Белокурая бестия

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

За ним по просьбе фрау Урсулы приехал господин Гейнц фон Тэрах; фрау Урсула боялась встречи со своим сыном. Конечно, она не сказала об этом даже фон Тэраху. Но он и сам, без ее пояснений, понимал, в чем дело. Официально фрау Урсула не могла в этот день покинуть Виввердорф потому, что с минуты на минуту ожидалось прибытие с визитом — впервые после сорок пятого года! — старого друга дома баронов фон Виввер — профессора Вернера Вайде. Восторжествовала высшая справедливость. Фемиде помогли чуточку приподнять повязку с ее глаз, ровно настолько, чтобы она увидела, кто за профессора Вайде хлопочет, и смогла признать его невиновным в чем-нибудь более или менее серьезном. А за несерьезные свои провинности этот старый добряк достаточно отсидел под арестом у себя на вилле. И, конечно, один из первых его визитов по праву принадлежал баронессе фон Виввер. Само провидение посылало его фрау Урсуле в тот самый момент, когда она больше, чем когда-либо после октября сорок шестого года, нуждалась в доброжелательном совете квалифицированного врача-психопатолога, умеющего хранить доверенные ему тайны.

Нужно сказать, что поначалу Дидерих фон Скунс требовал, чтобы ему очистили его имение в сорок восемь часов. Куда девать детей? Это не его дело. У него не спрашивали, когда поселили в его доме всю эту вонючую банду.

Он стал более покладистым, когда профессор Каллеман догадался поставить его в известность, что за одним из воспитанников детского дома прибудет не более и не менее, как сам господин Гейнц фон Тэрах — один из виднейших молодых деятелей христианско-социального союза и восходящая звезда на политическом небосводе земли Бавария.

Господин Скунс пять часов проторчал на солнцепеке только для того, чтобы приветствовать господина фон Тэраха в своем имении. Фон Тэрах обратил на него не больше внимания, чем в свое время сам господин Скунс на садовника Курта, но господин Скунс был все же очень-очень польщен.

Он не поленился еще битых два часа потратить на то, чтобы дождаться момента отбытия высокого гостя и пожелать ему счастливого пути.

А пока умиленный господин Скунс потел под жарким майским солнцем, а Хорстля готовили к отъезду, господин фон Тэрах имел подробную беседу с профессором Каллеманом.

Профессор считал необходимым в целях преемственности в воспитании Хорста фон Виввера сообщить учтивому господину фон Тэраху основные принципы, которые были положены им в основу работы с мальчиком-волком. Было подчеркнуто профессором Каллеманом и принято к сведению господином фон Тэрахом, что мальчика надлежит и в дальнейшем содержать по крайней мере еще пять-шесть лет в дружном, благожелательном и тактичном детском коллективе и что следует немедленно привлечь опытного врача-дефектолога к исправлению дикции Хорстля.

Тем временем фрау Бах успела собрать нехитрый багаж Хорстля. Она его причесала, умыла, одела в праздничный костюмчик, в последний раз повязала на нем его любимый, белый с красными крапинками, галстук и осторожно приступила к разговору, которого она больше всего боялась.

Она могла расплакаться и тем самым напугать Хорстля, который, понятно, не должен был знать, что они прощаются надолго, если не навсегда. И, кроме того, мальчик мог вдруг заартачиться и не захотеть уезжать с незнакомым дядей.

— Хорстль, — решилась наконец фрау Бах, — хочешь покататься в машине?

— Та, — сказал Хорстль. — Хотю.

— Тебя покатает новый дядя. Ты его видел? Такой красивый, добрый дядя.

— Не, — сказал Хорстль. — Ты… Ты катай…

— Ты же видишь, Хорстль, я сегодня очень-очень занята. А дядя такой добрый. Он тебе привез столько красивых игрушек. Они тебе понравились?

— Та, — сказал Хорстль.

— Ты хочешь подарить игрушку Бетти?

Бетти сидела рядом с Хорстлем. Это была умненькая девочка. Она знала, что ей нельзя плакать, потому что тогда Хорстль испугается.

— Та, — сказал Хорстль, взял из коробки с игрушками темно-рыжего плюшевого медвежонка, сунул в руки Бетти, улыбнулся и сказал: — На, Бетти, меть-меть…

— Ну, а теперь, — сказала фрау Бах, — пока новый дядя освободится, покушай яблочко.

Она дала ему два яблока, и он одно отдал Бетти.

Потом они сидели, ели яблоки, разговаривали и ждали, пока придут за Хорстлем.

А потом господин фон Тэрах увез Хорстля в своей красивой новой американской машине.

Девятнадцатого октября тысяча девятьсот сорок шестого года Хорстля увезли из Виввердорфа на стареньком «оппель-кадете» спеленатого по рукам и ногам, загаженного, дикого, со свирепыми глазами идиота, жутко горевшими под надвинутой на уши матросской бескозыркой. Это был мальчик-волк пяти с половиной лет с уровнем развития десятимесячного ребенка.

Восьмого мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года его вернули в отчий дом в роскошном «паккарде» — двенадцатилетнего, рослого, стройного, прилично одетого белокурого мальчугана с живыми и любопытными глазами нормального ребенка.

Фрау Урсула встретила его у подъезда. Она не кинулась обнимать и целовать его, так как еще накануне была предупреждена особым письмом фрау Бах, как вести себя с Хорстлем, чтобы не напугать его, а впоследствии постепенно завоевать его расположение.

— Здравствуй, Хорстль! — сказала она, стараясь придать своему голосу непринужденную приветливость доброй знакомой.

— Дяствуй, — ответил Хорстль не без настороженности.

Фон Тэрах незаметно скрылся, чтобы оставить их вдвоем.

— Хочешь эту игрушку? — спросила фрау Урсула. В ее руках была маленькая ярко-красная автомашина. Фрау Урсула, опустившись на корточки, поставила машину на широкую каменную ступеньку крыльца, легонько толкнула ее, и машина покатилась.

Хорстль, тоже опустившись на корточки, полюбовался, как она катится, и сказал:

— Хотю.

Фрау Урсула вручила ему машину, и они оба поднялись на ноги.

— А хочешь, я тебе дам еще много-много других игрушек?

— Хотю, — сказал Хорстль.

— Тогда пойдем со мною, — предложила фрау Урсула и протянула ему руку.

Так Хорстль фон Виввер впервые после октября сорок третьего года вошел в свой дом, держась за руку своей матери.

Они сидели в прохладной и просторной столовой — фрау Урсула, профессор и неутомимый Гейнц фон Тэрах — и с удовлетворением наблюдали, как обедает маленький барон фон Виввер. Хорстль вполне пристойно пользовался ложкой, чашкой, салфеткой. Правда, он несколько излишне звучно жевал. Но зато он уже не лакал языком из миски, поставленной на пол, не рвал зубами сырое мясо, прижав его руками к полу, не рычал.

Пообедав, Хорстль вспомнил, что он в гостях.

Он подошел к господину фон Тэраху, тронул его за рукав и потянул к двери.

— Тамой! — сказал. — Хотю тамой.

Но все было заранее предусмотрено в письме фрау Бах.

Его повели гулять, показали кроликов, покатали на пони, на качелях, и мальчик до того устал, что уже спал, когда его осторожно раздели и уложили в постель.

А тем временем его мать, профессор и господин фон Тэрах обсудили план дальнейших действий.

Профессор Вайде был полностью согласен с мнением коллеги Каллемана, которое сообщил господин фон Тэрах: мальчика нужно еще по меньшей мере пять лет держать в коллективе его сверстников. Но где найти подходящий коллектив? Школа закрытого типа? Ни в коем случае. Хорстль еще все-таки настолько уязвим для насмешек, что его там заклюют, доведут до отчаяния.

И тут господин Гейнц фон Тэрах еще раз доказал, что у него отлично варит голова.

А почему бы, сказал он, не создать на средства баронессы небольшой, но хорошо оборудованный аристократический приют человек этак на двадцать, ровесников Хорстля? Это должны быть сироты самых заслуженных людей, прославивших германское оружие, павших в священной борьбе с мировым коммунизмом. Любой немец почтет за честь работать в таком приюте. И знаете, как можно было бы назвать этот приют? «Виввергейм». Дом Вивверов! Это звучит благородно, возвышенно. Баронесса фон Виввер не только учреждает и вкладывает фамильные средства в этот приют, но и воспитывает в нем своего единственного сына, наследника прославленного родового имени! Разве это не лучшее доказательство того, что она собирается сделать «Виввергейм» лучшим из германских воспитательных учреждений!

— А что до меня, — все больше распаляясь, продолжал фон Тэрах, — то я был бы счастлив взять на себя общее руководство воспитательной работой.

Фрау Урсула смотрела на него с благоговением.

Но оказалось, что он еще не все досказал. Господин фон Тэрах взял на себя смелость придумать, где поудобней разместить «Виввергейм», чтобы не огорчать фрау Урсулу новой разлукой с ее сыном и заодно обойтись без расходов на наем помещения. Господин фон Тэрах решается предложить приспособить для этой цели дом под зеленой крышей, тот, в котором до войны обычно располагались гости, приглашенные в Виввердорф.

— Дорогой Гейнц, — восторженно прошептала фрау Урсула, — вы гений!..

Возвращаться в Мюнхен было уже поздно. Пока для фон Тэраха и профессора Вайде готовили комнаты, они сидели с фрау Урсулой в уютно освещенной маленькой гостиной.

За окном только что отшумел теплый весенний дождь. Выглянула луна. Открыли окно. Из сада веяло ароматом цветов и покоем.

И вдруг пронзительный мальчишеский вопль взорвал уютную тишину ночи.

Минут за пять до этого Хорстль фон Виввер проснулся в своей комнате. Ему срочно требовалось провернуть одно небольшое дельце. Любой другой мальчик ночью в совершенно незнакомом доме оказался бы в безвыходном положении. Хорстля выручило обоняние.

Нам бы не хотелось, чтобы у читателя создалось необоснованное впечатление, будто дом баронов фон Виввер не содержался в надлежащей чистоте. Но у Хорстля было тончайшее, поистине нечеловеческое обоняние, и оно его без лишних проволочек привело прямо в туалетную комнату. И оно же несколькими минутами позже чуть не свело на нет многолетние труды фрау Бах и профессора Каллемана.

Уже возвращаясь в свою комнату, Хорстль был заинтересован слабым, но чем-то хватающим за сердце запахом. Он побрел на этот запах по скудно освещенному коридору. С каждым шагом запах становился все более четким и волнующим, пока не привел Хорстля к неплотно закрытым дверям библиотеки.

Учащенно раздувая свои и без того широкие ноздри, мальчик нерешительно раскрыл дверь и вошел в большое, щедро залитое лунным светом помещение.

В нескольких шагах от двери у подножия массивного кожаного кресла серебрилась в лунном свете большая, богато отделанная волчья шкура — давний дар обер-фельдфебеля Гуго Вурма.

У Хорстля потемнело в глазах. Страшно медленно, на негнущихся ногах приблизился он к креслу, с воплем грохнулся на шкуру и прильнул к ней всем телом, уткнувшись лицом в мягкую, теплую, густую, но уже пахнувшую тленом шерсть.

Фон Тэрах вбежал в библиотеку первым. Он зажег электричество и бросился поднимать Хорстля. Мальчик покорно встал. Он был очень бледен. Взгляд его был обращен вниз, на окантованную красной материей шкуру.

Со стен библиотеки на него недовольно смотрели предки в золоте эполет, в блеске рыцарских лат, в средневековых шлемах и лакированных касках гогенцоллерновской Германии, во фраках, с широкими орденскими перевязями и в усыпанных орденами гвардейских мундирах в рюмочку, предки с бритыми и предки с бородатыми физиономиями, предки с бакенбардами и предки с усами, кончики которых были лихо закручены кверху а-ля Вильгельм Второй; на него жеманно щурились с потемневших портретов бабки, прабабки, прапрабабки в шелках, парче и бархатах, увешанные драгоценностями, как веригами, в кринолинах, в мантильях, в шубках, в строгих, подпоясанных под самой грудью платьях наполеоновских времен, в старательно завитых буклях, в пышных пудреных париках, в громоздких, многоэтажных сооружениях из своих и покупных волос.

Но Хорстль их не видел. Он видел только большую серую шкуру на тускло поблескивающем темно-рыжем паркете и ничего больше: ни фрау Урсулы, ни господина фон Тэраха, ни профессора, ни слуг, выглядывавших из-за их спин. Только шкуру волчицы.

— Хорстль! — сказала фрау Урсула. — Что с тобой, мой мальчик?

— Мамм-мма! — чуть слышно промолвил он и снова упал на шкуру.

И фрау Урсула поняла, что сын, произнося это слово, имел в виду не ее.

В этот миг, склонясь над обеспамятевшим Хорстлем, баронесса Урсула фон Виввер жестоко, смертельно и безнадежно ревновала своего сына к давно пристреленной безымянной волчице.

— Я себе этого никогда не прощу, — сказал фон Тэрах. — Надо было еще вчера убрать ко всем чертям эту мерзкую шкуру!.. Для мальчишки это такая травма!..

— Вряд ли даже вы с вашим острым умом представляете себе всю опасность этой травмы, — отвечал ему профессор шепотом, чтобы не услышала фрау Урсула. — Как бы не пошли насмарку все семь лет трудов Каллемана… Или этот нервный удар пройдет совершенно бесследно. Или регресс и, к сожалению, полный…

— Вы хотите сказать, что неполный регресс вас бы устроил?

— Вот именно… Было бы совсем неплохо, если бы можно было стереть из памяти мальчика все, что он приобрел в пределах последних двенадцати месяцев.

— Простите, но я вас не совсем понимаю, профессор.

— А разве вам не бросилась в глаза во время ужина одна неприятная деталь?

— То, что он чавкал?

— То, что он благодарил лакея каждый раз, когда тот подавал ему блюдо. Господин, благодарящий лакея!..

Хорстля уложили в постель, побрызгали ему в лицо водой, и он пришел в себя. Он лежал (на спине, а не скрючившись на боку, с коленями, подогнутыми к самому подбородку, и это уже было хорошей приметой) бледный, обессиленный, безмолвный. Губы у него дрожали. Глаза что-то искали. Его трясло.

— Теперь для мальчика самое главное — спать, спать и спать! — сказал профессор. — Будем лечить его сном.

Хорстлю дали снотворного, и он заснул.

А злосчастную шкуру тут же в библиотеке густо пересыпали нафталином, чтобы ее не потратила моль и чтобы заодно начисто отшибить ее натуральный запах, скатали в рулон и спрятали под замок в сарае среди всякой пыльной рухляди.

Хорстль встал задумчивый и вялый и сразу направился в библиотеку.

Как и прошлой ночью, высилось на прежнем месте тяжелое кожаное кресло, но шкуры возле него не было. И ею даже не пахло, как Хорстль ни раздувал ноздри. Библиотека благоухала нафталином.

Из библиотеки Хорстль нерешительно вышел в коридор. Раздувая ноздри и старательно принюхиваясь, он обошел одно за другим все помещения отчего дома и не нашел того, что искал.

Дверь из холла в парк была открыта. Хорстль вышел в парк. Он шагал медленно, сторожко, то и дело останавливаясь, чтобы с силой втянуть в себя воздух.

Выйдя из ворот, Хорстль свернул налево.

Ему дали дойти до шоссе. Дальше пускать его было опасно: шоссе кишело американскими военными грузовиками, «джипами», немецкими машинами. Но Хорстль и сам не рискнул выйти на шоссе. Он сел на травку и стал с напряженным вниманием следить за движением машин. Ему было внове это зрелище, и оно, видимо, его занимало. Приятный симптом!

Тогда вышли из укрытия фон Тэрах и профессор Вайде.

И фон Тэрах не нашел ничего умнее, чем предложить:

— Хочешь, Хорстль, мы тебя покатаем в машине?

— Та, — встрепенулся Хорстль. — Хотю… Та!.. Тамой… Хотю там!.. Бетти… тетя, тятя…

И указал в ту сторону, откуда его вчера привезли.

Он плакал, упирался, вырывался из рук. С ним пришлось порядком повозиться, пока он позволил отвести себя обедать. В молоко подмешали снотворного. Он спал до ужина. После ужина он снова плакал и просился «тамой». И снова пришлось пустить в ход снотворное.

Таким образом, наметилась первая и нелегкая задача: заставить мальчика забыть о своих друзьях.

Ему создали компанию из местных мальчиков, возраст которых колебался между восьмью и десятью годами. Их кормили вместе с Хорстлем, они с ним играли с утра до вечера, почтительные, напуганные богатством и титулом их нового товарища. Каждое утро, отводя своих сыновей в господский дом, родители заклинали их не забывать о том, что им оказана великая честь. Умный мальчик должен быть к господину барону почтительным и, упаси боже, не давать сдачи, даже если его светлости угодно будет его разок-другой ударить.

Но его светлости не было угодно ударить. Фрау Бах научила его, что сильный никогда не должен бить слабого. А Хорстль был в этой компании не только самым старшим по годам, но и самым сильным. Ведь он столько лет передвигался на четвереньках, и у него были очень сильные руки. Он никого не трогал. Это радовало родителей его новых дружков и огорчало профессора Вайде и господина фон Тэраха. Во-первых, потому, что, по его убеждению, любой немецкий мальчик должен быть агрессивен. Немецкий мальчик не должен ждать, пока его ударят. Он должен всегда быть готов ударить первым. Во-вторых, потому, что Хорстль был совсем не любой немецкий мальчик. Он должен с детских лет привыкнуть к тому, что рожден быть господином, повелевать теми немецкими бывшими мальчиками, которые рождены для того, чтобы почитать своих хозяев и повиноваться им самозабвенно, с истинно прусским упоением. А у Хорстля проскальзывали тревожные симптомы низкопробного плебейского демократизма. Мальчикам его круга и его лет уже свойственно проявлять волю к власти, а Хорстль не проявлял.

Мальчики научились не смеяться над его младенческой дикцией, а потом и сами стали говорить, как он, исковерканными словами, коротенькими, неуклюжими фразами. И они, возможно, и вовсе разучились бы правильно говорить, если бы 27 июля не открылся наконец пансионат для сирот заслуженных лиц германской расы под гордым названием «Виввергейм».

На торжественное открытие понаехало из Мюнхена множество важных особ, в том числе несколько высших чинов американской военной администрации. Молебен служил один из самых блестящих прелатов Мюнхенской епархии. Все двадцать воспитанников «Вивваргейма» были выстроены в четыре ряда и пели ангельскими голосами. Они были в новенькой форме, придуманной для них самим господином фон Тэрахом. Хорстль стоял в заднем ряду, единственный двенадцатилетний среди девятнадцати девятилетних мальчиков. Он выделялся среди них ростом и чудовищным отсутствием слуха. К тому же он не знал ни одной молитвы. Но он, как мы уже знаем, обожал подпевать. Его густой и красивый альт то и дело выскакивал из слаженного хора, как мощный чертополох над грядкой с салатом.

Это было в высшей степени трогательно и непередаваемо смешно.

Дом под зеленой крышей после капитальной перестройки вонял олифой и паркетной мастикой. В дортуарах воспитанников ждали двадцать новехоньких коек, заправленных с суровым щегольством прусских кадетских корпусов. В классных комнатах застыли в полной боевой готовности батареи черных, отполированных до мраморного блеска парт. На стенах залегли на исходных позициях «изречения великих немцев». Девять отрядов цифр держали железное равнение на крупнокалиберной таблице умножения. Она подавляла своей достоверностью висевшую рядом с нею карту Германии. Эта карта шла в описи имущества «Виввергейма» под рубрикой «географические карты», что было большой натяжкой. Скорее ее можно было бы назвать игральной картой, одной из тех, что изготовлены были для обреченной на проигрыш азартной игры, в которой ставкой будет само существование немецкого народа.

Над парадным входом, поверх вывески с единственным словом черным по красному — «Виввергейм», горделиво высился щит с фамильным гербом баронов фон Виввер.

Геральдический черный орел, широко распахнув негустые зубчатые крылья, парил на серебристом фоне. В одной лапе он держал золотой меч, в другой — черную цепь. Вокруг щита уборчатой готической вязью было выведено: «Честь, беспощадность и послушание» — девиз четырнадцати поколений баронов фон Вивверов.

Мы говорим «четырнадцати» потому, что единственный представитель пятнадцатого — барон Хорстль фон Виввер еще понятия не имел ни о своем родовом гербе, ни о своем родовом девизе, ни о том, что такое барон.