Белые тени

Глава шестая Под опущенным забралом

Алексей не спал всю ночь, мысленно перебирая детали, которые имели или могли иметь отношение к делу Кучерова. То, что с ним стряслась беда, Алексей почувствовал по нарастающей в душе тревоге. Ее первый звонок прозвучал на вечеринке, когда Павский встал из-за стола.

Сдержанно поблагодарив хозяина, он останавливается у порога, вытягивается и, щелкнув каблуками, кланяется и цедит, поджав губы: «До свидания, господа! Желаю здравствовать!»

Все кивают головами, Ирен машет ручкой, и только есаул Скачков напряженно смотрит на Кучерова. А в глазах генерала насмешка, откровенная насмешка и внутреннее торжество.

Такая же насмешка играет в глазах генерала и в углах губ, когда спустя полчаса есаул Скачков, поднимаясь, предлагает жене идти «бай-бай». Ирен, чуть прищуря глаза, смотрит на мужа и, сделав недовольную гримасу, говорит:

— Иди, Мишенька, в добрый час, меня кто-нибудь проводит! — И, поднявшись, делает с ним несколько шагов до двери, потом поворачивается и поет:

Есаул кланяется у порога, желает всем доброго времяпрепровождения, и его взгляд снова впивается в генерала...

«Как мог я не сообразить сразу, что у Кучерова сдали нервы. Да и как могло быть иначе? — думал Алексей, прислушиваясь, не прозвучат ли в коридоре шаги. — Не так-то просто годами хранить тайну! И когда в самый трудный момент неожиданно пришла помощь и тяжесть легла на другие плечи, радость освобождения смяла сдерживающие начала, в их числе и осторожность. До сих пор его нет! Что могло с ним случиться?»

Вдруг постучали в дверь. Вошел Хранич. По его расстроенному лицу Алексей понял, что случилось несчастье.

— Убит Петр Михайлович! Топором! Его труп обнаружен под мостиком, на шоссе, недалеко от города. Жандарм Крста сказал мне, что в вашем сарае на электростанции найден окровавленный топор. Ищейка привела по следу. Следователь вас подозревает. Говорит, улика номер один! Чуяло мое сердце...

— Садитесь и рассказывайте все по порядку.

— Мы спокойно дошли с генералом до города, он все время шутил. «Сдам, — говорит, — завтра все дела и подамся к себе на Дон, чика Васо!» У околицы мы распрощались, обнялись как братья! Ну, пошел я к подводчику сказать, что генерал едет не сегодня, а завтра. Алимхан уже запрягал лошадей, когда я пришел. Ворчал поначалу, голову, дескать, людям морочат. Потом рассказал, что приходил к нему накануне полковник Павский и спрашивал про Кучерова.

— Мы так и предполагали, что Павский пойдет проверять. Петр Михайлович держал это в секрете, но мы дали возможность Павскому об этом узнать, — сказал Алексей.

— Этим самым ограничили срок действий Павскому до субботы. Но слушайте дальше. Алимхан сказал, что Павский встретил Грацию, когда она возвращалась из Требинье, и слышал, как Павский спросил ее: «Ну как? Отдали? Он будет делать?», а она ответила: «Нет, отказался категорически! «Раз, мол, и навсегда запомните, что такими вещами я не занимаюсь!» И как сказал мне это Алимхан, меня в жар бросило. «Почему, — говорю, — раньше об этом не говорил?» А он: «Забыл, да и не спрашивали вы». Когда я понял, что ключей у них от кассы нет, а генерал пошел в такую пору домой один, стало мне жутко, да было уже поздно, шел третий час ночи. А утром в городе узнал, что убили русского генерала. Пошел в крепость, через огород заглянул к Гатуа, совсем расстроен старик, от него побежал к вам и встретил по дороге жандарма Крсту. Вот так-то! — И Хранич извлек из-за пояса трубку и кисет.

— Значит, и у Скачковых не было ключей! Как можно было это не предвидеть! Эх, все, казалось, учли! — и Алексей, достав папиросы, закурил.

— Это я виноват! Думал, почему бы мастеру Жике не заработать? Руки погреть он любит. Но, видать, Жика сам не решился. — Хранич сердито стукнул палкой о пол. — Какого маху дал! Толком не расспросил Алимхана.

— Кто же убил? И почему убийца подбросил топор ко мне в сарай?

— Крста рассказывал, будто собака пошла к воротам крепости, а потом уже повернула к электростанции.

После ухода Хранича Алексей зашагал по комнате. Его цепкая память воспроизводила в воображении каждое слово, каждый жест собравшихся на вечеринке у Гатуа. От него не ускользнуло, как налились сталью глаза Павского, как дрогнула рука Скачковой и как она перекинулась взглядом с чуть побледневшим мужем, когда Кучеров неожиданно произнес это злосчастное слово «Дина». Стоя на крыльце у открытой двери, он не видел Мальцева, который сидел в самом углу, не заметил и реакции Берендса, который сидел вполоборота к двери, ну а старый Гатуа ничего не понял.

«Скачковы решили, что генерал им подстроил каверзу или хочет столкнуть лбами с другими охотниками, о которых, разумеется, они знали и к тому же почувствовали появление нового действующего лица. Меня! А самое главное — у них не было ключа. А разгадав игру, Скачковы пришли к весьма простому выводу: документы либо у Кучерова, либо у нового действующего лица, у меня, либо в кассе, или, наконец, на квартирах. Значит, надо убить Кучерова, раздобыть ключ и, если нужно, разделаться со мной. За «мокрые» дела брался капельмейстер, а роль «шухера», домушника и медвежатника возлагалась, видимо, на прекрасную Ирен. Потому она меня и спросила, иду ли я на электростанцию? И проводила за ворота. Хорош бы я был, если бы пошел на станцию. Лежал бы сейчас рядышком с генералом!

Убедившись, что я ушел, Ирен отправилась обыскивать чемоданы Кучерова. Это я видел, и она не подозревает, что ее платочек сейчас лежит там, на полу. Не обнаружив ничего, она побежала, наверно, к воротам, чтобы встретить мужа, который должен был принести ключ и одновременно запутать след. Взяв ключ, проникла в канцелярию и выкрала из кассы табакерку и деньги... Выкрала ли? Какого черта тогда Скачкову нужно было идти по мою душу! Чтобы совершить всю операцию, ей понадобилось пять-шесть минут, а дойти от ворот по шоссе к окнам кучеровского кабинета — минут восемь-десять. Таким образом она могла бы дать мужу сигнал, что все в порядке.

— Значит, ни денег, ни табакерки в кассе уже не было, значит, их взял Павский. Он-то не знал о том, что Кучеров пойдет провожать Хранича. Услыхав и поняв, что «Дина» — ключ к шифру, и решив, что генерал капитулирует, Павский, не мудрствуя лукаво, пошел за документами. А ключ, по-видимому, выкрала для него из директорского сейфа Грация. Неужто она такая дура! Такую вербовать опасно! А какова роль Берендса? Что нужно ему? За чем охотился он? За деньгами? Вряд ли! Но и Павский, наверно, не взял эти деньги. Может быть, Мальцев? Этот войсковой старшина способен на все!»

Через несколько минут Алексей, никем не замеченный, выскользнул из дома и неторопливо направился в верхнюю часть крепости, к старому генералу Гатуа.

«Ценность сведений зависит от источника. Пока не узнаешь происхождение информации, оценивать ее глупо», — внушал себе начальник полиции, с невольным уважением глядя на входившего чика Васу Хранича.

Вуйкович знал, что этот статный черногорец, выходец из старинной знатной семьи, один из самых влиятельных и популярных людей во всей округе. Мало того, полиция накопила материал, достаточный для того, чтобы предъявить обвинение в подрывной деятельности и посадить Хранича за решетку, но об этом не могло быть и речи. Чика Васо был не по зубам начальнику полиции захолустного городка, каким являлся Билеча. А играть с огнем Вуйкович не любил. И, кроме того, старик невольно внушал симпатию и почтение. Поэтому между властями предержащими и многочисленным кланом Храничей сохранялся некий вооруженный нейтралитет.

— Садитесь, господин Хранич, — сказал. Вуйкович, приветствуя его рукой. — Разрешите выразить вам свое сочувствие! Я понимаю, как тяжело потерять доброго товарища. Да еще при таких обстоятельствах.

Черногорец опустился на стул. Он был бледен, в глазах стояла печаль, у переносицы залегли глубокие борозды. Рука, державшая длинную трубку, дрожала. Опустив подбородок на рукоять тяжелой суковатой трости, он уставился тяжелым взглядом своих черных, как агат, глаз на Вуйковича.

— Был у меня, комиссар, племянник, сын покойного брата Йовы. Всю войну провоевал, в каких только сражениях не участвовал — и в прорыве под Салониками, и под Каймак-Чаланом. Дослужился до капитана, получил, шутка ли, из рук короля Петра Кара георгиевскую звезду. Кончилась война. Собрался домой родных, жену, детей повидать, рад-радешенек. Назавтра собирался уезжать, а ночью в реке утонул, не то сам, не то утопили. Вот так! — Он причмокнул и продолжал: — Любит судьба подшутить над человеком. Ох, как любит!

Начальник полиции по-волчьи смотрел куда-то в угол. Потом украдкой взглянул на часы. «Десять часов пять минут, — отметил он про себя, — интересно, где застрял этот чурбан?» Следователя он величал в зависимости от настроения: «чурбаном», когда настроение было ниже среднего; «жеребцом» — при скверном настроении, ну а когда рвал и метал, то ругал его на все корки, так что у бывалого жандармского унтера Крсты вяли уши.

— Давно я не видел, никогда не видел таким генерала! — продолжал Хранич. — Весь он светился какой-то большой внутренней радостью. Хотел сегодня со всеми делами покончить и вечером выехать. Я ему и подводу заказал. «Поеду, — говорит, — чика Васо, на Дон. Будь что будет! Негоже человеку от своей земли и народа отрываться. Тяжело ему сейчас, нашему народу».

Вуйкович заерзал на своем стуле и буркнул:

— Наслушался коммунистической пропаганды. А еще генерал. Не пойму я этих русских. За что его убили? Политика? А куда девались деньги? Сто шестьдесят восемь тысяч динаров? Павский говорит, что это сделали коммунисты. Что скажете?

— Рука Москвы! Коммунисты во всем виноваты. Сколько времени уже дождя у нас нет, кукуруза гибнет: происки Кремля, не иначе! Павский к этому делу причастен. Просил меня вчера генерал зайти к подводчику Алимхану и сказать, что переносит свой отъезд на двадцать четыре часа, на сутки. Алимхан потом мне и рассказал, как пришел к нему сначала генерал с бородкой и договорился насчет подводы на субботу с тем, чтобы больше никого не брал и о поездке бы помалкивал, боится-де комитов. А вскоре пришел полковник, высокий, с рыбьими глазами, и спрашивает: к вам генерал не заходил, часом, подводу не заказывал? Алимхан ему все и рассказал. Думал, что генерал его послал. — Чика Васо провел рукой по усам, причмокнул и продолжал: — Только думаю я, комиссар, что не Павский убил, может, и хотел убить, но не убил. Опередили его. Павский барин, белая кость, на двадцать шагов в брошенную монету из пистолета без промаха бьет, а топор да кистень — дело мужицкое. Он скорей бы их на дороге встретил — и концы в воду: комиты, дескать, застрелили.

Внезапно распахнулась дверь, в комнату влетел рябой следователь. Его большие усы топорщились, глаза блестели, в руке он держал женский носовой платок, молча сунул его Вуйковичу.

— Вот, поглядите! — сказал он, с трудом переводя дух. — Свежий след помады, и сохранился еще запах духов. Понюхайте, это убигановские духи «Келкё-флёр». Надушен платок только вчера, еще улавливается весь букет, завтра останется только запах розы и, пожалуй, герани. Платок обронили, когда рылись в чемодане жертвы. Он принадлежит мадам Скачковой. Она созналась, что это ее платок. — Следователь торжествующе посмотрел на Вуйковича и тут только заметил сидящего в стороне Хранича.

— Ладно, докладывайте дальше, — махнув рукой, сказал начальник полиции, довольный промашкой следователя. — Раз уж начали, валяйте.

Недовольно покосившись на Хранича, усач следователь что-то невнятно пробормотал вместо приветствия, кивнул неопределенно головой и, повернувшись к начальнику, тихо продолжал:

— Я пригласил в отведенный мне кабинет мадам Скачкову. Она вошла, увидела платок и растерялась, но тотчас взяла себя в руки. Не желаете ли присутствовать при допросе, или, может, сами хотите ее допросить? Или разрешите мне? Как я умею...

— Эх, мой милый, я же сказал, что торопиться не нужно, а ты сразу быка за рога. Ступайте, я сейчас приду, поговорите с ней о погоде... Жеребец, экий жеребец, — пробормотал он вслед уходящему помощнику. — Рубит сплеча! — Потом взял платок кончиками пальцев, поднял его и, глядя на Хранича, улыбаясь, сказал: — Улика номер два. Топор убийцы в сарае, видимо, подброшенный, — номер один, а теперь платок грабителя в комнате жертвы, может, тоже подброшенный? Чепуха какая! Скажите, господин Хранич, каковы отношения между Хованским и Скачковой?

— Она за ним бегала, он — от нее!

— Она курит? — спросил он, продолжая рассматривать платок.

— Нет, не курит.

— Значит, этот платок побывал в кармане у мужчины. Хованский курит?

— Курит папиросы, но очень редко. Павский вовсе не курит. Скачков и Мальцев курят сигареты «Зету», а мы — трубки: Берендс — «кепстен»[23], а я с Гатуа наш «герцеговинский»! — и Хранич вытащил из широкого пояса кисет, начал набивать трубку.

— Ну это экспертиза установит. Придется посылать в Требинье. Кепстен! Интересно!

— Полагаю, комиссар, что Берендс умнее и опытнее нас с вами. Правда, у него еще играет кровь и он, мне кажется, не прочь пощекотать себе нервы, его тянет к приключениям, как старого артиста к сцене — но уже не в амплуа первого любовника, а в качестве режиссера. У режиссеров же всегда найдутся серьезные покровители. Мы с товарищами считаем вас вполне приличным человеком и хорошим начальником полиции. На многие вещи вы смотрите здраво и разбираетесь в обстановке. Не будем ставить точек над «и». — Чика Васо намекал на то, что Вуйкович смотрит на деятельность коммунистов в городке сквозь пальцы и ему известно, что Крста предупреждает их о предпринимаемых акциях. — Поэтому даю вам добрый совет — не лезьте в русские дела. В них сам черт ногу сломит. Эти лишившиеся родины люди рассеялись по всему свету семенами ненависти, непримиримости и лютой злобы ко всему инакомыслящему, их среда подобна болоту с ядовитыми испарениями, в котором одурманенную жертву неминуемо засосет.

Начальник полиции ерзал в своем кресле, его мучил геморрой — болезнь кавалеристов и канцелярских крыс, протирающих в присутствиях стулья. Он был тяжел на подъем, любил решать загадки, сидя в кабинете, путем логики, сопоставлений, исходя от противного, при помощи бесед, которые фактически являлись допросами, вещественных доказательств, улик и т. п., причем решать эффектно и неожиданно. У него был усатый следователь, который действовал по давно установленному во всех полициях мира «закону резиновой дубинки».

— Что ж, по-вашему, я должен замять дело? — И подумал: «Неужто Берендс?»

— Почему? Убийство совершено с целью ограбления! Похищены деньги. Полагаю, преступник вам известен.

Дверь снова быстро распахнулась, и на пороге показался перепуганный полицейский.

— Господин начальник! — рявкнул он, — на проводе министр, господин Ачимович!

Комиссар, не успев спросить, почему ему должен быть известен убийца, с несвойственной ему поспешностью пулей вылетел из комнаты. За ним побежал и полицейский. Хранич посмотрел на платок, встряхнул его как следует, положил обратно и не спеша покинул кабинет. «Так будет, пожалуй, лучше, — решил он, — меньше путаницы».

Глава УДБ (Управления государственной безопасности) королевства СХС Ачимович заставлял дрожать весь полицейский и жандармский аппарат.

— Ты что валяешь дурака, Вуйкович! — орал он в трубку, раздосадованный, что пришлось ждать. — Чего там путаешь?

— Никак нет, господин министр, дело ясное, убийство с целью ограбления...

— Ну?

— Надеюсь сегодня же арестовать преступников, господин министр.

— Убийцу?

— Так точно, убийцу! И грабителя, господин министр.

— Ну, ну!

— И будем искать деньги, и, надеюсь, их найдем, господин министр.

— Смотри, только без фокусов, чтобы не было жалоб! Действуй, а вечером доложи о результатах! Все! — И Ачимович повесил трубку.

«Интересно, — подумал начальник полиции, — враг порядка коммунист Хранич и ярый гонитель коммунистов Ачимович советуют одно и то же. Вот тебе и господин министр!»

Начальник полиции города Билечи понимал, что убийство совершено не с целью грабежа, что похищено нечто более важное, чем деньги, что в этом замешаны, видимо, большие люди и ему совать свой нос вовсе не следует. Но и правосудие, вернее, закон должен торжествовать. Задача заключалась даже не в том, чтобы найти козла отпущения, их было на выбор: Павский, Скачков, Мальцев, Берендс, Хованский, нужно только отыскать деньги. А деньги взял не убийца! Скачкова?

«Без фокусов! Чтобы не было жалоб! Вечером доложи! — бормотал себе под нос начальник полиции, возвращаясь в кабинет. — Черт бы тебя драл...»

Взяв со стола платочек Ирен Скачковой, он сунул его небрежно в карман, потом подошел к окну и, уставясь в пространство, задумался, покачиваясь всем телом с пяток на носки и обратно. Наконец, видимо, что-то решив, посмотрел на часы, вышел из комнаты и направился по коридору в отведенный для следователя кабинет. Завернув за угол, он увидел у двери жандарма.

Заметив начальника, жандарм смутился, отворил в комнату дверь и громко сказал:

— Немедленно уйдите отсюда. Господин следователь запретил пускать сюда кого бы то ни было. Сколько раз можно повторять!

Из кабинета вышел Берендс. Улыбаясь и кланяясь, он твердил:

— Хорошо! Хорошо! Отлично! Вы совершенно правы, это очень умно, что вы говорите. — И потом, уже обращаясь к подходившему Вуйковичу, заметил, кивая в сторону жандарма: — Какой он у вас исполнительный! Хотел поболтать с дамой, развлечь ее, а он... — Берендс весело смотрел ему прямо в глаза, и Вуйкович так и не понял, смеется ли капитан над жандармом, над тем глупым положением, в которое попал, или над ним, начальником полиции, у которого такие служаки.

Ответив поклоном на бесконечные расшаркивания капитана Берендса, начальник полиции попросил его далеко не уходить, поскольку хочет с ним уточнить несколько вопросов. Потом, окинув жандарма свирепым взглядом, спросил:

— Где этот жеребец?

Жандарм, испуганно тараща глаза, взял под козырек и рявкнул:

— Господин следователь ушли за ихним хахалем! — и указал головой на сидевшую на стуле Ирен.

— Ты не только взяточник, но и болван! И мы с тобой еще поговорим на досуге, а теперь убирайся вон, чтобы глаза мои тебя больше не видели!

Жандарм щелкнул каблуками, сделал поворот и, печатая шаг, зашагал по коридору.

Вуйкович плюнул ему вслед, потом вошел в комнату, затворил за собой дверь, кивнул головой Ирен, сел, и, опершись ладонями на колени, спросил:

— Чем вы, госпожа, так расстроены, я вижу слезы на ваших глазах! Кто вас обидел?

И в самом деле, красивое лицо Ирен было заплакано. Но на нем можно было прочесть скорей не огорчение, а досаду. Так плачет капризный упрямый ребенок. «Видимо, не договорились с этим Берендсом, — решил Вуйкович. — О чем? Интересно!»

— Это ужасно! Кошмар какой-то! Он говорит, что я выронила платок в комнате Кучерова. Не может этого быть! Понимаете? Не может! Не была я там! Это Алексей подбросил! Алексей Хованский!

— Откуда же у него ваш платок?

— Попросил! Я, дура, и отдала. На память!

— Но он же не кадетик четвертого класса, а вы не институтка, чтобы вам дарить на память, а ему носить у сердца платочек своей дамы. Времена рыцарей, госпожа Скачкова, миновали.

— Он объяснялся в любви, а когда я сказала «нет», пристал, чтобы дала ему платочек.

— Когда же это было?

— Вчера вечером мы вышли вместе от Александра Георгиевича Гатуа, капитан предложил меня проводить. Я очень боюсь проходить мимо этого страшного форта. Там так темно! — Ирен посмотрела своими русалочьими глазами на Вуйковича и сделала испуганное лицо.

«Дьявол в личине ангела! Хороша, кого хочешь собьет с пути истинного. Бесово наваждение, как говорит наш поп», — подумал он и невольно улыбнулся.

— Мы сели на скамейку вон там, у лазарета, — продолжала она и, повернувшись к окну, указала мизинчиком в сторону скамейки.

— Это на ту, что в сирени? — спросил, не поднимая глаз, начальник полиции и подумал: «Надо поглядеть на эту чертову скамейку!»

— У меня подвернулся каблук...

— И долго вы там сидели?..

— Нет, что вы! — с притворным ужасом проворковала Ирен. — Полчаса, не больше. Потом мы дошли вместе до ворот. Он сказал, что пойдет на станцию. Когда я проходила по коридору, часы показывали двенадцать часов тридцать пять минут.

«Если Хованский действительно вышел из ворот в 12.30, то за полчаса он успел бы дойти до моста, где совершено убийство. Но откуда взялся топор и зачем ему понадобилось идти с чужим топором к себе? Уж очень все хитро. Уж не Берендс ли это путает карты?» Вуйкович отметил что-то у себя в блокноте и, снова опершись ладонями о колени, уставился на Ирен.

— И что же вы делали потом? Как встретил вас муж? Или его еще не было дома?

— Миша спал. Когда он немного выпьет, его и пушками не разбудишь.

— Вас видели, как вы примерно в четверть — половине второго выходили за ворота. Так ли это?

Ирен смешалась, лицо ее покрылось пятнами, потом на глаза набежали слезы.

— Это неправда, — сказала она, — чистейшая сплетня! Меня тут все не любят, следят за каждым моим шагом и врут. — Она все больше воодушевлялась. — Потому что я не урод. Я не виновата, что за мной бегают мужчины, пялят на меня глаза, а когда подвыпьют, говорят сальности и... Думаете, Врангель на меня не смотрел?..

— Войдите! — крикнул Вуйкович, услыхав, что постучали в дверь.

В комнату вошли директор, старый Гатуа, Хованский, Хранич, следователь и, наконец, Берендс. Боров, утирая платком со лба пот, выпалил:

— Господин комиссар, капитан Хованский поделился с нами своими соображениями о том, кто убийца, и мы с ним согласны...

— А я, господин комиссар, знаю грабителя и где запрятаны деньги! — сказал Берендс.

Все взоры обратились на него.

— Нет!.. — дико закричала Ирен. Этот крик, крик раненого зверя, заставил всех вздрогнуть. Когда они повернули головы, то увидели вместо красивой кокетливой женщины исступленное существо с вытаращенными глазами.

— Я тоже знаю убийцу и грабителя, — прошептала она и рухнула на пол.

Первым к ней кинулся Берендс и, подхватив ее, как перышко, крикнул:

— Воды!

Весть о трагической смерти генерала Кучерова огорчила кадет, а поступившие вслед за этим подробности об убийстве, особенно то, что топор, которым был убит генерал, найден в сарае у Хованского, привели в полное недоумение. Никто не верил, что так понравившийся всем капитан третьего ранга мог совершить что-нибудь подобное. Немалую роль тут сыграл корпусной атаман Аркадий Попов. Он был накануне у названого отца и знал, куда он собирается уезжать. Генерал много и хорошо говорил о Хованском. «Слушай его, Аркадий, он поможет тебе выбрать жизненный путь, стать человеком».

Убийство Кучерова похоронило в сердце Аркадия все прежние иллюзии, действительность предстала во всей наготе. Особенно возмутил его слух о том, что подозрение падает на капитана Хованского. Надо было действовать, и Аркадий побежал к Гатуа.

Старик встретил его, как родного сына, и начал рассказывать, как проходила вечеринка. Их беседу прервала Галина, племянница генерала. Она прибежала запыхавшись, со слезами на глазах и, упав в подставленное ей кресло, с трудом выдавила:

— Я только что узнала, что убит Петр Михайлович. — Она приложила платок к глазам и, поглядев на висевший в углу образ спасителя, перекрестилась. — Мне нужно с вами поговорить, посоветоваться, я чувствую себя такой виноватой, и я не знаю, что делать. — И она снова залилась слезами.

— Вах! Зачем так волноваться? Успокойтесь, Галина, — заволновался, в свою очередь, Гатуа.

— Мне не следовало вчера уходить. Я должна была им прямо в лицо, без обиняков сказать все!

— Ка-а-аму?

Торопливо и сбивчиво она рассказала о том, что накануне случайно услышала разговор Скачковых о какой-то табакерке, которая лежит в кассе Петра Михайловича, и о шифре, который звучит как женское имя «Дина».

— Я все это передала Петру Михайловичу, а он махнул рукой и сказал: «Пустяки. Не беспокойтесь!»

— Пойдемте к начальнику полиции, — сказал, поднимаясь, Гатуа.

— Они вышли на крыльцо и увидели Хованского, который быстрыми шагами направлялся в их сторону. Лицо его было суровым. Молча, минуя всех, он подошел к Аркадию Попову и крепко его обнял.

А юный корпусный атаман вдруг всхлипнул и низко-низко опустил голову. Глядя на них, старый Гатуа шмыгнул носом и полез в карман за платком. А Галина так и залилась слезами.

—Я к вам по делу, Александр Георгиевич! Скажите, вы заходили сегодня утром в сарай? — спросил Хованский.

— Нэт, за-ачем за-ахадит?! — разводя руками, прохрипел Гатуа. Когда он был взволнован, его грузинский акцент чувствовался особенно сильно.

— Пойдемте. — Алексей двинулся к сараю, отворил дверь и, не позволяя никому входить внутрь, спросил: — Где ваш топор?

В чисто подметенном дровянике топора не оказалось. У колоды явственно отпечатался след сапога.

— Такой размер из собравшихся у вас вчера на вечеринке носят Скачков и я. Номер сорок первый. Только ищейка может найти настоящего хозяина этого следа, если понадобится. А сейчас пойдемте к директору.

Перрет встретил их хмуро, со свирепым видом. После телефонного разговора Павского с военным агентом он поднялся к себе. Покрутился по комнате, плюнул, обругал себя безмозглым за то, что начисто забыл, за чем поднялся, и неторопливо двинулся обратно в кабинет, где оставил Павского.

В нижнем коридоре у комнаты, отведенной следователю, стоял Берендс и разговаривал с жандармом. Оба улыбались.

Павский сидел на стуле. Он кончил разговор. Полковник был явно расстроен. Перрет еще никогда не видел его таким.

— У вас неприятности?

— К сожалению, ваше превосходительство, — уныло протянул Павский и невольно посмотрел на сейф. — Большое спасибо за телефон, извините, что беспокоил! — Он щелкнул каблуками, поклонился и вышел.

«Опять забыл дурацкий ключ в сейфе! — спохватился Перрет. — Сейчас проверим». Он подошел к сейфу, отворил его и убедился, что сейф без него открывали, а ключ от кассы лежит вовсе не так, как они договаривались с Кучеровым его класть.

«Так вот почему велся «конфиденциальный разговор» в моем кабинете! У меня под носом происходит черт знает что! Гвардейский полковник — воришка! Отпрыск древнего рода Хованских — разбойник! Топор в руках офицера! У меня в корпусе шайка грабителей и убийц! Какой позор! Какой стыд!»

Стук в дверь отвлек его от печальных мыслей. Но каково было его негодование, когда он увидел, как во главе с Гатуа вошел и «разбойник» Хованский. За ними Галина и названый сын генерала Кучерова — Аркадий Попов.

Галина рассказала все, что слышала, сидя на скамейке. Потом очень сдержанно и кратко высказал своп соображения Хованский. Начал он с того, что попросил директора заглянуть в сейф и убедиться, на месте ли ключ от кассы.

Перрет уныло заметил, что хотя ключ и на месте, но его кто-то брал.

Была вызвана машинистка. Увидев подозрительные взгляды собравшихся, Грация растерялась, побледнела и на вопрос, брала ли она из сейфа ключ, пролепетала сначала что-то невразумительное, потом, решившись, видимо, рассказать все, попросила стакан воды, с жадностью выпила и, тяжело опустившись на предложенный ей стул, уставилась в пол.

— Я назову его, подождите... дайте собраться с силами, — почти шепотом начала она, — я не думала...

Раздался телефонный звонок. Директор, досадливо покосившись на висевший на стене и обычно бездействующий телефон, встал и снял трубку.

— Белград вызывает генерала Перрета, — ясно прозвучал голос телефонистки.

— Я слушаю, — сказал директор и прижал трубку к уху. — Кто говорит? Здравствуйте, Александр Павлович. Одну минуту. — Он опустил трубку и жестом попросил присутствующих покинуть кабинет.

— На-аверно, генерал Кутепов, — прохрипел Гатуа на ухо Хованскому, выходя в коридор.

Подошел, кланяясь и расшаркиваясь, Берендс. Любезно улыбаясь, он пожелал всем доброго утра, сказал несколько добрых слов о генерале Кучерове и высказал особое соболезнование Аркадию Попову. Потом спросил, в кабинете ли директор. У него-де имеются серьезные данные о преступлении.

— Впрочем, — продолжил он, — у меня секретов нет, могу сказать и вам!

Все покосились на машинистку Грацию, она стояла в стороне от всех и, казалось, ничего не видела и не слышала.

Берендс словно только сейчас ее заметил. Как ни в чем не бывало он подошел к ней и, ласково взяв за руку, сказал:

— Кураж, ма пети, ту сера бон![24] (Он всегда говорил с ней на ломаном французском, хотя знал этот язык в совершенстве.)

Вышел генерал Перрет. Лицо его было красным. Казалось, его вот-вот хватит удар.

— Ступайте, Грация, к себе в бухгалтерию, потом во всем разберемся. Сейчас не до вас. Не правда ли, господа? — и он повернулся к Гатуа и Хованскому.

Гатуа хотел было что-то возразить, но Хованский, опередив его, сказал:

— Разумеется, ваше превосходительство!

— Да, да! Конечно! Отлично! — подхватил, кланяясь директору, капитан первого ранга Берендс.

— А теперь пойдемте к Вуйковичу, — сказал Перрет.

— Начальник полиции сейчас в кабинете, который отведен следователю. Разговаривают с Ириной Львовной. Бедняжка по наивности попала в такую историю! Испугалась! — и Берендс изобразил на лице испуг.

Все промолчали и, не глядя друг на друга, направились по коридору к начальнику полиции.

Есаул Скачков постучал по пюпитру палочкой. Оркестр умолк. И вдруг он почувствовал, что сзади кто-то приближается. Скачков оглянулся, увидел двух жандармов и следователя и понял, что все пропало. Кадеты с недоумением смотрели, как к их капельмейстеру подошел полицейский чиновник и резким голосом громко бросил:

— Господин Скачков, следуйте за мной.

Есаул побледнел, хотел что-то возразить, но, взглянув на кадет, отшвырнул в сторону свою дирижерскую палочку, молча зашагал в сопровождении жандармов на нижний двор.

Начальник полиции не мог лишить себя удовольствия, чтобы не уличить убийцу по-шерлокхолмски, с эффектом. Поэтому в кабинет директора были приглашены директор с инспектором, командиры сотен, все присутствовавшие накануне на вечеринке у Гатуа, бухгалтер, машинистка Грация, сторож с электростанции, возница Алимхан, Аркадий Попов, Васо Хранич.

На письменном столе лежал топор — улика № 1 (улика № 2 — платок, — видимо, не должна была фигурировать). За столом в кресле с грозным видом восседал начальник полиции. Он был доволен.

Вечером он сможет доложить господину министру, что преступник обнаружен и сознался. В последнем Вуйкович был уверен: «Обламывали и не таких!» Остальные разместились на стульях, креслах и диване. Не хватило места только Алимхану и сторожу Йове, и они жались в сторонке у стены.

И все-таки, хотя все, казалось, было ясно и начальника полиции интересовало лишь признание Скачкова в убийстве с целью ограбления, никто не знал, как поведет себя есаул, что можно ждать от истеричной машинистки и от вконец расстроенной Ирен. И главное, что скажут Гатуа, Хранич, Хованский и Аркадий Попов. Многое было проблематичным, многое зависело от того, обвинят ли Ирен Скачкову в соучастии.

Поэтому в комнате царила гнетущая тишина. Наконец, дверь отворилась, и вошел Скачков в сопровождении следователя. Жандармы остались у двери в коридоре.

— Господин Скачков, — сказал следователь, — вы обвиняетесь в предумышленном убийстве генерала Кучерова и ограблении корпусной кассы. Прежде чем ответить, подумайте. Согласно законам нашего государства только чистосердечное признание может спасти вас от смертной казни, которую предусматривает параграф Уголовного кодекса. Теперь все зависит только от вас.

Вуйкович сделал небольшую паузу и, поднявшись, спросил:

— Признаете ли вы, господин Скачков, себя виновным в предъявленном вам обвинении?

Есаул равнодушно посмотрел на полицейского комиссара, на топор, потом встретился с горящими гневом и жаждой мести глазами Аркадия Попова и, быстро отведя взор, невольно скрестил его с полным презрения и брезгливости взглядом Хованского. И Скачкову почему-то вспомнились вчерашняя вечеринка и большие насмешливые глаза Кучерова. Рядом с Хованским сидел Берендс. Его голубые глазки под пшеничными бровями излучали симпатию, смешанную с сожалением, и весь его вид убеждал есаула в том, что сознаваться надо. Рядом с капитаном сидела Ирен. Умоляюще сложив руки, она шептала:

— Сознайся! Сознайся!..

В русалочьих зеленых глазах молодой женщины таился животный страх. Не в силах выдержать его взгляда, она опустила глаза и невольно, словно искала защиты, схватилась за рукав Берендса.

«Предала, змея подколодная!» — решил Скачков. В голову ударила кровь, в висках пульсировало. Он ничего уже не видел.

— Я убил, — сказал он хрипло, облизывая языком пересохшие губы. — Не ради денег. Я денег не брал! Понимаете, не бра-а-ал!

— Миша, что ты говоришь! — вскакивая со стула, истерически закричала Ирен. — Ведь ты себя губишь. Ведь уже известно, что ты спрятал их в отдушине дамской уборной! Да! Да! Да!

Начальник полиции сделал знак следователю, и тот положил увесистый пакет рядом с топором.

Скачков вдруг понял, что за все придется отвечать ему одному. И напрасно было совершено убийство...

В далеком детстве, на ярмарке, он, Павлик Очеретко, увидел эксцентрика, метателя ножей и томагавков, и решил во что бы то ни стало постичь это мастерство. И добился своего. Он мог запросто на расстоянии двадцати шагов сшибить, пронзить насквозь ножом яблоко с головы товарища или швырнуть топорик и со страшной силой вонзить его точно в цель.

Небольшого роста, сухощавый и на вид хлипкий, он обладал недюжинной силой, метким глазом и дьявольской ловкостью. Он был хитер и коварен, смел и находчив, недоставало только ума и выдержки. Выдержка изменила ему и когда он в 1922 году попал в плен, в то время как Юрко Тютюнник благодаря той же выдержке благополучно бежал за Збруч в Польшу.

«Горячность подвела меня. Горячность и доверчивость к этой змее подколодной. Обвели вокруг пальца, оставили в дураках. И кто? Иуда Берендс и этот недоделанный семимесячный Павский! — Есаул с ненавистью посмотрел на топор. — Какого черта я вздумал убивать Хованского? И эта глупая затея с топором, который пришлось из-за этого болвана Йовы швырнуть в сарай. Вот он стоит, переминаясь с ноги на ногу, и таращит на меня буркалы. И почему я вдруг решил, что окровавленный топор — улика против Хованского? Эх!»

Рушились надежды на обеспеченную веселую жизнь, полную романтики, острых ощущений, жизнь разведчика и возможного руководителя националистического подполья на Украине. Ждала тюрьма, а может быть, и смерть.

«Нет! Только не смерть! Я хочу жить. Надо сознаваться. Следователь говорил что-то о чистосердечном признании».

Начальник полиции взял денежный пакет, вытащил из него ведомость и деньги — тысячединаровые банкноты; нетерпеливо дважды пересчитал их и сунул обратно. Потом, облокотясь на стол, сцепив пальцы, посмотрел в окно и вдруг, повернувшись к Ирен, внезапно спросил:

— А почему вы не сказали полиции раньше, что ваш муж спрятал деньги в дамской уборной? И каким образом вам стало об этом известно?

Ирен замялась, что-то невнятно залепетала и расплакалась.

— Как могу я доносить на мужа...

— Извините, господин комиссар, но виноват в этом я, — заговорил вкрадчиво Берендс. — Мне следовало быть более энергичным и поговорить с вами сразу, но вы были так заняты. В головке у нашей Ирины Львовны гуляет еще ветерок. Она молода, хороша собой, в душе артистка, и, что главное — она полячка! Взгляды на брак и семью в современном польском обществе во многом отличаются от наших, а тем более от ваших взглядов. В Польше мужья сквозь пальцы смотрят на проказы жены, на ее поклонников, обожателей и вздыхателей, и даже измена редко когда заканчивается кровавой драмой. Разумеется, это усложняет семейные отношения, но эмансипирует женщину. Впрочем, и в Польше мужчины до сих пор считают, что прерогатива изменять принадлежит только им.

— Ну, знаете! — вмешался начальник полиции, — у нас говорят: измена мужчины — плевок из окна; измена женщины — в окно!

— Вы совершенно правы, — закивал, улыбаясь, Берендс, — так смотрел на вещи и наш Отелло, есаул Скачков. Я не знаю, каковы были отношения между Ириной Львовной и покойным генералом, полагаю, что никакой близости между ними не было. Но Отелло думал иначе. Услышав отказ жены идти домой, он решает разделаться со своим соперником. Бежит в сарай, хватает топор и из засады убивает. А кровь, точно хмель, делает человека безумным, пробуждает в нем все низменные чувства. Кровь требует крови, жертвой должен быть новый соперник — Хованский! Все сделано в состоянии аффекта, доказательство тому брошенный на электростанции топор. Я видел, каков был есаул сегодня ночью.

Начальник полиции, слушавший весь этот монолог с видом скептика, при последней фразе насторожился. Поднял голову и убийца — Скачков-Очеретко. И даже в рыбьих глазах Павского мелькнула какая-то искорка. Все, затаив дыхание, слушали, что скажет Берендс дальше. Ирен сидела как мертвая.

— Около трех ночи я вышел в уборную и увидел в коридоре есаула. Чуть покачиваясь, он шел в ту же сторону одетый и, видимо, навеселе. В руках у него был вот этот пакет. — Берендс кивнул в сторону лежавшего на столе конверта. — Он зашел в дамскую уборную и даже не закрыл за собой двери. «Бывает, человек ошибается», — подумал я и хотел предупредить его. Но каково было мое удивление, когда увидел, что он стоит уже на умывальнике, открывает отдушину и сует в нее пакет. Чужие тайны меня не интересуют, поэтому я прикрыл дверь и пошел по своим делам. И сегодня в кабинете следователя я рассказал госпоже Скачковой то, что видел ночью.

Все взоры обратились на Ирен, а она полными ужаса глазами смотрела на мужа.

Есаул был мертвенно бледен. По всему его телу пробегала судорога, плечи опустились, руки бессильно повисли, видно было, что он едва стоит на ногах. Каждое слово Берендса как гвоздь вонзалось в мозг и болезненно тяжело укладывалось там игольчатым ежом, и в каждой его колючке были страх, тревога и отчаяние. Оглядев еще раз присутствующих и остановив взгляд на Ирен, сдавленным голосом произнес:

— Да, я убил, я ограбил! — Перевел мутный взгляд на Берендса и добавил: — Убил, ограбил, но сам уже не помню как, капитан Берендс прав, кровь ударила в голову. — Он замолчал, побледнел еще больше и схватился рукой за стол, чтобы не упасть.

— Суд, несомненно, учтет ваше чистосердечное признание, — сказал начальник полиции и дал знак, чтобы увели арестованного. Когда за ним закрылась дверь, Вуйкович обратился к присутствующим: — Господа, все ясно... Свидетели...

— Пачэму нэ выслушали свидэтэльницу? — напал было старик Гатуа.

— Все и так ясно, — перебил грузина Вуйкович.

— Господин комиссар, — тая под усами усмешку, вмешался чика Васо Хранич, — не можете ли вы ответить еще на вопрос: где улика номер два — платок?

Начальник полиции заерзал на кресле, сердито посмотрел на усатого следователя и буркнул:

— Он все напутал!

Берендс осклабился и, как китайский болванчик, закивал головой, а следователь пожал плечами и, уставясь в окно, подумал: «Черт бы вас драл, русские дела, лучше в них не вмешиваться!»

На том представление было окончено.

Вуйкович был доволен. Преступник обнаружен, деньги найдены, и все обошлось «без фокусов», как наказал господин министр.

Доволен был и генерал Перрет, что не разразились громкий политический скандал, шпионский заговор, которые могли закончиться снятием его с директорского поста. Боров боялся этого пуще всего, зная, как бедствуют многие генералы, по тем или иным причинам не допущенные к «именинному пирогу» главковерха.

Удовлетворен был и Мальцев. «Гадина убила гадину!» — твердил он про себя. Правда, какой-то червячок точил сердце, когда он вспоминал разговор с начальником полиции и те презрительные взгляды, которые тот на него бросал.

Успокоился и полковник Павский. «В конце концов не все ли равно, если еще одна разведка, кажется, немецкая (а к немцам полковник относился с уважением) узнает эту тайну». Павский дал сфотографировать документы Берендсу, тем более что полиция догадывалась, а может быть, и знала о его участии в этой операции, да и у машинистки в любой момент могли сдать нервы. Пришла в себя от испуга и Грация, потому что все кончилось благополучно. Она с благодарностью поглядывала на Берендса, этого доброго ангела, который выручил всех в трудную минуту.

Больше всех был доволен Людвиг Оскарович фон Берендс — и потому, что так удачно завершилась операция, благодаря которой он вновь войдет полноправным членом в «немецкую семью», и что поправит свои денежные дела, и, наконец, потому, что оправдалась еще раз его теория, в силу которой разведчик прежде всего должен быть умным, волевым, тонким психологом, глубоко понимающим человеческие отношения и слабости. Разведчик загребает жар чужими руками. Только глупец пачкает их в крови. Врага нужно не уничтожать, а заставить на себя работать. Классическим примером тому являлось нашумевшее в свое время дело австрийского полковника Редля, начальника отдела австро-венгерской разведки русского сектора.

В ту пору молодой лейтенант барон Людвиг Берендс выполнял серьезное задание — служил у Редля лакеем. Тогда он не был еще разведчиком с «двойным дном», его еще не завербовал шеф немецкой разведки — легендарный Николаи. Тогда он был еще зеленый.

Поняв на вечеринке у Гатуа, что ночью произойдут какие-то события, «старый волк», как именовал себя Берендс, решил действовать, следуя мудрой поговорке «На ловца и зверь бежит». Игра была опасная, это он понимал. Он уже видел: шла охота за важными документами, какими именно — он не знал, но чуял всем своим существом, что это обеспеченная жизнь. Он различал и охотников. Он недолюбливал есаула Скачкова — причиной тому была Ирен. Не симпатизировал и полковнику Павскому, который чем-то напоминал ему Редля. К Кучерову же проявлял какое-то сдержанно-доброжелательное любопытство. Неясной оставалась роль Хованского, а ко всему неясному, ускользающему из рук Берендс относился с враждебностью.

Ему захотелось уйти с вечеринки вслед за Скачковым и понаблюдать, куда он ускользает. Но Людвига Оскаровича остановило странное нервное поведение Ирен, и он ушел вслед за Хованским и Скачковой. Людвиг Оскарович видел, как они сидели на скамейке, и даже слышал их разговор. Ирен проводила Алексея за ворота и смотрела ему вслед, чтобы убедиться, что он ушел. Затем она торопливо побежала к себе, но вышла спустя несколько минут переодетая в черное платье и направилась к комнате Хованского. Тщетно провозившись над замком несколько минут, так и не открыв дверь, она подошла к двери квартиры Кучерова, отперла ее ключом и вошла внутрь. В первую минуту Берендс подумал: у Ирен с Петром Михайловичем любовное свидание, но, заглянув в замочную скважину, убедился в другом: она, вывернув из чемодана вещи, что-то ищет. «Документы?» — подумал Людвиг Оскарович, и тут как молния пронзила его мысль: «Скачков пошел на убийство! По его ожесточенному виду можно было догадаться. Бедный Кучеров». И тут же про себя добавил: «Пусть неудачник плачет! Я же, кажется, на верном пути». И терпеливо стал ждать дальнейших событий. Минут через пятнадцать-двадцать Ирен вышла, заперла дверь, спустилась с лестницы во двор и опять направилась за ворота. Притаившись у будки, где во времена Австро-Венгрии стоял часовой, он увидел, как Ирен нетерпеливо расхаживает у наружных ворот. Потом услышал за спиной крадущиеся шаги. Со стороны лазарета, откуда доносилась громкая соловьиная песня, шел высокий мужчина. Поначалу даже показалось, что это генерал Кучеров, но это был Павский. И хотя майская ночь была довольно светлая, Павский не заметил его. Полковника тоже интересовало, что делает за воротами Ирен. И в этот момент к ней подошел Скачков и хрипло прошептал:

— Все! Амба! — И провел, утирая пот, ладонью по лбу. — Как у тебя? — спросил он. — Где Хованский?

В руке есаула блеснул топор. Ирен что-то ответила мужу и махнула рукой в сторону шоссе. Все, что говорила Ирен, не было слышно Берендсу, потому что она стояла к нему спиной, но хриплый шепот есаула, усиленный акустикой сводов над воротами и высоких крепостных стен, отчетливо доносился до ушей.

— Я пойду. Вот ключ. Если табакерка там, посигналь. — И скрылся в черной тени деревьев.

Ирен что-то сказала и, какое-то мгновение постояв, направилась к внутренним воротам. Павский, который скрывался в тени кустов сирени, торопливо выскользнул оттуда и шмыгнул куда-то, как бы опережая Ирен. И тогда Людвиг Оскарович выбрался из засады и заспешил чуть не по пятам Ирен в подъезд и притаился у колонны. «Значит, Ирен в комнате Кучерова тоже искала табакерку с документами!» — подумал он.

В небольшом холле горела керосиновая лампа, направо чернела, точно разинутая пасть, распахнутая дверь в темный коридор, налево поблескивала вылизанными каменными ступеньками лестница. На лестничной площадке тускло горела лампа. Ирен направилась к лестнице, в руке она брезгливо держала цепочку, на которой болтался ключ. Он узнал цепочку и ключ. Он видел, как Ирен проникла в бухгалтерию, отворила кабинет Кучерова и отперла несгораемый шкаф, посветила внутри карманным фонарем, неторопливо порылась в бумагах, потом сгребла все содержимое кассы на пол и принялась осматривать изнутри стенки, разыскивая, очевидно, тайник. Потом побросала все обратно, подбежала к окну и отчаянно засигналила фонарем. Кому? Скачков, наверное, пошел к Хованскому. Затаившись между шкафами в бухгалтерии и глядя, как Ирен, явно расстроенная, покидает кабинет, Берендс подумал: «Табакерки, выходит, в сейфе не было!»

Когда ее каблучки застучали по каменным ступенькам лестницы, он подошел к кассе. Среди разбросанных бумаг лежал большой денежный пакет. Денег оказалось много. Завернув пакет в носовой платок («отпечатки пальцев и все такое прочее мне ни к чему»), он спустился на нижний этаж и спрятал пакет в отдушину в дамской уборной.

Теперь оставалось дождаться есаула Скачкова, который надеялся взять табакерку у Хованского. Нельзя упускать из виду и Павского, который тоже где-то ждет есаула. Для того чтобы дойти до станции и вернуться, есаулу нужен по меньшей мере час. Таким образом, у Берендса есть время. То, что не удалось Ирен, может быть, удастся ему, старому волку? И он направился к комнате Хованского. Но каково было его удивление, когда он увидел, что Хованский в пижаме выходит из своей комнаты и направляется в сторону уборной. «Значит, капитан не пошел на электростанцию ночевать и кружным путем вернулся сюда? А если табакерка у Хованского? Что делать?»

Берендс устал. Несмотря на нервный подъем, ему хотелось спать. Нужно было незаметно выйти во двор и занять удобную для наблюдения позицию. Когда он подходил к лестнице, кто-то поднимался по ступеням. Это был Павский. Его лицо сияло, губы что-то шептали. «Черт побери! Табакерку взял Павский! Ушел он первым, услыхал шифр «Дина», а ключ ему, видимо, раздобыла Грация. Значит, касса отворялась нынче ночью дважды, и второй ключ находился у полковника. Павский пунктуален. По закону конспирации он должен вернуть незаметно ключ в директорский сейф. После всей этой истории Грация сама навряд ли на это отважится. Тут мы, Иван Иванович, с вами и встретимся! Фокус-покус-препарандус — и тайна табакерки раскрыта!»

Людвигу Оскаровичу не пришлось печатать фотографию «У директорского сейфа», хотя она и получилась бы преотличная, пальчики оближешь!

Смирилась с судьбой Ирен Жабоклицкая и отныне уже не Скачкова, а, видимо, фон Берендс. Пути в Варшаву, по крайней мере, на ближайшее время ей заказаны, английская Интеллидженс сервис вряд ли погладит ее по головке за провал операции. Одна надежда у Ирен на Людвига Оскаровича, а немецкий барон вскоре недвусмысленно дал ей понять, что если она положится на него, то он сделает из нее настоящего человека. Он нашел Ирен в ее комнате и весело сказал:

— Что касается всех ваших пустяковых переживаний, то они как раз и помогут вам, Хелен (называл ее на немецкий манер «Хелен»), выйти из рамок мещанского мирка, в котором до сих пор вы пребывали!..

Закончил он с ней краткий разговор требованием заявить полиции, что Скачков убил генерала с целью ограбления, а деньги спрятал в дамской уборной в отдушине. Что оставалось ей делать?

Смерть Кучерова погасила у Хованского радость удавшейся операции. Алексей чувствовал за собой вину в гибели генерала. «Я не имел права оставлять его одного». За гробом Петра Михайловича Алексей шел под руку с генералом Гатуа. «И все-таки надо оставаться в Билече, чтобы как-то спасать оболваненные психологической муштрой молодые, полуискалеченные души хотя бы немногих кадет, чтобы матерые волки не сделали их нашими лютыми врагами, — думал он. — С их помощью, может быть, удастся делать еще полезное для родины». Ему предстояла большая, кропотливая работа.