Венди

…Последние шмотки запрятаны в сумку, надо только еще разок оглядеть комнату — не осталось ли после меня чего-нибудь заметного типа порванной записки. (Хотя я и знаю прекрасно, что никогда не было никаких записок. Рефлекс. Я научилась не оставлять за собой «говорящего» мусора.) Где-то прочитала, что подобное поведение называется красивым словосочетанием «невротический ритуал». Иду и в десятый раз проверяю, все ли улики уничтожены и все ли электроприборы выключены.

Кошки в растерянности засеменили за мной по пятам, путаясь в ногах.

И тут позвонили в дверь. Длинный звонок, короткий звонок. Нетрудно догадаться, кто это.

Черт, а я так надеялась, что успею сбежать!

— Кто там? — спросила я для порядка.

— Отец Михаил.

Приоткрыв дверь на пол-ладошки, я выглянула и произнесла как можно серьезнее:

— Извините, пожалуйста, но сейчас я очень занята. Давайте поговорим попозже, я к вам загляну, честное слово… Хорошо? — И, не дав ему ответить, надавила на дверь, пытаясь ее захлопнуть. Но посетитель весьма неделикатно (особенно если учесть род его занятий) сунул в просвет ногу, обутую в армейского образца ботинок. Я заметила, что отец Михаил был без рясы.

— Пожалуйста, поговорим сейчас. Это очень важно. Для меня.

Мне пришлось отступить.

Отец Михаил перешагнул порог, и взгляд его уперся в сумку с полузастегнутой молнией.

— Собралась куда-то?

— Ага. К родителям. Поезд через сорок минут, так что сами понимаете…

— И надолго?

— На пару дней.

— Лгать грешно, дочь моя, — иронично констатировал отец Михаил. Всегда меня коробило это обращение. Ладно бы ему было хотя бы лет сорок, а так… Он был едва ли на пять лет меня старше. Даже борода у него была какая-то несолидная.

— Вообще-то я пришел получить ответ на один-единственный вопрос, но теперь, я чувствую, одним вопросом не обойтись. Я за тебя некоторым образом в ответе, поэтому…

— Пожалуйста, — сказала я полушепотом, старательно отводя взгляд. — Мне надо ехать.

Отец Михаил взял меня за подбородок и заставил поднять глаза.

— Скажи мне правду: в тот миг — ты молилась?..


Двадцать седьмого июля началась моя жизнь в городе Н. Началась с автовокзала, с такси, с гостиницы. С собой у меня была только дешевая дорожная сумка. Помимо купленных на вокзале зубной щетки и расчески, в ней лежали смена белья, упаковка прокладок, изрядно потрепанный в дороге журнал «Лиза» и блокнот с ручкой. В блокноте — несколько зашифрованных телефонных номеров. Еще были паспорт с новой фамилией, к которой мне предстояло привыкнуть, и куча денег наличными.

Дорога была бессонной, но в гостинице я наконец выспалась. Снились уроды в перчатках и летающие кадки с пальмами и фикусами. Утро началось с вареных яиц и салатика в ресторане, а потом я купила газетку в ближайшем ларьке и отправилась в выбранное наугад агентство недвижимости. Уже к вечеру мне подыскали квартиру, я познакомилась с хозяевами и безропотно отдала деньги за полгода вперед, втайне надеясь, что все-таки не задержусь здесь на такой долгий срок. Хотелось домой. А еще хотелось проснуться назавтра и обнаружить, что все произошедшее со мной за последние три года — сон и ничего кроме.

Моим пристанищем стала чистенькая однокомнатная квартира на третьем этаже. Вид из окна — скверик, детский сад и купол православной церквушки. Первую ночь, правда, пришлось провести в гостинице, так как в квартире из мебели были только кухонный гарнитур и письменный стол. На следующий день я купила диван.

В доме, как оказалось, жили почти одни пенсионеры, точнее — пенсионерки. Поэтому около каждого подъезда цвела ноготками и настурцией ухоженная клумбочка, а на лавочках все время сидели бабульки с вязаньем, семечками и сканвордами. Правда, на четвертом этаже обитали нестарые еще супруги Сазоновы — вечно пьяный Василий и истеричка Людмила, да на моей площадке жила молодая семья — священник (настоятель той самой церкви), его жена и двое сыновей-дошколят. Батюшка оказался первым, с кем я познакомилась на новом месте. Я вышла в магазин, а он как раз стоял у подъезда, беседуя со своими пожилыми прихожанками на совершенно не религиозные темы. Они жаловались ему на ЖЭК и почти требовали пристыдить дармоеда-дворника и пьяницу-сантехника. Появилась я, и он, широко улыбнувшись, поздоровался и спросил мое имя. Думаю, он был так обрадован моему появлению, потому что бабульки давно уже испытывали его тренированное христианское терпение своими жалобами, а тут подвернулась возможность сменить тему. Секунду поколебавшись, я назвала свое имя — Наташа.

— Очень приятно, — ответил он. — Я — отец Михаил. Мы живем в девятой квартире, если вдруг понадобится совет или помощь, заходите не раздумывая. Мою жену зовут Света.

«Странный человек, — подумала я. — Видит меня, наверное, второй или третий раз в жизни, и вот так запросто — заходите. А если я бандитка-наркоманка какая-нибудь? А если я сатанистка?..» Но открытость его мне сразу понравилась. И сам он — тоже. (Честно говоря, если бы я встретила его на улице в мирской одежде и не знала бы, что он священник, скорее всего приняла бы за рок-музыканта или ролевика.) Ему было, наверное, лет тридцать, и во взгляде его оставалось что-то мальчишеское: любопытство и готовность удивляться чудесам. Не было в его лице ни высокомерия, ни скорби о погрязших во грехе ближних — был здоровый оптимизм. Эдакий поп с лицом пионера, пастырь, всегда готовый принять самое деятельное участие в судьбе заблудшей овцы. Даже если это участие сводится к функциям тимуровца.

Я сказала, что при случае забегу всенепременно. Прежде чем попрощаться, он пригласил меня зайти в субботу вечером в церковь — служба, заверил он, будет очень красивая.

А и зайду, решила я. Поставлю свечки за здравие каждого. И за Чжао поставлю, хоть он и буддист, кажется. И за Отто. Всевышнему, я думаю, не жалко.

Странное дело: хотя я и была крещена в православной церкви, я никогда не замечала в себе особой религиозности, но сейчас, оторванная от друзей и родных, я впервые задумалась над тем, что все случившееся, возможно, есть испытание, посланное свыше, призванное заставить меня задуматься над своей жизнью…


Работа нашлась на следующей неделе. Устроилась в карамельный цех кондитерской фабрики. Свободного времени тем не менее оставалось слишком много, а я с недавних пор панически боялась безделья и одиночества — такие мысли в голову лезли, что хоть в монастырь иди.

Хотела революцию? Получай! Сиди теперь, как Ленин в Шушенском, осваивай рецепты приготовления симпатических чернил, пиши шифровки единомышленникам-большевикам. Что, думала, будет легко? Думала, так вот все само закрутится и заработает, а ты только будешь наблюдать издали, попивая трансмутированное шампанское? Не выйдет. Сиди вот и радуйся, что не пришлось переползать по морозу Финский залив… или что там было в анекдоте про мешок с пустыми бутылками?..

Деньги есть. Друзья далеко, но тебя не бросят. Рано или поздно все наладится. Это надо перетерпеть…

Это слово «перетерпеть» стало моей мантрой. Я купила себе огромный настенный календарь и привесила к нему толстый черный маркер на веревочке, чтобы зачеркивать дни, проведенные в подполье (или все-таки в ссылке?). Календарь был с кошками. Смотрела я на них и скучала по своим веселым мурлышкам, скучала по-черному. Снилась мне и рыжая распутница Дуська, и черная, как тушь, Нуар, и полосатые близняшки Рыся и Зося, и сиамская аристократка Блисс, и пушистая малютка Сяо, которую подарил Чжао, и персиянка Сюзетта… Где они сейчас? Доверчивые, не попали бы в плохие руки…

Свободное время я забила под завязку танцами и стрельбой в тире. В стрельбе успехи были явно лучше. Дома тренировалась поднимать тяжести взглядом — за плотно задернутыми шторами. К концу второй недели подняла на полметра тумбочку. Успех. Отто бы порадовался.

Артем сказал, что Отто вернулся из Анапы на прежнее место работы вместе с Питом. Что он хочет этим доказать? Что опасности нет?.. Только бы с ним ничего не случилось. Несколько раз я просыпалась по ночам, увидев во сне, как люди в карикатурно огромных перчатках волокут Отто в машину с решетками.

Я записалась в городскую библиотеку, нашла в одном из справочников шрифт Брайля и написала Отто письмо — точнее, наколола его толстой цыганской иглой на альбомном листке. Письмо было совершенно нейтрального содержания — что-то вроде: «Уважаемый Отто Генрихович, Вам пишет Ваша бывшая ученица…» Но я знала — он догадается, что писала я. Чтобы отправить письмо, я съездила на электричке за триста километров от дома и только там бросила его в почтовый ящик. Адрес на конверте был вымышленный.


Прошел месяц моего заточения, и как-то раз под вечер, когда я дома по-джедайски тягала взглядом стул и заставляла его переворачиваться в воздухе, в дверь позвонили. Напугалась — слов нет. Глупо было притворяться, что никого нет дома — у меня вовсю горланило радио. Стул брякнулся на пол, а я бочком, по стенке, в лучших шпионских традициях прокралась к двери. Осторожненько глянула в глазок. Никого.

— Кто там? — спрашиваю.

— Света, соседка.

Я приоткрыла дверь и почти сразу упала на колени, потому что на коврике у порога, прямо у моих ног, сидели Дуся и Нуар. Вид у них был как у двух Пыльных чучел, сто лет простоявших в запасниках музея. Но не все ли равно, сколько на них пыли! Я кинулась обнимать их и только потом подняла глаза и увидела изумленное лицо жены отца Михаила.

В руке у нее были зажаты пакет молока и пустая консервная банка.

— Откуда они здесь? — только и спросила я. Неужели то, что я читала про кошек, оказалось правдой?! Неужели они протопали все это громадное расстояние ради меня?! Маленькие мои…

— Они ваши, да? — Света даже отступила на шаг. — Надо же… Сидели тут в подъезде. Баба Зина их выгнала, а они опять зашли. Я их покормить хотела — не едят. Сели под вашу дверь и скребутся. Я услышала, что вы дома, позвонила…

— Спасибо, — от души сказала я.

Обе артистки уже требовательно мяукали и пытались забраться на плечи. Дуська стала совсем тяжеленная — небось не сегодня-завтра окотится. То-то будет веселье…

— Маленькие мои, мне вас и покормить-то нечем, — сказала я вполголоса, пропуская кошек в прихожую. — Ничего, сейчас сбегаю, принесу «Вискаса».

— А вы молоко возьмите. — Света протянула мне пакет. — Я для них принесла. Надо же, нашли-таки хозяйку… Я про такое только в газетах читала.

— Я тоже. Да уж. — Я взяла у нее молоко и предложила: — Может, зайдете? Неудобно как-то: стоим и разговариваем через порог.

Она колебалась секунду, не больше, а потом прошла.

Она была выше меня и даже чуточку выше своего мужа. Худая, с узкими плечами и бедрами, похожая на свечку. Те наряды, в которых мне доводилось видеть Свету, только подчеркивали ее худобу и рост: она всегда носила темные мешковатые платья по щиколотку или такие же юбки с долгополыми блузками навыпуск, а обувалась в вечные «пятидесятые» лодочки. Голову повязывала старушечьим платком. Она и сейчас была в длинном коричневом ситцевом платье без талии. Весь гардероб ее был тусклым, как будто она, стесняясь своей молодости и яркой внешности, стремилась в этом камуфляже затеряться среди богомольных бабулек. Зато лицо сияло безо всякого макияжа. Чистое, румяное, с правильными чертами. И глаза — широко расставленные, цвета зеленого янтаря — были такими же жизнерадостными и озорными, как и у отца Михаила.

Оказалось, я уже давно тосковала по женской компании. По легкомысленному трепу и слезливым историям о несбывшемся, по анекдотам, которые мужчине не понять. У меня очень давно не было подруги. Света, как оказалось, тоже была в какой-то мере одиночкой. Церковь как армия — куда пошлют солдата, туда он и едет. Отец Михаил раньше служил в Челябинске, а полтора года назад перевез жену и сыновей сюда. Вроде бы недалеко, но… Сначала она стала видеться со своей семьей раз в две недели, потом и того реже. Прежние друзья сначала звонили, потом вся дружба свелась к редким письмам. А здесь круг общения у Светы пока что ограничивался мужниным начальством, их женами да старушками-прихожанками, нашедшими в безропотной молодой попадье прекрасного слушателя. Ежевечерне к ней на чай заглядывали то баба Зина, то тетя Леля, то престарелая Авдотья Никитична с первого этажа. Старушки плакались Свете на жизнь, на мизерную пенсию, плохое здоровье и неблагодарных внуков. Порывались обсуждать сюжеты сериалов — но Свете хватило твердости эту тему пресечь. Света старушек привечала, поила чаем, утешала, оказывала маленькие услуги. Я бы от такого повесилась, честное слово. А она убеждала себя, что таким образом спасает мужнину паству от греха уныния.

Теперь вот мы сидели у меня на кухне, пили чай с ирисками и радовались, что поблизости нет ни бабы Зины, ни тети Лели. Сытые и вымытые дорогим шампунем кошки мурчали дуэтом, примостившись у нас на коленях. Говорила в основном Света — чувствовалось, что давно не давала словам воли. Ну а когда дошла очередь до моих проблем, мне пришлось соврать, что приехала я в этот город, чтобы залечить свое разбитое сердце.

— Молись, — на полном серьезе сказала мне Света, — молись, и будет тебе дарован покой.

Я засмеялась и ответила, что не этого ищу, а Света возразила:

— Этого, именно этого, я же вижу.

Мне даже показалось, что она увидела мою ложь и снисходительно, по-сестрински мне простила.

За окном уже стемнело, когда мы, допив, наверное, четвертый или пятый литр чаю, сердечно распрощались.

После этого мы стали видеться почти каждый день. Это обстоятельство вскоре сделало бабу Зину и иже с нею моими кровными врагами. Старушки скрипели своими вставными зубами от ревности. Житья не стало от жалоб по поводу гнусного поведения моих кошек. По всему выходило, что за день каждая из них успевала минимум по пять раз нагадить на коврики под дверями чуть ли не всем соседям. В конце концов, я перестала открывать жалобщицам дверь, а со Светой условилась, что звонить она будет по-особенному — длинный звонок, потом короткий. Свете и ее мужу стали доносить обо мне всякие небывалые слухи. Надо сказать, что к этому времени повод для домыслов появился весьма существенный — я как раз уволилась с кондитерской фабрики и устроилась в ночной клуб. Танцовщицей. Получилось все совершенно случайно — в школу танцев, которую я посещала (без особых успехов, как мне казалось) однажды прибыла солидная делегация, состоявшая из двух дядечек-толстосумов, совладельцев нового клуба, и некой Елены Леонидовны Бачкиной, известного в городе хореографа. Эта маленькая дама с осанкой балерины, острым взглядом, безупречным макияжем и гладко собранными на затылке белыми волосами смотрела на нас, как строгая учительница на школьниц, — точно выбирая, кого бы вызвать к доске и заставить решать сложный пример. Нам объяснили, что господа ищут таланты для нового суперпупершоу, и предложили попробовать свои силы. Требовалось сплясать что-нибудь энергичное и желательно с элементом эротики. Многие девочки наши лицемерно скривили губки — фи, какая проза, танцевать стриптиз!.. Но на кастинг пришли все. Самое забавное, что за день до этого я с одной девицей (она как раз громче всех кричала о безнравственности подобных зрелищ) столкнулась в отделе белья в универмаге. Она выбирала, в чем пойти «на экзамен» — в белых кружавчиках или лиловом шелке?..

Как выяснилось потом, никакого стриптиза исполнять не пришлось — все было абсолютно пристойно. Набрали нас шесть человек, работала с нами сама Елена Леонидовна. Зарплата была куда больше, чем на фабрике, да и сама работа была повеселее. Секьюрити в клубе не зазря получали денежки, так что неприятности с навязчивыми поклонниками и всяческие двусмысленные предложения меня миновали.

Правда, не покидал меня соблазн вернуться к «основному» ремеслу… За неделю я смогла бы инициировать половину мужского населения города!.. Но это было табу. Артем и так напрягся, когда услышал о моих карьерных достижениях. Думал, я возьмусь за старое.

Занимаясь танцами, я стремительно худела. Такого со мной не бывало даже во время самых напряженных гастролей: тело сжалось и сделалось крепким, как резиновая дубинка. Осанка выправилась, плечи развернулись.

Мне стало нравиться то, что я делаю. И дело даже не в танцах — просто мне действительно была необходима сцена. Отто и тут оказался прав — мы настоящие Артисты. Даже будучи изгнанной из дворца, Белоснежка пляшет и улыбается.

Я настаивала на индивидуальных занятиях, и Елена Леонидовна взялась за меня. Работа у балетного станка позволяла забыться, невысказанные мысли и эмоции изливались в танце, и мне делалось немного легче. Через некоторое время я взялась делать сольный номер на песню Бьорк «Йога». Я посвятила этот танец Отто. Я видела его, улыбающегося, рядом со мной всякий раз, когда исландка пела: All that по one sees you see what's inside of me. Every nerve that hurts you heal deep inside of me. You don't have to speak — I feel emotional landscapes…[9]

Я никому пока не показала этот танец, и даже не потому, что он не попадал в «формат» нашего заведения — он был слишком личным.

Часто за танцами я вспоминала тот вечер, когда после выступления в Беленькой я взялась чинить куклу Отто, а он сидел рядом. Я старалась не поднимать на него глаз. Маникюрные ножницы, которыми я подпарывала расползшийся шов у Пахома на шее, чтобы вынуть истлевшие старые нитки и накрепко прошить материал заново, так и норовили впиться мне в палец. Когда ткань наконец разошлась, внутри показалась патронка и аккуратно обшитый краешек красного бархатного лоскутка. Почему-то я сразу догадалась, что наткнулась на какой-то секрет. Такое же чувство посещало меня однажды, когда я в детстве с друзьями-мальчишками отправилась искать клад в огороде заброшенного дома. Мы два раза начинали копать и бросали, углубившись едва на ладонь, а на третий лопатки наши уперлись во что-то плотное и упругое, и все сразу, не сговариваясь, догадались, что мы нашли настоящее сокровище, хоть это и не сундук с ржавым замком на крышке. Это оказался детский мяч. Какой-то ребенок давным-давно закопал его здесь. Для чего? Откуда нам было знать… Нам приятно было строить догадки, сидя у неглубокой ямы и передавая наш клад из рук в руки. Он был совершенно бесполезен — резина потрескалась, рисунок почти стерся. Невозможно было определить, какого цвета он был прежде. У каждого из нас были дома мячи в сто раз лучше. Но радовало и грело душу ощущение прикосновения к чужой тайне.

Я на какой-то миг забыла и про сидящего рядом Отто, и про распоротое горло Пахома, и про его челюсть, на которой мне предстояло заменить негодную резинку — я поддела лоскуток кончиками пальцев и потянула наружу. Это оказалось крошечное сердечко. Аккуратно сшитое из бархата, нежное и теплое на ощупь. Для него в мягком тельце Пахома был сделан специальный потайной кармашек.

Кукла лежала у меня на коленях и смотрела в потолок. Прежде мне казалось, что Пахом — всего лишь тряпка с головой из папье-маше; безмолвный и бесчувственный инструмент, который оживает на короткое время лишь благодаря Отто. Теперь вдруг мне почудилась в этих игрушечных глазах и нелепо распахнутом ротике какая-то тусклая, едва теплящаяся жизнь. У него была своя история, у этого Пахома. Тот, кто его делал, любил его. Отто говорил, что Пахом когда-то играл на театральной сцене. Кого?.. В чьих руках он оживал прежде?.. Кто создал его куклой с сердцем?..

Я открыла рот, чтобы произнести: «Ух ты, смотри-ка, Отто, что здесь такое…» И промолчала. Наверное, он знал о сердечке. А если не знал — пускай эта маленькая тайна останется мне, решила я. Он не «видел» сердечка — лишь мои пальцы, теребящие невидимую ему ткань, и может быть, цветные сполохи волнения, окружившие меня. Но этому Отто скорее всего не удивился. Мелькнула острая мысль — забрать бархатный секретик себе, ведь он не заметит!.. Но я спрятала сердечко обратно, сшила ткань крепкими нитками и занялась кукольной челюстью.

Сейчас я жалела, что не отважилась его похитить. Тогда у меня было бы хоть что-то, хоть малый кусочек жизни Отто…

Когда-нибудь я спрошу его об этом спрятанном сердце. Когда-нибудь…


Вскоре о моих танцах в перьях и изукрашенных стразами бикини знал весь дом. Город-то маленький, все друг друга знают, все друг другу кем-то приходятся. Слухи разбегаются, как тараканы от человека с тапкой, и на ходу обрастают фантастическими подробностями. В подъезде за моей спиной стали шептать «вон, пошла наша прости-господи». Меня это злило, я стала нарочно возвращаться домой на такси в гриме и париках.

Света, конечно, знала, чем я зарабатываю на жизнь, хотя и журила меня порой за неуважение к общественному мнению. Отец Михаил относился к нашей с ней дружбе спокойно, правда, однажды намекнул, что неплохо бы мне подыскать более достойную работу, у него как раз есть на примете местечко — наборщик в редакции газеты «Православное слово»…


Двадцатого сентября, вернувшись под утро с работы, я обнаружила у себя под дверью Сяо. Еще через два дня пришли Рыся и Зося. Теперь вместе с Дуськиными рыжими отпрысками на моих пятнадцати квадратных метрах размещалось девять кошек. Одного котенка обещала забрать Света — сынишки давно изводили ее и отца требованиями завести дома какого-нибудь зверька. Но все равно я стала подумывать, не подыскать ли мне жилье попросторней.

Не успела.

Двадцать пятого числа Света прибежала в полседьмого утра взволнованная и растерянная. Отец Михаил еще неделю назад уехал в Екатеринбург по делам епархии, а тут ей позвонил брат и сказал, что мама попала в больницу: камни в желчном пузыре, срочная операция.

— Мне нужно уехать, срочно, понимаешь? — Она едва не плакала. — Миша вернется сегодня вечером, в полдевятого… Можно я с тобой до вечера мальчишек оставлю? Пожалуйста. Ты извини, я знаю, что ты только с работы, но тетя Леля сегодня не может — она в больнице на дневном стационаре, а Авдотье Никитичне я уже не доверяю, у нее склероз жуткий (прости, Господи!), и Людмила с четвертого этажа тоже никак — у нее с мужем опять проблемы… Наташ, пожа-алуйста. Еды у меня на два дня наготовлено. Ты можешь даже с ними во двор не выходить. Почитай им что-нибудь, посмотрите мультики, с котятами пусть поиграют. И еще им днем обязательно поспать надо, а то в садике сильно ругаются за нарушение режима…

«Вот и пригодился диплом дошкольного педагога», — подумала я.


Поповичи — Глеб и Тимофей — ко мне давно привыкли, поэтому не утруждали себя соблюдением приличий. Буянили, отказывались от каши и к полудню каждый честно заработал три шлепка по попе. Это их усмирило, но ненадолго. Вскоре стало ясно: чтобы парнишки «дозрели» до сна, необходимо сводить их на прогулку.

Во дворе мы провели часа полтора. За это время Тимка был дважды снят с дерева, а Глебка чуть не провалился в открытый канализационный люк.

То и дело двор оглашался истошными криками — супруги Сазоновы, наши соседи с четвертого этажа, затеяли очередную ссору, а поскольку форточки в их квартире были как всегда открыты настежь, весь дом был в курсе их семейного кризиса. Впрочем, кризис для них был естественным состоянием — за то время, пока я обитала в десятой квартире, они расходились и сходились уже, наверное, по пятому разу. Однажды мне даже пришлось наблюдать, как в порыве ярости кто-то из Сазоновых выкинул из окна трехлитровую банку с вареньем. Счастье, что не оказалось под окном случайного прохожего…

Вместе с соседскими ребятишками мы сыграли в жмурки и догонялки, в «московские» прятки и космический корабль. Потом кто-то из ребят принес мяч, и началось «съедобное-несъедобное». Когда настало время идти домой укладывать мальчишек спать, оказалось вдруг, что Тимка куда-то сбежал. Только что был здесь — и нет его.

— Тимка! Ребята, кто-нибудь видел Тимку?

— А он с Лешкой в беседке спички жгет, — с радостью сообщила маленькая ябеда Оля.

— Ага, спички, значит… Глеб, ты нас возле подъезда подожди, хорошо? Я сейчас твоего брата приведу.

Глеб безропотно потопал к подъезду, а я направилась в глубь двора к той самой беседке. Точно, двое пятилетних хулигашек, спрятавшись от взглядов взрослых, усердно чиркали по коробку. Вспомнился стишок: «Спички — лучшая игрушка для скучающих детей. Папин галстук, мамин паспорт, — вот и маленький костер…» Ну, держитесь, паршивцы, попадет же вам…

Но тут раздался пронзительный, на грани ультразвука, женский крик:

— Пропади пропадом, ненавижу!!!

Я обернулась: дверь балкона сазоновской квартиры распахнулась, как будто изнутри по ней ударили тараном, и на пороге появилась воинственная Людмила — с закатанными рукавами и огромным старинным чемоданом в руках.

— Курва!!! — неслось ей вслед из глубины квартиры.

Не обращая внимания на ругань мужа, Людмила победоносно водрузила чемодан на перила, провозгласила:

— Забирай свои шмотки и проваливай!!! — И чемодан кувыркнулся вниз подбитым самолетом.

А внизу стоял, переминаясь с ноги на ногу, Глеб.

Тело среагировало быстрее разума — ноги рванули к подъезду; но разум остановил — не успеть.

И тут милосердное время замедлилось.

Я попыталась поймать взглядом чемодан, и он дернулся, точно налетев на какую-то непрочную преграду, но падения не остановил. Только щелкнули разболтанные замки, крышка отскочила, и в воздух выпорхнули мятые рубашки. Я выбросила вперед руки, точно в моей власти сейчас было притянуть летящую тяжесть к ладоням. Бесконечно долгий миг спустя мне все же удалось крепко схватить тяжеленный чемодан на уровне окон первого этажа. В этот рывок я вложила себя всю. Точно из меня вылетел гарпун и пригвоздил чертов чемодан к воздуху.

Он так и замер в трех метрах от земли, и только тогда я перевела дыхание. В ушах эхом отдавался женский крик. Не Людмилин, мой.

Глеб, разинув рот, наблюдал за вращающимся над головой чемоданом. Ему, похоже, даже в голову не пришло отойти в сторону. На нетвердых ногах я подошла к мальчику и взяла его за руку. Проклятый чемодан отбросила в кучу листьев на обочине.

Только сейчас наверху заголосила Людмила.

В окнах замелькали лица любопытствующих.

— Тимка! — позвала я; голос сорвался на хрип. — Домой. Сейчас же.


За обедом мальчишки вели себя тише воды ниже травы. Тимка поглядывал на меня с затаенным восхищением. Перед сном отважился задать вопрос:

— Тетя Наташа, а ты волшебница или пришелец?..


Сдав детей с рук на руки отцу, я вернулась домой и принялась паковать вещи.

«Уеду, — решила я, — вот отвезу кошек в приют и уеду».

Тут-то и нагрянул отец Михаил.


— …Скажи мне правду — в тот миг ты молилась?

Он даже не спросил, правда ли я остановила взглядом чемодан. А раз не спросил, значит, верил, что правда. Стало быть, не только Тимка с Глебом рассказали, но и еще кто-то подтвердил.

Мне хотелось отстраниться и сказать «нет», и это было бы правдой, но я видела: отцу Михаилу не столько важно мое «да» или «нет» — ему нужны подробности. Все, как было.

— Нет, — сказала я.

Он на миг прикрыл глаза, словно ощутив мгновенную боль. Рука его опустилась. Жаль было разочаровывать его, ведь он пришел ко мне за чудом. Не было чуда, батюшка, извиняйте…

— Тогда как… как ты это сделала?

А почему вы решили, что это я, захотелось мне спросить. Потом вспомнила себя, стоящую середь двора с воздетыми руками и голосящую что есть мочи, и промолчала.

— Не знаю, — выдавила я.

— Это чудо Господне, — мягко сказал отец Михаил, — но свершилось оно через тебя, и я хочу понять почему… И почему ты сейчас бежишь. Ты… кажешься напуганной. С тобой бывало такое раньше?

Наступила тишина, в которой слышно было только мурчание кошек, тершихся о ноги отца Михаила.

— Ненавижу разговаривать в коридоре, — наконец изрекла я. — Давайте пройдем на кухню, что ли…

Чтобы заварить чай, мне пришлось распотрошить сумку. Отец Михаил деликатно дожидался, пока я закончу суетиться и пододвину ему чашку и сахарницу. Только потом напомнил, о чем хотел поговорить.

— Отец Михаил, а вы верите в магию? — в лоб спросила я.

— Я верю в Бога. Но к чему этот вопрос?

Я долго перемешивала в чашке сахар, а потом решилась:

— Исповедуйте меня, отец Михаил.

Загрузка...