Белоэмигранты между звездой и свастикой. Судьбы белогвардейцев

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПУТИ РУССКОЙ АРМИИ НА БАЛКАНАХ, В АФРИКЕ И СССР. 1920-е ГОДЫ

Еще один исход Русской армии позади. И хотя за морем ей был оставлен неласковый «берег турецкий» и дикие греческие острова, новый поход изгнанников «за море» разрешил лишь часть проблемы места пребывания русских военных частей. Однако это совсем не приблизило русских солдат; офицеров и генералов к долгожданному часу победы над большевизмом и торжеству правды. В России по-прежнему властвовали большевики, поэтапно укрепляя свое влияние на всех ее широтах — от хмурых берегов Балтики до гавани Петропавловска. С узурпировавшими государственную власть большевиками еще продолжали борьбу совсем немногочисленные группы повстанцев, чье поражение в затихающей Гражданской войне оставалось лишь вопросом времени. В ответ на борьбу народов бывшей Российской империи, новые власти лишь усиливали классовый террор, силились искоренить традиционную веру и занимались переустройством концентрационных лагерей, словно бы готовя их для долговременного массового использования в самом недалеком будущем. В ней принимали участие люди почти всех национальностей, населявших империю. Евреи принимали деятельное участие в этой войне с обеих сторон. Сражавшиеся на стороне белых евреи-офицеры смогли принести большую пользу Белому Движению своими военными знаниями, а простые добровольцы — своим мужеством и примером. Однако в ходе борьбы с последними очагами сопротивления советской власти, силы большевиков увеличивались в геометрической прогрессии и надежды на благополучный исход каких-либо военных действий на всех географических широтах России против большевизма ждать не приходилось. Зарубежные страны словно бы закрыли глаза на сам факт незаконности новой власти в России и не стремились вмешиваться во «внутренние дела» российского государства. Возможно, именно после очередного перехода через море, Врангелю вспомнились известные в ту пору слова покойного императора всероссийского Александра III, обращенные некогда к наследнику-цесаревичу Николаю Александровичу о том, что у России есть лишь два надежных союзника — ее Армия, и ее Флот, а все остальные обязательно и многократно предадут. И, хотя по-крупному предавали пока что лишь немногие, еще меньше оставалось тех, кто не был бы готов предать переселившиеся русские войска в расчете на получение политических и иных дивидендов в быстро меняющейся конъюнктуре европейской жизни 20-х годов прошлого столетия. Бывшие вассалы императорской России на время позабыли о своей прежней угодливо-просящей роли в собственной внешней политике, которую они вынужденно, но прилежно играли перед могучим российским государством еще менее десяти лет тому назад.

«Ни одна страна, как правило, не давала нам въездных виз, все двери были перед нами наглухо закрыты, а государственные и законодательные учреждения повсеместно заботились лишь о том, чтобы, где только возможно, урезать нас в правах, которыми пользовались граждане всех других стран мира»,[44] — вспоминали русские беженцы и военнослужащие, которым посчастливилось живыми выбраться «с другого берега».

И вот теперь правительства европейских стран, наблюдая трудности, с которыми продолжала стойко сражаться Русская армия, хладнокровно прикидывали, какую еще выгоду могли бы принести им проживавшие в принявших скитальцев странах русские переселенцы. Обсуждали на парламентских слушаниях список тех непривлекательных задач, которые можно было бы переложить на плечи прибывающих в их страну военных беженцев, и выполнять которые зачастую гнушалось мало-мальски обеспеченное коренное население этих стран. Именно эти работы и планировалось поручить людям, у которых почти не осталось иного выбора, как браться за любое предложенное дело. Им, эмигрантам, оказавшимся вне Отчества. Настроения местного населения, часто подверженные быстроменяющимся политическим ситуациям и экономическим колебаниям рынка труда, были весьма неустойчивы и простирались от ностальгических вздохов о былом единстве славянских народов, до неожиданной истерики: «…часов в десять утра прибыли в хорватскую столицу Загреб. Тут гостеприимные братья хорваты заблаговременно организовали нам теплую встречу: перрон был густо заполнен разношерстным сбродом, который, едва остановился наш поезд, принялся бесноваться вокруг него, с дикой руганью и криками, из которых нам удалось понять лишь то, что мы проклятые белогвардейцы, всю жизнь пившие русскую народную кровь, а теперь приехавшие пить кровь хорватскую. В двери наших теплушек было даже запущено несколько камней…»[45] В Болгарии на первых порах пребывания там русских частей ситуация была несколько иной: «Болгары в массе своей относились к нам доброжелательно, и… мы чувствовали себя как дома».[46] Благожелательное или, по крайней мере, нейтральное отношение к русским военным эмигрантам в Болгарии сохранялось лишь до некоторых пор. Однако очень скоро правительство Стамболийского установило дипломатические отношения с СССР перешедшие вскоре после этого в некое подобие дружбы между этими двумя неравноправными партнерами в политической игре.

Персонал первых советских учреждений, появившихся вскоре в болгарской столице, стал в массе своей вдохновителями и инициаторами активных действий против белоэмигрантов, граничащих с вмешательством во внутренние дела «дружественного государства». Болгарские политические деятели, не разделявшие эйфории правительства Стамболийского по поводу дружбы с СССР, были высланы им за пределы страны или были вынуждены скрываться от политических преследований. Царю Борису левые парламентские деятели порекомендовали не вмешиваться ни во что и фактически изолировали его от внешнего мира, рекомендовав не покидать пределы дворца, чтобы не провоцировать «возмущения пролетариата». Тридцатитысячная русская армия, расквартированная частями и гарнизонами по всей Болгарии и сохранившая при себе все оружие, кроме артиллерии, вызывала крайние опасения у Стамболийского и его советских кураторов. Они предполагали, что при определенном развитии событий и при отсутствии противодействия закаленной в боях последних лет Русской армии, болгарские монархисты могли легко выбить власть у социалистов и демократов, что и не замедлило случиться впоследствии.

И хотя в примечании к Договору о приеме русских войск в Болгарию, подготовленном совместными усилиями болгарского правительства и генералом-от-кавалерии П.Н. Шатиловым говорилось, что «русские части не могут принимать никакого участия во внутренних делах страны или ее внешних недоразумениях, равно как и не могут быть привлекаемы в таких случаях кем бы то ни было»,[47] гром над болгарскими коммунистами все же не замедлил грянуть. Конечно, этому событию предшествовало множество неприятностей, которые ориентированные на сближение с СССР болгарские левые постарались доставить русскому военному командованию и чинам Русской армии.

Все началось в апреле 1922 года, во время поездки на съезд старших начальников в штаб корпуса Русской армии, располагавшийся в Велико Тырнове. Поезд, в котором ехали на этот съезд генералы Анатолий Владимирович фон Фок, Петр Никитич Буров, Михаил Михайлович Зинкевич, Владимир Константинович Витковский, Михаил Николаевич Ползиков, Владимир Павлович Баркалов, Михаил Алексеевич Пешня, Николай Владимирович Скоблин, Антон Васильевич Туркул, Федор Эмильевич фон Бредов и полковник Евгений Ильич Христофоров, при подъезде к станции Павлекени, потерпел крушение.

Как выяснилось позже, причиной аварии стали развинченные кем-то рельсы. К счастью, никто из русских командиров не пострадал. Менее месяца спустя, в мае 1922 года, в столице страны полиция провела обыск в помещении русского военного представителя полковника Самохвалова, подвергшегося побоям полицейских, отправивших сопротивлявшегося военного в участок. Там же Самохвалов был посажен под арест. Наконец, 12 мая 1922 года болгарские власти арестовали Александра Павловича Кутепова, предварительно вызвав его в помещение военного министерства Болгарии по незначительному поводу. Та же участь ожидала и Павла Николаевича Шатилова, под каким-то предлогом приглашенного к начальнику штаба болгарской армии Топилджикову и там же угодившему под арест.

15 мая 1922 года подразделения болгарской армии оцепили казармы Корниловского полка, расположенные в Горно-Паничереве и прибывшие представители болгарской политической полиции начали череду обысков, продолжившихся на русском военном аптечном складе в Тырнове и корпусном лазарете в Арбанасе. По всем русским военным учреждениям прокатилась волна обысков и арестов, продолжавшихся все лето 1922 года. Всплески насилия по отношению к Русской армии порой доходили до того, что в середине июля того же года болгарские жандармы, напав на ничего не подозревающую группу юнкеров Сергиевского артиллерийского училища, убили одного из них и ранили четверых.

Спустя четыре дня после ареста три арестованных генерала: Кутепов, Шатилов и Вязьмитинов были высланы за пределы Болгарии. Место военного представителя в Болгарии Вязьмитинова занял генерал-лейтенант Иван Алексеевич Ронжин. В конце лета болгарские чиновники потребовали запретить ношение форменной одежды чинами различных русских полков. 31 августа 1922 года, встреченные болгарскими жандармами молодые офицеры Николаевского офицерского училища, возвращавшиеся в казармы в форме, были ими жестоко избиты. В начале сентября 1922 года под домашний арест угодил генерал-лейтенант Владимир Константинович Витковский. Политические репрессии против генералов, офицеров и солдат русской армии в Болгарии набирали силу. Болгарские власти депортировали Витковского, и тому пришлось вынужденно переселиться в соседнюю Сербию. Депортации Витковского предшествовал один примечательный случай. Незадолго до высылки генерала на его имя пришло письмо от некоего офицера по фамилии Щеглов, про которого тому было лишь известно, что этот человек был исключен из рядов Русской армии по решению военно-судебных органов за ряд серьезных проступков. В письме Щеглов настаивал на личной встрече с генералом, в которой ему отказано не было. Владимир Константинович неохотно пригласил своего настойчивого корреспондента для встречи в одну из софийских гостиниц, где сам генерал проживал во время описываемых событий. Витковский вспоминал: «На мой вопрос, какое у него важное дело, Щеглов ответил, что он уполномочен советской властью, предложить мне, как командующему в настоящее время 1-м армейским корпусом, перейти со всем корпусом к ним, причем советская власть гарантирует оставление в неприкосновенности всей организации и состава корпуса, во главе со мною и всеми начальствующими лицами». Не без труда подавив естественное желание тотчас же выгнать возможного провокатора прочь, Владимир Константинович стал подробно расспрашивать Щеглова о том, каким образом советской власти удается распоряжаться настолько свободно в чужой стране, на что тот не без гордости отвечал генералу, что болгарское правительство находится полностью под контролем московских большевиков. В разговоре Щеглов пошел дальше, сообщив Витковскому для придания значимости собственной персоне, что в советском посольстве в Софии уже имеются подробные документы о попытке частей Русской армии свергнуть законное правительство Болгарии, которым незамедлительно будет дан ход по дипломатическим каналам, если Витковский откажется от сотрудничества с большевиками. Генерал сделал вид, что согласился, попросив Щеглова прибыть к нему на следующий день для ознакомления с его окончательным решением. За это время Владимир Константинович надеялся изыскать технические средства официально зафиксировать речи Щеглова и передать их болгарскому полковнику Топилджикову в качестве изобличающих советских агентов сведений. О своем плане Витковский сообщил болгарскому начальнику штаба армии, но хитроумный болгарский полковник, пообещав прислать от себя представителя для тайного прослушивания разговора со Щегловым, этого делать не стал. На следующий день, когда советский парламентер вновь явился к нему в гостиницу, Витковскому пришлось высказать Щеглову возмущение его предательством и, призвать большевистского агента к раскаянию в совершенной измене Белому делу. Осознав, что его разговор с Витковским окончен, Щеглов безмолвно ретировался ни с чем. Впоследствии генерал Витковский сообщил обо всем подробно в своем донесении генералу Врангелю, включив этот эпизод в ход своего повествования о крайне недоброжелательной атмосфере, сложившейся в последнее время в Болгарии по отношению к Русской армии. Что случилось, конечно, не без обоюдных стараний советских органов разведки и болгарских коммунистов. Ознакомившись с донесением Витковского, Главнокомандующий дал поручение профессору А.А. Башмакову подготовить по имевшимся у него изобличительным материалам брошюру. А затем велел перевести ее на французский язык, для издания в качестве иллюстрации подрывной деятельности коммунистического интернационала в Европе. Брошюра эта была позднее использована представителями русской военной эмиграции в ходе их общения с европейскими дипломатами и еще долгое время оставалась весомым аргументом против их доводов об относительной безвредности советской власти для европейских стран. Брошюра эта увидела свет в 1923 году и сразу же стала библиографической редкостью.

Во второй половине июня 1923 года, в виду бедственного положения с финансами находящейся в изгнании армии, бароном Врангелем было издано распоряжение о направлении военнослужащих Русской армии на различные работы для самообеспечения. Эта отчаянная мера была призвана собрать хоть какие-нибудь деньги для проживания частей армии за границей, ибо средства, выделенные еще недавно бывшим императорским послом в США Бахметевым, а также те, что удалось собрать уполномоченными армии из других источников, были на исходе. Стоимость содержания частей в балканских странах оказалась для командования Русской армии непосильной ношей. «В таких тяжелых условиях приходилось проводить устройство наших чинов на частные работы, преимущественно на шахты, наибольшая из которых была угольная шахта „Мина Перник“ к югу от Софии».[48] — вспоминал генерал Витковский. Как и следовало ожидать, вакансий на изнурительную и опасную для жизни работу в болгарских шахтах было более чем достаточно. Местное население не стремилось поступать на столь малопривлекательные работы, к тому же мало оплачиваемые, но для русских военных и такая работа оказалась приемлемой, ибо спасала на какое-то время от преследования местной жандармерии и властей, не рисковавших высылать людей, занятых столь необходимым для небольшой страны трудом. «Нам приходилось довольствоваться только физической работой, да и то преимущественно такой тяжелой и грязной, за которую неохотно брались местные рабочие. И при этом нас еще на каждом шагу упрекали, что мы у кого-то отбираем хлеб»,[49] — вспоминал один из русских эмигрантов. Первоначально надежды некоторых военных слегка пошатнулись, и люди стали отчаянно искать выходы, пытаясь выбраться в страны Западной Европы и даже другие континенты. Очевидец свидетельствовал: «Паспорта Лиги Наций, которые нам выдавали, правильнее всего было бы назвать волчьими, а не нансеновскими (беженским отделом Лиги Наций заведовал норвежский путешественник Фритьоф Нансен, подписывавший наши паспорта), ибо он фактически обрекали нас на полную беззащитность и бесправие… Через границы приходилось пробираться нелегально, иной раз с опасностью для жизни (например, через болгарско-сербскую), а о получении какой-нибудь службы мы не могли и мечтать».[50] На общем фоне бедственного положения военных эмигрантов, в Болгарии продолжались повальные репрессии, инспирируемые и поддерживаемые правительственными чиновниками страны и болгарским государственным аппаратом, направленные против всех без исключения русских военных. Из Болгарии были высланы начальник Корниловского военного училища генерал-майор Михаил Милошевич Георгиевич вместе со всем преподавательским составом этого учебного заведения. За этим последовал арест и высылка генерал-майора, командира марковцев Михаила Алексеевича Пешни вместе с 12 штаб-офицерами его полка. Не миновали обыски и аресты корниловцев, расположившихся в летних казармах болгарской гвардии в селе Горно-Паничерово. Накануне было послано несколько анонимок и командиру корниловцев, генерал-майору Николаю Владимировичу Скоблину. Их авторы сообщали генералу, что в канун праздника солидарности всех трудящихся 1 мая 1923 года он будет убит. Скоблин переживал, но еще большими переживаниями сопровождались его бесконечные разговоры с женой, известной певицей Надеждой Плевицкой, которой не сиделось в этом Богом забытом селе Горно-Паничерово. Надежду Васильевну влекли иные сцены и блеск европейских столиц, и, следуя устремлениям жены, Скоблин отправился за ней, сопровождать певицу на гастролях, по язвительному замечанию их современника Прянишникова, «подобно верному пажу». Постепенно «в угоду ей стал он пренебрегать своими обязанностями, не раз покидая корниловцев в трудные моменты их бытия. По настоянию жены, отпросился он у командира корпуса (Витковского — Авт.) в заграничный отпуск»[51] — отмечал наблюдательный недоброжелатель генерала. Неукротимая жизненная энергия влекла Надежду Васильевну Плевицкую по странам Европы, где она не раз бывала тепло принимаема слушателями и русской аудиторией. Ее импресарио Юрий Боркон немало потрудился над тем, чтобы череда гастролей певицы позволила пронестись ей, подобно яркому метеору, по концертным залам Прибалтики и Польши, Чехословакии, Германии и Бельгии. В берлинском зале имени Бетховена она впервые исполнила ставшую гимном русской эмиграции лирическую песню «Замело тебя снегом, Россия», глубоко взволновавшую душу русских изгнанников. Триумф и заслуженное признание сопровождали ее повсеместно. В театре Виктора Гюго в Ницце, выступая перед изысканной аудиторией русской аристократии, еще не успевшей до конца прожить свои средства, Надежда Плевицкая впервые исполнила песню о томящемся под коммунистическим игом русском народе. «Патетически произнесенные последние слова песни „и будет Россия опять!“ так потрясли слушателей, что несколько дам лишилось чувств. По требованию взволнованной до глубины души публики певица повторила эту песню несколько раз…»[52] Генералу Скоблину льстило всеобщее признание таланта его супруги. Стараясь поддерживать определенный образ жизни и уровень знакомств, семейная пара сошлась близко с довольно состоятельным берлинским дельцом Марком Эйтингоном и его женой, бывшей московской актрисой. Эйтингоны, не жалевших денег и сил для того, чтобы поддержать приятельство с Плевицкой, скоро стали их близкими друзьями, стараясь проводить время вместе со знаменитостью и ее мужем. Своим новым друзьям Эйтингоны оказывали необременительную для них помощь и разнообразные мелкие услуги. Они не только иной раз поддерживали советом малоопытных эмигрантов, каковыми являлись Плевицкая и ее муж-генерал, но и представили их кругу состоятельных людей в Германии. Скоблина, а более него Надежду Плевицкую радовала неожиданно свалившаяся на них возможность «зажить по-человечески». После бытовых неудобств и тревоги за свое будущее в повседневности своей недавней болгарской жизни, Скоблин на время утратил чувство бдительности и не задумался о причинах столь преувеличенного внимания не только к жене, что было объяснимо ее популярностью, но и к собственной персоне. Ведь в «светской жизни», по общим наблюдениям, Скоблин мог играть роль лишь приложения к яркой личности супруги. Разумеется, генерал не мог знать, что один из родственников его нового берлинского знакомца, проживающий в СССР, Наум Эйтингон является одним из руководителей агентурной сети ОГПУ за границей. Эта сеть не была связана в своей деятельности с официальными представителями советских организаций и миссией за рубежом и оставалась глубоко законспирированной. Вдохновитель политических убийств, интеллектуальный центр многих акций физического устранения неугодных для советской власти фигур Белого движения за рубежом, Эйтингон уже давно искал выходы на руководство Белой армии для создания нового агентурного источника на самом высоком уровне. «Семья Эйтингонов принадлежала к самым бедным слоям общества, однако в Европе у них были весьма состоятельные родственники»,[53] — косвенно в своих мемуарах объяснил успех вербовки Скоблина и его супруги штатный террорист органов внешней разведки СССР Павел Судоплатов. Вполне возможно, что родственники, разделенные железным занавесом, политическими системами, и придерживались разнообразных жизненных ценностей, но когда интересы дела одной из сторон требовали помощи, таковая оказывалась без промедления.

В лице Скоблина перед ИНО ОГПУ в 1920-е годы открывалась прекрасная возможность получить своего информатора, а возможно, и инструмент воздействия на верхушку РОВС в необходимом для ОГПУ направлении. В случае определенной потребности, Скоблина можно было использовать хотя бы и для того, чтобы посеять в РОВС раскол и смуту, расшатать эту общественную организацию до той степени, когда она перестанет быть опасна для большевиков и полностью подчинится их контролю. Вероятно, берлинскому родственнику Эйтингона был дан сигнал из-за другой стороны «железного занавеса» укреплять это как нельзя кстати, возникшее знакомство всеми силами. Находясь под впечатлением новой для себя жизни, Скоблин не вернулся из отпуска к своему полку в срок, за что получил строгий выговор командования по своему прибытию в болгарское царство.

И все же главная проблема существования Русской армии в Болгарии была неожиданно устранена внутренними болгарскими событиями. В ночь с 8 на 9 июня 1923 года в стране произошел переворот, организованный и проведенный несколькими организациями, включая фашистскую организацию «Военная Лига». В результате энергичных действий повстанцев, Стамболийский и несколько его министров были арестованы, а к власти пришло новое правительство профессора Данкова. Указом нового болгарского правительства прокоммунистические министры, включая Стаболийского, были расстреляны. Узнав про свершившееся возмездие, Врангель направил профессору Данкову запрос о возможности возвращения высланных ранее из Болгарии начальствующих лиц армии в расположение своих частей, на что получил положительную резолюцию нового главы болгарского правительства.

К этому времени поправившийся после болезни Александр Павлович Кутепов, по его прибытию в Сербию, был назначен в распоряжение великого князя Николая Николаевича, перестав числиться командиром 1-го армейского корпуса. Командование корпусом было передано в ведение Владимира Константиновича Витковского. Он прибыл в Софию уже в конце июля 1923 года, где вплотную приступил к формированию штаба корпуса и выстраиванию отношений с новой болгарской властью. Александру же Павловичу Кутепову, вступившему в новую для себя, должность, работа давалась непросто. «Некоторые его невзлюбили за то, что он пользовался доверием и вниманием великого князя. Против него велись интриги, но Александр Павлович оставался к этим недоброжелателям таким, каким он был с ними раньше… В докладах он был всегда правдив и чистосердечен, свои мысли стойко отстаивал, приводя всегда подтверждения, на основании которых он делал свои выводы. Признавал он, конечно, и чужое мнение, если правильность его была ясно и доказательно формулирована»,[54] — замечал симпатизировавший Кутепову мемуарист.

Кутепов отдался новой работе всей душой и всегда был готов оказать всевозможную помощь Великому князю не только в служебных, но и в частных делах. Одним из первых шагов Кутепова на новом поприще было преобразование охраны Великого князя, состоявшей ранее лишь из назначенного французским правительством полицейского агента для наружной безопасности и казачьего конвоя, нанятого для внутренней охраны. К ним Кутепов прибавил и охрану из офицеров-галлиполийцев, выбрав их по принципу наибольшей сплоченности из одной части. Все офицеры были артиллеристами, прошли галлиполийские лагеря, познали тяготы военных походов и не утратили ни силы духа, ни изрядной физической подготовки. Новые охранники Его Высочества получали распоряжения лично от Кутепова. Дежурство их было устроено таким образом, чтобы крутые сутки несколько человек находились в распоряжении Великого князя, вели учет посетителей, проверяли помещения, где он проживал, и отмечали любых подозрительных личностей, появлявшихся в их поле зрения, пришедших на аудиенцию или просто доставлявших корреспонденцию в здание. Сам Кутепов нередко приезжал с проверками днем или ночью в помещение в доме, где проживал великий князь Николай Николаевич, специально оборудованное для охранников. Все охраняющие Его Высочество офицеры получали содержание от великого князя и были лично ему представлены. Каждое воскресенье и в праздничные дни офицеры охраны, не находившиеся в наряде, приглашались к обедне или в домовую церковь великого князя или к нему на завтрак. Охрана просуществовала с 10 декабря 1924 года по 23 декабря 1928 года, когда великого князя не стало. Кутепов лично прибыл в курортный южно-французский городок Антиб, где неожиданно скончался великий князь, находившийся там с визитом у своего брата великого князя Петра Николаевича. Там же Александр Павлович участвовал в траурной церемонии погребения Его Высочества. После кончины великого князя, Александр Павлович Кутепов обратился к русскому военному зарубежью с предложением о пожертвованиях на сооружение мемориальной доски в честь покойного великого князя. На одной стороне мемориальной доски, на ее серебряной половине, были выгравированы по издавна установленному уставу списки полков и названия воинских частей, принимавших участие в пожертвованиях на ее сооружение, а на другой стороне — серебряный венок, перевитый Георгиевской лентой, сделанной из эмали. В центре этого венка помещена надпись: «Верховному Главнокомандующему Его Императорскому Высочеству Великому князю Николаю Николаевичу Русское Зарубежное Воинство 23 декабря 1928 года — 5 января 1929 года».

«Особенно трудно было генералу Кутепову первое время после кончины его императорского высочества. Некоторые не хотели считаться с его назначением заместителем великого князя, но благодаря своему такту и выдержке характера он сумел привлечь симпатии громадного большинства на свою сторону и энергично повел далее трудное и сложное дело»,[55] — сочувственно отмечал все тот же доброжелатель Кутепова.

Между тем в Болгарии новый министр внутренних дел Болгарии генерал Русев принял преемника Кутепова Витковского у себя в кабинете и оказал ему очень любезный прием, причиной которого было намерение нового правительства использовать русские формирования в борьбе с очагами коммунистических восстаний, вспыхивавших повсеместно. Не имея достаточно подготовленных для решения этой задачи военных сил и средств, болгары начали борьбу с введения на территории страны комендантского часа, при котором передвижение по городам после 20 часов и до утра прекращалось. С конца сентября 1923 года в болгарском царстве были введены военно-полевые суды, был объявлен призыв лиц, числящихся в запасе, в вооруженные силы, и прекращен прием частных телеграмм. Этим меры в немалой степени способствовали восстановлению порядка в стране, а участие отдельных частей Русской армии в рассеянии восставших, надолго заставило затаиться и замолчать коммунистическую оппозицию в Болгарии. К концу 1923 года командование Русской армией, хорошо извещенное о бедственном положении русских частей, и, не имея средств, продолжать их финансирование, стало направлять физически здоровых солдат и офицеров на работы в разные страны Европы. Наличие постоянной работы позволило бы воинским чинам не только выживать, как это было в Болгарии, но и достойно зарабатывать себе на жизнь. Потребность в квалифицированной рабочей силе существовала на некоторых промышленных предприятиях Бельгии и Франции, где вследствие недавней Великой войны и значительной убыли мужского населения, образовалась нехватка рабочих рук. Весной 1924 года направление людей на работы из Болгарии и Сербии в Западную Европу приняло вполне регулируемый характер. Что невольно продолжило дальнейшее рассеяние Русской армии. 1 сентября 1924 года генерал Врангель объявил войскам Приказ № 35 — об образовании Русского Общевоинского Союза. В него включались общества всех белых армий, все части и воинские союзы, а так же и те, которые в будущем пожелали бы присоединиться к объединению. Внутренняя жизнь обществ, регламентируемая собственными уставами, сохранялась в силе. В административном отношении, Русский Общевоинский Союз делился на отделы, а те, в свою очередь, на отделения. 16 ноября 1924 года Великий князь Николай Николаевич принял на себя Верховное командование Русским Зарубежным воинством. Этот шаг рассматривался частью эмиграции, как назначение нового вождя в преддверие большого похода на большевиков. Выбор, павший на фигуру Великого князя во многом был обусловлен утратой веры за границей во многих былых лидеров минувшей Гражданской войны. Некоторые генералы, прошедшие со своими частями по огненным дорогам Гражданской войны, в эмиграции оказались куда как менее популярны и с большинством из них офицерство, да и солдаты не связывали успех будущих сражений с большевизмом. Великий князь, известный русским войскам как успешный полководец Великой войны, был любим и уважаем в Русской императорской армии и в значительной степени в армии генерала Врангеля. После того, как в Болгарии русскими военными было построено большинство шоссейных дорог, проделаны трудоемкие инженерные работы по благоустройству общественной инфраструктуры страны, командование некоторых русских подразделений, пришло к выводу о необходимости перевода своих подчиненных в другие, более благоприятные условия жизни и несения службы. Некоторые из частей начали перебираться из болгарских приделов в другие, соседние страны, включая Королевство СХС.

Там, например, силами Кубанской дивизии проводились работы по сооружению шоссе Карбовац — Васильград, протяженностью в 40 километров по прямой линии, проходившее, в том числе и по горной местности, через перевалы Босан — Кобыла, где высота достигала 1950 метров над уровнем моря. Прибывавшие из Болгарии русские военные включались в строительство железной дороги на участке Ниш — Княжевац, где сами условия гористой местности требовали прокладки многочисленных туннелей. Помимо этого, шли работы по благоустройству лесных дорог в районе Чуприя — Сенький Рудник, строительству казарм в городке Васильграде. Силами приехавших и проживавших в Сербии с момента прибытия из Галлиполи, русских военных инженеров создавались ремонтные мастерские в Нише. Примечательно было то, по замечанию свидетеля этой масштабной трудовой эпопеи, что «сплоченность частей и крепость духа сохранились прежние, несмотря на исключительные для всякой военной организации условия их существования… Блестящий внешний вид, сознательное отношение каждого к положению армии и твердое убеждение в необходимости полного единения были выявлены в полной мере».[56]

Высокий моральный дух Русской армии отмечался обозревателями и по другую сторону «железного занавеса». В июле 1921 года, в своем выступлении на III съезде Коммунистического интернационала, Ленин заявлял о том, что: «…образовалась заграничная организацию русской буржуазии и всех контрреволюционных партий… Почти в каждой стране они выпускают ежедневные газеты… Эти люди делают все возможные попытки, они ловко пользуются каждым случаем, чтобы напасть на Советскую Россию и раздробить ее. Было бы весьма поучительно систематически проследить за важнейшими стремлениями, за важнейшими тактическими приемами, за важнейшими течениями этой русской контрреволюции…»[57] Мысли, высказанные большевистским вождем в этой речи на съезде, определили стратегию советской внешней политической полиции по отношению к русской военной эмиграции на многие десятилетия вперед. Отныне Русская армия и военная эмиграция станут объектом пристального внимания и воздействия тайной политической полиции большевиков и ее внешних филиалов. В сводках о положении Русской армии на Балканах в 1922 году, направляемых ГПУ большевистскому политическому руководству, информаторы высказывали тревогу, преувеличивая истинные возможности белогвардейцев: «…намечается проникновение в Россию трех групп: группа Врангеля, группа войск „Спасение Родины“, группа под командованием Краснова. Все три группы будут объединены одним командованием… Наступление предполагается вести в двух главных направлениях — на Петербург и Москву и на второстепенном — на Киев. С юга операцию должны обеспечивать десанты…»[58] В сообщениях советских агентов отмечалось поступление в русские части в январе 1922 года 5 тысяч винтовок, 800 тысяч патронов, 800 сабель, 30 пулеметов и 42 автомобилей. В дополнение к этому, советская агентура за границей доносила, что «…бельгийское правительство в силу заключенного договора обязывается доставить Врангелю снаряжение, обмундирование и вооружение на 50 тысяч бойцов. Все материалы будут доставлены в порт Констанцу, где будут приниматься врангелевцами».[59]

За всеми этими сообщениями легко угадывались опасения о последовательной организации белогвардейских сил для вооруженного вторжения в большевистскую империю. Очевидным для общественного мнения в Европе было и духовная поддержка этих начинаний со стороны Русской православной церкви за границей. Благословение похода против коммунизма духовных пастырей Русской армии, заставляло большевиков задумываться об общественном резонансе и собственной уязвимой позиции. Ведь поддержка церкви в благом деле изгнания большевизма с родной земли, превращала бы в глазах русской эмиграции и мирового сообщества немногочисленное русское воинство в былинных богатырей, освобождавших Отчество от засевшей в нем нечисти.

За границей, в королевстве сербов, хорватов и словенцев еще 21 ноября 1921 года, в Сремских Карловцах состоялся Первый Заграничный Русский Церковный Собор, созванный для объединения, урегулирования и оживления церковной деятельности. Собравшиеся иерархи признали над собой полную архипастырскую власть Патриарха Московского. Почетным Председателем Собора был избран Патриарх Сербский Димитрий, а среди его почетных гостей находились председатель Совета министров Пашич и барон Врангель. Среди членов Собора, помимо Епископата, присутствовали и известные общественные, военные и политические деятели: профессор В. И. Вернадский, князь Г.Н. Трубецкой, генерал-лейтенант Я.Д. Юзефович, профессора Карташев, Погодин, известный философ и социолог П.И. Новгородцев. На Соборе впервые Архиепископом Анастасием было предложено установление молений за всех погибших за Веру, Царя и Отчество, начиная с царя- мученика Николая II и замученных большевиками в ходе Гражданской войны Святителей. В своей речи Анастасий подчеркнул принципиальную позицию Зарубежного Епископата в отношении к установившемуся большевистскому режиму в России: «Некоторые склонны идти на перемирие с большевиками или по мягкосердию, или из-за карьеры, но мы должны решительно сказать: нон поссимус (не можем). Никто из нас не имеет права переступить порог советский для союза, ибо это уже не союз, а вражда против Бога. Мы должны противодействовать этому соблазну».[60] Заграничный Церковный Собор, обратившийся ко мнению народов мира, просил о выступлении международного сообщества в защиту Церкви и русского народа, обличая перед лицом всего мира «преступность кровавого коммунизма и его вождей, узурпаторски захвативших власть и бессовестно и бесчестно разрушивших все государственные, общественные и семейные устои России, разбазаривших все ее достояния и богатства, поднявших жестокое гонение на Церковь… и глумившихся беспощадно над величайшими Ее Святынями, заливших потокам русской крови все города, села и станицы»[61]. Выступления ряда архиереев и их принципиальная позиция в отношении незаконной большевистской власти, не могли не вызвать крайне отрицательную реакцию большевистских властей, внимательно прислушивавшихся к происходящему за тысячи километров от них Соборе. Именно в это время большевики начали устанавливать дипломатические и торговые отношения со многими государствами мира. У Святейшего Патриарха Тихона, невольно оказавшегося в роли заложника советской власти, ее представителями было потребовано принятие мер по осуждению обращений Собора. 5 мая 1922 года, вследствие сильнейшего давления, оказанного чекистами на Святейшего Патриарха, им был подписан указ о закрытии Высшего Церковного управления за границей.

«6/19 мая 1922 года патриарх Тихон был увезен из Троицкого подворья чекистами в Донской монастырь и помещен под арестом в небольшом двухэтажном домике… Ему было запрещено посещать монастырские храмы, принимать посетителей, выходить из комнат. Лишь раз в сутки, в 12 дня, „заключенного Беллавина“ выпускали на прогулку на площадку в крепостной стене, откуда он благословлял пришедших и приехавших к нему со всей России богомольцев. И днем и ночью Святейший находился под охраной чекистов и красноармейцев. Охранники сетовали: „Всем был бы хорошо старик, только вот молится долго по ночам — не задремлешь с ним“».[62] Отношение к патриарху в заточении со стороны рядовых красноармейцев было нейтральном и беззлобным. Чекисты по долгу службы и чтобы подбодрить себя позволяли фамильярность и амикошонство: «— Алеша (Рыбкин, заместитель начальника оперативного отдела ГПУ — Авт.) как его называть? Гражданин патриарх? Товарищ Тихон? Ваше Преосвященство? — Алеша пожал плечами: — Черт его знает! — В этот момент вошел Старец. Алеша слегка хлопнул его по плечу. — Как жизнь… сеньор? Патриарх улыбнулся, поздоровался и стал излагать какую-то очередную просьбу…»[63]

Указ Патриархом был направлен за границу под невероятным давлением чекистов. Сама жизнь Святейшего в государстве, где безбожная власть набирала год от года невиданные доселе обороты, становилась более тягостной день ото дня. Замечательно характеризует возникший образ агрессивного атеиста-люмпена, доминирующий в то время в стране зарисовка, приведенная современным биографом Святейшего Патриарха:

«Чай мы пили из самовара, вскипавшего на Николае Угоднике, — похвалялся поэт Мариенгоф, — Не было у нас утя, не было лучины — пришлось нащипать старую икону, что смирехонько висела в углу комнаты».[64]

Питавшиеся слухами о происходящих в Советской России бесчинствах, и осознавая сложное положение Патриарха, вынужденные повиноваться указу Патриарха, Архиерейский Заграничный Собор 13 сентября 1922 года постановил об упразднении Высшего Церковного Управления. Однако на его месте был сразу же образован Священный Архиерейский Синод Русской Православной церкви за границей. Каноничность нового единого церковного управления за границей не вызывала возражений ни у органов управления Святейшего Патриарха, ни, после его ареста, у патриарших местоблюстителей митрополита Петра и позже у митрополита Сергия. Впоследствии митрополит Сергий глубоко потряс церковные круги подписанной им Декларацией 29 июля 1927 года о полном признании советской власти, совместной с ней работы для блага Советского Союза, про который говорилось, что его «радости и успехи… — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи».[65]

Эго случилось, когда уже почти как два года не было на свете последнего законного Патриарха, отказавшегося от «лестного» предложения чекистов носить титул «Патриарха всего Союза Советских социалистических республик» и скончавшегося при весьма странных обстоятельствах, возможно, будучи отравленным быстродействующим ядом, которым, под видом морфия, ему была сделана обезболивающая инъекция. Вот, что об этом говорит исследователь жизни Святейшего Патриарха:

«25 марта/ 7 апреля, в день Благовещения… патриарх Тихон прослушал всю праздничную службу, прочитанную его келейником, посетовал навестившим его духовным детям о своем недомогании из-за вырванного накануне зуба… и согласился для улучшения самочувствия на укол морфия. К вечеру Святейший стал волноваться, глядя на свои ногти — они почернели, вздохнул: „Скоро наступит ночь, темная и длинная“. Все спрашивал, который час. Последний раз спросил в 23:45… Ночь наступила. Длинная и темная для всей Русской Церкви».[66]

…В связи с обнародованной Декларацией митрополита Сергия и всеми последовавшими за ней дальнейшими событиями — протестами и прекращением общения ряда известных иерархов и их епархий и прельщениями в их отношении митрополита Сергия, Собором Русских Архиереев было постановлено прекратить административные сношения с Московской церковной властью. Решение это было принято в виду невозможности нормальных сношений с нею и в силу порабощения этой власти безбожными большевиками, которые тем самым лишили ее свободы в собственных волеизъявлениях и ограничили ее свободу канонического управления церковными делами. В самой России, сразу после обнародования декларации перешедшего на сторону безбожной власти митрополита, ревнители истинной Русской православной церкви ушли «в катакомбы», то есть, отделив себя от официально признанной большевиками власти местоблюстителя Сергия. Заграничная часть Русской Церкви за рубежом продолжала считать себя неотъемлемой частью Великой Русской Церкви, не отделяя себя от нее и не считая себя автокефальной, однако прекратила все взаимоотношения с той частью духовенства, которая выбрала для себя компромиссное сосуществование с советской властью.

Представители русского духовенства, разделявшие судьбу Русской армии на Балканах, в королевстве СХС первоначально оказались в благоприятной для их жизни и деятельности среде. «Король-рыцарь» Александр и королева Мария благоволили участвовать в заботах русских единоверцев и всячески стремились поддержать на официальном уровне открытие приходов на территории Сербии и оказать посильную помощь клирикам, окормлявшим чинов русской армии и участвующих в воспитании русской военной молодежи, по замыслам командования, обязанных заменить убывающих в будущей национальной армии. С этой целью, на территории Сербии и Болгарии были размещены и действовали в полной мере военно-учебные заведения, призванные поддержать и развить систему подготовки военных кадров. На территории Болгарии было размещено восемь военных училищ, выпустивших с 1921 по 1923 годы в офицеры около двух тысяч юнкеров. Сравнительно невысокая плата и доступные учебные программы, позволявшие учащимся получить не только военное, но и законченное среднее образование поддерживали постоянный приток молодых людей, желающих поступить на учебу. Сложнее обстояло дело с финансированием обучения в этих заведениях. Убедившись, что средств для поддержания училищ взять неоткуда, Врангель подписал указ о последнем производстве в офицеры во всех военных училищах 1 сентября 1923 года. Чуть дольше в Болгарии просуществовала основанная еще в Галлиполи гимназия. Ее посещали 150 гимназистов, главным образом дети военной эмиграции и сироты, потерявшие родителей в ходе войны и вынужденного пребывания армии за границей. Для детей-сирот, проживавших в Варне, на средства командования содержался интернат на 60 человек. В Сербии успешно существовало несколько кадетских корпусов — Крымский, продержавшийся до 1929 года, Донской, работавший до 1932 года и 1-й Русский кадетский корпус, последний выпуск кадетов которого пришелся на 1945-й год. Производство в офицеры для юнкеров военных училищ не гарантировало трудоустройства, и многие из выпускников еще подолгу оставались в Болгарии, кормясь непостоянными заработками, на самых тяжелых работах. Многих удерживало и наличие собственных казарм, где после изнурительного трудового дня недавние «батраки» вновь чувствовали себя офицерами. Сочетание этих двух образов, мало сопоставимых в нормальной жизни друг с другом, было нестерпимо для большинства из них, и постепенно некоторые офицеры стали задумываться о выходе из этого тупика и устройстве жизни на более прочных основаниях. Конечно, возможность устройства своей жизни на лучших условиях, возможность получения высшего образования, приводило многих молодых обер-офицеров в Чехословакию — единственную европейскую страну, кроме Бельгии, где людям с «нансеновскими» паспортами можно было поступить в высшие учебные заведения и быть удостоенным даже символической стипендии. Отъезд молодых офицеров — вчерашних юнкеров из Болгарии приобретал постоянный характер. Пики и спады волн отъезжающих из Болгарии обуславливались лишь финансовыми возможностями того или иного человека купить себе билет на поезд и оплатить консульский сбор. В письмах уехавших, адресованных тем, кто еще оставался на болгарской и сербской земле, расписывались преимущества студенческой жизни в центральной Европе; тех, кто колебался, звали следовать примеру преуспевших. К концу 1925 года оживленная переписка с соотечественниками, нашедшими лучшую долю в других странах Европы, заставила большую часть молодежи, поднакопив денег, покинуть Болгарию и отправиться испытывать судьбу в новой для них Чехословакии и Бельгии. Подобное, можно сказать, происходило и в верхних эшелонах Русской армии, где также устраивали свои судьбы полковники и генералы, каждый на свой вкус и возможности. С уверенностью можно сказать, что всех более после исхода из болгарского царства «повезло» Скоблину. Вкусив прелестей западно-европейской жизни, и точимый жалобами жены на скуку полковой жизни, в мае 1924 года Николай Владимирович подал рапорт о необходимости своего отъезда из Болгарии за границу. С разрешения Владимира Константиновича Витковского, он получил просимое, и снова расстался со своими корниловцами на неопределенный срок. Вместе с повеселевшей женой выехал во Францию, где ее ожидал шумный успех после совместного выступления с известным в эмиграции квартетом Кедровых в парижском зале Гаво. Снова началась богемная жизнь, замелькали имена знаменитостей, престижные сцены и утонченные рестораны. Жизнь Скоблиных снова потекла чередой веселых, ярких дней… На сопровождавшего супругу генерала ложился легкий отблеск ее славы. «В артистической было весело. Когда в артистическую вошла великая княгиня Ксения Александровна, сестра императора Николая II, Плевицкая, соблюдая придворный этикет, умело и тактично представила ей своего нового мужа».[67]

После парижский гастролей, путь Скоблиных лежал в Америку, где в Нью-Йорке Плевицкая неожиданно согласилась петь на благотворительном концерте, устроенном в помощь советским беспризорникам. Вернувшись осенью 1925 года в Париж из Америки, Надежда Васильевна Плевицкая была приглашена на вечер галлиполийцев, проходивший под покровительством великой княгини Анастасии Николаевны, супруги великого князя Николая Николаевича, где блистала в созвездии знаменитостей — балерины Преображенской, актеров Ивана Мозжухина и квартета Кедровых. А в конце 1925 года чета Скоблиных снова понеслась за океан, как будто бы генерала и не ждали его насущные дела и брошенные на произвол судьбы корниловцы.

В Америке многие эмигранты удивились, прочитав анонс в пробольшевистской газете «Русский Голос», приглашавший всех сочувствующих большевикам посетить концерт «рабоче-крестьянской певицы». В ответ на изумленные реплики представителей русской эмиграции, Надежда Плевицкая сообщила во всеуслышание, что она артистка и поет для всех, оставаясь при этом вне политики. Отчасти, это было правдой, но главным мотивом мнимого безразличия к политическим вопросам были, конечно же, те гонорары, которые певица получала за свои выступления. Впрочем, и для многих непредвзято относящихся к Плевицкой современников показалось странным, что жена белого генерала, состоящего на действительной службе в Русской армии, выступает в Америке перед «красной аудиторией».

9 февраля 1927 года, с разрешения великого князя Николая Николаевича, барон Врангель, разгневанный слухами о выступлениях Плевицкой перед большевистской аудиторией и постоянным нарушением дисциплины самим Скоблиным, разъезжавшим с супругой по ее гастролям и редко показывающимся на месте своей службы в Болгарии, издал приказ, освобождающий генерала от командования корниловцами. Скоблин был рад и несчастлив одновременно. С одной стороны, для живущего на доходы жены генерала, потеря не столь хлебного места была не в тягость, однако, после совета с верным другом Марком Эйтингоном, Скоблин решил добиваться восстановления своего status quo в РОВСе. Идея состояла в том, чтобы, апеллировав к чувству солидарности другого бывшего командира корниловцев — А.П. Кутепова, повлиять на барона Врангеля отменить этот приказ.

«В отличие от остальных генералов РОВС, Скоблин никогда и нигде не работал. Стал он тенью своей властной и смекалистой жены, на девять лет его старшей. Муж по положению, был он чем-то вроде ее секретаря. Исполнял все ее капризы и требования, слушался ее как сурового, не терпящего возражений старшего начальника. Иной раз Плевицкая прикидывалась, будто глава в доме не она, а Скоблин. Но знавшие о его подчиненном положении, парижские остряки провали Скоблина генералом Плевицким».[68] Иногда сторонним наблюдателям и товарищам по корниловскому полку казалось, что Скоблин тяготился своим зависимым положением, мечтая о самостоятельном заработке и хотя бы некоторой независимости. Эти мечтания всегда находили отклик у Эйтингона, продолжавшего оказывать мелкие услуги Скоблину, не требуя пока взамен от генерала ровным счетом ничего.

В их разговорах Эйтингон соглашался, что положение мужчины обязывает к определенной финансовой независимости, и убеждал генерала подождать до времени, пока не подвернется удобный случай для легкого заработка в Париже. А с Балкан тем временем продолжался отток чинов Русской армии, постепенно оставивший к 1927 году лишь одну треть от всех тех, кто прибыл туда из Галлиполи и Лемноса. Штаб врангелевских войск все еще находился в сербском городке Сремски Карловцы, однако под влиянием обстоятельств и по прошествии времени практические задачи, связанные с руководством войсками подменились в нем организацией экстренной помощи русским военным эмигрантам и их семьям, попавшим в затруднительное положение за границей. Многие боевые офицеры были предоставлены сами себе, и в обустройстве дальнейшей жизни им предоставлялось действовать на свое усмотрение.

Часть русского офицерства, не нашедших себе применения на гражданской работе и все еще ожидавшая схватки с большевиками в открытом бою, была воодушевлена событиями, развивавшимся в соседней с королевством СХС Албании. Решимостью албанского короля Зогу I начать вооруженную борьбу против католического епископа Фаноли, придерживавшегося коммунистической ориентации, нашла живой отклик у офицеров-монархистов. Эта часть офицерства и составила так называемый Русский отряд полковника Миклашевского. Отряд, как ударная единица, обладал в отличие от прочих соединений своей пулеметной командой и артиллерийской батареей, и стал известен своим беспрецедентным походом на Тирану. Поход проходил в тесном боевом содружестве с другими отрядами албанцев-добровольцев и продлился с 10 по 26 декабря 1926 года.

Епископ Фаноли оказался активным сторонником идей большевизма, направив все свои усилия на помощь в установлении нового политического порядка в Албании. В Тиране в то время развила активную деятельность советская миссия под руководством Краковецкого. Из Москвы он получал инструкции и указания «по разжиганию пламени перманентной революции» с учетом болгарского опыта на всей территории Албании. Руководство военным походом взял на себя сам король, он же ставил задачи своим отрядам. Наступление назначалось на 17 декабря 1924 года. Рота албанских пограничников, увидевшая приближавшиеся отряды, вместе со своим командиром сдалась «войскам его величества», выразив верноподданнические чувства. В 8 утра следующего дня наступление королевских войск продолжилось. Противник открыл сильный ружейный огонь и проявил немало упорства в отстаивании каждого участка обороняемой местности. Цепи Русского отряда стремительным натиском обращали оборонявшихся сторонников коммунистической власти в бегство, и «монархические» отряды, продвигаясь, занимали один рубеж за другим. Отдельные попытки контрнаступления, осуществленные прокоммунистическими войсками, были остановлены губительным пулеметным огнем Русского отряда. Наступление развивалось по всему фронту успешно и довольно энергично. Ближе к вечеру отряды противника начали сдаваться в плен. Отряды добровольцев-монархистов входили в городок Пешкопею. Там из тюрем были выпущены все противники режима епископа Фаноли. Уже в городе, Русский отряд выдвинулся к старой крепости, конвоируя туда всех пленных, а также перевозя туда захваченное трофейное оружие, вошел в нее и выставил вокруг сторожевое охранение. На утро следующего дня в Пешкопею прибыл со свитой король Зогу I. Начальник Русского отряда вышел к Его Величеству с рапортом. Король поздоровался с чинами отряда и объехал фронт выстроенных подразделений Русского отряда, провожаемый криками «ура!». В этот же день продолжилось наступление на столицу албанского королевства. За два дня похода отряды добровольцев и Русский отряд не встретил серьезного сопротивления противника. Прокоммунистические части продолжали отход, стараясь не ввязываться в прямые столкновения. 20 декабря 1924 года Его Величество приказал Русскому отряду во главе основных сил усилить марш и атаковать противника на тиранском направлении. 21 декабря противник начал оказывать некоторое сопротивление, но не смог остановить движение добровольцев. Видя бесполезность сопротивления, прокоммунистические отряды начали сдаваться. Передовыми группами Русского отряда было взято в плен 150 пехотинцев противника под командованием 2 офицеров. Утром 21 декабря отряд форсировал речку Черный Дрин и занял деревню Селисте, где остановился на ночлег. Туда же прибыл и албанский король, где заночевал под охраной русских штыков. В течение 22–23 декабря 1924 Русские отряд продолжил движение в направлении Тираны, оставив позади деревни Бургарет и Серуйе и подойдя к горному перевалу Гафа-Муризес. На горном перевале коммунистические отряды сосредоточили артиллерию и пулеметы в надежде остановить добровольцев-монархистов, действовавших против них под прикрытием естественных природных преград. Разгорелся жестокий бой, во время которого группа албанских добровольцев обошла противника, поднявшись по казавшимся неприступными скалам, и, выйдя ему во фланг, атаковала позиции неприятеля. Оборонявшиеся не выдержали натиска наступавших и бежали, оставив батареи и пулеметные гнезда с пулеметами и боеприпасами. Сбитый с перевала Гафа-Муризес, противник уже не оказывал иного сопротивления, лишь отступая или сдаваясь в плен при первой удобной возможности. Извещенные от крахе своего войска, правительство Фаноли и часть его сторонников из регентского совета Албании срочно бежали в Италию. 24 декабря 1924 года передовые колоны Русского отряда вступали в Тирану. Его Величество со свитой и личной охраной прибыл через перевал Скали Гунисет, радостно встречаемый народом. В течение следующего дня население Албании повсеместно признало монархическую власть, и албанский король вернул себе утраченную корону. «Неотложные государственные дела не позволили Его Величеству выйти и лично поблагодарить чинов отряда за их боевую работу, но Его Величество поручил это полковнику Цена-бею Криузиу, который и передал милостивые слова Его Величества».[69] За околицей Тираны Русский отряд проводили под звуки военного оркестра. Офицеры отряда, мужественно расчищавшие дорогу албанскому королю в его столицу не получили правительственных наград этой небольшой горной страны. Их усилия не были отмечены ни обращением к ним монарха, ни каким бы то ни было иным способом. Им предстояло снова возвращаться туда, откуда они прибыли две недели назад, в Сербию или Болгарию, снова заниматься поисками работы и возможностью хоть как-нибудь трудоустроить себя. Причину подобной неблагодарности албанского монарха можно искать в отсутствии средств у бедной страны для поощрения усилий основной военной силы, вернувшей ей привычный образ правления, отсутствием налаженной управленческой структуры, которая могла бы взять на себя хлопоты по поощрению или награждению чинов Русского отряда и многом другом.

Однако некоторые историки склонны считать, что главная и основная причина, по которой албанский монарх не счел даже нужным появиться перед спасшими его корону русскими войсками, лежала в его глубоком убеждении, что «неверные» едва ли заслуживают нечто большее, чем переданная им через третьих лиц устная благодарность. Немногие участники Русского отряда, чья вера и убеждения позволяли это, постарались принять албанское подданство и остаться в стране. Здесь их ждал такой же упорный и тяжелый физический труд, как и в других Балканских странах, а самых удачливых — служба в отдаленных, разбросанных по горам албанским гарнизонах в самых разных, но отнюдь не генеральских чинах, а те, кто вернулся назад, продолжили борьбу за существование в прежних условиях. Конечно, «маленькая победоносная война» против частей, исторически не способных одерживать победы, оказалась совсем несложным усилием со стороны русских войск. Разрозненные части Русской армии, получи они такую возможность объединиться в полки и дивизии, смогли бы легко сокрушить любую современную им европейскую армию. В связи с чем становится понятен унисон большевиков в СССР и «демократических» правительств мира в стремлении погубить эту великую силу, ставшую в 20-е годы прошлого века страшным напоминаниям недругам России и русского духа о былой мощи Российской Империи. Попытки раздробить и рассеять мощь русских войск в изгнании со временем увенчались успехом: армия продолжала свой распад, а отсутствие средств на содержание всего сложного военного организма лишь ускорило ее дробление. Люди, оставившие военный стан, подыскавшие себе гражданские специальности, женившиеся или поступившие в высшие учебные заведения в разных странах, обзаведясь собственностью, уже не могли с прежней легкостью собраться и двинуться в любом направлении, атаковать и одержать победу. Шло время, и многие бывшие военнослужащие, ведущие иной образ жизни, отличающийся от той, что была в казарме, все более отдалялись от армейских будней и становились «сугубо штатскими». А распыление армии и флота по странам и континентам продолжалось еще почти половину десятилетия после их отбытия из России. Жизнь русского флота была не менее драматичной и наполненной скитаний, чем армейские будни. Покинув Константинополь еще в 1920 году, эскадра русских кораблей вышла на простор Средиземноморья. Корабли прошли архипелагом в Наварин, где были загружены углем и пресной водой и взяли курс на африканское побережье, следуя в тунисский порт Бизерту. Из Наварина в Бизерту шел большой баркас, а пассажирами баркаса были гардемарины и кадеты. На руле баркаса сидел воспитатель, капитан первого ранга Владимир фон Берг, на кормовом сиденье расположился вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов, назначенный новым директором Морского корпуса, а рядом с ним находился митрофорный протоиерей о. Георгий Спасский, назначенный настоятелем церкви Морского корпуса. С воспитанниками корпуса на судне плыли и все офицеры- воспитатели. Белогвардейская эскадра шла по тем же водам, где более ста лет тому назад подвиги эскадры адмирала Сенявина, действовавшей против флота Наполеона Бонапарта, сделали его имя известным всей России. Часть эскадры двигалась по Коринфскому каналу, а более крупные суда, имевшие большую осадку, огибали Грецию. У берегов Кефалонии, чуть южнее острова Корфу, произошел сбор эскадры для дальнейшего похода на Бизерту. Вскоре эскадра под командованием вице-адмирала Кедрова дошла до тунисских берегов. Корабли вошли в глубокую бухту Каруба, из которой были видны белые стены Бизерты, за ними виднелись горы и очертания пальм. Здесь произошла постановка кораблей на якоря, были закреплены швартовы и на берег сошли их экипажи. Занявшись расселением русских моряков во временных лагерях, вице-адмирал Михаил Александрович Кедров в краткие сроки решил задачи проживания чинов флота и их семей. Вскоре, прискучив колониальной жизни, Кедров принял для себя решение перебраться в Париж вместе со своим начальником штаба Машуковым, чтобы там, находясь в непосредственной близости к французскому правительству, помогать проявлять заботу о моряках, оставшихся в Африке. Кедров сдал командование остающемуся в Тунисе вице-адмиралу Беренсу, простился с командами кораблей и офицерами и на французском крейсере «Эдгар Кинэ» отбыл в Марсель. Из Марселя путь Кедрова и Машукова лежал на север, в Париж. Обосновавшись во французской столице, по причине появившегося у него большого количества свободного времени, не занятого попечительством о судьбах русского флота в Бизерте, Кедров поступил на учебу в Парижский институт путей сообщения, где прослушал курс и был выпущен с французским дипломом инженера. По свидетельству современников, Кедров был прилежным студентом, и университетский курс им был окончен с отличием. Успел ли вице-адмирал поработать инженером в благословенном Париже — неизвестно, однако к 1929 году он снова решил воскресить свое имя на русском эмигрантском Олимпе, возглавив Военно-Морской Союз. Оставленные им матросы и офицеры, гардемарины и адмиралы в дальней колониальной Бизерте, продолжали свою полную превратностей и приключений жизнь, не ожидая, когда в очередной раз на них обратит свое благосклонное внимание радетель об их нуждах перед престолом французского правительства — доблестный политикан Кедров. Как и в далеком 1920 году, Кедров был рад, что выполнил, наконец, свои обязательства и не слишком торопился связывать себя новыми перед брошенным флотом. Жизнь русской колонии в африканской Бизерте продолжалась. Море выглядело темно-синим сапфиром в оправе золотых песчаных берегов, изумруды волн продолжали свой бег, а город жил своей жизнью — весь в дымке раскаленных дней и серебре лунного сияния в иные ночи. С куполами магометанских мечетей и редкой готикой католического храма, оставаясь зеленым оазисом среди песчаных холмов и гор, отделенный от них стенами пальм, маслиновыми рощами, колючих кактусами и колоннами алоэ. В местечко Сфаят прибыли гардемаринские роты, личный состав преподавателей и их семейства, а также семьи офицеров. На возвышенности Кебир и в долине Сфаята собралось всего 320 гардемарин и кадет, 60 офицеров и преподавателей. 40 матросов из разных команд и полсотни членов семей моряков. Вскоре в русской колонии возник «Дамский комитет», состоявший из жен офицеров и пошивочная мастерская, занимавшаяся пошивом одежды для всех чинов Морского корпуса. Постепенно были открыты корпусная библиотека и типография, а почти одновременно с ними и «Казенная лавочка» для всего населения. Затем, на территории лагеря построили и площадку для тенниса. «На площадке тенниса, окруженной молодыми соснами, звонким колокольчиком звенит задорный смех. Весело прыгает на загорелых ножках, подбрасывая ракеткой белый мяч хорошенькая девочка… золотые кудряшки пляшут по загорелым, дрожащим от смеха щекам. Ее партнеры — кадеты не отстают от нее ни в резвости, ни в веселости».[70] Морской корпус расположился в стенах французской колониальной крепости Джебель Кебир, окруженной глубоким рвом и высоким валом. Вал широкой каменной стеной опоясывал всю крепость по периметру и замыкался высокими каменными воротами с толстой железной решеткой. У самой крепости располагалась строевая площадка, откуда открывался дивный вид на всю Бизерту с ее горами, пальмовыми аллеями, озером и уютную средиземноморскую бухту. На эту площадку выносился знаменный флаг, здесь же служились молебны, проходил церемониальным маршем батальон Морского корпуса, зачитывали приказы и звучали речи начальствующих лиц. Здесь уже, в храмовый праздник корпуса 6 ноября — день Святителя Павла Исповедника, истинный морской праздник, проходили торжественные парады. На входе в крепость дежурный гардемарин, вооруженный морским палашом, салютовал прибывающим. В одном из казематов магометанского Кебира стараниями о. Георгия Спасского была обустроена корпусная Русская православная церковь. «С низкого сводчатого потолка спускаются гирлянды пушистого вереска и туи, в них вплетены живые цветы. Гирлянды темной рамой окружают белый иконостас с Царскими вратами. На иконостасе образа Христа Спасителя и Св. Павла Исповедника. Справа и слева две белых хоругви и знаменный флаг. Белые покрывала на аналоях сшиты из бязи и золотых позументов, паникадило из жести. Через узкую бойницу падает луч солнца на Тайную Вечерю над Царскими вратами»[71]. В этой церкви, обустроенной отцом Георгием, скромной и бедной, но вместе с этим уютной и ласковой, он и совершал все службы и церковные требы для Морского корпуса и семей моряков. Курс лекций Морского корпуса состоял из разнообразных важных предметов — дифференциальное исчисление, математика, морское дело, история, русский язык. Воспитанникам устраивались гимнастические праздники, организованные и подготовленные поручиком Владимиром Ивановичем Высочиным. Во рву крепости был организован любительский театр, где шли пьесы, сочиняемые чинами Морского корпуса. Проводились балы.

С необходимым реквизитом всегда помогал Морской агент в Париже В.И. Дмитриев, считавшийся надеждой и опорой корпуса в «парижских сферах» и помогавший «питомнику морской детворы и молодежи» приобрести или организовать доставку необходимых вещей. Первый бал был дан в крепостном дворе, где был организован танцевальный зал. На возвышении, в гирляндах и флагах расположился оркестр корпуса. «Вальсы сменялись мазурками, плясали краковяк, кадриль, миньон, полонез, шакон и даже польку. Весело, искренне, непринужденно, как всегда у моряков. Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом. Там, на мягких диванах… восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады…»[72] Однако и здесь, в сравнительно более благоприятных условиях в сравнении с балканскими, перед многими чинами Морского корпуса, перед морскими офицерами и преподавателями неизменно вставал вопрос о том, как жить дальше. Те, кто не мог надеяться на возвращение когда-либо обратно в Отечество свое, отправлялся на поиски своего счастья в иные земли. Так, например, адъютант корпуса барон Соловьев уехал в Америку, чуть позже туда же отбыли и другие офицеры. Часть чинов корпуса отбыла во Францию, пребывая в надежде обустроить там свою жизнь или попытать счастья на гражданской службе. «Медленно, но верно таял Морской корпус в своем личном составе. Кончающие воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих».[73] 5 мая 1925 года французские власти, признавшие к этому времени Советскую власть, потребовали ликвидации этого русского военно-морского учебного заведения. Был выпущен последний курс гардемарин, закрылись учебные классы, упаковалось оборудование и инвентарь. Преподаватели и выпускники прощались, расходясь по пространствам бесконечной земли, последний русский островок жизни перестал существовать, и замерло время, снова сквозь раскаленный воздух полился громкий призыв муллы на минарете, и беспристрастно подул ветер с Сахары.

Закрылся корпус, но не замерла жизнь русских военных эмигрантов в Северной Африке. Некоторые из морских чинов поступили во Французский иностранный легион. Выбор их сам по себе был продиктован не столько желанием пасть в африканских песках за колониальные интересы французского правительства, сколь вполне прозаическими надеждами на получение статуса полноценного человека в обмен на полную неопределенностей жизнь военного беженца. Поступившие в легион русские моряки приняли участие в малоизвестной современному читателю Рифской войне в Марокко и зарекомендовали себя прекрасными бойцами и грамотными военными инженерами. Уже в следующем 1921 году французский консул в Марокко направил официальное предложение русской колонии о поступлении желающих на службу в марокканские государственные учреждения. Приглашение распространялось на всех желавших перебраться из Бизерты русских специалистов. Предлагавшиеся вакансии были связаны с работой, рассчитанной на хорошую подготовку и высокую квалификацию русских инженерно-технических работников. В начале 1922 года на работы в Марокко перебрались 120 русских — около 80 мужчин и 40 женщин и детей. Многие из приехавших русских военных эмигрантов устроились на французских колониальных заводах, получив под свое начало как французский вспомогательный персонал, так и «туземцев», которых русские со свойственной им широтой души обучали малознакомому для тех инженерному ремеслу. Некоторые русские эмигранты в Марокко предпочли сельскохозяйственные работы, а другие получили чиновничьи должности в различных учреждениях страны. Некоторым в Марокко удалось сделать карьеру на тех должностях, на которые с неохотой ехали сами французы из метрополии. Так некоторых русских военных эмигрантов можно даже было встретить на постах директора порта, заместителя министра финансов, директора Топографического отделения при министерстве земледелия. Самые многочисленные русские колонии образовались в Касабланке в количестве 200 человек и Рабате, где проживало чуть менее 130. Поселения размерами поменьше находились в Хурибге, где русских эмигрантов насчитывалось всего 40 человек, в Марракеше, где их было вполовину меньше — 20, в Фесе, Софи, Мекнесе, Кенитре и даже в Танжере. Духовным объединяющим началом русской колонии традиционно стала русская православная церковь.

Когда русские ушли из Северной Африки, в соседней Эфиопии еще теплилась жизнь русской эмиграции, чья «колония» насчитывала в те времена до 80 человек. Среди русских эмигрантов в Эфиопии были офицеры бывшей императорской армии и Русской армии барона Врангеля, из которых было 2 генерала, 6 инженеров, 4 доктора и 8 человек самых разнообразных профессий. Сюда, в страну со старинной монархией императора Хайле Селасиля и близкой по своей вере православию, прибыл и православный протоиерей, установивший со временем в Аддис-Абебе церковь Св. Троицы. Бывший командир эскадрона Лейб-гвардии Его Величества Уланского полка Александр Николаевич Фермор, начавший свою борьбу с большевизмом еще со времен Ледяного похода, сформировал конную гвардию императора Хайле, а русский инженер Н.П. Вороновский отвечал за самую оживленную железнодорожную магистраль империи — Аддис-Абеба — Джибути. Все русские инженеры были трудоустроены по специальности, а инженер Ф.И. Шиманский стал главным инженером муниципалитета столицы. И все же, как и в любой другой точке мира, умами эмиграции владел вопрос возвращения. Неизвестно когда и неизвестно как, однако уверенность в том, что их проживание в странах мира когда-нибудь завершиться, многие втайне мечтали о возвращении в Отечество, а немного позабывшиеся ужасы недавней Гражданской войны и образы большевиков окутывал туман ностальгии. Под его воздействием, особо нестойкие люди решили примирить себя с прошлым и вернуться любыми путями домой. Еще с февраля 1921 года, из галлиполийских лагерей, назад, в РСФСР потянулись первые «возвращенцы». На пароходе «Рашид-паша» в Новороссийск прибыли свыше 3000 тысяч кубанских и донских казаков. Местные советские органы были не вполне готовы к такому повороту событий, однако прибывших приняли и разместили, как могли, в свободных помещениях. Советская пропагандистская машина сразу же заработала в полную мощность, передав в распоряжение репатриантов газетные полосы, чтобы прибывшие люди могли в полной мере живописать ужасы изгнания. «Трагическая участь постигла и репатриантов… Как общее правило, все офицеры и военные чиновники расстреливались немедленно по прибытии. Из вернувшихся в Новороссийск расстреляно 500…»[74] В марте 1921 года прибыла новая партия «возвращенцев», а в апреле еще одна, перенаправленная в Одессу, уже в количестве 3200 солдат и 500 офицеров. Прибывшие были помещены в карантинные помещения и зарегистрированы. На очереди готовился еще один транспорт уже с 4000 бывших чинов Русской армии. «Некоторые офицеры, прибывшие с партиями репатриантов в 1921 году, попали на нефтяные промыслы Баку, что было разновидностью заключения (они находились под охраной)».[75] Среди возвращавшихся домой попадались и те, кто был послан с заданием от органов контрразведки Русской армии в изгнании, чтобы узнать об истинном положении дел в России и даже создать очаги антибольшевистского подполья, но часто осведомленные об этом органы ЧК постарались обезвредить ставших известными им врангелевских контрразведчиков. Когда в начале апреля на рейде появился пароход «Кизил-Ермак» с двумя с половиной тысячами репатриантов, Наркомат иностранных дел дал радиограмму на корабль об отсутствии условий для приема и размещения возвращавшихся. Очень быстро представители советских внешнеполитических ведомств известили сопредельные государства о закрытии черноморских портов для приема «беженцев» из Галлиполи. Отсутствие возможности приема объяснялось советскими властями нехваткой продовольствия и медикаментов для прибывающих, мест для размещения, ибо прежние лагеря были временно законсервированы. Не существовало и соответствующих правовых актов, регулирующих статус бывших противников по Гражданской войне. Де юре они продолжали оставаться военнопленными, и у властей не было повода для их амнистии. Именно этот фактор не позволял даже оформить въездные визы для тех из военных русских эмигрантов, кто возвращался из-за границы. Официально советские власти объявили амнистию бывшим чинам белых армий лишь 3 ноября 1921 года. Врангель не мог не быть обеспокоен таким поворотом событий. Добрая часть армии уплывала назад, к большевикам, сдаваться на милость победителей. Находясь в сильном эмоциональном состоянии, он диктует адъютантам письма в адрес французских маршалов Фоша, Петена и Жоффра, в которых просит маршалов Франции оказать воздействие на правительство Французской республики для ослабления жесткого режима пребывания Русской армии в Галлиполи, чтобы вырвать инициативу из рук большевиков, использующих распад армии в своих политических целях. Маршалы не отвечают Главнокомандующему, ибо величина и мощь Русской армии в Галлиполи остается для них по-прежнему пугающей.

Ощутимый удар своему Главнокомандующему не преминул нанести и Яков Александрович Слащев. Он издал, будучи еще в Галлиполи, брошюру, где резко обрушился на Врангеля, инкриминировав тому военные поражения в недавней военной кампании по обороне Крыма. В брошюре Слащев возложил всю вину за гибель армии и вынужденную эмиграцию на барона. Щепетильный Врангель предал отступника офицерскому суду чести, на который того не вызывали, однако, по результатам слушаний, приговорили к исключению со службы. Случай вполне обыкновенный, ибо предмет разбора дел некоторых генералов оставался «притчей во языцех» армии. Особую известность приобрел бывший начальник штаба армии Евгений Исаакович Доставалов. «Доставалов вообще вел довольно веселый образ жизни. Из казенных денег он взаимообразно за два раза взял 1500 лир… В компании с полковником Чертковым и еще двумя военными занялся спекуляцией, привозя из Константинополя какие-то вещи для продажи здесь. Захватив с собой общие спекулятивные деньги и золотой портсигар Черткова, Доставалов скрылся. 1500 лир он тоже оставил себе на память… Говорят, приказано его задержать и арестовать».[76] В отличие о Доставалова, Слащева нельзя было упрекнуть в каких-то антиобщественных поступках, сам факт публичного осуждения Главнокомандующего явился для того весьма оскорбительным. Читая некоторые пассажи, Главнокомандующий приходил в неописуемое раздражение, и было, признаться, отчего. Слащев отмечал про барона, что «…он в роли главкома оставался с понятиями эскадронного командира, не желающего лично вести в бой свои части. Мы видели при кратких описаниях операций, что с управлением войсками на широком фронте он совершенно справиться не мог. То же касается его ближайших сотрудников. Это были командиры рот и эскадронов… совершенно неспособные вести войска в бой в стратегическом масштабе и совершенно не учитывавшие психологии войск. Этим и объясняется столь скоропалительное падение Крыма и изгнание Врангеля… Ведь сам товарищ Троцкий при начавшимся наступлении на Крым говорил, что предстоит очень трудная и длительная операция»[77] Цитатами отца «перманентной революции» и нелицеприятными, субъективными характеристиками врангелевских генералов, Слащов заработал стойкое неприятие себя командованием. Единственным путем избежать полной обструкции в среде военной эмиграции, было новое эксцентричное решение Слащева о возвращении в Советскую Россию в ноябре 1921 года. По возвращению, он попал под амнистию, а уже в июне 1922 года добровольно вступил в РККА и стал преподавателем тактики в Высшей тактической стрелковой школе «Выстрел» и зажил полноценной «советской» жизнью.

«Осенью 1922 года поздно вечером шел по улицам Москвы бывший меньшевик… Пивоваров… Тот самый Пивоваров, которого Слащев вез когда-то с собой на фронт для „выведения в расход“. Вдруг кто-то остановил его. — Товарищ Пивоваров. — Перед ним стоял какой-то красноармейский офицер.

— Товарищ Пивоваров, неужели вы меня не узнаете? Вглядевшись в незнакомца, Пивоваров узнал в нем… генерала Слащева.

— Пойдемте ко мне, поболтаем, вспомним старое, — предложил Слащев. Беседа между двумя новыми друзьями, из которых один другого заочно называл мерзавцем, а другой — паршивым жидом, затянулась далеко за полночь. Пивоваров нашел Слащева очень милым и интересным собеседником, о чем и написал одному из бывших друзей за границей».[78]

11 января 1929 года Слащев был убит из пистолета в помещении школы (по иной версии — в своей квартире) слушателем курсов Борисом Коленбергом. По официальной версии, убийство было совершено из побуждений мести за казненного якобы по приказу Слащева в Крыму в 1920 году брата Коленберга. Закономерно это или нет, но многие генералы Русской армии, вернувшиеся в СССР и поступившие на службу в Красную армию, трагически завершали свои дни. Евгений Исаакович Доставалов успел прослужить в РККА до 1938 года, после чего был осужден и расстрелян. «…Оставшиеся в Киевской военной школе бывшие белые генерал-майор Е.С. Гамченко, генерал-лейтенант В.И. Кедрин, А.Я. Жук были в 1931 году арестованы… и получили по 10 лет».[79] Среди осужденных по делу «Весна» «8 апреля 1931 года 31 человек… был расстрелян, в том числе ряд вернувшихся из эмиграции известных генералов — А.С. Секретев, И.Л. Николаев, И.И. Бобрышев, А.И. Редько, Ю.К, Гравицкий, Е.И Зеленин…».[80]

Иных белых генералов доставляли в СССР уже в 1945 году и в зависимости от тяжести их «вины» перед советской властью, осуждали в соответствии с советским Уголовным Кодексом. Так молодого генерала Сергея Петровича Войцеховского, боевого товарища легендарного генерала Владимира Оскаровича Каппеля, органы советской госбезопасности доставили из Праги сразу после окончания Второй мировой войны и до 1951 года он провел в лагере под Тайшетом, где и окончил свои дни, сломавшись на непосильных работах. Командующего авиацией в Русской армии генерал-майора Вячеслава Матвеевича Ткачева, арестованного в югославском Нови Саде в конце 1944 года, СМЕРШ 3-го Украинского фронта также переправил его в СССР, где генерал Ткачев был осужден на 11 лет лагеря без последующего права проживать в больших городах. Вернулся из лагеря Ткачев уже после смерти Сталина и еще десять лет жил и работал в артели, состоящей из инвалидов- переплетчиков, даровавшим ветхим книгам новую жизнь. Параллельно с работой, Вячеслав Матвеевич писал книгу под названием «Русский сокол», посвященную своему другу капитану Петру Нестерову, известнейшему авиатору Великой войны, первым совершившим воздушный таран германского летчика барона Розенталя. Советский журнал «Кубань» опубликовал в 1962 году некоторые отрывки из его будущей книги. Параллельно Ткачев не оставлял работы над своими воспоминаниями, под рабочим названием «Крылья России». Они не увидели света ни при жизни их автора, ни в настоящее время, когда возможности для публикации воспоминаний переживают свой Ренессанс. Один из экземпляров этой рукописи хранится и по сей день в отделе Рукописей Российской государственной библиотеки. Генерал-майор Алексей Георгиевич Рубашкин, бывший командир 4-го Донского казачьего полка 2-й конной дивизии, схваченный органами СМЕРШ в сентябре 1944 года в Югославии, был осужден на пребывание лагерях в Иркутской области, куда немедленно был отправлен по этапу в 1945 году. По возвращению из дальних мест, был направлен на поселение в Красноярский край, с последующим запрещением селиться в крупных городах, так же, как и Ткачев. По мере распространения политической «оттепели» по СССР, Алексей Георгиевич вернулся к себе, на Дон, где и умер в казачьей столице — Новочеркасске 5 декабря 1966 года. И таких примеров не счесть. Эйфория восторга, захватившая почти всех, кто вернулся назад, продолжалась недолго. Люди быстро обратили внимание, что, отсутствуя, всего несколько лет на родине, они вернулись совершенно в иную страну, где не было места их прежнему укладу жизни, где перед многими из них были закрыты пути государственной службы, и им оставалось лишь прозябание на незначительных и мелких должностях в советских учреждениях. Случалось, что, и подобный исход дела не особенно тревожил вернувшихся людей, сравнивавших тяготы жизни на чужбине с относительно легкой и привычной жизнью на родных берегах. Но меняющаяся политическая конъюнктура, постоянный поиск врагов внутри страны, делал многих из бывших офицеров и солдат русской армии первыми мишенями для произвола органов ОГПУ и впоследствии НКВД. Их снова арестовывали, сопричисляли к неведомым им самим организациям, зачастую выдуманным самими следователями по принципу общности службы с другими такими же несчастными, и безжалостные политические жернова Страны советов перемалывали их судьбы в лагерную пыль. «В начале 1927 года в Ленинграде, в частности, была арестована группа бывших офицеров Л.-гв. Финляндского полка…».[81]. Участники группы получили различные сроки заключения, а некоторые были приговорены судом к высшей мере наказания. Подобным было «дело „московцев“» (бывших чинов Лейб-гвардии Московского полка) в Ленинграде в 1931 году, такими были многочисленные другие процессы и дела, тянувшиеся еще десятилетия после формального окончания Гражданской войны. Жертвами этих процессов стали и бывшие чины других Лейб-гвардейских полков Императорской армии, например Семеновского и Преображенского полков, проходивших в Ленинграде в 1931 году по делу «Весна». «Основная масса лиц, проходивших по этому делу, была осуждена в мае-июне 1931 года, но процессы продолжались до сентября»[82] и, несмотря на то, «основным объектом дела „Весна“ был комсостав РККА, в ходе репрессий по нему было схвачено едва ли больше бывших офицеров… вообще никогда в Красной армии не служивших…».[83] И, если «часть комсостава РККА получала различные сроки заключения», то бывшие офицеры Императорской армии «подлежали почти исключительно расстрелу».[84] Помимо того «…в Ленинграде по данным дореволюционного издания „Весь Петербург“ и другим справочникам были поголовно арестованы все оставшиеся в городе офицеры частей, стоявших в свое время в городе и его окрестностях… В обязательном порядке расстреливались заподозренные в стремлении к объединению и сохранении реликвий полков — в частности офицеры Константиновского училища за товарищеский завтрак в 1923 году, директор и офицеры Александровского кадетского корпуса — за хранение знамени…».[85] Очередной жертвой стали генерал-майор Николай Алексеевич Кавтарадзе, состоявший на момент ареста в числе безработных города на Неве, и генерал-майор Евгений Михайлович Казакевич, подвергавшийся арестам на протяжении 1920-х годов, ненадолго вышедший из тюрьмы и работавший сторожем ленинградского Стройтреста, а затем расстрелянный НКВД в 1931 году. По этому же делу проходил и был приговорен к расстрелу и прапорщик Лейб-гвардии Преображенского полка Сергей Михайлович Леонтьев, работавший в Ленинграде в должности завхоза Дома Начсостава. Бывший прапорщик Лейб-гвардии Измайловского полка Владимир Сергеевич Леопорк, трудившийся на неприметной должности бухгалтера ленинградского «Красного Водника» также, был арестован по нашумевшему делу «Весна» и незамедлительно репрессирован. Большевики не пощадили и некогда приведенных бывшим Великим князем Кириллом Владимировичем к Смольному чинов Гвардейского Экипажа, оставшихся в СССР и пытавшихся верно служить новому режиму. В 1925 году в Ленинграде был расстрелян капитан 2-го ранга Михаил Михайлович Лялин. Днями позже расстреляли двух его однофамильцев, капитана бывшего Лейб-гвардии Семеновского полка Николая Михайловича Лялина и капитана семеновца Николая Константиновича Лялина. «Особенно тяжелым стало положение офицеров после 1934 года, когда тысячи бывших офицеров и их семей были высланы из крупных городов в отдаленные районы, где влачили нищенское существование, некоторые были разлучены с семьями…».[86] В 1937 в СССР был расстрелян еще один бывший семеновец — Михаил Тухачевский, ставший большевистским маршалом, но это — уже совсем другая история. Безрадостной оказалась судьба многих других бывших чинов «цветных частей» Добровольческой армии, оказавшихся в стране советов и пытавшихся наладить свою жизнь заново. Так Г.Д. Венус, бывший прапорщик-дроздовец, ставший известным, благодаря своей книжке «Зяблики в погонах», в которой некогда он живописал пером либерального демократа ужасы Гражданской войны во всей их неприглядности, в надежде на признательность советской власти, до самого конца жизни так и не смог «встать на ноги». В последние перед арестом годы в СССР Венус был вынужден работать бакенщиком на волжских просторах. Он проживал с семьей в советском захолустье. Взятый повторно в 1935 году органами НКВД по обвинению в участии в контрреволюционной организации, он был приговорен к расстрелу, которому не смогли помешать ни заступничество «советского» классика А.Н. Толстого перед власть имущими, ни очевидная несуразность обвинения. Не дождавшись помощи с воли, Георгий Венус, автор многочисленных житейских историй о времени, проведенном в течение 17 месяцев с дроздовцами, скончался в сызранской тюрьме НКВД от плеврита в 1939 году.

Подобных примеров в истории советской страны в 1920–1930-е годы было немало. Все они красноречиво говорили о том, что основанная масса репатриантов на родину не только не могла восстановить свой социальный статус и обрести полноценные гражданские права, но и постоянно находилась под прицелом внутренней политической полиции, использовавшей эту массу для фабрикации различных конъюнктурных политических процессов. Ибо виноватыми в глазах советской власти их участники становились уже по определению. После окончания Второй мировой войны к пострадавшим чинам бывших белых армий добавились те, кто был захвачен органами СМЕРШ за границей, этапирован и осужден советской властью к различным мерам наказания. Единицам удалось выжить, еще меньшее количество пережило своих палачей, продолжив жизнь в Советском Союзе. Так завершилось их возвращение в родные места, туда, где они надеялись вновь обрести утраченное Отечество.