Белый и чёрный (Рассказы)

БУРАН, ПОЛКАН И ДРУГИЕ

Я собачник до мозга костей, то есть всю жизнь держал собак и могу авторитетно сказать: умнее и ласковей животных на свете нет. Конечно, и среди собачьей братии попадаются отдельные дураки и даже порядочные хамы, но таких единицы, и, как правило, это разные избалованные «декоративные аристократы» и сторожевые псы, которым сызмальства прививают ненависть ко всему, что движется. А вот бездомные дворняги — те все без исключения смышлёные и добродушные. Они хотят кому-нибудь принадлежать, тянутся к человеку, ищут себе хозяина, а их шпыняют все кому не лень, да ещё собаколовы отлавливают. И что ж удивительного, что эти собаки дичают и озлобляются. Зато уж если кто приручит такую собаку, в награду получит невероятную всепрощающую любовь и самоотверженную преданность.

Англичане проводили опыт: отобрали десять собак различных пород, в том числе и обыкновенных ничейных дворняг, и предложили им задачи. Не математические, конечно, а задачи на сообразительность. Весьма сложные задачи — примерно такие, которые задают дошкольникам, показывая различные предметы и составляя картинки из кубиков. И вот эти сложные задачи дворняги решили быстрее всех. Породистые собаки тоже решили, но всё же после того, как поломали голову. А дворняги это сделали моментально.

Да что там говорить! Мой беспородный пёс Дым умнее многих моих приятелей, хотя ему всего три года, что в переводе на человеческий век около двадцати лет. А моим приятелям — ого сколько! И вот надо же! Дым понимает и чувствует не меньше, чем они все, вместе взятые, и уж гораздо больше, чем каждый из них в отдельности.

С раннего детства я любил собак. Бывало, нарисую красивую собаку, вырежу ножницами, привяжу к собаке бечёвку-ошейник и хожу с ней по комнате, разговариваю. Вся наша комната была завалена бумажными собаками различных пород и мастей. Маленькие, средние и огромные, склеенные из газет, они лежали на полу, сидели на столе, взирали с подоконника и шкафа.

— Настоящая псарня, а не жилая комната, — говорил отец, — того и гляди, твои псы разорвут нас на части.

С бумажными собаками я проводил целые дни и даже спал в обнимку. А во сне мне снилась настоящая, живая собака. Много раз я просил отца купить собаку, но он безжалостно говорил:

— Держать в городе собаку — только мучить животное. Мы с мамой уйдём на работу, ты — в школу, весь день собака одна в комнате. Даже погулять выйти не может. Вот если бы мы жили в деревне…

А я сразу ему в ответ:

— Зато мы вечером придём домой, сразу пойдём с ней гулять. Вон и мама говорит, что тебе нужно гулять — ты совсем стал зелёный.

— Так-то это так, — возражал отец. — Но пока подождём.

Я вздыхал и шёл к соседям, просил «погулять с их собакой». Всех собак выгуливал. Меня так и звали: «профессиональный выгульщик».

В то время мы жили на окраине города в двухэтажном деревянном доме. Дом был старый, рассохшийся, источенный короедом.

Вначале в нашем доме было две собаки. Одинокая женщина держала таксу Мотю, а пожилые супруги — полупородистого Антошку. Мотя была круглая, длинная, как кабачок. Хозяйка держала её на диете, хотела сделать «поизящней», но таксу с каждым месяцем разносило всё больше, пока она не стала похожа на тыкву. А вот Антошка был худой, несмотря на то что ел всё подряд. Бывало, хозяева кормили его такой колбасой, что у меня слюни текли.

Жильцы в нашем доме считали, что Антошка гораздо симпатичней Моти.

— Мотя брехливое и наглое создание, — говорили. — Вечно суёт свой нос, куда её не просят. — Некоторые при этом добавляли: — Вся в хозяйку.

Антошка, по общему мнению, был тихоня и скромник.

Мне нравились обе собаки. Я их выгуливал попеременно и к обеим относился одинаково.

Потом в нашем доме появилась третья собака: сосед, живший под нами, привёл себе бездомного, грязноватого пса и назвал его Додоном. После этого мне, как выгульщику, работы прибавилось, но я только радовался такому повороту событий.

Наш дом слыл одним из самых «собачьих», и всё же ему было далеко до двухэтажки в конце нашей улицы. В том доме собаки были абсолютно у всех! Там жили настоящие, заядлые собачники, и в их числе наш дворник дед Игнат и слесарь дядя Костя.

Дед Игнат и его бабка держали Бурана — огромного неуклюжего пса из породы водолазов. У Бурана были длинные висячие уши, мешки под глазами, а лаял он сиплым басом. Как-то я спросил у деда:

— Почему Буран водолаз? Он что, под водой плавать умеет?

— Угу, — протянул дед.

— Наверно, любая собака может под водой плавать, — продолжал я. Просто не хочет. Чего зря уши мочить!

— Нет, не любая, — проговорил дед. — Нырять ещё туда-сюда, но плавать под водой — нет. Буран другое дело. У него уши так устроены, что в них не попадает вода. В старину таких собак держали на спасательных станциях, они вытаскивали утопающих. Вот пойдём на речку, посмотришь, как Буран гоняет рыб под водой. И на воде Буран держится не как все собаки. Крутит хвост винтом и несётся, как моторка. Только вода сзади бурлит… А настырный какой! Не окрикнешь, так по течению и погонит. За ним глаз да глаз нужен. И куда его, ошалелого, тянет, не знаю! Ведь живёт у меня как сыр в масле. Вон и выглядит как принц. Ишь отъелся!

Дед потрепал собаку, и Буран зажмурился, затоптался, завилял хвостом и начал покусывать дедов ботинок.

— Цыц! — прикрикнул дед. — Весь башмак обмусолил.

Буран, обиженный, отошёл, лёг со вздохом, вытянул лапы и положил между ними голову.

Я почесал пса за ушами, он развалился на полу и так закатил глаза, что стали видны белки.

Буран любил поспать; он был редкостный соня — настоящий собачий чемпион по сну. Уляжется на бабкином диване и храпит. Иногда во сне охает, стонет, и вздрагивает, и лязгает зубами, словно догоняет кого-нибудь или грызёт сахарную кость, — сны-то у него были свои, собачьи.

Днём Буран разгуливал по дворам. От нечего делать заглядывал к своему брату Трезору, который жил на соседней улице. Раз пошёл вот так же гулять — его и забрали собаколовы, «люди без сердца», как их называла бабка. Прибежал я его выручать, показываю собаколовам паспорт Бурана, а они и правда «без сердца».

— Ничего не знаем, без ошейника бегал, — говорят. Потом видят, я чуть не реву. — Ладно уж, — говорят, — забирай. Но смотри, ещё раз без ошейника увидим — не отдадим. Пойдёт на опыты или на мыло.

«Всё-таки у них есть сердце, — подумал я, — но какое-то железное, вроде механического насоса для перекачки крови».

Открыл я клетку, а Буран как прыгнет и давай лизать мне лицо. Казалось, так и говорил: «Ну и натерпелся, брат, я страху».

Дед Игнат научил Бурана возить огромные сани. Зимой купит поленьев на дровяном складе, впряжёт Бурана в сани, и тот тащит тяжёлую кладь к дому. Много раз мы с ребятами стелили в сани драный тулуп, и Буран катал нас по улице; мчал так, что полозья визжали и за санями крутились снежные спирали, а нас подбрасывало и мы утыкались носами в мягкие завитки тулупа. Но долго нас Буран не возил. Прокатит раза два, ложится на снег и высовывает язык — показывает, что устал. Но выпряжешь его — начинает носиться с другими собаками как угорелый, даже про еду и сон забывает. Или бежит к своему брату и борется с ним до вечера и не устаёт никогда.

Буран вообще не любил с нами играть. Когда был щенком, любил, а подрос — его стало тянуть к взрослым. Позовёт его мальчишка или девчонка, а он делает вид, что не слышит. А если и подойдёт, то нехотя, с сонными глазами и раз двадцать вздохнёт. Ребят постарше ещё слушался, а разных дошколят и не замечал.

Иногда на нашей улице случались стычки. Какой-нибудь мальчишка начнёт говорить со мной заносчиво и грубо, а то ещё и угрозы всякие сыпать. В такие минуты я не махал кулаками, а шёл к деду Игнату и прицеплял Бурану поводок. А потом прохаживался с ним разок-другой по нашей улице, и, ясное дело, заносчивый мальчишка сразу притихал. Частенько я проделывал этот трюк и без всякого повода, на всякий случай, просто чтоб никто не забывался.

По ночам деду не спалось, он ставил самовар и за чаем разговаривал с Бураном, рассказывая ему про свои дела. И Буран всегда его внимательно слушал. Наклонит голову набок и ловит каждое слово. Иногда бугорки на его лбу сходились и он вздыхал. Тогда дед гладил его:

— То-то, лохматина, всё понимаешь, я знаю.

Но если Буран фыркнет, дед закипал:

— Что, не веришь? Ещё спорить будешь со мной? — Потом отойдёт, кинет Бурану кусок сахару и рассказывает дальше.

Так и бормочет, пока бабка не уведёт собаку к себе на диван — она грела ноги в её шерсти, говорила: «От ревматизма помогает».

Несколько раз в год бабка чесала Бурана и из шерсти вязала мне варежки и носки. По Бурану бабка определяла погоду: уляжется пёс в углу назавтра жди холодов, крутится посреди комнаты — будет тепло.

— Он всё чувствует, — говорила бабка. — И, как человек, улыбается и плачет.

А у дяди Кости было две собаки: охотничий спаниель Снегур и овчарка Полкан, оба невероятные показушники: любили находиться в центре внимания, занять в комнате видное место, повертеться на глазах, похвастаться белоснежными зубами… На охоту дядя Костя не ходил (только собирался), и Снегур постоянно изнывал от безделья. Его тянуло на природу, а приходилось околачиваться во дворе.

На Снегура очень действовала погода. Серые, пасмурные дни нагоняли на него такую тоску, что он забивался под крыльцо и плаксиво повизгивал. Но зато в солнечные дни становился безудержно шумным: гонялся по двору за голубями, делал стойку на каждый звук, ко всем лез целоваться и не уставал возиться с Полканом.

Снегур никого не боялся: ни собак, ни кошек, ни лошадей, но только завидит у дворника шкуру медведя — забьётся под диван — ни за что не вытащишь! Вот такой был «охотник»!

Ещё щенком Снегур пристрастился слушать радио. Особенно передачи о животных: часами мог сидеть у репродуктора и слушать голоса птиц и зверей. Когда Снегур постарел, дядя Костя наконец собрался на охоту, но Снегура так и не оторвал от приёмника.

Один раз я всё-таки затащил Снегура в лес — хотел проверить его охотничьи инстинкты, но сколько ни рыскал по кустам, он так и не учуял ни одной птицы, а под конец и вообще завёл меня в глухомань. Я еле нашёл дорогу обратно.

Спаниель жил вместе с дядей Костей, а Полкан — на улице, в бочке. Дядя опрокинул большую бочку, набил её соломой, и конура у Полкана получилась что надо. Все собаки завидовали. Сторожить Полкану было нечего — дядя Костя не держал ни кур, ни уток, не разводил огород, и Полкан целыми днями грелся на солнце. Время от времени гонял мух или почёсывал у себя за ухом и зевал, показывая ослепительно-белые зубы. Кстати, в бочке у Полкана я два раза ночевал. Первый раз там спрятался, когда за что-то обиделся на родителей. А второй — в знак протеста, что мне не покупают собаку. Дважды меня искали сутками, и оба раза Полкан, молодчина, оставлял мне в миске еду, которую я, конечно, не ел, а он, естественно, обижался.

Когда Полкану исполнилось три года, у него было поразительное обоняние и чувство пространства. Однажды дядя Костя уехал в другой город, так Полкан прибежал к нему с оборванной цепью. Как нашёл дорогу — никто не знает. Но от постоянного безделья Полкан обленился, перестал различать запахи и вообще поглупел. К старости только и знал гоняться за своим хвостом да лаять когда вздумается, да ещё клянчить конфеты — ужасно к ним пристрастился.

Что эти псы любили — так это петь. Когда дядя Костя играл на гитаре, Полкан всегда высоко подвывал. Частенько и Снегур присоединялся и тянул приятным баритоном. Иногда так увлекались, что пели и после того, как дядя откладывал гитару. А стоило крикнуть «браво!» — начинали всё сначала, да ещё громче прежнего.

Однажды у нас тоже появилась собака — колли. Высокая, узкомордая, с пушистым хвостом, она была приблудная — вбежала в коридор и легла на наш коврик. Спокойно так прилегла, бесцеремонно, как у себя дома. Я стал её прогонять, «иди к хозяину», говорю, а она не уходит.

Мы назвали её «Рыжая умница», потому что у неё шерсть была ярко-рыжая, как у лисицы, и потому, что она оказалась послушной и ласковой. Умница прожила у нас целый месяц, и только мы к ней привыкли, как объявился её хозяин. Я очень скучал по Умнице. Мать говорила, купим другую, а мне казалось, никакая собака не заменит её.

Но всё-таки самой лучшей и самой умной собакой была Кисточка, которая жила в соседнем посёлке, у знакомой моей матери тёти Клавы. Кисточка была обыкновенной дворняжкой: маленькая, этакая замухрышка, чёрная, с закрученным баранкой хвостом и острой мордой. Но ведь главное у собаки не порода, а душа. Так вот, душа у Кисточки была совершенно необыкновенная. Не зря её называли «душевной собачонкой». Кисточка служила и сторожем, и нянькой, и смотрителем. По ночам она охраняла сад от набегов мальчишек, днём сидела около люльки соседского мальчишки. Если ребёнок спал, Кисточка смирно сидела рядом, но стоило ему пискнуть — начинала лаять и толкать коляску лапой. Проснётся ребёнок, заберут его кормить, Кисточка бежит на птичий двор. Уляжется в тени под навесом сарая, делает вид, что дремлет, а сама искоса присматривает за всеми. Заметит, гуси дерутся — подскочит и как рявкнет! А если коза начнёт яблоню обдирать, Кисточка может и покусать легонько. Никому не давала спуску. Даже поросёнка не подпускала чесаться о рейки забора — ещё, мол, повалит изгородь, чего доброго!

Кисточка была всеобщей любимицей в посёлке, многие хозяева хотели заполучить её на день-два постеречь сад или присмотреть за живностью. Заманивали её печеньем и сладостями. Кисточка посмотрит на лакомства, проглотит слюну, но не пойдёт — так была предана хозяйке.

Однажды мы получили от тёти Клавы письмо, в котором она сообщала, что Кисточка родила пятерых щенков, но надо же — случилось несчастье: через неделю попала Кисточка под машину. Трёх щенков забрали соседи, одного тётя оставила себе, а пятого предлагала нам.

В воскресенье мы с отцом съездили в посёлок и вернулись с сыном Кисточки.

У щенка был мокрый нос, мягкие подушечки на лапах и пепельная, дымчатая шёрстка. Мы сразу его и прозвали Дымом. Он был ещё совсем маленький, точно игрушка из шерстяных ниток, от него ещё пахло молоком.

В первый день щенок ничего не брал в рот. И в блюдце наливали ему молока, и в бутылку с соской — не пьёт, и всё тут! Поскуливает, дрожит и всё время ноги подбирает — они у него на полу расползались. Я уж стал побаиваться, как бы он не умер голодной смертью, как вдруг вспомнил, что на нашем чердаке кошка Марфа выкармливает котят.

Сунув щенка за пазуху, я залез с ним на чердак и подложил Марфе. Она как раз лежала с котятами у трубы. И только я протиснул щенка между котятами, как он уткнулся в кошкин живот и зачмокал. А Марфа ничего, даже не отодвинулась, только приподнялась, посмотрела на щенка и снова улеглась.

Прошло несколько дней. Марфа привыкла к своему приёмному сыну, даже вылизывала его, как своих котят. Щенок тоже освоился в кошачьем семействе: ел и спал вместе с котятами и вместе с ними играл Марфиным хвостом. Правда, у него была и своя любимая игрушка — обмусоленная косточка. У него резались зубы, и он постоянно её грыз.

Всё шло хорошо до тех пор, пока котята не превратились из сосунков в маленьких кошек. Вот тогда Марфа стала приносить им воробьев и мышей. Котятам принесёт — те урчат, довольные, а положит добычу перед щенком — он отворачивается, Марфа подвинет лапой к нему еду, а он пятится. Зато с удовольствием уплетал кашу, которую я ему приносил.

Однажды Марфа со своим семейством спустилась во двор: впереди вышагивала сама, за ней — пузатый, прыткий щенок с неё ростом, а дальше катились пушистые комочки. Во дворе котята со щенком стали носиться друг за другом, играть. Котята залезали на дерево, и щенок пытался, но сваливался. Ударится, взвизгнет, но снова прыгает на ствол. Тут я и понял, что пора забирать его от кошек. Только это оказалось не так-то просто Марфа ни в какую не хотела его отдавать: только потянусь к Дыму, она шипит и распускает когти. С трудом отнял у неё щенка.

В жаркие дни мы с Дымом бегали на речку купаться. Дым любил барахтаться на мелководье, а чуть затащишь на глубину — скорее спешит к берегу или ещё хуже — начнёт карабкаться мне на спину. Однажды я взял и нырнул, а вынырнув в стороне, увидел: Дым кружит на одном месте и растерянно озирается. Потом заметил невдалеке голубую шапку, такую же, как у меня, и помчал к пловцу. Подплыл и стал забираться к нему на спину. А пловцом оказалась девушка. Она обернулась и как завизжит! Но ещё больше испугался Дым. Он даже поднырнул — только уши остались на воде, а потом дунул к берегу.

По воскресеньям у деда Игната собирались все «собачники». И дядя Костя, и я приходили с собаками. Бабка раздует самовар, достанет пироги и ватрушки, усядемся мы за стол, и собаки тут как тут. Смотрят прямо в рот, тоже пирогов и ватрушек хотят. Я дам им по одному, а бабка как крикнет:

— А ну, пошли во двор, попрошайки! А тебе, Буран, как не стыдно? Ведь кастрюлю картошки слопал! Такой обжора, прямо стыд и срам!

И Буран уходит пристыжённый, а за ним и Снегур с Полканом, и мой Дым.

Во дворе они начинали бороться. Понарошку, кто кого: Буран всех троих или они его. Дурашливые Полкан с Дымом сразу набрасывались на Бурана. Прыгали перед его носом, тявкали, всё хотели в лапу вцепиться, а Снегур не спешил: кружил вдалеке с хитрющей мордой; потом заходил сзади и — прыг Бурану на загривок. Тут уж и Полкан с Дымом набросятся на Бурана, а он, как великан, громко засопит, набычится, развернётся — собаки так и летят кубарем в разные стороны. Иногда и я принимал участие в этой возне. Вчетвером-то мы Бурана одолевали.

Вот так я и рос среди собак, и узнавал их повадки; даже научился подражать их голосам. Приду к дяде Косте и загавкаю из-за угла сиплым голосом, и Снегур с Полканом заливаются, сбитые с толку, — думают, Буран решил их напугать. Или забегу к деду Игнату, спрячусь за дверь и залаю точь-в-точь как Полкан — визгливым, захлёбывающимся лаем. И Буран сразу выскочит и сердито зарычит.

Постепенно я научился различать голоса всех собак в окрестности. Понимал, что означает каждый лай и вой, отчего пёс повизгивает или поскуливает, то есть я в совершенстве выучил собачий язык. И собаки стали принимать меня за своего. Даже совсем незнакомые псы, с дальних улиц. Бывало, столкнусь с такой собакой нос к носу, пёс оскалится, шерсть на загривке поднимет, а я пристально посмотрю ему в глаза и рыкну что-нибудь такое: «Брось, мол, знаю я эти штучки! Своих не узнаёшь?!» И пёс сразу стушуется, заюлит, заковыляет ко мне виляющей походкой. Подойдёт, уткнётся головой в ногу, вроде бы извиняется: «Уж ты, того, не сердись, обознался немного. Ходят тут всякие. Я думал, и ты такой же, как они, а ты, оказывается, наш. Вон весь в ссадинах и синяках. От тебя вон и пахнет-то псиной…»

В то время я к любому волкодаву мог подойти — был уверен, никогда не цапнет.

Буран умер от старости. До самой смерти он сторожил дом, следил за порядком на птичьем дворе и возил сани с дровами. Когда дядя Костя уехал из нашего города, Снегура взяли сторожем в зоосад. К этому времени он уже стал совсем чудным, порой совсем забывал, где находится. С его конурой соседствовал птичий вольер, так он бросался на клетки с маленькими птицами. Рядом в клетке сидел огромный попугай, но Снегур его почему-то не видел. А один раз этот дуралей сорвался с привязи и бросился на клетку хорька, и тот умер от разрыва сердца.

Глупого Полкана взяли к себе соседи, сказали: «У Полкана такая красивая шерсть».

А Дым стал моим другом и равноправным членом нашей семьи. С тех пор как он у нас появился, отец стал чаще бывать на воздухе, и мама уже не говорила, что у него зелёный цвет лица. Даже наоборот, говорила, что отец заметно посвежел и выглядит молодцевато.

— Животные снимают напряжение, — говорила мама. — Не случайно врачи рекомендуют ежедневно хотя бы полчаса гладить собаку или кошку.

В два года Дым внезапно заболел чумкой. Целый месяц мы с мамой возили его к ветеринару, давали таблетки, делали уколы; потом ещё один месяц пичкали витаминами. Когда Дым поправился, он вдруг стал приводить к нашему дому других больных собак. У одной была перебита лапа, у другой порвано ухо, у третьей во рту застряла рыбья кость. Мы с мамой лечили бедолаг, никому не отказывали. Соседи шутили:

— Пора открывать бесплатную лечебницу.

У Дыма вообще было обострённое чувство долга: он всегда первым спешил на помощь другим. В три года, став отличным пловцом, он спас по меньшей мере пятерых тонущих ребят, и был вправе иметь медаль «За спасение утопающих». А однажды Дым спас жизнь и мне.

Во время зимних каникул я поехал к приятелю на дачу и, конечно, взял с собой Дыма, ведь мы были неразлучными друзьями. Стояли крепкие морозы, на даче было холодно, и мы с приятелем беспрерывно топили печь. Мы катались на лыжах, кидали снежки, строили снежную крепость, но не забывали подкладывать в печь поленья. И, укладываясь спать, набили полную топку дров. А проснулись от яростного лая Дыма. Он впрыгивал на кровать, стаскивал с нас одеяло…

Открыв глаза, я увидел, что вся комната полна белого едкого дыма. Он клубился волнами, ел глаза, перехватывал дыхание. Я растолкал приятеля, мы на ощупь нашли дверь и, выскочив наружу, долго не могли отдышаться на морозном воздухе. И пока стояли около дома, из двери, точно белая река, валил дым; он растекался по участку и медленно поднимался в тёмное звёздное небо. После этого случая Дым вполне заслужил вторую медаль — «За спасение при пожаре».

Иногда, когда я видел собак-орденоносцев, которые сгибались под тяжестью медалей, то думал: «Эти собаки получили награды только благодаря своему происхождению и экстерьеру, а вот мой беспородный, никому не известный Дым — настоящий герой. Впрочем, — думал я, — так бывает не только среди собак».

Дым прожил целых пятнадцать лет. Для собак это большая редкость. В переводе на человеческий возраст это девяносто лет, то есть Дыма бесспорно можно считать долгожителем.

Все дни рождения Дыма я отмечал. Вначале — в семье, за чаепитием; позднее, когда Дым стал взрослым, а я закончил школу, — с приятелями в кафе. Кстати, его пятнадцатилетний юбилей мы праздновали так пышно, что за соседними столами подумали — у нас свадьба, не иначе.

Теперь у меня другой Дым. Дым-второй. Его я назвал в честь первого.

— В каждом доме должно быть живое существо, — говорила мама. Общаясь с ними, человек становится добрее, отзывчивее…

Эти слова я вспомнил недавно, когда шёл мимо одного двора. В том дворе мальчишки-негодяи привязали к дереву собаку и расстреливали её из луков. Я бросился во двор, но меня опередила худая, светловолосая девочка.

— Не смейте! — закричала она и вдруг подбежала к мальчишкам, выхватила у них стрелы, стала отчаянно ломать. Она так яростно накинулась на мальчишек, что те побросали своё оружие и пустились наутёк. С этой девочкой мы отвязали перепуганную насмерть собаку, и пёс в благодарность начал лизать нам руки. Он был совсем молодой и явно бездомный. На его лапах висели засохшие комья глины, из шерсти торчали колючки. Пока девочка выбирала колючки, я сбегал в аптеку и купил йод. Потом мы прижгли ранки лохматому пленнику.

— Когда я вырасту, обязательно буду лечить животных, — сказала девочка, а я подумал: «Если б начинал жизнь сначала, тоже стал бы ветеринаром и наверняка на том поприще добился бы больших успехов, чем сейчас. Ведь знаю собак намного лучше, чем людей».

— А у вас есть собака? — спросила девочка.

— Есть.

— Как её зовут? Расскажите о ней.

Я присел на скамейку, закурил, стал рассказывать. Девочка внимательно слушала, но ещё более внимательно слушал спасённый нами пёс. Его взгляд потеплел. Он представил себя на месте Дыма: он уже не шастал по помойкам, не мок под дождями, его уже не гнали из подъездов и никто не смел в него стрелять. У него был хозяин.