Белый кролик, красный волк

РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД

Мама обвела напоследок взглядом развороченную мной кухню. Она нахмурилась, наклонилась и подняла с пола, из-под завалов яичной скорлупы, мучной пыли и битого стекла, фотографию в рамке. Мама протерла рамку и поставила на холодильник, где та всегда стояла. Она одарила меня ласковой улыбкой. «Мы справимся, — говорила эта улыбка. — Я верю в тебя». Затем мама скрылась за дверью.

Несколько секунд я так и стоял, опершись на метлу, дрожа и чувствуя боль, оставшуюся после схлынувшего адреналина. Я уставился на фотографию. Это был черно-белый снимок Франклина Делано Рузвельта в момент произнесения второй инаугурационной речи. Под самим снимком была напечатана самая известная сентенция из этой речи:

«Нам нечего бояться, кроме самого страха».

Мама всегда говорила, что эта цитата ее вдохновляет.

Когда воспоминание гаснет, я слышу голос Аны Блэк, зачитывающей слова из записной книжки с описанием моей жизни. «Что касается порождения самого страха…»

Я тру глаза и подношу палец…

СЕЙЧАС

…к дверному звонку, но что-то меня останавливает. В передних комнатах не горит свет. Учитывая поздний час, в этом нет ничего удивительного, и все же…

Я присаживаюсь на корточки рядом с обнесенной кирпичом клумбой. Почва еще влажная от дождя, и я чую густой суглинистый запах, когда переворачиваю четвертый кирпич. Мне становится немного легче дышать. Многое могло измениться за три без малого года, но ключ, утопленный в земле, все еще тут. Червяк, прячась от меня, зарывается в землю. «Везучий засранец», — думаю я. Потому что в это время голос, который я никогда не умел заставить молчать, нашептывает мне: «Что, если я впаду в ступор? Если я запаникую и нас обоих убьют?»

Страх наслаивается на страх поверх страха, словно океанская волна вздымается надо мной, готовая обрушиться. У меня нет другого выбора, кроме как идти в ее тени.

Просто иди.

Я вхожу, стараясь не шуметь, но ключ в замке щелкает громко, словно ломается кость. Я делаю паузу, пока глаза привыкают к темноте. У двери стоит полукруглый столик. На нем — открытый пластмассовый контейнер со связкой ключей внутри. Еще одна связка лежит рядом с контейнером, на деревянной столешнице. В остальном же прихожая совершенно пуста — стены, потолок и ковер. Никаких фотографий. Я проскальзываю в дверь справа и оказываюсь на кухне.

На кухонном столе выстроен танковый батальон продуктовых контейнеров, в общей сложности четырнадцать штук. Под надписями шрифтом Брайля я могу разглядеть надписи маркером, старые надписи, которые успели стать бесполезными, пока болезнь все сильнее и сильнее подъедала его сетчатку: СОЛЬ, БАЗИЛИК, КУРКУМА. Доктор А любит готовить. Бутылки с маслом и уксусом стоят вдоль стены, их расположение отмечено каплями высохшего клея на плитках, а к горлышкам прикручены спиртовые датчики. Полностью укомплектованный набор столовых приборов стоит на виду. Я представляю, как профессор передвигается на ощупь и по памяти, тщательно убирая за собой, чтобы в следующий раз все оказалось там, где нужно. Всему свое место, и все на своих местах.

Разделочный нож, которого не хватает в причудливой японской подставке для ножей, почти вопит о своем отсутствии.

За кухней находится гостиная. Мебель жмется к стенам. Кабели закреплены. На каждом столе по нескольку пластиковых контейнеров, заполненных всякой всячиной, от аккуратно разложенной по номиналу мелочи до пультов дистанционного управления. Бросается в глаза, что книги в шкафу у задней стены рассованы беспорядочно, норовя выпасть и рассыпаться, как карточный домик. Возможно, это связано с тем, что доктору А читает Дин. Надеюсь, что так.

Я выхожу в коридор. Парадная дверь манит, вставленное стекло позолочено светом уличного фонаря. Я могу просто уйти. Но зияющая щель в подставке для ножей не дает этого сделать. Я поворачиваюсь и поднимаюсь по лестнице. В любом другом доме то, что я вижу на верхней ступеньке, могло бы оказаться чем угодно: кипой одежды или сумок, сваленных бесформенной грудой, так что мои глаза обманываются и видят колени, локти, позвоночник. Но только не здесь, где все содержится в фанатичном, необходимом порядке. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься наутек.

И только подобравшись ближе, я узнаю его, и у меня перехватывает дыхание от облегчения, смешанного со стыдом. Это не Доктор А, это Дин. Я кладу пальцы ему на шею. Кожа теплая, но в течение мучительной доли секунды я не чувствую пульса. А потом, слава богу, вот они, сильные, здоровые пятьдесят два удара в минуту.

— Дин? — Голос доктора А сдавленный, дрожащий. — Пожалуйста, Дин, ответь мне.

Он доносится из комнаты справа от меня. Я встаю, кладу подушечки пальцев на дверь и толкаю ее.

В спальне чисто, как и во всем доме, за исключением двух моментов: простыни, смятые и взбитые, как арктический ландшафт из окна самолета, и доктор А. Он полулежит в дальнем углу, его пижамная рубашка спереди почернела от крови, накапавшей вроде бы из сломанного носа. У него вся борода в ней запачкалась. Его руки беспомощно сжимаются и разжимаются в кулаки, из порезов на ладонях, которыми он заслоняется от незримого для него, одетого в черное нападающего, течет кровь. Я наблюдаю, как он в отчаянии пытается выползти из своего угла, крича:

— Дин! — Но Бел толкает его рукой в перчатке и держит за грудки.

В другой руке у нее нож.

— С Дином все будет в порядке, доктор А, — тихо говорю я. Бел поворачивается ко мне, но ничего не говорит. — Она пришла сюда не за ним.

— Питер? — восклицает доктор А. — Питер, что ты здесь делаешь? БЕГИ!

— Именно это она и велела мне сделать.

Но, глядя на нее, я чувствую, как мой пульс приходит в норму и тошнота откатывает от горла. Даже сейчас, когда она собирается убить человека, которого я считал своим другом, моя сестра успокаивает меня.

— Она велела мне бежать, — продолжаю я, — и я подумал, что она пытается защитить меня — она всегда пытается меня защитить. Но оказывается, она просто хотела отвлечь от меня внимание, чтобы сделать это.

Бел делает три быстрых шага назад в угол комнаты, чтобы видеть нас обоих одновременно.

— Я защищала тебя, — тихо говорит она. — Он тобой манипулировал, Пит. Он предал тебя.

В ее голосе звучит мольба, и, несмотря на все, я чувствую прилив гордости. Бел, эта машина для убийства, нуждается во мне и в том, чтобы я, и только я, верил ей, был на ее стороне и не винил ее.

И я не виню. Я знаю, что это не ее вина.

— Питер, — задыхается доктор А. — Умоляю, я не понимаю. Что происходит? Я не знаю, о чем она говорит. Скажи ей. Она тебя послушает. Она послушает.

Его голос напрягается, и из горла вырывается вой. Я бросаюсь к нему через всю комнату, с подозрением глядя на сестру, стоящую в углу.

— Пойдемте, доктор А. Все в порядке, — стараюсь говорить максимально спокойно. — Садитесь, у вас дрожат ноги.

— Но Д-Дин…

— С ним все будет в порядке, я только что проверял.

Я беру его за руки. У него стариковские руки, мясистые и седые. Его ладони скользкие от крови. Я опускаю его на ковер, пока он не приваливается спиной к стене, раскинув босые ноги. Я устраиваюсь перед ним в позе лотоса.

— Как долго вы были моим учителем математики, доктор А? — тихонько спрашиваю я.

Он непонимающе разинул рот.

— Как долго? — повторяю я настойчиво.

— Ч-четыре или пять лет?

— Пять, — подтверждаю я. — Помните ли вы наш первый совместный урок пять лет назад?

— Н-нет.

— Мы проходили вероятности. Я впервые с ними столкнулся, и мне очень понравилось: «Вероятность любого из двух независимых событий, происходящих абсолютно случайно, равна вероятности одного, умноженной на вероятность другого, так что вероятность того и другого вместе меньше, чем вероятность любого из них в отдельности». Помните?

Он озадаченно кивает.

— Питер, что ты…

— В стране меньше сотни слабовидящих учителей, — говорю я. — Значит, вероятность того, что учитель окажется слепым, составляет примерно один к шести тысячам. И как вы думаете, каковы были шансы у меня, математического вундеркинда, по чистой случайности попасть к слепому учителю математики на целых пять лет подряд, особенно когда…

Но мне не нужно заканчивать предложение. По его лицу я вижу: он уже знает, что я собираюсь сказать.

Когда слепота — это единственное, что может защитить вас от моего влияния.

Я всегда следил за его глазами, но они, конечно же, никогда не останавливались на мне. Он дрожит, дергает себя за бороду, издает тихие всхлипы, которые кажутся сорвавшимися попытками заговорить. Он боится — но это его собственный страх.

— Вы тоже часть этого, — тихо говорю я. — Вы один из них.

И тогда рядом с нами садится Бел, так тихо, что доктор А даже не реагирует, когда она подносит нож к его плечу, к тому месту, где его пижамная рубашка расстегнулась, и невесомо проводит по пегой коже над ключицей. Костяшки ее пальцев белеют, когда смыкаются на рукоятке. Я изучаю лицо Артурсона. Он предал тебя. Бел права. И мама, и Ингрид тоже. Все меня предали, кроме Бел. Бел делает это ради меня. Какое право я имею сомневаться в ней?

— Не надо, — выдыхаю я тихо и на мгновение пугаюсь, что она этого не услышала, но нож не двигается. — Оставь его, — говорю я ей.

— Почему?

Мои глаза находят ее в темноте.

— Чтобы ты знала, что способна на это.

Она отворачивается.

«Не надо», — думаю я. Не будь той, кем она тебя сделала. Тебе не нужно становиться такой. Подумай. Я стараюсь отдать ей все: мое сомнение, мою нерешительность. Проходит ровно семнадцать секунд, но мне кажется, что прошла вечность, прежде чем она заговаривает.

— Ну и… что же нам с ним делать?

Нам. Мне становится капельку легче дышать.

— Как долго Дин пробудет без сознания? — спрашиваю я.

— Тот парень на лестнице? — она пожимает плечами. — Недолго.

Я на мгновение возмущен такой расплывчатостью.

— Свяжи его, — говорю я, глядя на доктора А. — Дин найдет его, когда проснется. Сбрось все телефоны и компьютеры в унитаз, это выиграет нам немного времени.

Мне одновременно и спокойно, и тошно оттого, что она не спрашивает: времени на что? Мы всегда думали одинаково.

Я направляюсь к двери, не глядя, пойдет ли она за мной.

Снаружи, на улице, как будто ничего и не было. Луна светит полная и яркая, тротуар покрыт инеем. Из сада где-то за террасой доносятся такие звуки, словно истязают обреченные души в каком-то подпространстве ада — это, похоже, лисы занимаются сексом. У Бел больше нет ножа. Я вымыл его и вернул на подставку, пока она собирала телефоны. Наверное, это своего рода извинение.

Она нервничает. Идет на цыпочках впереди меня и много говорит ни о чем.

— Как ты узнала? — спрашиваю я. — Об Артурсоне?

Почему-то я сомневаюсь, что она вычислила это из теории вероятностей.

Она пожимает плечами.

— За мной тоже наблюдал учитель, Феррис. Он сдал Артурсона.

После того как что-то сделала, чтобы развязать ему язык? Мне интересно, но я не спрашиваю. Вместо этого я говорю:

— Я не виню тебя, Бел. Я знаю, что это не твоя вина.

Она останавливается и поворачивает голову.

— Вина? — Она говорит размеренно, осторожно. — Ты думаешь, я стыжусь того, что сделала?

— Бел, шестнадцать человек ме…

Но она обрывает меня жестом руки. Я отшатываюсь назад. Я неправильно все понял. И теперь вижу это по ее лицу: гнев, подпитываемый гневом, подпитываемый гневом. Я слышу это по тому, как предложения начинают наползать друг на друга.

— Эти мужчины держали своих жен в страхе, — говорит она. — И делали это в течение многих лет, чтобы иметь возможность контролировать их. Они годами вселяли страх, сомнения и причиняли боль, годами заставляли этих женщин поверить, что те заслужили такое обращение. Я их просто убила. Они легко отделались.

— Что? — спрашивает она, когда я пристально смотрю на нее. — Ты хочешь сказать мне, что это было неправильно? Что мои действия хуже их действий? Серьезно? Ты-то?

Я ничего не говорю. Не могу.

— Нет, — наконец говорит она, и я мысленно слышу ее обвинение с больничной койки, много лет назад: «Ты хотел уйти». — Тебе-то виднее, — она качает головой и продолжает идти. — Я отпустила твоего математика, потому что ты меня об этом попросил, но не жди, что я изменюсь, Пит. Я собой довольна.

Я тоже. Она делала ужасные вещи, которые будут преследовать меня в ночных кошмарах в течение многих лет, но факт остается фактом: я не могу перестать любить ее. И я не хочу этого делать. И она не одна, так что я обязан добавить:

— Я не жду, что ты изменишься, сестренка. Да ты и не можешь, пока не можешь. Нам сперва нужно кое-что сделать.

Она останавливается на полушаге. Она даже не оглядывается. Она знает, что я имею в виду. Конечно, она все знает.

— Мы же не можем просто бросить ее там, с ними.

Я слышу в своем голосе кровожадную решимость. У нас это семейное. Мы должны дать ей шанс. Может быть, она сумеет объясниться; может быть, есть какая-то сторона, которой я не вижу. Мы просто не можем оставить ее с ними. Я не могу. Она же моя мама.

— Не могу к ней попасть, — коротко отвечает Бел. — Я не знаю, где они ее держат.

— Я знаю.

РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД

Моя сестра ввалилась на кухню, сонно почесывая голову, оглядела кавардак, пожала плечами, как будто это пустяк, и опустилась на колени посреди этого безобразия. Я сел рядом с ней, и мы работали вместе, раскладывая все по местам, убирая и приводя в порядок.

Мы — настоящая команда.

Для того чтобы субъект наиболее эффективно возбуждал склонность Красного Волка к насилию…

Волк с красной шкурой скачет через лес чисел. Она моя инверсия, моя противоположность. Без нее я чувствую себя неполноценным.

Мы. Настоящая. Команда.

СЕЙЧАС

Динь-дон!

Для пяти утра звонок звенит оскорбительно бодро, но дверь открывается прежде, чем я досчитываю до трех, и в уголках глаз на старушечьем лице, возникающем в проеме, нет ни намека на сон.

— Миссис Грив! — восклицаю я, скидывая капюшон куртки. — Рад вас видеть! Я Пит, Пит Блэнкман. Я был у вас пять дней назад с мамой. Вы, наверное, помните ее, у нее…

Но слова «хлестала кровь из раны в животе» не успевают сорваться с моего языка, потому что престарелая привратница 57 широко распахивает дверь, с окаменевшим и мрачным лицом. Она смотрит поверх моего левого плеча и кивает.

— Кому вы киваете, миссис Грив? — я театрально оглядываюсь через плечо и слежу за линией ее взгляда, упираясь в слуховое окно дома напротив, стекла в котором светятся голубым рассветным светом.

— Ах, да! Ваши мальчики-снайперы. Ну, им-то я нужен живым; по крайней мере, надеюсь, что это так и выстрел в голову мне не грозит. Тогда в ногу? В лодыжку? В колено? О господи, в позвоночник? Неужели они рискнут меня парализовать? Пожалуй, глупо надеяться, что у них там транквилизаторы, а то сон бы мне не помешал…

Моя болтовня не вызывает никаких изменений на сморщенном лице миссис Грив, но позволяет мне потянуть время на несколько драгоценных секунд.

— …Они не торопятся, я смотрю? Может, у них там пушки заклинило? Или перерыв на чай? Ну и момент, не то чтобы я был против полакомиться тортиком, но все же… в любом случае уверен, они скоро вернутся.

Трескучий звук сотрясает воздух, и мышцы вокруг моего позвоночника сжимаются, а затем расслабляются. Это всего лишь щеколда на входной двери дома напротив, поразительно громкая в утренней тишине. Мы с миссис Грив наблюдаем, как распахивается входная дверь.

Когда оттуда на улицу выходит фигура, вся моя смелость съеживается внутри меня в клубок.

Бел не узнать. Ее волосы и одежда перепачканы кровью, темной и запекшейся. Она промокла насквозь, но похожа не на убийцу, а скорее, на работника скотобойни, который разминает ноющие мышцы после долгого дня работы на бойне. Ее глаза, белеющие на этом красном фоне, не мигают, когда она переходит улицу.

Демон.

Так когда-то называла ее наша директриса, и теперь она действительно похожа на демона. Дверь, из которой она вышла, выглядит за ее спиной как портал в ад. Я не могу не представить себе картину, которую она должна была оставить после себя, чтобы выглядеть вот так. Не иначе снайперов расчленили или насаживали на тупые стволы их собственных винтовок. Даже ее походка кажется неестественной, величественной и в то же время невероятно стремительной. Через мгновение она уже стоит перед нами, и металлический запах бьет мне в ноздри. Миссис Грив выглядит потрясенной. Она переводит взгляд с меня на нее, и из ее горла вырывается сдавленный вздох.

— Лабиринт. Ключи, — тихо говорит моя сестра. — Быстро.

Миссис Грив не сопротивляется. Она все еще дрожит, когда мы запираем ее в бельевом шкафу наверху. Бел выглядит довольной собой и беспечно сбегает вниз по лестнице, мажет окровавленными пальцами по портрету клетчатого терьера. Она роется в рюкзаке, который оставила у двери, и достает оттуда черную коробку размером с колоду карт.

— Глушитель вайфая, — говорит она, ошибочно принимая мой взгляд за вопросительный. — Такой же я использовала, чтобы блокировать сигнал с камер в музее. Ты сказал, что у них там камеры видеонаблюдения.

Я неотрывно смотрю на нее.

— Конечно, они же профессиональная служба безопасности, глупо с их стороны использовать беспроводные камеры. Для их камер мне понадобится это, — она вынимает из сумки пару шнуров, усеянных маленькими светодиодами, — и это, — она показывает мне четырехфунтовый молоток. — Не очень изящно, но…

Я все еще смотрю на нее.

— Что? — спрашивает она. — Послушай, в данный момент высшее начальство, скорее всего, спорит о том, смогут ли они справиться со мной сами или придется вызывать полицию, и если вызывать полицию, то как сохранить в секрете местоположение их штаб-квартиры? Держу пари, они попытаются взять нас своими силами, так что у нас, скорее всего, есть немного времени, но это не точно и не бесконечно. Так что, пожалуйста, может, пойдем?

Она поворачивается к дверце шкафа в прихожей, плотно захлопывает и вставляет ключ в скважину. Я стою на третьей ступеньке и глазею.

— Мы же договорились, — говорю я тихо, разочарованно. — Ты обещала.

Она пожимает плечами.

— И что?

— Ты сказала, что никого не убьешь.

— Только в порядке самозащиты, — поправляет она меня, по-адвокатски поднимая палец.

— Этот стиль, — я указываю на ее медленно сохнущую рубашку, — больше напоминает не неизбежную самозащиту, а, скорее, оголтелую кровавую бойню.

Она пожимает плечами, но улыбается.

— Да, но это стиль, а это редко имеет что-то общее с действительностью. Не напрягайся, Пит. Снайперы через дорогу в отключке, но в остальном все с ними в порядке.

— Тогда что это на тебе? — вопрошаю я. — Кетчуп?

Она качает головой.

— Кетчуп плохо сохнет. Это в основном вода, сироп и пищевые красители, а остальное… — и она лукаво улыбается.

Бел оттягивает воротник рубашки в сторону, чтобы показать безупречно забинтованный порез, тянущийся вдоль ее ключицы.

— Совсем без настоящего тоже нельзя, для запаха. Сюда.

Она протягивает ко мне руки, и я послушно следую. Естественно. Запах крови бьет под дых, но все остальное — ее сила, ее тепло, сама она — так знакомо и так правильно, что я падаю в объятия сестры, и ей приходится поддерживать меня.

— Мне очень жаль, — шепчет она. — Стоило тебя предупредить. Но ты все сделал идеально. У нас на счету каждая минута, а значит, нужно было запугать ее побыстрее, и твое лицо подействовало даже лучше, чем мое.

Мое лицо. Мой страх. Я чувствую, как сердце колотится в груди, когда я прижимаюсь к Бел. Если для того, чтобы запугать 57 и заставить их плясать под нашу дудку, достаточно моего собственного страха, дело, можно сказать, в шляпе.

Бел отдирает меня от своего плеча и смотрит мне в глаза. Ее пальцы липнут к моим волосам.

— Я могу выполнить свою часть сделки, мелкий.

— Ты на восемь минут старше, — говорю я.

Но я не могу не думать о ране, которую она нанесла сама себе. Иногда мне кажется, что за эти четыреста восемьдесят секунд она узнала так много, что я никогда не смогу ее догнать. Никогда не смогу предсказать или понять ее. Все, что мне остается, — это доверять ей. Она — моя аксиома.

Бел обматывает сначала меня, а потом и себя светодиодными лентами. Когда мы щелкаем реле, на первый взгляд ничего не меняется, но я знаю, что теперь я — ходячее облако ультрафиолетового света, сбивающее с толку камеры.

— Ты готов? — спрашивает она.

— Нет.

— Тогда вперед.

Она поворачивает ключ в дверце шкафа, и там так тихо, что на мгновение мне кажется, ключ не сработал. Но затем шкаф складывается внутрь, и перед нами открывается полоска темноты, и стальная лестница спиралью поднимается нам навстречу. Я думаю о том, что сказала Бел, о том, что 57 не захотят звать полицию. Они могли бы удержать нас снаружи, в этом я уверен. Но не сделали этого, потому что хотели, чтобы мы пришли. Они приглашают нас войти. Я проглатываю кисловатую слюну, которая начинает наполнять мой рот.

Перестань, ведешь себя как параноик.

Как? Ну, конечно же, я параноик, я такой, но беспричинная ли это паранойя?

Я думаю, в конечном счете это не имеет значения. Хотят они того или нет, не прийти мы не могли. Подошвы моей сестры стучат по металлическим ступеням, как боевые барабаны.

Она протягивает окровавленную руку, и я беру ее, и следующий шаг кажется легче, и пока мы спускаемся в темноту, мне удается подстроиться под ее ритм.

РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД

— Преданность и жажда справедливости — хорошие качества, Питер. — Тон Риты был ласковым и хрупким, как снежинка. — Но это личные интересы, а не корпоративные, и наша организация такого обычно не одобряет.

Но потом, всего через несколько секунд, говоря о моем отце, она сказала:

— Он нас тоже пугает, Питер.

Да, она могла солгать, могла изобразить пыл в глазах, подделать дрожь в голосе, но я так не думаю. И в глубине души какая-то часть меня, о существовании которой я едва подозревал, обратила на это внимание.

Шпионское агентство не жаждет мести, не знает ревности…

…но его можно напугать, и это уже кое-что.

СЕЙЧАС

— Сюда, — говорю я Бел, изучая обрывок бинта в своей руке. Шариковая последовательность Л и П все еще слабо читаема на фоне жесткой от крови ткани.

Мы спешим по коридорам, каждую секунду заново удивляясь, что нас до сих пор не схватили, не расстреляли, не убили. Каждый вдох дает нам смелость верить в следующий.

Лабиринт так же отвратителен, как и пять дней назад, свет от люминесцентных ламп, привинченных к потолку, так же режет по глазам, как хлорка. Удушающая пыль поднимается от кирпичей, потолок, кажется, вот-вот рухнет мне на голову, просто назло, зато, по крайней мере, сегодня я не хромаю. Сегодня, несмотря на свой страх, я двигаюсь с определенной целью.

Не считая редких утешающих перешептываний, тишину нарушают только наши торопливые шаги, тяжелое дыхание и периодически хруст, когда Бел проходится молотком по очередной камере слежения.

— Совсем расслабились, да?

В голосе Бел слышится нетерпение. Не может дождаться, понимаю я с восхищением. У нас с ней похожая кожа, она одинакового оттенка и одинаково усыпана веснушками, но под ней Бел совсем другая. Каждая ее частица кипит желанием вступить в бой.

— Почему они до сих пор не пришли за нами? — недоумевает она.

— Мне кажется, они боятся.

Может быть, мне это только кажется, но я чувствую, как страх этого места смешивается с моим. Еще один побочный эффект маминого вмешательства? Мои кости гудят: камертон в тональности «замуровать его к черту».

— Чего? Нас всего двое.

— Да, именно это их и пугает.

Она вопросительно смотрит на меня, но мне это кажется очевидным. 57 перестраховывается и боится сделать неверный ход. Мне это слишком знакомо — как район, испещренный тупиками, где было бы легко заблудиться, если бы вы не выросли, гуляя по его улицам.

— Они шпионы, а не солдаты. Они всех подозревают в заговоре, в блефе, который можно раскрыть. Вряд ли им придет в голову, что двое семнадцатилеток додумались брать самое секретное шпионское агентство Великобритании на абордаж.

И, если так посудить, кто может их винить?

— Кроме того, — добавляю я, уворачиваясь от фонтана брызг, когда Бел сбивает очередную камеру, — они по профессии наблюдатели, а ты колошматишь их глаза. В центре их лабиринта теперь слепое пятно. Они не знают, что может в нем скрываться, и не спешат это выяснять, потому что не хотят быть убитыми. Они тянут время и ждут, когда мы выдадим себя.

Бел поворачивается, глядит на меня впечатленно, и я сияю.

— Ну ты даешь, — говорит она. — Доктор Страха.

— Мне нравится, как ты это говоришь.

— Да?

— Как будто это сверхдержава, а не семнадцать лет жизни с букетом нервных расстройств.

Она пожимает плечами.

— Почему это не может быть и тем и другим?

Я застенчиво улыбаюсь, но говорю только:

— Сейчас налево.

На этот раз Бел бросает неуверенный взгляд на указания, нацарапанные на повязке. К этому времени она уже заметила, что мы им не следуем.

Все, как оно и должно быть. Если мы двинемся к ним напрямую, нас сразу убьют. У нас есть крошечное окно, в несколько минут, пока они в растерянности будут пытаться понять, что мы задумали. Разумеется, они будут опасаться красноволосого кровавого урагана, весело идущего рядом со мной. Это наш шанс, и мы должны им воспользоваться.

Хрясь…

Последняя камера. Последнее «хрясь» и снег из дробленого стекла.

— Хватит, — говорю я.

Надеюсь, хватит. Те четыре минуты, что мы здесь пробыли, кажутся месяцами. Восемьдесят или около того миллилитров пота, которые я выделяю, кажутся океаном. Моя рубашка приклеена к спине.

— Наконец-то, — тяжело выдыхает Бел.

— Помни уговор, — говорю я.

— Я сдержу обещание, если ты сдержишь.

Она смотрит на меня так, словно впервые видит.

— Знаешь, Пит, может, ты у нас получил докторскую степень по страху, но я тоже быстро учусь.

— Да?

— Да.

— И что?

— То, что ты и сам кого хочешь напугаешь, просто это не сразу бросается в глаза.

Ее ладони все еще красные, пот не дает им высохнуть. Медленно, уверенно она размазывает кровь по моему лбу и щекам. Ком подступает выше. По мне, пахнет настоящей кровью.

— Ты готов? — спрашивает она.

— Ни капельки, нет, совсем не готов.

— Тогда вперед.

Вдали от Бел меня внезапно охватывает страх. Я чувствую себя калекой, как будто кто-то перерезал мне бритвой подколенное сухожилие. Я бормочу себе под нос направления, как молитвы, пытаясь инвертировать код, вернуться назад по своим следам, держась ладонью стены.

— «Мы пошли направо, значит, сворачивай налево» и «Мы пошли налево, значит, сворачивай… черт, я не могу».

Что, если я пропущу поворот? Они все выглядят одинаково. Если я ошибусь хоть раз, как я смогу вернуться назад?

— ОЙ!

Я забываюсь, и мой голос отдается громким эхом. Я смотрю вниз. Отрываю руку от выступа в кирпичах и вижу кровь. Тонкий, как игла, осколок блестит в моей ладони. Я прищуриваюсь, поднимая глаза на разбитую камеру, и мой пульс успокаивается.

Эх ты, Пит! Вот так и вернешься.

Я иду по следу разбитого стекла к нашей исходной точке, и оттуда инструкции на повязке ведут меня к огромной металлической двери. Прямо перед ней с потолка свисает одинокая камера. Я стою, хлопая глазами под ее пристальным взглядом.

— Пожалуйста, — преувеличенно артикулирую я в камеру. — Помогите мне.

Ничего не происходит. Секунды множатся, как набухающая капля воды. Я напоминаю себе о том, что они знают, что они действительно видели. Сегодня: неясный шар света от светодиодов, бессмысленная статика. За последние несколько дней: череда трупов, оставленных моей сестрой. Они знают, что она неуравновешенна и опасна. Они знают, кем она была для меня, но не могут быть уверены в том, кем она стала для меня сейчас.

— Пожалуйста, — говорю я одними губами. — Она вернулась.

Ну же, мальчики и девочки, выходите и спасите меня.

С лязгающим скрежетом дверь начинает двигаться.

Они выходят с опущенным оружием, успокаивающими жестами рук, успокаивающими словами, доверительными выражениями лиц: я учусь распознавать их ловушки.

Я надеюсь, что они не могут сказать то же самое обо мне.

Я резко поворачиваюсь вокруг своей оси. Их крики не вполне заглушают звуки щелкающих предохранителей.

РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД

Я шел за Ритой по коридорам, щурясь от яркого света продолговатых ламп. Налево, направо, направо, снова налево. Я царапал на забинтованной руке какие-то каракули и отстал. Мне казалось, сейчас она исчезает в боковом туннеле, ее смех эхом останется позади нее, оставив меня одного описывать безумные круги, пока я не начну в отчаянии биться головой о стену.

«Лабиринт», — помнится, подумал я тогда. Есть теорема о лабиринтах. Этому меня научил доктор А. «Выучи ее, — сказал он, — и ты никогда не заблудишься». Но как бы я ни цеплялся за детали, они ускользали от меня, как снежинки на ветру. Я не мог вспомнить их тогда…

…но могу вспомнить сейчас.

«Эйлер», — выуживаю я откуда-то из дебрей памяти. Это Эйлер.

СЕЙЧАС

Ободряющие слова сменяются приказами остановиться, угрозами стрелять, выстрелами.

БАБАХ!

Этого звука, замкнутого в туннеле, почти достаточно, чтобы сбить меня с ног. Стена брызжет осколками и пылью в миллиметрах от моей голени. Пошатываюсь и, чтобы не упасть, хватаюсь за кирпичи горячими, опухшими ладонями. Я резко сворачиваю за угол.

Кто-то рявкает: «Прекратить огонь!» — и следом: «…живым!» Теперь единственные звуки здесь — мое прерывистое дыхание и синкопы сапог, преследующих меня. Внутренне крича, я убегаю, вписываясь в повороты почти вслепую, едва замечая след из раздавленных объективов камер. Во рту привкус рвоты и металла. Туннели искажают эхо, и я понятия не имею, насколько близко мои преследователи. Каждый раз, когда я замедляюсь, чтобы свернуть за угол, мне кажется, что они дышат мне в затылок, но почему-то я опять вырываюсь вперед.

Бегу, не разбирая дороги. Рикошетом отскакиваю от стен, и мое дыхание разъедает легкие, а ноги становятся свинцовыми, но каким-то чудом продолжают двигаться, и земля продолжает вращаться у меня под ногами.

Поймайте меня, если сможете, мальчики и девочки! Я боюсь так, как ни одной из ваших жертв и не снилось! Это должно стоить как минимум пары миль в час.

Но постойте, что это… Слушай, пытаюсь приказать я себе. Слушай! Но от топота моих ног и шума крови в венах закладывает уши. Я борюсь с ящером, который занял шоферское место в моем мозгу, пытаюсь снять его когтистую лапу с акселератора, чтобы я мог услышать…

Да. Теперь я уверен. Сапоги позади меня замедляют ход. Не сильно, но я слышу, как их ритм сбивается, появляется неуверенность в шагах.

В груди нарастает злобное ликование.

Вы заблудились! Я торжествую. Вы знаете все безопасные пути в своем лабиринте, все правильные ходы туда и обратно, но никогда не утруждали себя изучением неправильных ходов. Вы просто исчезли с карты мира.

В конечном счете это, конечно, не будет иметь значения. Разумеется, они оснащены GPS-трекерами и поддерживают открытую радиосвязь с базой. Вне всякого сомнения, даже без их драгоценных камер штаб-квартира наблюдает за скоплением светящихся зеленых точек на электронной карте и вернет их обратно домой…

Если у них хватит времени.

Я слышу окрики, затем крики, затем выстрелы, заглушающие голоса. Я шатаюсь, чувствуя каждый выстрел как сердечный приступ, и борюсь с собой, чтобы не развернуться и не побежать назад, помочь Бел, но я не могу. Она — моя аксиома.

Крик в туннеле нарастает вразнобой с эхом: «Откуда она взялась?»

«Оттуда, откуда обычно приходят чудовища», — думаю я, тяжело дыша, и меня шумно рвет на пол. Я вытираю лицо и, шатаясь, иду дальше. К выходу из лабиринта.

Я представляю себе, как она выскальзывает из коридора и наносит удар так быстро, что враг даже не замечает, что в него попали, и сразу же снова исчезает. Я представляю, как они ходят по кругу, по рации моля о подмоге. Представляю себе их диспетчеров, сидящих перед мониторами, полными статики, в наушниках, полных криков. Слепые, беспомощные и немые, они наблюдают за тем, как их зеленые точки одна за другой замирают.

Сапоги снова начинают бег. Некоторые отступают, становясь все слабее и слабее в стремительном отступлении, но две, нет, три пары из них приближаются ко мне. Быстро. Я слышу инструкции, отрывистый шепот с хриплым придыханием: «Кролик» — и слово, от которого меня бросает в дрожь: «Заложник».

И вот я снова бегу, уводя их прочь, а они гонятся за мной, как за зверьком, в честь которого меня прозвали. Но я уже не кролик…

Короткий крик, и три пары сапог становятся двумя. Я не хочу этого делать, но это так приятно, так правильно. Я никогда не знал, как сильно меня тянуло к этому, пока не почувствовал сам. Каждая тень резка, каждое эхо отчетливо слышно. Я не могу сдержать коварную ухмылку…

…волки охотятся стаями.

Когда я перестаю бежать, то сразу же падаю навзничь.

Мышцы на ногах и руках распухли. Мои легкие слишком устали, но продолжают качать воздух. Если кому-то из агентов удастся проскользнуть мимо Бел, мне конец. Мне кажется, с тех пор, как я в последний раз слышал чьи-то шаги, прошла непостижимая вечность, хотя на самом деле, наверное, не больше пары минут.

Кирпичи, к которым я прислонился, удивительно удобны. Уверен, я буду в полном порядке. Наверняка она их всех уложила. Если бы только можно было немного вздремнуть… Держи глаза открытыми, Блэнкман, черт тебя дери!

Есть, сержант!

Отупело я смотрю в потолок в течение четырех, пяти, шести секунд, прежде чем выпрямиться. Оглядываюсь вокруг. Я нахожусь в квадратной кирпичной камере. Четыре кирпичных выхода: все нетронутые молотком, пулями или кровью, все одинаковые. Я понятия не имею, где север, юг, восток или запад. Я на взводе, и я потерял ориентиры.

Я заблудился в лабиринте.

Я чувствую первые признаки паники и пытаюсь подавить ее.

«Все в порядке», — говорю я себе, заставляя себя поверить. Это Эйлер.

Я роюсь в кармане, и на один ужасный миг мне кажется, что я выронил эти чертовы штуковины. Но тут складка на ткани моих брюк разглаживается, и я вытаскиваю тонкую коробочку. Десять тонких белых цилиндров светятся в тусклом свете. Мои пальцы дрожат, когда я достаю один из них и перекатываю его в руке. Мелок оставляет на моей коже восковые следы.

«Эйлер», — повторяю я про себя, желая утихомирить свое бешено бьющееся сердце. Эйлер.

Удивительное дело, но Эйлер и не предполагал, что его теорема поможет неврологически генерированным подросткам плутать по лабиринтам, защищающим сверхсекретные правительственные объекты. Он изучал сети: паутины соединенных между собой точек. К счастью для меня, любой лабиринт можно свести к сети. Имеют значение только точки, где вы решаете: налево или направо, вперед или назад. Длины отрезков между этими узлами, изгибы, повороты и обратные пути не важны. Лабиринт — это просто последовательность выбора, как и жизнь.

Теорема Эйлера доказывает, что любая точка лабиринта может быть достигнута из любой другой точки без карты за конечное время, если вы никогда не пройдете одним путем дважды.

Я касаюсь кончиком мелка к стене, делаю глубокий рваный вдох и начинаю путь.

Лабиринт кажется бесконечным, но именно для этого лабиринты и создаются: они заигрывают с нашим первобытным чувством расстояния, дурачат поворотами, пока отчаяние не одолеет нас.

Лабиринты предназначены для того, чтобы заставить вас паниковать. Все, что мне нужно, — это не поддаваться.

Слышите, да? Ха.

Развлекая себя на ходу, я вслух проговариваю аргументы Эйлера. Голос в туннеле кажется жестяным и неубедительным. Панический голосок во мне злорадствует. Ты заблудился, ты в полной заднице. Прими это, и сможешь отдохнуть. Разве ты не хочешь отдохнуть? Разве не устал?

Я слизываю пот с верхней губы, заключаю небольшие сделки с самим собой и нарушаю их. Еще десять шагов, и можно будет остановиться. Ладно, двадцать. Ладно, тридцать.

Голос становится противным. Ты ошибаешься, ты просчитался. Ты бросил Бел, оставил ее там умирать. И ждет там тебя только ее труп. Стены смыкаются, давят мне на глаза, давят на сердце. Ругаясь и обливаясь потом, я бормочу себе под нос: «Первое: двигайся».

И двигаюсь.

Победа над собственной природой — это стратегия миллиметров: десять на сантиметр, семьсот шестьдесят на шаг, миллион шестьсот девять тысяч триста сорок четыре на милю. Продолжай идти и не останавливайся. Что бы ни случилось, только не останавливайся.

Начав со случайных поворотов, я — сперва редко, но потом все чаще — натыкаюсь на петли: повороты, где девственная стена уступает место зыбкой линии сверкающего белого воска. Знак, что я уже бывал здесь раньше. Я узнаю эти ловушки и радуюсь им. Примите меры, чтобы никогда и ни за что не пройти одним путем дважды, — это все, что от вас требуется. Я истощаю лабиринт. Я действую грубой силой. Лабиринт сам себя перерабатывает, потому что он не бесконечен. Его сила имеет пределы, и я достигаю их. Зажав мелок в кулаке мертвой хваткой, я направляюсь к новым, ничем не отмеченным тропинкам.

Продолжай идти.

Она мертва.

Просто продолжай идти.

— Пит!

— Бел!

Я резко поворачиваюсь направо и вижу ее в дальнем конце туннеля. Облегчение грозит разорвать мое сердце. Я бросаюсь к ней, но спотыкаюсь обо что-то мягкое и смотрю вниз. Их трое, и они не двигаются. У двоих шеи расположены под неестественными углами. Из третьего что-то сочится на пол.

— Пит?

Я снова смотрю на нее. У нее огромные глаза.

— Я пыталась. Честное слово. Остальным я… только ломала кости. Они быстро оказались в отключке, но эти трое появились так быстро, и я просто… это инстинкт… я знаю, у нас был уговор, но… пожалуйста, не ненавидь меня.

Она замолкает. Тело у моих ног вытаращилось на меня, глаза тускло блестят. Меня трясет, но я обнимаю ее. Она совершенно неподвижна в моих объятиях.

— Все в порядке. Это была самозащита. Ты молодец, сестренка, ты молодец.

Я чувствую тишину туннеля и отрываю ее от своего плеча. Мы улыбаемся друг другу сквозь слезы.

— Покажи мне остальных.

Она ведет меня чередой резких поворотов. В каждом проходе мы встречаем одинокие фигуры в черном, кто-то стонет, кто-то беззвучно лежит в пыли. Многие конечности согнуты в неправильных местах, но подъем и падение их грудных клеток ослабляет давление в моей.

— Ты использовала лабиринт, чтобы изолировать их.

Она пожимает плечами, как будто это очевидный профессиональный ход.

— Таков был уговор, — говорит она. — Ты сказал, живыми, а живыми сложно. — Она мотает рукой из стороны в сторону, как водопроводчик, описывающий дорогой ремонт. — Я могла справиться только один на один.

Всего их одиннадцать, включая убитых, и это число беспокоит меня, но я не могу понять почему. Мы подходим к одному из них, который кажется чуть целее, чем остальные, бритоголовому молодому человеку, забившемуся в угол и свесившему подбородок на грудь. Если не считать кровавой царапины на щеке, могло бы показаться, что он спит.

— Давай возьмем его, — говорит Бел. — У него даже нет сотрясения мозга. Я его придушивала каждые две минуты. Его сетчатка поможет нам пройти через дверь.

Мы поднимаем его за подмышки, и его голова опасно болтается. «Одиннадцать», — думаю я. Что не так с этим числом? И тут я понимаю — я вижу вспышку красных листьев и зеленую форму фельдшера. Одиннадцать не делится на четыре, а агенты 57, которых я видел на операциях, всегда работали в группах по четыре человека.

— Бел, ты уверена, что всех…

БАБАХ!

Я падаю раньше, чем слышу выстрел. Горячая жидкость просачивается сквозь рубашку, но боли нет. Моя первая реакция — облегчение. Я закрываю глаза и сквозь веки вижу школьную крышу. «Наконец-то получилось», — думаю я.

Но у меня крови нет.

Это Бел. О господи, это же Бел. Она падает и тянет меня за собой. У нее остекленевшие глаза, дыхание перехватывает от боли, но она все равно прижимает меня к стене. Она вскидывает бритоголового мужчину за плечо, помещая его между нами и линией огня. Тот вздрагивает в такт еще трем выстрелам.

БАБАХ. БАБАХ. БАБАХ.

Запах крови в воздухе сгущается. С каждым вдохом я как будто делаю глоток крови, и меня чуть не тошнит. Над нашей человеческой баррикадой я вижу фигуру, ныряющую обратно в боковой туннель. Я вижу ее лишь мельком, но этого достаточно. Рита.

26, 17, 448,0,3337, 9, 1 миллиард, Пи, треугольники, косинусы, интегралы. Моя голова полна математической шрапнели, мои мысли разбиты выстрелами. Чувство, что сердце вот-вот вырвется из груди. Я едва слышу крик Бел.

— ПИТТИ!

Извиваясь, она выползает из-под громады бритоголового агента, и я с трудом поднимаюсь на ноги, думая только об одном: выплеснуть весь свой чистый, калечащий страх на лицо, руки, голос и швырнуть его в моего врага. Этого будет достаточно для разрыва сердца, достаточно, чтобы убить. Я — оружие. Они сделали меня таким, и теперь пусть расхлебывают.

Я кричу, пронзительно, и стучу зубами. Мой крик заполняет туннель, и я представляю, как мой страх следует за ним, невидимый и ядовитый, как нервно-паралитический газ. Рита выходит из укрытия, и наши взгляды встречаются поверх ствола ее пистолета.

«Подавись, мерзкая манипуляторша», — думаю я.

Она даже не моргает, прежде чем выстрелить. Я снова падаю, но на этот раз в меня попадают. В правом плече рвущее, жгучее ощущение, как будто кто-то прижал к ключице автомобильную зажигалку. От моего крика зубы сотрясаются до самых корней. Моя спина касается пола. Белла смотрит на меня сверху вниз, и только когда слезы высыхают, я вижу ее облегчение.

— Ты в порядке! — кричит она. — Тебя едва задело. А теперь беги! — Еще выстрелы, еще сотрясения. У Бел есть пистолет.

Она стреляет, укрываясь мертвым оперативником, ее глаза горят.

— Беги! — снова кричит она, мотая головой назад.

Всего в двух метрах позади нас зияет дверной проем. Она прикрывает меня, тратя свои пули, чтобы я мог убежать. Я колеблюсь. Ты не можешь ее бросить. Только не сейчас. Не снова. Господи, как болит плечо.

Я перекатываюсь на живот и на локтях ползу мимо остывающего тела бритоголового мужчины. К его бедру пристегнут пистолет, и я хватаю его. Он тяжелый и чужеродный в моей руке. Я с трудом встаю на колени, гляжу на Риту жгучими, полными слез глазами и отвожу спусковой крючок.

Черт! Отдача отбрасывает меня назад. Пуля вонзается в потолок, и осколки каменной кладки сыплются вниз. Кажется, будто плечо мне вырвали с корнем. Я моргаю, лежа на спине, пыль от осечки щиплет глаза.

Чья-то рука хватает меня за воротник и рывком поднимает на ноги.

— Питер Уильям Блэнкман, твою налево! — кричит Бел. Я едва вижу ее сквозь кирпичную пыль. — Если ты умрешь здесь, клянусь, я буду ненавидеть тебя вечно. А теперь беги.

Она сильно толкает меня. Теряя равновесие, я бегу, и пистолет, как якорь, тянет мою простреленную руку вниз. Последнее, что я вижу, прежде чем ввалиться в дверной проем, — это силуэт моей сестры, уходящий в пыль.

На охоту.

РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД

Рита сложила руки на груди, ее карие глаза терпеливо наблюдали за мной. Стоя в окровавленном платье, она излучала неприятный хирургический прагматизм. За ее спиной огромная металлическая дверь была распахнута настежь, готовая поглотить меня целиком.

— Ты всего боишься, — сказала она, — а я ужасно страшная.

Я думаю об этих карих глазах, уверенно глядящих поверх дула пистолета, направленного в голову моей сестры…

Да, думал я тогда и думаю сейчас, вы действительно страшная.

СЕЙЧАС

Парадная дверь 57 распахнута настежь, тяжеленная, как ворота мавзолея. Вместо Риты с дерзко скрещенными на груди руками из дверей врассыпную выходят мужчины и женщины.

Они спешат, опустив головы, молча рассеиваются по туннелям, и только их тени порхают по кирпичам. Их здесь десятки. Я смутно узнаю пару-тройку из них — аналитиков, которых видел во время своего первого визита. Их руки пусты, никто не несет ни бумаг, ни ноутбуков.

Мое дыхание, прерывистое и болезненное, замирает в груди. Я съеживаюсь в своей кирпичной щели, уверенный, что кто-то из них заметит меня и закричит в яростном узнавании. Пистолет — мертвый груз в моей руке. Я вздрагиваю и пытаюсь представить себе, что снова нажимаю на курок, но не могу.

А секунды идут, и никто не приближается ко мне. Мой затуманенный страхом мозг постепенно анализирует схему их бегства.

Случайные дверные проемы. Должно быть, они движутся к выходам, выбирая кратчайший путь на открытый воздух. Они не охотятся за мной. Они убегают. «От чего вы бежите?» — задаюсь я глупым вопросом. И вдруг все становится очевидным.

Вы бежите от нас.

Они шпионы, а не солдаты. Конечно. Наверняка у них есть протокол для таких случаев, и в критической ситуации они всегда готовы к отступлению. Никакой паники, организованная эвакуация. Что им защищать в этом месте? Это всего лишь оболочка, маскировка. Однажды обнаруженная, она уже бесполезна. Важна для них только информация, которую они охраняют. В тот момент, когда команда стрелков начала звать подмогу в свои наушники, они наверняка уже сбрасывали документы в печи и вбивали в компьютерах команды удаления. Данные, их главная ценность, будут сохранены целыми и невредимыми в каком-нибудь другом секретном месте.

Но единицы и нули на жестком диске не единственный способ хранить секреты. Последнее хранилище — это сами шпионы, секреты, вписанные в архитектуру их мозга, и поэтому они бегут, спасаясь, разбегаясь, как олени, чтобы сбить с толку преследующего их хищника. Хищника, который носит лицо моей сестры…

…и мое.

— Ты сам кого хочешь напугаешь, Пит.

Спасибо, Бел, я постараюсь не посрамить тебя. Твои слова очень много для меня значат. Я жду, пока скроется из виду последний — дородный мужчина с разбитым носом. Я крепче сжимаю пистолет и иду к открытой двери пустой оболочки бывшего 57.

Офис — это кладбище пустых компьютерных экранов с проводами, торчащими из их задников, как нервные пучки, где процессоры были вырваны и отправлены в мусоросжигатель.

До лифта двенадцать шагов. Двенадцать шансов, чтобы мои нервы меня подвели. Я оглядываюсь на выход. Я знаю, что не стоит этого делать, но оглядываюсь.

Ты все еще можешь убежать, Пит. Ты так хорошо умеешь убегать. Ты настоящий чемпион в этом деле.

Выход — черная дыра позади меня, усиливающая гравитацию. Она тянет меня с той же силой, что и чизкейк, когда мой желудок разрывается от паники. «Сдавайся», — говорит он. Беги. Сделай уже это. Не убежишь сейчас — столкнешься с тем же выбором, только в следующую секунду, и в следующую, и в следующую после этого. Как думаешь, сколько раз ты сможешь продержаться?

— Одиннадцать… двенадцать.

Я шумно выдыхаю. Я даже не осознавал, что считаю, не говоря уже о том, что считаю вслух. Я нажимаю потной подушечкой большого пальца на кнопку и радуюсь, что двери сразу открываются. Я вхожу внутрь, держась неподвижно, как покойник, и не оглядываюсь, пока не слышу, как двери с шипением закрываются за моей спиной.

Часть меня надеется, что дверь в маленький переоборудованный кабинет будет заперта. Она открыта. Ручка легко проворачивается.

Та же часть меня надеется, что кровать будет пуста. Она не пуста. Почти ничего не изменилось в импровизированной больничной палате: черные потертости, оставленные колесами кровати на пороге, полосатый свет, отражающийся от белого линолеумного пола, окно, выходящее на дом с плоской крышей, под тем же октябрьским небом.

Отличие состоит в том, что единственная обитательница комнаты сидит на кровати, сложив руки на коленях мятно-зеленой больничной робы. Ее глаза очень спокойны.

— Привет, Питер, — говорит она.

Облегчение накатывает на меня как цунами. Я бросаюсь к ней. Пистолет с грохотом падает на пол, и я крепко обнимаю ее. Я смеюсь и плачу ей в плечо. «Ты жива, — шепчу я, и мои слезы льются на ее одежду. — Ты в порядке. Я так боялся».

Только все это не так. Я хотел бы, но не могу… Вместо этого я закрываю за собой дверь, а затем с трудом, дюйм по дюйму поднимаю руку, пока пистолет не упирается ей прямо в лоб.

— Здравствуй, мама, — говорю я.

РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД

Мы стояли на парковке, зябко кутаясь в пальто, потому что поднялся ветер. Гигантское здание музея заслонило собой весь солнечный свет. Бел не спеша ушла вперед, но мама остановила меня, взяв за руку.

Она обхватила мое лицо ладонями. В ее глазах лучилась гордость, и искры этого огня долетели и до меня, и я тоже засиял.

— Питер, сегодня все состоится только благодаря тебе и твоей сестре. Моя работа, моя жизнь — ничего этого без вас у меня бы не было, ты это понимаешь?

Да, мама, теперь понимаю.

СЕЙЧАС

Невероятные вещи происходят ежедневно. Не стоит удивляться, когда они случаются с вами.

Я стою в штаб-квартире секретной разведывательной службы Великобритании, реву и умираю от желания поссать. Я навел пистолет на собственную мать, и когда она говорит, ее голос спокоен, как озеро в безветренный день.

— Что она тебе сказала?

Она. Есть только один человек, о котором мама говорит таким тоном.

— Ничего. Бел мне ничего не сказала. Я сам все узнал.

— Что узнал?

Я смотрю на нее во все глаза, игнорируя вопрос. Пульсация в черепной коробке нарастает, как будто кровеносные сосуды в висках пытаются протолкнуть наружу мраморные шарики. Черные пятна пляшут у меня перед глазами.

— Питер…

— Ты не могла устоять, да? — Мое зрение проясняется, и я вижу, что она примеряет Взгляд № 49: «Озадаченная материнская забота».

— Или ты даже и не пыталась. Близнецы — два разума, две жизни под контролем, с самого момента зачатия. У тебя была идея фикс, и вот представилась возможность воплотить ее в жизнь. Ты, наверное, сочла это за провидение. Какой ученый смог бы устоять?

— Питер, я…

— «Тебе станет лучше, Питти!» — хриплю я сиплым от слез голосом. — «Мы справимся с этим вместе, Питти». Так ты говорила. Ты врала. Все это время, всю нашу жизнь ты врала, я боялся, а Бел злилась, потому что такими создала нас ты. Чтобы мы читали настроение друг друга и программировали мысли друг друга. Пиши, читай, читай, пиши. Белый Кролик, Красный Волк!

Я выкрикиваю наши кодовые имена. Из-за острой боли в плече пистолет дрожит в моей руке, и мама морщится. Интересно, она вообще воспринимает нас как Питера и Анабель или же мы так и существуем в ее мыслях под нашими кодовыми именами?

Озабоченного взгляда как не бывало: она попыталась, потерпела неудачу и двинулась дальше. Теперь ее лицо застыло в маске изумленной невинности.

— Питер, я не понимаю, о чем ты говоришь, — она плавно качает головой, но не прерывает зрительного контакта. — Да, я лгала. Я признаю это. Я работаю на правительство, и это значит, что иногда мне приходится лгать, даже вам. Но я никогда, никогда не сделала бы вам ничего плохого. Я знаю, что тебе страшно. Я все понимаю, дорогой. Но то, как ты мужественно с этим борешься, и чего ты достиг перед лицом своих страхов… я ужасно горжусь тобой.

Ну, это, по крайней мере, правда. Она мной гордится. В памяти всплывает слово, которым она меня описала, и я произношу вслух.

— Я экстраординарный.

— Вот именно, — убежденно говорит она. — Так и есть.

И только тогда я действительно понимаю, что в ее глазах это оправдывает ее поступок. Мама не представляла себе ничего хуже посредственности.

Я помню, как стоял в ее кабинете два с половиной года назад, напившись в первый и единственный раз в своей жизни, и мама показывала мне заметки о необычных способностях экзотических животных — ядовитом осьминоге, доисторической мухе с крыльями, а я развлекал ее арифметикой.

Они — реакция на угрозу окружающей среды, Питер. И это тоже.

Каждым атомом своего существа она верит, что сделала мне подарок.

— Я не хочу быть экстраординарным. Я просто хочу перестать постоянно бояться.

Она пожимает плечами.

— Этого никто не волен выбирать, Пит.

Я не могу глотать, не могу дышать. Я так зол.

— Это больно, ты понимаешь? — завываю я. — Понимаешь, что то, каким ты меня сделала, мучит меня каждый день?

Она выглядит удивленной.

— Я не понимаю, о чем ты. Я бы никогда не причинила тебе вреда. Я люблю тебя, ты мой сын.

— Ты любишь меня, — глухо повторяю я. — Я твоя работа.

Уголок ее губ дергается, словно треснула маска, но я не могу истолковать это выражение. Не могу читать ее мысли. И, наверное, никогда не мог.

— Питер, — говорит она. — Прошу. Давай успокоимся. Поговори со мной. Если ты говоришь то, что я думаю… то это невозможно.

— Не надо. — Мой голос твердый и ровный, и она замолкает, не сводя глаз с пистолета. — Я был в твоем кабинете. Я нашел твои записные книжки — те, что спрятаны. Я все знаю.

— Мои… записные книжки? — Теперь она выглядит озадаченной, испуганной, пораженной, обиженной. — Питер, это сложные идеи, записанные стенографически. Я не знаю, что ты там прочел и как сумел во всем разобраться, но…

— Ингрид тоже их читала. Она все подтвердила. — Я молю ее прекратить, просто не лгать больше. Я держу пистолет, и я умоляю. — Вот так. Ингрид… Ана призналась. Так что перестань притворяться. Я знаю.

Ее лицо наконец застывает с выражением, которого я никогда раньше не видел. Лучше сразу присвоим ему порядковый номер — Взгляд № 277: «Жалость. Безнадежная, тягостная жалость». И прежде чем она открывает рот, я уже знаю, что она собирается сказать.

— Питер. — Голос у нее невыносимо ласковый. — Ингрид не существует.

РЕКУРСИЯ

Мы втроем сидели на корточках в роще за школой, деревья вокруг горели осенним огнем. Мы слышали крики, хруст подлеска и топот бегущих ног, приближавшихся с каждой секундой. Я потел, дрожал, чудом функционировал, уже даже не в состоянии паники — далеко за ее пределами.

Бел сняла пистолет с предохранителя, как будто собираясь отдать его мне, но потом, слава богу, передумала. И вместо этого почти лениво протянула пистолет мимо меня и — о черт о черт о черт — нацелила его в лоб Ингрид.

«Она знает про Ингрид», — подумал я.

Но так ли это было? Я вспоминаю сейчас этот момент. Агенты 57 рыскали по лесу, двигались в нашу сторону, приближались прямо со стороны Ингрид.

Я снова и снова прокручиваю в голове это воспоминание, как доказательство теоремы, в поисках одного-единственного, такого, казалось бы, естественного, но неоправданного скачка в логике.

Бел наставила пистолет на Ингрид? Или она целилась сквозь нее?

Она вообще ее видела? Когда-нибудь?

Хоть кто-нибудь?

Да! Есть же…

РЕКУРСИЯ

…Рэйчел Ригби. Она курила и шагала по рыхлым тропинкам Эдинбургского поля, пока Ингрид объясняла ей все тонкости беглой жизни…

Облегчение распускается в моей груди, но оно недолговечно, потому что мои тревожные, скептические размышления копошатся в воспоминаниях, как жуки-могильщики, и теперь, задумавшись об этом, я не могу вспомнить ни одного момента, когда Рэйчел разговаривала бы непосредственно с Ингрид или хотя бы смотрела в ее сторону. Она всегда обращалась только ко мне.

Я собираюсь убить твою мать. И думаю, тебе стоит это знать.

Теперь я пытаюсь вспомнить звук голоса Ингрид, и он подозрительно похож на мой. Я не… я не вижу разницы между ними. Чем больше я сосредотачиваюсь, тем больше он напоминает мне мой собственный внутренний голос, который я слышу, когда читаю.

Воспоминания наваливаются густо и быстро. Я перетасовываю их и отбрасываю, как карты, в поисках любого человека, который мог бы подтвердить существование Ингрид, но они проносятся слишком быстро, как в тумане, и я не могу сосредоточиться.

И тогда, как партия солиста в хоре, один голос выделяется из общей массы…

РЕКУРСИЯ

— Так почему бы тебе не прочитать ее мысли? — спросил я. Я говорил о ЛеКлэр. Мы стояли под голой лампочкой в импровизированном чулане, который служил 57 тюремной камерой. — Ты ведь этим занимаешься?

— Я не умею читать чужие мысли, Питер, — она хмуро посмотрела на меня. — Только твои.

СЕЙЧАС

Наступает долгое молчание.

— Ты кормила ее курицей.

Это единственное, что я могу предъявить. Пистолет повис вдоль моего тела. Я выжат, и последние силы уходят на то, чтобы не упасть.

— И макаронами, — вздыхает мама. — И яблочным пирогом, и сосисками, и пюре, и жарким. Я всегда готовила лишнее, когда ты говорил, что она придет в гости. Еда остывала перед пустым стулом. — Вокруг ее голубых глаз появляется паутина морщинок, а в голосе слышен сочувственный надрыв. — Возможно, мне следовало поговорить с тобой об этом обстоятельнее. Сделать так, чтобы ты все понял. Но с ней ты казался намного счастливее. Ты был так одинок. И я подумала: ну какой от этого вред?

И она даже смеется, глядя на пистолет, но смех быстро иссыхает.

— Кроме того, любой друг, даже воображаемый, мог сослужить тебе хорошую службу и сделать менее зависимым от твоей сестры.

Я слабо качаю головой.

— Ничего не понимаю. — Все я понимаю. — Если Ингрид — иллюзия, мой защитный механизм от одиночества, если я ее придумал, то зачем я придумал то, что она предала меня? С чего мне так себя мучить?

Потому что так всегда происходит. Лекарство всегда стремится к передозировке.

Считай.

…и счет становится тюрьмой.

Поешь.

…пока твой желудок не будет готов лопнуть.

Двигайся.

…и бросайся с крыши.

Говори.

…именно это мы и делали, и согласись, Пит, это ли не самое ужасное?

— Моя сестра х-хороший человек, — упрямо бормочу я.

— Твоя сестра — убийца. Преступница. Она убила пятнадцатилетнего парня. Совсем еще мальчишку. Мне пришлось заметать следы.

«Мне тоже», — шепчет предательский голос внутри меня, но вместо этого я кричу на нее:

— Ты и должна была заметать следы, потому что это все ты виновата! Ты сделала ее такой!

Она так печальна сейчас, никогда ее такой не видел. Два новых выражения за столько же минут. Взгляд № 288: «Разбитое сердце».

— Конечно, ты так думаешь. Ты никогда не мог ни в чем ее обвинить.

Я молчу, потому что как я могу это опровергнуть? Она — моя аксиома, основополагающее предположение. Которое не нуждается в доказательстве. На котором все дальнейшее доказательство строится. Единственный человек, без которого все непременно рушится.

— И поэтому ты решил обвинить меня. — Мама медленно кивает, словно собираясь с мыслями. — Бедный Пит: он так хорошо научился соединять точки, находить закономерности, даже там, где их нет. Только ты мог нафантазировать себе этот безумный заговор и выстроить так, что она оказалась ни в чем не виновата. — Мама резко поднимает голову: — Когда ты узнал? Что она убила этого парня?

«Два года назад», — чуть не говорю я, но молчу, потому что, возможно, правильнее было бы сказать «два дня назад». Два дня назад, когда я вспомнил.

И вот теперь паника действительно набирает обороты. Флуоресцентные огни становятся слишком яркими, кровь пульсирует в висках, сердце стучит в груди отбойным молотком, и пистолет в моих руках словно наковальня, и я не могу думать не могу думать не могу думать.

Я вижу лодыжку, бледную и окоченевшую, торчащую из рулона ковра в переулке за нашим домом. Вижу записку, расшифрованную и скомканную на моем пуховом одеяле: «Я убила человека». И вижу себя два года спустя, сидящего на кухне Аниты Вади, без сил, с поникшими плечами. Я даже не вспоминал о той ночи, пока не выяснилось, что моя мама-невролог работает на правительство, и пока я не нащупал звенья цепочки закономерностей, за которые можно было ухватиться и раскрутить в историю, которую я мог бы рассказывать себе, — историю, в которой Бел ничего не угрожало.

Память. АРИА. Невероятная все-таки вещь.

— Все в порядке, Пит, — мама успокаивает меня. — Все будет хорошо. Я помогу тебе, я же всегда тебе помогала. Я для того и осталась. Мы вдвоем остались. Я здесь, я рядом. А сейчас отдай мне пистолет.

— Но… как же Бел?

Мама слегка обмякает на постели. Она вдруг кажется очень старой.

— Сомневаюсь, что смогу ей чем-то помочь. Я пыталась, поверь мне.

Я наблюдаю за ней. Я не знаю, чему верить.

— Отдай мне пистолет, Пит, пожалуйста.

А вот теперь у меня есть проблема. «Только одна?» — фыркает та часть меня, которая постоянно что-то подсчитывает. Впрочем, да, прямо сейчас имеет значение только одна проблема, и, возможно, это единственное, что когда-либо имело значение.

Ингрид не существует.

Мама знает меня лучше всех на свете, может быть, даже лучше, чем Бел. Если бы она захотела обмануть меня, то выбрала бы именно такую ложь, чтобы заставить меня сомневаться в себе, в своих глазах, в своем рассудке.

Мой предательский мозг подкидывает сцену нашей первой встречи с Ингрид: давным-давно, на уроке математики. Не в первый день занятий, не в середине семестра, когда новенькая неловко стоит перед всем классом, а Артурсон знакомит ее с одноклассниками, а именно тогда, внезапно, когда я был погружен в пучину отчаяния и одиночества. Как ответ на молитву.

Могла ли она быть моей спасительной выдумкой? Вроде мнимого числа, которое используют ученые, чтобы самолеты не падали, а мосты стояли? Квадратный корень из минус одного…

…число, которое математики называют «i».

Образы мелькают в голове, пока я продолжаю рыться в своей памяти, ищу момент, когда существование агента Белокурой Вычислительной Машины было замечено кем-то, кроме меня.

Девочки толпились в ванной, наблюдая за Ингрид, пока та скребла костяшки пальцев. Экраны телефонов мерцали, когда ее снимали на видео, но точно ли это были камеры, или девочки просто переписывались? Смеялись над Ингрид или просто смеялись? Голос Тани Беркли отчетливо звучал в моих ушах: «Боже мой, пошел вон отсюда!»

Я, привязанный к кровати в подвале этого самого здания, пока меня допрашивали. Меня связали, а я все равно бросался на них, размахивая руками и щелкая зубами. На меня натянули капюшон потому, что боялись заразиться от меня страхом? Или просто потому, что я кусался?

Ингрид задавала вопросы, но были ли эти вопросы?

Меня вообще допрашивали? Или просто связали руки?

Но мне жгли грудину, опаляя грудь электрическим током, прикрепили проводочки к вискам, к груди…

К груди!

Медленно убираю правую руку с рукоятки пистолета и заглядываю под рубашку. Мои ищущие пальцы находят шрам от ожога, но он кажется старым и гладким, а не свежим и шелушащимся. Я помню дымящийся чайник, переполненную грелку, обжигающую воду, которой мне умывают лицо, и я не могу сказать, вспоминаю я это или воображаю.

Я никогда не мог их различать.

Я кладу дрожащую руку на пистолет. Боль пульсирует от раны в моем плече, и я едва удерживаю голову на весу. То, что я помню, и то, что, как мне кажется, помню, не имеет значения. Все испорчено и разрушено.

Память — это то, что мы есть.

Память несовершенна.

Нельзя использовать одно конкретное воспоминание, чтобы подтвердить другое свое воспоминание, если вы сами знаете, что воспоминания могут лгать вам. Но воспоминания — это все, что у нас есть. Память не может доказать себя, но нет ничего, кроме памяти, на что я мог бы сейчас положиться.

— Шифр. — Мои губы медленно произносят слова. — Инверсия. Откат.

Как в математике.

Я представляю Гёделя, лишенного сил на больничной койке. Мы не можем быть в этом уверены.

Мама улыбается мне.

— Все в порядке, Пит. Все кончено. Не торопись, у тебя впереди еще много времени. Мы со всем справимся. Вместе у нас все получится, как всегда. Только отдай мне пистолет.

Правда или ложь.

Орел или решка.

Мама или Бел.

И никак не узнать, какой выбор правильный, а какой нет. Мне нужно просто его сделать.

— Отдай мне пистолет, Пит. — Она тянет руки вперед.

Пистолет такой уродливый и неуклюжий в моих руках, и внезапно я больше не хочу к нему прикасаться. Я пытаюсь представить себе, как использую его, и просто… не могу.

— Отдай мне пистолет.

Дуло пистолета дергается, и я начинаю опускать его. Я не могу принять иное решение.

Я даже не осознаю, что слышу выстрел, я его просто чувствую. Воздух высасывает из комнаты. Так близко и похоже на удар кулаком. Мамина голова резко откидывается назад и болтается на шее. Красный полосует стену позади нее.

Я разинул рот. Мой палец на спусковом крючке, но… я не мог.

Мой мозг превратился в сплошную мешанину статики. Нет сигнала. Нет четкости. Только хаос.

Из ствола пистолета, который я держу в руке, не поднимается дым. Я вжимаю его в ладонь, но меня так лихорадит, что я не могу понять, горячий это металл или нет. Когда он с грохотом падает на пол, я понимаю. Выстрел раздался у меня за спиной.

Я оборачиваюсь, все еще слыша, как звенит в ушах.

Руки в перчатках без пальцев сжимают пистолет, идентичный моему. Я быстро моргаю, и когда перед глазами проясняется, я вижу копну коротких светлых волос, обрамляющих лицо, очень, очень похожее на лицо Ады Лавлейс.

— Ничего себе.

Ее глаза широко раскрыты, но они серые и пустые, как зимнее небо. Я бросаюсь к ней, ловлю, когда она падает, и опускаю в угол.

— Ты… — начинаю я.

— А ты как думаешь? — шепчет она.

Она выглядит настолько потерянной, что дальше, кажется, некуда. Ее лицо трагичное и безжизненное, и смотреть на нее — это все равно что смотреть в зеркало.

«Зеркало», — думаю я. Черная Бабочка. Она отражает эмоции, желания, но ее собственные желания спрятаны глубже. И подпитываются только от одного источника — человека, с которым она проводит больше всего времени. Ей она только что выстрелила в голову.

Она поднимает на меня глаза. Она всегда знала, о чем я думаю. Поэтому беззвучное «почему?», которое я говорю одними губами, явно излишне.

— Три года прошло. Если ты не доверяешь себе, доверься мне, — говорит она.

— Но там, в доме… — не понимаю я.

Она пожимает плечами и улыбается, но это выглядит натянуто.

— Что-то вроде кризиса веры.

— Мне знакомо.

— Да, я знаю.

Топот ног по коридору движется в нашу сторону. Встревоженные крики.

— Она сказала, что мы одни, — говорю я.

— Солгала, — тихо отзывается Ингрид. — Она часто лгала.

Что бы мама ни делала, но услышать это в прошедшем времени оказывается ножом в живот.

— Доктор Блэнкман! — слышен мужской крик. — Доктор Блэнкман, что с вами?

Дверь трясется и дребезжит, но не открывается. Ингрид, должно быть, снова заперла ее, когда вошла.

Я дергаюсь, когда два выстрела срывают замок. Сапог с глухим стуком врезается в дерево. Желудок подскакивает к горлу, и я бросаюсь на пол, пытаясь нащупать пистолет, но пальцы только отталкивают его еще дальше. Я тяну больные мышцы, и рана в плече сильно ноет. Повинуясь какому-то смутному инстинкту, я резко выпрямляюсь, чтобы оказаться между Ингрид и первым выстрелом.

Но первого выстрела не происходит. Только труп дородного мужчины с короткой стрижкой лежит в коридоре, и моя сестра осторожно переступает через него, как через алкаша на улице.

— Боже, — бормочет она. Она бросает один взгляд на кровать и крепко обнимает меня. Сила в ее руках ощущается как основа всего. — Ты в порядке, Пит?

Я почти смеюсь над этим вопросом. Точнее, это не совсем смех, скорее короткий приступ коклюша.

— Ты поступил правильно, — шепчет Бел.

Не я. Я ничего не делал. Но не говорю этого. Я слишком стараюсь не смотреть на угол, под которым покоится мамина голова, и на кровь, прилипшую к стене сзади. Стараюсь не представлять себе траекторию выстрела, который ее убил. Стараюсь не чувствовать боли в правом запястье, которую может вызвать отдача пистолета. Стараюсь не смотреть на Ингрид, забившуюся в угол, бледную и так похожую на привидение.

Что-то щекочет мне горло сзади, потом царапает, потом впивается когтями. Я начинаю кашлять, глаза слезятся. Пот колет кожу головы и плеч.

— Я устроила пожар, — говорит Бел, и из ее глаз льются слезы.

Она сама кашляет, привычно и резко, но улыбается. Бел всегда любила огонь.

— Зачем?

— Копы. После того как 57 забрали все документы, сюда наконец вызвали полицию. Они ждут нас у входа, так что нужно уходить через заднюю дверь. Огонь должен немного их задержать, но мы должны двигаться дальше. Давай, — она тянет меня к окну и рывком распахивает его.

Холодный, свежий воздух и вой сирен обрушиваются на меня.

— Подожди, — выдыхаю я.

— Пит…

Я вырываюсь из ее хватки и бегу к Ингрид. Она все еще сидит там, где я ее оставил. Дым теперь такой густой, что впивается когтистой хваткой мне в гортань, и я задыхаюсь, но Ингрид не кашляет, а просто смотрит. Я хватаю ее за руку и тяну за собой, но она как восковая, не реагирует. На долю секунды я представляю, как ее охватывает огнем, но она не горит, а плавится, растекается по полу, как свеча.

— Ну что же ты! — кричу я на нее. Она не двигается с места. — Ты мне нужна! Двадцать три, семнадцать, одиннадцать, пятьдесят четыре!

И тут наконец она уступает. Я закидываю ее руку себе на плечи и тащу за собой. Пальцы ее ног скользят по полу, потом она спотыкается и вскоре уже шагает обычной походкой.

— Пит, где ты? — кричит Бел.

Она сидит на подоконнике, свесив ноги через край. Она манит меня пальцем, всего один раз, а затем отталкивается и падает вне поля моего зрения, и у меня на секунду останавливается сердце.

Я подтаскиваю Ингрид к окну и смотрю вниз. Бел смотрит вверх с плоской крыши менее чем в трех метрах внизу. Скошенные фронтоны падают с обеих сторон, их черепица красная, как осенние листья.

Ингрид идет первой, нежно целуя меня в щеку перед тем, как вскарабкаться на подоконник и спрыгнуть на блестящую просмоленную поверхность. Показывает мне дорогу.

Бел не сводит глаз с моего лица. Я свешиваю ноги с подоконника в нерешительности.

— Пит, все в порядке, это просто, как с бревна упасть.

— Или с крыши, — добавляет Ингрид. Думаю, она тоже воспринимает некоторые вещи слишком буквально, когда ей страшно.

Прыжок веры, Питти. Иногда в жизни только он один и остается.

Я прыгаю. Столкновение с крышей отдается болью в коленях, и меня ведет вбок, но рука Бел, теплая, сильная, уверенная, тянет меня в объятия.

— Я рядом, — шепчет она.

И она совершенно права.

В воздухе сущий хаос ветра, огня и сирен. Бел смеется с неподдельным восторгом. Она переплетает наши пальцы, и я позволяю ей, а сам переплетаю пальцы с Ингрид. Мы втроем стоим на крыше. Белый Кролик, Красный Волк, Черная Бабочка. Все трое маминых деток.

Трое.

Бел пытается оттащить меня, но я сопротивляюсь.

— Пит? — неуверенно спрашивает она. — Что случилось? У нас нет времени здесь прохлаждаться.

Я смотрю на Ингрид, которую все еще держу за руку.

— Бел? — говорю я. — Ты видишь… — Но вопрос застревает у меня в горле, навеки незавершенный.