Берестяная грамота

«ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРОДЕРЖАТЬСЯ!»

Положение в районе с каждым днём становилось всё опаснее. Ефрейтор, которого взяли под Любезной, рассказал: переброшены гарнизоны из Жуковки и Дубровки, чтобы захватить или зажать в кольцо Дедково.

— Видал, какие храбрецы? — сказал Калачёв Михаилу Алексеевичу, корреспонденту из Москвы. Или «захватить», или на крайний случай «взять в кольцо»! Понимают, что мы крепкий орешек. Ты уж так и передай на Большой земле командованию: пусть бьют их крепче на фронте. А мы не отдадим фашистам город. Дудки!

Михаилу Алексеевичу вышел срок улетать на Большую землю. Надо было доставить в Москву статью для газеты о партизанском крае и отвезти миллион двести тысяч рублей, собранных для танковой колонны.

Калачёв, прощаясь с Михаилом Алексеевичем, вручил ему два больших рюкзака, в которых аккуратными пачками лежали деньги и облигации.

— Сдашь в Москве всё это в Госбанк, — сказал Калачёв, — вместо расписки пришлёшь газету со своей статьёй. И проследи, чтобы один танк — очень хочется — назвали «Партизан Василий Ревок», а второй — в память об Иване Фридриховиче.

Они обнялись. Михаил Алексеевич, взвалив на спину драгоценный рюкзак и подхватив автомат, вышел за дверь.

Корреспондента поджидал партизан, который должен был сопровождать его до аэродрома и донести второй мешок. И ждал Коля, которому никто не поручал провожать Михаила Алексеевича.

Михаил Алексеевич сразу догадался о намерениях Матрёнина и, потрепав его по обросшей голове, сказал:

— Ну что ж, пойдём, если ты свободен!

Солнце светило ярко и щедро. Снег сошёл, и только кое-где под разлапистыми ёлками прятались сугробы. Но и им уже никуда не деться от всё жарче и жарче припекавшего солнышка.

После разговора с Краюшиным о берёсте, на которой когда-то писались книги, Коля нередко уходил в берёзовую рощу. Он осторожно подсекал кору. Нет, он делал это не только затем, чтобы напиться сладкого и освежающего берёзового сока, но и чтобы проверить, готова ли кора.

Коля попросил у доктора Антохина разрешения покопаться в его библиотеке и нашёл то, что искал, — книгу о деревьях. Там было сказано, что по ранней весне кора берёзы наиболее эластична, не ломается, не рвётся. Поэтому-то в эту пору её и заготовляют. Берёста состоит из тонких, гладких полупрозрачных слоёв. Из неё гонят дёготь, делают корзины, короба и туеса, употребляют для изоляции строений от сырости.

Но о том, что на берёсте можно писать, не было сказано. Коля расстроился, но тут взгляд его упал на книгу с золотыми буквами на корешке. Это был «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Эфрона, изданный в 1891 году.

В одном из томов Коля нашёл слово «берёста». В статье было всё, что он уже знал о берёзовой коре. Но заканчивалась она так: «…У нас на севере берёста употреблялась вместо писчей бумаги. В Императорской Санкт-Петербургской публичной и Парижской национальной библиотеках хранятся некоторые рукописи на берёсте».

«Краюшин не мог ошибиться! — обрадовался Коля. — Он знает всё на свете».

В этот же день Коля вырезал не очень широкую полоску берёсты и принёс её в типографию. Взял в руки верстатку.

Что же он наберёт? Стихи? Какую-нибудь небольшую статью?

Из клеток наборной кассы на него смотрели строчные и прописные — заглавные — буквы. Он привык при наборе заменять прописными литерами названия населённых пунктов, фамилии командиров и партизан. Ввиду военной тайны! Но этот способ для его затеи не годился. Он вспомнил, что радисты, прежде чем передать радиограмму на Большую землю, зашифровывают её секретным кодом при помощи цифр. А как, он, конечно, не знал. Ничего, он изобретёт свой шифр и засекретит своих друзей Серёгу и Зину, пусть о них когда-нибудь узнают все люди на земле!

Так и сделал Коля. И теперь, провожая Михаила Алексеевича, он решил передать корреспонденту свою берёсту.

Когда углубились в лес, провожатый сказал:

— Отдохните, товарищ корреспондент, немного, а я проскочу за полянку, посмотрю, что и как… Отсюда до аэродрома рукой подать.

— Значит, уезжаете, — вздохнул Коля.

— Уезжаю, Коля, — тоже почему-то вздохнул корреспондент.

— Возьмите вот на память. — Коля протянул Михаилу Алексеевичу кусок берёсты, на которой были чётко напечатаны какие-то цифры.

Михаил Алексеевич развернул свиток.

— Ничего не понимаю. Сплошная бухгалтерия. Что за шарада?

— А это шифр, Михаил Алексеевич, — объяснил Коля. — Семь, девять, одиннадцать, девять. Седьмая какая по счёту буква в алфавите? Ж. Девятая — И. Одиннадцатая — Л. И снова девятка — И. Получается слово «жили». «Жили в Дедкове в тылу врага партизаны Сергей Вавилов и Зинаида Говоркова» — вот что тут написано.

— Разве только двое хороших ребят в Дедкове? — спросил корреспондент.

— Почему же? — смутился Коля. — Но о них люди должны знать в первую очередь. Я даю вам эту берёсту, чтобы вы их не забыли. А там сами решайте, писать про них или нет. Напишите, всё равно ведь зашифруете имена. И Дедково будет называться у вас город Д.

Михаил Алексеевич положил в карман свёрнутую трубочкой берёсту.

— Нет, Коля. Город я назову городом Партизанском. А твою берестяную грамоту расшифруем после войны, когда уже не будет военной тайны… Ну, давай руку, Николай. Вон возвращается наш провожатый.

Коля глянул в ту сторону, куда смотрел корреспондент, и увидел, как через поляну, пригибаясь, проскочил кто-то, за ним — другой. И тотчас оттуда, из густого ельника, над головами Михаила Алексеевича и Коляна зажужжали пули, сбивая сучки.

— Ложись! — раздался голос партизана, который их сопровождал.

Михаил Алексеевич взвёл затвор автомата и выпустил короткую очередь по ельнику. Раздались ответные выстрелы, и одна из пуль впилась в ствол сосны, за которой спрятался Колька.

Коля оглянулся и увидел, как набухает тёмным пятном рукав куртки Михаила Алексеевича.

— Вы ранены? — крикнул Коля и привстал, чтобы броситься на помощь.

— На место! — остановил его Михаил Алексеевич и, вытащив пистолет из кобуры, бросил его Коле. — Только не спеши.

Коля схватил пистолет, растерянно сжал его в руке.

«Э, да он не знает, как с ним обращаться!» — подумал Михаил Алексеевич.

— Коля, — сказал он тихо, — возьми пистолет в правую руку, левой отведи назад каретку… Вот так… Он заряжен. Теперь надо прицелиться и нажать спуск.

Снова, жужжа, сыпануло в ствол сосны. С деревьев сорвались и полетели врассыпную птицы.

Коля перевёл взгляд на небо, голубое и солнечное. Небо было спокойным. Оно как бы говорило Коле: «Самолёт не уйдёт без того, что он должен доставить на Большую землю… Вам надо продержаться. Обязательно продержаться…»

ВЫЛЕТ НЕ ЗАДЕРЖИВАЕТСЯ

Выстрелы смолкли. Михаил Алексеевич осторожно высунул голову из-за сосны и оглядел берёзовую рощицу, откуда стреляли фашисты.

— Прогнали их партизаны, — сказал Михаил Алексеевич. — Вставай, Коля. Теперь можно идти.

— У вас же куртка прострелена. И вот… — Коля показал на тёмное пятно чуть ниже плеча. — Это же кровь. Обязательно надо перевязать.

Корреспондент стянул свою лётную куртку. Пуля, к счастью, только обожгла кожу, но кровь из ранки сочилась.

Коля обмотал рану бинтом и завязал его крепко, на два узла.

Стараясь не наступать на сухие сучья, оглядываясь по сторонам, они прошли уже метров тридцать. Никаких партизан не было. Откуда же кричал им провожатый? Обошли кусты слева, справа и рядом с молодой ёлочкой увидели человека, который лежал на боку, неестественно заломив руки за голову. Коля отшатнулся: на затылке и на ладонях человека спёкшиеся сгустки крови.

— Наш провожатый, — снял с головы шапку Михаил Алексеевич. — Я даже не спросил, как его зовут.

Коля отвернулся. У него закружилась голова и во рту собралась липкая, густая слюна. Он почувствовал, как вспотели ладони.

— Михаил Алексеевич, надо идти.

— Да, пора возвращаться.

— Куда? В город? Вы меня не так поняли. Вас же ждут на аэродроме. А дорогу… Дорогу я сам покажу — через Гусиное болото. Я эти места знаю. Здесь недалеко был наш пионерский лагерь…

Положение оказалось не простым. На что решиться? Михаил Алексеевич боялся за Колю. Боялся, вдруг не выполнит задание и деньги попадут к врагам. И самому, конечно, не хотелось погибать зазря… Сколько немцев сейчас в лесу, не напорются ли они на новую засаду? Нет, надо довериться Коле. Лучше пройти болотом, лучше идти вперёд…

Сначала они шли по сухим кочкам. Потом под ногами стало хлюпать и открылись чёрные, гнилые разводья. Коля не удержался и, неловко взмахнув руками, упал. В сапогах Михаила Алексеевича было полно воды. Когда они снова выбрались на сухое, увидели посадочную площадку и невдалеке от неё избушку, от которой навстречу им спешили партизаны.

— Промок? — По голосу чувствовалось, что Михаил Алексеевич повеселел.

— Грязный, как чучело. Боюсь, мама ругать станет, — признался Коля, опустив пушистые ресницы.

— Ничего, обсохнешь, почистишься и вечерком с кем-нибудь из партизан тронешься домой. А я передам твоей маме записку, что ты выполнял ответственное задание. Чтобы не очень серчала…

Партизаны высушили в избушке гостей, напоили их чаем. Начало смеркаться. Лётчик, нервно покуривая, видимо, ждал полной темноты. Маленький двухместный самолёт освободили от веток, которыми он был замаскирован. Мешки с деньгами уложили в кабину.

— И откуда они появились, враги? — сказал партизан, видимо, старший аэродромной охраны. — Вокруг ведь наши дозоры. Но просочились, гады… Наверняка хотят найти наш аэродром. Интересно, много ли их?..

Он не успел закончить фразу, как из леса, огибавшего взлётное поле, взвились две белые ракеты. И тотчас рассыпалась тяжёлая дробь пулемёта. Ей сразу ответили автоматы, забухали миномёты. Одна мина взорвалась совсем близко от самолёта.

— По местам! — выкрикнул старший охраны, и человек десять партизан, выбежав из избушки, бросились к лесу, где их товарищи уже вели бой с фашистами.

— Взлетаем, товарищ корреспондент. Немедленно взлетаем! — Быстро застегнув шлем, пилот вскарабкался в кабину.

Из-за выстрелов не было слышно, как чихнул, потом затарахтел мотор. Но Коля увидел, как завертелся пропеллер. Со стороны леса к самолёту бежало несколько человек, стреляя из автоматов.

Это были фашисты. Их можно было определить по силуэтам — почти квадратные каски и горбатые ранцы за спинами.

Цвик… Цвик… Звенящий посвист пуль становился всё ближе.

Михаил Алексеевич посмотрел на Колю, потом быстро перевёл взгляд в сторону самолёта.

— Давай в кабину! — приказал он.

Но Коля, оглядываясь по сторонам, всё ещё стоял на месте.

«Куда в кабину? Зачем? — думал он. — Ведь самолёт должен лететь через фронт. Лететь на Большую землю. Мне ведь не надо туда. Я дома, я у себя…»

Вдруг он почувствовал, как его обхватили сильные руки Михаила Алексеевича.

— Влезай! — тяжело дыша, прокричал Михаил Алексеевич и, втолкнув Колю в кабину, вскочил следом за ним.

Самолёт медленно тронулся и, с каждой секундой всё убыстряя и убыстряя ход, побежал по полю. К нему наперерез спешили немцы. Мгновение — и самолёт поравнялся с ними, ещё не оторвавшись от земли. Но пилот дал газ, и машина почти над самыми головами солдат устремилась в воздух.

Коля заткнул пальцами уши, чтобы не слышать скрежета и лязга, которые раздавались со всех сторон. Казалось, что самолёт прорывается не через воздух, а через какие-то грохочущие огромные листы металла.

Самолёт тряхнуло, бросило вниз, но он тут же выровнялся, и снизу надвинулась сплошная чернота. Они уже шли над лесом, и море сосен, ёлок и берёз теперь надёжно укрыло самолёт от преследования с земли.

— Жив? — крикнул Михаил Алексеевич и крепче обнял Кольку за плечи.

Им было тесно вдвоём на одном месте. Только теперь Коля понял, что сидит на коленях у корреспондента. Но они были живы, и это было самое главное. Жив был пилот, спину которого видел перед собой Колян. Был жив их спаситель — самолёт, нёсший их к фронту.

Коля глядел вниз, надеясь увидеть то, что все называли передним краем, фронтом или линией обороны. Он не представлял, как всё это выглядит сверху, но ему казалось, что обязательно должны быть внизу какие-то огни, вспышки с нашей и с немецкой стороны. Но на земле по-прежнему было чернильно-черно. И когда пилот взял ракетницу и выстрелил в небо, Коля понял: они у своих, они уже по другую сторону фронта.

Самолёт запрыгал по земле, сбавляя скорость. И когда он остановился, Коля увидел, что к ним бежали люди. Бежали красноармейцы…

ЕСЛИ БЫ НЕ СЕРЁГА…

О нападении на партизанский аэродром в Дедкове узнали утром. Фашисты перерезали телефонный провод, и сообщение поступило от оставшихся в живых партизан, которые после боя добрались до города. Не удержался взвод охраны аэродрома против роты фашистов, вооружённых до зубов. Теперь враг укрепился, на партизанской земле роет траншеи, строит дзоты.

Калачёв потёр лоб, собравшийся гармошкой от бессонных ночей, задумался.

Каких-нибудь два месяца назад, в морозном феврале, когда партизаны решили освободить город, все были уверены: пройдёт два, три, пять дней, ну неделя, и подоспеет Красная Армия. Всего пятьдесят километров отделяло Дедково от линии фронта. Казалось, стоит лишь поднажать красноармейцам с фронта, а партизанам с тыла, и покатится от Дедкова на запад гитлеровское войско.

Но война вносит поправки даже в самые точные расчёты. Устали наши бойцы, наступила весенняя распутица, да и немцы, опомнившись, перешли к обороне. Вот и остался маленьким островком в фашистском тылу советский город Дедково. На север, на юг, запад и восток — куда ни глянь — фашистские войска. Город в сплошном огненном кольце. Как же ему устоять, как продержаться до подхода советских войск?

Об этом думали Калачёв и командиры партизанских отрядов. Максим Степанович понимал, какую ответственность взяли на себя коммунисты района.

Пока наши войска наступали по всему фронту, у немцев не было сил, чтобы отбить, отобрать у партизан город. Но теперь подтянули враги гарнизоны из посёлков Жуковки и Дубровки и захватили Любезну. Откуда-то ещё перебросили войска — и уже под самым городом, уже на аэродроме.

Аэродром надо было отбить. Обязательно отбить! Аэродром — это жизнь. К нему протягивалась единственная пока ниточка, которая связывала Дедково с Большой землёй. Не полетят через фронт самолёты — значит, иссякнут у партизан боеприпасы, продукты, лекарства для раненых. Да и самих раненых нельзя будет отправить в тыл на лечение. Вот почему в Дедкове решили: «Вернём аэродром!»

Штурмовой отряд, которым командовал Журкович, ночью вошёл в лес и скрытно расположился на опушке. Линия обороны немцев проходила по ту сторону поляны, с которой два дня назад взлетел самолёт с Колей и Михаилом Алексеевичем.

Серёжка Вавилов лежал на земле рядом с Журковичем и дядей Егором. Он знал, что их отряд должен подняться в атаку, когда слева, в обход вражеской обороны, по фашистам ударит группа Фролова. Того самого бывшего «полицейского», а на самом деле лейтенанта-разведчика Красной Армии, который спас зимой Серёгу.

От земли тянуло сыростью. И Сергей то и дело поворачивался с боку на бок, чтобы как-то согреться.

— Сергей, — окликнул его дядя Егор, — ты почему не подстелил под себя плащ-палатку? Простудишься ведь.

— Забыл захватить, — отозвался Серёга.

— Эх ты, солдат называется! — вздохнул дядя Егор. — Пододвигайся-ка ко мне. Я на шинели лежу, места хватит… А начнётся бой, от меня ни на шаг. А то мало ли что с тобой может случиться…

Обернулся Журкович:

— Отставить разговорчики! Я тебе, Сергей, такой бой покажу, что своих не узнаешь! Приказано тебе: быть у меня связным и никого другого не слушать. Ясно?

Журкович старался никуда не отпускать от себя Сергея. После того как они взорвали вражеский эшелон, Журкович с восхищением говорил о Серёге:

— Отчаянный парень. Заменить детонатор в мине, когда паровоз уже рядом, — за это орден бы Серёге на грудь!

Услышал Калачёв, согласился:

— Ты прав, Никифор: взрослые и подростки — все заодно. Только мы в первую очередь должны думать о тех, кто моложе нас. Даже и в войну.

Всё сделали партизаны, что могли, для ребятни. Самых маленьких отправили самолётами за Урал, в Ташкент и Алма-Ату. Взяли на учёт и школьников. Придёт пора — тоже переправят через фронт. Только когда придёт? Всё плотнее сжимается вражеское кольцо вокруг Дедкова…

Впереди бухнуло раз, другой. И сразу же левый край немецкой обороны озарился вспышками пулемётных и автоматных очередей.

— Ползком вперёд! — негромко скомандовал Журкович.

И по его команде, передаваемой по цепи, партизаны стали бесшумно выдвигаться из леса.

Когда до окопов оставалось совсем немного, поднялись в рост. Полетели в фашистов гранаты, вспороли воздух выстрелы.

Серёга следом за Журковичем кубарем скатился в окоп. Пробежал вперёд ходом сообщения, коротко стрекотнув из своего ППШ. По всей линии немецкой обороны неслось дружное партизанское «ура!».

Журкович, не пригибаясь, хотя был на голову выше других, побежал по траншее. А наперерез ему — фашист с ручным пулемётом.

Не видит Журкович фашиста. Что делать? Закричи — не обернётся: такая кругом пальба.

Эх, была не была! Серёга вывернулся из-за спины Журковича, с разбегу на колено — и на мушку того фашиста. А ствол пулемёта целится поверх Сергея, прямо Журковичу в грудь. Серёгин палец придавил спусковую скобу ППШ.

Тра-та-та-та… Ударил сноп искр из дула, и с дзеньканьем у правого Серёгиного уха рассыпался веер стреляных гильз.

Серёга поднял немецкий пулемёт и перешагнул через убитого фашиста.

Теперь он бежал впереди Журковича. И хорошо ему было слышать в промежутках между выстрелами, как дышит сзади Никифор Евдокимович.

Что ещё было, что видел Серёга? Партизаны подорвали дзот — последний опорный пункт врага. И как-то сразу стало стихать вокруг.

— Аэродром — наш! — крикнул дядя Егор. Он влез на бруствер и стал радостно размахивать над головой автоматом.

И понеслось над поляной:

— По-бе-да!..

Серёга тоже выбрался из окопа и радостно завопил:

— Ур-ра!..

Он кричал так азартно, что не сразу почувствовал, что кто-то ухватил его за плечи и прижал к себе. Поднял голову — Журкович. Но какое-то странное у него лицо: точно одеревенело оно. И только глаза почему-то лучатся.

Журкович провёл рукавом по лицу. И блеск в глазах исчез. Зато вокруг них и на щеках остались грязные полосы.

— Что с вами, Никифор Евдокимович? — удивился Серёга. — Отчего это вы…

Журкович отвернулся.

— Тебе показалось… Просто мне в глаз песок попал…

Эх, Серёга, разве уж трудно самому догадаться? Слезу может и радость вызвать. А Журкович жизни радуется. Помнишь того фашиста с пулемётом? Если б не ты тогда…

НИКОМУ НИ СЛОВА

Все, кто участвовал в ночном бою, получили отпуск. Возликовали партизаны: хотя и воюют у родного порога, бывают дома не часто. Ночи коротают в дозоре или боевом охранении, спят в деревянных блиндажах и окопах. А тут на целых три дня отпустили — отсыпайся, в хозяйстве порядок наводи, семье помогай.

Дядя Егор размечтался:

— Первым делом баньку истоплю. Приходи, Серёга, с берёзовым веничком попаримся!

Серёга все необходимые домашние дела исполнил мигом: дров бабушке наколол, на крышу заплату из досок приладил, чтобы не протекала, картошку в погребе перебрал. Вроде бы сделал всё. И заскучал.

Уже на второй день побежал к штабу: может, чего новенького разузнает, может, окажется кому-то нужным.

И надо же — не обмануло предчувствие. Узнал: сегодня ночью прилетят наши самолёты и сбросят на парашютах груз. Аэродром для посадки временно закрыт, потому что надо все траншеи и воронки от мин заровнять, дать оттаявшей почве хорошенько подсохнуть.

Партизанам, свободным от службы, приказали сосредоточиться в лесу в районе аэродрома. Заметят парашют — отцепить его, сложить аккуратно, а груз доставить на сборный пункт.

С этой новостью Серёга примчался к Зинке в больницу:

— Вечером свободна? Дело есть: будем парашюты с Большой земли принимать. Только никому ни слова — секрет. А Мишке можно. Пусть приходит…

Когда в Дедкове узнали о том, что произошло с Колькой Матрёниным, ребята от волнения рты пооткрывали. Вот посчастливилось Коляну! Надо же: на земле бой идёт, вовсю бьют фашисты из пулемётов и автоматов, а он в это время на самолёте у них над макушками — жжик!

У Серёги никак этот самолёт из головы не выходил. Одной лишь Зинке удалось увидеть аэроплан, когда она провожала отца. Да и то издали. А тут сидит человек в кабине, перед ним приборы: стрелочки, циферблаты, а лётчик — тут же, рядом, за штурвалом…

Про штурвал и приборы это уже Мишка добавил. Он тоже, как и Серёга, никак не мог примириться с тем, что не попался ему в тот день на глаза корреспондент. Обязательно пошёл бы его провожать. И кто знает, может быть, тоже полетел.

Зинка не о самолёте подумала. Она зажмурила глаза и увидела Москву, по которой расхаживает сейчас Колька. Только как же он там совсем-совсем один? Без мамы, без знакомых и друзей…

Да, много тревог доставил своим друзьям Колька Матрёнин! Но прошли дни, и стали ребята по-иному думать о случившемся.

Выспался после боя Серёга, сел у стола протереть свой автомат и подумал: «Вот бы Колян сейчас пришёл. В два счёта научил бы его разобрать затвор, может быть, и стрельнуть разочек дал».

И тут Серёга впервые понял: не увидит он больше Коляна, долго-долго не увидит. И почувствовал себя так, будто потерял что-то очень важное.

А настоящий друг — это в жизни действительно самое важное. А были они вправду друзья. Серёга пытался его учить, а сам от Кольки многое перенимал. Книжек сколько из-за Коляна прочёл, сколько узнал от него разных историй!..

Только собрался сказать Коляну: «Настоящий ты парень, хотя и тихий с виду», да сдержался почему-то. Теперь таких слов никому не скажешь. Вот если Мишке… Мишка парень ничего: прямой и смелый.

Так или несколько иначе рассуждал Серёга, Капустка и правда стал Серёгиным другом. Без друзей ведь нельзя!..

— Слышите? Летят! — предупредил Серёга. — Теперь смотреть в оба!

Все трое вскочили на ноги. Обдавая тяжёлым машинным грохотом, над самыми верхушками сосен пронёсся один, потом второй самолёт. И тут же раскрылись и заколыхались, как на волнах, белые зонты.

— Левее, левее давай! — скомандовал Серёга, и ребята, не спуская глаз с плывущих белых куполов, заспешили им навстречу.

Партизаны бежали со всех сторон. И каждая труппа людей — к парашюту, который они первыми углядели.

Кому-то уже повезло. Мимо пронесли длинный тяжёлый мешок и ослепительно белое полотнище купола.

Серёжка ринулся через кусты. Здесь! Где-то здесь плюхнулся замеченный ими парашют. И точно — висит на сосне.

— Я мигом! — сбросил сапоги Капустка и, поплевав на ладони, попросил подсадить.

Сосна гладкая, как мачта. Ни одного сучка. Мишкины ноги вот-вот соскользнут. Капустка напрягся, вытянул руку, в которой зажат нож, и полоснул им по верёвке. Раз, ещё раз!.. Верёвка лопнула, и мешок тяжело плюхнулся на землю. А вместе с ним и Мишка.

— Больно? — бросилась к нему Зина.

Капустка ничего не ответил и вскочил.

— Серёга, Зишка! Смотрите-ка, что рядом с мешком! — И протянул целую горсть стреляных гильз. — Новенькие, от ППШ.

На какое-то мгновение забыв о мешке, ребята стали обшаривать землю. Серёга включил карманный фонарь, и в его круглом жёлтом пятне все трое увидели, кроме гильз, окровавленные куски бинта и ваты.

— А вот ещё! — Зинка подняла полоску берестяной коры. — Мальчики! Знаки какие-то: «7-9-11-9…»

— Здесь совсем недавно был бой, — заявил Мишка. — Это точно. Бинт свежий. Но кто дрался с фрицами?

Серёжка не отрывал глаз от берёсты.

«Это же шифр! Настоящий секретный шифр. Таким пользуются радисты», — пришло ему в голову.

— Немцы напали на партизан, а у партизан была с собой рация! Видите, они потеряли шифр, — высказал свою мысль Серёга.

— Точно, — поддержала его Зинка. — Давайте немедленно передадим его в партизанский штаб. Это же здорово — шифр не попал к фашистам!

Серёга задумался, огляделся.

— А вдруг тут другое скрывается? — неожиданно сказал он. — Вдруг этот шифр кто-то по заданию немцев украл у наших радистов? Его хотели задержать партизаны, но он скрылся. А шифр — вот он. Может такое случиться?

— Нечего сейчас сочинять, — предложила Зина. — Передадим берёсту куда нужно, а там разберутся.

— Нет уж! — Серёга выхватил находку у Зинки и спрятал её в карман. — Пока не откроем тайну, никому не скажем.

— Серый, — выпятил грудь Капустка, — помни: шифр и вообще это место я первый нашёл. Будешь кому докладывать, так и скажи.

— «Я нашёл, я первый»! — передразнил Капустку Серёга. — Самое главное сейчас выяснить, не кто нашёл, а кто потерял! И ещё — разгадать, о чём в этой шифровке говорится… Понял? То-то… Поэтому — никому ни слова! Сам этим займусь… Ну-ка, потащили мешок!..

ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?

Едва самолёт коснулся колёсами земли, Колька неожиданно для себя ясно почувствовал: всё теперь пойдёт для него по-другому. Будто кто-то взял и подарил ему новую жизнь.

В воздухе, в тесной кабине, он сжался в комок и думал только о том, чтобы ни снаряд, ни пуля не оборвали их путь. Где они сядут, что будет потом — эти мысли не приходили в голову. Надо было вырваться из огненного пламени, которое неслось за самолётом от самого Дедкова.

И лишь коснулись колёса травяного покрова аэродрома, попали Михаил Алексеевич и Коля в объятия красноармейцев и стало ясно: живы! И теперь-то им ничего не грозит!

Колька не заметил, как уписал целую миску каши с мясом, выпил залпом две кружки сладкого компота. Сколько месяцев не ел он такой вкусной еды! А повар ещё предлагает. Покраснел Колян и снова подставил кружку под черпак.

Утром завтрак, потом обед… И на дорожку, когда они сели в кузов грузовика, отъезжавшего к Москве, их снабдили сладким сгущённым молоком, колбасой, сухарями…

Чем дальше они отъезжали от фронта, тем больше видел Колька непривычного. Проехали Юхнов, Медынь, Малоярославец… От городов остались одни печные трубы, осевшие стены зданий. По этой дороге прошлой осенью рвались фашисты к Москве. Но пришлось им убегать назад, и тогда в дикой злобе они начали жечь города.

Теперь наши воинские части двигались на запад, чтобы гнать и гнать фашистов дальше.

Всю дорогу к Москве Коля глядел на колонны красноармейцев. И почти в каждом бойце ему виделся отец.

Много было похожих. Но отца он не встретил. Он, конечно, понимал: не обязательно именно на этом участке фронта должен был воевать его отец. Фронт протянулся на сотни и тысячи километров, и к нему вела не одна, а много дорог, по которым шли и шли войска.

Коля смотрел во все глаза и радовался: скоро опять погонят врагов, скоро наши войска прорвут кольцо вокруг Дедкова…

Когда приехали в Москву, Коля спал. Михаил Алексеевич разбудил его перед самым зданием редакции.

Коля выпрыгнул из кузова машины и увидел над подъездом огромного каменного здания большие буквы. Он сложил их про себя, и вышло название самой — главной газеты страны.

Они поселились с Михаилом Алексеевичем в небольшом кабинете — стол и две кровати.

Здесь, в редакции, всё было необычным: на нижних этажах огромная, как завод, типография, машины, которые сами набирают и складывают целые газетные строчки…

Ходил Колька по коридорам и думал: вот бы увидел всё это Краюшин!

Но, конечно, самым главным открытием в новой Колиной жизни оказалась Москва. Увидеть её сразу, всю целиком было невозможно. Она открывалась Коле по кусочкам — дом за домом, улица за улицей, площадь за площадью.

Заклеенные крест-накрест полосками газет окна…

Мешки с песком в витринах…

Рельсы, вертикально вкопанные посреди мостовых…

И здесь, далеко от партизанского Дедкова, тоже всё говорило о войне.

Впервые Коля уехал так далеко от дома. Он никогда не бывал в Москве. Но, как многие другие, он не раз бродил по столице в своём воображении. Поэтому сейчас многое казалось знакомым. Нужно было только узнавать.

Вот улица Горького. Здесь цветами встречали челюскинцев, папанинцев. Всё это Коля знал по киножурналам, по книгам.

Шёл дальше, и вспоминались чьи-то стихи:

И Коля находил эти площади — площади своих любимых поэтов.

В комнатке, где они теперь жили, он садился на табурет в уголке, доставал из кармана синюю заветную тетрадочку и быстро-быстро записывал в неё новые стихи. Стихи были обо всём, что он узнал и увидел за эти дни. Но, конечно, в первую очередь о фронте и о Москве.

Когда Коля вот так сидел над своей тетрадочкой, он подчас даже не замечал, как в комнату входили люди — журналисты и военные. И когда они приходили, вытаскивалась карта, слышалось: «Дедково, Дедково…»

Коля прятал тетрадочку и прислушивался к разговору. Ему было ясно: военных очень интересуют подробности о бесстрашном партизанском городе. А кому же их ещё знать, как не Михаилу Алексеевичу, который только что вернулся оттуда?

Но постепенно из разговоров, которые приходилось слышать Коле, он начал догадываться: военные проявляют к Дедкову не обычный интерес…. Они прочерчивали на карте какие-то линии, как будто вели к Дедкову через фронт войска. И спорили: «Лучше пройти здесь… Нет, здесь. Здесь нас не ждут…»

«Всё понятно: командование отдало приказ идти на помощь партизанам!» — догадался Колька.

Догадался об этом Колька, и как будто разом исчезла его внезапно возникшая новая жизнь и вернулась прежняя, которой он жил до того, как перелетел на самолёте линию фронта.

«Красноармейцы решают идти на помощь Дедкову, а я — здесь. Я здесь, а там мама и мои друзья. Что скажут они, когда встретят бойцов из Москвы, а меня с ними не будет?..»

Подумал о маме, о друзьях и понял: всеми силами надо стремиться домой. Только в он должен жить, жить вместе с мамой, помогать, заботиться о ней!

Как ей сейчас тяжело там, без него, Коляна! Наверное, каждый день старается узнать у Калачёва, нет ли чего новенького от Михаила Алексеевича. Вот и газету со статьей «Город Партизанск», которую написал Михаил Алексеевич, наверное, получила, прочла и, конечно, заплакала.

«Мамочка милая, прости, что так вышло, не по моей вине вышло… Но я вернусь к тебе!..»

Как только они приехали в Москву, Михаил Алексеевич объявил, чтобы Коля собирался. Его отвезут в Казань. Там живут жена и две дочери Михаила Алексеевича. Что в те дни оставалось Коле? Ему и собраться ничего не стоит: всё имущество, что на нём. Но зачем же теперь куда-то в Казань, если стрелы на карте указывают: «Даёшь Дедково!»

Забилось у Кольки сердце — сон потерял. Пробовал с Михаилом Алексеевичем поговорить, тот только руками на него замахал:

— Да ты что придумал, Коля? Немедленно в Казань!..

Обратился к военным. Те плечами пожали:

— Мальчик, тебя ждут в семье Михаила Алексеевича. К тому же нельзя подслушивать разговоры…

Эти слова сказал ему человек с двумя шпалами в петлицах.

Среди тех, кто приходил к Михаилу Алексеевичу, он был старшим по званию. И, по всем признакам, главным над теми, кто должен идти в Дедково… А в том, что они туда пойдут, Коля уже не сомневался. Поэтому он узнал фамилию командира с двумя шпалами и написал на листке бумаги:

Расписался, поставил число. Всё как надо. Дождался, когда Горлов и другие вышли из комнаты покурить, и положил свой листок рядом с планшетом майора.

«Заявление — это документ. Это не разговор на ходу, — успокоил себя Коля. — От документа так просто не отмахнёшься, — вспомнил он слова, не раз слышанные от взрослых. — А откажут — ещё выше напишу: главному командованию…»

Коля стал расхаживать по коридору, поглядывая на дверь.

ТОГДА, ПОД МОСКВОЙ…

Заныло у Кольки под ложечкой, когда дверь распахнулась и из неё вышли все, кроме Горлова и Михаила Алексеевича. Один из военных кивнул Коле:

— Зайди.

Михаил Алексеевич стоял у окна и смотрел на улицу. Горлов сидел за столом, складывая бумаги.

— Садись, Николай, — пригласил Горлов, а сам почему-то встал и начал вышагивать по комнате.

Глаза майора — карие, с золотистыми искорками вокруг зрачков — обычно глядели прямо в лицо собеседнику. Сейчас они смотрели в пол.

«Всё ясно, — сказал себе Коля. — Я несовершеннолетний, в армию таких не берут, и так далее. Только не надо мне всё это объяснять… Решили — значит, кругом марш!»

Коля встал.

— Присядь, — остановил его Горлов. — Скажи, твою маму зовут Елена Викторовна? Она учительница? А папа, Анатолий Игнатьевич, был директором школы?..

Горлов помедлил, видимо обдумывая, что ещё спросить из короткой Колиной биографии. И от этой паузы в словах майора у Коли возникла маленькая, смутная надежда.

— Николай! — подошёл к нему сзади и положил руку на плечо Михаил Алексеевич. — Происходят иногда в жизни события, которые нельзя изменить. Всей душой хочешь, а не властен. Но человек должен… как бы тебе это сказать? Настоящий человек, в особенности боец, каким ты хочешь стать, должен быть сильным…

Коля теперь слушал только стук собственного сердца. И в этой гулкой паузе, которая образовалась после слов Михаила Алексеевича, до него дошёл голос Горлова:

— Твой отец погиб, Коля…

Комната повернулась и поплыла перед Колиными глазами. Он сделал глубокий вдох, но грудь точно сдавило обручем. Коля опустился на кровать и почувствовал, что подушка сразу же стала жаркой…

Часа через три они уже были с майором в доме, где размещалась воинская часть и где жил сам Горлов. Он налил Коле и себе чаю.

— Я не знал, как твоя фамилия, — прокашлялся Горлов. — Знал, что Николай. Был рад, что после пережитого ты сможешь отдохнуть, учиться… А тут глянул на твоё заявление: Матрёнин. И отчество — Анатольевич. Скрыть от тебя не мог…

Он помешал ложечкой в стакане. Пододвинул поближе к Коле хлеб, масло, сахар.

— Теперь мне порою кажется, что я всю жизнь риал твоего отца. А на самом деле познакомились только под Могилёвом. К тому времени батальон, которым я командовал, с боями прошагал почти всю Белоруссию. Много мы уложили врагов, но и нас они изрядно потрепали. Поэтому, когда получили пополнение, обрадовались неописуемо. Отец твой пришёл к нам старшим политруком роты. Воспитанный, вежливый, в обращении с красноармейцами всегда ровный. Признаюсь, поначалу я даже подумал: не слишком ли мягок старший политрук?.. Вскоре — бой. И вот тогда мне докладывают: Матрёнин поднял взвод в атаку и взял высоту!.. В том бою вышел из строя комиссар. И отец твой занял его место…

Всего два письма успел прислать с фронта отец. Но в них, конечно, не было ни одной строчки о том, как там было тяжело и как он сам водил красноармейцев в атаку.

— Есть под Москвой речушка Нара. Воробей пробежит по ней — пёрышек не намочит. А фашисты её не перешли. Так вот там… Там остался последний рубеж комиссара Матрёнина… Когда мы отбили подряд несколько атак пехоты, показались танки. Три из них мы подбили на том берегу, а ещё штук десять развернулись и пошли к мосту, что был правее нас. Бросились смельчаки, чтобы их остановить, но не доползли. И тогда встал из окопа твой отец со связкой гранат, нашёл ложбинку — и по ней… А головной танк уже вползает на переправу. Вот-вот проскочит. А тут взрыв…

Коля сомкнул веки и попытался их снова открыть. Но они не слушались. Слова Горлова начали доходить до него словно издалека:

— На могиле… рядом с фамилией… мы написали два слова: «Учитель и комиссар».

ДЕВЯТЬ-ДЕВЯТЬ-ТРИ-ТРИ

В строю вместе с другими — красноармеец Николай Матрёнин. Воинской части № 9933 зачитан боевой приказ: подготовиться к отправке.

И вслед за приказом команда:

— Разойдись!..

И сразу плотный, бухающий топот сотен армейских сапог заполнил просторный двор.

Колька вбежал в свою спальню и вытащил из-под койки вещмешок. Снял со стены телогрейку, оправил ремень на гимнастёрке. Вот и всё, он собрался.

Рядом возились с рацией бойцы Слава Ряшин и Саша Зайкин.

— Саша, давай помогу! — подскочил Коля.

— Смирно! — вскинул на него озорное лицо с носом пуговкой Славка. — Как обращаетесь, боец Матрёнин, к младшему сержанту Зайкину?

Коля понял, что Славка шутит. Но он встал, как и требовалось: каблук к каблуку, носки слегка разведены, руки по швам.

— Боец, настоящий боец! — прищёлкнул от удовольствия языком Славка.

Майор Горлов сам привёл в комнату взвода управления мальчугана в лыжной курточке. Такого бойца в их бригаде ещё не было, и все с любопытством начали разглядывать паренька. А когда узнали, что он оттуда, из того самого партизанского города за линией фронта, куда они направляются, все наперебой стали расспрашивать Колю.

Взвод управления — штабной взвод. Здесь радисты, полевые телефонисты, автоматчики охраны. И главные во взводе — командир Ряшин и старший радист Зайкин.

Оба — из одного класса и на один завод пришли перед войной. А когда фашисты подступили к Москве, добровольно записались в батальон истребителей танков.

Батальон бросили под Волоколамск. Но армейские части остановили врага, и ребята, так ни разу и «не стрельнув», возвратились домой. Их зачислили в специальную школу, где готовили бойцов для рейдов по тылам противника. Предупредили: «Если потребуется…» И вот теперь потребовалось. Вместе с другими московскими комсомольцами стали бойцами воинской части № 9933, или бригады особого назначения.

Всем выдали армейское обмундирование. Даже самая маленькая по размеру гимнастёрка оказалась Коле велика.

— Пошли ко мне домой, что-нибудь придумаем, — предложил Слава.

Мать Славки всплеснула руками:

— Батюшки, явился, сынок, а говорил, что эвакуировался! Теперь-то куда? — недоуменно смотрела она на одетых в военное Славку и Сашку. — У вас же ещё возраст не призывной. А этот и вовсе мальчонка!..

Коле ушили гимнастёрку в плечах, подогнали рукава, подкоротили брюки. Всё стало по росту, по плечу.

— Ключ-то свой возьмёшь? — спросила мать.

— А то как же! — ответил Славка и, поцеловав маму, подкинул на ладони ключ — ключ от родного дома.

Взвод управления был в полной боевой готовности. Но ещё не прозвучала команда «становись», поэтому бойцы присели у подъезда «на дорожку». Дом, где они размещались, был школой.

— Николай, — кивнул в сторону улицы Саша Зайкин, — смотри, это к тебе.

К школе быстро шёл Михаил Алексеевич. Колян бросился к нему навстречу.

— А ну, поворотись-ка, сынку! — Михаил Алексеевич оглядел Колю с ног до головы и прижал к себе. — Ну, значит, уезжаешь?

— Значит, уезжаю, — ответил Коля и рассмеялся.

— Ты чего? — спросил Михаил Алексеевич и вдруг вспомнил. Точно такими фразами они обменялись тогда в Дедкове, когда Коля решил проводить Михаила Алексеевича до аэродрома.

— Теперь, надеюсь, доберёшься без приключений. В тот раз мы были вдвоём, а теперь смотри, сколько у тебя товарищей.

Михаил Алексеевич опустил руку в карман и протянул Коле пистолет.

— Тот самый, который вы мне давали в лесу? — обрадовался Коля и сжал рукоятку ТТ.

Михаил Алексеевич кивнул.

— Возьми на память… А я-то, Колян, твой подарок не сберёг. Помнишь берестяную грамоту? Где-то мы с тобой её обронили…

— Ничего, Михаил Алексеевич. Всё, что вам поручали партизаны, вы выполнили. Статью напечатали. Деньги куда надо сдали. Даже танки с названием «Дедковский партизан» проводили на фронт. А берёста — это так… Вы ведь всё равно теперь не забудете Серёгу и Зишку.

«Хорошо, что Коля возвращается домой, — думал Михаил Алексеевич, чувствуя, что Коля уже мыслями там, в родном городе. — Конечно, в Дедкове война, там горе. Но горе может настигнуть человека и здесь, где уже не грохочут взрывы, как это случилось с Колей… Горлов решил правильно. Он понял: человека, потерявшего отца и дом, нельзя оставить наедине с несчастьем. Любой на месте майора поступил бы именно так…»

ВЫЗЫВАЙТЕ «ЛАНДЫШ»

Коля расположился в вагоне на верхних нарах, у самого окна. Он подстелил под себя телогрейку и улёгся на неё аккуратно, боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не помять гимнастёрку и галифе. Лицо приятно ласкал свежий ветерок, летевший навстречу поезду.

— Николай, ты не спишь? — спросил Слава. Он лежал рядом и тоже смотрел в окно. — Понимаешь, о чём я подумал сейчас… Я на целых четыре года старше тебя. Я уже, можно сказать, взрослый человек. И ты, наверное, завидуешь мне: я родился в Москве, работал на заводе. Так ведь? А я, представь, завидую тебе. Не вру, честно! Ведь ты побольше моего повидал. Подумать только — партизанам помогал, фронт перелетел… А я даже вот здесь, где сейчас едем, ни разу не был. Стыдно, но так уж вышло — кроме Москвы, нигде не был. Сашка, тот гостил у тётки в Новосибирске и под Смоленск к деду ездил… А я первый раз путешествую…

Саша Зайкин не слышал, что говорят о нём. Он сидел внизу рядом с Горловым и настраивал свою рацию. Близилось время «Последних известий», и все затихли, уставившись на Зайкина, надевшего наушники.

— Ну, чего там? — нетерпеливо спрашивали бойцы.

Сашка сбросил наушники, равнодушно пожал плечами:

— Да по-прежнему на фронтах никаких перемен.

Все по опыту знали: это хорошо и плохо. Хорошо, что немцы не наседают, но обидно, что и мы не переходим в новое наступление.

Горлов показал на часы:

— Зайкин, время. Вызывай «Ландыш».

Тут уж все, казалось, дышать перестали: «Ландыш» — это позывные Дедкова. И как ни стучали на стыках колёса, как ни громыхал вагон, каждому чудилось, что он чётко слышит попискивание ключа, на котором работает радист.

Почему Сашка Зайкин стал радистом?

В первый же день их знакомства Славка, улыбаясь, ответил на вопрос Коляна так: «У Сашки кишка оказалась тонка. Когда мы в разведшколе начали заниматься боксом, я так врезал Сашке, что он сказал: «Всё!» — и бросил перчатки. А какой же он диверсант, подрывник, если приёмами бокса и борьбы не владеет? Вот и пошёл в радисты…»

Пусть подтрунивает Славка. Но специальность радиста — это особая специальность. И ответственность, конечно, особая. Это уши и голос бригады.

Вот они едут все вместе и ждут — ждут, что Сашка расскажет им о положении на фронте, о том, что происходит сейчас в Дедкове. И Славка, как ни поддразнивает дружка, знает, что он жизнью отвечает за то, чтобы ничего не произошло ни с Сашкой, ни с его рацией. Десять самых крепких ребят — охрана радиста. Целое отделение-. И Славка — командир этой охраны.

— Сеют, братцы, сеют вовсю! — снимает наушники Сашка и радостно оглядывает сидящих вокруг него парней.

— Где? — не понимают ребята.

— Сев, говорю, ведут в Дедкове! Ну, зерновые, картошку высаживают…

И хохочет вагон, и слышится с разных сторон:

— Всё! Едем на помощь селу…

— Хлопцы, это ж не война, а шефская поездка…

И долго ещё судачат, прежде чем задремать, укрывшись телогрейкой.

Зайкин прилёг между Колей и Славкой. Устроил сумку с батареями в головах, закурил.

— Да-а… — мечтательно произнёс Саша. — Если бы собственными ушами не слышал, никому бы не поверил: кругом фашисты, а люди в Дедкове в поле вышли, сеют… — И неожиданно перебил сам себя: — Коля, только я в толк не возьму: где же там у вас поля? Ты же говорил — леса вокруг, знаменитые Брянские дебри…

Внизу, на другой половине вагона, плавает жёлтый круг света. Он от фонаря, висящего над фанерным ящиком, за которым сидит Горлов. Перед ним карта, и майор, глядя на неё, что-то изредка заносит в блокнот.

На карте Дедковские, Брянские леса, о которых сейчас спрашивает Зайкин. Те самые леса, которые отныне должны приютить, скрыть от вражьего взора и пропустить через себя целой и невредимой особую — девять-девять-три-три — московскую партизанскую бригаду.

— Ребята! Славка, Сашка… — зашептал Колян. — Я вам всё-всё покажу дома. И поля и леса. И те, куда мы ходим по грибы и ягоды, и те, которые дальше от нас. И сад покажу, который у нас. И дом свой. Познакомлю с мамой и главными своими друзьями — Зишкой и Серёгой. Они понравятся, вот увидите! И мама вас полюбит. Если хотите, будете жить у нас…

Поезд летел в кромешной мгле, отстукивая километры, втягиваясь в хвойные и дубовые леса, которые всё плотнее и плотнее обступали состав.

ЭХ, КАРТОШКА…

— Бабоньки, а земля-то — словно пух!

Дарья Михайловна сбросила с ног подвязанные бечёвкой галоши и босиком, с нескрываемым наслаждением засеменила по прогретой утренним солнцем земле.

— Смотрите-ка, бабушка Вавилова что молодая! — прыснули рядом женщины.

Елена Викторовна тоже засмеялась. Но посоветовала:

— Тётя Даша, ноги не застудили бы.

— Эх, милая Леночка, ничего им не сделается! А занедужу — своя ведь власть в городе, не германская! Антохин быстро поправит…

По лесной дороге к Ерохину полю шли, наверное, сотни две женщин — в пёстрых кофточках и платочках, и старые и молодые.

Вместе с ними ребятишки. Вчера под плуг, который тащили по земле на длинных постромках сами женщины, засеяли семенами ржи два поля. Теперь шли сажать картошку на дальнюю, Ерохину загонку…

«Много ли надо человеку для счастья? — размышляла Елена Викторовна, шагая рядом с Дарьей Михайловной Вавиловой. — Почувствовать на щеке ласкающую теплынь солнышка, пройти босиком по росной траве, посмеяться чьей-нибудь задорной выдумке. Всё это, конечно, радость. Но человеку нужно такое счастье, чтобы — на всю жизнь! А оно возможно только без войны».

В последнее время мысли Елены Викторовны были устремлены к будущему. Она думала о том времени, когда снова встретится с сыном и мужем. Коля жив. Это она знала из радиограммы, которую передал Михаил Алексеевич. Но сердце матери всегда беспокойно. Всегда в тревоге до той поры, пока она своими глазами не увидит своего ребёнка, не проведёт рукой по его лицу, не прижмёт к груди.

Елена Викторовна старалась скрыть своё беспокойство: любой дедковской семье сейчас несладко, у всех общая печаль, потому-то Елена Викторовна старалась сделать всё, что могла, чтобы помочь людям.

Засеять поля, чтобы по осени собрать урожай, — тоже было частью её хлопот. Зерно по горсточкам, по крохам принёс каждый двор. А теперь в узелках и мешочках, которые несли женщины, — картофельная кожура.

Никогда не высаживали в землю очистки. Заранее готовили отборные клубни. Но ведь и не было раньше такого, чтобы картофельную кожуру перемывали и варили из неё похлёбку, пекли лепёшки.

Срезали хозяйки кожуру и задумывались: потоньше или потолще? И делили порой картофелину надвое — в чугунок и в мешочек: свой ведь огород, общий для всего Дедкова, надо засеять!

Засверкали в поле лопаты. Елена Викторовна кивнула Зинаиде, которая вскапывала грядку рядом, и затянула:

Зина и ещё несколько девушек подхватили:

Взлетела, поплыла над цветными платочками и косынками песня, вобравшая в себя русские и украинские слова.

— Тпр-ру! — осадил среди поля повозку Мишка Капусткин. — Калачёв коня выделил! Сейчас его в плуг — и только успевай за мной!..

Обрадовались, зашумели женщины. Подбежала Зинаида:

— Давай вдвоём! Я тоже умею за плугом…

Мишка, рассупонивая хомут, оглянулся.

— Зишь, дай честное пионерское… Только никому… К нашим партизанам из Москвы подмога идёт, целая бригада! А это побольше полка, побольше дивизии… Мне по секрету сказали…

— Серёга? — догадалась Зина.

Капустка заёрзал глазками по сторонам. Эх, не умел Капустка кривить душой, покраснел от волнения.

«Вот так с Серёгой частенько: сначала сделает, а потом уж подумает».

Зина вспомнила, как перед войной они всем классом ходили на экскурсию на стекольный завод. Вошли и замерли: такое вокруг разноцветье, будто в цех радуга спустилась. Берут рабочие на кончик трубки капельку расплава из бушующей печи, чуть качнут резиновой грушей, подавая воздух, и вытягивается, растёт на глазах то шар, то ваза, то графин. И цвет какой хочешь: зелёный, золотой, белый с голубым оттенком…

Все стояли как зачарованные. А Колька в рифму сказал: «Стекло влекло…» Эти слова он, конечно, потом в свои стихи вставил. А вот Серёга, тот так загорелся, так его стекло «увлекло», что на следующий день не пришёл на уроки и объявил: решил идти выдувальщиком стекла на завод. Только Анатолий Игнатьевич Матрёнин убедил Сергея, что на рабочего тоже надо учиться и волшебство профессии — это ведь годы и годы знаний, упорного труда. Дошло до Серёги. Поскрёб затылок и вернулся в класс.

Теперь, наверное тоже не подумав как следует, сообщил новость Капустке.

Нет, Серёга не болтун: новость и впрямь счастливая. Как её от друзей убережёшь, если она птицей рвётся? И Мишка не сберёг. На тебе — при всех под «честное пионерское» и брякнул!

Зинка обеспокоилась. Шикнула на Мишку:

— Это ж военная тайна! Разве можно, чтобы все знали?

Но тайна уже стала общей радостью. И шумело, ликовало от этого известия поле.

Только не в нужный час привёз Мишка свою тайну. Ещё звенели над рядами работающих радостные клики, а в воздухе уже нарастали, полнили его до краёв — от неба до земли — другие звуки.

— Ой, гляньте-ка! — вскрикнул кто-то из женщин.

И тут же чёрная, стремительно растущая тень длинного, вытянутого самолёта зависла и пошла снижаться, жадно стремясь накрыть всё внизу.

Гр-р-р-ы!.. — шугануло над головами ветром, смрадом, и уже впереди, там, где начинался город, выросли друг за другом три похожих на тополиные пирамидки чёрных смерча.

Ба-ба-бах!.. — донеслось от этих чёрных, устрашающих тополей.

— Город бомбят, ироды!

Женщины бросились к опушке леса, где у каждой остались какие-то вещицы, сброшенные фуфайки, кофты. А им навстречу неслась новая, такая же, как и первая, косая тень.

Воздух вспороло. Будто кто-то высоко над головами рванул за края само небо, и оно, точно огромный холст, лопнуло и пошло, пошло рваться с трескающим, дробно-хлопушечьим звуком.

— Гады, гады!.. Ой, больно, ой, смертушка моя! — раздался чей-то вскрик.

Зина ткнулась лицом в свежую борозду за плугом. Но тут же поднялась и схватила под уздцы костлявого мерина. Конь, поднявшись на дыбы, рухнул на спину и, выбрасывая вверх длинные ноги, заржал, изо рта показалась пузырящаяся розовая пена.

— Уходите в лес! Все — в лес! — распорядилась Елена Викторовна.

Женщины, перескакивая через рытвины, бросились в ельник.

— Дарья Михайловна! Что же вы? Разве можно искать сейчас галоши? — подбежала Зина к бабушке Вавиловой. — Быстро за мной!

Они добежали до первых берёзок и притаились за деревьями. В поле, на том самом месте, где корчился коняга и недавно были люди, с тяжёлым стоном оседал чёрный столб дыма и земли.

Капустка вскочил на ноги и кинулся через кювет.

— Куда?! Назад! — успела схватить его за плечо Зина. — Нет уже коня, нет его!.. Давай помогать раненым. Всех быстро к Антохину, в больницу…

Она отбежала от Мишки, оглянулась. Он лежал, ткнувшись лицом в мох. Плечи его вздрагивали. А пальцы, посиневшие в суставах, судорожно перебирали верёвочные, немало послужившие вожжи.

ОДИН НА ОДИН

Фролов осмотрел посты и вернулся в блиндаж. Здесь его уже ждало свежее молоко. Женщины подоили коров и принесли кувшин командиру отряда. Фролов припал к прохладной, запотевшей изнутри кринке и жадно сделал несколько глотков.

Какое чистое, ясное утро! Он вышел из блиндажа. На скуластом молодом загорелом лице обозначилась улыбка. С хрустом потянулся, согнул руку — под гимнастёркой проступили упругие мускулы. Приятно чувствовать себя сильным.

Сбылась мечта двадцатидвухлетнего лейтенанта: он снова в строю. И командует целым партизанским отрядом, как Журкович.

А осенью сорок первого, всего несколько месяцев назад, он отступал в Брянских лесах со взводом, от которого уцелели только он и сержант Романов. Оружия не бросили. Так, настоящими солдатами, и пришли к партизанам. Обоим хотелось тут же снова в бой. Но Калачёв распорядился их судьбой по-иному: нужны были люди в помощь Ивану Фридриховичу. Они нацепили на рукава полицейские повязки, стали разведчиками.

Скрывать перед фашистами, кто ты есть на самом деле, нелегко. Но тяжелей замечать устремлённые на тебя ненавидящие глаза своих же, советских людей! Теперь с особым, подчёркнутым уважением улыбаются дедковцы при встрече с лейтенантом. Вот и молоко несут ему, и лепёшками, кто напечёт, угощают…

Фролов услышал неожиданный грохот над головой, глянул в небо… «Мессершмидты»!

Едва он добежал до линии обороны и прыгнул в окоп, как метрах в пятидесяти стали подниматься на бугор фашистские мотоциклисты. На всей скорости они разворачивались, выскочив из колясок, тут же окапывались. А следом за мотоциклистами валила и валила пешая солдатня.

«Откуда они прорвались?» — лихорадочно пронеслось в голове Фролова.

Ещё вчера разведка доносила: гитлеровцы собирают силы под Любезной. Туда спешно перебросили отряд Журковича. Почему же они начали наступление здесь, со стороны вроде тихого, неприметного посёлка Старые Рубчи?

Но выяснять было некогда. Бессмысленно было сейчас ломать голову, когда, рассыпавшись цепью, на партизанскую линию обороны шли немцы.

Они шли во весь рост, словно считали, что в окопах нет партизан. Окопы в самом деле молчали. Ещё десять, ещё пять шагов…

— Огонь! — крикнул Фролов.

И точно на стену натолкнулись фашисты — так дружно ударили по ним партизаны. Оставляя раненых и убитых, фашисты бросились наутёк.

— Что, съели? — обрадовался Фролов. — Сунетесь, ещё дадим!

И он побежал по траншее к крайнему, огибавшему лесок участку обороны. Там бился с фашистами взвод Романова.

Навстречу метнулся боец в разодранной чёрной косоворотке. Глотая воздух перекошенным ртом, показал в сторону поляны:

— Броневики!.. За лесом — бронемашины…

Фролов схватил бойца за локоть и повернул назад:

— На место! В окоп!

Оставляя за собой грязно-бурый хвост пыли, двигались одна и следом вторая бронемашины.

У Фролова перехватило дыхание, и он нервно выплюнул горячую, тошнотную слюну.

«Ничего, ничего… — плотно сжал широкие скулы. — Подпустить ближе… И тогда…»

Только теперь он оглянулся и увидел Романова. Тот сидел на дне окопа, и тонкая струйка крови сочилась из виска. От всего взвода оставалось лишь с десяток бойцов.

Парень, которого остановил Фролов, приподнялся и метнул гранату. Но поспешил, а может быть, ещё не успел совладать с невольным испугом, только граната шмякнулась метрах в пяти от лобовой части машины и, скатившись в яму, рванула впустую.

До первой бронемашины оставалось всего метров двадцать. Фролов приготовил тяжёлую противотанковую гранату — вставил в неё красный, чуть лоснящийся от смазки детонатор. Их заметили. С бронемашин затарахтели крупнокалиберные пулемёты. Фролов перебежал по окопу, и идущая впереди машина оказалась от него слева. Он замахнулся и метнул гранату прямо в башню. Взрыв потряс землю…

Вторая машина уже подошла к траншее и двинулась в сторону Фролова, вдоль окопа.

Гранат больше не было. Оставалась одна бутылка с бензином. Прежде чем её метнуть, надо было поджечь бензин.

— Тряпку, спички! — крикнул Фролов партизану в чёрной рубашке.

Но тот не отозвался.

Фролов рванул ворот от своей гимнастёрки и, смочив его бензином из бутылки, обвязал мокрую тряпицу вокруг горлышка.

Искать спички не было времени. Фролов пригнулся и пробежал по траншее метров десять. По его расчёту бронемашина должна была оказаться рядом. Так и случилось. Когда он выглянул из траншеи, увидел всего в каких-нибудь двух-трёх шагах борт броневика. Его враз обдало пылью и знойным, будто из печи, жаром раскалённых выхлопных газов.

Фролов понял, что теперь ему не нужны спички. Не надо поджигать тряпку. Надо просто разбить бутылку, которую он держал наготове в руке, о пышущий жаром моторный отсек машины.

Фролов вскочил на бруствер и бросил бутылку. И почти сразу утробно ухнуло внутри броневика, и Фролова отбросило в сторону. Он попытался встать, но боль током обожгла всё тело. Он глянул на свои ноги и увидел длинные огненные языки пламени, ползущие по сапогам. Горящая струя бензина вырвалась из машины и окатила Фролова.

Он решил сбить, погасить огонь. Но пламя уже охватило бёдра…

С лязгом распахнулась дверца броневика, и из неё выскочил фашист. Он был в чёрном мундире с серебряными стрелами на петлицах.

«Эсэсовец, подлюга!» — сразу понял Фролов.

Сколько раз вот так смотрел в лица врагов коммунист-разведчик! Но тогда он не мог, не имел права поступить с фашистами так, как требовали от него присяга и совесть. После боёв на фронте он впервые стрелял из своего автомата по врагам в окопах, на аэродроме. Но там, в ночной темноте, он не мог видеть лица врагов, как увидел их вот теперь, рядом с горящим броневиком.

Фашист был без шлема и комбинезона, потому что, видимо, к нему тоже подобрался огонь и он успел сбросить с себя кожаную одежду. Вот почему Фролов сумел разглядеть его эсэсовские знаки отличия.

Белёсые жидкие волосы фашиста от испуга вздыбились надо лбом. Вытянутый острый подбородок дёргался.

Поединок глаз Фролова и фашиста длился долю секунды. Но Фролову казалось, что он очень долго поднимал и поднимал руку, крепко стискивая рукоятку пистолета. Уже поверх ствола дёргался подбородок немца. Сновали, ища защиты, ища помощи, остекленелые глаза.

Наконец ствол пистолета дотянулся до уровня этих глаз. Фашист, в ужасе отвернув лицо, заслонился длинной, с растопыренными пальцами ладонью. И Фролов, последним усилием превозмогая нестерпимую, обжигающую боль, встал и шагнул навстречу фашисту.

ДАЁШЬ, ОСОБАЯ!

С каждым часом в городе становилось тревожнее. Уже не только фроловцы отражали натиск фашистов. Все партизанские отряды, расположенные вокруг Дедкова, вступили в бой. Немцы наступали со стороны Любезны, аэродрома, от Старых Рубчей… Огненное кольцо вот-вот могло захлестнуть, удушить город.

А от фронта до города рукой подать: всего несколько десятков километров. Но эти несколько десятков километров надо преодолеть.

Приказа о наступлении Красной Армии не было. Наши войска на Западном фронте не могли сняться и пойти вперёд. Потому что были участки более важные, куда главное командование стянуло основные силы. Всё, что Родина могла выделить для Дедкова, — это особую — девять-девять-три-три — бригаду добровольцев-москвичей.

Мишка Капустка явно преувеличивал, исчисляя количество бойцов бригады в несколько тысяч человек. Семьсот двадцать четыре рядовых и командиров — вся бригада. Но она отлично вооружена, её бойцы обучены, и для Дедкова пока — она единственная реальная опора.

Сняв с поезда, бригаду довезли до линии фронта на автомашинах. Армейские разведчики нашли в лесах для её прохода к Дедкову коридор — болотистое место, где не было сплошной линии фронта. Ночью скрытно все семьсот двадцать четыре человека должны были пройти по топям и оказаться на партизанской земле.

Но для этого следовало хорошенько разведать весь маршрут, выискать в топях подходящие тропки. Детальная подготовка заняла бы не один, а несколько дней. Город же просил помощи немедленно…

Коля Матрёнин устал, пока они шли к небольшой деревушке вблизи фронта, где решено было разместить бойцов бригады. Он прилёг на полу, подсунув под голову вещмешок с запасными батареями для рации, и задремал. Вскочил, протирая глаза, когда услышал свою фамилию.

— Срочно к Горлову.

В просторной избе за столом сидели майор Горлов, командир полка, державшего оборону на здешнем участке фронта, и другие незнакомые командиры.

Коля приложил ладонь к пилотке, по-военному чётко доложил о своём прибытии. За столом улыбнулись, увидев такого солдата.

— Матрёнин, — обратился к нему Горлов, — ты бывал когда-нибудь в Старых Рубчах?

— Раза два или три. Мы ездили туда всей школой помогать колхозу.

— Вспомни и подробно расскажи нам о местности возле Рубчей. Со всеми деталями — где дороги, мосты, овраги…

Коля покраснел, польщённый вниманием, и стал рассказывать о том, что помнил. Горлов и военные слушали и иногда что-то помечали на своих картах.

Колю отпустили, но спать ему уже расхотелось. И он присел на скамеечке у штабной избы.

Вскоре из дверей вышли все, кто сидел за столом.

— Значит, как договорились, — сказал Горлов, прощаясь с командирами. — Сверим часы. Так… Через час мы снимаемся.

Николай подскочил к Горлову:

— Уходим?

— Да, через фронт. С боем. Ждать мы не имеем права. — И, положив руку на Колину голову: — Будешь рядом со мной — не отставай и не торопись, когда войдём в прорыв…

А через час загрохотало по всей линии фронта, которая виднелась впереди. Били по немецким позициям пушки, танки, миномёты. И когда взвилась красная ракета, поднялся из окопов и бросился на фашистские укрепления армейский полк.

И только следом за ним, сомкнувшись в плотную — человек тридцать в ряд — колонну, двинулась особая бригада.

Коля бежал рядом с Горловым, оглядываясь по сторонам. Слева и справа вспыхивали и исчезали сполохи огня и неслась непрерывная стрельба. Это фронтовой полк расчищал и расчищал путь бригаде.

Получались ворота, отметил про себя Колька. Будто два сильных человека слева и справа подпёрли своими плечами створки дверей и так держали их распахнутыми настежь, чтобы в пролом, в брешь без единой потери прошла вся бригада.

Фашисты заметили уловку. Колька услышал, как с тяжёлым шелестом пронеслось что-то над головой и сразу раздался оглушительный взрыв.

— Накрывает артиллерия! — крикнул кто-то в колонне.

Тут же раздался голос Горлова:

— А ну подтянись! Даёшь, особая!

И майор бросился вперёд, увлекая за собой бригаду, выводя её из-под обстрела.

Колька сжал в руках автомат и, стараясь в темноте не потерять, не выпустить из виду широкую спину командира, заспешил следом. Бежать было трудно: под ногами частые воронки, колья с разорванной колючей проволокой. Это была немецкая линия обороны, разбитая нашим огневым валом.

Перепрыгивая через окоп, Колька оступился и больно ударился коленом. Но его тотчас подхватили руки Горлова и Ряшина.

— Давай-давай! До леса — пятьдесят метров.

Коля уже видел этот лес — чёрный в темени ночи, издали похожий на высоченный забор. Быстрее, быстрее к нему, под его защиту!..

Со всех сторон ухало и стрекотало, сверкало ослепительными вспышками. И, прерывая грохот боя, неслось дружное:

— Даёшь!..

Но если бы Коля или кто-либо другой из бригады имел возможность остановиться и внимательно посмотреть назад и по сторонам, он бы содрогнулся.

Красноармейцы из последних сил удерживали прорыв в линии фронта, через который шла особая. Обливаясь кровью, падали одни. Их место занимали товарищи. И они погибали. Но каждый из них знал: своею смертью они спасают жизни тысяч людей там, в Дедкове, за линией фронта.

НЕ ПРОСТО ПОЛЕ ПЕРЕЙТИ

Серёга Вавилов упросил Журковича, чтобы его тоже послали встречать особую бригаду.

В Дедкове уже знали: бойцы Горлова прорвались через фронт и с ходу разгромили фашистов в Старых Рубчах, где размещался их главный штаб. А тут поднажали и партизаны. Немцы хотели окружить город, а сами попали под удар с двух сторон. В панике они стали отходить.

Калачёв приказал: выслать вперёд дозоры и встретить бригаду. Беспокоились партизаны — не заблудились бы москвичи, не натолкнулись бы на фашистские засады.

Серёга и дядя Егор вышли на опушку из соснового леса. Впереди, примерно в километре, виднелся мысок дубовой рощи. А между опушкой и этой рощицей лежало поле, заросшее сорной травой.

Солнце уже выкатилось из-за леса, и теперь, после прохладной ночи, проведённой в дозоре без сна, можно было немного отдохнуть.

Пригревало, и Серёгина одежда, промокшая от ночной росы, быстро высыхала. Он потёр тыльную сторону ладони, на которой мелкой сеточкой отпечатались травинки, и, улыбаясь, огляделся. С поля поднялись жаворонки и взмыли высоко-высоко, разливая дробные трели.

— Погодка — на заказ! — сощурился дядя Егор. — Вот что, Сергей, сиди-ка здесь, а я перейду в другое место. Лес велик, кто знает, откуда покажется бригада…

Оставшись один, Серёга снял телогрейку, расстегнул воротник рубашки. Не удалось ему в эти дни как следует повоевать. Журкович ни на шаг не отпускал от себя Серёгу. Конечно, они тоже стреляли в фашистов, когда те шли в атаку. Но это что… Вот когда сами партизаны поднялись на немцев — тут другое дело! Но Журкович в этот момент взял да услал Серёгу в штаб, к Калачёву. С донесением, конечно, послал. Только Серёга-то понимал: не хотел пустить его Никифор Евдокимович в самое пекло.

Ничего! Вот подойдёт особая бригада, примут они Серёгу к себе в разведку. Все бойцы в ней москвичи, а он — местный, знает каждую тропку вокруг. Где найдёшь лучше разведчика?

Повернулся Серёга на другой бок и замер: зашуршало рядом в кустах и два пушистых комочка выкатились на опушку.

— Зайцы! — ахнул Серёга. — Надо же! Война кругом, а в лесу живность водится. Вот пострелята… Видно, молодняк.

Два пушистых пегих зайчонка бросились в поле. Отмахали метров, наверное, сорок, присели, осторожно вытянув уши. И снова пустились по полю. Но сделали всего несколько прыжков, как разнёсся гулкий взрыв и, словно чёрный куст, поднялась над полем густая пыль.

Серёга прижался к земле. Неужели снова объявились немцы и бьют из орудий?

Он беспокойно осмотрелся. Всё оставалось по-прежнему — тихий, свой лес за его спиной и мирная рощица напротив.

«Э, да поле, наверное, заминировано», — подумал Серёга.

Он поднял автомат и пустил длинный росчерк пуль рядом с тем местом, где скакали зайцы, и чуть вперёд, по направлению к рощице. Один за другим ударили два новых взрыва.

«Точно, — решил Серёга. — Противопехотные, лёгкие мины, если взорвались даже под зайчишками. А может быть, и проржавевшие противотанковые. Наверняка ещё с той поры, когда здесь проходил фронт. Эх, знать бы об этом поле дня два назад — загнали бы сюда фрицев!»

Серёга представил, как подрывается на минном поле фашист за фашистом. Но мысли его внезапно оборвались. Показалось, из рощи вышел человек. За ним — второй, третий… Нет, не пригрезилось — люди!

Коля гордился, что шагает рядом с Горловым. И в бою у Старых Рубчей тоже был рядом. И вместе с майором первый раз в жизни стрелял из пистолета, когда увидел бегущих через дорогу фашистов.

Это здорово — быть рядом с командиром!

Лишь иногда смущает Колю, что не часто удаётся с майором поговорить. На привалах тот рассматривает карту, отдаёт приказания. Даже на марше глянет на Колю, тихо улыбнётся и лишь вздохнёт.

«Обузой, наверное, меня считает», — опускает в этих случаях Коля глаза.

Только не думает так Горлов о Николае. Наоборот, очень хорошо ему оттого, что с ним — сын Матрёнина. Свою десятилетнюю дочь Лиду он уже не увидит, не улыбнётся ей. В самый первый день войны фашисты расстреляли и жену и дочь Горлова…

Когда-нибудь об этом узнает Коля. Но не теперь. У него своя незажившая рана.

Коля набирается храбрости:

— Товарищ командир, вы где остановитесь в Дедкове, где будете жить?

Положил Горлов руку на Колино плечо — так стало хорошо!

— Думаю, мéста в городе хватит. А ты как считаешь?

— Живите у нас! Я вас никуда не отпущу… — И краснеет. — Правда, я уже Ряшина и Зайкина пригласил. Так это же удобно: радист и рация всегда при вас.

Смеётся Горлов:

— Вижу, целый штаб решил у себя расквартировать? Что ж, посмотрим. Вот дойдём…

Подбегает связной:

— Товарищ командир, на той стороне поля — человек.

Горлов подносит к глазам бинокль:

— Кажется, свой, партизан… Передайте по цепи: залечь… Разведчиков ко мне.

Через поле к Сергею шли девять человек.

Солнце, слепившее глаза, мешало разглядеть их форму. Но это были не партизаны. Выделялись островерхие пилотки. И в первый момент Серёга даже обрадовался: вот он только подумал о немцах, а они и в самом деле сами прут на минное поле. Идут себе и не подозревают, что впереди — смерть.

Но Серёга думал так до тех пор, пока люди двигались строем, один за другим. Когда же они рассыпались цепью и, подняв автоматы, стали призывно крутить у себя над головами, Серёгу обожгла страшная догадка: «Наши! Это особая бригада!»

Что-то надо было предпринимать. Серёга тоже поднял вверх свой ППШ и стал описывать над головой круги. И крикнул что есть силы:

— Мины! В поле ми-ны!..

Идущие навстречу тоже что-то выкрикнули. Но поскольку Серёга слов не разобрал, он понял, что до красноармейцев не дошло его предостережение.

Тогда он дал вверх короткую, предупреждающую очередь. Но красноармейцы, приняв его выстрелы за приветствие, тоже отсалютовали из автоматов и ускорили шаги.

Серёга, наконец, скрестил над головой руки:

— Нельзя! Впереди ми-ны!

Красноармейцы приближались.

Теперь уже можно было разглядеть каждого. В самом центре — среднего роста, худощавый. Слева от него — совсем щупленький, похожий на мальчишку. С правого края — полный, огромный, как медведь: идёт вперевалочку…

На Серёгином лбу выступила испарина… А может быть, мин нет? Красноармейцы прошли уже половину поля… Прошли — и живы… Может быть, те, что взорвались, единственные? Пусть подойдут поближе, тогда можно громче крикнуть, повернуть назад, вызвать сапёров… Но нет, этого нельзя допустить, нельзя, чтобы они шли и шли вот так на глазах, когда впереди — смерть!

Серёга пробегает по полю метров десять.

«Надо ещё немного пройти. Ещё чуть-чуть, чтобы сблизиться, — успокаивает себя Сергей. — Всего несколько шагов до того места, где были зайцы. До того места…»

Он идёт, стараясь не смотреть под ноги. Стараясь всё время смотреть на тех, кто идёт впереди.

Серёге жарко. Со лба течёт. Горячо стало за воротом, под мышками. Он опускает руку в карман пиджака, чтобы вытащить платок и утереться. Но вместо платка в руке оказывается берёзовая, утыканная цифрами спиралька.

«Эх, вот что я забыл сделать — шифр разгадать! — И тут же, как это бывает с людьми в мгновения самого крайнего душевного напряжения, его осеняет догадка: — Да это же и не шифр вовсе! Наверняка Колян отпечатал берёсту! Точно! Он в типографии газету выпускал? Выпускал. И нашли мы берёсту там, где они с корреспондентом бой вели! Точно, точно, Колянова берёста! И как это я сразу не сообразил… Погоди, погоди! А не сам ли Колян идёт? Вон там, рядом с худощавым? Всё может быть — Колька ведь в Москве, а бригада — московская…»

Сергей проводит сухим, шершавым языком по верхней, тоже сухой и горячей губе.

— Ко-лян! — пробует он проверить свою догадку. — Колян! Ма-трё-нин!..

Нет, этого не может быть. Это ему показалось — красноармеец с мальчишеской фигурой прибавляет шагу и, сорвав на ходу пилотку, подбрасывает её в воздух.

Серёга снимает пиджак и, прижав автомат к плечу, строчит в воздух.

— Стой! Стой, дурни! — кричит он и не замечает, как переходит на бег.

«Мне всё равно — Колька или не Колька. Мне всё равно, — говорит себе на ходу Сергей. — Я должен успеть. Я должен первым успеть!»

И он, размахивая и размахивая автоматом, бежит и бежит вперёд. Бежит, тяжело дыша, ни разу не взглянув под ноги, ни разу не оторвав взгляда от тех, кого он должен предупредить, остановить и спасти.

Он бежит и бежит до тех пор, пока над ним, заставляя всех замереть на месте, не вырастает обволакивающий всё вокруг удушливым дымом чёрный высокий куст…

И Горлов, и Коля, и все остальные, бегущие по полю, останавливаются.

Но не успевает ещё осесть облако, раздаётся команда:

— Врача и носилки!.. Сапёров — вперёд!..

Коля шёл рядом с носилками, которые плавно покачивались на плечах двух бойцов.

Он старался не глядеть на них. Потому что каждый раз, когда он всё-таки скашивал глаза в сторону носилок, у него щипало веки. Вот так, наверное, несли на плащ-палатке его отца — комиссара Матрёнина.

Лес редел. Сосны отступали назад, открывая впереди улицы и красный флаг над райсоветом.

До дома оставалось несколько сот шагов. Это Коля знал точно. А до Победы — ещё целых три года.

Но об этом тогда не знал никто.

Не знали ни те, кто делал по земле свой последний шаг, ни те, кому довелось дойти до Берлина.

Люди знали тогда твёрдо одно: «Сегодня, вот сейчас надо сделать всё, что я смогу».

И у каждого из них была своя Победа на той жестокой войне…