Белый ворон Одина

15

Я стоял на серовато-коричневой спине огромного кита — она, подобно острову, возвышалась посреди замерзшего моря — и пытался хоть что-либо разглядеть в темной глубине его дыхала. До меня доносились далекие голоса Финна, Квасира и остальных побратимов. Стоя на берегу, они громко переговаривались и осыпали меня упреками за то, что я сразу не узнал этого места.

Мы пришли сюда, следуя все той же горестной тропой, оставленной дружиной Ламбиссона. Мы просто двигались вперед, время от времени натыкаясь на чьи-то останки — холодные, застывшие, с торчавшими вверх одеревеневшими конечностями. Большинство трупов были обезображены степными падальщиками — стаями волков, которые при нашем появлении неторопливо покидали место пиршества. Скорбно взирали мы на эти свидетельства зимней трагедии, разыгравшейся незадолго до нашего прибытия.

Дорогу нам прокладывал верный Морут. Он неутомимо шел вперед, время от времени останавливаясь, чтобы подождать отстающих, а заодно задать корм своему тощему мохнатому коньку. Кормил он его смесью резаной соломы и какого-то животного жира. Я восхищался талантами маленького хазарина — так же, как в свое время восхищался бедуинами, безошибочно находившими путь в бескрайней серкландской пустыне. Даже Финн вынужден был скупым кивком признать достоинства нашего проводника. Что касается Абрахама, этого хазарского иудея благородных кровей, им владели смешанные чувства. Я видел, как насмешка на его лице то и дело сменяется выражением безмерного облегчения.

Именно Морут привел нас к трупу великолепного золотого жеребца, бесформенной кучей валявшегося посреди снежных сугробов. Увы, схваченная изморозью шкура потеряла свой неподражаемый блеск и сейчас отливала безжизненным серебром. Приблизившись, мы спугнули стаю голодных тощих волков, которые предпочли не покидать свою добычу. Они так и разлеглись поодаль на мерзлой траве, скрестив лапы и положив на них перепачканные в крови морды. Неподвижные, словно каменные изваяния, они терпеливо ждали, когда мы удалимся и освободим им поле деятельности. Этих гончих Одина ожидала большая работа: вся степь была усеяна останками людей и животных, и над каждым замерзшим телом предстояло изрядно потрудиться.

— Какое бессмысленное расточительство! — горестно вздохнул Абрахам, и стоявшие рядом принялись вздыхать и качать головами в знак согласия.

Никому и в голову не пришло, что Абрахам сокрушается не о судьбе погибших людей, а горюет исключительно о павшем красавце-жеребце.

Зато Морут все понял и ответил презрительным фырканьем. Оказавшийся поблизости Владимир тут же полюбопытствовал, по какому поводу насмешничает хазарин.

Тот указал на останки некогда великолепного небесного скакуна, а затем кивнул в сторону собственного неказистого мохнатого конька.

— Оба они одной и той же туркменской породы, — пояснил Морут. — Но золотой жеребец чересчур хорош для здешних мест, вот и не выдержал. А мой коняка нарочно обучен для подобных переходов.

— И ты тоже занимаешься таким обучением? — поинтересовалась Торгунна.

Она стояла рядом и пристально разглядывала замороженные останки небесного скакуна. О, как мне знаком этот взгляд! Наши сестрички — Тордис и Торгунна — не уступали в сноровке степным падальщикам!

Остальные бродили по полю, усеянному окоченевшими трупами. Сначала они пытались подбирать наиболее ценное снаряжение. Однако сама природа позаботилась о том, чтобы пресечь все попытки мародерства. Оружие и латы настолько крепко примерзли к мертвым телам, что снять их не представлялось никакой возможности.

— Это очень непростое дело, — заговорил маленький хазарин, смешивая очередную порцию корма для коня. — И я бы сказал, убыточное. Около половины животных гибнет в ходе занятий. Уж вы мне поверьте… Я сам разводил лошадей, знаю, о чем толкую. Только владельцы больших табунов — для которых гибель десятка скакунов ничего не значит — могут такое себе позволить… Прежде всего надо выбрать подходящего жеребца в возрасте семи-восьми лет. Более молодые животные не годятся, даже пробовать бесполезно.

Для начала надо приучить коня к большим нагрузкам. Для этого к седлу прикрепляется мешок с землей или песком. Он весит примерно столько же, сколько наш средний всадник. Затем постепенно, на протяжении восьми дней, нагрузка удваивается. Это будет приблизительный вес вашего всадника-северянина в полном боевом облачении. Нагрузка растет, а ежедневная норма коня, наоборот, сокращается. С каждым днем ты даешь все меньше еды и, главное, воды. И при этом конь должен проходить рысью и шагом не менее шести-семи миль в день.

Затем наступают следующие восемь дней, в течение которых ты мало-помалу снижаешь нагрузку (просто выбрасываешь песок из мешка), зато еще больше урезаешь ежедневный паек. Затем, когда мешок опустеет, ты два-три дня совсем не кормишь коня, а вместо того подтягиваешь подпругу.

— К тому времени, — вмешался Абрахам, — несчастный жеребец попросту сдохнет.

Он прислушивался к разговору, одновременно пытаясь высвободить чей-то труп из ледяных объятий степи.

— Если возьмешься обучать такого, как небесный конь, или одного из тех скакунов, на которых вы скакали у бека, то точно сдохнет, — согласился Морут. — Но не мой конь.

— А как зовут твоего замечательного жеребца? — раздался певучий голосок Олава, стоявшего в толпе северян.

И тут же получил от товарищей совет, который уже слышал прежде: никогда не давай имя тому, кого, возможно, завтра придется съесть.

— Остается только поблагодарить богов за то, что у меня есть имя, — пробурчал мальчик.

Морут медленно двигался посреди разбросанных трупов и обломков телег. Он продолжал с улыбкой говорить, и его тихий голос бальзамом изливался на израненную и изуродованную землю.

— Примерно на двадцатый день ты должен как следует погонять своего коня, а когда он вспотеет, окатить его с головы до хвоста ледяной водой. После чего надо привязать его к колышку в открытой степи и оставить спокойно пастись. На протяжении недели он будет отдыхать, а ты каждый день будешь понемногу удлинять веревку, на которой разгуливает жеребец. Пройдет семь-восемь дней, и все — можно считать, обучение закончено. Отвязывай коня и возвращай его обратно в табун.

Если животное выдержало такой урок, оно превращается в бесценное сокровище для своего хозяина. Такой конь незаменим в набегах и военных походах, поскольку способен без перерыва бежать несколько дней подряд и при этом довольствоваться всего ведром воды и двумя пригоршнями корма в день.

Морут любовно погладил мохнатую морду своего любимца. Глядя на маленького хазарина, я пообещал себе: коли выберемся живыми из нынешней передряги, приложу все усилия, чтобы заполучить его в гестерингские конюшни.

— Этим беднягам тоже не помешало бы обучение, — Хленни Бримили кивнул в сторону мертвецов. — Тогда, глядишь, остались бы живы.

— Обратили внимание, что нигде не видно трупов мужененавистниц? — заметил Рев. — Либо они не умирали вовсе, либо унесли своих мертвых с собой.

— И добыча валяется нетронутой, — добавил Гирт, и мы все посмотрели на схваченные морозом тела, облаченные в дорогие доспехи и шлемы.

— Возможно, будучи женщинами, эти самые амазонки не имеют вкуса к подобным вещам? — предположил Иона Асанес.

Квельдульв лишь откашлялся и сплюнул в ответ, что заставило Иону залиться краской. Никто не одернул Квельдульва, ибо всем было понятно, что Асанес сморозил глупость. Не в том дело, что амазонки не ценили доспехи, просто они берегли силы. Мы тоже не стали ничего снимать с мертвых и даже не попробовали похоронить их по-человечески. И не потому, что боялись или брезговали прикасаться к трупам. Да мы бы за милую душу поломали им руки-ноги и втиснули в могилы — если бы знали, что это действительно важно.

А так мы решили не тратить попусту силы. Я помню, как Онунд рассказывал тому же Асанесу, что если человека застигла в пути сильная пурга, он может залезть в убежище и проспать три дня. А затем благополучно проснуться и топать дальше. Но… При условии, что перед этим человек не был истощен. В противном случае ему не светит очнуться от трехдневного сна. Вот и получается, что главное — сберечь как можно больше сил. Да и какой смысл брать добычу, которую не сумеешь унести? Или же копать в мерзлом грунте неглубокие могилы, зная: сразу же следом за нами явятся волки и их раскопают?

Вот потому мы оставили все, как есть, и побрели вниз по каменистой осыпи, спускавшейся к замерзшему озеру, о котором рассказывал Морут. Озеро лежало в гигантской котловине, а посередине его торчал небольшой гладкий остров, напоминавший издали спину кита. Я добрел до этого острова и увидел на нем шесть брошенных повозок и подозрительное круглое отверстие.

Но еще до того мы обнаружили место, где люди Ламбиссона стесали склон котловины, дабы сделать его более пологим и стащить вниз эти самые повозки.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы сообразить: я уже бывал здесь. Да-да, вот именно тут Финн и Коротышка Элдгрим вытащили меня из мутной, желто-коричневой жижи, в которой я тонул. Где-то там, на глубине, лежат вмерзшие в лед кости Кривошеего, Элдгрима Дылды, Сигвата и остальных побратимов, погибших при первом посещении гробницы Аттилы. Конечно, это то самое место! А не узнал я его потому, что очутились мы здесь в иное время года, да и зашли с другой стороны. Не говоря уж о том, что за минувшие семь лет местность могла изрядно измениться. И тут до меня дошло: мы добрались до клада, даже не воспользовавшись помощью рунного меча.

Мысль эта буквально уничтожила меня — убила и сравняла с землей. Проклятие! В поисках этого меча мы обшарили половину Серкланда. Люди гибли, сходили с ума… И все ради того, чтобы раздобыть треклятый меч с путеводными рунами. Я ведь и не надеялся без него отыскать гробницу. А теперь у меня такое чувство, что я мог бы встать посреди Великой Белой Степи, сто раз повернуться вокруг своей оси и дальше двинуться с закрытыми глазами. И все равно бы пришел сюда, ведомый рукой Одина… или призрака Хильд. Или, возможно, обоих.

Я посмотрел на Финна, и он улыбнулся мне потрескавшимися губами. Если ему и пришла в голову мысль о бесполезности рунного меча, то он никак ее не выразил. Просто вытер кровь с губ и произнес:

— Вот мы и снова здесь, юный Орм.

И я побрел через снежные торосы к замерзшему острову, а остальные последовали за мной. Что мы там увидели, я уже рассказывал — брошенные повозки и ведущее внутрь отверстие.

Потому что никакой это был не остров…

Мы стояли на крыше могильника Аттилы.

Там же, на острове, мы обнаружили и единственного живого человека из дружины Ламбиссона. Им оказался Хрольв Эриксон по кличке Фиск, то есть Рыба. Прозвище свое он получил за то, что однажды в шторм переплыл залив, держа в зубах конец каната. Другой конец был привязан к терпевшему бедствие драккару с командой на борту. Благополучно добравшись до берега, Хрольв закрепил канат и тем самым спас своих товарищей. Многие из нас знали Фиска и от души порадовались тому, что нашли его хоть и не вполне здоровым, но, по крайней мере, живым. Все-таки он был неплохим парнем, хоть по ошибке и очутился в стане наших врагов.

— Эх, надо было мне так и сидеть на берегу, — вздыхал Хрольв, пока Бьельви осматривал его, а затем копался в своих горшочках со всяческими мазями и притираниями. — Так нет же, понесло снова на корабль. Вот и попал сначала в Бирку, а оттуда — прямиком в эту беду.

— Напротив, тебе надо было держаться подальше от земли, — мрачно возразил Бьельви. — Плавал бы себе на драккаре, сохранил бы все пальцы на ногах… да и кончик носа не пришлось бы отрезать.

— Зато ты возлежишь на таком ложе, какому любой конунг позавидует, — вмешался Сигурд. — А нос — не та штука, о которой стоит жалеть.

Хрольв Фиск рассмеялся, ибо действительно лежал, закутанный в кучу тряпок и мехов, поверх целой кучи серебра. Этим добром, поднятым из гробницы Аттилы, были нагружены три телеги. При виде такого богатства у наших людей глаза на лоб полезли. Они кинулись рассматривать потемневшие от времени серебряные кувшины и чаши, перебирать пригоршни монет и с упоением занимались этим до тех пор, пока Добрыня с Сигурдом не отогнали их прочь от повозок.

Если верить Хрольву, выходило, что четыре дня назад Ламбиссон спустился в гробницу, да так там и остался. Впрочем, насчет четырех дней Фиск мог и напутать, поскольку сам признался, что с тех пор, как его сморила лихорадка, он то и дело впадал в забытье. Ламбиссон отправился под землю вместе со своими людьми, и вначале они исправно поднимали на поверхность ведра, наполненные серебром. Но три дня назад все прекратилось, и с тех пор оттуда ни слуху ни духу. То есть люди-то вернулись, а вот что с Ламбиссоном — непонятно.

— А как насчет Коротышки Элдгрима? — спросил я, пока стоявший рядом Бьельви натачивал свой лекарский ножик.

Хрольв опасливо покосился на его приготовления и нервно облизнул потрескавшиеся губы.

— Это такой маленький, что ли? А, ну да… Он же вроде был из ваших.

Фиск умолк, потряс головой и попытался было сплюнуть. Однако у него ничего не вышло: во рту пересохло — судя по всему, парень здорово дрейфил.

— Этот христианский священник здорово над ним издевался. Все пытался выведать какие-то подробности. Я видел, как его пытали огнем. Говорил: чтобы мозги прочистить.

Он бросил на меня взгляд и поспешно добавил:

— Мне это не нравилось, Орм. Я считал, что так нельзя.

— Но ничего не сделал, чтобы помешать! — напомнил я и со злорадным удовольствием увидел, как Хрольв поежился.

— Ну, и где сейчас Коротышка? — повторил я свой вопрос.

— Ушел, должно быть, — ответил Фиск. — Я его видел поблизости. Потом закрыл глаза, а когда открыл, его уже здесь не было.

— Так ты уверен, что он не спустился в подземелье?

Хрольв неопределенно махнул рукой.

— Кто его знает? Брондольв точно внизу. Так сказали люди, которые поднялись оттуда.

Он наконец-то набрал достаточно слюны, чтобы сплюнуть.

— Эти подонки сбежали. Рассказали, будто Ламбиссон совсем свихнулся, и они его бросили. Якобы это ваш Коротышка его проклял… Меня они тоже бросили, потому что я не мог идти. Представляешь, здоровые такие славяне, человек десять или больше, и никто не согласился меня нести. Сволочи, одно слово… Они слишком боялись этих чокнутых женщин, которые постоянно обстреливали нас из луков… Послушай, Орм, я сказал все, что знал. К чему этот нож?

— Чтобы тебя лечить, тупица! — рявкнул Бьельви. — Я, конечно, могу не трогать отмороженные места — оставить все, как есть. И тогда болезнь сожрет твое лицо и ноги…

Опустившись на колени, я заглянул в широкую круглую дыру, уходившую в глубь земли. Края отверстия были свободны от наносов ила. Очевидно, во время наводнения вода поднялась недостаточно высоко, чтобы закрыть вход в могильник. И кто-то об этом узнал. Эти люди пришли сюда и аккуратно сняли тяжелые плиты, которые прежде покрывали крышу гробницы. Я разглядел, что плиты лежат на хитро устроенной решетке из толстых расщепленных бревен. В таком безлесном месте, как это, подобные бревна сами по себе представляли немалую ценность. Они стоили не меньше того серебра, которое прятали под собой. А ведь их еще требовалось доставить сюда из далеких краев. Древесина была очень хорошей, даже минувшие пять столетий не источили ее. Я огляделся в поисках удаленных бревен и не обнаружил их в пределах видимости. Наверное, сожгли.

Теперь на этом участке зияла черная дыра, внутри которой виднелся кусок изогнутой каменной арки в три пяди толщиной. Из арок был составлен свод гробницы, выполненный в форме столь любимой гуннами юрты.

Вниз спускались две веревки. Одна из них — толстая, с навязанными узлами — очевидно, использовалась для спуска в могильник. Ко второй, более тонкой, было привязано кожаное ведро, в настоящий момент пустое. Из темной дыры тянуло могильным холодом.

— Обрати внимание: поблизости нет никаких инструментов, — сказал подошедший Добрыня.

Он вместе со мной заглянул в зияющую дыру и озабоченно покачал головой. За нашей спиной тихонько взвизгнул Хрольв: видать, Бьельви промахнулся и срезал слишком много плоти с его обмороженного носа.

— Мы осмотрели все повозки, — продолжал Добрыня. — Там куча серебра, обрывки конской упряжи, немного муки и сушеного мяса… но ничего, хоть отдаленно смахивающего на инструменты.

Настроение мое еще больше испортилось. Тот факт, что у людей Ламбиссона не обнаружилось инструментов, означал: отверстие в крыше проделали не они. А кто же тогда? Мне даже думать об этом не хотелось.

— Свои инструменты мы потеряли по дороге, — пояснил Хрольв, когда я вернулся к его повозке.

Торгунна стояла рядом, промокая кровь с обработанного носа Фиска. Боли он не чувствовал (поскольку Бьельви срезал уже отмершую плоть), а потому сиял, как начищенный горшок. По всему было видно, что он чрезвычайно рад нашему появлению. Враги не враги — все лучше, чем помирать в одиночестве на морозе. Друзья-то сбежали и оставили его на верную гибель.

— Вначале, когда только обнаружили дыру на крыше, мы посчитали это великой удачей, — рассказывал Фиск. — Но теперь я думаю, что чертовы мужененавистницы нарочно проделали ее и оставили для нас. Ну, вроде как наживку на крючке…

Он даже улыбнулся, чрезвычайно довольный собственной проницательностью.

А я снова бросил взгляд на зиявшее отверстие. Коротышка Элдгрим вполне мог находиться там, внизу. У меня сердце сжималось при мысли, что мой побратим либо мертв, либо потерянно бродит в темноте, безуспешно пытаясь понять, куда его занесло. Я знал, что лишь немногие из членов Обетного Братства разделяют мою тревогу. Они были настолько поглощены мыслями о богатой добыче, что не могли думать ни о чем другом. Увы, это касалось даже старых соратников… Я увидел, как Финн с улыбкой подкидывает на ладони блестящий кругляшок. Вот он в очередной раз перекатил его меж пальцев и поднял вверх со словами:

— Узнаешь, Убийца Медведя?

Это была монета — точь-в-точь такая же, какую я носил на кожаном шнурке под своим серком. Когда-то она висела на шее у Хильд — женщины, которая шесть лет назад привела нас к могильнику Аттилы. Она отыскала это место в степи без всяких карт и путеводных рун на рукояти меча. Теперь-то я понимал, каким образом ей удалось найти дорогу.

Я смотрел на монету, чей гибельный блеск действовал на меня завораживающе. Серебро Вельсунгов являлось частью сокровища дракона Фафнира, за которое он и принял смерть от рук храброго Сигурда. Вот он — проклятый дар, обещанный нам Одином. Я ощущал присутствие Хильд так же явственно, как если бы вокруг меня шарили невидимые холодные пальцы, вылезшие из подземелья.

У меня не вызывало сомнений, что это она, злобная ведьма, проделала дырку в крыше гробницы. Она вырвалась наружу, чтобы найти меня, мой меч и серебро, принадлежавшее ее далеким предкам. Хильд, как живая, стояла перед моими глазами — жуткий черный силуэт на фоне подземного полумрака. Я помнил, как она преследовала нас со сверкающим мечом в руках — точной копией того оружия, которым владею я сам. А посему меня не удивляет, что Ламбиссон бесследно сгинул в могильнике Аттилы. На мой взгляд, туда ему и дорога. Я бы с легким сердцем оставил Ламбиссона под землей… если бы не Коротышка Элдгрим.

Хотя нет, не совсем так. Если быть совсем честным, дело не только в пропавшем побратиме. Мне, конечно, нравился Коротышка, но ради него одного я не стал бы спускаться в мрачную утробу гробницы. Мною двигал страх, перевешивавший суеверный ужас перед безумной Хильд с волшебным мечом в руках.

В памяти вставали слова давнего обета: «Клянемся на кости, крови и железе». Вот оно — мною двигал страх нарушить клятву, данную перед лицом Одноглазого, сурового и коварного бога, который не преминет наказать отступника.

— Положи на место!

Звонкий детский голосок заставил меня круто развернуться. Я увидел, что юный Владимир стоит, уперев кулачки в бок, и гневно сверкает глазами на Финна.

— Никто не смеет прикасаться к моей добыче! Никто.

Улыбка медленно сползла с лица Финна. Он посмотрел на меня, затем снова перевел взгляд на маленького князя. Надо отдать должное побратиму: он сразу понял, откуда дует ветер. А посему не стал возражать. Просто несколько мгновений молча смотрел в глаза Владимиру. Затем пожал плечами и щелкнул заскорузлым ногтем своего большого пальца. Блестящая монетка взвилась вверх и, описав в воздухе дугу, шлепнулась на кучу серебра, складированного в одной из повозок.

Гнев на лице Владимира сменился детской гримаской. Он сердито стрельнул глазами в мою сторону, но тут подошел Добрыня и своим масляным голосом внес очередное предложение: надо бы всем впрячься в телеги и перетащить их на берег озера. Парочка удалилась: впереди шагал князь, дядька следовал за ним, выдерживая почтительное расстояние в два шага.

— Нам следует всех убить, — прорычал Финн, глядя им в спину.

Заглянув мне в глаза, он прочитал ответ: мы не можем этого сделать — даже если бы хотели. Нас слишком мало, чтобы справиться собственными силами. А на помощь со стороны рассчитывать не приходится.

— Кроме того, — добавил я вслух, — если мы убьем законного правителя Новгорода, сына Святослава, то в дальнейшем трудно будет рассчитывать на помощь богов Асгарда. Даже главные соперники Владимира — его братья, — и те откажутся вести с нами дела после подобного злодеяния.

После краткого раздумья Финн снова пожал плечами и, не сказав ни слова, зашагал прочь. Он на ходу ковырялся в зубах грязным ногтем и всем своим видом выражал неудовольствие. Было совершенно очевидно: Финн сознает мою правоту, но в решающий миг это вряд ли его удержит.

Тем временем на островке закипела работа. Обретенное серебро чудесным образом сгладило все противоречия, и мои побратимы вместе со славянами весело тянули и толкали по льду тяжело груженные повозки. Наверное, им казалось, будто они тащат свою добычу… Торгунна и Тордис занялись приготовлением ужина. Отгородившись от ветра высокими бортами повозок, они развели огонь и принялись кашеварить. Когда день плавно перетек в свинцовую зимнюю ночь, я обратил внимание, что Абрахама с Морутом нигде не видно.

Теперь, когда у нас появилась возможность устроиться с относительным уютом — по крайней мере у нас имелись дрова, а также запас муки и сушеного мяса, — былая общность, продиктованная холодом и голодом, быстро распалась. Дружинники развели собственный костер и уселись кружком вокруг него. Что касается юного князя и его двух незыблемых столпов, они устроились поодаль ото всех и о чем-то тихо шушукались. Я отметил, что маленький Олав не пошел к ним, а пристроился возле нашего огня. Уж не знаю, почему, но сей факт согревал мне душу.

Однако беспокойство за Коротышку Элдгрима не давало мне покоя. Я рвался поскорее спуститься вниз и одновременно боялся этого неизбежного действия. А посему, к стыду своему, должен признаться, что с благодарностью ухватился за доводы Финна, который заявил: мол, прежде должно как следует согреться и насытиться.

Итак, я сидел и посматривал в сторону Финна. Женщины разложили еду по мискам, и все приступили к трапезе. Я смотрел на своих побратимов, лихо таскающих куски из похлебки, и размышлял о странностях человеческой натуры. Вокруг нас все так же свирепствовала зима, грозя превратить наши носы в черные обмороженные обрубки. Мы по-прежнему находились посреди заснеженной степи, отгородившись от нее лишь ненадежными вадмалевыми стенками, и жевали старую волокнистую конину. И вот поди ж ты! Люди выглядели сытыми и довольными, как домашние коты.

Впрочем, не все лучились довольством.

— Эти славянские придурки чересчур хитрожопые, — проворчал Финн, даже не потрудившись понизить голос.

Иона Асанес нахмурился и бросил озабоченный взгляд туда, где сидел юный Владимир.

— Этот мальчик — князь, — начал внушать Финну грек. — И сей факт возвышает его над остальными людьми — так же, как орел возвышается над воробьиной стаей. Ты не имеешь права так отзываться о законном новгородском правителе.

Финн сокрушенно покачал головой и принялся вдумчиво, не спеша, втирать жир в кожу лица (мы уже убедились в действенности этого средства против здешних морозов). Покончив с этим немаловажным занятием, Финн смерил Иону с ног до головы презрительным взором и заговорил:

— В своем Хольмгарде ты потратил немало времени на учебу. В результате выучился болтать на дюжине различных языков, умеешь читать-писать. Все это хорошо… Однако ты многое пропустил, юный Козленок. Для начала неплохо бы тебе усвоить, что орлы имеют дурную привычку таскать добычу у других птиц.

Щеки Асанеса вспыхнули от жаркого гнева. Юноша вскочил на ноги, и на какое-то краткое головокружительное мгновение у меня возникло опасение, что он сейчас набросится на Финна. Впрочем, подобное было немыслимо. Скорее уж Тор снизойдет до наших земных дел и огреет кого-нибудь по голове своим молотом…

Иона действительно сдержался, хотя я видел: далось ему это нелегко. Дрожа от негодования, он бросил в лицо Финну гневные слова:

— Орел — благородная птица. Именно по этой причине тебе никогда не бывать князем, Лошадиная Голова. В тебе слишком мало от орла…

Высказавшись, он опрометью бросился прочь. Финн задумчиво посмотрел ему вслед. Затем достал из-за уха — своего единственного сохранившегося уха — костяную иглу и принялся ковыряться в зубах.

— Этот мальчишка нравился мне гораздо больше, когда скакал по скалам и задавал по сотне вопросов в день, — проворчал он себе под нос. — А теперь он знает все ответы и мечется, словно ветер в кронах деревьев.

— И сына уму доверять не дерзай, — посоветовал Рыжий Ньяль и по привычке добавил: — Так моя бабка однажды сказала.

— Она, видать, была хорошо знакома с Козленком, — язвительно заметил Финн.

— Много ты понимаешь, Лошадиная Голова, — отмахнулся Рыжий Ньяль под всеобщий смех. — Сказано же, в тебе нет ничего от орла!

Игла сломалась в руках Финна. Он посмотрел на нее и грустно покачал головой.

— Что правда, то правда, — вздохнул побратим. — А вот в нашем маленьком греке, сдается мне, русский орел успел побывать.

И он бросил обломки иглы в огонь. В разговоре повисла неловкая пауза, во время которой люди невольно вспоминали все, что слышали о противоестественных склонностях греков. Я лишь рот разинул от удивления. Зато Торгунна вспыхнула, словно уголек в костре.

— Какая подлость! — воскликнула она. — То, что ты сказал, Финн Лошадиная Голова, недостойно ни тебя… ни Ионы с князем. Будь я мужчиной, клянусь, так наподдала бы тебе, что до конца жизни ты ел бы одну лишь кашку. По причине отсутствия зубов.

Финн и сам понимал, что зашел слишком далеко, но поворачивать назад было поздно. Что сказано, то сказано… Поэтому он молча сидел, сгорбившись под градом Торгунниных упреков и ковыряя трещины на костяшках пальцев — до тех пор, пока из них не выступила свежая кровь. Все остальные тоже примолкли: сосредоточенно жевали неподатливую конину и старались выкинуть из головы дурные мысли об Ионе Асанесе. Хотя, уверен, многие в тот миг, как и я, вспоминали его необычную любовь к стихам, его нежную привязанность к умершему Паю… и многое другое, что было известно о распутстве славян и пагубной любви греков к юным мальчикам.

Тордис забрала у Финна пустую миску и сунула ему в руки одну из своих костяных иголок.

— Вот, возьми, — ровным голосом сказала она. — Прочисть свои зубы, Финн Лошадиная Голова. Если это и не сделает твои речи более приятными, то, по крайней мере заставит на некоторое время умолкнуть.

— Женщина, собака и старый орешник… — проворчал Финн, однако ж иголку принял и употребил по назначению.

Все знали эту старую поговорку и в уме завершили ее за Финна. Женщина, собака и старый орешник — чем больше их бьешь, тем лучше они становятся. Однако вслух произнести это не решился никто, даже старая бабка Рыжего Ньяля.

Громко фыркнув, Торгунна принялась собирать пустые миски, затем кинула снега в котел, чтобы растопить его и помыть грязную посуду.

— Маленький Олав, — внезапно сказала она, — если у тебя имеется подходящая история, сейчас самое время рассказать ее.

Ай да Торгунна! Я в очередной раз восхитился умом и проницательностью Квасировой жены. Все это время Воронья Кость неподвижно сидел, завернувшись в кучу мехов и не принимая участия в разговоре. Люди попросту забыли о его присутствии. А между тем мальчик этот был близким другом князя Владимира (равно как и грека Асанеса), и высказываться при нем следовало с осторожностью.

В ответ на обращение Торгунны он улыбнулся. Улыбка бледной тенью скользнула по синеватым губам и растаяла, так и не достигнув разноцветных глаз.

— Жил-был один орел, — с готовностью заговорил Воронья Кость, и я поспешил вскинуть руку в протестующем жесте.

У меня не было никакого желания выслушивать очередную притчу Олава. Я имел представление, каково их воздействие на слушателей: обычно истории эти вызывали у людей чувство недоумения и раздражения. Ну, как если бы пришлось наблюдать за дурной собакой, кусающей руку хозяина. В нашей компании и без того наметился серьезный разлад, не стоило усугублять дело ненужными спорами. Я так и сказал вслух, и Олав безразлично пожал своими костлявыми плечами. Ну, нет так нет…

— А я бы послушал, — раздался глухой голос из того угла, где прикорнул Квасир.

Темная повязка закрывала оба глаза побратима, ибо он жаловался, что пламя костра слишком яркое для его единственного глаза. Я был уверен, что ему наплевать на истории Олава, а настаивает он лишь в угоду жене. В душе я проклинал настырность Квасира. Но спорить мне не хотелось, и я кивком выразил свое согласие.

— Итак, жил на свете один орел, — снова заговорил мальчик. — Еще совсем молодой, только-только входил в силу… но был он гордым и тщеславным. История эта произошла в дальних краях (не спрашивайте меня, где именно) и очень-очень давно — так, что и не вспомнить, когда точно… Знаю только, что в те времена драконы предпочитали ходить по земле, а не прятаться со своим золотом в мрачных подземельях.

— О, если это история про золото, то я с удовольствием ее послушаю, — радостно воскликнул Финнлейт и тут же заработал тычок под бок от сидевшего рядом Оспака.

— Один такой дракон водил дружбу с нашим орлом, — продолжал Воронья Кость. — Во всяком случае, дракон с удовольствием проводил время в обществе орла и частенько приглашал его в свое скромное жилище. А поскольку дракон был гостеприимным хозяином, то орел с радостью принимал его приглашения. И дня не проходило, чтоб орел не наведывался в гости к своему другу дракону.

— Хейя! — отозвался Хаук. — Мне тоже довелось отведать гостеприимства дракона. Отличная штука!

И он отсалютовал мне деревянной кружкой так, будто это был наполненный медом пиршественный рог, а мы с ним сидели в уютном гестерингском жилище.

Остальные поддержали Хаука веселыми смешками. Не составляло большого труда увязать «дракона» с моим собственным именем — равно как и догадаться, кого описывал рассказчик под видом орла. Чертов мальчишка! Я почувствовал, как по спине у меня поползли мурашки. Судя по всему, это будет наихудшая история Вороньей Кости.

— И всякий раз, как орел покидал жилище дракона, он громко смеялся, — продолжал рассказывать Олав своим тонким, заунывным голосом. — Орел летел и думал, как ловко он устроился. Он-то регулярно наслаждался щедростью дракона, а тому никак не подняться в его поднебесное гнездо.

— Да, Орм, похоже, в тебе тоже маловато от орла, — хмыкнул Рыжий Ньяль.

Олав пропустил это замечание мимо ушей и неспешно продолжал свое повествование:

— Другие звери были свидетелями их ежедневных встреч, и между собой они частенько обсуждали себялюбие и неблагодарность орла. И решили они поговорить с драконом и раскрыть ему глаза на правду. На роль посланника избрали лягушку. Вернее, она сама вызвалась пойти к дракону. Совесть ее была чиста, ибо лягушки с орлами не поддерживали никаких отношений. А как можно поддерживать отношения с чудовищем, которое падает камнем с небес, похищает одного из ваших собратьев и утаскивает к себе на ужин?.. Короче, пришла лягушка к дракону и все ему рассказала. Но благородный дракон не поверил лягушке. Тогда она предложила: «Давай сделаем так. В следующий визит орла предложи ему принести тебе большой котел с крышкой. Якобы ты хочешь передать подарки его орлятам».

Дракон согласился, и орел не заставил себя долго упрашивать. Он притащил огромный котел и заранее радовался знатному пиру, который закатит для своих детенышей. Орел предупредил, что скоро вернется за подарками для детей, и улетел — по своему обыкновению посмеиваясь над другом-простофилей. Тогда лягушка скомандовала дракону: «Залезай внутрь котла. Я накрою тебя свежей пищей, и орел ничего не заподозрит».

— Не нравится мне эта лягушка, — проворчал Финн. — Уж больно хитрожопая!

— Не похоже, чтобы ты почистил свои зубы, Лошадиная Голова, — оборвала его Тордис, и Финн безропотно прикусил язык.

— Орел и впрямь скоро вернулся. Не увидев дракона, он подхватил тяжелый котел и полетел с ним в свое гнездо. Лягушка оказалась права: он ничего не заподозрил, летел и по привычке издевался над глупым драконом. Он разглагольствовал довольно громко, так что дракон мог слышать каждое слово. Нельзя сказать, чтоб это доставило ему удовольствие. Речи орла были грубыми и дерзкими — как и предупреждала лягушка. Дракон слушал и потихоньку закипал от злости, а к тому времени, когда они достигли жилища орла, он уже готов был на части разорвать своего неблагодарного друга.

Тем не менее, выбравшись из котла, дракон заговорил довольно вежливо. «Дружище-орел, — сказал он, — ты так часто прилетал ко мне в гости, что наверняка будешь рад оказать мне гостеприимство в своем гнезде».

Куда там! Орел понял, что его обвели вокруг пальца, и пришел в ярость.

«Я сдеру плоть с твоих костей!» — крикнул он и накинулся на дракона. Однако выполнить свою угрозу ему не удалось — лишь клюв обломал о твердую чешую дракона.

Опечалился дракон и сказал: «Ну что ж, теперь я вижу, чего стоит твоя дружба. Отнеси меня домой, и больше я не желаю с тобой знаться». Орел впился в него когтями (что нисколько не повредило дракону) и, поднявшись в воздух, прокричал: «Ну все, дракон, прощайся с жизнью! Сейчас я сброшу тебя на землю, и ты расшибешься в лепешку». Видя такое дело, дракон накрепко сомкнул собственные когти вокруг лапы орла.

— Глупый дракон! — в запале выкрикнул Онунд. — Надо было пыхнуть на орла огнем, да и спалить дотла!

Вот уж никто не ожидал такой вспышки от нашего молчаливого исландца. Раздались смешки, все принялись потешаться над ним. Горбун привычно втянул голову в плечи и снова умолк.

— Онунд прав, — поддержал его Финн. — Следовало поджарить этого мерзавца на месте. Скажи-ка, Воронья Кость, почему твой дракон не поступил таким образом?

— И что бы это ему дало? — возразил Олав. — Тогда бы он навечно застрял в орлином гнезде. Нет, Финн Лошадиная Голова, мой дракон поступил гораздо мудрее.

— Вот потому-то он и является ярлом… а ты, Финн, нет! — с ухмылкой добавил Гирт.

Теперь уж вся честная компания потешалась над Финном. Люди обрадовались возможности как-то разрядить обстановку. Они громко смеялись, хлопали себя по ляжкам и всячески проходились по адресу Финна. Тот же в ответ беззлобно отбрехивался, хмурясь и улыбаясь одновременно. Так продолжалось до тех пор, пока Квасир не призвал всех к порядку.

— Я попросил историю, — заявил он. — Так дайте же дослушать до конца!

Воронья Кость поблагодарил нежданного помощника легким кивком и продолжил свой рассказ:

— Орел попался в ловушку. Он пытался освободиться от железной хватки дракона: рвался и метался, краснел и бледнел от гнева. Сначала он требовал и угрожал, затем принялся умолять бывшего друга, чтобы тот отпустил его. «С радостью, — отвечал дракон, — но сперва доставь меня обратно домой».

Последние слова Олав прошамкал сквозь зубы, как если бы что-то мешало ему говорить. Все сразу же признали в этой пантомиме Финна с «римским костылем» во рту и разразились новой серией насмешливых возгласов и шлепков по коленям.

— Орел взлетел под самые облака, затем камнем упал вниз и проделал так несколько раз. Он резко менял направление полета и пытался стряхнуть с себя дракона. Все напрасно… В конце концов орел смирился с мыслью, что самостоятельно ему не освободиться, и послушно принес дракона к порогу его дома.

— Дружба — такая штука, которая требует вклада с обеих сторон, — изрек дракон на прощание. — Но поскольку ты, орел, этого не понимаешь, то нашей с тобой дружбе пришел конец. Не стану я впредь приглашать тебя в гости.

Дракон был очень разочарован. Он утратил доверие не только к орлу, но и ко всему белому свету. А посему спрятался под землей и залег на страже своих сокровищ.

— Вот и неправильно, — вмешался Рыжий Ньяль. — Лучше поделиться своим богатством, иначе все соседи будут желать твоей смерти…

Он не успел добавить привычную присказку про свою старую бабку, поскольку в нашем кругу появилось новое лицо. Никто не заметил, когда именно подошел Добрыня. Неизвестно, слышал ли он рассказ Олава, и если слышал, то как к нему отнесся. Сам Добрыня ничего не сказал, просто сделал мне знак отойти в сторону.

Я последовал за ним, мучимый дурными предчувствиями. За моей спиной раздавались смех и оживленные голоса: люди принялись обсуждать услышанную историю. Побратимы прекрасно поняли смысл притчи и горели желанием объяснить его остальным.

— Князь решил немедленно уходить в Белую Вежу, — тихо сообщил мне Добрыня, назвав Саркел привычным русским именем. — Мы заберем лошадей, чтобы тащить подводы с серебром. И еще одна лошадь понадобится для повозки с припасами. Князь надеется разжиться в Белой Веже новыми телегами с лошадьми и затем вернуться сюда. Абрахама и Морута я послал вперед, чтобы они разведали, как обстоят дела в крепости.

Я вынужден был признать правильность такого решения. Прежде чем ехать в Белую Вежу, требовалось разузнать, какой прием окажут юному князю местные жители. Со смертью Святослава многое изменилось. И не факт, что пограничная крепость — в недавнем прошлом принадлежавшая хазарам — сохранит верность сыновьям погибшего владыки. А если и сохранит, то, скорее уж, киевскому князю Ярополку, а не маленькому мальчику из далекого Новгорода…

Я высказал эти соображения Добрыне. Старый лис степенно кивнул в ответ и хитро усмехнулся:

— Я знаю степняков. Они будут верны тому, кто больше заплатит. И потом, как ни крути, Владимир все же Святославов сын. Защитники крепости побоятся с ним ссориться и дадут нам все, что запросим. Мы обновим наши припасы и возьмем столько лошадей, сколько потребуется для полновесного обоза. После этого вернемся сюда и загрузим телеги тем серебром, какое удастся поднять из гробницы Аттилы. Полагаю, к тому времени лед на реке уже вскроется. Так что мы сможем добраться до Меотийского озера на лодьях.

Ага, понятно — урвать кусок пожирнее и сразу же смыться. Такой тактики придерживались все морские разбойники, и, судя по всему, Добрыне удалось убедить племянника, что это наилучший образ действия. Собственно, кто бы спорил… Все равно мы не в состоянии вынести все содержимое гробницы. Да если честно, нам хватило бы и того, что уже есть. Но, к сожалению, тут возникает осложнение. После того как князь Владимир объявится в Белой Веже, месторасположение могильника Аттилы перестанет быть тайной. И от желающих поживиться за чужой счет не будет отбоя. Они слетятся на этот островок стаями стервятников, и тогда драка станет неизбежной.

Тем не менее я кивнул в знак согласия. Но добавил по возможности твердо:

— Не ранее, чем я отыщу Коротышку Элдгрима.

Добрыня неодобрительно покряхтел. Я понял, что он намеревался выйти с первыми рассветными лучами, и моя идея поисков побратима — который совершенно очевидно, с его точки зрения, был мертв — казалась ему пустой потерей времени. По правде говоря, я и сам так думал. И, уж тем более, меня не волновала судьба Брондольва Ламбиссона, затерявшегося где-то среди гор серебра. А мысль о жутком призраке Хильд, который, возможно, бродит в мрачном подземелье, вгоняла меня в откровенный ужас. Я готов был согласиться с Добрыней — плюнуть на все и с утра пораньше отправиться в Белую Вежу. Однако Коротышка Элдгрим и, пуще того, боязнь нарушить данный обет толкали меня под землю.

Добрыня размышлял совсем недолго, затем с улыбкой кивнул. Мы скрепили наш договор рукопожатием, и новгородец потопал обратно к своему маленькому орлу. Князь Владимир даже не обернулся в его сторону, он смеялся и оживленно беседовал с Сигурдом. Воронья Кость тоже успел перейти к их костру и теперь сидел рядом с дядькой. Там же маячил и Квельдульв, который мне очень не нравился.

И наш бывший Козленок, ныне Иона Асанес, который нравился мне все меньше.