Белые тени

Глава девятая В России

Георгий Сергеевич Околов, ныне по паспорту Георгий Сергеевич Иванов, рабочий электромашиностроительного завода «Динамо», неторопливо брел по центру Минска, поглядывая по сторонам и отворачиваясь от людей в военной и военизированной одежде. Постоял у киоска, где выстроилась очередь, перешел на другую сторону и, подхваченный людским потоком, вошел в универмаг. Спустя час он шагал уже в сторону вокзала с надвинутой на нос кепкой, одной рукой прижимая к груди игрушечную лошадку, которая из прорванной бумаги весело скалила зубы, в другой нес новый, оклеенный рыжим дерматином чемодан, из которого по небрежности чуть выглядывала какая-то принадлежность дамского туалета и авоську с продуктами и бутылкой «белой головки».

Встречные прохожие улыбались веселой лошадиной морде, смотрели на чемодан, на чудную кепку, надвинутую на нос.

На вокзале он занял очередь за молодой, довольно некрасивой женщиной и закидал ее тотчас вопросами. Женщина оказалась словоохотливой, и не прошло двух-трех минут, как они уже непринужденно болтали и со стороны казались либо добрыми знакомыми, либо супругами. Потому и не удивительно было, что подошедший сержант госбезопасности не обратил внимания на спокойно разговаривающего с женой отца семейства. К тому же сержант устал, его внимание притупилось, он дежурил на вокзале четвертые сутки, провожая все поезда, включая товарные, обходил очереди у касс, вглядывался в лица, которые все больше и больше начинали походить то на Околова, то на Колкова.

Часа через два в общей сутолоке, обычно царящей во время посадки, Околов забрался в вагон и, как только поезд тронулся, полез на верхнюю полку, повернулся к стене и проспал до самого Брянска. На вокзале было шумно и людно. Все спешили, толкались, никто не обращал ни на кого внимания, и только какой-то подвыпивший гражданин, проходя мимо, заметил: «Знатный конь!»

Сдав вещи в камеру хранения, Околов отправился в город. Моросил мелкий дождь, все казалось ему сереньким, неприглядным: серое небо, серые, обшарпанные, давно не ремонтированные дома, серая безликая толпа и даже транспаранты и плакаты, такие ярко-алые в Минске, с призывами закончить досрочно пятилетку, тут, под дождем, казалось, побурели, поблекли.

Но чувствовался напряженный ритм промышленного города, недостаток товаров: у продуктового магазина стояла очередь. Околов зашел в столовую и, забывшись, по привычке, повернулся к проходящей официантке и похлопал в ладоши. Официантка резко остановилась, удивленно и сердито окинула его взглядом:

— Чего хлопаете? Не в театре!

— Дайте мне поесть!

— Сидите и ждите.

Все было ново и необычно.

Пообедав, он отправился в находившийся по соседству кинотеатр «Октябрь» на фильм «Иван Грозный» и вышел оттуда потрясенный и недоумевающий: как мог быть создан в этой стране такой великолепный фильм?!

По мостовой проходила, отбивая шаг, воинская часть. Бойцы пели: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет....»

Околов вглядывался в веселые и задорные лица бойцов, смотрел, как они (не кичливо, по-прусски) свободно и широко размахивали руками, и почувствовал — от них исходила убежденная, присущая только русской армии, непобедимая сила. С завистью осматривал с ног до головы подтянутых, молодцеватых командиров, досадно было сравнивать их с распухшими от вина и пива «престарелыми» корнетами Николаевского училища, которые все еще изредка попадались на улицах Белграда, Парижа или Софии.

Пропустив часть, он направился к универмагу, где была назначена встреча с Колковым. Тщетно прождав часа полтора, понял, что Колков либо не достал билета, либо... с ним что-то случилось. Ведь об их переходе границы в Минске, наверно, известно... На душе стало тоскливо. Оставалось ждать еще скорый поезд. Он уже не надеялся на встречу с Колковым, но все-таки пошел на вокзал.

Постояв в очереди у кассы, он купил два билета на поезд до Орла, где была обусловлена их встреча, если по каким-то обстоятельствам в Брянске она не состоится.

Скорый из Минска прибыл в Брянск вовремя. Околов появился на перроне, когда люди стали выходить из вагонов, и вскоре увидел Колкова. Тот шел медленно, с трудом волоча ноги, его лицо покрывала мертвенная бледность, в глазах стоял испуг. Заметив Околова, он на мгновение приостановился, покосился назад, потом выразительно, с мольбой потащился дальше.

«Что случилось? Неужели хвост?» — подумал Околов, идя вместе с толпой по коридору вокзала шагах в двадцати от Колкова. На привокзальной площади Колков оглянулся еще раз, свернул в ближайшую улицу, перешел на другую сторону, дошел до угла и снова свернул в глухой переулок. Вечерние сумерки сгущались, и Околов все-таки успел заметить, как Колков шмыгнул в ближайшую подворотню. Простояв минут десять на противоположном тротуаре и убедившись, что нет никакой слежки, он направился к подворотне, сунув правую руку во внутренний карман плаща и бормоча себе под нос: «Чертов трус! И зачем я с тобой связался!»

Колков сидел на земле у мусорного ящика.

— К чему вся эта комедия? Кто за тобой гонится? Почему опоздал?

Колков, постанывая, поднялся и опасливо выглянул в переулок. Где-то вдалеке зажегся фонарь. Надвигалась ночь.

— Ох как, проклятые, болят! Здравствуй!

Они пожали друг другу руки. Потом Колков шепотом рассказал историю с разносчиком пива, о своем возвращении в Минск, о том, как прятался на вокзале по уборным, как умолил женщину с ребенком купить ему билет и как в последнюю минуту, уже на ходу, вскочил в поезд.

— Представь себе мой ужас, когда в Гомеле вдруг вижу, выходит из пятого вагона (а я ехал в восьмом) этот самый «продавец», здоровается с каким-то высоким мужчиной в сапогах, по виду гепеушником, перекидывается с ним несколькими словами и возвращается обратно. Видел он меня или нет, не знаю. А теперь говори: правильно ли я поступил? И комедия ли это?

— Как он выглядит?

— Выше среднего роста, плотный, светлый шатен. Чуть выпячивает живот. Глаза большие, серые, проницательные, лоб высокий, чистый, нос вроде бы слегка вздернутый. Когда улыбается, чуть косит влево рот. Ну что еще? Волосы вьются. Голос звонкий, наверно, тенор. В общем, парень хоть куда и по виду решительный. Жаль все-таки, что мы зарыли свои наганы.

— Не жалей, у меня есть маузер 6,35. Не удивляйся и не возмущайся. Ты невыдержанный. Можешь наделать глупостей. Страхи же твои, полагаю, напрасны, сам видишь, за тобой никто не гнался, сомневаюсь и насчет продавца, но береженого бог бережет. О нашем переходе границы властям, пожалуй, известно, и они приняли меры. Но фамилий наших не знают, у них нет наших фотографий.

— А если кто-нибудь из поляков работает на Москву?

— Кто-то, конечно, работает, но не те, с кем мы имеем дело.

— А Зося?

— Все может быть! Она подозрительна, но Незбржицкий уверял, что проверена.

— Какой Незбржицкий? Пан Александр? — воскликнул нервно Колков. «Стоит ли рассказать ему о моей связи с Зосей? Нет, только не сейчас!» — Она-то могла раздобыть и наши фотографии! — выдавил он, словно подумал вслух.

— Нас бы уже взяли. Но на всякий случай, когда осядем, сменим на документах фотографии, отпустим усы и будем брить головы.

— Может, ждут, когда пойдем по явкам?

— Они у тебя есть?

— У меня-то нет, но у тебя уж наверно! Неужто мы и в самом деле идем первыми?

— Дуля у меня есть! — зло отрезал Околов и показал кукиш.

— Ладно, нет так нет! — и сердито подумал: «Как пить дать брешет!»

— А теперь пойдем. Наш поезд отбывает через сорок семь минут. — Он посмотрел на часы. — Я взял два билета до Орла. За десять минут до отправления ты сядешь в вагон, вот тебе билет. Я проскочу пораньше, отнесу на место свои чемодан, выйду из вагона и со стороны буду наблюдать, есть ли хвост.

Неподалеку от вокзала Околов усадил Колкова в скверике на скамейку, а сам пошел в продуктовый магазин, купил колбасы, хлеба и бутылку водки, потом взял в камере хранения вещи.

— Что это у тебя? — спросил Колков.

— Принес тебе лошадку! Отныне ты отец семейства. Надень, кстати, и мою кепку, и мой плащ. Через полчаса, нет, через двадцать пять минут иди не торопясь на поезд. Наш вагой седьмой, но ты дойдешь до девятого и предъявишь билет. Если кондуктор заметит ошибку, возвращайся в седьмой, нет — войди внутрь и, когда тронется поезд, пройди через вагоны. А пока закуси, выпей, чтоб дети дома не журились! — И, кивнув Колкову головой, зашагал с чемоданом к вокзалу.

При посадке и в пути ничего не произошло. В Орел прибыли глубокой ночью. Дул северный ветер и поднимал тучи пыли. После долгих блужданий по городу, уже к утру, отыскали Дом колхозника. Сонный дежурный на их просьбу сердито заявил, что свободных кроватей нет и в ближайшие дни не ожидается.

Они вернулись на вокзал и уже через час спали мертвым сном в мягком вагоне скорого поезда, следовавшего на юг. Так они и ездили, пересаживаясь с поезда на поезд, в течение целой недели, пока от постоянной тряски боли в ногах у Колкова стали невыносимыми и поднялась температура. Случилось это в Астрахани. Тогда они сели на пароход и несколько дней плыли по Волге. Колкову стало лучше. Преодоленные страх, подтачивавший волю и отнимавший силы, возвращался все реже, обретая многоликие формы сомнений, раскаяния и какой-то щемящей тоски.

В Сталинграде людно и шумно. Старый Царицын превращался в могучий индустриальный центр. Какой то старичок им рассказал, что за первую пятилетку (1929-1932) в городе было построено более пятидесяти новых заводов и фабрик, в том числе гигант тракторостроения завод имени Ф. Э. Дзержинского, металлургический завод «Красный Октябрь», судоверфь...

Околов и Колков ходили по улицам, замечая только груды битого кирпича, кучи застывшего цемента, залитые водой котлованы, разбитые дороги, худые кирзовые сапоги и рваные ватники рабочих.

Потом они стали завязывать знакомства, жадно прислушиваясь к разговорам, в кафе вступили в провокационный спор, в ресторане напоили компанию летчиков водкой, старались уловить психику, влезть в их душу, энергично ища среди них единомышленников, но все было тщетно. Летчики, захмелев, хвалили колхозный строй, а один даже рассказывал, как колхоз, из которого он приехал, перевыполняет план по хлебосдаче, а отец летчика подписался на заем и теперь просит у сына денег.

В рабочей столовой Околов стал расспрашивать какую-то женщину о вредительстве, диверсиях врага, шпионах, предателях, троцкистах, бухаринцах... Она прищурилась и строго сказала:

— Ты чо, с луны свалился? Речь Сталина не читал!.. — И, встав из-за стола, подозрительно посмотрела на Околова и Колкова, так что им пришлось поскорее покинуть столовую.

В Сталинграде они опять сели на пароход и поплыли в Казань. Неторопливое путешествие по Волге успокоило их, уже не казалось, что за ними следят, на них подозрительно смотрят, подслушивают их разговоры, и, когда боль в ногах у Колкова приутихла, из Казани они отправились на поезде в Москву.

Прибыли утром. Многолюдный Казанский вокзал, шумная суетливая толпа у билетных касс, у киосков, ларьков, оценивающие взгляды милиционеров взвинчивали нервы и сбивали с толку.

Простояв часа полтора в толпе, они взяли билеты до Рязани на вечерний поезд и отправились осматривать Москву. Объехали на «букашке» Садовое кольцо, на «Аннушке» — Бульварное, и пошли пешком к заводу «Динамо», где согласно документам работал Георгий Сергеевич Иванов (Околов), изучили окружающие улочки и переулки, номера трамваев и автобусов. Побывали в двух столовых, в пивном баре, в какой-то «забегаловке» распили по кружке пива с несколькими рабочими и собрали, по мнению Колкова, ценный, а по мнению Околова, мизерный материал — имена, отчества и фамилии двух начальников цехов, вахтеров в проходной и нескольких прогульщиков-пьяниц.

Вечером уехали в Рязань. Им удалось устроиться в Доме колхозника на сутки, чтобы не прописываться в милиции. Потом снова в Москву — «обследовать» электрозавод имени Куйбышева, где согласно документам работает Александр Георгиевич Филипенко (Колков).

И снова изучение близлежащих улиц, знакомства в пивных, выспрашивание, вынюхивание, подслушивание в течение дня, чтобы вечером уехать в один из близлежащих от Москвы городов. Через неделю им показалось, что они уже в достаточной мере ознакомились с местом работы, тем более что оба ухитрились побывать на самих заводах. Но у Колкова заболели ноги, и они поехали в Кисловодск.

В Кисловодске деньги помогли устроиться на квартире у простой женщины, вдовы погибшего на гражданке красного бойца.

Серные ванны принесли Колкову облегчение. И все-таки он был удручен и подавлен, понимая безумие их предприятия. И даже на курорте, найдя ярого, казалось бы, противника советских порядков, какого-то брюзгу-бухгалтера, они не могли заинтересовать его делами белоэмигрантов. Бухгалтер назвал эмигрантов «беляками, предателями и шкурниками», Эта беседа с бухгалтером показала и Околову и Колкову, что им скоро грозит неминуемый провал.

Колкова стало раздражать снисходительно-покровительственное отношение к нему Околова, его ядовитые замечания и не терпящий возражения тон. Прожив в Кисловодске с десяток дней, побеседовав с вдовой о том о сем, Колков вдруг стал с сочувствием относиться к людям... «Не дюже весело живут, да не горюют. Детвора вон радостная!» — думал он.

— Война на носу, авось не сожрет нас гад Гитлерюка, подавится, — уверенно говорила вдова. — Власть наша, рабоче-крестьянская, а не панска!

Колков слушал ее и улыбался. Такая, уверенность скромной женщины в стойкости Советской власти ему даже понравилась.

Каждое утро Колков ходил в водолечебницу, где опытный практикант-врач назначил ему серные ванны и вдруг обнаружил у него на ноге экзему и потребовал немедленно лечь в больницу либо возвратиться по месту жительства в Москву.

Колков растерялся. Ему захотелось пойти в сарай и повеситься. Но тут из Ейска приехал Околов.

— Хочешь покончить с собой? — сказал он довольно прозаично и, как всегда, грубо. — Умри героем! Убей ответственного работника, скажем, начальника ростовского НКВД. Отомсти за Ирошникова и Флорского. Зачем попусту лишать себя жизни?

Колков, сидя в полутемной комнате, согласился, но, выйдя в залитый солнцем двор, засомневался в своем решении. Перед глазами встал истерзанный толпою труп убийцы короля Югославии Александра в Марселе. Фильм о покушении запечатлелся в его памяти на всю жизнь. Он представил свой труп с неестественно подмятой рукой, весь окровавленный, и тотчас к горлу подступила тошнота.

— Подумаю! Торопиться некуда. А сейчас махнем на море! — сказал он Околову.

Околов же решил подготовить «друга» к террористическому акту. Они уехали в Феодосию и там, на курорте, где было, как им казалось, не так опасно, почти ежедневно вели разговор, сводившийся к одной теме: как Колкову пожертвовать собой.

— Теракт поднимет наш авторитет за границей и здесь, в Союзе! — уверял Околов.

— Убийство, пусть даже ответственного работника НКВД, это же для Советского Союза комариный укус, — возражал Колков.

Околов все больше приходил к убеждению, что нужна интервенция. Война, только война! В его воображении возникали «планы», как диверсанты, террористы, подготовленные им, парализуют главные артерии страны, как взлетят в воздух гидростанции, нефтехранилища, пороховые склады, мосты... Ему, Околову, хотелось знать дислокацию войск, мощность транспорта, средства связи, коммуникации... «Нужны люди, надежные, опытные, сильные. Но где их взять? «Офицеры революции» из НТСНП для этого не годятся. Нужны смелые, честолюбивые!» Поразмыслив, он все-таки пришел к мнению: даже один человек может принести много вреда. А если террористов будет пятьсот, как обещал Георгиевский? Это сто семьдесят боевых троек в разных, жизненно важных для страны точках! Околов опять стал уговаривать Колкова совершить террористический акт, но тот был деморализован и раскис.

В Феодосии они устроились в домике у простодушных стариков, которые так и не собрались прописать их в милиции. Рано утром Околов и Колков уходили далеко за город в облюбованное ими безлюдное местечко, где Околов мастерил печати для увольнительных из воинских частей и одновременно со свойственной ему настойчивостью убеждал Колкова кого-нибудь убить.

День проходил за днем, Колков, как только начинался разговор о террористическом акте, замолкал и уходил в сторону.

В день отъезда они пошли прощаться с морем. Октябрь давал себя знать, и хотя вода была теплой и солнце грело вовсю, с моря налетали порывы холодного ветра.

Они долго молча сидели на берегу. Потом, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей, принялись разыскивать гладкие камни и заставлять их «плясать» по воде.

Швырнув очередной голыш, Околов прервал наконец молчание и с несвойственной для него флегматичностью произнес:

— Наша задача освободить народ от гипнотического транса, от страха перед вездесущим ГПУ. Необходимы сильная встряска, взрыв, реальный террористический акт, который заинтересует весь народ, воспламенит его, как пистон в патроне с порохом.

Колков улыбнулся:

— Ерунда! Я высказал примерно такую же мысль Чегодову. Тогда он мне рассказал, как во время войны невозможно было достать черного пороха, и он решил свои гильзы охотничьего ружья зарядить бездымными, из винтовочных патронов. И вечером отправился на «засидки» на зайцев в полузанесенный снегом капустник. Хотел сразу двух-трех убить дуплетом, нажал на спуск, а ружье с омерзительным шипением выблевало из дула всю заячью дробь вместе с пыжами в двух шагах от него. Нужно сперва узнать, каков этот порох, воспламенится ли народ от нашего пистона?

— Пистоны у нас с тобой отсырели? — сердито бросил Околов, поднялся и полез в воду.

— Отсырели, — сказал Колков и уставился вдаль, на проходящий пароход. Потом взял голыш и швырнул со злостью в море. Камень глухо шлепнулся в набежавшую волну и сгинул.

А море, то синее, то почти черно-фиолетовое издали и желтовато-зеленое у берега, равнодушно-спокойное, уверенное в своей силе, катило одну за другой пенистые волны.

Утром они поехали в Краснодар.

Всю дорогу молчали и недружелюбно поглядывали друг на друга. На другой день они подыскали на самой окраине Краснодара на восточной стороне города, за рекой Корсунем, подходящую комнатушку, вернее, чулан, у немолодой вдовы с громкой фамилией Корнилова, а еще через два дня Колков устроился на работу в кузню, в трех шагах от дома.

В эти дни Околов заметно нервничал, много курил и часто глубоко задумывался. «Наверно, предстоит серьезная операция!» — смекнул Колков.

— Так вот, Александр, — как-то вечером начал Околов, хмуро глядя в окно. — Сядь, поговорим. Помнишь историю убийства Кучерова?

— Как же, настоящий был человек. Убил его и ограбил сволочь Скачков.

— Ошибаешься! Кучеров прятал у себя важные документы. Список разведывательной сети англичан на юге России. Генерал симпатизировал красным.

— Вот это да! Как интересно!

Околов рассказал все, что знал о Блаудисе, и умолк.

— Значит, у нас предстоит с ним встреча? А не думаешь, что этот английский резидент Блаудис подсадная утка? Если Кучеров был красный, то он наверняка дал бы эти документы или их копии большевикам.

— Это, конечно, возможно. У англичан даже есть сведения, что Блаудис отсидел свой срок в тюрьме, выпущен на свободу и проживает в Краснодаре на Заречной, четырнадцать. Англичане предполагают, что либо ему удалось скрыть свое подлинное лицо, или открыть его частично, либо он завербован ГПУ. Но это еще ничего не значит. Блаудис матерый волк, мстительный и жадный. Он знает, что в Лондонском банке на его имя лежит уже круглая сумма, а в досье, хранящемся в сейфе Интеллидженс сервис, записано все его темное прошлое, за которое, невзирая ни на что, советские власти «поставят его к стенке». Он может быть весьма полезен и нам, следует только предоставить ему возможность время от времени «работать» и войти в доверие органов ГПУ.

— И что же ты хочешь?

— Ну это еще мы обговорим. Мы тоже сами с усами. Мне надо уехать в Ростов, а ты поразведай. Где он работает, когда приходит домой, с кем встречается, женат ли. Одним словом, осторожненько узнай все, что можно. Ты ведь парень находчивый и смелый.

Колков плохо спал в эту ночь, а под утро ему приснился кошмар. Блаудис, огромный Блаудис (по описанию Околова, он был большим и грузным) водил широким и длинным уткообразным носом, сверлил его маленькими свиными глазками, что-то говорил по-английски и грозил кулачищем.

В то же утро, захватив один лишь портфель, Околов тайком уехал в Ленинград. Колкову он сказал: если 12-14 ноября не вернется или от него не будет письма, значит, с ним стряслась беда. В этом случае Колкову предстояло бросить работу и уходить за границу.

В субботу, после работы, Колков направился поглядеть на логово Блаудиса на Заречную, 14. Это была небольшая глинобитная хатенка на каменном фундаменте с двумя сверкающими чистотой окнами на улицу и тремя в вылизанный дворик с палисадником, в котором горели как жар настурции и отливал золотом шафран. Невысокий плетень, отделявший двор от соседнего, зарос вьюнками, или, как там говорят, кручеными панычами, а вдоль плетня выстроилась шеренга подсолнухов, и все они, как по команде «направо равняйсь!», уставились на него. Справа в конце двора был сарай-дровяник, посредине — колодезь. Вдоль крашеного забора, со стороны улицы — неизменные вишни.

Во дворе ни души. На небольшом крылечке, утопающем в багрянце, золоте и рыжине виноградных листьев, расстелен чистый, почти белоснежный половик. Во всем чувствуется присутствие женщины.

«Блаудис на месте, — думал Колков. — Наверно, женат. Буду ходить каждый день, и когда вернется Околов, он назначит день встречи с Блаудисом».

Колков, не останавливаясь, прошел мимо. Здесь, на окраине, прохожие редки, приметен каждый чужой. «Надо примелькаться, не привлекая особого внимания, — думал он, — за домом может быть установлено наблюдение». Миновав два квартала, Колков вышел на широкий выгон, в конце которого серело большое мрачное здание с козырьками на окнах — тюрьма. Сюда в былые времена казаки съезжались на ярмарку. Тут, наверно, когда-то устраивались скачки, делали смотры, собирались на сходку...

На углу серел старый дом с облупившейся штукатуркой, давно не крашенными окнами, с покосившимся крыльцом, крытой железом, проржавевшей крышей, над дверью красовалась вывеска: «Пивной баръ», причем последние две буквы резко отличались от других. Приглядевшись, Колков прочитал упорно выступающее сквозь краску слово «Трактиръ». «До чего живуче все старое! — подумал он. — Кто знает, что тут было? Постоялый двор или загородный ресторан? А может быть, публичный дом? Чайная? Пойду-ка выпью».

Он зашел внутрь, заказал кружку пива, «чего-нибудь закусить» и уселся в углу за свободный столик. Сонный официант, здоровенный детина, небрежно поставил ему под нос кружку пива и тарелку с несколькими ломтиками колбасы, кусочек брынзы и хлеба, спросил:

— Водки не хотите?

Колков сделал неопределенный жест и хотел было отказаться, но официант уже направлялся к стойке и через минуту принес графинчик с водкой.

— И вобла есть, если желаете! — наклонился официант к самому уху.

«Кельнеры, бои, гарсоны, половые всех наций и всех категорий, вы прежде всего великие физиономисты, безошибочно определяете, кто выпивоха и у кого в кармане водятся деньжата», — подумал Колков. Народу в баре было немного. За столиками сидели по одному, по два человека и только в углу неподалеку от небольшого помоста, где по вечерам, видимо, играл оркестр, соединив несколько столиков, сидела шумная компания молодых людей.

Прошел час. От выпитого пива, перемешанного с водкой, шумело в голове. Мысль о болезни неустанно сверлила мозг, на душе было тяжко, все существо охватывала какая-то глубокая подавленность, растерянность, он чувствовал себя опустошенным и безвольным, ничтожным винтиком пущенной в ход машины. И где-то глубоко в подсознании понимал, что будет плыть по течению до уже близкого конца, что вместе с Околовым станет уверять, будто советские люди ненавидят власть и условия для работы НТСНП благоприятны, будет собирать шпионские сведения для врагов своего Отечества, горячо любимой России, и погибнет, расстрелянный в подвале или растерзанный толпой при попытке совершить террористический акт. «Будьте вы все прокляты! Не проще ли кончить все сразу, забраться куда-нибудь в сад или лесок и на первом суку... Смерть по собственному желанию... капитуляция, сдача без боя... Не воевать же против самого себя?! И против людей, речь которых ты впитал с молоком матери?!» Вывела Колкова из задумчивости подошедшая к его столику пара. Парень ему понравился сразу: и его открытый взгляд голубых глаз, и густая копна вьющихся волос цвета спелой ржи, и большие руки хлебороба — спокойные, уверенные, самоутверждающие руки, и весь его облик, ладный и цельный.

— Свободно? — спросил он, отодвигая стул. — Садись! — предложил подруге и ласково-влюбленно улыбнулся.

Девушка ответила ему кокетливой согласной улыбкой:

— Товарищ так задумался, что тебя и не слышал. Вы, наверно, ждете кого-нибудь, не помешаем? — обратилась она к Колкову.

— Пожалуйста, садитесь! — пробормотал Колков.

Она была прелестна: кареглазая, с соболиными бровями, с пунцовыми, как спелая вишня, пухлыми губками, с чуть вздернутым носиком и темно-каштановыми шелковистыми волосами, заплетенными в две толстых косы.

Парень представился Колкову как Василий Терпигора, девушка как Анна Денисенко.

«Не родственница ли Лесику Денисенко? Он ведь тоже из Краснодара», — подумал Колков и представился:

— Александр Филипенко.

О чем же мог беседовать он, Колков, «человек из прошлого», с этими симпатичными молодыми людьми?

Словоохотливая и смешливая Аня Денисенко весело болтала о разных пустяках и заразила и Василя и Колкова своей жизнерадостностью.

Вдруг с треском распахнулась входная дверь, на пороге бара появилась женщина е испуганным лицом и крикнула истошным голосом: — Пожар! Горит тюрьма!

Все вскочили с мест и бросились, перегоняя друг друга, к двери. Не прошло и минуты, как зал опустел. Колков одним из последних вышел за порог, увидев официанта, заикнулся о счете, но тот, махнув рукой, бросил: «Потом!» — и, быстро заперев дверь, сломя голову побежал через выгон к трехэтажному мрачному строению, обнесенному высокими стенами. Левое крыло здания было охвачено густым черным дымом, огненные языки лизали крашеную жесть крыши, и казалось, какая-то невидимая рука отрывает листы, и они, вспыхивая зеленовато-желтым пламенем, с шипением и треском падают во двор.

Со всех сторон сбегались люди. У многих в руках были ведра, топоры, лопаты, кирки. «Бегут спасать горящую тюрьму», — подумал Колков и тоже побежал. Он подоспел как раз в тот момент, когда часовые отворяли тяжелые железные ворота для пожарной команды. Толпа хлынула в тюремный двор. И в этот миг стены здания потряс взрыв. Огненный столб взвился в небо. Люди попятились было, но не побежали. И тут же отозвался в подвале второй и, казалось, распахнул створки окованных железом дверей. Сначала появились тюремные надзиратели, за ними сотни полторы заключенных и пять-шесть бойцов с винтовками в руках. Стриженных наголо, небритых людей повели в дальний угол двора, цепочка стрелков отгородила их от толпы.

Тем временем пожарники наладили подачу воды, и две сильные струи обрушились на крышу. Но огонь, словно в него подливали масла, разгорался все больше. Духота в маленьком тюремном дворе сгущалась. Плотная и тяжелая, она висела в воздухе. Было трудно дышать. Трое молодых пожарных возились с подъемной лестницей. Что-то заедало, они нервничали, вертели какие-то ручки, дергали трос, старались вдеть какой-то штырь, но ничего не получалось.

И вдруг в той стороне, где стояли заключенные, на третьем этаже единственного незарешеченного окна распахнулись створки. Из окна в клубах дыма выглянула женщина в белом халате с ребенком на руках и хрипло крикнула:

— Спасите! Огонь!

И в тот же миг с людьми в тюремном дворе что-то произошло. Словно женщина включила какой-то ток. Древний как мир извечный стимул, тысячелетний закон морали — спасать женщину и ребенка — стер грани сложности взаимоотношений, связанных с общественным долгом, службой, принципами. Растерянная, разношерстная толпа внезапно превратилась в боевую группу. Одни кинулись откатывать подальше от огня машины, другие с топорами и кирками побежали внутрь, а за ними вскоре по выстроившейся цепочке поплыли ведра с водой. Часть людей кинулась к пожарникам, чтобы подкатить машину к окну и помочь поскорее раздвинуть лестницу. Струя воды из пожарной кишки, дробя над головой женщины стекла, устремилась в комнату. Один из заключенных что-то крикнул надзирателям, подбежал к водосточной трубе и, как кошка, полез наверх. Огромный, обросший рыжей щетиной мужчина со свирепой физиономией добрался до карниза третьего этажа, стал на него спиной к стене, сделал шаг, другой, третий, схватился за оконную раму, выдавил локтем стекло, что-то сказал женщине, сделал рывок и очутился на подоконнике.

Тем временем человек двадцать содрали с грузовика брезент, подбежали к окну, где стояла женщина, и растянули его, крича:

— Отдай Захару ребенка, а сама прыгай.

Но женщина задыхалась, уже ничего не понимала. Тогда Захар выхватил у нее из рук ребенка, а она дико вскрикнула и рухнула как подкошенная на пол.

Захар прыгнул с ребенком на подоконник, посмотрел вниз, сказал что-то подлезавшему по трубе светловолосому парню, в котором Колков узнал Василия Терпигору. Тот переплел ногами трубу и расширил руки.

Внизу все замерли.

И в тот же миг ребенок под звонкое «оп-па!» очутился в его объятиях. А еще через минуту они были на земле.

— Молодец! — встретили его люди внизу, одобрительно кричали и заключенные.

— Ничего, ничего, — ухмылялся смельчак, ища глазами свою Аннушку. В лице его не было ни кровинки, руки дрожали. — Кто даст закурить?

А наверху дело осложнилось, женщина не приходила в себя. Бросать ее, такую грузную, с третьего этажа Захар не решался. А пламя бушевало все яростней, уже горело левое крыло чердака. С минуты на минуту могла рухнуть крыша. Струя воды, разбиваясь порой о верхний косяк оконной рамы, обдавала брызгами стоявшего у окна зэка и женщину, которую он держал на руках. Женщина уронила голову ему на грудь и, казалось, спала.

— Эй! — крикнул кто-то снизу. — Держи конец! — И, свитая по всем правилам морского искусства веревка, брошенная сильной рукой пожарника, влетела прямо в окно.

Зэк подхватил веревку, сделал петлю, поддел ее женщине под мышки, тихонько ее подтолкнул, она начала медленно спускаться вниз.

Толпа, затаив дыхание, смотрела, как опускалась женщина, чиркая то спиной, то боком и рукой, то головой о стену, как-то неестественно свесив, точно плети, руки и ноги.

В это время пронзительно завыла сирена, и во двор въехали еще две пожарные машины. Толпа шарахнулась и потеснила на какое-то мгновение натягивающих брезент людей. В этот же миг на брезент тяжело опустилось тело женщины.

Женщину быстро отнесли в сторонку. И вдруг Колкову почудилось, что пожарники и люди внизу сейчас оставят в беде того смельчака Захара, который один остался наверху. Но внизу уже снова натянули брезент и закричали:

— Прыгай!

И под дружное «ура» Захар легко, как кошка, спрыгнул вниз. Надзиратели с металлическим блеском в глазах решительно потеснили толпу к воротам, в которые медленно въезжала «Скорая помощь».

«Сто чертей ему в душу! — недоумевал Колков. — Как могло такое произойти? Почему зэк спасает жену и ребенка своего тюремщика? Он ведь понимал, что, кроме него, никто не может это сделать? Отрабатывал срок? Вряд ли. Какие пружины, какие импульсы заставили его это сделать? Если грянет война, они все встанут, как один! И мое убийство какого-то советского чина ничего тут не изменит!»

...Приближались Октябрьские праздники. Колков решил съездить на родину в Ставрополь. Хотелось разыскать родных, верней, узнать, живут ли еще на старой квартире мать и сестра.

Он приехал в город и сразу же пошел на знакомую улицу и долго стоял у ворот дома; словно вчера он, опаздывая в школу, выбегал из этих ворот (они казались тогда такими большими!) или, заигравшись с ребятами в «казаки-разбойники», с опаской возвращался. В памяти всплыл дровяник за домом и его, Шуркин, клад, зарытый под изъеденной шашелем балкой в жестяной коробке: отборные, точно отшлифованные, тяжелые айданчики — бабки. И его неодолимо потянуло во двор. В этот миг в воротах показался какой-то мужчина, вопросительно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но молча прошел мимо. Потом выскочила девочка лет двенадцати.

— Скажи, девочка, в вашем доме не проживают Колковы? — спросил он хриплым голосом.

Она удивленно на него посмотрела, пожала плечами:

— Нет, не проживают! — и вприпрыжку побежала вниз по улице.

Он повернул в другую сторону и кто знает сколько времени бродил по городу с щемящей болью в груди, глубоко задумавшись над сутью и смыслом своей жизни на родине и там, в Белграде, над своими собственными делами и поступками, и в первый раз, может быть, до глубины души понял, отчего она в ссадинах, синяках и ранах и как изломано все его существо.

Вечером он выехал обратно в Краснодар.

11 ноября должен был приехать Околов, но прошло 12-е, 13-е, а его все не было — значит, либо арестован, либо стряслась другая беда. От хозяев узнал — краевой военкомат объявил нечто вроде пробной мобилизации, а у него не было воинского билета.

В то время как Колков ждал Околова в Краснодаре, Алексей Хованский в Белграде провел операцию, раскрывшую «закрытую работу» НТСНП.

«Среда» в клубе НТСНП закончилась, как обычно, в 22 часа. Немногочисленная публика сразу же разошлась, один за другим покинули прокуренное помещение и «нацмальчики». Едва ли не последним ушел в сопровождении охранника, молодого студента, член исполбюро НТСНП Кирилл Вергун.

Внизу, у выхода, к ним присоединились попутчики, верные друзья Чегодова — Зимовнов и Буйницкий, им, дескать, по дороге.

Миновав отель «Москва», они пересекли Теразию и свернули на Краля Александра.

Свирепая ноябрьская кошава забиралась в рукава, под подолы пальто, пронизывала до костей и не давала идти. Редкие прохожие, уткнувшись носами в поднятые воротники, спешили изо всех сил, хватаясь то и дело за шапки. Было темно, сыро и промозгло. И только уставленные закусками витрины кафан светились ярко и манили.

А Вергуну хотелось есть. Пришел он в клуб рано и засел за финансовый отчет к завтрашнему заседанию исполнительного бюро. Не сходились концы с концами. Ускользали полученные Георгиевским от японцев суммы, неясны были расходы Байдалакова, и только все в порядке было у начальника разведшколы Околова, который сейчас находился где-то в Советском Союзе.

Шли молча. И вдруг у Ташмайдана, словно подслушав его мысли, Буйницкий остановился у кафаны «Код Далматинца», подхватил его под руку и сказал:

— Зайдемте на минутку, угощу вас такой штукой... Пальчики оближете!

Вергун нерешительно потоптался на месте, но, увидев, что Зимовнов уже схватился за ручку двери, жестом приглашает войти, последовал за ним.

Хозяин встретил Буйницкого как старого знакомого, провел гостей к свободному столу, жестом указал на стоявшую тут же вешалку и спросил:

— Что будем есть, господа?

— «Димлене мурине» и белого вина, того самого! — заказал Буйницкий.

Усевшись, Вергун огляделся. Посетителей было немного. Видимо, все завсегдатаи. За соседним столиком сидела, как ему показалось, необычная пара: высокий, смуглый, черноволосый мужчина с пронзительными серыми глазами, острым подбородком и тяжелыми рабочими руками и миниатюрная девушка с красивым профилем и необычно бледным лицом. Она время от времени прикладывала к глазам платок. «Выясняют отношения», — заключил он.

Не прошло и десяти минут, как стол был накрыт, поданы вино и рыба, и все принялись за еду.

Отведав блюдо, Вергун восторженно заметил:

— Ничего подобного в жизни не ел! — И переложил портфель с колен на соседний стул.

— Деликатес «Специалитет» острова Норчулы. Очищенную мурину разрезают вдоль хребта, натирают чесноком, лавровым листом, петрушкой, растягивают при помощи прутьев и коптят в ароматном дыму мирта и лавра. Две недели! А потом уже варят в капустных листьях, сдабривают оливковым маслом, винным уксусом, репчатым луком и еще какими-то специями, — объяснил весело Буйницкий.

— Дорогое блюдо! Чудесное! А вино какое? — заметил Зимовнов, держа в одной руке вилку, в другой — стакан. — По какому случаю пир?

— Именинник я! — улыбнулся Буйницкий.

— Ымыныннык! На четыре «ы»! Будь здоров! — поднимаясь с бокалом, крикнул Зимовнов. Его глаза весело поблескивали.

Все встали и подняли бокалы. И в этот миг Вергун услышал тихий стон и оглянулся. Сидевшая рядом за столиком девушка оперлась о стол, голова ее бессильно повисла, лицо, казалось, побледнело еще больше. Пошатнувшись, она медленно повалилась прямо на него.

Он подхватил ее. В миг подскочил Зимовнов и крикнул:

— Обморок! Скорей на воздух! — И они потащили ее к выходу.

Вергун вспомнил о портфеле только на улице, когда девушка уже пришла в себя.

— Портфель мой не взяли? — спросил он товарищей чуть не плачущим голосом. — Там документы! — И кинулся в кафану.

Стулья, где сидел он и куда положил портфель, были опрокинуты. С замиранием в сердце он заглянул под стол и уже со вздохом облегчения поднял портфель. И тотчас с ужасом убедился, что это не его портфель. Такой же точно, но не его!

— Все в порядке, — сказал Буйницкий, удивленно поглядывая на Вергуна, — ее хахаль посадил в машину, и они уехали. А что с вами, Кирилл Дмитриевич? На вас лица нет!

— Мой портфель! Пропал портфель! — прошептал Вергун одними губами.

— А это чей? — спросил Зимовнов, указывая глазами на портфель, который Вергун все еще держал в руках.

— Вроде бы у того серба был такой портфель. Перепутал, наверно. Да вы не волнуйтесь, выпейте! — и Буйницкий обратился к подошедшему хозяину: — Газда! Вы знаете эту пару?

— Они у меня первый раз.

— Взяли, наверно, по ошибке портфель господина, а свой оставили!

— Завтра, уверен, привезут. Впрочем, давайте откроем этот, может, установим личность. Или позвать полицию? Денег в вашем портфеле было много?

— Нет, нет! Не надо полицию! — всполошился Вергун.

— Сами разберемся! — заметил Зимовнов и, взяв из рук Вергуна портфель, раскрыл его и поглядел внутрь. — Здесь и деньги — две тысячи. Вот! Приедет он за ними. Никуда не денется! Посидим подождем его.

— К сожалению, господа, я обязан через полчаса закрывать, — глядя на часы, сказал хозяин, — на этот счет у нас строго. Полиция штрафует. — И обратившись к гостям, громко провозгласил: — Файрант!

Машина рванулась вперед, резко свернула на перекрестке и, все увеличивая скорость, помчалась вниз. Девушка тем временем стерла носовым платком с лица белила, погляделась в зеркало, подкрасила губы и, подарив «товарищу» ослепительную улыбку, спросила:

— Ну как, Олег? Хорошо?

— Здорово, Зорица, ты настоящая актриса! — Чегодов с восхищением посмотрел на девушку. Помощником в операции у Зорицы был молодой серб, скромный парень, которого Чегодов, знакомя неделю тому назад, предупредил: «Смотри, друг, не влюбись! Она занята! И ее кавалер такой, что может убить на месте!» Но не назвал парню Аркадия Попова. Олег тогда засмеялся.

— Отлично! На пять с плюсом сыграли!

На углу Кнеза Милоша и Дурмиторской машина остановилась. Девушка попрощалась, каблучки ее торопливо застучали по асфальту в сторону Сараевской улицы. А спустя пять минут из темноты к машине подошел Хованский.

— Ваше поручение выполнил, — небрежно прошептал Олег. — Вот она, вся филькина бухгалтерия. — И протянул Хованскому портфель.

— Эх ты! Не понимаешь, тут вся энтээсовская кухня, — сдержанно сказал Алексей.

— Да какая у этой шляпы Вергуна кухня! — засмеялся Чегодов.

— Это же элементарно. Во-первых, здесь все денежные поступления: чья разведка и сколько дает. Во-вторых, куда и по каким каналам уходят эти деньги. Уже этого достаточно. Сегодня ночью мы все это отработаем, чтобы завтра утром вернуть. А то беднягу кондрашка хватит.

...На другой день, когда Вергун зашел в кафану «Код Далматинца» и открыл только рот, хозяин, широко улыбаясь, протянул ему портфель.

— Уж извинялся, извинялся. «Впопыхах, — говорит, — схватил портфель и только утром заметил, что чужой». А у него там деньги. Не такие большие, но все-таки. Ну вот, а вы волновались! И не стоит благодарности. Заходите! Угощу вас в другой раз макрелью с грибами! Вот это блюдо! — И он поднял высоко руку и погрозил кому-то пальцем.

«Слава тебе господи! — подумал Вергун, убедившись, что все в портфеле на месте. — Шутка сказать — вся подноготная союза! Попади это врагам — мне лучше не жить!..»

Околов прибыл в Ленинград рано утром. Побродив по городу, он только к вечеру с тяжелой душой направился на квартиру к сестре. Предстоял трудный разговор начистоту, без обиняков; он понимал, что ему неведомы сложившиеся у людей за последние двадцать лет взгляды, взаимоотношения между мужчинами и женщинами, отцами и детьми, начальниками и подчиненными, братьями и сестрами... Изменился даже язык, толковый словарь Ушакова помечал такие слова, как «генерал», «господин», «гусар», устаревшими. Резко отличалась и русская речь, в нее вошло взамен старых множество новых слов, выражений, оборотов. Изменилось и само произношение. Культурный, классический язык старого чопорного Петербурга сменился на московский акающий говорок.

«Неужели, — думал он, — и Ксения, умная, справедливая сестра, тоже обольшевичилась? Нет! Не может быть!»

Натыкаясь на суетливых, как ему казалось, бестолковых уличных прохожих, он подошел к ее дому и стал дожидаться возле ворот.

«Какой стала Ксения — родная кровь, какой? — билась в его разгоряченном мозгу неотвязная мысль. Встреча с сестрой и память о прошлом была и радостной, как весенний день, и тяжкой, как головная боль. — Узнает ли?»

Околов увидел сестру издалека, когда она быстро переходила улицу. Она узнала его сразу и, словно споткнувшись, замедлила шаги. Он увидел, как взметнулись ее брови, испуганно расширились лучистые помолодевшие глаза.

— Жорж! Господи! — Она кинулась к нему и обняла тем теплым порывистым материнским объятием, как когда-то давно-давно в далеком детстве, и он почувствовал на своей щеке слезы матери.

— Вернулся, наконец-то... — Ей хотелось спросить: «Значит, ты все понял?» Но вместо этого лишь однозвучно шептала: — Я рада, рада!..

— Я здесь, Ксюша, нелегально, — освобождаясь от ее объятий, прошептал он сурово. — Нам поговорить надо...

— Поговорить... Да, да! — Она торопливо вытащила из сумочки носовой платок и, вытирая раскрасневшееся лицо, продолжала: — Конечно, Жорж, конечно... Ну так говори, говори же!

— Если ты думаешь, что я приехал мириться с Советской властью...

— Ты приехал бороться с этой властью? — перебила его сестра, и в ее голосе зазвучала горечь.

— Я всегда был откровенен с тобой... Вопрос стоит: быть ли Советской власти или не быть нам?

Ксения отшатнулась от брата. Глаза ее померкли, похолодели, губы плотно сжались.

— Я тоже буду откровенна.

— Ни капельки в этом не сомневался.

— Погоди, погоди... — Она потерла лоб тыльной стороной ладони и, не глядя на брата, произнесла: — Ты ошибался... И сейчас ошибаешься...

По тому, как она склонила голову и отвернула от него внезапно постаревшее лицо, он догадался, что намеревается сказать ему родная сестра, и все еще не верил своей догадке.

— Говори, Ксюша, говори.

— Союзницы во мне не ищи. Не по пути нам с тобою, — твердо заключила она.

— Ксения! Послушай, сестра! — Околов схватил ее за руку и крепко сжал локоть.

Чувствуя, как дрожит рука брата, она решительно разжала его цепкие, жесткие пальцы и, направившись к скверу, проговорила тихим, вымученным голосом:

— Пойдем отсюда.

Околов молча последовал за сестрой. А она шла, задумчиво опустив голову, и время от времени смахивала набегавшие на глаза слезы. В сквере одиноко горели редкие фонари, под ногами шуршали листья, все тонуло в густых сумерках надвигающейся ночи. Увидев стоявшую в стороне скамью, перед клумбой, где еще белели астры, они уселись. Чужие, непримиримые.

— Мне очень тяжело, — сказала она, скользнув затуманенным от слез взглядом по ряду редких фонарей, которые показались ей какими-то оборотнями, бредущими куда-то среди полного мрака. — С детства ты был упрям и бессердечен. Тебя не трогали ни материнские, ни мои слезы. Ты всегда добивался своего, но на этот раз...

— Ксения! Что случилось? Мы в разных лагерях?.. Давай поговорим спокойно. Как ты живешь, что вообще делаешь? — Он был явно обескуражен.

— Не будет у нас спокойного разговора. «Что случилось?» Ты плюнул мне в душу. Да как ты посмел ко мне явиться таким? Ты бы на моем месте предал меня немедля властям, но меня удерживает клятва перед умирающей матерью. Ты ведь, наверно, пришел с пистолетами, с бомбами... Как мне теперь глядеть в глаза товарищам?

Околов сидел, опустив голову, и время от времени бросал исподлобья на сестру недобрые взгляды.

— Смотреть в глаза товарищам, — гортанно, нажимая на букву «р», протянул Околов, схватив сестру за руку. — А какие песни ты пела двадцать лет тому назад?

— Пусти! Ты делаешь мне больно! — Она с силой вырвала руку. — Двадцать лет!.. За это время во всем мире народилось много, много миллионов людей, в том числе и я, заново. Ты можешь понять, что такое второе рождение?

— Стараюсь, сестрица, стараюсь, да не хочу поверить... Не могу. — Он судорожно перевел дух.

— А ты поверь и не прячься от правды.

— От какой правды?

— Правда одна на земле...

— Тебя что, окрестили заново! Обольшевичили! И ты запела: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем»? А когда кричали: «Даешь Европу!» — ты тоже поверила? Да? — Околов сжимал кулаки, ему хотелось ударить сестру.

— Погоди. Речь ведь не о том. И к чему споры? Вот тебе мой совет, совет сестры, которая любила тебя как сестра и мать. Оглянись по сторонам. Открой глаза, замечай плохое, но замечай и хорошее, слушай плохое, но слушай и хорошее и щупай все руками и пойми, за какой срок это сделано и какими неумелыми еще руками. Задумайся над тем, что принес ты, что можешь дать ты этому народу? Новое учение? Более совершенную форму правления? Счастливую жизнь? Нет, нет и нет! Тобой руководит психология побежденных, вы ослеплены ненавистью, любовь ваша эгоистична, вы патриоты другой, несуществующей России. Пойми, старое мертво, его не воскресишь...

— Мы и не хотим его воскрешать. Наша задача освободить народ от чуждого ему коммунистического строя...

— Почему чуждого? Вы задумали навязать народу нечто подобное тому, что он недавно сверг, и снова залить родную землю кровью? Опомнись! — Она посмотрела на брата, глубоко вздохнула и упавшим голосом, словно про себя, продолжала: — Кажется, я попусту трачу слова, вижу, как ты даешь понять, что неустрашим, хладнокровен и крепок, как гвоздь, и готов терпеливо выслушать что угодно, но выдают тебя глаза, хоть ты и стараешься их отвести, они горят по-волчьи. Гнев плохой советчик, негоже мне далее с тобой оставаться. Прощай! — И она встала и пошла, вся как-то согнувшись и волоча ноги, словно ждала выстрела в спину. Чтобы провести бессонную ночь в мучительных угрызениях совести.

Околов смотрел ей вслед, и в нем боролись противоречивые чувства — и злость, и жалость утраты, и разочарование от несбывшейся надежды, и, наконец, досада на себя, своих учителей там, на Западе, и на этот непонятный уже ему русский народ, ради свободы которого он пришел, рискуя жизнью, сюда. «Не протянула руки, не оглянулась, обозвала волком, а я-то старался ее оберечь и даже Георгиевскому сказал, что ее зовут Ольгой», — думал он, глядя на тонущую во мраке фигуру, и щемящая тоска, как старая наболевшая рана, заполнила все его существо. Вспомнились эвакуация из Керчи в 20-м году, прощание с родиной, слезы на глазах у мужчин, рыдания женщин, и вот снова прощание и та же щемящая тоска. «Побеги, останови ее, откажись, еще не поздно, ступи на другой путь!» — шептало ему сердце. — «И тебя расстреляют или сошлют заживо гнить в лагере!» — возражал рассудок.

Переночевав на вокзале, Околов уехал в Царское Село и долго бродил по аллеям парка, такого красивого в эту осеннюю пору. Кругом было полно багряно-золотистого света, листья громко, как сучья, хрустели под ногами, пахло прелью и землей. Нигде ни души. Казалось, только он да осень гуляют по тихому парку.

«Характер человека — его судьба», — говорили древние греки. Что ж, будем ее ковать! И будьте все вы прокляты! — думал Околов. — Ясно, что ни о какой пропагандистской работе по распространению идей НТСНП в Советском Союзе не может быть и речи, не говоря уже об организации восстания или «пятой колонны». Остается одно — создать хотя бы какую-нибудь разведывательную сеть и по возможности самостоятельную, чтобы за хорошие деньги давать сведения разным разведкам. И обязательно связаться с немцами!! Рано или поздно они завоюют эту проклятую страну». Разговор с сестрой озлобил Околова. Если раньше он ненавидел большевиков, то теперь он готов был ненавидеть всех. Он знал, что, несмотря на закон, по которому «За разглашение военнослужащими сведений военного характера, составляющих государственную тайну, если они не квалифицируются как измена родине и шпионаж — карается заключением в исправительно-трудовой лагерь на срок от десяти до двадцати лет», было немало ротозеев, болтунов, хвастунов и просто невоздержанных людей, желавших показать свою политическую, экономическую и военную осведомленность о жизни в СССР. Но где они? Как их найти? В вагоне поезда он услышал от солдата фамилию командира воинской части и записал ее, проводница проговорилась о запасном железнодорожном пути на станции — он и это пометил в книжке шифром; симпатичный рабочий из Киева, подвыпив, точил с ним язык о своем номерном заводе. «Ага, — засек Околов. — Это человек «проверенный». И записал адрес рабочего. Но таким образом сведений он собрал маловато.

Аллея привела его к Пушкинской беседке. В тихой глади пруда отражались деревья, небо, белые облачка.

Он опустился на одиноко стоящую скамью и долго смотрел, как с высокого клена слетали в воду, точно какие-то золотистые бабочки, разлапистые листья. Опавшие листья...

Прошел добрый час. Он задремал. Разбудили его негромкие голоса и шуршание листвы. К скамейке приближалась парочка. Остановившись в десяти шагах, молодой человек взял девушку за руку и продекламировал:

«Наверно, студенты, интересно», — подумал Околов. И все-таки на всякий случай огляделся и полез в карман, и рука его легла на пистолет.

Они постояли какую-то минуту, глядя на пруд, повернулись и направились к скамейке, на которой он сидел.

— Вы разрешите? — спросила девушка, и они уселись на краешке.

«Видимо, это их насиженное местечко, и они приходят сюда часто», — подумал Околов.

Жизнерадостные и веселые, они легко перебрасывались словами, порой острыми и даже колкими, порой ласковыми и сердечными, легко меняли темы или вдруг начинали горячий спор. Особенно сильное впечатление на Околова произвел их разговор о Циолковском, о последнем его труде.

— А общая перспектива роста тяжелой промышленности при имеющейся у нас сырьевой базе и плюс ракета Циолковского выдвинут нашу страну на первое место! — закончил молодой парень громогласным басом.

— А на Луну в ближайшие годы не полетите? — не выдержал Околов.

Молодой человек удивленно посмотрел на него:

— Это вопрос одного-двух десятилетий. Наука движется скачкообразно. Мы, физики, это понимаем...

— Физики, а увлекаетесь стишками? — удивился Околов.

— Это не «стишки», а Пушкин!

— Пушкин — дворянский поэт.

— Который, кстати, писал: «Теперь мила мне балалайка да пьяный топот трепака перед порогом кабака...» Нет, он наш, народный!!

— Вроде, значит, Демьяна Бедного? — съязвил Околов и, не желая больше ничего слушать, поднялся и ушел. «Вот тебе и лапотная Русь! И антикоммунистически настроенная молодежь! Неужели наша ставка бита? Нет, все дело в личности. Не хитроумное марксистское колесо истории, а личность и только личность. И никаких большевиков на свете не было бы, если бы вместо безвольного Николая II на престоле сидел бы его отец или тезка Николай I. А народ? Народ же, как в «Борисе Годунове» у Пушкина, «безмолвствует»!»

«Личность в истории» — конспект НТСНП, напечатанный на плохой бумаге ротатором, оставался сейчас единственным якорем спасения. Личность в истории. Будет ли он, Околов, такой личностью? Хотя бы в истории разведки? Будет! Будет во что бы то ни стало!

Он прожил в Ленинграде еще три дня. Растерянный и подавленный бродил по улицам, заходил в музеи и подолгу простаивал перед дворцами, памятниками, мостами, соборами, смотрел, слушал объяснения экскурсоводов. 1 ноября выехал в Москву. Ему хотелось побывать на Красной площади во время демонстрации, чтобы убедиться, можно ли изыскать возможность для организации террористического акта на принимающих парад и приветствия вождей партии и правительства.

Первой задачей было попытаться обосновать прочное пристанище — нечто вроде конспиративной квартиры. Он понимал, что это очень непросто. И все-таки не терял надежды. «Александр мне только мешал, — думал он, вспоминая, как они тщетно рыскали по Москве в прошлый приезд. — Хорошо бы проникнуть в преступный мир, но как? Да и враги Советской власти сидят глубоко в подполье. Не дали ему явочной квартиры ни японский разведчик в Берлине полковник Монаки, ни генерал Савада. ни поляки».

Почти полдня провел он на Комсомольской площади, приглядывался к приезжим и местным, начал отличать бегающие (пожалуй, он впервые оценил меткое русское выражение «вороватые») глаза жуликов, обнаружил их хорошо организованную связь и «железное» руководство в лице матерого «вора в законе». Благодаря им запомнил привокзальных переодетых наблюдателей за порядком, впрочем, он узнал бы их и без предупредительных сигналов урок, на то он и разведчик...

Среди разноликой торопливой толпы он отличил спекулянтов и, может быть, скупщиков краденого, готовых за гроши купить все, что попадется под руку. Ему нужны были люди, предлагающие ночлег, по высоким ценам, конечно. Наконец, разглядел двух женщин, которые соглашались сдать на ночь угол. По испитому лицу одной сразу определил — пьяница; другая, опрятная старушка с маленькими хитрыми глазками под реденькими кустистыми бровями, со щелкой вместо рта и птичьим клювом вместо носа, оценивающе посмотрела на Околова:

— На ночь аль дольше?

— Как дела сложатся.

— До праздников чтоб управился. У нас на праздники строго, милиция шурует.

— Я не вор, мне нечего бояться, — уверенно ответил он.

— Девок не водить, насчет пьянства чтобы тихо, мирно, денежки наперед. Не ровен час... Нынче второе, до пятого живи на здоровье, а далее ни. Часто в Москве бываешь? Сам-то откуда?

— Раза два-три в году бываю, а сегодня в гостиницу не попал. Хочется парад посмотреть, — закинул удочку Околов, — демонстрацию.

— Хи-хи-хи! «Демонстрацию»? Без прописки? А вещички твои где? — спросила она, косясь на его портфель.

Так они и дошли, играя в кошки и мышки, до ворот ее дома, который находился совсем близко в узком, грязном переулке, миновали арку и оказались в маленьком дворе.

— Вон, — ткнула она пальцем вверх, — мои два окна. С дочкой я живу. Нету ее сейчас, уехали ее по двести семьдесят второй на два года. Одиннадцатый месяц пошел, скоро, писала, вернется.

— Почему, вернется, если на два года?

— Да ты что! Все придуриваешься аль с неба свалился? Да откуда ты? Не наш, что ли? — И она опасливо посмотрела на Околова.

— Старая вы, а глупая, — рассердился Околов. — Или думаете, только и свету в окошке ваш закуток! — Они вошли в квартиру, он внимательно осмотрел комнату. — Вот вам, мамаша, десять червонцев в задаток, и проживу я здесь все праздники. Ясно?

— Ясно, — приняла деньги сбитая с толку старуха.

Явочной или конспиративной квартирой служить эта комнатушка не могла, поскольку привокзальный район, несомненно, находился под пристальным наблюдением милиции. Лучше всего было уехать отсюда, отыскать бы себе другое пристанище, но хозяйка сказала, что почти каждое утро, когда выносит мусор в стоящий у ворот ящик, находит в нем документы.

— Воровская работа. Карманники. Деньги возьмут, бумажник, сумку бросят. На землю нельзя — след. Так они в мусорный ящик кидают, — рассуждала старушка. — А то еще документ в почтовый ящик опустят. А почта в милицию, а милиция — пострадавшему. Вот, как найду документ — в почтовый ящик опускаю.

— Неужто каждое утро? — едва сдержал удивление Околов.

— Не каждое, но частенько. Вот на той неделе тетя Маня женскую сумочку с пашпортом нашла.

«Настоящие документы! Паспорта, военные билеты, удостоверения, справки, печати, штампы, необходимые для разведки как воздух. Идут праздники, будет много пьяных. Может, и я соберу богатую жатву!»

Подошли праздники. Околов решил побывать на Красной площади, но это было не так просто. В колоннах шли коллективы заводов, фабрик, предприятий, учреждений. Все знали друг друга. Но ему таки удалось, как отставшему, пристроиться к небольшому коллективу ремонтной мастерской.

Он очутился на Красной площади, ликующей, радостной, освещенной солнцем и улыбками людей, затянутой алым кумачом, с громом музыки, криками «ура!» и множеством искусственных цветов, разноцветных шаров, транспарантов, знамен, портретов и с тысячами глаз, устремленных на Мавзолей, где стоял Сталин.

К своему удивлению, Околов поддался общему гипнозу, пожирал глазами стоявшего в простой солдатской шинели и фуражке усатого человека и тоже что-то кричал.

Вернулся домой он поздно и очень расстроенный. Чтобы встать рано утром, «отнести мусор» и снова бродить весь день, заводить знакомства в столовых и шашлычных, увы, как оказалось, бесплодные и бесперспективные. И даже урки не воровали, видимо, из уважения к Октябрю. Никто не бросал документы ни в почтовый ящик, ни тем более в мусорный.

Покинул Москву только 13 ноября, злой и обескураженный.

Околов приехал в Краснодар с твердо сложившимся решением уйти до снега в Польшу. Щедрый, солнечный юг встретил его ласковым теплом, обилием фруктов, овощей, вина и... неожиданностями. В Краснодаре шла пробная мобилизация.

Колков был спокойнее, в глазах не горели недобрые огоньки. Он ушел с работы, получил увольнительную и готовился уезжать с тем, чтобы к двадцатым числам, когда наступят безлунные ночи, быть в Минске. Не надеясь больше на встречу с Околовым, он решил податься в Польшу.

— Что можем мы сделать? Мы не виноваты, что нам не дали военных билетов! Ну их к черту! — И нехорошо выругался.

— Ты не прав. Тебя кормили, поили, учили уму-разуму, потом снабдили деньгами и документами, предоставили возможность жить на родине и заниматься чем хочешь, пообещали помогать и впредь тебе и твоим товарищам, а что ты сделал для них? Ничего! Да будет тебе известно, что разведчики всех мастей должны знать, где в Советском Союзе есть успехи, а где хвастовство. Я уверен, что многие успехи — туфта. И начальство большей частью влюблено в собственную мудрость.

— Что ты предлагаешь? Давать ложные сведения? — засмеялся Колков и сердито рубанул рукою воздух. — В Германии сейчас действуют несколько конкурирующих между собой разведок. Там с туфтой далеко не уедешь.

Околов снисходительно улыбнулся углами губ, похлопал Колкова по плечу:

— Запомни, выигрывает умнейший и у немцев, и тот, чье мнение будет совпадать с желанием божественного фюрера.

«Готовность к насилию, лжесвидетельству и доносу — залог быстрого выдвижения и «сладкой жизни». Подлость тщеславна и более чем что-либо другое мечтает о сытости и удовольствиях», — вспомнил Колков слова Кучерова. — Впрочем, — заключил он, — это относится и ко мне, и к Жоржу Околову. Жоржу — этому лицемерному аскету».

— Вот посмотри, — продолжал Околов, вынимая из кармана записную книжку, — она полна заметок, и очень ценных. Ты возьмешь кое-что у меня и этим подтвердишь мои сведения, и напишешь о Краснодаре... Умей действовать, дорогой мой разведчик. Что ты узнал о Блаудисе?

— Ежедневно ходил на Заречную, видел Блаудиса. Он обычно уходит с работы около семи. Был пекарем, сейчас заведует складом.

— Нам надо встретиться с Блаудисом вечером, — сказал Околов. — Поезд на Москву отбывает в двадцать два часа пять минут.

— Неподалеку от склада футбольная площадка, небольшой детский городок и беседка, — заговорил Колков. — Сейчас там по вечерам мрачно и пустынно. Там можно и поговорить.

Операцию они разработали подробнейшим образом. Она заключалась в следующем: Околов должен был ждать Блаудиса на скамейке, примерно в двадцати шагах от беседки, у стены которой в тени должен был притаиться Колков с пистолетом наготове. По знаку он обязан был, в зависимости от ситуации, либо сразу стрелять в Блаудиса, либо бесшумно подойти и приставить к его затылку дуло пистолета. Расчет был на темноту и дождь, который лил уже второй день. У Блаудиса следовало выяснить: когда и при каких обстоятельствах был оп арестован; в каких лагерях и тюрьмах побывал, с какими иностранными разведчиками встречался, связан ли с советской разведкой, в какой мере и с кем именно? Околову предстояло допросить Блаудиса, пользуясь посулами, обещаниями и открытой угрозой. Вопросник, подготовленный англичанами, Околову казался устарелым. Он знал его наизусть.

На все это, по расчетам Околова, должно было пойти два — два с половиной часа. Был предусмотрен и заход на квартиру к Блаудису, если потребуется дополнительный материал. Взята для камуфляжа бутылка водки и колечко колбасы.

На другой день вечером Околов и Колков, расплатившись с хозяйкой дома, собрав вещи и имея в карманах билеты на поезд, поехали трамваем на окраину города и остановились у футбольной площадки, через которую вела тропинка в сторону Заречной улицы.

Они уселись на скамейку возле беседки. Моросил дождь. Было темно. Когда стрелка часов приближалась к семи, Околов послал Александра наблюдать за тропинкой. И тут же Колков махнул рукой, что означало «идет».

Едва высокая фигура Блаудиса показалась возле беседки, Околов неслышно подкрался к нему сзади и негромко произнес пароль, который дала ему английская разведка и которым так неудачно воспользовался чуть не двадцать лет назад Кучеров:

— Петер Янович! Я от Гаврила Петровича, сына вашего...

— А сами кто будете?

— Товарищ его, Лука... Пройдемте в беседку. Привет вам от Джона Блейка.

Тот хмуро с высоты своего роста посмотрел на Околова и буркнул:

— Пойдемте... Я ведь уже старик. — И грузно сел на мокрую скамью.

— Нам о вас все известно, — жестко заговорил Околов. — Поэтому отвечайте начистоту, это в ваших интересах. Почему вас так быстро выпустили из тюрьмы?

— Вы сами виноваты в том, что меня посадили, — неопределенно произнес Блаудис.

— Ну ладно, ладно. Говори: кто остался у тебя верный из людей? Только не скажи случайно, что у тебя верный Николаев.

После недолгих препирательств Блаудис на клочке бумаги записал адреса и фамилии двух человек, сказав при этом, что эти люди верные и надежные, но очень старые и, может быть, уже умерли.

— В английском банке у тебя вырос немалый счет, — многозначительно заметил Околов. — За вранье его могут ликвидировать. Подумай, не найдется ли кто помоложе из людей.

Услышав о фунтах стерлингов, Блаудис даже выпрямился, икнул, и Околову показалось, что глаза его блеснули.

— Я сам бы помог, но за мной наблюдают. Мне придется доложить, что встречался с вами.

— Вот завтра вечерком и доложишь, — засмеялся Околов.

— Ну хорошо, — прошептал Блаудис. — А денег вы мне привезли?

— Пусть вам Кучеров носит золото, — фыркнул Околов. — А вы уж, Петер Янович, сперва дело делайте, а потом будем расплачиваться. К вам придут люди, старайтесь устраивать их. Как у вас дома? Все благополучно?

— Домик отдельный. Жена. Но заходят... У меня останавливаться нельзя, — неопределенно тянул Блаудис.

— Как люди на вашем складе настроены? — поинтересовался Околов.

— План по реализации выполняем, — с достоинством ответил собеседник.

— А как же готовитесь к войне? — перебил его Околов.

— Вот пробная мобилизация идет. Проверка боевой готовности молодежи.

— И что же, все надеются немцев победить?

— Нам чужой земли не надо, а своей и пяди не дадим, — тихо пропел Блаудис.

Так они проговорили еще с полчаса; на прощание Блаудис попросил Околова запомнить для английской разведки несколько бессмысленных слов. Околов сразу понял, что это какой-то код.

На том они и расстались. И менее чем через час «два туриста» уже сидели в купе пассажирского поезда, который вез их в сторону Москвы. Лежа на верхней полке, Околов старался заснуть и в сотый раз ставил себе вопросы: «Обманул ли Блаудис? Можно ли на него положиться в дальнейшем?» И, не придя ни к какому выводу, успокаивал себя: «Ответы на вопросы и код покажут. А мужик он умный и волевой. И все-таки надо послушать его совета, сойти с этого поезда и пересесть на другой».

Он, конечно, не знал, что Блаудис в ту же ночь сидел в отделении ГПУ и рассказывал о своей встрече с каким-то человеком и описал его портрет. Он высказал предположение, что этот неизвестный был одет по-дорожному и, вероятно, уехал на поезде. А ближайший поезд отходил на Москву. На Курском вокзале Околова и Колкова поджидали чекисты. Но и на этот раз им не удалось обнаружить «пассажиров». В Воронеже Околов вдруг разбудил Колкова, и они сошли, чтобы посмотреть места, где родился Околов и служил жандармским офицером его отец.

Москва встретила путешественников неласково, промозглой сыростью и холодом. Сдав ненужные вещи в камеру хранения Курского вокзала и закупив продукты, в тот же день они выехали в Минск.

Поезд прибыл вечером. Решили идти тем же путем, по которому пришли из Польши. Не без труда отыскали место, где было спрятано оружие, и двинулись дальше уже по лесу. Идти было трудно и страшно, очень страшно! Шли как на смерть. Шли молча, под дождем, по ночам, как побитые собаки, не глядя друг на друга, каждый думал о своем. Границу пересекли в районе Ракова на пятые сутки, но вздохнули свободно лишь тогда, когда наткнулись на табличку с польской надписью на заборе околицы какой-то деревеньки.

Так бесславно закончился их вояж на родину, поход «честного и неподкупного аскета» и дерзновенного «казака-правдолюба».