поработали для продвижения линии средств для ухода за волосами, маркетингом которых занимался папа, и вообще замечательно провели время. Одна неделя незаметно растянулась на две, потом на три и, наконец, на целый месяц. Мне, конечно, следовало позвонить маме, чтобы попросить у нее разрешения остаться, тем более что она такая нервная. Но я не стала звонить, испугавшись, что она скажет: возвращайся домой. Вместо этого я послала ей телеграмму и со спокойной душой продолжала развлекаться с Джи-Джи. Мы ходили на мюзиклы, на серьезные спектакли, а по уик-эндам совершали вылазки в Бостон и Вашингтон, округ Колумбия, ну и все такое.

Все кончилось тем, что мама жутко испугалась, что может меня потерять и я предпочту ей Джи-Джи. От страха она уже совсем ходов не писала. Наконец она поймала меня в отеле «Плаза» в Нью-Йорке и заявила, что я только ее дочь, что официально Джи-Джи мне не отец, что она вовсе не собиралась знакомить меня с Джи-Джи, что он нарушил ранее достигнутое соглашение, по которому ему, кстати, еще и заплатили. А потом она стала совсем невменяемой, принялась говорить о смерти своей матери и о том, что ей незачем жить, а еще что если я не вернусь домой, то она наложит на себя руки.

Мы с Джи-Джи, конечно, очень расстроились, но худшее ждало нас впереди. Когда мы сошли с трапа самолета, Джи-Джи уже ждала гора официальных бумаг. Мама предъявила ему судебный иск с требованием запретить видеться со мной. Я чувствовала себя страшно виноватой перед Джи-Джи. Я ведь хорошо знала маму и должна была предвидеть последствия своего легкомыслия, а бедный Джи-Джи, потративший кучу денег на римских адвокатов, абсолютно не понимал истинного положения дел. Для меня это было смерти подобно. И я не могла ни на минуту оставить маму, так как у нее произошел нервный срыв. А Галло застрял на середине картины и просто рвал и метал из-за задержки, впрочем, как и дядя Дэрил. Срочно приехал Блэр Саквелл, но и его слова не возымели действия на маму. Я ругаю себя до сих пор.

После того случая Джи-Джи покинул Европу. И у меня даже возникли некоторые сомнения, не приложила ли мама руку к закрытию парижского салона Джи-Джи. Но мне тогда только исполнилось десять, и как только я поднимала больной вопрос, мама немедленно ударялась в слезы.

Но даже после стольких лет, проведенных на Сент-Эспри, я все равно не могу вспоминать о Джи-Джи без горечи. Естественно, мы старались не терять друг друга из виду. Я знала, что он живет с бродвейским режиссером Олли Буном и ему хорошо в Нью-Йорке. И иногда, когда я бывала в Париже, то старалась связаться с ним по телефону, поскольку из Франции это было легче сделать, чем с нашего греческого острова. И все же меня терзало чувство вины за все, что случилось. Мне даже страшно было подумать, каково на самом деле пришлось бедному Джи-Джи. И в конце концов мы с Джи-Джи разошлись, как в море корабли.

Не знаю, видел ли ты рекламу шампуня или фотографии в журналах, где мы сняты вдвоем. Если видел, то не сможешь не согласиться, что Джи-Джи с его вздернутым носом, пухлыми губами и кудрявыми светлыми волосами очень хорош собой и будет вечно оставаться молодым. Независимо от моды, он всегда коротко стригся, оставляя лишь вьющиеся волосы на макушке. И на самом деле он выглядел как идеальный американский парень. Высокий — шесть футов четыре дюйма, и таких голубых глаз, наверное, больше не встретишь.

Но как бы то ни было, сейчас он тоже шел по набережной Круазетт вместе с Олли Буном и с Блэром Саквеллом из «Миднайт минк», который давно дружил с Джи-Джи.

На Джи-Джи был черный смокинг, а под ним вареная рубашка, Олли Бун был одет так же (Блэра я опишу чуть позже). Когда я с ними столкнулась на набережной, они как раз направлялись на вечеринку.

Олли Буна я видела впервые. Он оказался очень милым, совсем как мой папа. Хотя ему было уже за семьдесят, он хорошо сохранился и выглядел вполне достойно: седая шевелюра, ослепительная улыбка на загорелом лице, блестящие глаза за стеклами очков в серебряной оправе. Что касается Блэра, то он, как всегда, был божественно элегантен, в смокинге цвета лаванды, таких же брюках, в серебристой рубашке и, естественно, в подбитом норкой пальто, и его даже не портило то, что он маленького роста, лысый, с огромным носом и трубным голосом. Словом, вид у него был просто отпадный, хотя и чересчур экстравагантный. Заметив меня, он закричал: «Белинда, дорогая!» — и я остановилась.

Так или иначе, они прямо-таки зацеловали и затискали меня, особенно папа, и тут Блэр сказал, что они идут на вечеринку на яхте шейха из Саудовской Аравии, который мне обязательно понравится, и поэтому я должна пойти с ними. Я заплакала, и папа тоже заплакал. Мы так и застыли, не разжимая объятий, и тогда Олли Бун и Блэр, решив нас развеселить, кинулись обнимать друг друга и притворно всхлипывали.

— И правда, может, пойдешь с нами на вечеринку? — спросил папа.

Но мне не хотелось грузить его своими проблемами и портить ему настроение. Я решила сообщить ему только хорошие новости. И вкратце рассказала о Сьюзен, об устроенной нам овации, о том, что мама собирается сниматься в «Полете с шампанским».

Папа страшно расстроился, что пропустил мой фильм.

— Папочка, но я же не знала, что ты здесь, — попробовала оправдаться я.

— Если бы я знал, то приехал бы в Канны только ради того, чтобы посмотреть фильм с твоим участием.

— Ну а я! — воскликнул Блэр. — Как, по-твоему, я должен себя чувствовать? Пропустить такой фильм! Твоя мать говорила мне, что собирается в Канны. Но она ни словом не обмолвилась об этом фильме.

Тут оказалось, что Олли наслышан о нем. Фильм, говорят, потрясающий. И если Олли поздравил меня весьма формально, то Блэр рассыпался в восторгах.

Но потом Блэр вдруг сразу стал серьезным и спросил, почему мама ничего не сказала ему, когда он звонил ей в Париж. И со мной вдруг случилась странная вещь. Я открыла рот, чтобы извиниться, попытаться оправдаться, но не смогла выдавить из себя ни звука.

— Белинда, пойдем с нами на вечеринку, — повторил приглашение Джи-Джи.

Блэр, который страшно возбудился по поводу маминого участия в «Полете с шампанским», поинтересовался, не согласится ли она еще раз поработать на «Миднайт минк».

Так или иначе, но папа уже тянул меня в сторону яхты.

— Папа, но я же не одета! — попробовала отбрыкаться я.

И тогда он нежно мне улыбнулся.

— Господи, Белинда, с такими волосами, как у тебя, ты всегда хорошо одета, — успокоил меня Джи-Джи. — Ну давай, шевелись.

Яхта оказалась шикарной, арабские женщины, которые дома ходят в хиджабах, плыли по залу в умопомрачительных туалетах, а их мужчины с горящими глазами выглядели так, что вот сейчас возьмут — украдут и увезут в шатер в пустыне. Угощение, как и шампанское, было просто сказочным. Но я чувствовала себя слишком опустошенной, чтобы наслаждаться жизнью. И только ради папы я делала хорошую мину при плохой игре.

Блэр все не мог успокоиться по поводу маминого участия в рекламе «Миднайт минк», и наконец Олли Бун не выдержал и сказал, чтобы тот кончал говорильню и заткнулся. А потом мы с папой пошли танцевать. Для меня это была лучшая часть вечера.

Оркестр играл Гершвина, и мы с папой медленно кружились под печальную музыку. Я вспомнила обо всем, что со мной произошло, и опять чуть было не заплакала. А затем я краем глаза увидела того парня на краю танцпола. Очередной темнокожий араб, думала я, пока не поняла, что никакой это не араб, а Марти Морески из «Юнайтед театрикалз» и он очень внимательно за мной наблюдает.

Когда музыка закончилась, Марти вклинился между мной и папой и повел меня танцевать, прежде чем я сказала «нет».

— Какого черта ты здесь делаешь? — спросила я.

— Я могу задать тебе тот же вопрос. За тобой что, совсем не смотрят? Что, никто не спрашивает, куда ты идешь и что делаешь?

— Конечно нет, — огрызнулась я. — Мне уже пятнадцать, и я сама себе хозяйка. К тому же, если тебе угодно знать, парень, с которым я танцевала, — мой отец.

— Ты не шутишь? — удивился Марти. — Неужели тот самый Джи-Джи?! Он выглядит как старшеклассник!

— Да, — ответила я. — И он ужасно милый.

— А как насчет меня? Ты разве не считаешь, что я тоже очень милый?

— Нет, ты тоже ничего. Но что ты здесь делаешь? Принимаешь заказы на убойный сериал под названием «Шейхи в Ривьере» или что?

— Здесь деньги. Разве ты не чувствуешь запах денег? Но если честно, то никто не проверяет билеты на входе, и я взял и прошел за тобой.

— Ну а тебе зачем обо мне беспокоиться или за мной следить? — удивилась я.

Но между нами определенно уже начало что-то происходить. Какие-то химические процессы. Мне даже стало неловко: настолько сильными оказались новые ощущения. Мне кажется, я была красная как рак.

— Давай вернемся в отель. Выпьем, поболтаем. У меня к тебе серьезный разговор.

— И что, оставить папу?! Даже и не думай! — отрезала я, хотя в ту же секунду поняла, что да, я иду с ним.

И когда танец кончился, я представила Марти папе, и Олли Буну, и Блэру, — а потом мы с папой еще долго обнимались и целовались, обещая друг другу непременно встретиться в Лос-Анджелесе.

Папочка здорово растерялся. Пока мы с ним обнимались, он успел шепнуть мне на ухо:

— Только не говори Бонни, что видела меня. Договорились?

— Что, все так плохо? — удивилась я.

— Белинда, мне не хочется посвящать тебя во все подробности, но могу твердо обещать, что этим летом обязательно навещу тебя в Лос-Анджелесе.

Олли, который уже не скрываясь зевал, сказал, что им тоже пора идти. Блэр же мертвой хваткой вцепился в Марти и усиленно толкал ему идею использовать манто фирмы «Миднайт минк» в будущем телесериале. Марти дипломатично проявлял сдержанный энтузиазм — прием, который я потом тысячу раз видела в Голливуде.

Я поцеловала папу.

— Встретимся в Лос-Анджелесе, — в один голос сказали мы.

Покидая вечер в сопровождении Марти, я испытывала страшную неловкость. Теперь, оглядываясь на прошлое, я начинаю понимать, что когда чувствуешь к кому-нибудь физическое влечение, то проникаешься всей ответственностью момента, и тогда все остальное уже не имеет значения. Нечто похожее я пережила и с тобой. Но в последнем случае я оказалась лучше подготовленной. Вот почему, когда мы с тобой еще только притирались друг к другу, я постоянно исчезала.

Но тогда такое со мной было впервые, и я не понимала, что происходит, за исключением одного: мне приятны прикосновения этого мужчины. По дороге в «Карлтон», а затем в апартаменты Марти мы не сказали друг другу ни слова.

Но что-то явно назревало, и я не знала, почему пассивно плыву по течению. Апартаменты Марти были чем-то вроде штаб-квартиры «Юнайтед театрикалз» в Каннах, и обставлены они были даже шикарнее, чем мамины. В баре — вино на любой вкус, и куда ни кинешь взгляд — везде море цветов. В апартаментах не было никого, кроме парочки официантов. И никто не видел, как мы с Марти туда вошли.

Да, действительно что-то должно было сейчас произойти, и я сама себе удивлялась, не понимая, откуда во мне такая пассивность. Словом, мужские достоинства этого парня произвели на меня неизгладимое впечатление. Он ведь погубил мою кинокартину. Разве не так? И я практически его не знала. И, несмотря ни на что, я шла с ним в его спальню и, стараясь казаться хладнокровной, говорила:

— Ладно. Ты вроде хотел поговорить.

И понеслось. Он действительно начал говорить. Не самый лучший способ завоевать женщину. Он только говорил и говорил. Он закурил сигарету, налил мне виски, налил себе виски, который даже не пригубил, поскольку, как я заметила, не слишком удачливые продюсеры вообще никогда не пьют, а потом засыпал меня вопросами обо мне, о моей жизни в Европе, о том, что я думаю по поводу возвращения в Штаты. Затем он начал рассказывать, что сам не понимает, как мальчику, выросшему в типовой пятиэтажке без лифта в Маленькой Италии в Нью-Йорке, удалось в конце концов оказаться в Каннах. Он оглядел свою роскошную комнату с узорчатыми обоями, бархатными диванами и креслами и произнес: «Я хочу сказать типа: а где же крысы?»

Я вымученно улыбнулась, хотя он на самом деле меня очаровал и чем-то напомнил артиста разговорного жанра, потихоньку устанавливающего связь с залом. Он рассказывал о Лос-Анджелесе как о земле обетованной, о том, как чувствовал себя гориллой в пятисотдолларовых костюмах, как после изысканного ланча в дорогих ресторанах с боссами «Юнайтед театрикалз» украдкой покупал себе хот-доги.

— Можешь себе представить ланч в «Сен-Жермене»? Тарелочка маринованных грибов и кусочек сушеной рыбы. И это у них называется ланчем!

Я глупо подхихикивала ему, чувствуя, что не могу остановиться. Состояние у меня было самое что ни на есть истерическое.

— Ты ведь ничего не боишься. Правда? — продолжил он. — Например, я сказал тебе, что та закуска на шведском столе — кальмар в соусе из собственных чернил, а ты преспокойно все съела. Просто взяла и съела. Я видел, как тебя представили их принцу или что-то вроде того, а ты просто улыбнулась, и все. Интересно, каково это — быть такой, как ты? А тот парень Блэр Саквелл? Я всю жизнь видел его рекламу в журналах, а ты вот так, запросто, обнимаешь его и целуешь его, будто старого друга. Интересно, каково это — вести такую жизнь, как у тебя?

Но когда я начала говорить, точнее, отвечать на его вопросы, стараясь объяснить ему, как завидовала школьникам, которых встречала в Америке и Европе, и как мне хотелось тоже быть частью коллектива, Марти очень внимательно меня слушал. Да-да, слушал. Глаза его по-особенному блестели, он задавал мне наводящие вопросы, свидетельствовавшие о том, что он не пропустил ни единого слова.

Но я, в свою очередь, тоже постаралась присмотреться к Марти получше. Нет, его нельзя назвать совсем уж нетипичным жителем Лос-Анджелеса. Он не пытается утверждать, что телевидение — это ужас-ужас. У него есть свои критерии того, что такое хорошо и что такое плохо. И он ими руководствуется. Он яростно защищает телевидение, говоря, что оно делается людьми, для людей и о людях. Совсем как романы Чарльза Диккенса. Хотя лично Марти за всю свою жизнь не прочел ни одного. Для Марти вершиной всего является то, что он называет одним словом — «хот». В данное понятие он включает деньги, талант, искусство, популярность. Но Марти отнюдь не собирается продавать за это душу. «Хот» — его религия, а он ее адепт.

Но основные силы ему дает его лихое уличное прошлое и несколько бандитский стиль. Когда он в напряжении, то говорит исключительно на языке ультиматумов, угроз и заявлений.

Вот только один пример. «И тогда я и говорю им: „Послушайте меня, засранцы! Или вы даете мне прайм-тайм, или я ухожу“. И вот уже через десять минут звонит телефон, и они говорят: „Марти, ты получил что хотел“. А я и отвечаю: „Все правильно, черт побери!“» И всегда так.

Однако есть в нем и некоторая наивность. Я имею в виду его очаровательную неотесанность, в которой так много искренности. Именно этим качеством и объясняется успешность Марти.

Ведь остальные ведут себя так, только если понимают, что они пустое место, а вот Марти всегда такой.

Он никогда не забывает, что вышел из низов, и непременно подчеркивает данный факт, причем бедные в Нью-Йорке и бедные в Калифорнии — две большие разницы. На побережье даже официантки с бульвара Сансет говорят на безупречном английском, а чистенькие пригороды Сан-Франциско с домиками для среднего класса иногда называют гетто. Но настоящую бедность можно встретить только в Нью-Йорке.

Не знаю, зачем так подробно описываю каждую деталь и что пытаюсь тебе объяснить. Очень может быть, именно тот наш разговор и стал началом нашего романа. Ведь мы проговорили целых два часа и только потом легли в постель, так как ему была нужна не только постель. И я ненавидела себя за то, что думала только об одном: когда же мы наконец ляжем в постель, поскольку это было единственное, чего я хотела.

В любом случае я была здорово взволнована. Нет, конечно, тогда не было таинственного флера, как в наших с тобой отношениях, и сердце не говорило мне, что это роман всей моей жизни. И не было ощущения сбывшегося чуда, как с тобой.

Но он мне нравился, действительно нравился. Затем примерно через час разговоров вокруг да около случилось то, что перевесило чашу весов.

Оказывается, Марти был на просмотре «Конца игры».

Уж чего-чего, но этого я никак не ожидала. Ведь людям из Голливуда вовсе не обязательно посмотреть фильм, чтобы уничтожить его. Для экранизации они купят книгу, которую еще никто не успел прочесть.

Но Марти тем не менее посмотрел «Конец игры».

И когда мы заговорили о фильме, Марти сказал удивительные вещи. Он сказал, что у Сьюзен есть и смелость, и воображение. А еще она чертовски профессиональна. И моя роль — настоящий динамит. И я переплюнула Сэнди. А ни одна опытная актриса такого не допустит. Но в картине неправильно то, что во мне было больше от американки, чем во всех остальных. Ведь у меня курносый нос Джи-Джи, маленький рот и все такое.

— Неужели, чтобы найти чирлидера из средней школы, нашей цыпочке надо было ехать на греческий остров? — спросил меня Марти.

Нет, это не работает. Ну, что касается техасских наркодилеров, они потрясающие, первоклассное прочтение. Но греческий остров и моя внешность! Нет, очередная иностранная подделка. Это не работает.

Ну, на самом деле я до сих пор не знаю, был ли он тогда прав или все же нет. Но меня удивило, как от него могут исходить подобные мысли. Но еще больше удивило то, что он вообще удосужился посмотреть фильм.

В любом случае для Сьюзен было бы лучше не выпускать этот фильм. И тогда я подскочила и напрямик спросила его:

— Ладно, но ты сможешь хоть что-нибудь сделать для нее в Штатах?

— Ничего сногсшибательного обещать не могу. Но сделаю все, что в моих силах. — А потом он дотронулся до моей руки и сказал: — Я так понимаю, от этого зависит, останешься ты или нет. Можно, я тебя поцелую?

— Да, — ответила я. — Давно пора.

Он оказался потрясающим любовником. Я будто трахалась с водителем грузовика, но он трахался так, как никто другой. Почему я тебе все это рассказываю? Потому что ты должен знать, чтобы понять дальнейшее развитие событий. Ты должен понять и другое. Конечно, этот парень не такой умелый и чувствующий партнер, как ты, но в любом случае я действительно очень его любила. Ведь раньше я спала только с мальчишками и понятия не имела о слаженности. Встретив тебя, я разлюбила Марти. Правда разлюбила. Для меня ты стал мужчиной моей мечты, и ты был таким же серьезным, как те люди из прошлой жизни, когда мама еще иногда снималась в хороших фильмах и я, совсем крошка, засыпала за столом, устав от жарких споров о любви и искусстве. Ты элегантный и рафинированный и очень красивый. Ты красив какой-то особенной — небрежной и естественной — красотой. И конечно, я уже не говорю о слаженности наших действий в постели. Когда ты прикасаешься ко мне, я испытываю такое сильное физическое влечение, какого раньше не знала.

Вот видишь, Джереми, как много всего понадобилось, чтобы убить мою любовь к Марти. А я ведь действительно его любила.

И та ночь в Каннах не прошла для меня даром.

Проснувшись на следующее утро, Марти не на шутку испугался. Он сказал, что меня, должно быть, ищут. И не поверил мне, когда я посоветовала ему расслабиться.

— Я легла с тобой в постель не ради Сьюзен, — заявила я. — Я в любом случае сделала бы это. Но сейчас меня волнует именно Сьюзен.

Честно сказать, я не рассчитывала, что он сможет хоть как-то повлиять на «Юнайтед театрикалз» в истории со Сьюзен. Он занимался телевидением. А поэтому чего ради киношники должны его слушать? Они, конечно, зарубили фильм Сьюзен ради его сделки, но это было несложно. Но как он сможет найти подходящий контракт для женщины, фильм которой сам же и зарубил?

Но я и понятия не имела, что «Юнайтед театрикалз», как любая большая студия, входит в крупную корпорацию, в данном случае «Компуфакс». И вот «Компуфакс» назначила на студию двух новых начальников: Эша Ливайна и Сидни Темплтона, которые до того работали на дневном телевидении в Нью-Йорке. Дневное телевидение. Пусть земля ему будет пухом! То есть я хочу сказать: кто бы мог подумать, что такие люди могут управлять киностудией? Но они управляли, причем довольно успешно, к тому же они оказались старыми знакомыми Марти по Нью-Йорку, и именно они дали Марти его должность. Марти работал у Сидни Темплтона помощником продюсера еще в Нью-Йорке, а с Эшем Ливайном они вместе росли. На самом деле в свое время Марти фактически нанял Эша на работу.

А теперь позволь мне рассказать настоящую голливудскую историю о Марти и Эше Ливайне. Так вот, однажды в Нью-Йорке они не по-детски схлестнулись на крыше с какими-то парнями, те парни окружили Эша, а Марти схватил одного за грудки и в прямом смысле скинул с крыши. Парень умер, ударившись о тротуар, а банда бросилась врассыпную. Словом, только благодаря Марти Эш остался жив, да и сам Марти тоже. Я не знаю, насколько правдива эта история. Когда я спрашивала Марти, он только улыбался. Но я собственными ушами пару раз слышала ту историю от других людей в Голливуде, и именно так они объясняют, почему Эш никогда не отказывает Марти.

И уже на следующий день Марти и мы со Сьюзен встречались с теми парнями — Темплтоном и Ливайном — в апартаментах «Юнайтед театрикалз». И вот три мужика в безупречных костюмах, застегивающихся на три пуговицы, раскручивали перед Сьюзен бобину с отснятой кинопленкой с мыльной оперой. Они говорили Сьюзен, как она талантлива и какое чудо этот ее первый фильм, пусть и сделанный при маминой поддержке.

И вот Сьюзен, в белой ковбойской шляпе, в шелковой блузке с бахромой на рукавах, в белых джинсах, сидела и слушала парней из «Юнайтед театрикалз», а я думала: «Ведь она знает, определенно знает, что они ее поимели и Марти один из тех, кто ее поимел, и она, похоже, вот-вот взорвется». Но потом что-то произошло, и я поняла, что Сьюзен не пропадет в Голливуде.

Между прочим, так оно и вышло.

Сьюзен ни словом не обмолвилась о прошлом и сразу перешла к разговору о своем бразильском проекте. Сначала она в двух словах изложила сюжет, то есть представила им, если уж переходить на их жуткую терминологию, «основную идею» фильма. Американской девочке-подростку удается вырваться из лап бразильских торговцев живым товаром благодаря смелости американской женщины-репортера. Потом она углубилась в детали, мягко отметая все возражения и терпеливо выслушивая даже самые нелепые. Я хочу сказать, что она взяла фильм, рожденный в порыве творческого вдохновения, и скормила тем дуракам прямо с ложечки.

И тут уж, можешь мне поверить, они действительно круглые дураки. Самые что ни на есть настоящие. Они задавали Сьюзен кретинские вопросы: как она собирается сделать Рио интересным для зрителя? И почему ей кажется, что она сможет сама написать сценарий?

Но когда они заговорили о необходимости устранить лесбийский подтекст, тут уж я испугалась по-настоящему. Но Сьюзен даже глазом не моргнула. Она заявила, что фильм «Постыдные желания» в корне отличается от «Конца игры», поскольку в основе своей он по-настоящему пуританский. Ведь я буду играть проститутку, которую принуждают заниматься столь постыдным делом, и зритель поймет, что такой секс — это очень плохо.

Я чуть в обморок не упала, когда Сьюзен такое выдала. Но они все правильно поняли. В любом фильме должна быть мораль. Американка спасает меня, чтобы избавить от сексуального рабства, а вовсе не для того, чтобы лечь со мной в постель.

Они довольно кивали и говорили, что все хорошо, очень хорошо, и интересовались, когда Сьюзен принесет им сценарий. Они хотели бы поговорить с ней в Лос-Анджелесе.

Когда все закончилось, мы со Сьюзен ушли вместе, и я ужасно боялась, что она спросит, спала ли я с Марти, так как мне не хотелось лишних объяснений. Но Сьюзен только и сказала: «Полные придурки, но думаю, они купились. А теперь мне надо постараться где только можно показать „Конец игры“».

Сьюзен тут же уехала из Каннов. Но она на самом деле впечатлила всех, с кем имела дело. В тот же вечер Эш Ливайн попросил меня рассказать о ней все, что я знаю. Сидни Темплтону она явно понравилась. Так же, как и Марти.

И она возила «Конец игры», чтобы демонстрировать на закрытых показах и фестивалях в Европе. Это, конечно, была мышиная возня, но Сьюзен таким образом дарила фильму вторую жизнь. И уже много месяцев спустя, когда я была в бегах, благодаря тому, что Сьюзен не дала фильму умереть, я сумела заказать кассету в специальной службе доставки.

Так или иначе, но я вернулась в мамины апартаменты, а мама схватила меня и стала целовать. Она целовала меня и все приговаривала: «Господи, как здорово, что мы снова едем в Голливуд и они действительно нас хотят!» И в этом она вся. Мама затащила меня в спальню и начала всхлипывать и говорить, что она точно грезит наяву и все еще не верит своему счастью, а потом обвела глазами комнату, увидела цветы и воскликнула: «Неужели это все мне?!»

Она трещала без умолку, но я упорно молчала. Но она вела себя так, будто я ей охотно отвечала. Она продолжала рассыпаться в восторгах так, будто я ей все время поддакивала, хотя я не произнесла ни слова. Я смотрела на нее и думала о том, что она действительно не знает, что случилось с «Концом игры». Правда не знает. И тут внутри меня будто что-то перевернулось. Будто я полностью потеряла к ней интерес. Я хочу сказать, та ярость, которую я чувствовала накануне, куда-то ушла. И я поняла, что она потеряла способность причинять мне боль. И это я усвоила раз и навсегда. Мама никогда не изменится. И я тоже никогда не изменюсь. И мне не стоит ничего ожидать от своей мамы.

Но конечно, я ошибалась. Ничегошеньки я на самом деле не усвоила. Просто теперь у меня был Марти, а на душе было тепло и хорошо, и я чувствовала себя защищенной. Вот такие дела.

Из Каннов мы сразу полетели в США, а Триш с Джилл поспешили вернуться на Сент-Эспри, чтобы закрыть дом. Марти собирался немедленно приступить к съемкам, чтобы все было готово к концу сезона. То есть «Полет с шампанским» следует полностью переосмыслить и переписать уже под мою маму.

И Марти хотел, чтобы мама немедленно отправилась в «Голден дор» в Сан-Диего скинуть лишние килограммы. На мой взгляд, фигура у мамы была практически идеальной, но она не вписывалось в современное понимание красоты с его культом худосочных девиц.

Итак, дядя Дэрил поехал в Беверли-Хиллз, чтобы приготовить к нашему приезду дом, купленный давным-давно, но стоявший без дела, а мы с Марти определили маму в «Голден дор» и уже через пять минут занимались любовью в лимузине, который вез нас в Лос-Анджелес.

Следующие три недели мы с Марти все время были вместе: или в моем номере в «Беверли Уилшир», или в его офисе на киностудии, или в его пентхаусе в Беверли-Хиллз. Конечно, ему не верилось, что меня никто не проверяет, а весь «надзор» за мной, как он это называл, заключался в том, что дядя Дэрил каждое утро завтракал со мной в «Беверли Уилшир» и говорил: «Вот, купи себе что-нибудь хорошенькое у „Джорджио“». Но именно так все и было. А я, в свою очередь, пускалась на всяческие ухищрения, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, а потому постоянно оставляла дяде Дэрилу сообщения насчет парикмахера, к которому якобы записана, и вообще создавала иллюзию, что я из отеля никуда надолго не отлучаюсь.

И в каком-то смысле для нас с Марти это было самое счастливое время.

Он провел меня по киностудии и показал там каждый уголок. Я любила бывать в его просторном офисе и могла часами наблюдать за тем, как он работает.

В апреле он уже успел отснять двухчасовые серии для начала показа «Полета с шампанским», а теперь резал отснятый материал, чтобы переделать его под маму, и сейчас собирался задействовать все каналы телевидения, чтобы двигаться дальше. У него, как у режиссера и продюсера шоу, была масса дел, но, сам понимаешь, в том был смысл его жизни, и я наблюдала за тем, как он одновременно писал сценарий для первого шоу, говорил по телефону и орал на секретаршу.

И буквально в любую минуту Марти был готов все бросить и заняться любовью.

Если мы не занимались любовью на кожаном диване в его офисе, то делали это в лимузине или в моем номере.

Потом приехала Триш, но и тогда абсолютно ничего не изменилось. Хотя я, естественно, старалась лишний раз не привлекать к себе внимания. Если у меня в комнате был Марти, то, когда ко мне входила Триш, он прятался в ванной.

Но моя свобода как-то странно действовала на Марти. Поначалу мне казалось, будто он боится, что его застукают со мной. Но через некоторое время я поняла, что ему это не нравится. Он явно не одобрял подобные вещи. Он считал, что Триш и дядя Дэрил пренебрегают своими обязанностями. И мне было приятно, что он так за меня переживает.

— Я сама разберусь. Идет? — сказала я.

И клянусь, мы действительно любили друг друга. Сам понимаешь, я ведь не сидела и не думала: «Ну, этот парень действительно меня любит, а я люблю его». Просто события развивались весьма бурно. Мы много говорили о моей жизни в Европе. Марти был действительно одержим миром искусства. Он мог без конца слушать мои рассказы о том, как в возрасте четырех лет я познакомилась с Дирком Богартом или Шарлоттой Рэмплинг. Он просил объяснить ему, каково это — кататься на лыжах. Его волновало, что он не умеет правильно вести себя за столом. Он просил меня поправлять его, если он что-то делает не так.

Он много рассказывал мне о своих итальянских родственниках, о том, как ненавидел школу, как в детстве хотел стать священником, как ненавидел возвращаться и Нью-Йорк. «Здесь все ненастоящее, — говорил он о Калифорнии. — Но видит бог, в Нью-Йорке все слишком уж настоящее».

Я поняла, что Марти действительно нравилось все анализировать, но он не знал основ анализа. Он не обучался в колледже, не ходил к психиатрам, но жаждал постичь суть вещей.

Рассказывать женщине, возможно впервые в жизни, о своих внутренних переживаниях было для Марти странным и непривычным. И вот сейчас плотина прорвалась. Впервые в жизни разговоры по душам приобрели для него особое значение. И я поняла, что при всей своей необразованности он обладает на редкость острым умом.

Сьюзен окончила Техасский университет, а потом кинематографические курсы в Лос-Анджелесе. Ты тоже высокообразованный человек. Мама окончила колледж. Триш и Джилл четыре года обучались в Южном методистском университете. Но Марти не закончил даже средней школы. Марти каждый день слышал реплики, комментарии, шутки, которые абсолютно не понимал.

Я хочу сказать, что смотрим мы, например, по телевизору повторный показ старой программы «Субботняя ночная жизнь», а он хватает меня за руку и спрашивает, над чем это я смеюсь и что все это значит. «Летающий цирк Монти Пайтона» был для него как темный лес. Однако Марти был вполне способен пойти посмотреть «Прошлым летом в Мариенбаде» и очень внимательно следить за происходившим на экране, а потом пересказать мне сюжет.

Сейчас это уже не имеет значения. За исключением одного. Я понимала и любила Марти, что бы там ни говорили другие. Между нами происходило то, что другим было не дано понять.

Но как только мама покинула «Голден дор» и мы вылетели из Сан-Диего в Лос-Анджелес, Марти тут же окружил маму заботой и вниманием. Мама же принимала его внимание как должное. Словом, все было точь-в-точь как в Каннах.

И чем сильнее мама хотела, чтобы Триш и Джилл переехали в ее дом в Беверли-Хиллз, тем активнее пытался убрать их с дороги Марти. Причем делал он это не специально. Просто он имел больше влияния на маму. Она действительно к нему прислушивалась. Джилл и Триш были для нее как сестры. Я тоже была для нее как сестра. А Марти был ее боссом.

Марти с самого начала взял все под жесткий контроль. И уже через пять дней после маминого возвращения он переехал в отведенные ему комнаты в нашем доме в Беверли-Хиллз.

А теперь позволь мне описать тот дом. Дом расположен в равнинном районе Беверли-Хиллз, и он очень старый и действительно огромный: с кинозалом в подвальном помещении, бильярдной, сорокафутовым бассейном и апельсиновыми деревьями вокруг. Дядя Дэрил купил его для мамы еще в шестидесятых. Но мама не захотела там жить. И поэтому дядя Дэрил все эти годы его сдавал. Он так хитроумно составил договор аренды, что арендаторам пришлось купить ковры, обстановку и перестроить бассейн. В результате мама получила калифорнийскую недвижимость стоимостью три миллиона долларов, с полностью оборудованной кухней, коврами от стены до стены, гардеробными в зеркалах, автоматической системой полива сада и включения освещения.

Но дом ни в коем случае нельзя назвать красивым. Он далеко не так красив, как наша римская квартира или вилла на Сент-Эспри. В нем нет очарования твоего захламленного викторианского особняка в Сан-Франциско. На самом деле дом в Беверли-Хиллз представляет собой ряд отсеков, выкрашенных в дизайнерские цвета, со специальным краном на кухне, из которого круглые сутки идет кипяток для кофе.

И все же мы были в полном восторге. Мы упивались бьющей через край роскошью. Мы лежали в патио под грязно-синим небом в укутанном смогом Лос-Анджелесе и говорили себе, что все хорошо.

И те первые несколько недель мы действительно чертовски хорошо проводили время.

Марти каждое утро отвозил маму на работу и во время съемок ни на минуту ее не оставлял, иногда прямо на месте переписывая для нее слова роли. А потом сидел возле нее во время обеда, заставляя съесть все, что на тарелке. И только около восьми на вахту заступали Джилл и Триш, которые тут же укладывали ее в постель и разговаривали с ней или вместе смотрели телевизор до девяти часов, пока она не засыпала.

И тогда мы с Марти, наконец оставшись вдвоем, запирались в его или моей спальне. Сидя рядышком на кровати, мы читали сценарий «Полета с шампанским», потом обсуждали его и говорили, что хорошо, а что плохо и все такое.

Марти взял на себя обязательства снять как минимум тринадцать часовых серий, и он твердо намеривался успеть как можно больше до премьеры, намеченной на сентябрь. Иногда он даже собственноручно полностью переписывал сценарий.

К июлю я уже вовсю ему помогала. Я читала вслух материалы во время ланча или пока он брился, а иногда писала текст заново. Я давала ему советы относительно особенностей характера кинозвезды, которую должна была играть мама. Я даже написала целую сцену для третьей серии. Не знаю, видел ли ты ее, но получилось неплохо.

Под конец Марти уже просто говорил мне: «Послушай, Белинда, будь добра, сократи это до двух страниц». И я сокращала, а ему только и оставалось, что вставить новый вариант.

Мне ужасно нравилась такая жизнь. Мне нравилось работать, учиться новым вещам, смотреть, как на моих глазах рождается шоу. У Марти было четкое представление о том, как надо делать, но ему не хватало словарного запаса для выражения своих идей. Тогда я садилась просматривать журналы, показывая ему то одно, то другое, пока он не говорил: «Вот-вот. Именно то, что надо». А когда он наконец нашел хорошего художника-постановщика, дело пошло.

Иногда мы уезжали из дому сразу после обеда. Мы вместе отправлялись на студию и работали до двух или до трех. И никто, похоже, не обращал внимания на то, что между нами происходит, и эти отношения настолько меня затянули, что о себе я практически не думала.

Понимаешь, ведь после Каннского фестиваля прошло только несколько месяцев, и дел у нас было по горло.

Затем в один прекрасный день, вернувшись домой, я увидела Блэра Саквелла, вырядившегося в серебристый спортивный костюм и серебристые теннисные туфли, что, по правде говоря, было вполне в его стиле, хотя и делало его похожим на обезьянку на плече шарманщика. Увидев меня, Блэр вскочил с дивана и спросил, почему я всем отказываю после своего триумфального дебюта в Каннах.

Триш с Джилл явно смутились. Но в последнее время Триш с Джилл постоянно смущались.

Блэр сказал, что один продюсер даже звонил Джи-Джи в Нью-Йорк, поскольку уже отчаялся со мной связаться. И неужели мне не хочется стать второй Гретой Гарбо?! И это-то в пятнадцать лет!

Я ответила Блэру, что никто мне ничего не предлагал, по крайней мере о подобных предложениях мне ничего не известно, но Блэр только усмехнулся. Он передал мне привет от папы и сообщил, что у Олли Буна премьера мюзикла в Нью-Йорке, а иначе папа тоже сейчас был бы здесь.

Хотя больше всего Блэра, естественно, волновало, удастся ли ему уговорить маму снова сняться для рекламы «Миднайт минк». Может быть, я буду так добра и поговорю с ней? Ведь никого и никогда не приглашают во второй раз сняться для «Миднайт минк». Только мою маму — единственную и неповторимую.

Я вышла в другую комнату и вызвала Марти на разговор. Интересно, он в курсе, что меня приглашают сняться в кино? Он, естественно, сказал «нет», конечно, он ничего не знал, но я-то прекрасно знала — разве нет? — что дядя Дэрил высказался решительно против моего участия в «Полете с шампанским». И я ведь знала об этом. Разве нет? Он полагал, что да. Неужели, мне настолько плохо? Что происходит? Я должна была сказать ему прямо сейчас.

— Успокойся, Марти, — сказала я. — Я ведь только спросила.

Потом я позвонила дяде Дэрилу, который уже успел вернуться в Даллас и находился сейчас в своем офисе, и он сказал мне, что велел агенту моей мамы Салли Трейси держать подальше от меня всех продюсеров. Он дал Салли четкие указания не тревожить Бонни звонками по поводу моего участия в съемках. Бонни нельзя волновать по пустякам. И вообще лучше бы все поскорее забыли об этом деле с «Концом игры».

И тогда я позвонила Салли Трейси.

— Белинда, солнышко!

— Вы ведь не мой агент. Разве не так? — спросила я ее. — Вы что, действительно заворачиваете назад предложения для меня?

— Понимаешь, дорогая, Бонни не хочет, чтобы тебе докучали все эти люди. Дорогая, а ты знаешь, какого рода предложения тебе поступают? Солнышко, а ты хоть когда-нибудь видела фильмы, где эксплуатируется детская тема?

— Если еще будут звонки для меня, то я хотела бы знать. А еще я хотела бы знать, есть ли у меня агент. Я хотела бы, чтобы мне сообщали подобные вещи.

— Конечно, как тебе будет угодно, солнышко. Я, конечно, отдам распоряжение своему секретарю ставить тебя обо всем в известность.

Я положила трубку, и в душе у меня появилось странное чувство: какой-то внутренний холод. Однако я не знала, что делать. Откровенно говоря, мне нравилось работать с Марти. И я была счастлива. Мне хотелось быть только рядом с ним и больше нигде. Но они должны были сказать, что собираются делать. Я вовсе не хотела сердиться на них и тем не менее жутко разозлилась.

Тем же вечером у меня состоялся разговор с Марти.

— Ты хочешь, чтобы я снялась в твоем сериале? Хотя бы в эпизодах? — спросила я.

— Да, поначалу действительно хотел. Но, Белинда, внимательно выслушай меня! И наберись терпения. Сейчас я работаю над образом твоей мамы. И зачем понапрасну тратить силы, держа тебя на заднем плане? Самое умное — дождаться подходящего момента, посмотреть, как примут сериал, а потом ввести тебя в эпизод, — произнес Марти (а я буквально видела, как крутятся колесики у него в голове) и продолжил: — У меня уже есть парочка неплохих идей. Но речь идет, скажем, о ноябре, и, думаю, я знаю, что хочу сделать.

Его слова привели меня в некоторое замешательство, поскольку на самом деле я была абсолютно счастлива. Мне нравилось работать с Марти, и, кроме того, я не знала, каково это — быть занятой в сериале. То есть мне хотелось сниматься только в художественных фильмах. И я снова почувствовала странный холод в душе.

На следующий день по дороге на студию я спросила маму, не возражает ли она против моего участия в съемках сериала. Мне хотелось бы сыграть в эпизоде. Мы ехали в лимузине «Юнайтед театрикалз», и Марти, как всегда, сидел рядом с мамой и обнимал ее за плечи, я же расположилась напротив, на откидном сиденье возле телевизора, который никто никогда не включал.

— Конечно нет, солнышко, — сонным голосом ответила мама, смотревшая в окно на жалкие облезлые дома пригорода Лос-Анджелеса, словно это не было самым безрадостным зрелищем на свете. Потом, словно очнувшись, она сказала: — Марти, разреши Белинде участвовать в съемках. Договорились? Впрочем, Белинда, — эти слова уже были обращены ко мне, — теперь ты можешь пойти учиться в школу. Ты ведь всегда хотела. Там ты познакомишься с мальчиками своего возраста. Голливудская средняя школа вполне подойдет. Разве все дети не мечтают о том, чтобы учиться в школе?

— Не уверена, мама. Мне кажется, что школа уже не для меня. И я еще не знаю, что буду делать в сентябре. Может быть, буду сниматься в кино. Мама, ты меня понимаешь?

Но мама уже снова уставилась в окно, и мысли ее опять были где-то далеко. Казалось, ее абсолютно ничего не волновало. И так всегда. Она будет вялой и сонной до тех пор, пока не ступит на съемочную площадку «Полета с шампанским».

— Делай, что хочешь, солнышко, — произнесла она минуту спустя, словно мои слова только сейчас дошли до нее. — Снимайся, ради бога, в «Полете с шампанским». Это замечательно.

Я сказала маме большое спасибо, а Марти наклонился ко мне, погладил меня по ноге и поцеловал. Вполне возможно, что я не придала бы этому никакого значения, но, когда Марти снова откинулся на сиденье, я неожиданно увидела выражение маминого лица.

Мама пристально смотрела на меня, и взгляд ее был твердым и напряженным. Словно весь наркотический туман на секунду рассеялся. И когда я улыбнулась, она не улыбнулась в ответ. Она уставилась на меня, будто собиралась что-то сказать, а потом, медленно повернувшись, перевела глаза на Марти, который явно ничего не заметил, так как смотрел на меня. Затем мама опять устремила сонный взгляд в окно.

«Да уж, не слишком благоразумно, Белинда, — подумала я. — Не стоит привлекать внимание к тому факту, что вы с Марти любовники». Придется как-то самой выходить из положения. Хотя, скорее всего, мама ничего и не заметила. Она, наверное, как всегда, думала о чем-то своем. Я хочу сказать, что когда дело касалось меня, то мама никогда ничего не замечала. Или я не права?

Ладно, короче говоря, тогда я думала именно так.

А через несколько дней в Лос-Анджелес нагрянула Сьюзен. Она с ревом подкатила к дому на белом «кадиллаке», на котором приехала аж из Техаса, потому что, по ее словам, ей надо было подумать и, сидя за рулем, поговорить самой с собой насчет бразильского фильма.

Я была в полном замешательстве, поскольку не хотела расставаться с Марти. Но не успела я сесть к ней в машину, чтобы отправиться в «У Муссо и Фрэнка», как снова передумала. Нет, мне придется оставить Марти ради бразильского фильма. Не вопрос. Если я этого не сделаю, то грош мне цена. Актриса я или нет?! Естественно, я ни словом не обмолвилась Сьюзен насчет Марти. И естественно, не сказала ей, что дядя Дэрил попытается мне помешать. Но я была уверена, что мама точно меня отпустит.

Пока мы ели, Сьюзен, стараясь перекричать стоящий в ресторане шум, говорила о кинокартине. Она должна быть просто потрясающей. Обо мне тоже подумали. У меня будет амплуа инженю, и ведь я все же дочь Бонни. А вот с Сэнди проблема. На роль, которую должна была играть Сэнди, они хотят пригласить «кассовую» актрису.

— И что, ты им уступишь? — спросила я.

— Придется. Ничего, Сэнди переживет, а я раскручу ее, как только немножко укреплюсь. Сэнди все понимает.

В тот вечер Марти терпеливо слушал болтовню Сьюзен. Он тут же устроил ей встречу в «Юнайтед театрикалз». А когда дверь спальни закрылась, он сказал:

— Ты не должна мне изменять там, в Бразилии.

— Хорошо, — ответила я. — Но ты, в свою очередь, не должен мне изменять здесь, в Старлетвилле. Договорились?

— Солнышко, неужели у тебя могут быть хоть какие-нибудь сомнения?

Он казался тогда таким искренним, таким любящим, и я решила, что он всегда был и будет на моей стороне.

Но в «Юнайтед театрикалз» проект Сьюзен полностью зарубили. Чересчур много рисков, решило студийное начальство. А Сьюзен еще слишком молода, чтобы быть и продюсером, и режиссером одновременно. Но у них было для нее предложение: контракт на постановку трех телефильмов по уже имеющимся сценариям.

Как я и предполагала, Сьюзен была раздавлена. Когда я приехала в отель в Беверли-Хиллз, чтобы проведать ее, она читала сценарии, пила чай со льдом, курила сигарету за сигаретой и делала пометки на полях.

— Примитивно, как грабли, — сказала она. — Но я не собираюсь отказываться. Ведь Спилберг тоже делал телефильмы для «Юниверсал». Ладно. Пойду таким путем. Они даже согласились занять Сэнди в одном из фильмов. Итак, хотя бы одну проблему удалось утрясти. Но вот для тебя, Белинда, здесь ничего нет, словом, ничего стоящего. Ничего такого, что я планировала.

— Сьюзен, придется подождать до Бразилии, — вздохнула я.

А она посмотрела на меня так, словно какая-то мысль вертелась у нее в голове или она что-то пыталась сформулировать, но промолчала. А потом просто сказала «ладно», и все.

Уже позже, в телефонном разговоре, Марти заявил, что она поступила очень умно.

— К ней сейчас присматриваются. Если у нее появится действительно хорошее коммерческое предложение, ее с удовольствием выслушают. Ей только надо вести себя поаккуратнее. И не болтать лишнего, пока она не сделает те три фильма или не придумает нечто действительно взрывное.

Он все говорил, а я молчала, но в уме прокручивала все до мельчайших деталей. Сьюзен наверняка сработается с людьми с киностудии. Я же останусь с Марти, причем теперь мне вовсе не обязательно рассказывать Сьюзен о нашем романе. Более того, на бразильском фильме тоже еще не поставлен жирный крест.

— Запомни, Белинда. Мы обязательно сделаем это, — заявила мне на прощание Сьюзен.

Я ответила ей, что она всегда может на меня рассчитывать. Если придется сорваться, а ехать будет не на что, при таком раскладе у меня полно денег в дорожных чеках и я могу отправиться в Бразилию за свой счет. Но она, только улыбнулась в ответ.

— Есть еще одна вещь, которую мне хочется сказать тебе перед отъездом, — произнесла Сьюзен. — Последи за собой, когда ты с Марти.

Я глупо вытаращилась на нее, но промолчала. Мне было даже страшно подумать, что она знает о моей связи с мужчиной, подбившим наш фильм. Как я могла ей объяснить?

— В Каннах ты заставила их визжать от восторга, — продолжила Сьюзен. — А теперь посмотри на себя. Ты готовишь этому парню кофе, выбрасываешь окурки из его пепельницы, сопровождаешь его на работу и с работы и ни на секунду от него не отходишь, чтобы в случае чего дать ему «клинекс» подтереть сопли.

— Сьюзен, я здесь только два месяца. И ты не понимаешь…

— Не понимаю что? — поинтересовалась она. — Что ты запала на этого парня и начала трахаться с ним еще в Каннах? Я тебя не осуждаю, Белинда. Я вижу его насквозь. Он вполне искренне к тебе относится, хотя, конечно, боится до мокрых штанов, что твоя мама или те две подружки-веселушки из сестринства его застукают. Ладно, проехали. Но я просто хочу тебе сказать, Белинда, что ты не должна забывать о том, кто ты есть. Допустим, что ты еще ребенок и всего-навсего стараешься получить удовольствие от жизни, но именно о своей жизни тебе и не мешало бы подумать. Скажи, ты хочешь стать кем-то или просто быть чьей-то подружкой?

Затем она села в свой «кадиллак», и машина с ревом умчалась прочь, чуть не снеся по дороге автоматические ворота. Я стояла и думала: «Она знала, знала с самого начала».

И я должна тебе еще кое-что сказать. В следующий раз меня спросили о моей жизни: кем я хочу стать и что собираюсь делать — годом позже в Сан-Франциско, и спросил меня об этом ты, когда мы впервые обедали вдвоем в «Палас-отеле». Ты тогда посмотрел на меня совсем как Сьюзен и поинтересовался, как я представляю себе свое будущее.

Но в любом случае Сьюзен исчезла с горизонта, впрочем, так же как и Бразилия. А я балдела от Марти. И балдела от Америки. Но, честно говоря, больше всего я балдела от осознания того, что мне не надо больше заботиться о маме.

На Сент-Эспри Джилл с Триш справлялись замечательно, но необходимо было принимать миллион мелких решений, что оказалось для них непосильной задачей. Заниматься такой рутиной, как нанимать, увольнять обслугу, да к тому же руководить ею, приходилось нам всем втроем. И одна из нас постоянно была при маме.

Теперь бразды правления взял в свои руки Марти. И по мере того как Марти освобождал нас от одной обязанности за другой, становился все более очевидным тот факт, что он справляется гораздо успешнее нас. Это отнюдь не означало, что мы поощряли мамино пьянство. Мы просто-напросто не могли его контролировать. А вот Марти мог. И как веский аргумент в пользу установленных им жестких правил он выдвигал «Полет с шампанским».

И он снова сделал маму красивой и не позволял ей употреблять спиртное. И чем больше он холил и лелеял ее, тем больше расцветала мама. Мама определенно стала именно такой, какой всегда хотела быть.

Конечно, в методах ее возрождения была значительная доля чисто калифорнийской дребедени, якобы способствующей самоусовершенствованию: это одержимость физическими упражнениями и здоровой пищей, вегетарианством, медитацией и один бог знает какой еще дрянью, направленной на то, чтобы вы жили долго и счастливо и чувствовали себя достойным членом общества. И тем не менее в результате моя мама стала самой настоящей предводительницей амазонок, которая с легкостью выдерживала непрерывные съемки, интервью и появления на публике, которые, на мой взгляд, были гораздо тяжелее самих съемок.

К началу недели, на которую была назначена премьера, Марти уже полностью управлял маминой жизнью. Он сидел рядом с ней, когда она принимала ванну, и читал ей книжки на ночь. Он выбирал ей лак для ногтей, а когда ее причесывали, стоял возле нее и следил за тем, чтобы парикмахер не слишком сильно дергал ее за волосы. Он одевал ее по утрам и раздевал по вечерам. Так что мы с Триш и Джилл оказались вроде как без надобности.

Я была довольна, хотя и чувствовала себя предательницей. А еще мне сразу полегчало, когда мои домашние напрочь забыли о том, что школьный год уже начался. И я замечательно проводила время.

Не знаю, видел ли ты премьеру «Полета с шампанским», а потому расскажу тебе, что сделал Марти. Он, естественно, показал по этому случаю пилотный двухчасовой фильм. В фильме том Бонни Синклер — актриса, живущая за границей, — возвращается домой в Майами, для того чтобы после загадочной смерти своего отца взять на себя управление семейной авиакомпанией. Молодой кузен Бонни — роковой красавец — пытается шантажировать ее эротическими фильмами, в которых она когда-то снималась в Европе. Сперва она, похоже, заглатывает наживку; она ложится с ним в постель и делает вид, что сдается ему; после окончания любовных игр она велит ему одеться и пройти в другую комнату. Там его ждет сюрприз. Оказывается, здесь собралась вся семья, приехавшая на званый вечер. А кроме того, важные люди — представители международного сообщества. Бонни знакомит своего красавца кузена с гостями. А потом опускается экран, и все рассаживаются по местам, и начинается просмотр отрывков из старых эротических фильмов Бонни. От неожиданности несчастный кузен теряет дар речи. Словом, Бонни демонстрирует именно те сцены, которыми негодяй собирался ее шантажировать. А она лишь мило улыбается, благодарит за приятный вечер и приглашает заходить в любое время. И он уходит, чувствуя себя круглым дураком.

Мама играла очень проникновенно. Печальная, трепетная и, как всегда, настроенная на философский лад, а когда парень уходит, сгорая от стыда, она устремляет взор на экран, где идет любовная сцена, и одинокая слеза катится у нее по щеке. В этом была вся квинтэссенция фильма. Фильм кончается тем, что она встает во главе авиакомпании, избавляется от плохих парней, включая кузена, и пытается выяснить, кто же в конце концов убил ее отца.

Ладно, телевидение есть телевидение. Но для мамы роль оказалась идеальной, бюджет фильма был колоссальным, а декорации и костюмы — роскошными. В качестве саундтрека даже была специально написана песня.

На Марти большое влияние оказал убойный фильм «Полиция Майами: отдел нравов». Марти ужасно ревниво к нему относился. И он поклялся сделать «Полет с шампанским» более стильным и утонченным, чем все другие сериалы, идущие в вечернее время. Марти хотел, чтобы действие фильма развивалось так же стремительно, как в полицейских телесериалах. Здесь образцом для него являлся старый сериал «Койяк». И если честно, то Марти сделал все, что задумал. «Полет с шампанским» чем-то напоминал полицейские телесериалы, а по зрелищности был не хуже «видеорока».

В действительности для фильма, который сделал Марти, существует старый кинематографический термин: «жанр нуар», хотя Марти, скорее всего, его не знает. «Полет с шампанским», пожалуй, единственная идущая в прайм-тайм мыльная опера, которая сделана в этом жанре.

Марти, сгорая от нетерпения, ждал рейтингов. И уже через несколько часов мы узнали, что практически все жители Америки включили свои телевизоры, чтобы посмотреть на маму. «Полет с шампанским» стал хитом. Он даже попал в последние новости по всей стране: Бонни и старые фильмы Бонни.

После этого репортеры стали буквально ходить за нами по пятам. Желтая пресса охотилась за нами. И неожиданно случилось так, что мама уже не выпускала Марти из поля зрения. Мама настаивала на том, чтобы Марти спал в соседней комнате, она даже выдворила оттуда Джилл, но, несмотря на снотворное, она постоянно просыпалась по ночам, не понимая, где находится. И вот в три утра Марти приходилось кормить ее ранним завтраком и рассказывать, как прекрасно идут дела и скоро они зачистят всю территорию от соперников.

Даже круглосуточная сиделка не исправила ситуацию. Марти должен был быть рядом. Массажистка, парикмахер, горничная, которая прибирала мамину комнату, — все получали указания исключительно от Марти. А потом однажды ночью репортер из Европы перебрался через ограду с пропущенным поверху током и, ослепив маму фотовспышкой, начал фотографировать ее через стеклянную дверь спальни. Она проснулась и с воплями соскочила с кровати. И тогда дядя Дэрил привез ей из Техаса пистолет, хотя окружающие говорили ей: «Ты сумасшедшая. Ты не сможешь выстрелить из пистолета». Но она никого не хотела слушать и держала пистолет в ящике прикроватной тумбочки.

Конечно, все это время они продолжали снимать, пересматривая будущие серии, когда наконец поступили первые отзывы на то, что уже было сделано. Когда мама работала, она была в порядке. Она была в порядке, когда играла роль или хотя бы читала сценарий. Зато в остальное время она была абсолютно невменяемой. Мама относилась к числу тех женщин, которые могут работать допоздна.

Примерно через три недели после начала сезона я вдруг поняла, что не оставалась с Марти наедине со дня премьеры. И вот как-то я проснулась рано утром и увидела Марти, который стоял в ногах моей кровати.

— Запри дверь, — прошептала я, так как прекрасно знала, что мама может проснуться и начать бродить по дому, из-за воздействия лекарств не соображая, что к чему.

— Уже запер, — ответил Марти.

Он почему-то так и остался стоять в халате поверх пижамы и почему-то не стал ложиться в кровать. Думаю, даже несмотря на темноту, я увидела, что с ним что-то неладно. А потом он присел на кровать рядом со мной и включил лампу. Лицо у него было растерянным, страдальческим и слегка безумным.

— Это ведь мама. Правда? Ты с ней переспал?

Губы у Марти как-то странно кривились, и он не мог выдавить из себя ни слова. А потом он сказал звенящим от напряжения голосом, что если такая женщина, как она, приглашает разделить с ней постель, то ей нельзя сказать «нет».

— О чем, черт возьми, ты говоришь?! — вскинулась я.

— Солнышко, я не мог ей отказать. Ни один мужчина в моем положении не смог бы. Ну как ты не можешь понять?

Я сидела, тупо уставившись на него. Слова словно застряли у меня в горле. У меня вдруг пропал голос. И тут я увидела, что он заплакал.

— Белинда, я не просто тебя люблю. Ты нужна мне, — давясь слезами, произнес он, а потом обнял и начал целовать.

Но мне сейчас было не до секса. Даже думать об этом не хотелось. Выбравшись из кровати, я постаралась отойти от него подальше. Но он меня догнал и снова стал осыпать поцелуями, и я незаметно для себя начала ему отвечать. И тут снова сработала та самая химия, а скорее всего, не химия, а любовь, настоящая любовь, которая сильнее любой химии.

Я сопротивлялась как могла и говорила «нет», но опять оказалась в кровати, и он рядом со мной, ну а дальше все понятно, потом я долго плакала, пока не уснула.

И когда я проснулась, он, естественно, уже ушел. Он опять был возле мамы. И никто даже не заметил, как я собрала вещи и ушла из дому.

Я добралась до Сансет-Стрип, сняла бунгало в «Шато Мармон», затем сделала парочку звонков. Я сказала Триш, чтобы та заплатила по моему счету, а еще, что пока побуду здесь, и попросила не спрашивать меня почему.

— Я знаю почему, — вздохнула Триш. — Я это предвидела. Береги себя, Белинда, очень тебя прошу.

Триш позвонила в «Шато» и оплатила счета. В тот же вечер она оставила мне сообщение, что уладила с мамой все вопросы и та положила кругленькую сумму на мой банковский счет.

Вот так оно и было. Я сидела на краешке кровати в «Шато», с Марти все было кончено, Сьюзен уехала в Европу, где снимала телефильм, а маму, как обычно, не слишком волновало, что я уехала из дома.

Итак, я совсем слетела с катушек и пустилась во все тяжкие. По ночам я шаталась по Сансет-Стрип, вступая в разговоры с байкерами, всякими придурками и, как и я, убежавшими из дома. Я обзвонила всех своих приятелей по Беверли-Хиллз, с которыми успела познакомиться после переезда. Я ездила к ним в гости, на вечеринки, а как-то даже поехала вместе с ними в Тихуану. Иногда я приходила во двор Голливудской средней школы, когда там не было занятий. Я ездила на экскурсии по городу и киностудиям, была в Диснейленде и луна-парке «Нотберри фарм». Я обегала все вокруг. На самом деле меня тяготило одиночество, и мне хотелось быть подальше от телефона. Хотя по крайней мере раз в день я звонила Триш, чтобы узнать, как дела. И Триш всегда отвечала, что у мамы все хорошо, просто прекрасно.

Думаю, мама и не заметила моего отсутствия. А я просто с ума сходила, стараясь не думать о Марти, убеждая себя, что с ним все кончено и мне надо решить, как жить дальше.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, почему же тогда не позвонила в Нью-Йорк Джи-Джи. Маму, вероятно, не слишком огорчил бы тот факт, что я уехала к Джи-Джи в Нью-Йорк. Сейчас она уже не нуждалась во мне, как когда-то. Но правда состояла в том, что я боялась даже подумать о том, что могу потерять Марти. Мне было больно, ужасно больно.

И поэтому я бегала по городу. Кроме того, выяснилось еще кое-что, крайне неприятное для меня. Я столкнулась с тем, что по закону я еще несовершеннолетняя.

Так, я с двенадцати лет вожу машину, но получить в Калифорнии водительское удостоверение не могу, поскольку мне еще нет шестнадцати. Я не могла посещать заведения, где подавали алкогольные напитки, даже если я всего-навсего хотела посидеть за столиком со стаканом кока-колы и посмотреть выступление комических артистов. И я, естественно, не могла открыть душу ребятам, с которыми встречалась, так как не могла рассказать им о связи с Марти.

И вообще я сильно отличалась от тех ребят, которые, с одной стороны, были вполне взрослыми, а с другой — сущими детьми. Это было выше моего понимания.

С кем я дружила в прошлом? С Триш, Джилл, Блэром Саквеллом, папой. И никогда с другими детьми.

Моя жизнь сейчас была какой-то поверхностной, если не сказать искусственной.

Ну и конечно, Марти не заставил себя долго ждать и заявился в «Шато Мармон».

Если бы он этого не сделал, то я, наверное, полностью разочаровалась бы в людях. Я хочу сказать: ведь должен же он был хоть раз навестить меня, чтобы проверить, все ли со мной в порядке. Я и сама толком не знала, чего от него хотела. Может быть, просто увидеть его и сообщить ему, что не собираюсь заниматься с ним любовью, пока он спит с моей матерью. Но, откровенно говоря, я не была готова к той сцене, что устроил мне Марти.

Это был первый акт итальянской оперы, который разыграл передо мной Марти.

Было уже далеко за полночь, когда Марти вошел в дверь моего бунгало. Причем вошел явно на взводе.

Прямо с порога он весьма требовательно спросил, что же у меня за семья-то такая. Интересно, неужели их не волнует, что я живу здесь, на бульваре Сансет, в таком месте, как «Шато», и никто за мной не присматривает. Снова его любимое слово. Мне даже стало смешно.

— Марти, что ты мне лапшу на уши вешаешь! — возмутилась я. — Нечего меня будить только для того, чтобы сказать, что моей семье насрать, где я болтаюсь. Я знала это не хуже тебя еще в двухлетнем возрасте.

— А как насчет школы? — спросил Марти. — Неужели всем в твоей семье наплевать, что ты не ходишь в школу?!

— Только попробуй напомнить им о школе! Я тебя сразу убью! — разозлилась я. — А теперь выметайся из моей комнаты и оставь меня в покое!

Потом он очень смущенно, чуть ли не со слезами на глазах, сообщил, что Бонни интересуется, где я. Почему меня давно не видно?

— И ты смеешь мне это говорить! — чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, сказала я и тут же оказалась у него в объятиях.

Конечно, я упорно твердила «нет», хотя в душе говорила «да», и Марти это прекрасно знал. И мы вдруг оказались в кровати, и все было как всегда. А может быть, даже лучше, так как привкус горечи сделал наши объятия еще более сладкими. А потом Марти обессиленно лежал рядом со мной и пытался объяснить, через какой ад ему пришлось пройти.

— Знаешь, любимая, я даже вспомнил старую пословицу: «Будь осторожнее со своими желаниями — они могут исполниться». Вот так и со мной. Я хотел получить Бонни, хотел сделать первоклассное шоу. И я получил и то и другое, моя любимая, но никогда в жизни еще не был так несчастен.

Я не смогла ему ответить. Я плакала в подушку. Мне в голову лезли самые безумные мысли типа того, чтобы сбежать в Тихуану и там тайком пожениться, а потом вернуться и всем сообщить, что мы женаты. Интересно, что тогда будет? Но я знала, что этому никогда не бывать, и чувствовала, как во мне закипает гнев и сжигает все слова, готовые сорваться с языка.

А Марти тем временем все говорил и говорил. Он сказал мне, что я нужна ему, что он не может жить без меня и что он не справится с сериалом при таком положении дел.

— Ты должна вернуться, Белинда. Ты просто обязана. Ты должна посмотреть на все с другой стороны.

— Ты что, смеешься? Неужели ты думаешь, что я могу вернуться туда, где ты спишь с моей мамой, а она и не догадывается, что ты спишь не только с ней, но и со мной?

— Белинда, твоя мама относится к тому типу женщин, которые не хотят знать того, что их может расстроить. Богом клянусь, и она тоже не хочет. Она хочет, чтобы о ней заботились, чтобы ее обманывали. Она хочет, чтобы ее использовали и одновременно использовать всех остальных. Белинда, мне кажется, ты плохо знаешь свою маму. По крайней мере, хуже, чем я. Белинда, не поступай так со мной. Умоляю тебя.

— Не поступать так с тобой!

Джереми, если ты думаешь, что видел меня в гневе, то ты ошибаешься. Я вскочила с постели и начала молотить его кулаками и кричать, чтобы он убирался к матери.

— Не поступать так с тобой! — продолжала надрываться я.

Тогда он схватил меня, начал трясти и орать на меня как сумасшедший:

— Белинда, черт бы тебя побрал! Я ведь живой человек, и только.

— Что, на хрен, ты имеешь в виду? — поинтересовалась я.

Он присел на краешек кровати, обхватив голову руками. А потом сказал, что давление все усиливается и если он не выдержит, мама тоже сломается.

— Послушай, солнышко, как ты не можешь понять, что мы с ней в одной связке. Она ведь сейчас банкует, и это твои деньги тоже, и мы все в одной лодке. Пожалуйста, не отворачивайся от меня, мое солнышко!

Я только молча покачала головой. Банкует, видите ли! Ну что тут можно сказать?!

— Возвращайся домой, — взял меня за руку Марти. — Белинда, держись меня, и все наладится. Послушай меня, солнышко, у меня ничего, кроме тебя, не осталось.

— Марти, неужели ты действительно думаешь, что я это сделаю?

И тогда у него сдали нервы. Он заплакал и все плакал и плакал, и тогда я тоже не выдержала и зарыдала, а потом ему уже надо было уходить. Если его не будет рядом в пять утра, когда она проснется, то у него земля разверзнется под ногами.

Марти встал, оделся, а потом сказал:

— Я знаю, что ты обо мне думаешь. Честно говоря, я знаю, что сам о себе думаю. Но, Господи Иисусе, я не знаю, что делать. Но я знаю одно: если ты не вернешься домой, я больше не смогу притворяться. Это я тебе гарантирую.

— То есть ты хочешь сказать, что это моя святая обязанность следить за тем, чтобы все не рассыпалось. Как думаешь, сколько раз я уже делала это для нее? Сколько раз я молча глотала обиды и делала все, лишь бы только маме было хорошо?

— Но нас всего трое, солнышко. Ты, она и я. Ну как ты не можешь понять? Послушай меня, те техасские цыпочки скоро уезжают. Я точно знаю. И тогда в доме никого не останется, кроме сиделки, массажистки и сумасшедшего парикмахера, ну и меня с ней. Обещаю тебе, тогда я возьму пистолет из ящика ее тумбочки и вышибу себе мозги или что-нибудь с собой сделаю. Я просто с ума схожу.

Мне больше нечего было сказать. Я думала, что он сейчас встанет и уйдет. Он ведь и так уже опаздывал. Я даже начала подумывать о том, чтобы позвонить Джи-Джи и узнать, не будет ли Олли Бун возражать, если я немного у них поживу, но я пока была не готова.

Потом до меня вдруг дошло, что Марти вовсе и не собирается уходить. Он остался стоять, прислонившись к двери.

— Солнышко, мы с ней… Мы собираемся пожениться, — заявил он.

— Что?!

— Венчание на открытом воздухе у бассейна. Сегодня выйдет объявление.

Я не сказала ни слова. Зато Марти произнес настоящую речь. В несвойственной ему манере, очень спокойную речь.

— Я люблю тебя, Белинда, — сказал он. — Люблю так, как не любил никого прежде. Может быть, ты именно та хорошенькая девочка, с которой мне не довелось встречаться в школе, потому что я не ходил в школу. Может быть, ты именно тот богатый ребенок, которого мне ни разу не довелось встретить в Нью-Йорке. Я только знаю одно: я люблю тебя, и если не считать моей семьи там, в Нью-Йорке, то у меня не было человека, которого я любил бы так, как тебя, и доверял бы так, как тебе. Но жизнь сыграла с нами грязную шутку, Белинда. Наша дамочка сообщила, что хочет замуж. Впервые в своей гребаной жизни ей захотелось замуж. А если дамочка чего-то хочет, она всегда это получает.

С этими словами он закрыл за собой дверь и ушел.

Я долго не могла оправиться от шока и лежала в темноте, не в состоянии подняться, но тут в дверях появилась Триш. Если она и знала, что Марти был у меня, то ни слова не сказала. Она сообщила мне, что бракосочетание назначено на субботу, так как мама хочет, чтобы оно состоялось немедленно, и что дядя Дэрил уже вылетел из Далласа и прибудет после полудня.

— Думаю, тебе надо уехать в Европу, — вздохнула Триш. — Думаю, тебе надо пойти в школу.

— Я не хочу уезжать в Европу, — отрезала я. — И я не хочу ходить в школу.

Триш кивнула и сказала, что мне надо вернуться домой, чтобы подобрать платье для торжественной церемонии, и что она советует ничего не говорить дяде Дэрилу о «Шато Мармон».

Итак, мне пришлось пройти через все. Но я выдержала и свадебную церемонию, и безумную неделю, которая ей предшествовала. Я всем улыбалась и хорошо играла свою роль. На самом деле дяде Дэрилу было не до меня, и он даже не поинтересовался, где я была, так же как и все остальные. Но в светской беседе с гостями во время приема я говорила, что собираюсь поступать в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе и рассчитываю успешно сдать экзамены.

Само бракосочетание оказалось дорогим товаром. Таблоиды предлагали не меньше тридцати тысяч долларов за любую фотографию, сделанную на прилегающей к дому территории. А полиция потратила чертову уйму времени, сдерживая толпы людей, заблокировавших улицы. Мама смотрела на Марти влюбленными глазами. Я не видела ее такой с тех пор, как она рассталась с Леонардо Галло. Она не просто буквально повисла на Марти — нет, она не видела никого вокруг, кроме него. И в тот день оба выглядели замечательно.

Но, Джереми, скажу тебе одно: вся церемония бракосочетания была сплошным фарсом. Священник был ярким представителем поколения детей цветов из далеких шестидесятых, хотя и слегка переросшим ребенком. Ну, представляешь, этакий длинноволосый пятидесятилетний парень, который живет в Биг-Сюр или типа того и получил свидетельство священнослужителя по почте, да и сама церемония была невообразимо пошлой: с вином, которое пили из одного бокала, с венками из цветов на головах и прочей хренотенью. Я хочу сказать, что если бы дело происходило на поляне в лесу, то ради бога. Но когда гости, прогуливающиеся под апельсиновыми деревьями, обмениваются фразами вроде: «Мы говорим о пакетном соглашении», «А какова чистая прибыль?» — это смех, да и только. Дядя Дэрил отвел меня в сторонку и сказал, чтобы я не переживала по поводу денежной стороны дела. Оказывается, Марти подписал добрачный контракт, но в основном для маминого спокойствия, поскольку он вряд ли имеет законную силу.

— По правде говоря, она совсем потеряла голову из-за этого итальяшки из Нью-Йорка, — заявил мне дядя Дэрил. — Но не беспокойся, он ее не обидит. Уж я об этом позабочусь.

Я поняла, что больше не выдержу. Я пошла к себе, чтобы хоть чуть-чуть передохнуть в одиночестве, но обнаружила в своей комнате Триш с Джилл, которые прятались там от гостей. И Триш сообщила мне, что в конце недели они с Джилл уезжают в Даллас.

— Мы ей больше не нужны, — сказала мне Джилл. — И мы уже чувствуем себя здесь лишними.

— Пора уже и о себе позаботиться, — добавила Триш.

Она рассказала мне, что Дэрил обещал им помочь открыть бутик в Далласе, а фактически дает на это приличную сумму. Мама тоже собирается финансировать их магазин. Узнав об их отъезде, я почувствовала себя полностью раздавленной. Сент-Эспри остался в прошлом, но, когда они действительно уедут, эта страница моей жизни будет окончательно перевернута.

Я вспомнила слова Марти, что без них он останется один в нашем доме. Но я тоже не собиралась оставаться. Я была не в состоянии здесь находиться. Вот только сейчас я не могла об этом думать. Мне мешала музыка, доносившаяся с патио, и гости, точно зомби, бесшумно бродившие по устланным коврами комнатам. Нет, пожалуй, пора уходить отсюда.

— Белинда, поехали с нами в Даллас, — сказала Триш.

— Бонни никогда ее не отпустит, — заметила Джилл.

— Еще как отпустит. У нее молодой муж, и она вполне счастлива. Солнышко, поживи с нами немного в Далласе.

Но я понимала, что не смогу. Что мне делать в городе, который находится в пятнадцати тысячах миль от побережья?! Ходить по магазинам или видеосалонам? Изучать английскую поэзию в Южном методистском университете?

День обернулся сплошным кошмаром, но худшее было впереди.

Когда Триш с Джилл снова смешались с толпой, я решила переодеться и пойти куда глаза глядят. Но тут в комнату вошел Марти и запер за собой дверь.

— Вечер закончился, и гости разъезжаются по домам, — упав в мои объятия, сказал он и продолжил: — Обними меня, мое солнышко, обними меня!

— Марти, сегодня же твоя брачная ночь, — попыталась сопротивляться я. — Нет, это невыносимо, просто невыносимо.

— Солнышко, подари мне хотя бы минуту, — взмолился Марти и принялся осыпать меня поцелуями.

И тогда я, не сняв вечернего платья, выбежала во двор и села в один из отъезжающих лимузинов.

По пути в «Шато» я попросила сидящего рядом со мной красивого молодого человека, сотрудника Марти, заехать в винный магазин и купить мне бутылку скотча. Оказавшись наконец в своем бунгало, я в один присест выпила всю бутылку.

Я спала, наверное, не меньше двенадцати часов, причем следующие двадцать четыре часа мне реально было плохо. К жизни меня вернул телефонный звонок. Звонила Триш, которая сообщила мне, что дядя Дэрил интересуется, где я.

— Приезжай скорее, очень тебя прошу, и побудь здесь хотя бы до его отъезда. А потом можешь вернуться к себе в «Шато».

Я попала домой часа в четыре. Но поблизости никого не было. Никого, кроме мамы, которая как раз говорила тренеру и массажистке, что они свободны до конца дня. Мама недавно вылезла из бассейна и выглядела отлично: в простом белом платье, подтянутая, загорелая, с распущенными волосами. Тренер и массажистка ушли, и мы неожиданно для меня оказались одни в комнате.

Это было так странно. Мы с ней уже много-много лет не оставались наедине. Глаза у нее были удивительно ясными, волосы — блестящими и шелковистыми, а вид — свежий и отдохнувший.

— Привет, дорогая! Где ты была? — спросила она. Голос бесцветный, невыразительный, но речь не смазанная.

— Да так, в одном месте, — пожав плечами, расплывчато ответила я и начала потихоньку двигаться к выходу.

Но тут я заметила, что она смотрит на меня в упор, что весьма не характерно для нее. Обычно она не поднимает головы и всегда смотрит в пол, а во время разговора — куда-то мимо тебя. Она вообще очень закрытый человек. Но сейчас она глядела прямо на меня, а потом вполне твердым голосом произнесла:

— Дорогуша, он был слишком стар для тебя.

Ее слова будто повисли в воздухе и поначалу толком до меня не дошли. А когда я все-таки их услышала, то вдруг поняла, что мы смотрим прямо в глаза друг другу. Потом она сделала незаметное движение веками, которое я тысячу раз замечала у других: она медленно оглядела меня с головы до ног и произнесла своим невыразительным и сонным голосом:

— Ты, конечно, уже большая девочка. Но все же не настолько большая.

Я была так потрясена, что будто онемела. Что-то странное происходило между мной и мамой, чего прежде не случалось. Я прошла через холл в свою комнату. Закрыв дверь, я долго стояла, прислонившись к ней, и слушала, как колотится сердце, громким стуком отдававшееся в ушах.

Она знала. Она всю дорогу знала, думала я. Она все знала.

Но что она на самом деле могла знать? Может быть, она думала, что это всего лишь подростковая влюбленность, на которую Марти не ответил взаимностью? Или она все же поняла, что произошло?

Когда я вышла к обеду, меня всю трясло. Но мама даже не подняла на меня глаз. Она уже наглоталась таблеток, сидела, уставившись в тарелку, сонным голосом говорила, что хочет спать, и явно была не в состоянии поддерживать разговор за столом.

Мы все попрощались с Дэрилом, а потом я сообщила им, что тоже ухожу.

Я заметила, как потемнело лицо Марти, но он только улыбнулся и сказал:

— Хорошо, солнышко. До свидания.

Я должна была понять, что это неспроста. Слишком уж легко все получилось. Но буквально через два часа, когда я рыдала в подушку в своем бунгало, вдруг появился Марти. Он плакал, и я плакала — словом, его любимая традиционная итальянская опера, — но мы ни слова не сказали о том, что произошло. Мы просто занимались любовью. Я чувствовала: после короткой стычки с мамой во мне будто что-то сломалось. И это убивало меня. Медленно убивало изнутри.

Нет, она вовсе не была той женщиной, как тогда, в «Карлтоне», про которую я думала: «Она не ведает, что творит. Не ведает».

Мне открылось нечто другое, и, по правде говоря, я замечала это и раньше, только по менее значительным поводам.

И только гораздо позже я рассказала Марти о том, что она тогда мне сказала, и о том, как она на меня посмотрела.

— Нет, солнышко, она не знает, — попытался успокоить меня Марти. — Она, может, и решила, что мы обжимались или я тебя тискал, но не более того. Нет, она точно не знает. Иначе она ни за что не захотела бы, чтобы ты вернулась.

— Марти, а она действительно этого хочет?

Марти только кивнул в ответ, а потом встал и оделся. Оказывается, он сказал маминой сиделке, что поехал в круглосуточную аптеку. Ведь рано или поздно мама обязательно проснется и поинтересуется, где Марти.

— Она постоянно спрашивает: где Белинда? Похоже, она не понимает, почему тебя нет под рукой.

Я не стала с ним спорить, хотя подозревала, что мама все прекрасно знает и тем не менее хочет, чтобы я вернулась, поскольку уверена, будто оградила от меня Марти. Я имею в виду, что она ведь не кто-нибудь, а сама Бонни. И что она мне тогда сказала? «Ты, конечно, уже большая девочка. Но все же не настолько большая». Точно, она хотела сохранить нас обоих. Она просто произвела небольшую рокировку. Так, чтобы ей было удобнее. Ее сказанная когда-то в Италии фраза: «Белинда, мне теперь гораздо лучше. Жизнь прекрасна и удивительна!» — весьма характерный пример.

И как и тогда, похоже, я правильно оценила ситуацию.

Когда Марти ушел, я в хлам напилась. Я прихватила из дому пару бутылок и в течение следующих нескольких дней, пока лежала и оплакивала бесславный конец моих отношений с Марти, вылакала все до капли.

Я думала о Сьюзен. Я думала о Джи-Джи. А потом подумала о Марти. И поняла, что мне не хватит силы духа уехать к Джи-Джи. Мне невыносима была одна мысль о том, что придется рассказать кому-то мою историю и признаться в моей связи с Марти. Я категорически не хотела, чтобы Джи-Джи меня расспрашивал.

Мне было страшно одиноко, и я чувствовала себя полной идиоткой. Я понимала, что мама права. Нечего мне было западать на Марти. Марти принадлежал только маме. Но большую часть времени я просто находилась в пьяном забытье и засыпала и просыпалась, совсем как когда-то мама на Сент-Эспри.

Единственное, что нарушило кошмар тех пьяных дней, — звонок от Блэра Саквелла, который с ходу принялся жаловаться, что мама кинула его, а Марти Морески перекрыл ему кислород.

— Я собирался одеть всех до единой кукол Бонни в меховые палантины. С моим фирменным знаком! А этот сукин сын велел мне не путаться под ногами. Можешь себе представить, они даже не позвали меня на венчание!

— Блэр, черт бы тебя побрал! Не надо меня грузить! — заорала я.

— Яблоко от яблони недалеко падает! — обиделся Блэр.

Я швырнула трубку, но потом, конечно, пожалела. Я стала обзванивать все отели, чтобы найти его. Я позвонила в «Беверли Уилшир» и «Беверли-Хиллз». Но Блэра там не оказалось. А ведь Блэр — мой друг, и очень верный друг.

Но буквально через два часа посыльный принес мне две дюжины белых роз в вазе и записку: «Прости, дорогая, пожалуйста, прости меня. Любящий тебя, вечно твой Блэр».

Когда на следующий день мне позвонила Джилл, чтобы сообщить, что они с Триш уезжают, я с трудом ворочала языком, так я надралась. Тогда я завалилась спать, а преодолев похмельную тошноту, вызвала такси и поехала домой на прощальный обед.

Мама была вялой и одурманенной, но держалась. Я старательно избегала ее взгляда. Она сказала, что ей будет очень не хватать Триш с Джилл, но они будут часто ее навещать. Разговор в основном вертелся вокруг кукол Бонни, духов «Сент-Эспри» и стычки с Блэром Саквеллом на почве того, что Марти не хотел, чтобы мама занималась чем-то еще, кроме «Полета с шампанским».

Я попыталась замолвить слово за Блэра. Я хочу сказать, что «Миднайт минк» — это «Миднайт минк», а Блэр, между прочим, наш старый друг.

Но Марти отмел все мои доводы. Глупости, сказал он. Конечно, бутик Триш и Джилл станет сенсацией, поскольку в витрине будет установлен манекен — точная копия мамы. Но почему не Беверли-Хиллз? Весь мир хочет делать покупки на Родео-драйв, и разве они не знают, что Марти был готов помочь им открыться именно там. Но Даллас! Кто поедет в Даллас?

Я исподтишка наблюдала за мамиными подругами и видела, что они ждут не дождутся поскорее убраться отсюда. И помимо всего прочего, они тоже дружили с Блэром. Нет уж, спасибо, в гостях хорошо, но дома лучше!

— Эй, послушай, мы ведь девчонки из Далласа! — воскликнула Триш, а потом она, Джилл и мама обменялись только одним им понятным многозначительным взглядом, и все трое дружно рассмеялись, хотя вид у мамы был довольно грустный.

А затем наступил черед прощальных лобзаний и объятий. И тут мама не выдержала. Она сразу как-то растеклась. Она отчаянно разрыдалась, и уж кому-кому, как не мне, не знать, что такие вот неудержимые слезы всегда предваряли ее попытки что-нибудь сделать с собой. Она всхлипывала и давилась слезами, так что Марти пришлось срочно увести ее в спальню еще до отъезда подруг.

— Я отвезу их в аэропорт, а ты побудь пока с мамой, — сказал мне Марти. — Я не могу позволить им уехать вот так.

Мама плакала, сидя на кровати. А сиделка в белой униформе уже делала ей укол.

Тот факт, что ей начали делать инъекции, меня несколько напугал. Мама всегда принимала лекарства, причем самые разнообразные. Но уколы?! Мне неприятно было видеть, как игла входит в мамину руку.

— Что вы делаете? — спросила я сиделку.

В ответ та жестом дала мне понять, что, дескать, не надо волновать маму.

— Солнышко, это всего лишь обезболивающее. Но это какая-то другая боль. Не настоящая, — сказала мне сонным голосом мама и, положив руки на бедра, добавила: — У меня здесь будто ожог. Там, где они это сделали.

— Мама, что они сделали? — удивилась я.

— Разве твоя мама не красавица? — перебила меня сиделка.

— Так что они сделали, мама? — продолжала настаивать я.

Но тут я и сама все увидела. Мамино тело изменилось. Ее бедра стали значительно тоньше. Они убрали у нее лишний жир. Вот что они сделали. А потом мама объяснила мне, что операцию произвели в кабинете у доктора, называется она липосакцией и это совсем не опасно.

Я была в ужасе. Мне всегда казалось, что все считают мамину красоту идеальной. Какое право они имели переделывать ее фигуру! Они просто сумасшедшие. Марти сумасшедший, что позволил ей сделать липосакцию! Она ничего не ест, напичкана лекарствами, а теперь еще и теряет жировую прослойку! Безумие какое-то!

Затем сиделка ушла, и мы остались с мамой вдвоем. От дурного предчувствия у меня засосало под ложечкой. Я испугалась, что мама опять может сказать мне нечто неприятное. Мне вовсе не хотелось оставаться с ней наедине. Мне не хотелось даже находиться подле нее.

Но она уже была где-то далеко и не могла мне ничего сказать. Укол явно подействовал.

Она сидела на кровати в ночной рубашке и выглядела грустной, некрасивой и какой-то потерянной. Я смотрела на нее и неожиданно поняла очень странную вещь. Я знала каждый дюйм ее тела. Ребенком я провела возле нее, наверное, тысячу ночей. Она даже по ночам покидала Леонардо Галло, чтобы проскользнуть ко мне в кровать и заснуть, уютно устроившись рядом со мной. Я знала каждый изгиб ее тела, знала, как приятно лежать, свернувшись калачиком в ее объятиях. Я знала, какие у нее волосы на ощупь и как от нее пахнет, и знала, откуда они откачали лишний жир. Я могла с закрытыми глазами нащупать эти места.

— Мама, может быть, Триш и Джилл останутся, если ты их хорошенько попросишь, — неожиданно для себя сказала я. — Мама, они точно вернутся.

— Я так не думаю, Белинда, — тихо отозвалась мама. — Нельзя вечно покупать людей. Их можно купить только на время.

— Мама, но они ведь любят тебя, — попробовала возразить я.

— И ты тоже должна пойти своей дорогой. Правда, моя дорогая? Тебя ведь здесь никогда не бывает.

Она смотрела прямо перед собой и говорила так медленно, что мне стало не по себе.

— Скажи мне, мама, — начала я, — неужели это именно то, чего ты хотела?

Она попыталась подложить под голову подушку, но шарила руками вслепую, машинально разглаживая простыни, точно пыталась найти нечто невидимое.

Я ласково уложила ее, откинула покрывало, помогла ей устроиться поудобнее, а затем аккуратно подоткнула одеяло.

— Дай мне очки, — сказала я.

Но она даже не шелохнулась и продолжала лежать, уставившись в потолок. Тогда я сняла с нее очки и положила на прикроватную тумбочку рядом с телефонным аппаратом.

— А где Марти? — вдруг спросила она и попыталась сесть. Она смотрела прямо на меня, но без очков, естественно, ничего не видела.

— Он поехал в аэропорт. Будет с минуты на минуту.

— Ты ведь не уйдешь, пока он не вернется? Ты побудешь со мной?

— Конечно. Ложись и постарайся уснуть.

Она бессильно откинулась на подушки, будто из нее выпустили воздух. Потом она протянула мне руку, словно хотела меня удержать. Она закрыла глаза. Я уж было решила, что она отключилась, но тут она снова протянула руку, пытаясь нашарить сначала очки, а потом — телефонную трубку.

— Мама, твои очки здесь, — сказала я.

Мы по-прежнему были в Калифорнии, за окном еще был день. А я сидела возле нее, пока она наконец не заснула. Я потрогала ее руку, рука была холодной. Я оглядела спальню. Устланная белым ковром огромная белая комната, вся в атласных драпировках и зеркалах. Даже ее ночная рубашка и шлепанцы были из того же материала, что занавески и покрывало. На мой взгляд, ужас-ужас. Ничего личного. Но хуже всего была сама хозяйка спальни.

— Мама, ты счастлива? — прошептала я. — Ты получила что хотела?

На Сент-Эспри она проводила дни, а иногда ночи напролет на террасе в лекарственном дурмане, клюя носом над своими книжками, над своим пивом или перед своим телевизором. И так долгих четыре года. Или больше? Неужели все было настолько плохо?

Но она не слышала меня. Она крепко спала, а рука ее была холодной как лед.

Я прошла в свою комнату, закрыла дверь в коридор, расстелила кровать, бросила через стеклянную дверь взгляд на патио. Дом казался притихшим и спокойным. Наверное, мне еще ни разу не приходилось оставаться в пустом доме одной. Обслуга уже ушла в свои домики на заднем дворе. Даже садовник не копошился саду. Беверли-Хиллз словно вымер. И никто в жизни не догадался бы, что где-то далеко за стенами сада с апельсиновыми деревьями находится Лос-Анджелес со всей его грязью.

Я лежала и плакала. В голове бродили самые безумные мысли. Мне срочно нужно было хоть что-то предпринять! Мне надо расстаться с Марти. Здесь и двух мнений быть не может. Мне необходимо поехать или к Сьюзен, или к Джи-Джи, как бы тяжело ни далось подобное решение. У меня щемило сердце, и мне еще никогда не было так больно.

Я прекрасно понимала, что я всего-навсего ребенок, а дети легко проходят через такие вещи, и это, конечно, не любовь, детям запрещено любить по-взрослому, да-да, я все знала и все понимала. До достижения мною двадцати одного года любовь будет не взаправду, а словно понарошку. Но бог ты мой, как это все ужасно! Настолько ужасно, что мне не хотелось ни двигаться, ни думать, ни даже напиться.

И конечно же, я знала, что Марти вернулся. Я слышала, как на подъездную дорожку свернула машина. Я слышала, как где-то открылась дверь. Но я упорно продолжала смотреть в сторону патио, пытаясь проникнуть взглядом сквозь листву апельсиновых деревьев, укутанных калифорнийскими сумерками, и единственный звук, который доносился до моих ушей, был мой собственный плач. Вот так-то.

За окном стало совсем темно, и тут я поняла, что кто-то стоит под моей дверью со стороны патио. Марти. И он пытается открыть дверь.

Я чувствовала себя полностью раздавленной. Я знала, что поступаю неправильно, обнимая и целуя его. Но ничего не могла с собой сделать. Мне было все равно. На какой-то короткий миг мне стало на все плевать.

А еще я знала, что если займусь с ним любовью здесь, всего в десяти шагах от мамы, то буду делать это снова и снова. И уже тогда не будет поездки к Джи-Джи. Я сделаюсь послушной игрушкой в руках Марти, и мы останемся жить втроем под одной крышей.

И тем не менее я поцеловала его и позволила ему себя целовать, а еще позволила раздеть себя.

— О солнышко мое, только не оставляй меня! Не оставляй! — взмолился Марти. — И не оставляй ее, любовь моя! Не оставляй нас обоих! Она именно это имела в виду, когда просила, чтобы ты вернулась домой.

— Молчи. Ничего не говори, — прошептала я.

— Солнышко, у нее никого нет, кроме нас с тобой. У нее есть ты, и у нее есть я. И больше никого. Ты понимаешь, о чем я?

— Марти, очень тебя прошу, не напоминай мне о ней!

А потом нам было уже не до разговоров, и весь остальной мир перестал существовать для меня, и я поняла, что никогда, никогда не смогу порвать с Марти.

И тут раздался чудовищный грохот, какого мне еще в жизни не доводилось слышать.

На какую-то секунду я даже оглохла и так растерялась, что не могла сообразить, в чем дело. Оказалось, это был пистолет тридцать восьмого калибра, из которого стреляли с расстояния пятнадцати — двадцати футов. Марти, который тут же спихнул меня на пол, дико закричал:

— Бонни, милая, не надо! Не надо!

Но выстрелы продолжались, как мне показалось, до бесконечности. Вокруг все дребезжало и ломалось. Стеклянные бутылки на комоде за моей спиной, зеркало, электронные часы — буквально все разлетелось на мелкие осколки.

Но в действительности выстрелов было всего пять, так как Марти схватил ее за руку и вырвал у нее пистолет. Она истошно вопила. Он истекал кровью. Она отчаянно сопротивлялась и даже разбила стеклянную дверь, выходящую в патио.

— Беги, Белинда! Беги! — кричал мне Марти.

— Отдай мне пистолет! — визжала она. — Там остался еще один чертов патрон. Я использую его для себя!

Я оцепенела от страха и не могла двинуться с места. В комнату вбежала сиделка, потом кухарка и еще какие-то люди, которых я даже не знала. А Марти все повторял:

— Уберите отсюда Белинду! Уберите ее! Живо!

Тогда я отошла подальше, к бассейну, и уже оттуда услышала, что они вызывают «скорую помощь». Я увидела, что Марти как будто в порядке, а мама уже сидит на краю постели. И тут ко мне подбежала сиделка.

— Марти сказал, чтобы ты отправлялась в «Шато» и ждала там его звонка, — сказала она.

Оказывается, Марти дал ей ключи от своего «феррари» и попросил вывезти меня. Она велела мне сесть в машину, пригнуться и не высовываться до тех пор, пока мы не уедем подальше от Беверли-Хиллз.

Словом, ночка выдалась еще та.

На следующий день мамина сиделка действительно мне позвонила, чтобы сообщить, что с Марти все в порядке, он в отделении интенсивной терапии, но к полудню его переведут уже в обычную палату, а маме дали успокоительного и повода для беспокойства нет. И тут нагрянули репортеры. Сначала они названивали мне по телефону, ну а потом стали караулить под дверью.

Мне хотелось рвать и метать. Я только попробовала открыть дверь, как меня тут же ослепили по меньшей мере шесть фотовспышек. Затем я услышала, как репортерам велели убираться вон. Но всего минуту спустя уже кто-то другой стучался в мое окно. Я выглянула наружу и увидела парня из «Нэшнл инкуайрер», которого периодически отшивала на Сансет-Стрип. Он держал в руках книжечку со спичками, на которой был написан номер телефона. Он уже не впервые делал мне деловые предложения, сопровождая их словами: «Ребенку никогда не помешают деньги на карманные расходы. Зачем отказываться?» Я всегда отвечала, мол, спички действительно никогда не помешают, что повторила и сейчас, а потом резко опустила жалюзи.

Наконец, часов в одиннадцать, я услышала за дверью голос дяди Дэрила. Я впустила его в комнату, и за ним тут же прошли две шестерки из «Юнайтед театрикалз», которые с ходу принялись паковать мои вещи.

Дядя Дэрил сообщил, что уже выписал меня из отеля, и приказал следовать за ним. Вокруг моего бунгало сновали репортеры, но нам удалось благополучно сесть в лимузин, и вот мы уже ехали в сторону дома.

— Белинда, я не понимаю, что на тебя нашло, — сказал дядя Дэрил и, сняв очки, уставился на меня. — Как ты могла поступить так со своей матерью?! Если хочешь знать мое мнение, то это все твоя ненаглядная Сьюзен Джеремайя, втянувшая тебя в съемки порнофильма.

От возмущения я будто язык проглотила, и сейчас я по-настоящему ненавидела дядю Дэрила.

— А теперь, Белинда, послушай меня внимательно, — продолжил дядя Дэрил. — Ты никому не скажешь ни слова о том, что на самом деле произошло. Бонни по ошибке приняла мужа за грабителя. Тебя там даже близко не было. Поняла? Теперь о Марти. Он получил ранение в руку и плечо, но в четверг уже выпишется и возьмет журналюг на себя, а ты закроешь рот на замок и не расскажешь об инциденте ни одной живой душе.

Затем он потряс перед моим носом пачкой бумаг и сообщил, что мой счет в банке закрыт и у меня нет больше денег, так же как и кредита в местах типа «Шато Мармон».

Когда мы подъехали к дому, то, помогая мне вылезти из машины, он так крепко вцепился мне в руку, что у меня остались синяки.

— Так вот, Белинда, ты больше не причинишь вреда своей матери, — заявил он. — Нет, мэм, никогда. Ты поедешь в школу в Швейцарии, где уже никому не сможешь навредить. И ты останешься там до тех пор, пока я не скажу, что ты можешь вернуться.

Я не сочла нужным отвечать ему. Я молча следила за тем, как он поднимает трубку и звонит Триш, чтобы сообщить ей, что все в порядке.

— Нет, Белинды там не было. Абсолютно точно, — говорил он.

Я упрямо продолжала молчать.

Потом я повернулась, прошла в комнату отдыха и села, прижав руки к груди. Меня слегка подташнивало. Я сидела и думала обо всем. Я хочу сказать, абсолютно обо всем, что произошло между мной и мамой. Я вспоминала о том, как она тогда, в Риме, бросила меня совершенно одну; о том, как на Сент-Эспри вдавила в пол педаль газа и направила машину к краю скалы. Я вспоминала о той ее безобразной ссоре с Галло, когда он, чтобы вырубить ее, вливал ей в горло виски. Я тогда попыталась его остановить, но он пнул меня так, что я перелетела через всю комнату. Он с такой силой заехал ногой мне прямо в живот, что я задохнулась. Я лежала на полу и думала: «Если я не могу дышать, значит, я уже умерла».

Вот и сейчас я чувствовала себя примерно так же. Мне трудно было дышать. Я задыхалась. А если я не могу дышать, значит, я уже умерла. Я слышала, как дядя Дэрил говорит с кем-то насчет школы Святой Маргариты и насчет пятичасового рейса на Лондон.

«Этого нельзя допустить, — думала я. — Он не может заставить меня уехать, не дав попрощаться с Марти, поговорить со Сьюзен или с Джи-Джи». Нет, так не пойдет!

Я отыскала глазами свою сумочку, медленно открыла ее и тут же принялась лихорадочно обшаривать ее. Да, паспорт на месте, дорожные чеки тоже. Я знала, что у меня не меньше трех-четырех тысяч в дорожных чеках. А может быть, и больше. Я ведь не один год копила деньги. Определенные суммы оставались у меня после оргии покупок еще в Европе, и потом, я старалась не тратить все карманные деньги, что давал мне дядя Дэрил.

Я как раз застегивала сумочку, когда в комнату вошла мама.

Она только-только вернулась из больницы и еще даже не успела снять пальто. Она посмотрела на меня, но глаза ее были подернуты характерной для нее дремотной пеленой. И тут она заговорила безжизненным голосом накачанного лекарствами человека:

— Белинда, твой дядя Дэрил отвезет тебя аэропорт. И он будет сидеть рядом с тобой, пока не объявят рейс «Пан-Ам».

Я поднялась с места, посмотрела на нее и испугалась, увидев ее каменное лицо и глаза, пылавшие жгучей ненавистью, которую не мог скрыть даже наркотический туман. Я хочу сказать, когда кто-то, кого вы когда-то очень любили, смотрит на тебя с такой ненавистью, то тебе начинает казаться, что перед тобой незнакомец или самозванец, принявший обличье дорогого тебе человека.

А потому я, наверное, считала, что обращаюсь к незнакомке, поскольку никогда в жизни не позволила бы себе говорить с мамой подобным тоном.

— Не поеду я ни в какую школу в Швейцарии! — огрызнулась я. — А поеду туда, куда захочу.

— Черта с два! — воскликнула она, хотя речь ее была все так же слегка заторможенной. — Ты поедешь туда, куда я скажу. Ты мне больше не дочь. И я не желаю жить с тобой под одной крышей!

Я так растерялась, что не знала, что сказать. Я ловила ртом воздух, точно рыба, и изо всех сил сдерживала слезы. Я смотрела на нее в упор и думала: «Передо мной моя мама. Нет, это не моя мама».

— Ладно, я уеду, — наконец выдавила из себя я. — Уеду прямо сейчас. Но я сама буду решать, куда мне ехать. Я хочу встретиться со Сьюзен Джеремайя и сняться у нее в фильме.

— Если ты хотя бы близко подойдешь к Сьюзен Джеремайя, — медленно, почти по слогам, произнесла мама, — я сделаю все, чтобы ни одна киностудия в этом городе больше никогда не имела с ней дела. Никто не вложит ни цента ни в тебя, ни в нее. — Сейчас мама с ее медленными движениями и смазанной речью как никогда походила на зомби. — Нет уж, можешь мне поверить, ни к какой Сьюзен ты не поедешь. Тем более с учетом того, что ты здесь выкинула. И о Джи-Джи можешь даже не мечтать. Я выгнала Джи-Джи из Парижа, и он на всю жизнь зарубил это себе на носу. Я и из Нью-Йорка могу его выгнать. Нет, ты не поедешь к ним и не будешь кормить их сплетнями о нас с Марти. Ты отправишься в ту школу в Швейцарии, как я и сказала. И никакие возражения не принимаются.

Я пыталась хоть что-то сказать, но слова застревали в горле.

— Мама, как ты можешь так со мной поступать?! — услышала я собственный голос. Господи боже мой, сколько раз она говорила те же слова другим! — Как ты можешь так со мной поступать?! — Неужели я такое говорю?! Господи, какой ужас!

Она продолжала смотреть на меня как зомби, а голос ее прозвучал еще тише и страшнее:

— Как я могу так с тобой поступать? И ты еще имеешь наглость спрашивать меня об этом?! Хорошо, я скажу. Когда я тебя родила, ты стала единственным, что имело для меня значение на земле. Ты была моей, моим ребенком, вышедшим из моего тела. Я верила, что ты будешь единственным существом, который никогда мне не изменит. Моя мать умерла, когда мне не было и семи. Несчастной алкоголичкой — вот кем она была. Большой нарядный дом в Хайленд-Парке. Возможно, она даже и пивом накачивалась. А на нас с Дэрилом ей было глубоко плевать. Могла бы и пожить подольше, хотя бы ради нас. Но я любила ее. Господи, как я любила ее! Если бы она была жива, я все для нее сделала бы. Мыла бы ей ноги и эту воду пила, лишь бы она была счастлива и хотела бы жить! И точно так же я все делала для тебя, Белинда. Давала тебе то, что ты просила, и то, что ты даже не просила. Разве хоть раз бывало такое, чтобы ты чего-нибудь хотела и не получила от меня?

Конечно, как я уже говорила, мама и раньше нередко вспоминала о своей матери. Но сейчас, правда, несколько сменила тональность.

— Но тебе ведь не нужна твоя мама. Правда? — продолжила она. — Ты ведь у нас уже взрослая? А родная кровь и родственные связи для тебя — пустой звук. Что ж, я скажу тебе, кто ты такая. Ты шлюха, Белинда. Вот как мы назвали бы шалаву вроде тебя у нас в Хайленд-Парке. Вот как мы назвали бы тебя в Дентоне, штат Техас. Ты дешевая маленькая шлюшка. И это вовсе не означает, что ты задираешь подол и раздвигаешь ноги при виде первого встречного мужика, на которого положила глаз. Нет, шлюха — это женщина, которой плевать на родню и друзей. Ты такая и есть. И ты сейчас сядешь на самолет с Дэрилом, или, клянусь Господом, я сдам тебя комиссии по делам несовершеннолетних. Я прямо сейчас сниму трубку и скажу им, что ты неуправляемая, и они тебя арестуют, и они посадят тебя в тюрьму, Белинда, и они заставят делать, что тебе говорят.

У меня возникло такое ощущение, будто Галло снова двинул мне в живот ногой. Мне трудно было дышать, и тем не менее я чувствовала, как в душе закипает слепая ярость — такая, что у меня заболели даже корни волос.

— Только попробуйте сделать это, леди, — сказала я ей, — и я засажу вашего мужа в Сент-Квентин за половую связь с лицом, не достигшим совершеннолетия. Я расскажу комиссии по делам несовершеннолетних обо всем, что между нами было. Да будет тебе известно, он имел половое сношение с малолетней, и если ты думаешь, будто Роман Полански просто так уехал из страны, то можешь подождать и посмотреть, что станет с Марти. Это взорвет твой гребаный «Полет с шампанским», так что от него и кусочков не останется.

Я чувствовала, что умираю. Умираю. И, несмотря ни на что, я продолжала бросать ей угрозы в лицо. А она посмотрела на меня затуманенным взором и, помолчав, сказала:

— Сейчас же убирайся из моего дома, Белинда! Отныне ты больше никогда не будешь жить со мной под одной крышей!

— Ты этого хочешь, ты это получишь! — сказала я ей.

Но тут из-за ее спины возник дядя Дэрил и грубо схватил меня за руку.

— Давай сюда свой паспорт, Белинда, — сказал он и, выпихнув меня из комнаты, втолкнул в лимузин.

— Не дождешься, — окрысилась я и еще крепче вцепилась в сумочку. — Даже и не пытайся его забрать.

Дядя Дэрил отвечать не стал, но мою руку не выпустил.

Пока лимузин медленно выруливал с подъездной дорожки, я смотрела на свой бывший дом. Я не знала, наблюдает ли за нами мама или нет. Потом до меня дошло, что она обязательно передаст Марти те ужасные вещи, которые я ей наговорила. А Марти, наверное, никогда не поймет, что я просто защищалась от мамы и дяди Дэрила и не способна на такую подлость.

Когда мы подъехали к аэропорту, я снова расплакалась. Под любопытными взглядами прохожих дядя Дэрил выволок меня из машины. Все, чем я располагала в этом мире, теперь лежало в багажнике лимузина. Я еще никогда не видела так много чемоданов. Похоже, они упаковали то, что было и дома, и в «Шато».

— Иди внутрь, — приказал мне дядя Дэрил, и я послушно пошла за ним, крепко прижимая к себе сумочку.

«Он не сделает этого, — думала я. — Он не посадит меня на борт самолета до Лондона. Нет, мэм, как он любит говорить».

Люди глазели на меня, потому что я шла и плакала. А рука, в которую мертвой хваткой вцепился дядя Дэрил, слегка занемела. Шофер лимузина проверял мой багаж. Он сказал, что мне нужно предъявить паспорт. Посмотрев на дядю Дэрила, я поняла: сейчас или никогда.

— Сейчас же отпусти меня, — прошипела я, но он только сильнее сжал пальцами мою и так онемевшую руку.

И тогда что-то словно взорвалось у меня в голове. Я повернулась к нему и, все так же вцепившись в сумочку, изо всех сил саданула ему коленом по яйцам.

А потом я побежала по залу. Я бежала так, как не бегала с тех пор, как была ребенком. Я пробегала мимо каких-то дверей, потом вниз и вверх по эскалатору и, выскочив в результате на улицу, запрыгнула в распахнутую дверь такси.

— Мистер, я очень спешу! — со слезами в голосе обратилась я к водителю. — Мне необходимо успеть на автобусную станцию. Моя мама уезжает оттуда. Если я опоздаю, я никогда больше не увижу свою маму.

— Ладно, давай подвезем ее, — сказал какой-то парень, который уже садился в машину.

Мы еще не успели завернуть за угол, когда на стоянку, как ошпаренный, выскочил дядя Дэрил, но я была уже далеко.

На автобусной станции я пересела в другое такси. Затем повторила свой трюк на железнодорожном вокзале, а потом снова на автобусной станции.

В результате я вернулась в аэропорт и купила билет на ближайший рейс до Нью-Йорка.

Последний раз я была в Нью-Йорке шесть лет назад и сейчас приехала туда страшно уставшей, грязной и до смерти испуганной. На мне были белые джинсы и белый пуловер, что вполне подходит Калифорнии, но не для Нью-Йорка, где в начале ноября уже заморозки.

Я знала, что в Париже папин салон назывался просто «Джи-Джи», но ни в одном телефонном справочнике не был указан, и вот та же самая история повторилась в Нью-Йорке. В большие отели мне сейчас тоже не следовало соваться.

Поэтому прямо в аэропорту я приобрела кое-какие гигиенические принадлежности и дорожную сумку, а потом сняла номер в отеле «Алгонквин», где заплатила наличными, чтобы не называть своего настоящего имени. Затем я попробовала хоть немного поспать.

Но заснуть мне так и не удалось, поскольку мне казалось, что кто-нибудь обязательно вломится ко мне в номер. Я жутко боялась, что дядя Дэрил меня уже выследил и вот-вот нагрянет полиция. И естественно, у меня не было ни малейшего желания осуществлять свою угрозу и свидетельствовать против Марти. На самом деле я тогда просто блефовала.

Вот почему мне следует быть чертовски осторожной, когда я наконец отыщу Джи-Джи.

Ну так вот, было уже пять часов вечера по нью-йоркскому времени, когда я оставила все попытки хоть немного поспать и отправилась на поиски Джи-Джи.

Естественно, о Джи-Джи в Нью-Йорке слышали все, но ни швейцар, ни таксисты не знали, где находится его знаменитый салон. Одни говорили, что Джи-Джи работает исключительно как свободный художник, другие — что это закрытое заведение.

В результате я сдалась и отправилась в отель «Ле Паркер меридиан», чтобы обналичить дорожные чеки, а затем вернулась в «Алгонквин» и попыталась разыскать для начала Олли Буна.

В свое время Блэр Саквелл говорил, что Олли Бун недавно поставил новое шоу, я навела справки у портье. Да, новый мюзикл Олли Буна под названием «Долли Роуз» как раз идет на Сорок седьмой улице, буквально за углом отеля.

Сорок седьмая улица была забита лимузинами и такси. Толпы людей, оставив тщетные попытки припарковаться, последние два квартала шли пешком в сторону расположенных в конце улицы театров. Я подошла к стоявшему в дверях капельдинеру и сказала, что мне необходимо видеть Олли Буна. Я назвалась его племянницей из Каннов и заявила, что у меня к Олли чрезвычайно важное дело и мне необходимо срочно с ним переговорить. Я взяла программку, вырвала оттуда листок и написала: «Это Белинда. Совершенно секретно. Надо найти Джи-Джи. Совершенно секретно. Помогите!»

Капельдинер очень быстро вернулся и затем провел меня через маленький театр к боковому выходу за кулисами. Олли разговаривал по телефону в крошечной гримерной прямо под лестницей. Он исполнял роль ведущего шоу и уже был во фраке, с цилиндром на голове и полностью загримирован.

— Джи-Джи уже дома, моя ненаглядная. Можешь поговорить с ним по телефону, — улыбнулся мне Олли.

— Папочка, мне срочно нужно с тобой встретиться! — выпалила я. — Это совершенно секретно!

— Белинда, я приеду и заберу тебя. Я очень волнуюсь! Через пятнадцать минут выходи на Седьмую авеню и ищи машину Олли.

Когда я оказалась на Седьмой авеню, меня уже ждал лимузин, и через секунду я была в папиных объятиях. Нам потребовалось пятнадцать минут, чтобы пробиться через нью-йоркские пробки и добраться до лофта Олли в Сохо. За это время я успела в общих чертах описать ситуацию. Я рассказала папе о маминых угрозах разорить его, если я только посмею приехать к нему, о том, как мама выжила его из Парижа и как я попала в такую передрягу.

— Хотел бы я посмотреть, что она может мне сделать, — ответил папа, который здорово завелся.

Видеть папу в таком состоянии было по меньшей мере странно. Он такой добрый и мягкий, что просто невозможно представить его в ярости. Когда он в гневе, то чем-то напоминает мальчишку, пытающегося сыграть сильные чувства в школьном спектакле.

— Ладно, в Париже ей все удалось, потому что она была хозяйкой того салона, — продолжил Джи-Джи. — Знаешь, она тогда мне его отдала, но не стала записывать на мое имя. Ну а салон Джи-Джи в Нью-Йорке — это моя квартира. И единственное, что действительно имеет значение, — книга записи клиентов.

Когда я поняла, что она действительно выжила его из Парижа, то ужасно расстроилась. Но папочка был таким милым и так рад меня видеть! Мы с ним всю дорогу целовались и обнимались, совсем как в Каннах. Да и выглядел он просто замечательно — с головы до ног, — а может, я все же была слегка пристрастна, потому что именно от него унаследовала эти голубые глаза и эти белокурые волосы.

Хотя, положа руку на сердце, нельзя не признать, что Джи-Джи любят все. Ведь он такой добрый и такой милый!

Лофт Олли словно сошел со страниц журнала. Бывшая фабрика, переделанная под жилье, с бесчисленными позолоченными трубами и подпорками и бесконечными деревянными полами. Комнаты были устланы самыми разнообразными коврами и обставлены предметами антиквариата, которые освещались точечными светильниками. Стены, казалось, нужны были только для того, чтобы вешать на них картины, зеркала или то и другое вместе. Мы уселись напротив друг друга на обитые парчой диваны возле камина.

— А теперь расскажи мне все по порядку, — попросил папа.

Как я уже упоминала, за прошедшие месяцы я не нашла никого, с кем могла бы поговорить. И вообще не в моем характере делиться своими переживаниями. И что я могла рассказать?! Что мама у меня пьющая, сидящая на таблетках и склонная к самоубийству?! И вот моя жизнь, но о ней не стоит распространяться. Но сейчас я начала говорить, и меня будто прорвало.

Господи, какая крестная мука переживать все заново, мысленно возвращаться в Канны и Беверли-Хиллз, пытаться воссоздать целостную картину! Но остановиться я уже не могла.

И вот так, запинаясь, оговариваясь, захлебываясь от рыданий и оглядываясь на прошлое, я сумела посмотреть на вещи совершенно с другой стороны. И картина получилась довольно безобразной. Но я даже передать не могу, как тяжело мне было выкладывать все начистоту, поскольку это было противно моей натуре.

Здесь я хочу объяснить, что, сколько себя помню, я постоянно врала. Врала обслуге в отелях, докторам, репортерам. И конечно же, мы не сговариваясь врали маме. «Пойди и скажи маме, что она выглядит великолепно», — говорил мне дядя Дэрил перед пресс-конференцией в Далласе, хотя на самом деле маму всю трясло, выглядела она ужасно и даже толстый слой косметики не мог скрыть похмельные мешки под глазами. «Скажи маме, что она может не волноваться, тебе не хочется больше ходить в школу и ты останешься с ней на Сент-Эспри». Или: «Только не надо говорить об аварии, только не надо говорить о ее пристрастии к алкоголю, только не надо говорить о репортерах, только не надо говорить о фильме, и тогда все будет очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо, очень хорошо».

Ложь, всегда одна сплошная ложь. Но о чем думала я сама? Обрывки, отдельные фрагменты, которые я никогда не пыталась состыковать. И вот сейчас, рассказав эту печальную историю своему дорогому папочке, я наконец поняла, что обрываю последние нити, связывающие меня с мамой.

Когда я пишу данные строки, то уже во второй раз пытаюсь представить правдивый и непредвзятый взгляд на имевшие место события, и мне отнюдь не легче оттого, что я сейчас одна в пустой комнате за тысячи миль от тебя.

Как бы то ни было, Джи-Джи не стал мучить меня вопросами. Он просто сидел и слушал, а когда я закончила, сказал:

— Ненавижу твоего Марти. Всеми фибрами души ненавижу.

— Нет, папочка, ты не понимаешь, — произнесла я, умоляя его поверить мне, что Марти действительно меня любил и сам не ожидал подобного поворота событий.

— Когда я увидел его, то принял за арабского бандита, — заметил Джи-Джи. — Решил, что он хочет угнать ту яхту в Каннах. Ненавижу его. Хотя ладно, ты ведь говоришь, что он любит тебя. Я вполне могу поверить, что тип вроде него вполне способен тебя полюбить. Но не потому, что он такой, а потому, что тебя невозможно не любить.

— Вот в том-то и дело, папочка. Я не могу осуществить свою угрозу. Я ни слова не скажу полиции о Марти. И похоже, мама это знает. Так что мне остается только залечь на дно.

— Может быть, она знает, а может быть, и нет. И даже если она поймет, что ты блефуешь, у тебя еще есть парочка козырей в рукаве. Твоя история — настоящая бомба. И она в курсе. Она всегда в курсе того, что на самом деле происходит.

Его слова несколько озадачили меня. Тоже мне бомба! И я жутко боялась ответных действий со стороны мамы. Возможно, она и не сможет развалить папин бизнес, но как насчет права опекунства? Здесь, в Нью-Йорке, я так же, как и в Калифорнии, считалась несовершеннолетней. А вдруг она обвинит папу в укрывании сбежавшего из дома ребенка или в чем-то подобном?

Олли вернулся домой уже ближе к полуночи. Он явно хотел полностью отключиться от театра, а потому был в джинсах и пуловере. Папа приготовил ужин, и мы ели, сидя на подушках, за круглым столиком перед камином. А потом Джи-Джи настоял на том, чтобы мы все рассказали Олли.

— Я не в силах больше об этом говорить, — ответила я.

Но Джи-Джи объяснил, что они с Олли вместе уже пять лет, что он любит Олли и Олли ни за что не проговорится.

Олли действительно такой же милый и добрый, как и папа. Хотя внешне совсем другой. Он очень высокий и жилистый. Когда-то он был танцовщиком, но сейчас, на восьмом десятке, он уже, естественно, не может танцевать. Однако Олли, со своей гривой седых волос, до сих пор выглядит весьма элегантно. Его лицо, которого не касалась рука пластического хирурга, кажется очень мудрым и понимающим. По крайней мере, мне. Ладно, наконец сдалась я. Пусть Олли тоже знает.

И папа начал рассказывать. Он старался говорить моими словами. Правда, начал он не с того, с чего начала я в своем письменном отчете, а с приезда Сьюзен на Сент-Эспри и нашей поездки в Канны.

— Вот это история! — обратился папа к Олли, который сидел, сдвинув очки на макушку, и ласково смотрел на меня.

Олли долго молчал, а потом произнес своим хорошо поставленным голосом:

— Итак, они покончили с твоим фильмом, они покончили с твоей карьерой, они покончили с твоим любовным романом.

Я не стала ему отвечать. Как я уже объясняла, мне настолько претило обсуждать маму, что я сейчас чувствовала себя нравственно опустошенной. Жалость Олли смущала меня. Не думаю, что я и дальше смогу делиться с кем-либо своими переживаниями. Я не верю разговорам в пользу бедных. От этого мне становится только хуже.

— А потом они захотели покончить с тобой, — продолжил Олли. — Швейцарская школа — это дверь туда, откуда не возвращаются. Но ты не позволила вычеркнуть себя из сценария.

— Да, полагаю, что так, — выдавила из себя я.

— Похоже, мать внезапно обнаружила в твоем лице конкурентку, и перенести это оказалось выше ее сил.

— Можешь повторить еще раз, — перебил Олли Джи-Джи. — Мать не выносит конкуренции.

— Но, мистер Бун, она ведь заранее ничего не планировала, — слабо сопротивлялась я. — Действительно не планировала. Она любит Марти, и это единственное, что она понимает.

А потом Олли произнес небольшую речь:

— Ты слишком добра к ней. И пожалуйста, зови меня Олли. А теперь позволь мне кое-что объяснить тебе насчет твоей матери, хотя я и не имею удовольствия ее знать. Но мне знаком такой тип людей. Я всю жизнь с ними сталкивался. Их все жалеют, поскольку они кажутся такими беззащитными. Но на самом деле ими движет одно лишь безмерное тщеславие, которого обычному человеку понять не дано. А беззащитность — всего лишь маскировка. Из твоих слов я понял, что и мужчина тот не слишком-то много значит для твоей матери. Нет, полагаю, что твоя мать всегда нуждалась в ограниченном круге людей. Это ты, ее подруги Триш и Джилл, а также несколько блестящих друзей. И она соблазнила Марти Морески, а потом и вышла за него замуж только тогда, когда обнаружила, что он влюблен в тебя.

Очень похоже на правду. Очень похоже на страшную правду. Но я до сих пор сохраняла остатки преданности маме, а потому такая правда причинила мне боль. И я вдруг вспомнила тот случай, когда Марти поцеловал меня в лимузине. Я вспомнила выражение маминого лица. Неужели один мимолетный поцелуй мог стать предвестником конца нашей любви?

Но я не сдавалась. Я пыталась спорить. Я объяснила Джи-Джи и Олли, что Марти заботился о маме так, как ни один мужчина до него. Я прекрасно помню маминых прежних дружков, которые требовали подать им ужин, спрашивали, где лежит их одежда, клянчили деньги на выпивку и сигареты. Мама была способна два часа стоять у плиты, чтобы угодить Леонардо Галло, а тот мог запросто швырнуть тарелку в стену. Нет, Марти стал первым мужчиной, который заботился о маме.

— Естественно, — хмыкнул Олли, — и ей вполне хватило бы одного того, что с ней нянчатся, пока ты не стала для нее угрозой.

Я согласилась с ним, но слишком уж все было некрасиво и сложно.

И тут папа сказал, что сейчас не имеет значения, с чего это Бонни так взъелась на меня, но теперь я рядом и могу жить в Нью-Йорке вместе с ним и Олли, а с Бонни он как-нибудь справится.

Олли сначала ничего не ответил, а потом, посмотрев на папу, тихо сказал:

— Все замечательно, Джи-Джи, за исключением одного маленького «но». «Юнайтед театрикалз» — мой продюсер. Они финансируют «Долли Роуз».

Папа ответил Олли грустным взглядом, но промолчал. И тогда Олли выдал еще одну речь:

— Послушай меня, моя дорогая. Я прекрасно понимаю, в каком положении ты оказалась. Когда мне было пятнадцать, я работал официантом в Гринвич-Виллидж и играл крошечные роли на сцене, если мне выпадала такая возможность. Ты уже большая девочка, и я не собираюсь кормить тебя разговорами о том, что, дескать, надо вернуться домой и позволить запихнуть себя в швейцарскую школу. Но я не хочу тебя обманывать. «Юнайтед театрикалз» — это мой первый счастливый случай за последние двадцать лет, когда я изо всех сил старался, чтобы у меня хоть что-то срослось на Бродвее. Они не только спонсируют мой мюзикл, что, кстати, отнюдь не принесет им бешеных барышей, но и собираются финансировать фильм. И я буду режиссером своего фильма, и такой шанс я не могу упустить. Они, конечно, не закроют «Долли Роуз». Не смогут. Но фильм? О нем тогда можно и не мечтать. Только одно слово твоей матери или ее мужа, который не последний человек на студии, и весь интерес к фильму тут же испарится. Никаких грубостей, никаких объяснений, просто: «Спасибо за звонок, Олли, мы с тобой обязательно свяжемся». И больше меня не будут соединять ни с Эшем Ливайном, ни с Сидни Темплтоном. Никогда.

А потом что-то такое всплыло в разговоре, что тогда показалось мне мелочью, но потом стало крайне важным. Олли Бун продолжал разглагольствовать. «Долли Роуз», конечно, достаточно красочный мюзикл, действие которого происходит в Новом Орлеане еще до Гражданской войны, одним словом, настоящее бродвейское шоу, но больше всего на свете Олли хочет поставить музыкальный фильм по роману писательницы-южанки Синтии Уокер «Багровый Марди-Гра». И угадайте, кому принадлежат права на книгу? «Юнайтед театрикалз», которая в пятидесятых уже сняла по книге художественный фильм с участием Алекса Клементайна, а затем несколько лет назад — мини-сериал. Мюзикл «Долли Роуз» вполне хорош для Бродвея, но не более того. Да и фильм вызывает определенные сомнения. Но «Багровый Марди-Гра»?! Это уже серьезно и навсегда. И фильм станет его, Олли Буна, триумфом.

Ладно, позиция Олли мне понятна, сказала я. Без обид.

Я ведь росла в обстановке натурных съемок в Европе. И понимаю, что значит не иметь поддержки. Я прекрасно помню бесконечные переговоры по телефону, споры и ругань по поводу несвоевременного прибытия фургонов с продовольствием и фургонов с гардеробом, что приводило к простаиванию камер. Я начала медленно подниматься из-за стола. Но Олли Бун меня остановил.

— Сядь на место, дорогая. Я еще не закончил, — сказал мне он. — Я честно объяснил тебе свою позицию. Ну а как насчет твоей?

— Я ухожу, Олли. Обойдусь как-нибудь без посторонней помощи. Буду работать официанткой в Гринвич-Виллидж. Вы же знаете, что я смогу. И кроме того, у меня есть немного своих денег.

— Ты что, действительно собираешься всю жизнь прятаться от полиции и частных детективов, которых пустит по следу твоя семья? Ты действительно этого хочешь?

— Конечно нет, Олли! — вмешался в разговор папа, и по его сердитому взгляду я поняла, что он страшно зол на своего друга.

Но Олли не обратил ни малейшего внимания на папин гневный выпад в его сторону. Он ободряюще похлопал папу по руке, а потом снова обратился ко мне:

— Так вот, единственное, что тебе остается, моя дорогая, — взять всю эту компанию на пушку. Нанести им упреждающий удар, причем довольно чувствительный. Скажи им, что тебе нужна свобода. Свобода здесь и сейчас. А иначе ты используешь против них свою историю, и, можешь мне поверить, потрясающую историю, причем прибегнешь к помощи не только властей, но и прессы. Но если ты так сделаешь, моя дорогая, то, будь добра, постарайся меня не засветить, поскольку я могу потерять своих спонсоров, независимо от того, кто выиграет твою маленькую войну.

На сей раз, когда я встала из-за стола, он уже не попытался усадить меня обратно. И вот что я сказала им с папой:

— Вы считаете, что это моя история. Вы считаете, что моя история — настоящая бомба. И вы советуете мне использовать мою историю. Но самое ужасное, что это не только моя история. Это и мамина история, история Сьюзен, история Марти, а я не желаю им зла и не хочу причинять им боль. Я имею в виду, что репортеры наверняка приплетут сюда «Конец игры», и тогда киностудия — гигантский монстр, перед которым вы все ползаете на брюхе, — перекроет кислород и Сьюзен. Ну как вы не можете понять, что у меня связаны руки?! Я ничего не могу сделать. У меня нет авторских прав на мою историю! Все права у задействованных в ней взрослых.

Олли отреагировал очень спокойно, а потом заявил мне, что я нетипичный случай. А я, в свою очередь, попросила объяснить, что он имеет в виду.

— На самом деле тебе ведь не нравится иметь власть над другими. Или я ошибаюсь?

— Нет, похоже, вы правы. Похоже, я всю свою жизнь видела, как люди забавлялись, используя свою власть. Мама, Галло, потом Марти и многие другие. Всех уж и не припомнишь. Мне кажется, власть портит людей. Похоже, мне больше по вкусу, когда никто ни над кем не имеет власти.

— Но, дорогая моя, такого в жизни просто не бывает, — ответил Олли. — И ты имела дело с людьми, которые самым бесстыдным образом использовали против тебя свою власть. Они прервали твою карьеру. Причем прервали ее в самый поворотный момент. И ради чего?! Ради какой-то мыльной оперы! Если ты собираешься идти своим путем, то тебе следует научиться быть жестче. Ты должна с самого начала научиться бить врага его же оружием.

К тому времени я так устала, что у меня не было больше сил сидеть с ними. Эта ночь откровений стала для меня по-настоящему суровым испытанием. И я была выжата как лимон.

Думаю, Джи-Джи это заметил. Он пошел взять мою куртку и надеть пальто.

Потом они с Олли устроили что-то вроде совещания, но я все слышала, так как в доме практически не было стен. Олли напомнил папе о том, чего ему стоило последнее судебное разбирательство с мамой. Ему пришлось уехать из Европы без гроша за душой. На что Джи-Джи ответил: дескать, подумаешь, зато в Нью-Йорке его буквально завалили предложениями продвигать продукцию.

— Для решения данного дела наша дамочка может пользоваться услугами юристов киностудии! А вот тебе каждый месяц придется выкладывать не меньше десяти тысяч!

— Олли, но это же моя дочь! — возмути лея папа. — И других детей у меня нет и не будет.

Тогда Олли окончательно взбесился. Он сказал, что последние пять лет делал все, лишь бы папа был счастлив. А папа в ответ только расхохотался.

Словом, назревал крупный скандал. Папа изо всех сил отбивался, но как-то мягко, в ему одному свойственной манере.

— Олли, ты мне не даешь даже работать, так как постоянно злишься на меня. Ты выходишь из себя, если меня нет в театре перед началом спектакля и после его окончания.

Но здесь хочу обратить твое внимание, Джереми, на то, что они даже ссорились удивительно мягко и интеллигентно, словно никогда в жизни не орали друг на друга и даже не знают, как это делается.

— Послушай, — начал Олли. — Я хочу помочь твоей дочке. Она славная девочка. Но что, по-твоему, я должен сделать?

«Как мило, — подумала я. — И он, похоже, говорит вполне искренно. И он очень умен. И конечно, прав».

А еще они напрочь забыли о мамином брате — моем дяде Дэриле, который, кстати, тоже был юристом.

Тут я услышала, как папа говорит с кем-то по телефону. Потом он подошел ко мне, накинул мне на плечи пальто — наподобие подбитого норкой плаща, — которое ему подарил Блэр Саквелл, и изложил свой план действий.

— А теперь послушай меня, Белинда, — сказал папа. — У меня есть дом на Файер-Айленд. Сейчас зима, и поблизости никто не живет. Но дом теплый, с большим камином и большим холодильником. И мы можем обеспечить тебя всем необходимым. Тебе, конечно, будет одиноко. Тебе будет немного страшно. Но там ты сможешь прятаться, пока мы не узнаем, что задумала Бонни, сообщила она в полицию или нет.

Олли был страшно расстроен. Он поцеловал меня на прощание, и мы с папой уехали в его лимузине. Остаток ночи мы занимались тем, что собирали мне вещи в дорогу. Провизию мы закупили в круглосуточных магазинах, а папа записал мои размеры, пообещав привезти мне одежду. И вот наконец, в три часа утра, мы уже ехали по спящим улицам Астории в Квинсе, направляясь из Нью-Йорка в маленький городок, где должны были сесть на паром до Файер-Айленда. И тут меня вдруг будто что-то стукнуло.

— Папочка, какой сегодня день? Седьмое ноября?

— Вот так так, Белинда! Сегодня же твой день рождения!

— Да, но что от него проку, папочка, если мне еще только шестнадцать?!

Мы чуть было не замерзли, когда переправлялись на пароме. А Файер-Айленд показался мне мрачным и неуютным. На острове не было ни одной живой души, за исключением какого-то рабочего, приехавшего на том же пароме. И когда мы шли по дощатому настилу к папиному дому, нам в спину дул кусачий ветер с Атлантики.

Но, оказавшись внутри, я сразу почувствовала облегчение. В холодильнике было полно еды, электрические батареи работали исправно, дров для камина было более чем достаточно. И телевизор показывал нормально. А еще на полках было много книг, аудио- и видеокассет. Возле камина я даже обнаружила экземпляр «Багрового Марди-Гра» с пометками Олли Буна.

Первый день я наслаждалась жизнью. Наконец-то мне удалось нормально выспаться. А ближе к вечеру я отправилась прогуляться на пирс. Я любовалась луной над черными водами океана, и на душе было хорошо и спокойно. Одиночество не пугало, а, наоборот, радовало меня. Мне казалось, будто я снова на Сент-Эспри.

Но должна сказать тебе, что радовалась я недолго.

Я переживала один из самых странных периодов своей жизни. На следующий день Джи-Джи привез кучу припасов и чудные зимние вещи: брюки, свитера, куртки и прочее. А еще он привез известие, что в газетах нет ни слова о моем исчезновении и с ним никто не пытался связаться. Словом, о моем побеге никто ни гу-гу.

Когда он мне все это рассказал, у меня опять защемило сердце и на душе почему-то стало тяжело. Хотя совершенно непонятно почему. Я ведь была рада, что меня не ищут. Так ведь? Но меня, естественно, задело и не могло не задеть, что им на меня наплевать и неохота даже искать.

Да уж, все так запуталось! И вот, со всеми своими страхами и сомнениями, с тоской по Марти и Сьюзен и с душевной болью из-за маминого предательства, я провела три месяца в папином доме на Файер-Айленд.

Когда в декабре замерз залив, папа не смог сюда добраться. И даже телефон иногда бастовал и отказывался работать. И, несмотря на огонь в камине и громкую магнитофонную музыку, мне еще никогда не было так одиноко, как здесь, в царстве падающего снега за замерзшими окнами.

Я только сейчас поняла, что на самом деле еще ни разу не была по-настоящему одна. Даже в «Шато Мармон» вокруг были гостиничные корпуса, а совсем рядом вечно бурлящий бульвар Сансет. А раньше меня окружал мой маленький уютный мирок, состоящий из мамы, Триш и Джилл.

Но довольно об этом. Я могла часами ходить кругами по дому, разговаривая сама с собой. Я могла хоть на голове стоять. Я могла орать сколько душе угодно. И конечно, я много читала: романы, рассказы, биографическую литературу, — словом, все, что привозил папа. Я прочла либретто всех бродвейских пьес, поскольку нашла их на книжных полках, и так наслушалась Ромберга, Роджерса и Хаммерштейна, а также Стивена Сондхейма, что если бы приняла участие в викторине по бродвейским мюзиклам, то с легкостью смогла бы ответить на вопрос стоимостью шестьдесят четыре тысячи долларов.

Я дважды перечитала «Багровый Марди-Гра». Потом я прочла остальные книги твоей мамы, какие только были у Олли, а затем — угадай что? — заодно и твои книги тоже. Оказывается, многие взрослые увлекаются твоими книгами, и ты наверняка в курсе, хотя я, естественно, об этом не знала, пока не добралась до полки с книгами Олли.

А еще я там, на Файер-Айленд, много пила. Но пила осторожно. Мне вовсе не хотелось, чтобы папа позвонил и догадался, что я слегка навеселе, или еще хуже — застал меня в таком состоянии. И я старалась соблюдать свою норму, но выпить могла много. Я полностью опустошила папины запасы спиртного в доме. Сначала это был скотч, потом джин и, наконец, ром. Вот так я и развлекалась на Файер-Айленд, но, знаешь, самое смешное, что я пила и думала о маме. Когда я пила, слушала музыку и танцевала точь-в-точь, как когда-то мама, то начинала лучше ее понимать.

Мое самое раннее воспоминание — это мама, танцующая босиком, со стаканом в руке, в нашей римской квартире под пластинку Диксиленда «Подмосковные вечера». Но, возвращаясь к своему грустному повествованию, хочу сказать, что мне было чертовски тяжело. Понимаешь, я была совершенно одна, словно в одиночном заключении, и в голову лезли всякие непрошеные мысли.

Между тем папа сообщал, что в светской хронике писали, что мама с Марти словно два голубка, и никто, абсолютно никто не звонил ему с Западного побережья.

«А ты думала, что они будут спрашивать меня, не видел ли я тебя», — сказал мне папа, но, увидев выражение моего лица, тотчас же замолчал. «Да ладно тебе, мы же сами не хотели, чтобы они меня искали», — напомнила я ему.

Затем папе позвонил разъяренный Блэр Саквелл. По словам Блэра, он всего лишь хотел послать мне подарок на Рождество, но так и не сумел пробиться к Бонни, а эта свинья Морески не соизволил дать ему адрес школы в Швейцарии. «И как это называется?! — возмущался Блэр. — Каждый год я посылал Белинде милый пустячок. Меховую шапку, перчатки на меху, ну всякое такое. Они что, совсем спятили? Они мне только и твердят, что она не приедет домой на каникулы, а адрес школы дать не могут». «Похоже, что так, — отвечал папа. — Потому что мне они тоже адреса не дают».

К Рождеству я уже дошла до точки.

В Нью-Йорке бушевала снежная буря, залив замерз, телефон не работал. Целых пять дней у меня не было никаких известий от папы.

В рождественский сочельник я растопила камин. Я лежала на медвежьей шкуре перед огнем и вспоминала все сочельники, проведенные в Европе, полночную мессу в Париже, звон колоколов в деревушке на Сент-Эспри. Мне было плохо, как никогда. Самые мрачные часы моей жизни. Я не знала, для чего мне жить дальше.

И кто бы вы думали постучал в мою дверь в восемь вечера? Конечно, мой дорогой папочка! Причем с полными руками подарков. Он нанял джип, чтобы попасть в дальний конец острова, а потом еще шел по деревянному настилу под пронизывающим декабрьским ветром к нашему домику.

Я, наверное, до конца своих дней буду благодарна папе за то, что приехал в тот день на Файер-Айленд. Он показался мне таким красивым! На нем была белая лыжная шапочка, его лицо разрумянилось от холодного воздуха, а когда он прижал меня к себе, то я почувствовала, как от него вкусно пахнет.

Мы вместе приготовили рождественский ужин с ветчиной, которую он привез, и всякими деликатесами, а потом до полуночи слушали рождественские гимны. Это, быть может, было лучшим Рождеством в моей жизни.

Здесь следует отметить, что после моего приезда отношения папы с Олли стали прохладнее. Я сразу это поняла. Когда я спросила папу, не будет ли Олли по нему скучать, папа помрачнел и сказал: «А пошел он к черту!» Папе до смерти надоело проводить за кулисами все праздники только для того, чтобы после утренних и вечерних представлений выпить с Олли бокал вина в его тесной гримерной. Папа объяснил мне, что до моего приезда вся его жизнь вращалась вокруг Олли, и, возможно, я даже оказала ему большую услугу.

Но это была пустая бравада. Я не могла не видеть, что папа глубоко несчастен. Их с Олли союз разваливался прямо на глазах.

К началу февраля я поняла, что сыта по горло Файер-Айлендом и не могу здесь оставаться ни одного лишнего дня. От мамы с Марти по-прежнему не было ни слуху ни духу. Когда папа позвонил им в канун Нового года, они навешали ему лапши на уши насчет школы в Швейцарии.

И тогда я сказала папе, что хочу снова начать жить полноценной жизнью. Я должна переехать в Нью-Йорк, снять квартиру в Виллидже и попробовать найти работу. И естественно, папа сделал все, что мог. Он нашел мне жилье, дал огромную взятку, без которой в Нью-Йорке даже чихнуть нельзя, а потом купил мне мебель и новую одежду. Наконец-то я почувствовала себя совершенно свободной, я могла бродить по улицам, могла ходить в кино и вообще вести нормальную человеческую жизнь, но в Нью-Йорке не переставая шел снег, и вообще, этот город меня до смерти пугал. Он был гораздо больше, безобразнее и опаснее всех тех мест, где мне довелось жить раньше.

Я имею в виду, что Рим — тоже опасный город, но Рим мне абсолютно понятен. А Париж вообще знаю очень хорошо. Может, я себя и обманывала, но там я чувствовала себя в безопасности. А Нью-Йорк? Я не умела играть по его правилам.

Но первые две недели дела шли неплохо. Папа водил меня на мюзиклы. Мы посетили все шоу на Бродвее. Папа привел меня в свой салон, который показался мне просто невероятным, будто я попала в другой мир.

На самом деле в глубине души папа ненавидит профессию парикмахера. Правда-правда, ненавидит. И если бы вы видели его салон в Нью-Йорке, то сразу поняли бы, что ему удалось сделать.

Это похоже на что угодно, только не на салон красоты. В помещении много темного дерева и выцветших восточных ковров. А в старинных латунных клетках сидят какаду. На стенах старые гобелены и потемневшие пейзажи, принадлежащие кисти неизвестных европейских художников. Словом, папин салон скорее напоминает закрытый мужской клуб. Но я знаю, что папа таким образом защищается, и не только от того, что он парикмахер, но и от того, что он гей.

При всей папиной мягкости и добродушии, он ненавидит себя за то, что он гей. И мужчины в его жизни, даже Олли с его театральными манерами, напоминают папин салон. Если бы папа мог, то наверняка курил бы трубку. Вот Олли, например, курит трубку.

В любом случае в папином салоне все было подлинным, за исключением, возможно, сочетания вещей. Дамам подавали чай в старинных фарфоровых гостиничных чашках на серебряных подносах, совсем как в твоем доме в Новом Орлеане. Я хочу сказать, что салон очень красивый, хотя и мрачный, причем все парикмахеры из Европы, а дамам приходится записываться за полгода вперед.

Но вот спать там было негде. Так как папа никогда там не жил. И тут он неожиданно заговорил о том, чтобы купить еще одну квартиру в том же здании, чтобы мы могли поселиться вместе. А когда он стал постоянно ночевать у меня, я поняла, что Олли Бун выгнал его из дома.

Я была раздавлена этой новостью, абсолютно раздавлена. Неужели я отравляю все вокруг и разрушаю жизнь каждого взрослого, с которым имею дело? Олли любил папочку. Я точно знаю. И папочка любил Олли. Но они расстались из-за меня. И я потом страшно мучилась. Я просто не знала, что делать. Папа притворялся, что вполне счастлив. Но он вовсе не был счастлив. Он просто-напросто злился на Олли, а еще ему мешало его упрямство.

А потом началось. В салон пришли двое мужчин, которые стали показывать другим парикмахерам мои фото и расспрашивать их, не появлялась ли я в их заведении. Папа пришел в бешенство, когда узнал обо всем. Те люди оставили номер телефона, и папа позвонил им. Он сказал, что узнал на фотографии свою дочь. Что, черт возьми, происходит?

Судя по папиным словам, мужчины, довольно скользкие личности, оказались юристами. Они напомнили папе, что у него нет никаких прав на меня. Они сказали ему, что если он только попробует вмешаться в ход их расследования, если он только посмеет обсуждать с кем бы то ни было, что я пропала, или сделает сей факт достоянием гласности, то ему грозит дорогостоящее судебное разбирательство.

— Белинда, сиди дома и не высовывайся, — велел мне папа. — И ни шагу на улицу, пока я тебе не позвоню.

И звонок не заставил себя долго ждать. На этот раз звонил Олли. Те самые юристы заглянули к нему в театр. Они сообщили ему, будто у меня психическое расстройство, я сбежала из дома, могу здорово себе навредить и Джи-Джи не вправе решать, что для меня хорошо, а что плохо. Если Олли хоть что-то увидит или услышит, то должен позвонить напрямую Марти Морески, который, кстати, был всегда большим поклонником таланта Олли. И вообще Марти в скором времени прилетит в Нью-Йорк, чтобы обсудить возможность экранизации «Багрового Марди-Гра». По мнению Марти, этот фильм гораздо перспективнее экранизации «Долли Роуз».

Чушь собачья! Откуда у Марти время летать в Нью-Йорк ради сделки по какому-то там фильму?! Нет, то была скрытая угроза. И Олли это прекрасно понимал. И я тоже это прекрасно понимала.

— Послушай меня, моя дорогая, — произнес Олли самым что ни на есть театральным голосом. — Я люблю Джи-Джи. И если уж быть до конца откровенным, я не могу жить без него. Мой маленький эксперимент попробовать обойтись без Джи-Джи не удался. Это оказалось выше наших сил. Но те люди буквально ходят за Джи-Джи по пятам. Возможно, они уже в курсе, что он тебя видел. Бога ради, Белинда, не навязывай мне подобную роль. Я еще ни разу в жизни ни в одной из моих постановок не исполнял роль негодяя.

Итак, до свидания, Нью-Йорк!

Ну и куда может податься сбежавший из дома ребенок? Куда может податься ребенок, которому смертельно надоели снег, ледяной ветер и грязь Нью-Йорка? И что это за рай такой для уличных детей, где на тебя не наезжают полицейские просто потому, что сиротские приюты уже переполнены?

Я немедленно позвонила в аэропорт. Ближайший рейс был на Сан-Франциско, вылет из аэропорта Кеннеди через два часа. Я собрала дорожную сумку, пересчитала деньги, отказалась от телефона и коммунальных услуг и рванула из Нью-Йорка.

Я позвонила папе перед самой посадкой. Папа ужасно расстроился. Юристы, или кем бы они ни были, заглянули к Олли в Сохо. Они опросили соседей. Но когда я сказала папе, что я в аэропорту и у меня только пять минут, он совсем расклеился.

Я еще никогда не видела папу плачущим. Но сейчас он действительно расплакался в трубку.

Он сказал, что немедленно приедет и я должна его подождать. Мы вместе вернемся в Европу, и плевать ему на все. Он никогда не простит Олли того дурацкого звонка. И на салон ему тоже плевать. Папа разваливался на куски прямо на глазах.

— Перестань, папочка! Не надо! — попыталась я его успокоить. — Ты рискуешь гораздо больше, чем Олли Бун. Я тебе обязательно позвоню. Обещаю. И даже не знаю, как тебя благодарить за все, что ты для меня сделал. Передай Олли, что я уехала. Сделай это за меня. — И тут я не выдержала и заплакала. Самолет вот-вот должен был взлететь, и времени у меня осталось только на то, чтобы сказать: — Папа, я люблю тебя!

Сан-Франциско превзошел мои самые смелые фантазии.

Возможно, все выглядело бы несколько по-другому, если бы я приехала прямо из Европы, с живописных улиц Парижа или Рима. Но после зимнего Нью-Йорка Сан-Франциско показался мне самым красивым городом на земле.

Я только что брела по снегу на пронизывающем ветру — и вот уже гуляю по тихим солнечным улочкам, застроенным викторианскими особняками. Я даже проехалась на трамвае до залива, а еще прогулялась по тенистому парку «Золотые ворота».

Я и не знала, что в Америке есть подобные города. По сравнению с ним Лос-Анджелес, с его пыльными улицами, выглядел просто по-дурацки, а Даллас, с его башнями и автотрассами, — холодным и бездушным.

Здесь в первый же день нашлись ребята, готовые мне помочь. Я получила комнату в общей квартире на Пейдж-стрит. Мне казалось, что в Сан-Франциско со мной не может случиться ничего дурного, и я тут же стала искать пути изготовления фальшивого удостоверения личности. Я шлялась по Хейт-стрит в надежде встретить бродяжек вроде себя и фланировала по Полк-стрит с двумя работавшими по вызову геями, с которыми успела подружиться.

В первый же субботний вечер мы, прихватив бутылочку вина, отправились на вечеринку в Виста-Пойнт. Небо было ясным и безоблачным, на синей воде едва заметно покачивались маленькие парусные лодки, а город вдали казался белоснежным. Можешь себе представить, какое все это произвело на меня впечатление? Даже окутавший город туман больше походил на белый дымок вокруг сияющих башен Золотых ворот.

Но, как ты сам знаешь, все хорошее когда-то кончается. Три недели спустя я чуть было не стала жертвой ограбления. Какой-то парень напал на меня в подъезде и попытался вырвать сумку. Но я вцепилась в нее обеими руками и принялась орать как резаная. И слава богу, он убежал. Ведь в сумочке лежали все мои дорожные чеки. Я так испугалась, что спрятала чеки от греха подальше под половицами.

Затем там же, на Пейдж-стрит, этажом выше произошла жестокая разборка. Я хочу сказать, наркоманы разнесли на мелкие кусочки все имущество живших там ребят. Они перевернули мебель, вытряхнув наружу содержимое шкафов, выдернули провода из телевизора, в клочья разодрали ковры, выломали замки из дверей, а потом надели наручники на обитателей квартиры и куда-то увели, так что больше мы их уже не видели.

Но, несмотря на такие жестокие жизненные уроки, я не утратила решимости идти своим путем. Но мне необходимо было вновь вспомнить, кто я такая, и тогда я отправилась в букинистический магазин за журналами, где говорилось о моей маме. Я даже купила видеозаписи ее старых фильмов. А потом мне улыбнулась удача, и я увидела объявление в журнале, где предлагалось заказать любой фильм, даже не вышедший на экраны в Штатах. Я заказала «Конец игры» и получила кассету. У меня, конечно, не было видеомагнитофона, и я не имела возможности посмотреть фильмы. Но это не имело значения. Я их получила. Теперь у меня была с собой частица моего прошлого, которое останется со мной, даже если я сотру все следы, чтобы никто не догадался, кто я такая.

Шатаясь по улицам, я хорошо усвоила еще одну вещь. Девочка на улице и парень на улице — две большие разницы. У девочки на улице нет будущего. Они могут забеременеть, могут подсесть на наркотики, могут стать проститутками. Их обманывают парни, с которыми они встречаются. Они обстирывают и обслуживают какого-нибудь рок-музыканта без гроша в кармане, а потом тот вышвыривает их на улицу. Парням везет немного больше. Голубые, с которыми они спят за деньги, возят их в разные хорошие места. Гомосексуалисты всегда вносят элемент романтики в подобные отношения. И парни могут воспользоваться своими сексуальными партнерами как ступенькой наверх, в другой мир.

Я много думала и пыталась понять, почему так происходит. Почему улица перемалывает девочек, а парням удается выкарабкаться? Почему девочки теряют, а парни находят? Естественно, не все парни были такими уж умными. Им приходилось держать язык за зубами, и их тоже вводил в заблуждение фальшивый блеск уличных приключений. Но парни обладали определенной степенью свободы, которой у девочек не было.

Как бы то ни было, я решала вести себя так же, как уличные мальчишки, а именно: смотреть на себя как на достаточно привлекательный объект внимания со стороны других людей.

А потом я обнаружила еще кое-что. Если сменить одежду уличного панка на форму ученицы католической школы, которую можно было купить в магазине подержанных вещей на Хейт-стрит, и смыть вызывающий макияж, то к тебе будут хорошо относиться в респектабельных местах. Я имею в виду, что иногда ходила позавтракать, например, в «Стэнфорд-корт» или «Фэйрмонт». Мне необходимо было хоть на время приобщиться к миру, который покинула. Я всего-навсего заказывала себе вкусную еду, читала «Вэрайети» и пила кофе, но мне было хорошо и спокойно просто сидеть в ресторане или в холле гостиницы и чувствовать себя в безопасности. И по такому случаю я всегда надевала форму ученицы католической школы. По большим магазинам я тоже ходила в школьной форме. Девочка из состоятельной семьи — такой была моя легенда.

А потом в один прекрасный день я открыла газету и увидела твое фото, а еще объявление о встрече с читателями. Даже если бы Олли постоянно не твердил о «Багровом Марди-Гра», я вряд ли пропустила бы объявление. В детстве я прочла все твои книги.

Но здесь определенную роль все же сыграло то, что на Файер-Айленд я нашла твои старые книги и, конечно же, «Багровый Марди-Гра». И мне стало любопытно. Захотелось на тебя посмотреть. И я решила подклеить тебя так, как всегда клеят клиентов мои друзья гомосексуалисты: установить зрительный контакт и завлечь, — словом, сам знаешь.

Обнаружив, что ты весьма привлекателен и не прочь со мной пофлиртовать, я пошла дальше. Я услышала, что ты собираешься на званый вечер в «Сен-Франсе». Тогда я купила книгу и подкараулила тебя в холле отеля.

Ну а дальше ты и сам все знаешь. Но я должна тебе сказать, что с тех пор, как я убежала из дома, у меня еще не было такого странного приключения. Для меня ты был прекрасным принцем из сказки: сильным, но добрым, своего рода сумасшедшим любовником, который пишет замечательные картины и живет в совершенно безумном доме, полном игрушек. Мне сейчас нелегко анализировать, да и, пожалуй, еще не время для анализа. Но по-моему, на своем жизненном пути я до сих пор не встречала более свободную личность. Тебя абсолютно ничего не задевало и не трогало, хотя ты очень хотел, чтобы я потрогала тебя. Я поняла это с самого начала. И как я тебе уже говорила, у меня никогда не было такого зрелого мужчины. И мне никогда не приходилось встречать такое терпение и такое понимание.

В отличие от всех остальных, которые умело пользуются своей привлекательностью, ты, похоже, даже не представляешь, насколько хорош собой. Просто твоя одежда тебе не идет. И волосы подстрижены кое-как. Мне понравилось постепенно преображать тебя, одевать в модные костюмы, приличные пиджаки и свитера. Снимать с тебя мерки, чтобы покупать новую одежду. И знаешь, что случилось? Тебе было все равно, хотя выглядел ты абсолютно потрясающе. Когда мы с тобой куда-нибудь ходили, то все, буквально все обращали на тебя внимание.

Но я опять забегаю вперед. Я влюбилась в тебя, можно сказать, уже на второй день. Я позвонила папе из телефонной будки в Сан-Франциско и рассказала о тебе. Я точно знала, что все будет хорошо.

Но наши отношения могли кончиться, так толком и не начавшись, когда ты показал мне свой первый портрет Белинды и заявил, что не будешь выставлять картину, чтобы не разрушить свою карьеру художника. От твоих слов я просто взбесилась. Но ты и сам помнишь. И я твердо решила покинуть тебя навсегда, что, возможно, было бы лучше для нас обоих. Не то чтобы я не поняла, почему ты не хочешь выставить картины. Просто это напомнило мне историю с «Концом игры».

«Ну вот, началось, — подумала я тогда. — Я только всем все порчу». Меня душила ярость, раздирали противоречивые чувства.

Но потом, как ты помнишь, произошло то убийство на Пейдж-стрит, я позвонила тебе, и мы снова были вместе, совсем как когда-то с Марти. Я знала, что люблю тебя и не собираюсь тебя бросать, ведь что бы ты ни решил насчет картин, ты был в своем праве, и не мне тебя судить. Мне было так хорошо рядом с тобой, так приятно было любить и быть любимой, что все остальное не имело значения.

Я позвонила папе прямо из твоего дома и на сей раз сказала, кто ты такой, и дала твой номер телефона, хотя и просила не звонить, поскольку ты всегда дома. Папа очень обрадовался за меня.

Оказалось, папа знает твою бывшую жену Селию, ту самую, что работает в Нью-Йорке; она постоянная папина клиентка и очень хорошо о тебе отзывается. По словам Селии, ваш брак развалился, потому что ты был вечно занят работой. Тебя интересовало только творчество.

Что ж, так даже лучше для меня.

А вот у папы дела складывались не лучшим образом. Он так и не вернулся к Олли, предпочитая спать на кушетке в своем салоне. Даже в день присуждения премии «Тони», когда мюзикл «Долли Роуз» обошел конкурентов по числу номинаций, папа отклонил предложение Олли вернуться.

И его здорово доставали те самые юристы. Они утверждали, что я по-прежнему в Нью-Йорке и папа знает где. Потом начало твориться нечто странное. Поползли слухи, что у одного из папиных парикмахеров СПИД.

Полагаю, ты в курсе, что СПИД не передается при обычном контакте. Но людям все равно страшно, так как все безумно боятся заразиться. И клиенты побежали, точно крысы с тонущего корабля. Даже Блэр Саквелл позвонил бедному папе, чтобы передать ему последние сплетни. Правда, тот же Блэр и помог папе пресечь слухи.

Но папа не терял оптимизма. Он явно выигрывал битву. Он сделал, так сказать, свой ход, когда днем раньше к нему в салон опять заявились юристы.

«Послушайте, если она на самом деле пропала, необходимо срочно сообщить в полицию», — заявил он, снял телефонную трубку и даже попросил оператора соединить его с полицейским департаментом. И тут один из непрошеных гостей вырвал у него трубку и положил на место. «Обещаю вам, что если вы еще хоть раз здесь появитесь, а девочка так и не будет найдена, то точно поставлю в известность полицию», — напутствовал их папа, закрывая за ними дверь.

Я очень смеялась, когда папа рассказывал о своей крутой выходке. Но мне было неприятно думать о том, что папочке приходится противостоять столь малоприятным личностям. Но папа продолжал уверять меня, что вполне счастлив.

«Говорю тебе, Белинда, это как игра в шахматы. Здесь самое главное — в нужное время сделать нужный ход. И что самое приятное, они не имеют ни малейшего представления, где ты сейчас находишься».

Так вот, когда я звонила Джи-Джи из твоего дома за его счет, когда я давала ему номер твоего телефона, мне и в голову не могло прийти, что номер можно вычислить по счетам за телефон. Но на самом деле произошло именно это. Именно таким образом они и выследили меня в твоем доме.

А в июле, когда мы с тобой были вместе почти что шесть месяцев, на Кастро-стрит нарисовался Марти. Он подстерег меня у аптеки «Уолгрин» и попросил пройти с ним к его машине.

Я остолбенела от неожиданности. Я так растерялась, что согласилась. Я не хотела, чтобы ты нос к носу столкнулся с Марти.

И уже через несколько секунд мы мчались в его машине в центр города в «Хайятт ридженси», где у «Юнайтед театрикалз» были апартаменты: именно там ты и встречался с мамой.

Ну, здесь хочется сказать, что Марти дрожал как в лихорадке и опять разыгрывал передо мной сцену из дешевой мелодрамы. Но я была абсолютно не готова к тому, что он, едва закрыв дверь, попытается трахнуть меня. Мне пришлось отбиваться, и отбиваться не по-детски. Но Марти, при всех его недостатках, нельзя назвать подлым. Нет, нельзя. И когда до него дошло, что я не лягу с ним в постель, он вконец расклеился, совсем как когда-то в «Шато Мармон» или в нашем доме в Беверли-Хиллз, и рассказал о том, что случилось после моего побега.

А события разворачивались самым драматическим образом. Дядя Дэрил настаивал на том, чтобы пустить по моему следу частных детективов, Марти же пытался их убедить, что вполне справится сам. Маму мучило чувство вины, и она прямо-таки свихнулась на этой почве. Она то умоляла Марти не искать меня, то просыпалась с криками, что чувствует, будто мне грозит опасность и я в беде.

Пришлось срочно призвать обратно Триш с Джилл, посвятить их в тайну моего исчезновения, и они так распсиховались, что вышли из-под контроля. Джилл требовала поставить в известность полицию и злилась на Бонни. Что касается дяди Дэрила, он обвинял меня во всех грехах и собирался упечь в психушку в Техасе, как только сможет найти.

Марти продолжал отстаивать свою версию событий. Дескать, произошло недоразумение и маме все померещилось. Если бы мы не слетели с катушек, пока он лежал в больнице, то ничего бы и не произошло. Однако трое упертых техасцев, как он их называл, скорее поверили маминой версии, что я хотела его соблазнить; тем не менее Триш и Джилл очень волновались за меня и требовали привлечь полицию.

Словом, не жизнь, а какой-то ад, ад, ад, ад. Но самым неприятным было то, что мама вбила себе в голову, будто Марти меня где-то прячет. Он пытался ее урезонить, но тщетно. Она не сомневалась, что я где-то в Лос-Анджелесе и продолжаю крутить с ним роман.

А на прошлой неделе ее бредовые идеи достигли наивысшей отметки. Марти был в Нью-Йорке и занимался проверкой моих контактов с Джи-Джи, но мама решила, что он со мной. Она написала письмо Дэрилу, потом вскрыла себе вены и едва не истекла кровью, но ее успели спасти.

К счастью, письмо попало в руки Джилл, которая вовремя его уничтожила. И Марти удалось поговорить с мамой и убедить ее в том, что она глубоко заблуждается. Но держать ее в рамках с каждым днем становилось труднее. Он ни на час не мог ее оставить, так как она сразу же начинала его обвинять, что он со мной. Даже решение поехать в Сан-Франциско далось Марти нелегко, потребовав от него определенного мужества. Хотя Триш ему верила, Джилл тоже, и они с радостью приняли его предложение начать собственное расследование. Что касается дяди Дэрила, то тут ни в чем нельзя быть уверенным.

Марти, естественно, страшно волновался за меня. Можно сказать, с ума сходил. Он сидел в своем офисе как на иголках, пока его люди не сообщили ему, что я с одним парнем-художником и у меня все в порядке.

— Но суть дела в том, Белинда, что ты должна сказать своему художнику до свидания и немедленно вернуться со мной в Лос-Анджелес, — говорил Марти. — Она тонет, Белинда. И у нас куча проблем. Сьюзен Джеремайя отправилась за тобой в Швейцарию. Она буквально дышит нам в шею. Солнышко, я знаю, как ты сейчас ко мне относишься. Правда знаю. А еще я знаю, что ты не хотела, чтобы все так обернулось, но, боже мой, Белинда, дамочка действительно слетела с катушек, будь оно все проклято! И есть только один выход из положения.

Теперь настала моя очередь разыгрывать сцену из дешевой мелодрамы. Ну, для начала я с удовольствием наорала на Марти.

— Как ты посмел наехать на Джи-Джи?! Как ты посмел распускать мерзкие слухи насчет его салона?!

Марти, конечно, начал отпираться. Он об этом ни сном ни духом. Словом, впервые слышит. Наверное, здесь не обошлось без дяди Дэрила и дальше бла-бла-бла, бла-бла-бла. Потом он обещал пресечь слухи на корню. Он лично позаботится, чтобы больше никаких грязных сплетен о Джи-Джи. Естественно, при условии, что я немедленно вернусь с ним в Лос-Анджелес.

— Какого черта ты не можешь оставить меня в покое? — возмутилась я. — Как ты смеешь уговаривать меня вернуться, если точно знаешь, что дядя Дэрил упрячет меня в психушку?! Ты хоть сам слышишь, что говоришь?! Господи, и этот человек еще смеет утверждать, что я должна вернуться ради его блага и ради блага моей матери!

Марти попросил меня сбавить обороты и успокоиться. У него есть план, и я просто обязана его выслушать. Он попросит Триш с Джилл встретить нас в аэропорту Лос-Анджелеса, мы вместе вернемся домой, и там он выдвинет им жесткое условие: никаких психлечебниц в Техасе, никаких монастырей в Швейцарии и вообще ни черта подобного. Я смогу делать что захочу. Смогу, например, поехать со Сьюзен в Европу на натурные съемки. Организовать для нас со Сьюзен телефильм — не вопрос. Правда, Сьюзен уже работает над другим фильмом, но всего один звонок Эшу Ливайну — и дело в шляпе. И вообще, ради всего святого, о чем тут говорить?! Кто, черт возьми, продюсер и режиссер «Полета с шампанским»? На кого работает Бонни? А кто платит, тот и заказывает музыку!

— Марти, не сходи с ума, — ответила я. — Мама — гвоздь программы, и ты знаешь это не хуже меня. И как, интересно, ты планируешь остановить дядю Дэрила? Он много лет подряд скупал на мамины деньги землю вокруг Далласа и Форт-Уорта. И он не боится ни тебя, ни «Юнайтед театрикалз». И хотелось бы знать, как мама может отпустить меня со Сьюзен, если Сьюзен сейчас работает на тебя?

Марти вскочил с места. Он буквально рвал и метал, совсем как во время работы на студии, когда тыкал указующим перстом в переговорное устройство на своем столе. На сей раз он обратил свой указующий перст на меня.

— Белинда, ты должна верить мне! Обещаю, я помогу тебе выйти сухой из воды. Но так больше продолжаться не может!

Но он меня уже реально достал, и я повернулась, чтобы уйти.

Марти моментально взял себя в руки и запел уже по-другому:

— Солнышко, ну как ты не можешь понять, что я действительно могу разрулить ситуацию. Снять возникшее напряжение и исправить критическое положение. Когда я привезу тебя в Лос-Анджелес, твои родные вздохнут с облегчением и дела сразу же пойдут на лад. Ты получишь все, что пожелаешь. Хочешь квартиру в Вествуде — пожалуйста! Я об этом позабочусь, клянусь, солнышко, ты только скажи…

— Марти, я остаюсь в Сан-Франциско. Я здесь на своем месте. Но, Господь свидетель, если вы не оставите в покое Джи-Джи, я за себя не ручаюсь. Я не знаю, что с вами сделаю…

Тут Марти снова взорвался и принялся орать на меня. Он не хотел сделать мне больно, он был не способен меня хоть пальцем тронуть, но поворачиваться к нему спиной я не рискнула.

Я стояла и смотрела на него. И я вдруг поняла то, что должна была понять еще раньше, когда столкнулась с ним на Кастро-стрит. Я больше не любила его. Мало того, я не испытывала к нему даже симпатии. И я прекрасно понимала, что здесь уже ничего не поделаешь и ничего не изменишь. Я знала это так же хорошо, как то, что Земля круглая.

Нет, ты только представь, как я могла вернуться в Лос-Анджелес! Вернуться к маме, которая примется обвинять меня в том, что я живу с Марти. Вернуться к дяде Дэрилу, который спит и видит, чтобы позвать докторов и посадить меня под замок от греха подальше. Я не знаю, какие там законы в Техасе. Но я в курсе официальной терминологии, которую слышала на улицах Нью-Йорка и Сан-Франциско. Я была несовершеннолетней, склонной к аморальному и распутному образу жизни. Я была несовершеннолетней, которую взрослые контролируют ненадлежащим образом.

— Нет, Марти, — отрезала я. — Я люблю маму. Но после той стрельбы между нами кое-что произошло. Такое, чего тебе не понять. И я не собираюсь возвращаться, поскольку не хочу ни видеть, ни слышать ее, равно как и дядю Дэрила. И если уж говорить начистоту, то можешь не надеяться. Никто не в силах заставить меня уехать сейчас из Сан-Франциско. Даже Сьюзен. Так что, Марти, дальше ты уж как-нибудь сам. Выкручивайся, как хочешь!

Марти посмотрел на меня, и я увидела, что он здорово напрягся. Он снова стал тем, кем был когда-то. Крутым и злобным уличным парнем. А потом он сделал свой ход, совсем как папа во время стычки с юристами в Нью-Йорке.

— Белинда, если ты сейчас меня не послушаешься, я вызову полицию и они заберут тебя прямо из дома Джереми Уокера на Семнадцатой улице, а после этого ему предъявят обвинение в аморальном поведении по всем существующим в штате статьям. И тогда он получит на полную катушку. Белинда, остаток жизни он точно проведет в тюрьме. И я не шучу. Мне не хочется причинять тебе боль, солнышко, но если ты сейчас со мной не поедешь, сегодня же вечером Джереми Уокер отправится в тюрьму.

И тогда настала моя очередь делать ход, хотя времени на размышления у меня не было.

— Марти, только попробуй так сделать, и ты горько пожалеешь. Это будет твоей самой большой ошибкой. Я расскажу не только полиции, но и прессе, что ты меня домогался и преследовал, а потом соблазнил и неоднократно насиловал. Я сообщу им, что мама знала, что она ревновала, что она пыталась пристрелить меня и скрыть факт моего исчезновения, и учти, Марти, я поставлю в известность всех: от «Нэшнл инкуайрер» до «Нью-Йорк таймс». Я расскажу о мамином пристрастии к таблеткам, о ее пренебрежении своими родительскими обязанностями, о том, что ты был с ней в сговоре и покрывал ее. И уж можешь мне поверить, Марти, от твоей карьеры останется только пшик. Я свалю тебя, Марти. И позволь мне на прощание сказать тебе кое-что еще. У тебя нет доказательств, что я спала с Джереми Уокером. Ни единого, ни малюсенького. Зато я готова дать показания под присягой, что ты неоднократно спал со мной.

Марти смотрел на меня безумными глазами, изо всех сил стараясь сохранить самообладание, но я-то видела, что ранила его в самое сердце, и мне невыносима была одна только мысль об этом. Я чувствовала то же самое, что и во время стычки с мамой.

— Белинда, как ты можешь так поступать? — упавшим голосом произнес Марти.

И он действительно верил в то, что говорил. Я точно знаю. Потому что после разговора с мамой у меня, так же как и у него сейчас, возникло горькое чувство, будто меня предали.

— Марти, нечего нас запугивать! Оставь нас с Джереми в покое! И Джи-Джи тоже! — заорала я на Марти.

— Солнышко, Дэрил обязательно тебя найдет. Как ты не можешь понять? Я тебе точно говорю, что Дэрил просто так не отступит. А я могу дать тебе шанс!

— Марти, мы еще посмотрим, кто кого. Дэрил ни за что на свете не причинит маме боль. Здесь уж можешь не сомневаться. Тебе, наверное, этого не понять. Ты ведь привык обделывать свои делишки по-тихому. А Дэрил действительно любит маму, причем так, что тебе и не снилось.

Ну а потом я решила, что пора сваливать. Но Марти ни в какую не хотел меня отпускать, и в результате между нами разыгралась совершенно безобразная сцена. Ведь мы когда-то были любовниками. Я и этот мужчина. А теперь мы орали друг на друга, рыдали, он меня держал, а я отбивалась… Наконец мне удалось вырваться, и я сломя голову кинулась прочь из номера. Я кубарем скатилась по лестнице и, выскочив из отеля, бросилась бежать по Маркет-стрит.

Но, знаешь, Джереми, я была по-настоящему напугана. А еще в голове назойливо крутилась мысль, что ты, Джереми, из-за меня теперь по уши в дерьме, совсем как Джи-Джи и Олли Бун. И ты даже понятия не имеешь, на что способны эти люди.

Вот потому-то я и упросила тебя уехать в Кармел. А потом умолила перебраться в Новый Орлеан, в дом твоей матери. С тобой я готова была бежать куда угодно, хоть на край света.

Насколько я помню, в Кармел мы отправились в полночь. И я всю дорогу смотрела в боковое зеркало, чтобы удостовериться, что за нами никто не едет.

На следующий день я позвонила папе из телефонной будки на Оушн-авеню, причем я не стала звонить за счет абонента, а кидала в автомат свои личные четвертаки, чтобы на сей раз не оставить следов. Я рассказала папе о том, что Марти выследил нас именно по телефонным счетам, когда я звонила из дома Джереми.

Папа страшно за меня испугался.

— Белинда, только не вздумай возвращаться. Держись от нас подальше, — посоветовал он. — Дэрил был здесь. Он утверждал, будто твердо знает, что весной ты была в городе. Но я использовал тот же прием, словом, пригрозил позвонить в полицию, и, честное слово, он пошел на попятный. Белинда, ему стыдно, очень стыдно, что никто не сообщил полиции о твоем исчезновении. И знаешь, что он тогда сделал? Он стал умолять меня подтвердить, что с тобой все в порядке, будто не сомневался, что я в курсе. Но я был нем как рыба. Но он обязательно найдет тебя, Белинда, как нашел до того Марти. Белинда, поставь им мат! Помни, ты можешь! Они не посмеют сделать ничего, что может навредить Бонни. Их волнует Бонни, и только Бонни. Всех их.

— А как твой салон, Джи-Джи?

— Я справлюсь, Белинда, — успокоил он меня.

Но я тогда не знала и до сих пор не знаю, как действительно обстояли дела у него в салоне. В тот момент я только молила Господа, чтобы у папы и правда все было в порядке.

Та неделя в Кармеле оказалась последней, когда у меня в душе царили мир и покой. Я наслаждалась прогулками по берегу, так располагающими к тихой беседе. И мне, конечно, ужасно не хотелось возвращаться в Сан-Франциско. Но ты тогда ненавязчиво, но твердо настоял на этом.

И с тех пор я жила в вечном страхе, постоянно оглядываясь через плечо. Я чувствовала, что за нами шпионят. Нет, даже не чувствовала, а твердо знала. И как потом оказалось, была абсолютно права.

Между тем в начале сентября состоялась премьера уже второго телевизионного фильма Сьюзен, который завоевал тридцать процентов общего рейтинга телепередач, что было чертовски здорово. А затем сезон открыл «Полет с шампанским», где, кстати, играл твой друг Алекс Клементайн, и, пока ты работал у себя наверху, я с удовольствием смотрела фильм. А ты, похоже, даже и не догадывался.

Мама играла просто потрясающе. Что бы с ней ни происходило в обычной жизни, она мгновенно перевоплощалась перед камерой. И вообще она вкладывала в роль всю свою душу и всю свою боль. Кроме того, она разительно изменилась. На экране она выглядела потрясающе худой, практически бесплотной, что действовало завораживающе. Так же, как, откровенно говоря, и сам фильм. Картина была снята в духе «рок видео», с завораживающей музыкой и быстрой сменой кадров; словом, вполне в духе фильмов в жанре нуар.

Вскоре после этого ты сказал, что приезжает Алекс Клементайн, что он твой старый друг, и с несвойственной тебе настойчивостью предложил пообедать втроем. Естественно, я хорошо знала Алекса Клементайна. Я познакомилась с ним много лет назад еще в Лондоне, где они с мамой снимались в одном фильме. И что самое плохое, год назад мы встречались на Каннском кинофестивале. И конечно, мы чуть было не столкнулись с ним нос к носу во время официального мероприятия в первый день нашего знакомства.

Понятное дело, я никак не могла пойти с тобой на обед. А если бы ты пригласил его потом домой, чтобы показать свои картины, он сразу же все понял бы.

Я была вне себя, но не теряла надежды. Ведь если мне не удастся уговорить тебя уехать в Новый Орлеан, можно было бы отправиться куда-нибудь еще.

А потом опять появился Марти. У меня возникло смутное чувство, что, когда я ехала по мосту Золотые ворота в сторону конюшен, за мной следили, и во время прогулки верхом воочию в том убедилась.

Ну, ты прекрасно помнишь, что значила для меня верховая езда. Но ты вряд ли задумывался над тем, что езда для меня — в каком-то смысле возможность убежать от действительности. Когда я сидела на лошади, мне казалось, что я одна на всем белом свете. Я очень любила спускаться с горы Кронкайт, а затем ехала на берег океана в районе Кирби-Коув. Въезд транспорта сюда запрещен, и я наслаждалась одиночеством. Я словно сливалась с природой, когда мчалась на лошади в полосе прибоя.

Слева от меня раскинулся город на фоне моста, а справа — безбрежный океан.

Господи, тогда я еще не знала, что последний раз катаюсь верхом в Кирби-Коув.

Я была на середине пути, когда увидела на дороге сзади себя «мерседес», и, догадавшись, что это Марти, пустила лошадь в галоп вниз по крутой тропе. Но Марти уже поджидал меня внизу, и я поняла, что сопротивляться бесполезно и деваться мне некуда. Он от меня не отстанет, пока мы не поговорим.

Марти предложил мне поехать с ним в отель. Я послала его к черту. Но тем не менее привязала лошадь и села к нему в машину. Марти боялся лошадей. Он никогда в жизни не ездил верхом.

Марти заявил, что должен сообщить мне кое-что неприятное. У Марти в руках был конверт из плотной бумаги, и он спросил меня, знаю ли я, что там лежит.

— О чем ты говоришь, черт возьми?! — возмутилась я. — Что там такое?

Если в прошлый раз у меня оставались к нему хоть какие-то чувства, то сейчас они бесследно исчезли. Конверт пугал меня. Но мне не хотелось показывать Марти свою слабость.

— Интересно, что за человек такой, твой дружок с Семнадцатой улицы? Почему он всю дорогу рисует тебя голой?

— Что ты этим хочешь сказать? — спросила я.

— Солнышко, я приставил к тебе парочку частных детективов. Они залезли на крышу соседнего дома. Обычная практика. А оттуда открывается прекрасный вид на окна мансарды. А потом они проверили балкон дома напротив. У меня снимки всей галереи твоего дружка… — произнес Марти и начал медленно открывать конверт.

— Ах ты, мерзкий сукин сын! — заорала я. — Прекрати сейчас же!

Я поняла, что он заметил, как сильно я испугалась. Он попал в самое больное место.

— Послушай, мне нет никакого кайфа совать свой нос в чужие дела. Но Бонни не оставила мне выбора. На прошлой неделе она заявила, будто точно знает, что мы живем вместе, и сделала вторую попытку, на сей раз были таблетки, причем принятой дозы хватило бы, чтобы убить мула. Ладно, я так понимаю, что дамочка твердо вознамерилась себя убить и обязательно сделает это, если ее не остановить, а остановить ее могу только я. Я рассказал ей о Джереми Уокере. Словом, дал имя, адрес, все в комплекте. Я дал ей целое досье на него с вырезками из газет, что смогли нарыть мои секретари на студии. Но она не поверила. Слишком уж невероятно: Белинда в Сан-Франциско, причем с каким-то художником! «Да брось ты, неужто я поверю, что она действительно такая дура, какой кажется с первого взгляда?!» Вот так примерно она и сказала. А потом добавила, что я вряд ли допустил бы такое и наверняка с самого начала прячу тебя где-то в Лос-Анджелесе. Она заявила, что вранье ее просто бесит. Что вранье не дает ей заснуть спокойно, ну и все такое. Ладно, сказал я, хочешь доказательства — ты их получишь. И послал по следу частных детективов. Сделать парочку фото, где вы вместе. Застукать вас вдвоем на улице, найти незашторенное окно, снять тебя у входной двери. Ну и как думаешь, Белинда, что им удалось сделать? Ни больше ни меньше как провести съемки «головного офиса по производству детского порно». Сьюзен Джеремайя отдыхает! Полагаю, даже Гумберт Гумберт не выдержал бы и восстал из мертвых!

Я велела Марти заткнуться. Сказала, что ты вовсе не собираешься выставлять картины. Об этом даже речи быть не может. Поскольку положит конец твоей карьере. Те картины — наша тайна. И вообще я попросила Марти, чтобы его люди не тянули к нам свои грязные руки и не подглядывали в наши окна.

— Белинда, нечего парить мне мозги! — не выдержал Марти. — Этот парень использует тебя! У него ведь еще и фото есть, где ты в голом виде. Он хоть сейчас может отхватить приличный куш, если продаст их в «Пентхаус». Но ему нужно совсем другое. Бонни сразу же его раскусила. У него просто нюх на хорошую рекламу, и он еще сможет утереть нос самому Энди Уорхолу с его безумными картинами в Нью-Йорке. Ведь снимки дочки Бонни в голом виде будут сенсацией, а добившись своего, он пошлет тебя куда подальше.

Тут я совсем слетела с катушек и принялась орать на Марти:

— Марти, он без понятия, кто я такая! Неужели мама не способна понять, что она не имеет к этому никакого отношения!

— Она знает, что очень даже имеет! И я, кстати, тоже. Солнышко, неужели ты не видишь, что все очень похоже на историю со Сьюзен Джеремайя? Эти люди используют тебя, потому что ты дочка Бонни.

Я жутко разозлилась и ходов уже не писала. Мне хотелось врезать ему как следует, но руки у меня были заняты, так как я закрыла ими уши. Я плакала и, захлебываясь слезами, пыталась ему втолковать, что дело не в моей маме, черт побери!

— Ты разве не видишь, что она творит? — спросила я. — Она делает так, чтобы весь мир крутился вокруг нее. А Джереми вообще вряд ли знает о ее существовании! Господи боже мой, что же вы со мной делаете?! Что вам от меня надо?!

— Черта с два он не знает! — отрезал Марти. — У него есть адвокат по имени Дэн Франклин, который приехал в Лос-Анджелес, стал везде совать свой нос и доставать моих юристов вопросами по поводу твоего фото, с помощью которого они пытались тебя найти. Утверждает, наткнулся на фото в «Хайятт Эшбери», но я тебе говорю: это адвокат Джереми Уокера, с которым тот знаком лет двадцать, не меньше. А еще адвокат Уокера пытался связаться со Сьюзен Джеремайя. Он уже достал моих людей из «Юнайтед театрикалз». Просто проходу им не дает.

Марти продолжал говорить. Он все говорил и говорил… Но я внезапно будто оглохла. Имя Дэна Франклина было мне знакомо. И я точно знала, что он адвокат Джереми. Я видела на письменном столе конверты с его именем. И слышала его послания на автоответчике.

Я была морально раздавлена. И не могла выдавить из себя ни слова. И все же я не верила Марти. Я точно знала, что ты не способен так со мной поступить. Ты не мог все спланировать заранее ради рекламной шумихи. Нет, кто угодно, только не ты!

Господи, Джереми, тебе ведь приходилось терпеть такие моральные муки, какие им и не снились!

И все же в голову упрямо лезли непрошеные воспоминания. Ты ведь сам как-то сказал: «Я использую тебя». А как насчет того странного разговора в тот день, когда я к тебе переехала? Ты еще тогда произнес непонятную фразу, что хочешь разрушить свою карьеру.

Нет, люди не могут быть настолько непорядочными, а тем более ты.

И в результате я так и сказала Марти: он явно что-то путает и ты не мог ничего знать. Я еще раз повторила ему, что ты никому не показывал своих картин. Что ты зарабатываешь сотни тысяч на своих книжках. С какой стати тебе выставлять картины?

Но тут меня пронзила одна мысль, и я остановилась. Ведь на самом деле ты хотел выставить картины. Знаю, что хотел.

Тут Марти снова начал меня уговаривать.

— Я проверил парня со всех сторон. Он безобидный, но какой-то странный, реально странный. У него есть дом в Новом Орлеане — ты знала об этом? — но там уже много лет, кроме домоправительницы, никто не живет. Все вещи его матери лежат в спальне там, где та их оставила. Щетка, расческа, флаконы духов и прочее. Совсем как в романе Диккенса, ну, ты знаешь, его еще вспоминает Уильям Холден в фильме «Бульвар Сансет». Словом, там была старая дама по имени мисс Хэвишем[22] или как-то так, которая просто сидела год за годом и ничего не трогала. И хочу сказать тебе еще кое-что. Уокер богат, по-настоящему богат. И он не трогает деньги, которые оставила ему мать. Он живет на проценты от капитала, который заработал сам. Вот так-то. И все же, думаю, он выставит картины. Думаю, он сделает это. Я прочел все интервью с ним и подборку прессы, которую мне сделали. Он просто повернулся на своем искусстве. И он говорит необычные вещи.

Для меня было настоящей пыткой слушать Марти. Я будто видела наш мир, твой и мой, в кривом зеркале. Я чувствовала, что больше не в состоянии слушать Марти. И я сказала Марти, что он придурок. А еще, что он чокнутый и псих ненормальный.

— Нет, солнышко, он использует тебя. А знаешь, чем занимается его адвокат? Собирает на нас компромат. Пытается выяснить, что произошло и почему ты убежала. Вот такие дела. А зачем еще ему разыскивать Сьюзен Джеремайя? И твоя мама права. Он обязательно выставит картины, а компромат придержит на случай судебного преследования, и ты, конечно, ничего ему не сделаешь, когда это произойдет. Или я не прав? И ты не станешь обвинять его в том, в чем обвинила меня. И тогда все вопросы уже будут к нам с Бонни. Типа как мы могли такое допустить и все такое?

Я сказала ему, что не желаю больше его слушать. Сказала, что он ничего не знает. И попыталась выбраться из машины. Тогда он схватил меня за руку и втащил обратно.

— Белинда, спроси себя, зачем я тебе все это говорю. Я тоже пытаюсь тебя защитить. Бонни за то, чтобы его арестовали. Она считает, что если копы застукают тебя у него дома, то тогда уж никто не поверит твоим словам насчет меня. Она за то, чтобы вызвать Дэрила. Она за то, чтобы не откладывать дело в долгий ящик.

— Чтоб ты вечно горел в аду, грязный сукин сын! — накинулась на него я. — И передай от меня Бонни вот что. У меня в кармане номер телефона репортера из «Нэшнл инкуайрер». Он у меня всегда с собой. Он мне его дал еще на Сансет-Стрип. И советую тебе поверить мне, что он-то уж точно выслушает все, что я о вас обоих скажу. И не только он, но и социальные работники и судья по делам несовершеннолетних тоже с удовольствием выслушают. Только попробуй тронуть Джереми, сразу же угодишь за решетку!

На сей раз мне удалось выскочить из машины, и я стремглав кинулась вниз по дороге. Но Марти побежал за мной. Он схватил меня, и тогда я повернулась и ударила его, но это мне не слишком помогло.

С Марти творилось что-то страшное. Я еще никогда его таким не видела. Он выглядел не просто сердитым, он выглядел точно так же, как ты в ту ужасную ночь нашей последней ссоры. С ним творилось нечто невообразимое, нечто такое, что ни одной женщине невозможно себе представить или понять.

Он повалил меня на землю прямо под соснами и попытался сорвать с меня одежду. Я орала и лягалась, но вокруг не было ни одной живой души и помощи ждать было неоткуда. Марти рыдал и осыпал меня ругательствами, обзывал меня сучкой и говорил, что уже дошел до ручки. И тогда я неожиданно для себя вдруг глухо зарычала. Я вцепилась ногтями ему в лицо и изо всех сил дернула за волосы. И Марти ничего не смог со мной сделать. Поскольку иначе ему пришлось бы мне врезать как следует или еще как-то нейтрализовать. Мы с ним, можно сказать, сцепились не на шутку, но я сумела сбить его с ног и повалить на спину. И тогда я снова бросилась бежать и бежала без оглядки, лишь на секунду остановившись, чтобы, перед тем как сесть в седло, застегнуть джинсы.

Я пришпорила лошадь и поскакала назад, не разбирая дороги, совсем как в настоящих вестернах. На самом деле я здорово рисковала. Я поехала вверх по крутой тропе на склоне горы, прекрасно зная, что лошадь может оступиться, сломать ногу, упасть с обрыва.

Но лошадь справилась. Мы обе справились. Мы успели добраться до конюшен раньше Марти, если он, конечно, нас преследовал. И я чуть было не сожгла сцепление у «эм-джи», когда рванула в сторону Золотых ворот.

Когда я вернулась домой, то первым делом прошла в ванную. У меня были ободраны руки и спина, но на лице ни царапины. Ладно, сойдет, в темноте ты и не заметишь.

Потом я проверила твой кабинет. Конверты, на которых значилось имя Дэна Франклина, по-прежнему лежали на письменном столе. Все верно. Он действительно твой адвокат. Значит, хотя бы здесь Марти не соврал.

Я долго сидела, словно оцепенев, не зная, кому и чему верить, а затем прошла в свою комнату. Журналы и видеокассеты вроде бы лежали на своем месте. Но чьими портретами были увешаны все стены? Естественно, Сьюзен Джеремайя. К этому времени у меня уже было пять постеров, сделанных на основе портретов из журналов. Вот потому-то ты, наверное, и решил, что я как-то связана со Сьюзен. Я хочу сказать, господи боже мой, это вполне естественно, что ты интересуешься, кто я такая.

А потом в комнату вошел ты с большим букетом желтых цветов, купленных специально для меня. Ты был очень красивым. Твое лицо, словно стоп-кадр, запечатлелось у меня в памяти. Оно было честным и невинным. Ты, наверное, не помнишь, но я спросила, любишь ли ты меня, а ты в ответ засмеялся и сказал, что я и так знаю.

И я подумала тогда, что еще не встречала столь необычного и доброго человека. Такой человек не способен никому причинить зла. Он всего-навсего хотел узнать правду, а Марти, как всегда, все передернул.

Я поднялась вместе с тобой наверх и посмотрела в окно на крышу многоквартирного дома рядом, а потом — на балкон верхнего этажа дома напротив. Там никого не было. Но нас ведь могли сфотографировать через окно и с другой высокой точки, например с вершины холма между Семнадцатой и Двадцать четвертой улицами. Ведь снимать можно откуда угодно.

Не знаю, помнишь ли тот вечер. Последний хороший вечер в твоем доме. Ты казался мне таким красивым, что все остальное померкло и потеряло значение. Ты с головой погрузился в свое творчество и напрочь забыл об обеде, между прочим, как всегда, а в мастерской слышны были лишь шелест кисти о холст и твое довольное мурлыканье.

За окнами мастерской постепенно темнело. И вдруг все исчезло. Были только мы вдвоем и картины вокруг. Казалось невероятным, что все эти картины — творение одного человека, так сложна была техника исполнения и настолько тщательно выписаны детали.

Я знала, что ты не в курсе, кто я такая. Можно сказать, сердцем чувствовала. Я должна была защитить тебя от мамы и Марти, даже если это означало защитить тебя и от меня тоже.

Вы словно вращались в разных галактиках и жили в разных мирах. Разве могли они судить о твоих картинах?!

Нам осталось потерпеть всего-то год и два месяца, а потом мне исполнится восемнадцать. Но у нас нет ничего впереди, нет и никогда не будет, пока есть мама, и Марти, и дядя Дэрил, а теперь еще и ты. Да-да, ты и Дэн Франклин теперь тоже принадлежали к числу наших врагов.

Ну а на следующий вечер все было кончено.

Ни на какой рок-концерт я, конечно, не ходила. Я пошла прямиком к телефонной будке и несколько часов тщетно пыталась дозвониться до Джи-Джи, а когда наконец мне это удалось, стала мучить его вопросами, что же мне делать дальше.

«Позвони Бонни, — посоветовал мне Джи-Джи. — Позвони ей и скажи, что если она попытается навредить Джереми Уокеру, то ты навредишь Марти. Скажи ей, что позвонишь журналисту из „Нэшнл инкуайрер“. Сейчас твой ход, Белинда».

Но похоже, Алекс Клементайн во время ужина дал тебе какую-то наводку. Возможно, объяснил тебе, какая связь существует между мной и Сьюзен Джеремайя. Возможно, Алекс бросил одну-две фразы о показе фильма Сьюзен в Каннах и о дебютировавшей там девчушке.

Я не знаю, что произошло. Знаю только, что в тот вечер мы поругались так, как еще никогда не ругались. Однако ты не был тем человеком, за кого принимали тебя мама с Марти. Ты был моим Джереми, невинным, терзаемым мучениями, горящим желанием заставить меня рассказать правду, чтобы дальше все у нас было хорошо.

Но как, черт побери, я могла рассказать тебе правду, зная, что ничего хорошего тогда точно не будет?! Дай мне возможность хотя бы позвонить маме, дай мне возможность хотя бы сделать пат, и тогда, быть может, я найду способ хоть что-то тебе рассказать.

Но я даже не представляла себе, настолько далеко все зашло, пока на следующее утро, не застав тебя дома, не обнаружила свои видеокассеты на полу шкафа. Журналы были свалены в кучу, а «Ньюсуик» так и остался открытым. Да, ты получил ответы на свои вопросы или, по крайней мере, думал, что получил, и ты явно хотел дать мне это понять.

Все, поезд ушел, и нельзя было повернуться и молча уйти.

Я сидела за кухонным столом и судорожно искала выход из положения.

Джи-Джи сказал позвонить Бонни. Сделать пат. Олли Бун посоветовал мне применить против них силу, так же как и они — против меня.

Но даже если мне удастся удержать их от решительных действий, как насчет тебя? Как насчет твоего предназначения быть художником? Как насчет нас с тобой?

Совершенно очевидно, что я заварила всю эту кашу и втянула тебя в рискованную игру, как втянула в свое время Джи-Джи и Олли, которые целых пять лет жили вместе, пока не появилась я и не разлучила их. И мне больно было слушать рассказы Джи-Джи о его борьбе с юристами Марти. А с тобой ситуация, наверное, еще хуже. Ведь Джи-Джи тем не менее мой папа. А ты так открыто и доверчиво пошел за мной и дарил мне любовь, чистую и безоглядную. И если бы произошло худшее и ты велел бы мне вернуться к ним, то твои адвокаты порекомендовали бы мне поступить именно так.

А еще, не скрою, я тогда здорово на тебя разозлилась. Я обиделась на тебя за то, что тебе оказалось мало меня одной, что тебе понадобилось раскапывать мое прошлое и привлекать к расследованию своего адвоката, что ты оказался не способен спустить все на тормозах.

Но чего ты добивался? Решать за меня, имела ли я право убегать из дома или нет? Да, я жутко разозлилась. Не буду отрицать. Я испугалась и разозлилась.

Но я отнюдь не хотела тебя терять, поскольку прекрасно понимала, что такая любовь бывает только раз в жизни. Когда-нибудь, как-нибудь я собиралась совершить что-нибудь выдающееся, как сделал это ты, переступив через границы обыденности и написав свои шедевры. Я хотела быть такой, как ты!

Надеюсь, ты сможешь меня понять. Ты знаешь, что это такое — не только любить человека, но и стараться быть похожим на него? А ты был именно таким человеком — больше других заслуживающим, чтобы его любили. И я не мыслила себе жизни без тебя.

Так или иначе, я собиралась каким-то образом помочь тебе, да и себе тоже, выбраться из западни. Ведь должен же быть какой-то выход!

И на меня нахлынули воспоминания. Перед моим мысленным взором встали все случаи, когда я попадала в переплет. Побег из аэропорта, когда мне чудом удалось улизнуть от дяди Дэрила. Бегство по пожарной лестнице в отеле в Европе, когда кинокомпания хотела заставить нас заплатить по чужим счетам. Полицейскую облаву в Лондоне, когда я грудью закрыла дверь, заговаривая копам зубы, пока мама спускала травку в унитаз. А еще тот случай в Испании, когда мама отрубилась на ступенях «Палас-отеля» и я умоляла не вызывать «скорую помощь», объясняя мамино состояние сонливостью от лекарств, и искала хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь мне донести ее до нашего номера. Нет, должен же быть хоть какой-то выход, непременно должен быть, и у меня из головы не шли слова Олли Буна, что против силы можно действовать только силой.

Но вот в том-то и проблема, что у меня больше не было сил. Патовая ситуация была, а вот сил — нет. И разве найдется человек, способный оттащить от нас всех собак?!

Хотя нет. Пожалуй, найдется. Есть такая особа, и она всегда была центром Вселенной. Более того, она была богиней, суперзвездой. И они беспрекословно слушаются ее.

Я подняла трубку и набрала номер телефона, который ношу с собой в сумочке с тех пор, как убежала из дома. То был номер телефона, стоявшего на маминой прикроватной тумбочке.

Шесть тридцать. Мама, должно быть, не уехала на студию. А скорее всего, даже еще не встала. Три длинных гудка, и вот я уже слышу ее знакомый шелестящий голос и похожее на вздох едва слышное слово «алло».

— Мама, это я, Белинда, — сказала я.

— Белинда, — прошептала она так, словно боялась, что нас могут подслушать.

— Мама, ты нужна мне! Еще никогда в жизни ты не была мне так нужна, — произнесла я.

Она не ответила.

— Мама, я живу в Сан-Франциско с одним человеком. И я люблю его. Он очень добрый и хороший. И только ты можешь сделать так, чтобы нам не мешали.

— Ты говоришь о Джереми Уокере? — спросила она.

— Да, мама, именно о нем, — ответила я и, набрав в грудь побольше воздуха, продолжила: — Мама, но все не так, как рассказал тебе Марти. До вчерашнего дня этот человек, клянусь, понятия не имел, кто я такая. Возможно, он что-то подозревал и все такое, но наверняка ничего не знал. Но сейчас уже знает, и ему очень-очень плохо. Он сбит с толку и не понимает, что ему делать, а потому мне нужна твоя помощь.

— Ты правда не… не живешь с Марти?

— Нет, мама, и не жила с ним с того самого дня, как уехала.

— А что там за история с картинами? С картинами, что он написал.

— Мама, они прекрасны, — ответила я и, когда пауза затянулась, набралась мужества и добавила: — Мама, это как фильмы Фламбо, в которых ты снималась в Париже. Настоящее искусство. Самое что ни на есть настоящее. Мама, пройдет еще немало времени, прежде чем кто-нибудь их увидит. Но сейчас меня волнует другое…

Но она опять не ответила. И тогда я попробовала рискнуть, как не рисковала еще ни разу в жизни.

— Мама, ты мне должна, — тихо сказала я. — И сейчас я говорю с тобой, как Белинда с Бонни. Да, мама, ты мне должна. И ты, мама, это знаешь не хуже меня.

Я ждала, но она упорно продолжала молчать. Я чувствовала, что хожу по краю пропасти. Один неверный шаг — и я внизу.

— Мама, помоги мне. Пожалуйста, помоги. Ты мне нужна.

И я вдруг услышала, что она плачет. А потом она спросила упавшим голосом:

— Белинда, что я должна для тебя сделать?

— Мама, ты можешь приехать в Сан-Франциско прямо сейчас?

В одиннадцать часов в аэропорту Сан-Франциско приземлился самолет киностудии, и когда она спускалась по трапу, то вид у нее был такой, что краше в гроб кладут. Я еще не видела ее настолько худой, а лицо, без единой морщинки, напоминало маску. Голова была, как всегда, опущена. И она явно избегала моего взгляда.

По дороге в город я рассказала ей о тебе, о твоих картинах и поинтересовалась, смогла ли она понять из снимков, насколько они хороши.

— Я знакома с творчеством мистера Уокера, — ответила мама. — Когда-то я читала тебе его книги. Разве ты не помнишь? У нас были все. Когда мы приезжали в Лондон, то я всегда старалась купить его новую книгу. Иногда Триш присылала их из Америки.

При этих словах я почувствовала, будто мне в сердце вонзили нож. Я вспомнила, как мы лежали рядышком и она читала мне вслух. Декорации то и дело менялись: Париж, Мадрид, Вена… Но непременным атрибутом всегда были двуспальная кровать и ночник на прикроватной тумбочке. И она — такая родная и близкая с вечной книжкой в руках.

А теперь она превратилась в незнакомку — похожую на монашку чужую женщину в накидке с опущенным на лицо капюшоном.

— Я не верю, что ты не рассказывала ему обо мне, — произнесла мама.

— Нет, мама. Я ничего ему не говорила. Ни слова, ни полслова.

— Уверена, что ты наговорила ему обо мне гадостей. Я знаю, что ты рассказала ему обо мне и Марти, а еще о том, что произошло между нами. Даже не сомневаюсь.

Но я поспешила разуверить маму. А потом рассказала ей, как все было на самом деле. Как ты пристал ко мне с расспросами, а я взяла с тебя слово ни о чем не спрашивать, и тогда твой адвокат принялся наводить справки насчет Сьюзен Джеремайя, так как у меня в комнате висели постеры с ее изображением.

Не знаю, поверила она или нет. В любом случае я начала ей объяснять, что она должна сделать. Попросила ее поговорить с тобой, сказать, что она не возражает против того, чтобы мы были вместе, и тогда мы ее больше не побеспокоим. А она со своей стороны отзовет детективов и юристов. Остановит дядю Дэрила и оставит нас в покое.

— А где гарантии, что ты останешься с этим человеком?

— Мама, я люблю его. Такая любовь бывает лишь раз в жизни и то не у всех. Я не способна его бросить, если, конечно, он сам от меня не уйдет. Но если ты с ним поговоришь, он останется. Он продолжит писать картины. И он будет счастлив. Мы оба будем счастливы.

— Но когда он выставит картины, что тогда?

— Мама, это случится еще очень и очень не скоро. И вообще, художественный мир совсем другой. Он на тысячу световых лет впереди. Никому и в голову не придет, что девочка на картине — дочка Бонни. Но даже если и так, кому какое дело? Мама, я ведь не так знаменита, как ты. «Конец игры» так и не вышел на экраны нашей страны. Да, Бонни — звезда мирового кино. Но какое это все имеет к ней отношение?

Мы свернули на Семнадцатую улицу, проехали мимо твоего дома, так как мама хотела знать, где ты живешь, а потом направились к вершине горы. Мы припарковались на смотровой площадке на Санчес-стрит, откуда открывался вид на город.

Потом мама спросила меня, встречалась ли я с Марти после отъезда из Лос-Анджелеса. И я ответила, что видела его, когда он приезжал в Сан-Франциско, чтобы установить мое местонахождение. Мы поговорили и только, так как теперь он муж моей мамы.

Мама долго молчала, а потом тихо ответила, что не может выполнить мою просьбу, не может, и все.

— Мама, но почему? — взмолилась я. — Почему нельзя просто сказать ему, что все нормально?

— А что он обо мне может подумать, если я вот так сдам с рук на руки свою дочь, словно вещь? Вдруг он захочет кому-нибудь рассказать? Вдруг ты убежишь от него прямо завтра? И что, если он решит тогда выставить свои картины? Что, если он объявит на весь мир, что я отдала ему свою несовершеннолетнюю дочь? Дескать, пришла и сказала: «Бери», словно уличная сводня.

— Мама, он на такое не способен! — возмутилась я.

— О нет. Все способны, и он способен. И сможет до конца жизни меня шантажировать. Думаю, его адвокат уже достаточно накопал. И он уже в курсе, что, когда ты убежала, никто не удосужился поднять трубку и позвонить в полицию Лос-Анджелеса. И наверняка знает: у тебя что-то было с Марти. И очень может быть, что ты успела посвятить их во все подробности.

Я умоляла ее поверить мне, но все было бесполезно. И тогда до меня дошло. А что, если предложить ей компромат на тебя в обмен на ее услугу? Тогда она почувствует себя хозяйкой положения. Я вспомнила о фотографиях к серии картин «Художник и натурщица». Мне очень нравились эти снимки. Я видела, как ты их проявлял. И кроме того, я прекрасно знала, что ни один из них ни черта не доказывал, поскольку невозможно было разобрать, кто именно там изображен. Словом, ни ты, ни я не идентифицировались. Слишком зернистое изображение, и очень тусклый свет.

Но мама, естественно, ничего не заметит. Когда она под кайфом, то даже в очках практически ничего не видит.

И я решила, что лучшего хода и не придумаешь. Надо идти ва-банк. И я описала маме фотографии, а она внимательно меня слушала.

— Ты ведь всегда можешь сказать, что твои детективы выследили меня, а потом нашли и фотографии. И они нужны тебе для моей же безопасности. Но когда мне исполнится восемнадцать, ты ему их отдашь. А к тому времени, мама, уже не будет иметь особого значения, останусь я с ним или нет и покажет ли он хоть кому-то свои картины. Все останется в прошлом. Не думаю, что он тебя возненавидит. Он умный и поймет, что все делается ради моего же блага.

Шофер довез меня до самого дома, и я открыла входную дверь в тайной надежде, что ты еще не вернулся. Раздался телефонный звонок — звонил Дэн Франклин, — и я чуть было не умерла от страха.

Я уж хотела было отдать маме проявленные снимки на тему «Художник и натурщица», но потом подумала, что она сразу поймет, что снимки ни о чем не говорят. Тогда я взяла негативы, которые, как я знала, хранятся в специальных папках, и поспешила к двери, когда опять раздался телефонный звонок. На сей раз звонил Алекс Клементайн. И я подумала, что, похоже, удача мне изменила.

Когда я наконец вышла из дому и снова села в машину, то повторила маме план действий. Я объясняла ей его до тех пор, пока он полностью не уложился у нее в голове. Я уеду в Кармел, а она дождется тебя и пустит в ход уже описанные выше аргументы, чтобы добиться твоего согласия позаботиться обо мне.

И тут мамино поведение чуть заметно изменилось. Она впервые за все время нашего разговора откинула капюшон и посмотрела прямо на меня.

— Скажи мне, Белинда, ты любишь этого человека? Наверное, любишь. И тем не менее отдала мне негативы. Ты ведь накинула петлю ему на шею ради каких-то своих мелких расчетов, — сказала она, и на лице ее появилась безобразная горькая усмешка, от которой мне стало совсем тошно.

От неожиданности у меня перехватило дыхание. Похоже, она сравняла счет. И тогда я, словно невзначай, бросила ей:

— Мама, ты ведь прекрасно понимаешь, что вряд ли воспользуешься снимками. Потому что, если ты все же так сделаешь, я засажу Марти за решетку.

— Неужели ты способна поступить так с моим мужем? — поинтересовалась она и пристально посмотрела на меня, будто хотела увидеть что-то очень важное для себя.

И тогда я напрягла все свои мыслительные способности, чтобы понять, что же она на самом деле хочет услышать, и сказала:

— Да, ради Джереми Уокера я пойду на все. И ни перед чем не остановлюсь.

— Ты та еще сучка, Белинда, — произнесла она. — Держишь за яйца двух мужиков. У нас в Техасе такую, как ты, прозвали бы шельмой.

Мне вдруг стало до слез обидно от такой несправедливости. Но по ее глазам я поняла, что попала в самую точку. Я дала ей понять, что вычеркнула Марти из своей жизни. Я любила только тебя. И она наконец мне поверила.

— Полюбуйся на себя! Что ты творишь? Я глаз не сомкнула, ночей не спала, думая, что, может, я ошиблась насчет тебя и Марти, может, я к тебе несправедлива, может, ты где-нибудь бродишь одна-одинешенька. Мне казалось, будто я продолжаю обвинять Марти во лжи, поскольку отметала вероятность того, что ты можешь действительно навсегда пропасть или оказаться в беде. Но в действительности все вышло совсем по-другому. Не правда ли? Ты, оказывается, жила в этом причудливом доме с богатеньким мистером Уокером. Шельма — вот самое правильное определение для тебя.

Я из последних сил старалась не сорваться. «Белинда, — говорила я себе, — если она будет утверждать, что небо зеленое, соглашайся. Ты должна. Другие всегда так делали».

— У тебя нет ничего от меня. Разве не так? — безжизненным голосом продолжила мама. — Ты копия Джи-Джи. Ты даже говоришь, как он. Словно я здесь и ни при чем. А теперь ты торгуешь своей задницей, совсем как Джи-Джи, который с двенадцати лет подставлял ее всем желающим.

Я напряглась и стала размышлять о том, было ли такое в практике нашей совместной жизни. Поворачивалась ли она ко мне неприглядной стороной своей натуры? А потом я вспомнила, как она разговаривала с Галло или жаловалась Триш с Джилл на того, кто, как ей казалось, ее обидел. Но тогда меня это не касалось. И вот теперь она сидит и, улыбаясь, говорит мне гадости. Но я взяла себя в руки, так как прекрасно понимала, что надо довести начатое дело до конца.

— Интересно, Джи-Джи тебе когда-нибудь рассказывал, как он начинал? — не унималась мама. — Как окучивал старых чудаков на букву «м», которые прокладывали ему путь наверх? Когда-нибудь рассказывал тебе, как пудрит мозги доверчивым старушкам, делая им завивку? Яблоко от яблони недалеко падает. Ты точно такая же вруша, как Джи-Джи. Ты спишь с мистером Уокером за деньги. Разве нет? Опутала его своими ленточками и бантиками. Надо же было быть такой дурой! Как можно было забыть о том, что кровь Джи-Джи рано или поздно даст о себе знать!

Я вся кипела внутри. Мне казалось, что я вот-вот взорвусь. Но я с отсутствующим видом смотрела в окно и старалась ни о чем не думать. Она все говорила и говорила, и я тонула в потоке ее слов. Я с горечью думала о том, что она безнадежна. Но никто и никогда не узнает о ее подлинной сущности. Ведь я жила рядом с ней, страдая от постоянного смятения чувств, когда все переворачивалось с ног на голову, белое становилось черным и невозможно было отличить правду от лжи.

Возможно, мы с ней больше уже не увидимся. Она вернется к себе в Голливуд, опять подсядет на наркотики и привычную ложь и будет так жить до тех пор, пока в конце концов все же не сделает этого — и не важно, будет то пистолет или таблетки, — и никогда не узнает, почему мы оказались по разную сторону баррикад. Интересно, она еще помнит Сьюзен или название нашего фильма? И поделится ли с кем-нибудь воспоминаниями о том, как едва не убила меня, попытавшись убить себя?

И тут меня словно пронзила ужасная мысль. А я сама-то где была? Почему не попробовала сказать ей правду? Почему не попробовала достучаться до нее, чтобы она хоть на секунду смогла увидеть все в другом свете? Сколько я себя помню, ей лгали все кому не лень. Но мне-то что за нужда была уподобляться ее окружению?

Она была моей матерью. И вот теперь мы расстаемся с ожесточением в душе. Неужели я позволю ей уйти из моей жизни и даже не сделаю попытки объясниться? Господи боже мой, ну разве я могу оставить ее в таком состоянии?! Она ведь и впрямь как ребенок. Так почему хотя бы не попробовать?!

Я снова посмотрела на нее. Она не сводила с меня как всегда затуманенных, глаз. И эта мерзкая улыбочка по-прежнему играла у нее на губах. Ну давай же, Белинда! Скажи хоть что-нибудь! А вдруг я скажу что-нибудь лишнее и навсегда потеряю Джереми? Но пока я думала, мама успела перехватить инициативу.

— И что ты будешь делать, маленькая сучка, если я откажусь шантажировать твоего друга, мистера Уокера? — спросила она. — Нет уж, ты скажи, отродье Джи-Джи, что ты будешь делать с нами? Опустишь нас всех?

Я так опешила, что потеряла дар речи, но затем собралась и тихо произнесла:

— Нет, мама. Ты не права насчет меня. Совершенно не права. Всю свою жизнь я ухаживала за тобой, защищала тебя как могла. И сейчас продолжаю защищать. Но, да поможет мне Бог, я должна сказать тебе правду. Ты обидела меня, ты обидела Джереми Уокера, но я позабочусь о нас с ним.

Я выбралась из машины, но осталась стоять у открытой двери. А потом заглянула внутрь и, захлебываясь от слез, выдавила из себя:

— Бонни, сыграй ради меня эту роль! Клянусь, я больше никогда в жизни не появлюсь на пороге твоего дома!

У мамы исказилось лицо, словно я разбила ей сердце. Да, казалось, она была убита горем. И усталым голосом, в котором больше не было ни злобы, ни горечи, она сказала:

— Хорошо, солнышко. Хорошо. Я постараюсь.

Потом я ей позвонила. Было уже около полуночи, я нашла телефонную будку в Кармеле и набрала ее личный номер телефона.

Теперь уже плакала она. Она заикалась, постоянно повторялась, и понять, что она хочет сказать, оказалось не так-то просто. Она бормотала насчет того, что ты забрал у нее негативы и что она не справилась с задачей. Но самое ужасное было то, что она пыталась настроить тебя против меня. Она не хотела, правда не хотела, но ты замучил ее вопросами, и она сказала что-то гадкое обо мне и Марти.

— Не волнуйся, мама! Все хорошо, — пыталась успокоить ее я. — Если он после этого от меня не откажется, то тогда, я надеюсь, у нас все получилось.

Потом трубку взял Марти.

— Значит, так, солнышко! Он знает, что он в наших руках. Если у него есть хоть какие-то мозги, он не станет выставлять картины.

Я не стала ему отвечать. Я просто сказала:

— Передай моей маме, что я люблю ее. Передай прямо сейчас, так чтобы я слышала!

Марти выполнил мою просьбу, и в трубке снова раздался его голос:

— Солнышко, она говорит, что тоже тебя любит. Она велела передать тебе, что очень тебя любит.

И я повесила трубку.

Но знаешь, Джереми, выйдя из телефонной будки, я пошла вдоль кромки воды, хотя холодный ветер пробирал до костей. Мамино лицо до сих пор стояло у меня перед глазами, и я слышала, как она говорит: «Хорошо, солнышко. Хорошо. Я постараюсь». Господи, как бы мне хотелось отмотать пленку назад, вернуть те минуты и обнять свою маму!

«Мама, — сказала бы я ей. — Это я, Белинда. Я люблю тебя, мама. Я так тебя люблю!»

Но что прошло, то прошло. Мне уже не суждено ни дотронуться до нее, ни прижаться к ее груди. Возможно, я никогда больше не услышу ее голоса. И годы, проведенные в Европе и на Сент-Эспри, канули в Лету.

Но у меня оставался ты, Джереми. И я любила тебя всем сердцем. Я любила тебя так, как ты и представить себе не можешь. Я молила Господа, чтобы ты больше ни о чем меня не спрашивал, поскольку в противном случае я могу не выдержать и все рассказать, а мне не хотелось этого делать, чтобы не возненавидеть тебя за то, что ты заставил меня открыть душу.

Джереми, пожалуйста, отзовись! Я только об одном и молюсь. Поскольку, по правде говоря, я уже давным-давно потеряла маму. Но ты и я — мы останемся навсегда! У нас с тобой вечная любовь. Та, что бывает только раз в жизни. И картины твои будут жить вечно. И никто не сможет их погубить, как погубили фильм Сьюзен. Они твои, и в один прекрасный день ты, быть может, наберешься смелости сделать их достоянием публики.

Ну, теперь ты знаешь все, Джереми. Вот мы и подходим к концу нашей истории. Кончается и моя тетрадь, где каждая страница исписана с двух сторон. Я устала, и у меня тяжело на душе, как бывает всегда, когда выплескиваешь наружу секреты, хранившиеся много лет.

Но ты получил что хотел, и теперь мое прошлое — уже не тайна за семью печатями, а потому, надеюсь, ты теперь сможешь сам принять решение, чего так и не позволил мне сделать.

Так каким же будет твой приговор? Предала ли я Сьюзен, когда легла в постель с Марти в тот самый день, когда он зарубил ее картину? И стоило ли мне так жаждать его любви? А как ты расцениваешь поведение моей мамы в те критические дни в Лос-Анджелесе? Всю свою жизнь я заботилась о ней, но любовь к Марти настолько ослепила меня, что я спокойно позволила ей изнурять себя голодом, подсесть на таблетки, пластическую хирургию и многое другое, что превратило ее жизнь в ад. Может быть, мне следовало вырвать маму из нездорового окружения и отвести куда-нибудь в тихое место, чтобы дать ей прийти в себя? И была ли я виновата в том, что предала ее, что заигралась вместе с ней в психологические игры и не смогла вовремя остановиться ради нашего общего блага?

В ту роковую ночь, прежде чем ударить меня, ты обозвал меня врушей. И ты был абсолютно прав. Я действительно вруша. Но теперь, как ты и сам, наверное, понимаешь, сколько себя помню, я всегда врала. Врать, хранить секреты, защищать — все это было неотъемлемыми составляющими моей жизни с мамой.

А как насчет моего папы? Имела ли я право подставлять его и вбивать клин между ним и Олли Буном? Папа потерял Олли, хотя они прожили вместе целых пять лет. Папа любил Олли. И Олли любил папу.

Так вот, ты должен решить для себя, приношу ли я одни несчастья всем взрослым, с которыми сталкивала меня судьба, начиная, например, со Сьюзен, имевшей неосторожность высадиться на Сент-Эспри. Или, быть может, я всегда оказывалась их жертвой?

Возможно, когда зарубили «Конец игры», мой гнев был вполне оправдан. Я действительно любила Марти и не собираюсь этого отрицать. И какое право я имела рассчитывать на то, что мама и дядя Дэрил всерьез озаботятся моим будущим? Ведь как бы то ни было, я же всего-навсего мамина дочь! Но когда они от меня отказались, имела ли я право убегать и гордо бросать им в лицо, что не позволю запереть себя в школе в Швейцарии и впредь собираюсь идти своим путем?

Господи, если бы у меня были ответы на все вопросы, я давным-давно открыла бы тебе свою душу. Но ответов у меня нет. И никогда не было. Вот потому-то я так больно ранила тебя своей дурацкой затеей с шантажом. И один только Бог знает, как горько сожалею о своем поступке.

Все началось задолго до того, как ты стал потихоньку понимать, что происходит. Я знала, что моя затея плохо кончится, уже тогда, когда звонила Джи-Джи из Нового Орлеана. Но не смогла заставить себя объясниться с ним и рассказать, что натворила. Мне было слишком стыдно.

Но с другой стороны, мы ведь были так счастливы вместе! Те последние недели в Новом Орлеане были самыми лучшими! А потому мне казалось, что игра стоила свеч. Мне казалось, что ты сумел преодолеть душевный разлад и выиграть битву с самим собой. И тогда я сказала себе, что мой план спас нас обоих.

Да уж, ничего не скажешь, веселенькая история! Настоящая бомба, как выразились Джи-Джи и Олли Бун. Но я уже говорила, что это не моя история. Авторские права принадлежат взрослым. И теперь ты один из них. И никакой суд мне не поможет. Когда-то побег был единственным выходом для меня. Побег и теперь остается для меня единственным выходом.

И ты должен меня понять. И ты должен меня простить. Ведь и у тебя была своя история, которую ты так долго хранил в тайне, поскольку история та принадлежала не только тебе.

Не хочу тебя обидеть, но, по-моему, у тебя тоже есть своя тайна. Ты держишь в секрете скорее не то, что написал за свою мать несколько последних романов, а то, почему так упорно отказывался писать романы после ее смерти. Она ведь не только оставила тебе свое имя и свою последнюю волю. Джереми, она просила тебя дать ей вечную жизнь, а ты почему-то отказался исполнить ее желание! И сам прекрасно знаешь, что это правда.

И тогда, терзаемый чувством вины, ты в страхе бежал, оставив ее дом как надгробный памятник былых времен и не тронув ни единой ее вещи. Однако тебе не удалось далеко убежать. Тот дом был на каждой картинке каждой твоей книжки. Но ты рисовал не только ее дом. Ты рисовал собственный призрак, который, объятый ужасом, бежит по дому и изо всех сил пытается освободиться от матери, тянущей к нему свои мертвые руки.

Но даже если я и права, ты уже выбрался из старого дома. Ты создал образ человека, скидывающего оковы. Ты не побоялся приоткрыть передо мной потайную дверцу. Ты впустил меня не только в свое сердце, но и в свой внутренний мир и в свои картины.

Ты дал мне больше, чем я когда-нибудь смогу дать тебе. Ты сделал меня символом своей битвы, и ты обязательно выиграешь эту битву, что бы ты теперь обо мне ни думал.

Но разве ты не можешь простить меня за то, что я хранила секреты своей мамы? Разве ты не можешь простить меня за то, что я заблудилась в собственном темном доме и не в силах найти выход? Я не создала произведения искусства, способного стать моим пропуском на волю. После того как «Конец игры» стал разменной монетой в большой игре, я тоже стала призраком, бесплотной тенью по сравнению с образами, которые рождаются под твоей кистью.

Но обещаю, это не навсегда. Сейчас я в двух тысячах миль от тебя, в мире, который знаю и понимаю, и мы с тобой больше никогда не увидимся. Но со мной все будет в порядке. Я не повторю больше прошлых ошибок. Я не буду больше жить на обочине. Я использую те деньги, что ты мне дал, и стану терпеливо ждать, когда придет мое время и никто не сможет причинить мне зло, а я больше не буду источником проблем для тех, кого люблю. И тогда я верну свое имя Белинда. Я соберу все осколки и постараюсь стать кем-то, а не просто чьей-то девушкой. Я постараюсь стать похожей на тебя и на Сьюзен. Я тоже буду создавать нетленные вещи.

Но, Джереми, я хочу задать тебе самый важный вопрос. Что же будет с картинами?

Я так страстно хотела, чтобы ты их выставил, что, должно быть, надоела тебе своими приставаниями. И все же послушай меня внимательно!

Будь честен по отношению к своим полотнам! Как бы сильно ты ни презирал меня, будь честен по отношению к проделанной работе. Это твои картины, которые раскроются до конца только тогда, когда ты будешь готов, так же как и правда о том, что произошло с тобой и со мной.

И еще я хочу сказать тебе, что ради меня ты не обязан ни хранить молчание, ни соблюдать секретность. Когда придет время и ты созреешь для окончательного решения, никто и ничто не должно стоять у тебя на пути. Используй свою силу, как велел мне в свое время Олли Бун. Ты сумел превратить все произошедшее между нами в произведение искусства. И ты имеешь полное право использовать правду по своему усмотрению.

Никакая сила в мире не заставит меня причинить тебе боль. Здесь ты можешь быть абсолютно уверен.

Этот год, следующий год, еще через год — когда бы ты ни решился сделать свой шаг, — ты можешь рассчитывать на мою преданность. Ты же знаешь, какой сдержанной я могу быть!

Уехав из Нового Орлеана, я сказала себе, что больше не люблю тебя. Я видела ненависть в твоих глазах и полагала, что тоже ненавижу тебя. Я полагала, что в конце письма обязательно скажу, что ненавижу тебя еще больше, так как ты заставил меня открыть тебе свои тайны.

Но знаешь, Джереми, я люблю тебя. И всегда буду любить. Такая любовь бывает только раз в жизни, и она такой и была, а твои картины сделали ее бессмертной. Святое причастие, Джереми. Ты дал нам обоим — мне и тебе — вечную жизнь.

Интермеццо

Идет дождь. Бесконечные полосы косого дождя. Дождь с такой силой бьет по жалюзи, что те прогибаются, и вода заливает потемневшие деревянные полы, огибая полозья кресел-качалок и просачиваясь в комнату. И вот уже черная лужа потихоньку растекается по цветочному полю восточных ковров. На первом этаже вроде бы чьи-то голоса. Нет, послышалось.

Я лежал в постели, на столике возле меня стояла бутылка шотландского виски. Рядом с телефоном. Я не просыхал с тех пор, как от меня уехал Райнголд, с тех пор, как закончил новую картину из серии «Художник и натурщица». И собирался пить вплоть до субботы. А затем снова примусь за работу. Суббота — крайний срок, чтобы положить конец этому безумию. А пока только виски. И дождь.

Время от времени ко мне заходила мисс Энни. Она приносила мне сок и печенье. «Поешьте, мистер Уокер». Вспышка молнии и оглушающие раскаты грома. А затем где-то вдалеке, как эхо, прогромыхал старый трамвай. Вода затекла под обои в верхнем левом углу. Но картинам пока ничего не грозило. По крайней мере, согласно заверениям мисс Энни.

Кажется, кто-то ходит по дому. Нет, просто скрипят старые доски. Надеюсь, мисс Энни не вызовет доктора. Она не посмеет так со мной поступить.

Я был в полном порядке, пока почти не закончил последнюю картину из серии «Художник и натурщица». Они запечатлены в момент отчаянной потасовки: он бьет ее наотмашь, она падает навзничь. А потом я принялся сам себя обманывать — один стаканчик, два, три… Какая разница, ведь остался один только задний фон. И телефон больше не звонил. Он теперь работал исключительно в одну сторону. Я звонил Марти, Сьюзен, Джи-Джи с одной отчаянной просьбой — найти ее! Моя бывшая жена Селия заметила по данному поводу: «Джереми, это просто ужасно. Не вздумай никому рассказывать!»

«Оставьте меня в покое! Мне все равно. Все равно!» — крикнула мне Бонни, прежде чем повесить трубку, и больше уже не отвечала на мои звонки.

На самом деле, когда Райнголд уходил, я уже был под градусом. Он хотел, чтобы картины немедленно доставили в его галерею. Но я ответил твердым «нет». Я не хотел их отдавать, пока не доработаю. Но Райнголд заявил, что вернется через неделю после ближайшей субботы. Словом, у меня одна неделя на то, чтобы закончить последний холст, составить подписи и сделать последние приготовления. Таким образом, к субботе необходимо как следует протрезветь и взяться за дело.

Ну же, Белинда, позвони! Дай мне еще один шанс!

Любовь, которая бывает только раз в жизни, разве ты забыла? «Сейчас я в двух тысячах миль от тебя…» — писала ты. Где? Где-то через Атлантику? «В мире, который знаю и понимаю…»

Картина «Белинда в „Конце игры“» тоже закончена. Ее лицо и лицо Сьюзен написаны превосходно. Без дураков, как сказала бы Сьюзен Джеремайя. А какой красивый голос у этой женщины: по-техасски резкий и в то же время мягкий. Я позвонил ей в Париж, и она сказала: «Оставайся на месте, приятель, мы найдем ее. Она не такая чокнутая, как ее мамаша. Она с нами так не поступит».

Ага, Сэнди и Белинда получились неплохо. Ксилография «Белинда, возвращайся назад», немного мрачная, как и остальные работы, тоже готова. В результате осталось только доработать последнюю картину из серии «Художник и натурщица»: углубить задний план и добавить кое-где теней. Давай же, приятель, включи автопилот, зажми сердце в кулак и нарисуй, как валишь ее ударом кулака по лицу.

«Лучшее — враг хорошему, — сказал мне Райнголд. — „Белинда, возвращайся назад!“ готова. Неужели сам не видишь?» Этот специалист по недомолвкам, облаченный в черный костюм, сидел, согнувшись над стаканом из толстого стекла, и сверлил меня внимательными глазами.

Когда он уже собирался уходить, я схватил его за рукав.

— Ладно, ты согласился на все мои условия. Но что ты думаешь на самом деле?

Картины были выстроены в ряд в холле перед гостиной. Райнголд еще раз оглядел картины и сказал:

— Ты и сам прекрасно знаешь. Думаешь, я согласился бы выставить твои безумные работы, если бы они не были совершенством?!

И с этими словами он ушел. Он должен был срочно лететь в Сан-Франциско, чтобы найти склад на Фолсом-стрит. Значит, он отнес мои картины к разряду безумных.

«Сан-Франциско — место для покупки горных велосипедов и кроссовок. Такие картины следует выставлять в Сохо, на Пятьдесят седьмой улице! Нет, ты, наверное, хочешь моей смерти!»

«Художник оплакивает Белинду». Вот что еще осталось написать. Чистый холст. Хотя час за часом, лежа в состоянии ступора, со стаканом виски или без него, мысленно я уже писал свою последнюю картину. Художник с карманным фонариком в руках, а вокруг сверкают игрушки: паровозики, куклы, крошечные кружевные занавески на пластмассовых окнах. Словом, конец света.

«Ладно, можешь страдать и маяться дурью до субботы, — сказал я себе. — Телефонного звонка, похоже, все равно не дождусь».

«Слушай сюда, кретин! — сказал мне Марти, и Белинда, возможно, не ошиблась насчет его прямолинейности. — Забудь ее. Ты еще легко отделался. Усек? Ее мать чуть было не подвесила тебя за яйца».

Раскаты грома так далеко, что почти не слышны. Похоже, боги двигают мебель на своей гигантской кухне там, наверху. Дубы скребут по обшивке дома, все в движении — листья, ветви, металлический свет.

Я позвонил в Нью-Йорк Джи-Джи и услышал его мягкий мальчишеский голос:

— Джереми, я знаю, что она не способна на безумства. Она обязательно позвонила бы мне, если бы с ней что-то было не так.

Вот оно, началось. Теперь уже и галлюцинации?

Я мог поклясться, будто только что слышал в доме голос Алекса Клементайна. Алекс разговаривал с каким-то человеком, причем явно не Райнголдом, поскольку тот уже пару дней назад, как и было запланировано, уехал в Сан-Франциско. Собеседник Алекса говорил очень тихо. А еще в разговоре участвовала мисс Энни.

Точно галлюцинации. Каким бы пьяным я ни был, но хорошо помню, что не давал Алексу номер своего телефона. Сказал ему, что увидимся в Сан-Франциско и что я в порядке, в полном порядке.

Я изложил всю историю целиком только Джи-Джи, Алексу и Дэну, причем рассказал обо всем: о ее письме, о Бонни и попытке шантажа, о том, как избил Белинду, избил, избил… А еще о том, что Бонни с Марти больше ее не ищут.

«Белинда, возвращайся назад!» Наша история еще не закончилась. Не должна закончиться.

Дэн ужасно на меня разозлился: «Ты где, черт бы тебя побрал?! Да ты пьян! Я приеду и тебя заберу!» Нет, Дэн. Нет, Алекс.

И снова молния. На долю секунды все стало видно, как на ладони. Канапе и маленькие вышитые подушки. Суперобложка «Багрового Марди-Гра» в рамке, выцветшие письма под заляпанным стеклом… Шотландский виски пошел очень хорошо. Я, можно сказать, подсел на виски после стольких лет употребления белого вина и пива. Словом, комната плыла перед глазами.

А потом я услышал голос мисс Энни.

— Пожалуйста, разрешите мне сказать мистеру Уокеру, что вы здесь! — твердо сказала она.

Капли дождя, забрызгав мне руки и лицо, заблестели на телефонной трубке. Позвони мне, Белинда! Пожалуйста, позвони! Пожалуй, на сборы уйдет масса времени. Еще две недели назад я мог спокойно переехать сюда и перевезти через полстраны картины и незаконченные работы. Я все еще люблю тебя. И всегда буду любить.

Проклятье, голос Алекса!

Дождь сотрясал жалюзи. Потом я почувствовал порыв холодного ветра, словно внезапно распахнулись двери и окна. Ветви дубов хлестали по стенам. Совсем как памятные мне ураганы, когда с корнем вырывало магнолии, а жестяные крыши гаражей носились в воздухе и хлопали на ветру, точно книжные суперобложки. Надо нарисовать ураган. Нарисуй ураган! Ты ведь теперь сможешь нарисовать все, что захочешь. Разве ты сам этого не знаешь?

Такое ощущение, будто на экране телевизора показали стоп-кадр из «Конца игры». Но это же было несколько часов назад, и когда ты оставляешь стоп-кадр больше чем на пять минут, видеомагнитофон автоматически выключается.

— Предоставьте это мне, моя дорогая, — услышал я голос Алекса. — Он поймет.

— Мистер Уокер, к вам мистер Алекс Клементайн из Голливуда и мистер Джордж Галлахер из Нью-Йорка.

Надо же, Алекс собственной персоной! Вот такие дела. Алекс, который, как всегда, выглядел роскошно, стремительно вошел в комнату и словно осветил ее сырой полумрак. А прямо за ним — высокий то ли мужчина, то ли мальчик, с глазами Белинды, ее белокурыми волосами и ее пухлым ртом.

— Господи помилуй, вы оба здесь! — воскликнул я, попытавшись принять сидячее положение.

Стакан оказался на боку, и виски потек прямо на столик. И тогда Джи-Джи, этот то ли мужчина, то ли мальчик, ростом шесть футов четыре дюйма, этот юный бог, этот ангел, подошел, поднял стакан и вытер пролитый виски собственным носовым платком. Надо же, какая обворожительная улыбка!

— Привет, Джереми! Это я, Джи-Джи. Думаю, вы меня не ждали.

— Как вы с ней похожи. На самом деле похожи.

Он был весь в белом — белый кожаный ремешок для часов, белые кожаные туфли.

— Господи, Джереми! — нахмурился Алекс, который расхаживал взад и вперед по комнате, недовольно оглядывая стены, потолок, высокую деревянную спинку кровати. — Включи хотя бы кондиционер и закрой чертову дверь.

— И лишить себя удовольствия подставить лицо легкому ветерку? Алекс, как ты меня нашел?

— Если я очень захочу, то могу найти любого, — мрачно бросил Алекс. — Ты помнишь весь тот бред, что нес по телефону? Тогда я позвонил Джи-Джи, а тот сказал, что код города пятьсот четыре. Как я смотрю, Джи-Джи ты тем не менее рискнул сообщить номер телефона, а вот своему старому другу — нет.

— Алекс, я не хотел, чтобы ты приезжал, а номер телефона дал ему на случай, если позвонит Белинда. Вот и все. Джи-Джи, а Белинда, случайно, не звонила?

— Когда мы прилетели, я сказал тем таксистам, что мне нужен самый старый из них, тот, кто водит такси уже пару десятков лет, и они наконец привели нужного человека, похоже, креола — седовласого, с карамельной кожей. Тогда я спросил его: «Помнишь Синтию Уокер, писательницу — автора „Багрового Марди-Гра“? У нее еще был дом на Сент-Чарльз-авеню, с облезшей краской и вечно закрытыми ставнями, хотя сейчас дом может выглядеть и по-другому». — «Довезу прямо туда в лучшем виде! Все как было, так и осталось». Словом, просто, как дважды два.

— Вы бы видели его в действии, — заметил Джи-Джи. — Вокруг нас собралась целая толпа.

— Джереми, это ненормально, — сказал Алекс. — Даже хуже того, что случилось после смерти Фэй.

— Нет, Алекс. Может, только на первый взгляд. И вообще, я сам с собой договорился, так что все под контролем. Я просто отдыхаю. Берегу силы для финального рывка.

Алекс достал сигарету, Джи-Джи дал ему прикурить, сверкнув золотой зажигалкой.

— Спасибо, сынок.

— Не за что, Алекс.

Я хотел было взять стакан, но не смог дотянуться.

Алекс уставился на меня как на человека с повязкой на глазах, словно мне было невдомек, с каким брезгливым видом он смотрит на мою одежду, на стакан с виски, на неприбранную постель. Пятна от дождя на его фетровой шляпе и кашемировом шарфе уже высохли, остались только две темные полосы на лацканах его плаща от «Берберри».

— А где наша милая дама? Мэм, не могли бы вы принести этому джентльмену чего-нибудь перекусить?

— Черт подери, Алекс! Только после субботы. План есть план.

— Конечно могу. А вы уверены, что сможете заставить его поесть, мистер Клементайн? У меня почему-то не получается.

— Если понадобится, я покормлю его с ложечки. Да, мэм, и кофе, пожалуйста. Полный кофейник.

Я снова потянулся за стаканом. Джи-Джи услужливо наполнил его.

— Благодарю.

— Не вздумай ему это давать, сынок! — одернул его Алекс. — Джереми, здесь все как двадцать пять лет назад. А на комоде — открытое письмо, датированное тысяча девятьсот шестьдесят первым годом. И «Нью-Йорк таймс» за тот же год на прикроватном столике.

— Алекс, ты поднимаешь много шума из ничего. Ты видел картины? Ну, что скажешь?

— Они прекрасны! — подал голос Джи-Джи. — Мне понравились все до одной.

— Алекс, а ты что думаешь? Почему ты молчишь?

— А что сказал тебе Райнголд? Что ты попадешь в тюрьму, если выставишь их? Или он просто хочет заработать на тебе денег?

— Вы ведь не собираетесь это сделать? — спросил Джи-Джи.

— Джереми, можешь прямо сейчас пойти и сделать себе харакири. Что за человек твой Райнголд? Возьми трубку и отыграй все назад!

— Джи-Джи, значит, она вам не звонила? Иначе вы сообщили бы мне прямо с порога.

— О да, Джереми. Я обязательно так и сделал бы. Но она в порядке. Она всегда звонит, когда ей плохо. И у телефона всегда кто-то есть.

— Кстати, о телефонах! — не выдержал Алекс. — Ты в курсе, что два дня назад позвонил Блэру Саквеллу в два ночи и выложил ему все как на духу?

— Если она появится, то в моем заведении она не останется одна, — сообщил Джи-Джи. — Ее будут ждать.

— Отнюдь не все, Алекс, — обратился я к своему другу. — Я только сказал, кто она и кто я, что она в бегах и что я ее обидел. Мне нет нужды выкладывать всю историю. Мне нет нужды утомлять кого-то разговорами. Алекс, но тайное всегда становится явным. Черт побери, Алекс, она существует, и у нее есть имя, и у нее есть прошлое, и эти картины написаны с нее, и я люблю ее.

— Да, — выдохнул Джи-Джи.

— Именно поэтому я и позвонил Сьюзен Джеремайя в Париж, а еще сделал звонок Олли Буну. Я позвонил даме, написавшей биографию Бонни. Я позвонил своим бывшим женам. А когда Бонни перестала подходить к телефону, я позвонил Марти из «Юнайтед театрикалз». Я позвонил своему издателю, своему постоянному агенту и своему агенту в Голливуде и рассказал обо всем, что происходит. Я позвонил своему знакомому скульптору Энди Блатки и своей соседке Шайле. И наконец позвонил всем друзьям-писателям, в том числе и работающим в газетах.

Я должен был излить душу, закончить последнюю работу, сделать подписи к картинам. Скоро меня здесь уже не будет.

— Уокер, позвонить Блэру Саквеллу — все равно что позвонить в «Си-би-эс ньюс», — сказал Алекс. — И что ты имел в виду, говоря о друзьях-писателях, работающих в газетах? В каких именно? Ты уверен, что способен сделать так, чтобы события не вышли из-под контроля?

— Да, насчет Блэра все так, — покачал головой Джи-Джи. — И он в бешенстве.

— Почему бы тебе, как Бонни, просто не взять пистолет, твою мать?! — заорал на меня Алекс.

— Вы бы только слышали высказывания Блэра в адрес Марти! — с отвращением, точно ребенок, впервые попробовавший морковь, произнес Джи-Джи. — Он называет его мерзкой статистической величиной, безобразной реальностью и ужасным фактом.

— Клементайн, повторяю еще раз для непонятливых. Я твердо намерен найти ее и ни перед чем не остановлюсь. Я верну ее, и мы будем вместе. Вот так-то. Если, конечно, она не натворила без меня глупостей.

— Блэр вбил себе в голову, что должен обязательно ее найти, — сообщил Джи-Джи. — У него совершенно безумная идея, что она должна рекламировать «Миднайт минк». Он заплатит ей сто кусков.

— Что, черт возьми, тебе сказал Морески? — поинтересовался Алекс. Он всем своим телом навис надо мной, волосы, закудрявившиеся от влажного воздуха, выбились из-под полей шляпы, глаза воинственно горели в полумраке. — А твои знакомые газетчики — настоящие друзья?

— Блэр еще никому и никогда не платил денег, — сказал Джи-Джи. — Он просто дарил норковое манто.

— И мне не важно, что сказал Марти. Я всего-навсего предупредил его как джентльмен джентльмена. Ситуация может выйти из-под контроля, — заявил я.

— Потрясающе! С таким же успехом ты мог бы предупреждать графа Дракулу, — усмехнулся Алекс.

— Я не из тех, кто будет держать Марти или кого бы то ни было за яйца. Но все ради нас с Белиндой. Марти должен понять, что для меня это как Святое причастие. Я никогда не использовал Белинду. Здесь Марти глубоко заблуждается.

— Надо же, ты используешь Белинду! — обиделся за меня Алекс. — Ради нее ты готов разрушить свою чертову жизнь и…

— Никто ничего не разрушает. Как ты не можешь понять?! Но в том-то и красота наших взаимоотношений, что в них нет ни одного прямого угла…

— Джереми, я прямо сейчас забираю тебя с собой в Калифорнию, — заявил Алекс. — Я позвоню этому типу Райнголду и договорюсь, чтобы картины доставили в какое-нибудь безопасное место. Например, в Берлин. Да, вполне безопасное место.

— Не может быть и речи! — отрезал я.

— Тогда давай поедем с тобой в Портофино. Совсем как в хорошие времена. Мы спокойно поговорим и решим твой вопрос. Может быть, и Джи-Джи согласится составить нам компанию.

— Спасибо за предложение, но в субботу я приступаю к работе. У меня в запасе всего две недели, чтобы закончить последнюю картину. Кстати, о доме в Портофино. Я ни на секунду не сомневаюсь, что проведу там свой медовый месяц.

— Вы это серьезно, насчет женитьбы? Как романтично, — вздохнул Джи-Джи.

— Когда она вернется, то непременно попрошу ее руки, — сказал я. — Мы можем уехать в штат Миссисипи и пожениться там, поскольку по их законам она уже достигла брачного возраста. И тогда никто ничего не сможет с нами сделать.

— Куда же запропастилась та женщина с едой? — спросил Алекс. — Джи-Джи, сынок, наполни ему ванну. Джереми, в доме ведь есть холодная и горячая вода? Твои когтистые лапы нуждаются в хорошей ванной.

— Я люблю ее. Такая любовь бывает только раз в жизни. Вот так она считает.

— Знаете, а я ведь могу дать вам письменное согласие. Мое имя значится в свидетельстве о рождении. Я знаю, где оно лежит.

— Воду сделай погорячее, — распорядился Алекс.

— Алекс, ничего не надо. Мама научила меня каждый день принимать на ночь ванну, что я обычно и делаю. И я никуда не собираюсь ехать, пока не вернется Райнголд и не займется отправкой картин. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.

Из ванной комнаты уже валил пар. Шум воды из-под крана заглушал барабанную дробь дождя.

— Интересно, как можно рассчитывать, что она выйдет за тебя замуж, после того как ты вытряс из нее душу? — спросил Алекс. — Думаешь, прессе понравится этот аспект — или, как ты говоришь, угол — ваших взаимоотношений? Тебе сорок пять, а ей шестнадцать!

— Ты не читал ее письма…

— Ну, похоже, ты пересказал мне его слово в слово…

— …она выйдет за меня. Знаю, что выйдет…

— Они ничего не смогут сделать, если она будет официально замужем, — произнес Джи-Джи.

— Джереми, ты не отвечаешь за свои действия. Тебя срочно надо остановить. В этой комнате есть кондиционер?! — требовательно спросил Алекс и начал закрывать французское окно.

— Не надо, Алекс, — жестом остановил его я. — Оставь окно открытым. Я попрошу мисс Энни устроить вас в гостевых спальнях. А теперь успокойся и дыши ровно.

Тут в комнату вошла мисс Энни с подносом, уставленным дымящимися тарелками с едой. Вкусно запахло гомбо.[23] В комнате внезапно стало совсем тихо. Дождь потихонечку стихал, только где-то вдали неожиданно сверкнула молния. И Джи-Джи, застывший на пороге ванной в клубах пара, напоминал призрак стопроцентного американского юноши. Господи, до чего же привлекательный молодой человек!

— Мистер Уокер, я дам вам чистую одежду, — сказала мисс Энни. Она выдвинула ящики комода, и в комнате запахло камфарой.

— Джереми, позвони Райнголду, — попросил меня присевший на краешек кровати Алекс. — Отмени все.

— Вам положить сахар в кофе? — поинтересовался Джи-Джи.

— Уокер, речь идет о тяжком уголовном преступлении, тюрьме, возможно, похищении человека, и даже о диффамации.

— Алекс, я плачу своему адвокату хорошие деньги за то, что он произносит эти красивые слова. А вот за бесплатно я их выслушивать не желаю.

— Вот именно так Марти и говорит, — заметил Джи-Джи. — Диффамация. А вы в курсе, что Блэр позвонил Олли и все ему рассказал?

— Я сам позвонил Олли и все ему рассказал, — хмыкнул я. — У меня авторские права на экранизацию «Багрового Марди-Гра». У «Юнайтед театрикалз» их нет и никогда не было.

— Не стоит обсуждать дела на нетрезвую голову, — засмеялся Джи-Джи. — Особенно с Олли.

— Они купили права на трансляцию, старина, — ухмыльнулся я. — Только трансляция. Что касается «Марди-Гра», Олли вполне может на меня рассчитывать.

— Брось, предоставь это дело агентам, — отмахнулся Алекс. — Ну-ка попробуй гомбо. Ну-как, нравится? Выпей горяченького кофейку. А теперь давай вставать. Кстати, а где твой адвокат?

— Уже встаю. И вообще ты ничего не понимаешь. Я ведь уже говорил: до субботы у меня по плану интермеццо. Словом, антракт для того, чтобы надраться. А что касается моего адвоката, то спасибо за беспокойство, но он в Сан-Франциско, где и проживает. И не вздумай приглашать его сюда!

— Олли сказал, что в «Сарди»[24] только и разговоров, что о Белинде, Марти, Бонни и вообще обо всей этой истории, — подал голос Джи-Джи.

— Господь всемогущий! — вытерев носовым платком вспотевший лоб, воскликнул Алекс.

— Я не говорил ничего компрометирующего о Бонни и Марти, — произнес я. — Даже Сьюзен Джеремайя ничего не сказал. Но черт бы их всех побрал, она, бедняжка, там совсем одна, а эти люди, с их детективами, и с их объективами, и с их треклятым давлением на нас, виноваты передо мной. Ну и хрен с ними, пусть им будет хуже!

— Джи-Джи, выключи воду в ванной. Джереми, все, больше никаких звонков!

— Я уже набрала ванну, — вступила в разговор мисс Энни. — Мистер Уокер, ешьте гомбо, ради бога. Я повесила чистую одежду для вас на дверь ванной.

— Алекс, после нашего последнего разговора я закончил два холста. А сейчас я дал зарок, что буду пить до субботы, а в субботу восстану из мертвых и все закончу.

— Джереми, не хочу тебя расстраивать, но должен сообщить тебе, что сегодня суббота, — мрачно произнес Алекс. — Суббота началась после двенадцати часов прошлой ночи.

— Господи помилуй! Не может быть!

— Все верно, мистер Уокер, — сказала мисс Энни.

— Да, так оно и есть, — кивнул Джи-Джи. — Сегодня суббота. Два часа дня.

— Прочь с дороги! Мне надо работать! — рявкнул я. — Мне надо привести себя в порядок! Мисс Энни, приготовьте, пожалуйста, нашим гостям их комнаты. Который час? Вы сказали, два часа?

Я вскочил с постели и тут же рухнул обратно. Комната поплыла перед глазами. Алекс поймал меня за плечо. А мисс Энни подхватила под руку. Я чувствовал, что еще немножко — и меня вырвет.

— Джи-Джи, похоже, нам придется задержаться, — пожал плечами Алекс. — Мэм, мне не хотелось бы вас затруднять. Я позвоню в отель «Пончатрейн», что неподалеку, и забронирую апартаменты. Джи-Джи, присоединитесь ко мне?

— О, с удовольствием, Алекс, — с готовностью отозвался Джи-Джи. — Джереми, не возражаете, если я задержусь на несколько дней? Пока вы не будете готовы. Договорились?

— Ради бога, — кивнул я. Мне удалось подняться, и я с трудом стоял, держась за ручку двери. Голова раскалывалась от адской боли. — Подождите, пока я не закончу с делами, и мы вместе отправимся на побережье. Можете составить мне компанию, пока я буду писать. Я зафрахтовал самолет, чтобы доставить картины обратно. Боже, надеюсь, самолет не разобьется! Это было бы просто ужасно.

— Не разобьется, если полетишь другим рейсом, — ухмыльнулся Алекс.

Мисс Энни уже расстегивала на мне рубашку. Из ванной приятно пахло мятой. Меня не только тошнило, мне казалось, я умираю.

Алекс многозначительно посмотрел на Джи-Джи и спросил:

— Джи-Джи, номер с одной спальней или с двумя?

— Как скажешь, Алекс, — расплылся в улыбке Джи-Джи. — Я плачу за еду, а ты — за номер. Джереми, обедать мы будем в ресторане «У Антуана», завтракать — «У Бреннана», а на ланч пойдем в «Двор двух сестер». Есть еще «Арно», «Манейл» и «К-Пол» и…

— Джентльмены, можете на меня рассчитывать, — улыбнулся я. (Вода в ванной была горячей, по-настоящему горячей.) — Когда вы вернетесь, чтобы выпить кофе с коньяком, я буду у себя в мастерской.

Мисс Энни уже собралась было расстегнуть мне штаны, но я вовремя ее остановил и стал осторожно подталкивать в сторону двери.

— Ну, по крайней мере, эта часть твоего тела работает хорошо, — подмигнул мне Алекс и, повернувшись к Джи-Джи, с улыбкой сказал: — Я беру все расходы на себя, сынок. Спасибо тебе. И позволь заметить, ты очень милый и воспитанный мальчик. Настоящий янки.