Берлинский синдром

Часть I

В Берлине полно собак. Каждый вечер, ожидая Энди, Клэр прислушивается к приглушенному лаю, который прилетает с оживленной улицы и оседает в забытом всеми дворике под окнами под окнами старого дома. Она тихонько постукивает по голому бедру и ждет перемен, ждет движения. Почему-то труднее представить, что происходит во дворе, чем невидимых собак и идущих рядом с ними хозяев. Проводя руками по бедрам, она читает неровности на их поверхности, словно шрифт Брайля. Воспаление прошло, порезы покрылись корочкой и скоро превратятся в рубцы. Затем к ним добавятся новые: ее ноги, как поля, ждут начала сезона вспашки.

Дни становятся длиннее. Или, во всяком случае, темнеет позже. Каждый день плавно перетекает в следующий в бесконечной череде повторов, искажая ее восприятие времени. Батарейка в наручных часах Клэр уже давно разрядилась, а все часы в доме она развернула циферблатами к стене. За окном затянутое тучами небо отказывается признавать, что сейчас может быть весна, а побежденное облаками солнце слишком рассеяно и почти незаметно на поверхностях в квартире.

Растение в цветочном горшке, похоже, растет. Она смотрит на его листья. Понимает ли оно, что время замедлилось? Листья прижаты к стеблю в надежде, что солнечный свет обязательно вернется. На зиму листья обычно опадают. А эти остались. Остались — это неправильно. И она осталась здесь — это тоже неправильно. Слова стучат в висках, требуя к себе внимания. Отказываются складываться в предложения, хотят оставаться самостоятельными. Чем дольше она находится здесь, предоставленная сама себе, где даже не с кем поговорить, тем громче толкаются слова, словно хотят, чтобы их заметили. Почему слово «оставаться» имеет два значения — и для нее, и для листьев? Почему нельзя, чтобы значение было только одно? «Яблоко» означает яблоко. Это слово не означает «верх» или «низ». Она меряет шагами квартиру. Шаг, шаг, шаг, поворот. Все быстрее и быстрее. Она старается идти по прямой, тщательно следя за сохранением как равновесия, так и рассудка.

В гостиной она резко оборачивается, стараясь застать наблюдающее за ней растение с поличным. По-другому и быть не может: в квартире только они — два живых существа. Их тянет друг к другу, ее и это растение, в этом нет сомнений, но доказательства еще предстоит собрать.

Натягивая джинсы, она ощущает себя актрисой, играющей роль в спектакле. Квартира напоминает театральные декорации для одного и того же действия, которое разыгрывается ночь за ночью. Все предметы мебели пропитаны значимостью, отягощены смыслом и что-то символизируют, и она полна решимости выяснить что именно.

Она разворачивает часы на книжной полке циферблатом к комнате. Тик-так. Время еще не остановилось, и от этого ей становится легче. Шаг, шаг, шаг, поворот. Она измеряет квартиру большими шагами, старательно вытягивая ноги, будто большее расстояние, что она преодолеет, способно ускорить бег времени. А теперь иди домой, иди домой. Ключ в замке наконец поворачивается, и она спешит в прихожую.

— Энди! Энди, ты дома?

Не поздоровавшись, он сваливает пакеты с покупками на пол и, повернувшись к ней спиной, закрывает дверь. У него мокрые волосы и плечи. Она и не заметила, что идет дождь. Он берет пакеты, и, когда проходит мимо нее на кухню, она протягивает руку и касается его волос, додумывая для себя погоду на улице.

— Энди?

— Что? — Он ставит пакеты с покупками на стол и проходит мимо нее, чтобы повесить куртку на спинку стула.

— Ты дома. — Она говорит тихо, но ее сердце громко выстукивает это утверждение, как рефрен: он дома, он дома…

Он хмыкает в знак согласия и принимается разбирать покупки. Ставит банки с нутом и помидорами в шкаф и убирает овощи в специальный контейнер холодильника. Высыпает из пакета в вазу яблоки и забрасывает буханку хлеба к тостеру, где она и приземляется со вздохом.

— Как прошел твой день?

Вопрос катится по полу и останавливается у его ног. Больше в квартире нет никакого движения.

— Энди?

Он продолжает выкладывать продукты.

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось.

— Что-то не так?

Она ждет в дверях.

— Ничего особенного, Клэр! — Он хмуро наклоняет голову, словно специально скрывая под тенью лба нос, и в недовольстве кривит губы. — Меня весь день донимали студенты, и я не хочу, чтобы теперь еще и ты занималась тем же. Просто оставь меня в покое, ладно?

Она отступает назад, но он делает шаг к ней. Она только все портит, ей не следовало спрашивать.

— Почему, когда я прихожу домой, всегда одно и то же? Клэр, ты всегда болтаешься рядом со мной! Заставляешь меня нервничать, постоянно следишь за тем, что я делаю. — Его лицо нависает прямо над ее: такое ощущение, что оно может упасть на нее сверху и поглотить все, что она могла бы сказать. — Клэр, я могу положить всему этому конец. В любое время, когда захочу. И ты это прекрасно понимаешь, ведь так?

Она кивает. И хочет, чтобы он это сделал.

В первый раз, когда Клэр ушла от Энди, солнце низко склонялось в свой осенний час. Длинные тени окутывали здания, а уличные фонари, мерцая, включались один за другим.

— Вы любите клубнику?

Она оглянулась и увидела мужчину, который, как и она, ждал смены светофора. Высокий, с вьющимися волосами, в руке он держал бумажный пакет.

— Да. — Одним словом она согласилась со всем, чему было суждено произойти дальше.

Светофор сменился сигналом, разрешающим переход, и пешеходы хлынули вперед, обтекая их.

Она взяла из пакета одну ягоду.

— Не хотите присесть?

— Посидеть? — спросила она, оглядываясь по сторонам. Скамеек поблизости не было.

— Да. — Он увлеченно кивнул и повел ее к розовой трубе, тянувшейся над тропинкой.

Эти трубы, обвивавшие город, очаровывали Клэр: их откровенный индустриальный вид смягчался самым женственным цветом. Может, они были художественной инсталляцией, направляющей туристов к Музейному острову[1]? Без начала и конца, эти трубы, огибая углы, змеились по старому Восточному Берлину: высоко над дорогами, под приподнятыми пешеходными тротуарами. В диаметре они были размером с обеденную тарелку, а может, и меньше. Их отдельные участки различной длины скреплялись болтами, иногда в странном, запутанном порядке, будто боги рассыпали по городу пластиковый серпантин.

— Почему они розовые?

— Розовые? Ягоды вроде красные или нет? Может, гнилая попалась? — У него на лице отразилось замешательство.

— Я о трубах. Почему они розовые? — Она легонько ударила ладонью по трубе, на которой они сидели.

— А, вы о них. Точно не знаю. Наверное, потому что розовый цвет ничего не означает.

— Розовый цвет означает многое — маленьких девочек, рак груди, гордость. — Розовый цвет, пожалуй, переполнен смыслом больше, чем любой другой цвет. Кроме черного. Или красного. Мысленно прокручивая весь цветовой спектр, она пришла к выводу, что, похоже, большинство цветов перегружены смыслом.

— Верно, — ответил он. — Но для улиц розовый цвет ничего не означает. Как правило, розовый цвет не встречается при дорожных работах, в зданиях, в ландшафте. Он яркий, поэтому заметный и заставляет даже людей в касках чувствовать радость.

— В касках?

— Нет же! Я имел в виду тех, кто обычно сдерживает чувства. — Он громко рассмеялся. — Наверное, я говорю непонятно из-за моего акцента? Человек в каске — человек, сдерживающий чувства. Видите ли, во-первых, если трубы покрасить в красный, то они будут вызывать тревогу. Во-вторых, они выглядели бы по-советски, что тоже нехорошо. Если их сделать зелеными, то они потеряются среди зеленой листвы. Желтые — слишком яркие на солнце, а синие? Те, что высоко, не будут видны на фоне неба! — с ликованием объявил он. — Именно поэтому строительные трубы розовые.

— Строительные трубы?

— Да. В наши дни в Берлине они только за этим и нужны. Люди все строят, и строят, и строят. А Берлин, он же построен на песке. Всякий раз, когда выкапывают котлован под фундамент, вода поднимается. Вот с помощью этих труб и отводят воду.

Удивительно — город, построенный на воде. Она приехала из страны, где города строились на свалках, а вода давно выщелочилась, чему способствовала непоколебимая вера в настоящее и неумолимое солнце. Ограничения на воду заставили отключить все мельбурнские фонтаны. Принудительное прекращение подобной глупой траты воды стало наказанием для людей, так долго наплевательски относившихся к ней, что, когда они одумались, вода стала скорее привилегией, чем правом. Вот было бы здорово протянуть эти розовые трубы до ее измученного жаждой родного города. Но проще перевернуть мир с ног на голову.

— Многие считают, что эти трубы связаны с искусством. — Он покачал головой в притворном ужасе. — Так откуда же вы приехали, если у вас нет водоотводных труб?

— Из Мельбурна.

— Понятно… значит, вы далеко от дома.

Они замолчали, каждый ожидал, что другой что-нибудь скажет, и первой нарушила молчание она. Изголодавшись по компании после нескольких месяцев путешествия в одиночестве, она не хотела упускать шанс поговорить.

— Так вы из Берлина?

— Да. Настоящий местный житель. Хотя должен признаться, что в этой части города бываю не так уж часто, поэтому не спрашивайте меня, как пройти.

Голос этого мужчины стоил того, чтобы молча послушать его, к тому же он выбирал такие необычные обороты речи. Они сбивали ее с толку и заставляли прикладывать усилия, осмысливая каждое слово, — живо воспринимать то, что он говорил, а не просто обдумывать свою следующую фразу. Он спросил, как там в Австралии, и в ответ она рассказала ему сначала кое-что из того, что обычно говорят туристам, а потом уже поделилась своим настоящим мнением. Они разговаривали о местах, где побывали, и о тех, куда хотели бы поехать, и она не переставала удивляться, как его мозг может работать на двух языках одновременно, в то время как ее мозг с трудом справлялся с одним.

— У вас очень хороший английский. — Она взяла из пакета еще одну клубнику и внимательно посмотрела на него. — Часто болтаете с иностранцами?

— Ха! Скажете тоже! — Не обращая внимания на толпы туристов, он развернулся к ней всем телом. — Жаль, конечно, но у меня такой возможности нет. Я преподаю английский язык в средней школе. И поэтому, к сожалению, у меня больше опыта в общении с непослушными учениками, чем с женщинами. — Произнося эти слова, он смотрел ей прямо в глаза, а она изо всех сил старалась отвести взгляд.

— А откуда у вас клубника? — поинтересовалась она, чувствуя, как к щекам подбирается жар румянца, и прикусила губу в надежде, что он поостынет.

— Выращиваю ее в Schrebergarten[2] моей матери. — Он посмотрел на нее, проверяя, поняла ли она. — Это маленький садик среди многих других, на окраине Берлина. — Он качнул головой, такой одинокий кивок. Казалось, он указывал на место, которое было одновременно близко и в то же время очень далеко.

— Хотя теперь он принадлежит отцу… — Его голос затих. — Однако мне пора идти. — Он встал с трубы и повернулся, протягивая ей руку: — Меня зовут Энди.

Его рука зависла перед ней, и она поспешно сунула в рот последний кусочек клубники, чтобы пожать протянутую руку. Схватив девушку за руку, он поднял ее на ноги и дружески поцеловал в обе щеки.

Этот европейский жест всегда застигал ее врасплох, а короткое прикосновение его губ мгновенно наполнили их отношения близостью, которую она испытывала только к старым друзьям или пропитанным виски незнакомцам в барах.

Его щетина царапнула ее, и она замерла. Ее рука все еще находилась в его руке, и в это мгновение она вдруг осознала, что прошло уже больше четырех месяцев с тех пор, когда хоть кто-то прикасался к ней с каким-либо намерением вообще.

— Клэр, — ответила она. Слишком долго сдерживаемый румянец вырвался на свободу, и, отчаянно стараясь скрыть его, она наклонилась и поцеловала нового знакомого в губы. — Приятно познакомиться, — произнесла она. И пошла прочь.

Клэр очень красива. Это констатация факта, а не наблюдение. Энди представляет, что находится в зале суда и вынужден под присягой отвечать на вопросы, которые ему задают. Опишите ее. Она красивая. Она маленькая, хотя он ожидал, что ноги у нее будут длиннее. Улыбается, пожалуй, слишком широко для своего лица, а волосы такие темно-рыжие, что еще чуть-чуть — и станут каштановыми. Она очень хорошенькая, особенно когда на ней ничего нет, кроме нижнего белья. И это тоже констатация факта, Ваша честь. В нижнем белье она выглядит хрупкой, и ему хочется почаще видеть ее такой. Нежной и беззащитной. Ее нельзя выпускать на холод в таком виде. Ей нельзя бродить по улицам: у нее окоченеют ноги, посинеют губы.

Он наблюдает, как она проходит через кухню, берет одну за другой кружки с сушилки и вешает их на крючки под кухонным шкафчиком. У ее ног красивая форма. У Ульрики были длинные тонкие ноги, ничего интересного в области колен и лодыжек. Они делали ее похожей на куклу, набитую скомканной ватой. Однако ноги Клэр не страдают этим, и их изгибы немного соприкасаются друг с другом. Словно две птицы. Когда она поднимает руку, убирая очередную тарелку в шкаф для посуды, она привстает на мыски, делая упор на одну ногу, тогда как другая тянется следом в расслабленной манере.

Он купит ей новое нижнее белье. Розовое, цвета розового фламинго. Он уже мысленно улыбается, представляя ее восторг, когда он преподнесет ей подарок. Она обожает подарки. И ценит их больше, чем кто-либо другой из его знакомых. Она настаивает на том, чтобы они вместе открывали любой подарок, каким бы он ни был — большим или маленьким, серьезным или шутливым. Она сразу же наденет его подарок и будет ходить в этом белье по квартире.

— Что? — Она оборачивается к нему с чашкой в руке.

— Ничего, — отвечает он с невинным видом. И улыбается ей: она так мило возмущается.

— Тогда почему ты на меня смотрел?

— Ты похожа на фламинго.

Она пренебрежительно фыркает и снова возвращается к тарелкам. Он готов поспорить, что она закатывает глаза, когда отворачивается к шкафчику. И радуется, что не ответил банально: «Ты красивая». Она не любит, когда он делает ей комплименты по поводу ее внешности. Говорит, что это дурной тон — хвалить человека за то, что от него не зависит.

Взволнованный, он идет в спальню. Когда он на работе, или ходит по магазинам, или навещает отца, все его мысли направлены только на то, чтобы поскорее вернуться сюда, в эту квартиру, к ней. Но здесь иногда все идет не совсем так, как он представляет. В его мечтах она хочет того, чего хочет он, и делает все, что он велит ей.

— Детка, иди спать, — зовет он ее.

Он включает лампу, садится на кровать и снимает ботинки. Глядя на свои ноги без обуви, он всегда вспоминает отца: они носят одинаковые носки. Когда Энди еще жил дома, по вечерам они часто сидели вместе, держа на коленях по раскрытой книге. У отца ноги большие и послушные, будто спящие животные. Каждый из них притворялся, что телевизор включен как фон, а на самом деле они погружены в чтение. Перелистывая время от времени страницы, они украдкой смотрели телевизор, никак не комментируя происходящее.

— Клэр?

Она еще не появилась в дверях, и он не слышит, как она ходит по квартире. Может, заснула на диване, с ней иногда такое случается. А когда просыпается, то сердится, будто это он виноват, что она так устала, и не надо было позволять ей спать там. Но он в этом не виноват. Он заботится, чтобы она достаточно отдыхала.

Он позволяет себе упасть на кровать, не отрывая ног от пола. Смотрит в потолок, однообразие которого нарушает одинокий глобус. Раньше на нем был абажур, похожий на бумажный фонарь, но она сняла его. Сказала, что это обман, будто он что-то скрывает, и что она предпочитает, чтобы глобус был таким, каким его создали. Он не стал спорить. Уже усвоил, когда не надо спорить.

— Клэр, детка, иди спать.

Никакого ответа. Что же она делает? Сжав кулаки, он считает до трех, затем встает с кровати и выходит в коридор. Она стоит в дверях гостиной. Тыльные стороны ее ладоней прижаты к дверному косяку.

— Смотри, — говорит она. Делает шаг ему навстречу, и ее руки взлетают вверх, как в замедленной съемке звездного прыжка. — Я не могу помешать им двигаться, — восторженно произносит она. — Они просто взлетают вверх по собственной воле.

Он берет ее руки в свои, прерывая их взлет.

Он убеждал себя, что на самом деле не преследовал ее, просто было любопытно посмотреть, куда она отправится. Антропологическое исследование на тему «Иностранец в Берлине». Когда он впервые увидел ее, она читала на скамейке в сквере, подложив под голову вместо подушки сумку. Его привлекла ее беззаботность, она лежала, как у себя в спальне, не обращая внимания на происходящее на площади поблизости, игнорируя шумных школьников, которые толпились на ступенях концертного зала, пихая друг друга. Он был уверен, что она иностранка: местный житель предпочел бы уйти, и еще она не курила.

Он остановился на краю площади, наблюдая за ней. Что она здесь делает? Что здесь делают все остальные? В этой мертвой части города — с церквями, восстановленными до жуткого совершенства, и монументами, воздвигнутыми в память о том, что рухнуло под тяжестью недавней истории. Новый век стремительно несется вперед, не оставляя после себя ничего подлинного. Он пришел сюда, чтобы встретиться с отцом: они договорились пойти на публичную лекцию по осталъгии[3] — ностальгии людей по Восточной Германии, по ГДР. Как это часто бывало, отец забыл о встрече и, позвонив, сказал, что встретится с ним в ресторане. Энди с облегчением вздохнул: у него не было настроения обсуждать утраченное вместе с прошлым, и он покинул лекционный зал и побрел вниз по улице в поисках места, где можно было бы погреться в последних лучах заходящего солнца. Но все поверхности были заняты туристами, которые цеплялись за свои места отдыха, словно ярко окрашенный лишайник. Именно тогда он и увидел ее, неподвижно лежавшую, не замечавшую окружающей суматохи и выглядевшую на зависть довольной.

Что бы он делал, если бы она не любила клубнику? Он нырнул в мини-маркет, и клубника показалась ему самым аппетитным и наименее угрожающим из всех предложений. «Никогда никуда не ходи с пустыми руками», — так говорила его мать. Выйдя из магазина, он испытал мгновенный приступ паники: скамейка была пуста. Заметив, что она подходит к перекрестку, он перешел на бег трусцой и, догнав ее, выяснил, что она действительно любит клубнику и что она не местная — из Австралии. Где люди спокойны и беззаботны. Она сама так и сказала. А когда спросила, откуда у него клубника, он не захотел разочаровывать ее.

Теперь он следовал за ней, а она шла по Фридрихштрассе, прижав к себе локтем сумку и засунув кисти рук в карманы. Обидно, что она не смотрит по сторонам. Хотя откуда ей знать, что он здесь? У контрольно-пропускного пункта «Чарли» она скользнула взглядом по информационным щитам, окружавшим пустыри, но, похоже, решила проигнорировать их многоязычную информацию для туристов и пошла дальше.

Он просто должен догнать ее и взять номер телефона. Но тогда пришлось бы признать, что уже какое-то время он идет за ней. Замедлив шаг, он наблюдал, как она завернула за угол и вошла в книжный магазин.

Когда он заговорил, она, казалось, вся сжалась в ожидании, и он обнаружил, что его английский покидает его. Она рассказала, что весь день осматривала город; как архитектурному фотографу, город представлялся ей в виде кубов и плоскостей, фигур и теней. Ему нравилось, что она наблюдает за тем, как его город раскрывается и снова обновляется. Он завидовал ее свободе наблюдать, хотел уверить ее, что он тоже посторонний, загляды вающий внутрь извне.

— Иногда мне нравится просто сидеть и усложнять мир. — Он следил за ее реакцией.

Запрокинув голову, Клэр беззвучно рассмеялась» выражая удовольствие. Будет ли такое ее поведение раздражать его через некоторое время? Перестанет ли он пытаться смешить ее?

— Усложнять? Вы, наверное, хотели сказать созерцать… но вышло очень забавно.

Он рассмеялся вместе с ней. Это был правильный выбор. Он почти потерялся на компенсировать. Консуммиро-вать. Концентрировать. Освящать. Усложнять, определенно, было лучшим выбором.

Смирившись с тем, что опаздывает на встречу с отцом, Энди последовал за ней в книжный магазин. Клэр присела на корточки у полки с книгами по искусству. Она вытащила книгу, и он прищурился, чтобы лучше разглядеть какую. Эгон Шиле[4]. Она поставила книгу на место и, поднявшись, огляделась, словно оценивая магазин. Энди схватил книгу и спрятался за соседним стеллажом, чувствуя себя так, словно попал в британскую комедию. Что он скажет, если она увидит его? Притворится, что оказался здесь случайно, что это его любимый книжный магазин?

Клэр распоряжалась своим телом так, словно, кроме нее, никого в помещении не было. Но почему никто, кроме него, не замечал ее? Она снова присела; он стоял так близко, что слышал, как хрустнули ее колени. Они издали звук, похожий на щелканье пальцев, каким привлекают внимание. Наверняка же все в магазине следят за каждым ее движением? Она взяла с полки книгу о Климте[5] и уселась на ковровое покрытие пола, скрестив ноги, и принялась листать страницы, наклоняя их в сторону от яркого света ламп.

У Энди зазвонил телефон. Вибрируя, аппарат, словно маленький зверек, лапками нетерпеливо бил по его бедру. Он отложил книгу, по-прежнему наблюдая за Клэр, совсем не обращавшую внимания на людей, проходивших мимо нее. И снова почти сделал шаг вперед, собираясь спросить ее номер телефона. Ему хотелось прокричать ей этот вопрос, увидеть, как его слова ударят ее по лицу и вытряхнут из состояния задумчивости. Но поскольку он не был уверен, что она закричит в ответ, он вышел из магазина. Играть с неуверенностью ему не хотелось.

По пути к ресторану Энди размышлял, не пропустил ли отец лекцию специально. У них были разные взгляды на прошлое, особенно там, где дело касалось ГДР. Отец видел эту республику как нечто отдельное, другой мир, недоступный пониманию тех, кто жил в настоящем. Энди же воспринимал ее как продолжение сегодняшнего дня: ее нельзя было стереть с глаз долой или простить. А что думала о прошлом, если вообще думала о нем, его мать, он не знал.

Шагнув в прохладу ресторана, Энди увидел отца, ждавшего его за столиком. Даже сидя, он производил впечатление высокого мужчины. Одежда свободно облегала его тело, будто боялась соприкоснуться с ним, отчего плечи казались гораздо шире и более мужественными, чем они были на самом деле. Интересно, понравился бы ему отец, если бы они встретились как ровесники? Скорее всего, нет. И все же они узнавали друг в друге самих себя. Тот же нос, тот же рот. У обоих неровные зубы, а верхняя губа изогнута то ли в милой, то ли в недоброй улыбке.

Много лет назад отец проводил занятия со своими студентами прямо у них дома, и Энди незаметно наблюдал за дискуссией, в которой раздавались громкие голоса и сыпались идеи. Он видел, что иногда ироничное замечание отца заставляло студентов отводить глаза, или он был так очарователен, что некоторые из них, женщины и мужчины, краснели. Энди потратил много часов, стараясь научиться притягательному хмурому взгляду отца, но его взгляд всегда казался скорее застенчивым, чем недовольным. От этой неудачи он еще больше невзлюбил отца и его непринужденную манеру держаться.

Когда отец встал, Энди вспомнил, какой он уже старый. Они сбивчиво обменялись приветствиями, отец еще раз извинился за пропущенную лекцию, а Энди, неловко обняв его, слишком быстро сел. Они передавали друг другу реплики разговора через стол, вопросы работы и учебы неспешно вели их к десерту. Он поймал себя на том, что посматривает на часы на телефоне: жалко, конечно, но при виде отца у него всегда возникало желание оказаться в другом месте.

— Мама хочет повидаться с тобой. — С этими словами отец налил себе воды в стакан, не отрывая взгляда от потока.

Энди старательно рассматривал свои столовые приборы. Нож из нержавеющей стали по всей своей поверхности покрывали мелкие царапины — широкие линии от края до края. Там, где высохла мыльная вода, виднелись мутные разводы, след от моющего средства напоминал след, оставленный улиткой.

— Зачем?

Он видел, как обида заструилась по лицу отца. Энди вздохнул. Он не хотел обижать отца. Но он стал таким ранимым: хватало слова, стремительно брошенного через стол, или даже не стремительно, и все.

— Ты и ее сын, Андреас. Она хочет повидаться с тобой.

Отцу и в голову не пришло, что не стоило заводить этот разговор, хотя он знал, какой получит ответ.

— Я не хочу видеть ее.

Отец кивнул. И они сидели молча, пока Энди не махнул официанту, чтобы принесли счет.

У Клэр затекла левая нога. Закрыв монографию, она поставила ее обратно на полку. Покачала ногой, пока онемение не начало проходить, поднялась с пола и посмотрела в сторону двери. Уже совсем стемнело, пора возвращаться в гостиницу, и по дороге надо где-нибудь поесть.

Ни того, ни другого делать не хотелось — эти цели казались недостижимыми. Вздохнув, она взяла сумку и вышла из магазина. Она устала ставить себе цели и стыдилась этой усталости. Разве нельзя просто наслаждаться отдыхом? Она прошла несколько шагов в сторону контрольно-пропускного пункта «Чарли», уговаривая себя присоединиться к стоявшим там людям — встать в очередь в сувенирный магазин, купить кухонное полотенце со «светофорными человечками» и магнитик на холодильник, а еще несколько остроумных открыток, чтобы позже отправить их друзьям домой. Но вместо этого она направилась к Потсдамской площади, надеясь, что суматоха и сияние обновленной площади изгонят из нее усталые мысли. На мгновение в голове промелькнул вопрос: интересно, что сегодня вечером делает тот мужчина с клубникой, Энди? Она представила, как он ведет дискуссию в баре, окружающие восторженно слушают его, а сторонники ловят каждое его слово. Наверное, восхитительно полезно преподавать язык, давая людям возможность общения. И хотя она понимала, что у фотографии схожая роль и изображения могут передать истину так, как никогда не смогут слова, ее карьера все еще казалась бесперспективной.

Отправляясь в эту поездку, она была вне себя от радости, отложила всю свою коммерческую деятельность и даже не потрудилась сообщить клиентам дату возвращения. Она устала от дыма и зеркал или, точнее, от зеркал и фотошопа архитектурной фотографии. От настойчивых пожеланий нанимавших ее архитекторов: здания на фотографиях должны выглядеть больше, чем они есть в реальности или могли бы быть. Человек на снимке должен показывать на здание, воткнутое в городской горизонт, будто разрывающее дыру в атмосфере, несмотря на то, что архитектура в Австралии развилась уже до такого уровня, когда о ней можно сказать «со вкусом».

Желая посмотреть здания, спроектированные для определенных целей, она наметила поездку по бывшему Восточному блоку. В больших городах и городках она находила такие здания по большей части заброшенными, что свидетельствовало об утопичности предназначенного им будущего, которое никогда не наступит. Строго говоря, места для проживания и работы задумывались как продолжение коллективной, а не личной идентичности. Однако она не питала никаких иллюзий относительно жестокой природы коммунизма и близких к нему социалистических идеологий. Она помнила, как в детстве смотрела «Эй-би-си Ньюс» и видела, как люди забирались на Берлинскую стену и танцевали на ней, а она задавалась вопросом, было ли это то же самое, что и «железный занавес», и понимала, что демонстрация такой радости может означать только одно: действительность, которую скрывает эта стена, безжалостна.

Раздираемая любопытством посмотреть, как общество, движимое неумолимым стремлением к идеалу, может стать настолько беспомощным, она упаковала свою студию и дом в арендованное складское помещение. Заключила договор с галереей на проведение выставки по бетонно-блочным домам и советской архитектуре и подписала договор с издательством на фотоальбом по той же тематике. Понимая, что этот проект не лишен некоторой доли злорадства, ей не терпелось сравнить будущие фотографии с многоэтажными коммерческими домами, разбросанными по внутренним пригородам Мельбурна. Для развития чувства «мы и мы», а не «мы и они». Но разве это кого-нибудь волнует? Если так-то разобраться. Вряд ли люди, живущие в этих высотных зданиях, когда-нибудь прочтут ее книгу: это занятие такое же бесполезное, как и те здания, которые она пыталась поймать в объектив фотоаппарата. Возникало ощущение, будто все, что она делала, уже сделано раньше другими, а ее усилия заполнить пустоту просто обозначали границы ее существования.

Добравшись до Потсдамской площади, она чуть не расхохоталась вслух. Весь комплекс представлял собой героический кадр. Все эти высокие потолки и отполированные фасады были данью капитализму и его способности объединять людей через потребление. Она опоздала почти на двадцать лет и вряд ли сможет теперь наверстать упущенное.

Думая о том, чтобы состариться вместе с Энди, она смиряется с ощущением счастья. Пока он смотрит телевизор, она разглядывает его профиль. Диктор говорит слишком быстро для Клэр, и она уже не пытается расшифровать слова. Вместо этого она смотрит на Энди и старается увидеть в нем того незнакомца, которым он пробыл так недолго. Вспоминает пожилую пару, которую однажды сфотографировала, — их нетвердые шаги навсегда запечатлелись на пленке.

Это произошло в конце зимы. Она сидела в одном из городских скверов Мельбурна. Солнце изредка проглядывало сквозь голые ветки, но почти совсем не грело. Его лучи падали на двух мужчин, готовивших клумбу для посадки: они расставляли саженцы в горшках так, чтобы цветы веером, словно велосипедные спицы, расходились от центрального фонтана. Закуривая сигарету, она с изумлением отметила, как хрустит клубящийся дым. Она не спала всю ночь, работала и сейчас чувствовала себя как в тумане, но день резко расставил все по своим местам. Если какой день и был назначен для предчувствий, то это был именно тот день. Утро выдалось ясным и ошеломляющим, и ясновидящие люди, наверное, видели вечность. Именно тогда она решила покинуть Мельбурн, чтобы посмотреть, что жизнь приготовила для нее за горизонтом.

Городские здания теснились за деревьями и выглядели так, словно их вырезали из картона, как часть декораций в спектакле, который игрался специально для нее. Из ротонды доносились голоса двух человек, репетировавших песню. Аккомпанирующая виолончель втягивала их голоса в этот день, отступая каждый раз, когда они доходили до конца припева и, сделав паузу, возвращались к началу.

Мимо прошла пожилая пара. Мужчина и женщина поддерживали друг друга, шаркая подошвами по песчаной дорожке. Их взгляды были устремлены к земле: они отмеряли каждый свой шаг, не обращая внимания ни на голые клумбы, ни на чахлые розовые кустики. На голове у мужчины была небрежно надета фетровая шляпа. «Лихо», как сказали бы женщины пятьдесят лет назад. В застегнутых на все пуговицы длинных твидовых пальто, пара, казалось, не замечала холода того дня.

Она подождала, когда они пройдут, а потом встала на дорожку и сфотографировала их, пока они, шаркая, удалялись от нее. Делая снимок этих стариков, она не особо-то и старалась, но когда позже проявляла пленку, то поняла, что эта фотография — лучшая из всех, что она делала за долгое время.

Жаль, что на стенах в квартире Энди нет настоящих семейных фотографий в рамочках, хранящих воспоминания на всю жизнь.

— Ты похож на своего отца? — спрашивает она его. Интересно, каким станет Энди, когда состарится.

— Пожалуй, да. — Он отрывает взгляд от телевизора. — Мы оба высокие.

— А на маму? Ты похож на нее?

— Нет. — С помощью пульта дистанционного управления он выключает телевизор. — Зачем тебе знать, на кого я похож? Я похож на самого себя. — Он тянется к ней, дергая ее к себе за руку.

Она устраивается поудобнее рядом с ним.

— У тебя есть их фотографии? — Ей хочется увидеть его сходство с кем-то другим. Он не отвечает. — Энди?

— Нет, никаких фотографий.

— У тебя хорошие отношения с родителями? — Она чувствует, как напрягается его тело.

— Достаточно хорошие. Иногда я вижусь с отцом. — Он отталкивает ее локтем и встает с дивана. — Есть хочешь? Могу что-нибудь приготовить.

Когда она слушает, как он хлопочет на кухне, аппетит покидает ее. Она так давно не видела своих родных — в нее вселяется тоска по дому.

Оставив Энди во второй раз, Клэр надеялась, что он последует за ней. Все утро она провела, фотографируя Дворец Республики, размеры которого казались карликовыми по сравнению с кранами, занятыми в его демонтаже. В здании сохранились покрытые бронзовым напылением стекла, но не было никаких признаков кегельбана, парламентских залов или впечатляющего вестибюля, украшенного тысячами безделушек, прозванных «лавкой древностей Эриха», как поведал ей путеводитель. Дворец значился последним в ее берлинском маршруте, но она еще не чувствовала себя готовой покинуть город. Пройдя по вчерашним следам, она снова оказалась в книжном магазине, где, протиснувшись мимо воскресных читателей, внимательно изучавших кулинарные книги, прямиком направилась к монографиям по искусству.

Он был там, склонился над той самой книгой о Климте, за которой она пришла. Его губы были сосредоточенно поджаты, а торчавший наружу ярлычок на рубашке манил к его взъерошенным волосам.

Поставь книгу на полку. Ей хотелось, чтобы он обернулся и заметил ее, но он продолжал читать. Поставь же ее на полку! Она слонялась возле соседних стеллажей, шумно вытаскивала какую-нибудь книгу, затем ставила ее на место. Она не знала, что скажет, если он посмотрит в ее сторону, но, находясь в чужом для нее городе, была полна решимости установить с ним хоть какую-то связь. С их вчерашней встречи ей никак не удавалось выкинуть его из головы — ее грезы наяву не знали границ. И все это только из-за одного поцелуя. Ей было одиноко. Но разве одиночество чем-то хуже любой другой причины, чтобы поговорить с кем-нибудь? Не совсем. Нуждаясь в предлоге, она подошла к нему сзади и заправила ярлычок. Рука коснулась его шеи. Он обернулся.

— Ярлычок торчал, — сказала она в качестве извинения.

Энди наморщил лоб — знак замешательства у всех народов. Или злости. Мимика у него на удивление двуличная. Она протянула руку к своему вороту и, достав, продемонстрировала ярлычок.

— А, спасибо.

Она надеялась, что он отложит книгу, но он просто повернулся к полке. Неужели он не узнал ее? Лицо у нее горело — знак смущения у всех народов. Ей хотелось вырвать книгу у него из рук, уберечь ее никем не читанные страницы от света. Хотелось иметь такое же самообладание, как у женщин Климта, и такое же искаженное чувство меры. Ей хотелось быть нарисованной в золоте и опустошать свои глаза до тех пор, пока в них не останется ничего, что можно было бы прочесть.

— Это моя любимая, — сказала она. Адель Блох-Бауэр[6] в перчатках, натянутых на искалеченные руки.

Он ничего не ответил, только перевернул страницу. Какой-то покупатель протиснулся за спину Клэр, и она оказалась прижатой к Энди. Зажатая между ними, она подождала, пока покупатель возьмет с полки нужную ему книгу и отойдет. Но вместо того, чтобы затем сделать шаг назад, Клэр продолжала прижиматься к нему, положив руки ему на плечи. Чувствовал ли он, как бьется ее сердце?

Она стояла у него за спиной почти пять минут. Ничего не говорила. И он ничего не говорил. Ее влажное дыхание касалось его одежды и облачком возвращалось снова к ней. Она чувствовала каждую частичку своего тела там, где оно соприкасалось с ним. Эта книга и Энди — вот два объекта, которые она могла получить, она не сомневалась в этом. Но проходили минуты, а он никак не реагировал на ее присутствие, и ее уверенность слабела. Жар его тела пробирался сквозь одежду, словно приглашая. Ее груди ак> куратно устроились под его лопатками. Левая лопатка надавливала на левую грудь всякий раз, когда он протягивал руку, чтобы перевернуть страницу. Ее грудь и очередная страница двигались в совершенном согласии. Дойдя до конца книги, он вернулся к началу и снова принялся листать страницы. Интересно, улыбается ли он? Отступив назад, она подождала, что он повернется к ней. Когда же он этого не сделал, она ушла.

Объятая сердечным трепетом, с взбудораженным разумом, она вышла из книжного магазина и, перейдя улицу, бросилась бежать. О чем она только думала? Почему она не вела себя как нормальный человек и просто не сказала: «Привет, как дела?» Но мир оставался безразличным к ее страданиям. Солнце садилось за облака, сквозь сумерки вырисовывались вывески магазинов, и от асфальтовой дороги поднималась темнота. Не соображая, куда бежит, она перешла на шаг. Обсаженная деревьями улица вскоре сменилась парковой зоной, и она решила, что наплыв эмоций лучше переждать на скамейке. Она посмотрела в ту сторону, откуда пришла. Неужели надеялась, что он последует за ней? Или просто хотела побыстрее сбежать? Завидуя проносящимся мимо велосипедистам, чьи колеса резво скользили по дороге. Она мечтала сбить одного из них на землю, перекинуть ногу через седло и унестись на высокой скорости подальше отсюда. Почему он ничего не сказал ей?

Жилые кварталы сменились вереницей баров и кафе, где профессиональные игроки теснились вокруг столов, уставленных пивными бокалами. Вспоминая непреодолимое ощущение тела Энди, прижатого к ее телу в книжном магазине, она отодвинула стул от пустого столика и стала ждать, когда что-нибудь произойдет.

Одно пиво, решила она. Подождет его, пока выпьет один бокал пива, а потом уйдет. Но когда ей принесли пиво, оно было почти без пены, сразу же разрушая иллюзию, что она выбрала идеальную меру. Он не собирался идти по этой улице, да и зачем ему? Слишком много мыслей роилось у нее в голове. Жаль, что никто не заберет эти мысли, не выжмет их и не вернет обратно, чистыми, свежими и обновленными. Возможно, пришло время возвращаться домой.

Лицо Клэр расплылось в улыбке, когда он приблизился. Он поспешно прошел последние несколько шагов, бросил книгу на стол и тяжело опустился на стул напротив.

— Знаете, не люблю Климта. — Он запинался, будто не хотел расставаться со своими словами. Вокруг них смеялись и размахивали руками люди, словно пародируя разговор. — По-моему, от его работ сквозит снисхождением.

— Все так считают, — ответила она, глядя скорее на книгу, чем на него. — Потому что вы знакомы с его работами по изображениям на кофейных чашках и поздравительных открытках. Но если рассмотрите их как следует, то увидите, что люди, которых он рисовал, существуют на другом уровне. Они настоящие. Переполнены тем моментом, в котором он запечатлел их.

Она не вмещалась в его воспоминания. Он почувствовал напряжение, которое даже не замечал, словно его ботинки промокали, соприкасаясь с тротуаром, и облегчение, потрясающее в своем возникновении. В то утро Клэр возникла в его сознании как серия вспышек, как раскадровка мультипликационного фильма о вчерашней встрече. Ее растрепанные волосы плохо сочетались с розовыми трубами. Зеленые полоски на рукавах джемпера обрамляли ее запястья. Как она запрокидывала голову, когда смеялась. И поэтому он пошел не к себе домой, а к Шпрее[7], пересек реку и вернулся в книжный магазин.

Книга, которую она смотрела, стояла на том месте, где она, похоже, оставила ее накануне, и он не решался взять ее в руки. Когда же все-таки взял, то принялся медленно переворачивать страницы, будто стараясь отыскать ключ к разгадке. Он всегда считал Климта чересчур декоративным и плоским, но, просматривая эту книгу, понял, что был слишком самоуверенным: он никогда прежде не видел рисунков этого художника. Тонкие линии изображали томные тела: женщины спали, заключив друг друга в объятия.

— Ярлычок торчал.

И это была она. Заправляя выбившийся ярлычок за воротник, ее рука трепетала над его плечом, а затем опустилась рядом.

— Спасибо. — И он снова уставился в книгу. Неужели он сам наколдовал ее?

— Это моя любимая.

Он перестал листать страницы, и Клэр прижалась к нему, пропуская какого-то покупателя. Едва дыша, Энди перевернул еще страницу. Обними меня. Он не сводил взгляда с рисунка, озаглавленного «Двое влюбленных». Бесконечные плечи мужчины. Его спина — лишь волнистая линия, перекатывающиеся холмы. Женщина едва видна за ним, ее тело подстраивается под тело мужчины. Зря он не поставил книгу на полку; надо было повернуться и обнять ее — всего лишь одно плавное движение. Но сделать это движение, на мгновение создавая между ними пропасть, было выше его сил.

Не говоря ни слова, она отошла в сторону и вышла из магазина. Почему она не дождалась, пока он что-нибудь скажет? С книгой в руке он последовал за ней к выходу. Сработал сигнал охранной системы, за которым последовал вопросительный взгляд продавщицы, и он поспешно оплатил покупку.

Энди шел уже минут десять, прежде чем увидел ее, быстро идущую впереди. Он продолжал держаться на расстоянии до тех пор, пока она не села.

— По-моему, Клэр, мне нужно выпить пива. — Он отвернулся, пытаясь привлечь внимание официанта, и даже в этот момент чувствовал, что забирает что-то у нее.

— Энди, здесь его подают без пенной шапки, — отозвалась она, подражая его собственной интонации. — Но, наверное, это и неважно.

Землю окутал холод вечера, а они делали выпады своими фразами, словно фехтовали на мечах. Он уклонялся от ее атак и бросал ей вызов — каждый ответ был частью заранее продуманного действа. Когда разговор закончился, Клэр посмотрела на часы, и он понял, что не может отпустить ее.

— Поужинаем вместе? — Она кивнула, и он встал, протягивая ей руку. — Не возражаешь, если ужин для тебя приготовлю я?

Когда она вышла из-за столика, он чуть притянул ее к себе. Ему захотелось провести пальцем по неровной линии ее пробора. Но вместо этого он взял ее и за другую руку тоже, сведя их в такой манере, чтобы они оказались полностью заключенными между его ладоней. Он заметил, что у нее серые глаза, и кивнул, потому что это казалось самым правильным в этом мире.

Клэр хотела оттянуть неизбежное. Вчера она встретила его на углу улицы, а сегодня тенью скользнула за ним в книжный магазин, а вечером так же последует за ним и в постель, но не сейчас. Когда Энди пошел на кухню за еще одной бутылкой вина, она достала из сумки кисет с табаком.

В комнате было не много мебели. На зеленом ковре, словно на травяном острове, стояли диван и кресло. В углу — телевизор, а заваленный бумагами столик рядом с собой приютил стереосистему и подставку с аккуратно расставленными пластинками. За ними, в конце коридора, виднелась кухня, которую отгораживала скамейка высотой по пояс. В квартире были ободранные до самых досок полы и голые стены.

Она подошла к окну и свернула папиросу — запах незажженного табака поплыл по комнате. После укромные уголки квартиры еще долго хранили его, но сейчас, до начала курения, он напоминал о весне. Она прикурила, и от папиросы поднялась струйка дыма. Как интересно. Можно пить напиток, но сам себя напиток выпить не может. Клэр сделала глубокую затяжку. Ей хотелось ощутить легкое головокружение от первой затяжки. Она была бы счастлива прожить на первой затяжке всю оставшуюся жизнь. Многое было похоже на нее. Первый поцелуй, первый секс — они так отличались от всего, что было потом. И все же они так быстро приелись. Соскользнули по наклонной в разряд самых обыденных вещей. Хотя трудно представить, как можно скользнуть по наклонной вверх. Почему слова, которые обычно казались совершенно нормальными, теперь вызывают столько сомнений? Зная, что английский — неродной язык для Энди, она обнаружила, что снова перебирает все сказанные ею фразы, проверяя, имеют ли они для него смысл, и исправляя все сложное или разговорное.

— Не возражаешь? — спросила она, махнув сигаретой, когда он вернулся в комнату.

В ответ он помотал головой и наполнил ее бокал, а затем подошел к стереосистеме. Она потянула за ручку оконную раму, но та не поддалась. Заперта. От городских огней ночное небо выглядело бледным; телевизионная башня возвышалась над своими низкорослыми соседями, как свеча на праздничном торте. Прижавшись головой к стеклу, она попыталась разглядеть землю пятью этажами ниже, но свет едва достигал ее, и двор казался бездонной воронкой.

— Эта безжизненность в каком-то смысле даже красива. Согласна? — Он подошел к ней сзади и обнял за талию, касаясь подбородком ее плеча.

— Да. Красива.

Она выдохнула дым в окно, тщетный жест… дым ударился о стекло и как бы повис на нем, расплющенный и неподвижный, напоминая простыню, сохнущую на веревке в безветренный день.

— Рад, что ты любишь клубнику.

Энди прошептал эти слова ей в ухо, его дыхание щекотало шею, а по спине бежали мурашки. Когда она повернулась к нему лицом, он вынул папиросу из ее руки и бросил в свой бокал, стоявший на подоконнике. Без отвлекавшей ее папиросы она почувствовала всплеск воинственности.

— Ты правда выращиваешь клубнику? — спросила она, наклоняя голову, словно уклоняясь от поцелуя. Проходя через первый двор, она видела липу, последние листья которой цеплялись за ветви, напоминая, что сейчас конец осени. Можно ли в такое время года вырастить клубнику всаду?

— Разве это имеет значение? — Он поцеловал ее, его руки скользнули под ее рубашку, прогоняя все мысли о клубнике.

В спальне, упав на кровать, они неловко возились с одеждой, пытаясь раздеться, не отпуская друг друга.

Затем, так же внезапно, как и начал, он откинулся назад, его глаза были закрыты, а руки убраны к бедрам.

— Подожди.

Ее тело пело, умоляя о прикосновении, но он слез с кровати, оставив ее лежать. Она дрожала, словно была механической и ее слишком быстро отключили — в ответ он только поднял палец, требуя паузы. Наклонившись, он разул ее. Его руки заскользили по ее ногам снизу вверх, под пояс ее расстегнутых джинсов. Она потянулась к его рубашке, желая стащить ее через голову, но он увернулся. Получив такой отпор, она безвольно уронила руки на кровать. Намерение Энди так очаровало ее, что ей казалось нелепым протянуть руку и дотронуться до его тела.

Она послушно приподняла бедра, и он приспустил ее джинсы до колен, а после, дернув, стащил совсем. Затем встал перед ней на колени, притянул ее в сидячее положение и снял с нее рубашку, прежде чем позволить ей снова упасть на кровать. Она потянулась, чтобы все-таки коснуться его, но ее руки вдруг оказались недостаточно длинными.

— Не торопись. — Улыбаясь, он наклонился и поцеловал ее в живот.

У нее возникло ощущение, словно она лежала на операционном столе, отдав тело на попечение других людей. По телу побежали мурашки, когда он провел рукой по ее голой ноге. От кончиков пальцев на ногах до кончиков пальцев на руках… Она чувствовала, как крошечные волоски встают дыбом, и когда он наконец поднялся и принялся сбрасывать с себя одежду, вожделение вспыхивало по всему телу Клэр, будто точечные удары тока. Она хотела его, и его выдержка только подогревала ее нетерпение. Она ожидала обычных мгновенных уступок, как бывает в таких ситуациях, наслаждения в реальном времени, растворяющего неизбежное сомнение, которое сопровождает связь на одну ночь, а не такого рода вынужденное колебание.

Раздевшись, он подошел к двери и выключил свет.

— Нет, оставь.

Ей не хотелось объяснять, что она боится темноты. Если не видно, куда она идет, вдруг она никогда никуда не придет? Она предпочитала видеть его и понимать, что они собираются делать.

— Ты ведь точно знаешь, чего хочешь, правда, Клэр? — спросил он. В дверном проеме виден был только его силуэт.

И потому что она знала, какой ответ ожидается от нее, и потому что это было так правильно, она без промедления ответила:

— Тебя.

Он снова включил свет и вернулся к кровати. Их секс был таким бурным, будто они сдавали экзамен по этой дисциплине и его результаты были крайне важны. Все хладнокровие покинуло их вместе с одеждой. В постели она чувствовала все гораздо сильнее, чем обычно; именно Энди одновременно удерживал ее и высвобождал — пузырь, поднимающийся к поверхности. Но когда все закончилось и они отпали друг от друга, она не могла не почувствовать облегчения. Дело, вокруг которого они танцевали весь день, сделано — никто никому ничего не должен.

Он первым нарушил молчание:

— Забавно, что мы дошли до этого, как по-твоему?

Она хотела бы уже уснуть и не участвовать в разборе полетов.

— Что ты имеешь в виду?

Раньше разговоры после секса пугали ее: у нее постоянно возникало ощущение, что ее ответы звучат как-то не так. Но сейчас его вопросы просто раздражали. Не хотелось обсуждать то, чем они только что занимались, по крайней мере, сразу после окончания.

— Ну, вчера ты лежала, читая, на скамейке на площади, а теперь мы лежим голые здесь.

— Но мы по-прежнему чужие друг другу, — сказала она, мысленно возвращаясь назад, и неожиданно поняла. — Ты видел, как я читаю? Где? У концертного зала? — Она приподняла голову и посмотрела на него.

— Конечно. Именно поэтому я и заговорил с тобой.

В этом был смысл, и она уловила трепет предчувствия. Она-то решила, что он просто случайно оказался рядом с ней на перекрестке с пакетом клубники в руках. Это предчувствие, несомненно, что-то значило, но сон манил ее, и она надеялась, что он больше ничего не скажет. Замерзнув, она протянула руку за одеялом, чтобы накрыться.

— Нет, подожди. — Энди взял ее руку в свои.

— Я замерзла. — Она снова потянулась за одеялом.

Он схватил ее за запястье, прижав руку к ее телу.

— Нет, правда, подожди. Когда ты совсем замерзнешь, а потом укроешься, увидишь, что эффект будет намного лучше. — Он посмотрел на нее. — Обещаю.

— Хорошо.

Дрожь ползла вверх по ноге, готовая внезапно наброситься на нее. Она пыталась представить, как это восхитительно, но тело только медленно коченело. Она крепко сжала колени, не желая шевелиться и тревожить воздух вокруг себя. Затем, когда коленные суставы расслабились, левая нога принялась неудержимо подергиваться, словно пытаясь двигаться взад и вперед, чтобы согреться. Она снова сжала колени, стараясь не думать о том, как она замерзла, и все равно думала только об этом. В конце концов, она сдалась и, свернувшись калачиком, прижалась к Энди. Но от него исходило мало тепла, ровно столько, чтобы напомнить ей, как замерзло ее тело. Она добралась до одеяла и натянула его на себя.

— Итак, что дальше? — Его голос донесся по воздуху до ее уха, а затем, вибрируя, прошел через грудь к другому узу.

— Ты выключишь свет, и я провалюсь в глубокий сон? — Пожалуйста, ну, пожалуйста, пусть она поспит.

— А потом? Что потом? — Он сместил ее со своей груди и выскользнул из постели, чтобы выключить свет. — А как же любовь?

Его бестелесный голос плыл от края кровати, стелился за ним, затем он снова забрался в постель рядом с ней. Неужели он в самом деле так сказал? Вряд ли он имел в виду что-то серьезное.

— Любовь?

— Она придет, как ты думаешь? К нам? — С этими словами он обнял ее, но, несмотря на тепло, у нее возникла мысль встать, одеться и уйти.

Она закрыла глаза и стала ждать, когда ее заберет сон.

Одна грудь у Клэр больше другой. И она чуть больше отвисает. Ее левая грудь. Для него — правая. Он наблюдает, как она двигается, когда Клэр лениво потягивается. Она поднимает руки над головой, берется одной рукой за локоть другой и удерживает эту позу. Когда она так делает, ее груди поднимаются и сходятся вместе, но все равно видно, что одна из них немного больше. Наверное, потому что она правша. А она правша? Он старается представить, как она тянется к чему-нибудь или ест, но не может вспомнить, какой рукой она это делает. И вряд ли он видел, как она пишет. Может, ей просто не на чем или не о чем писать? У него возникает ощущение, что он знает ее тело лучше, чем свое, и при этом не знает, правша она или левша. Если он купит ей записную книжку, станет ли она вести дневник? Записывать туда события каждого дня, проведенного ими вместе, размышлять о будущем? Станет ли она вообще упоминать о нем?

— У тебя одна грудь больше другой.

Она смотрит на него. И ничего не говорит. Роняет руки, потом снова поднимает их, теперь держась за другой локоть. На ней его спортивные шорты, и каждый раз, когда она поднимает руки, он видит, что они закатаны на талии, чтобы не упали.

— Левая.

Интересно, всегда ли так было? Раньше он не замечал. Одна грудь чуть ниже другой. Совсем немного. Самую чуточку. Но достаточно, чтобы заметить, если присмотреться повнимательнее. Ему нравится разглядывать ее: он открывает для себя так много необычного. Каждый день она как новый человек.

— Я знаю.

— Ого. — Он-то думал, что сообщает ей новость.

— И кстати, такое есть у большинства женщин.

— Правда? — Теперь она сообщает ему то, чего он не знал. Вот почему она никогда не надоест ему. Иногда она спрашивает, когда он устанет от нее, и никакие его заверения, что это попросту невозможно, похоже, не убеждают ее. — Значит, женщины не симметричны.

— Нет. Никто не симметричен.

Он обдумывает ее слова.

— Разве здесь есть какая-то проблема?

Она садится на пол, одна нога вытянута вперед другая согнута, и тянется к пальцам ступни. Выглядит так, словно она готовится к пробежке. Она говорит, что это одно из ее любимых занятий, и он размышляет, стоит ли купить ей беговую дорожку — ей бы понравилось.

— В общем-то, нет.

Интересно, будут ли груди идеальной женщины одинаковыми? Клэр как-то странно далека от своего тела. Иногда, замечая, что она бедром задевает стол или неправильно оценивает расстояние между собой и кроватью, он задается вопросом: чувствует ли она вообще свое тело? Кажется, тело удостаивается ее внимания только во время выполнения растяжки, упражнения из йоги или стойки на руках. Но даже тогда она относится к нему как к устройству, которое нужно обслуживать.

— Может, хочешь, чтобы я сделала что-нибудь с ней? — С вопросительным выражением на лице она стоит перед ним, обхватив ладонью левую грудь.

— Может быть. — Интересно, что она может сделать? — Но, похоже, именно это маленькое несовершенство и делает тебя идеальной.

— Хочешь, отрублю ее, как амазонка-воительница. Говорят, они отрезали себе одну грудь, чтобы не мешала стрелять из лука.

— В самом деле?

В этом есть смысл. Груди будут только мешать. Но, похоже, для этого требуются большие усилия.

— Нет, наверное. Думаю, они просто связывали их.

— Связывали?

— Как китайские женщины связывали ноги. Разбивали и бинтовали.

Она подходит к окну, где стоит он, прислонившись к подоконнику, и принимает такую же позу, как у него. Ее бедра приглашающе опираются на подоконник.

— Так какую же из них? — спрашивает она, когда он поворачивается к ней.

— В смысле?

— Какую из них ты бы отрезал? Ту, что поменьше, или ту, что побольше?

— Никакую. Я люблю каждую частичку тебя в равной степени.

Целуя ее, он чувствует, как ее груди прижимаются к его груди.

Когда Клэр в третий раз оставила Энди, луна уже спускалась с неба. Она выбралась из постели, пока Энди досматривал сны. Начало нового дня — ее любимое время, время возможностей, пока остальной мир не захватил ее. Обнаженная, сейчас она могла стать кем угодно. Деловой женщиной, которая вот-вот наденет колготки и костюм, потрескивающий от статической уверенности, перед тем как спустится по лестнице. Или, к примеру, спортсменкой, готовой атаковать этот день, доказывая, на что способно ее тело.

Она прошла по темному коридору на кухню — второстепенное помещение в этой квартире, потому что обычно в ней никого не было. Вспомнилась кухня в доме бабушки и дедушки: в центре стоял длинный стол, за которым могли разместиться десять человек, а то и больше, если втиснуться на восстановленную церковную скамью, прижавшуюся к стене. Когда все ее тети и дяди съезжались в гости, на кухне было шумно, как на поле битвы. Пообедав, младшие кузены проскальзывали под стол, выбирались из леса ног и убегали на простор заднего двора. Она часто жалела, что не может поступить так же, и чувствовала себя в ловушке, пока семья делилась событиями дня. А она продолжала тихо сидеть, с застывшей улыбкой, совершенно потерянная.

То же чувство обрушилось на нее, приземлившись в груди с глухим стуком, когда она стояла на кухне этого незнакомца и гадала, в каком шкафу хранятся стаканы. Тошнота подтолкнула ее к раковине. Она жадно пила из-под крана, позволяя воде стекать по лицу и шее, беспристрастный запах металла успокаивал ее сжимающийся живот.

Вернувшись в спальню, она взглянула на Энди: он лежал, закинув руку за голову, и только ресницы подрагивали на щеках. Он очень красивый. Она испытывала настоящую гордость из-за того, что переспала с ним, — чувство, в котором никогда не призналась бы. Одеваясь, она старалась не шуметь, хотя каждое движение, казалось, требовало к себе особого внимания. Ей никогда не нравилось дожидаться, пока мужчина проснется. Предпочитала уйти и превратиться в необязательное воспоминание. А не в дурную привычку, в несвежее утреннее дыхание и банальную историю, если останется. Все это было так привычно. Она отнесла свою обувь к входной двери и наклонилась, надевая ее. Пошевелится ли он? Позовет ее по имени, умоляя не уходить? И если да, то останется ли она? Ей нравилось думать, что у нее сильная воля, и все-таки она знала, что, если он проснется, она не выйдет за эту дверь. Смущенная тем, насколько она оказалась желанна, Клэр не хотела, чтобы Энди на практике подтвердил ее подозрения.

Она спустилась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, и в слабом утреннем свете прошуршала во дворе листьями, устилавшими землю, подобно снегу. Холодный воздух покалывал — приближалась зима. Оказавшись на улице, она ускорила шаг, и ноги благодарно приняли ее решение. Возможно, чуть позже она отправится на пробежку, чтобы вместе с потом выгнать лишнее о прошедшей ночи.

Отыскав по карте нужную станцию метро, она вернулась в хостел за своими вещами. В Берлине она пробыла почти две недели и сфотографировала все, что было намечено. Пришло время двигаться дальше.

Когда она уже приняла душ и собрала вещи, для других день только начинался. Спускаясь по лестнице в метро, она старалась держаться подальше от людей с хмурыми лицами, спешивших на работу. Администратор хостела сказал, что все поезда в Дрезден отправляются с вокзала Остбанхоф, так она обнаружила, что ее утренняя поездка через город повторяется, но только в обратном направлении. Она была рада отправиться в путь.

Когда Энди проснулся, ее уже не было в квартире. Ногами он сбросил с себя простыни, будто ожидая увидеть ее по-кошачьи уютно свернувшейся в тепле на краю кровати. Вода из кранов не текла, и он не слышал шагов. Задержав дыхание, он отогнал ложно оправдывающие тишину мысли. Она ушла.

Он натягивал на себя вчерашнюю одежду, которая еще пахла сексом и потом, и этот запах обволакивал его. Застегивая рубашку, постоял в дверях гостиной. Ведь только накануне вечером он вошел в комнату с бокалами вина и смотрел, как она сворачивает папиросу? Ему хотелось проникнуть в ее мысли, чтобы точно узнать, о чем она думает. Она так быстро передвигалась по квартире, что он был уверен — стоит ему выпустить ее из виду, и она исчезнет навсегда. Так и произошло. Вспомнилось, как, словно уличный мим, копирующий ее смеха ради, он следовал за ней по пятам, пока она перемещалась от дивана к книжному шкафу, затем к окну. Она все время шла впереди него, ее голос оседал на его плечах, будто пелерина, и он обнаружил, что не поспевает за ней, словно языковой разрыв превращался в пространственный.

Он схватил куртку и захлопнул за собой дверь, торопливо нащупав ключи, чтобы запереть ее. Куда же она могла уйти? Есть ли у него хоть какая-то надежда найти ее? Внутренний дворик был слишком тесным, чтобы броситься бежать; быстро миновав его, Энди поспешил к воротам. На улице люди торопились на работу, и он подстроился под их шаг. Сердце билось так сильно, будто разрасталось внутри него, грозясь вырваться из груди и взрывом кровавых осколков разметать утренних прохожих.

Он постарался собраться с мыслями. Куда Клэр собиралась отправиться? Она же рассказывала ему о своих планах, куда хотела поехать, а он выслушал ее, как обычно слушают, если информация не касается тебя лично. Неужели он действительно решил, что она никуда не поедет? Или что ему будет все равно? Ускорив шаг, он направился к центру города. Она не могла уйти слишком далеко. В котором часу она встала?

Дрезден. Он бросился бежать. Она говорила, что собирается в Дрезден, хотела сфотографировать тамошние здания — их, как пазл, восстанавливали по кусочкам. А значит, она поедет поездом с Остбанхофа. Он еще может успеть на один из поездов, идущих в Дрезден, и последовать за ней, и… И что? Что он сейчас делает? Он не может преследовать ее, он никогда не найдет ее. И все равно он бежал, с силой отталкиваясь от земли, хотя в боку уже кололо. На вокзале он едва дождался, когда раздвинутся двери. Ворвался в зал ожидания, чувствуя, как вздымается грудь и расширяется сердце. Невидящим взглядом посмотрел на табло, буквы плавали в непонятном ему коде, а потом побежал через весь зал, стараясь не столкнуться ни с кем из пассажиров, тащивших свои сумки и чемоданы на колесиках. Остановившись у первой платформы, он поглядел через пути. И увидел ее — она ждала его.

— Не уезжай.

На следующее утро после вчерашнего вечера и ночи он снова появился в ее жизни. Когда, пошатываясь, он поднялся по лестнице на платформу, он выглядел еще более растрепанным, чем она запомнила его. Ее желудок жгло огнем — от его присутствия или внезапного приступа голода? Ей редко удавалось отличить влечение разума от потребностей тела.

— Идем со мной. — Он произнес эти слова как мольбу, сопровождая их уже знакомым движением головы, обозначавшим место одновременно и близкое, и далекое. Она ожидала, что интонация будет вопросительной, но так и не дождалась.

— Нет.

— Почему нет?

— Энди, я не могу остаться. У меня есть и другие дела.

— Например?

— Мои фотографии. Выставка. Книга. — Трогательно, конечно, и легкое искушение уже маячило на горизонте, но она не собиралась оставаться: это не входило в ее планы. Извиняясь, она пожала плечами и попробовала сменить тему разговора: — А у тебя нет ощущения, что вокзалы просто жаждут драмы? — К своему неудовольствию, она почувствовала, что ее голос дрогнул, и попыталась взять ситуацию под контроль. — Вечные сцены расставания. И отчаяния. Как у Анны Карениной, которая в последний момент хочет подняться на ноги и уйти с путей. Высокие потолки, особая архитектура — благодаря им, такие места признаются вратами в миры с большими возможностями. Полеты присвоили себе романтику путешествий, а бюджетные авиалинии убили ее.

— Бывают и исключения, — заметил он.

Он выглядел подавленным и стоял так близко и в то же время сам по себе, из-за чего у нее возникло чувство вины. Она ничего не знала об этом мужчине, ей не нужна была эта связь. И все же она ждала, что он возьмет ее за руку и заставит остаться. Но он только глубже засунул руки в карманы, и она укрепилась в своей решимости.

— Просто останься на некоторое время. — Он говорил, как плаксивый ребенок, но в его взгляде читалась не мольба, а обвинение. — Вчера вечером… было забавно.

При этих словах ее сострадание исчезло. Сказанное им нельзя было назвать признанием. Она отвернулась с непреодолимым желанием, чтобы поскорее подошел поезд. Поцеловала бы его на прощание и вошла в вагон. Поболтали, и хватит, не оглядывайся на прошлое. Эта связь становилась все более запутанной. И распространялась на слишком много мест и случайных встреч.

— Энди, давай оставим все как есть.

Она отказывалась смотреть на него, играть в его игры. Какого хрена? Ей и похмелья вполне хватает. Она чувствовала, как на нее давит вокзал, словно властный родитель, ожидающий, когда она сознается в проступке, совершенном на детской площадке. Почему он даже не пытается коснуться ее? Это обстоятельство сбивало с толку, заставляло усомнится в его реальности.

Они стояли молча, отказываясь смотреть друг на друга, удерживать друг друга, уходить. Каждый хотел, чтобы другой принудил его принять решение.

— Клэр, пойдем со мной домой.

Он попробовал обнять ее, но она успела протянуть руку для неловкого прощального рукопожатия. Его рука прошла выше, чем она ожидала, и он буквально схватил ее за плечо и крепко сжал. Она чувствовала, как давит каждый его палец по отдельности. Позже ночью она будет рассматривать на коже синяки и задаваться вопросом, а надо ли было ему применять такую силу?

— Я хочу тебя, Клэр. Останься.

— А я хочу уехать.

За эту мысль она цеплялась с того самого момента, как покинула многолюдную кухню своего детства. Та кухня была так сильно пропитана солнечным светом и доброжелательностью, что, казалось, они стекали по стенам и скапливались на полу, заставляя всех скользить и врезаться друг в друга. Она видела, что родные все еще там, хватаются друг за друга для поддержки, смеются, когда падают, помогают друг другу подняться и снова падают, пока все не оказываются в одной куче. Они, как палочки для игры в бирюльки, жаждущие, чтобы эта игра продолжалась вечно.

— Любое место находится вдали от любого другого места. — Он снова сжал ее плечо, и это давление вернуло ее в настоящий момент.

Солнце пробивалось сквозь стекло крыши над платформой, и ей казалось, что оно гонится за ними по платформе на огромной скорости. Похмельная головная боль пульсировала в черепе, мучительно подгоняя сердце биться быстрее.

— Клэр, пожалуйста, останься. Ты очень нравишься мне. — Его ударение на слове «нравишься» заставило их обоих покраснеть, будто подростков. — Я хочу тебя.

Кто поспорит с таким аргументом, как «я хочу тебя»? С сияющей ясностью до нее дошло, что все очень просто: ему будет не все равно, если она уедет, а в Дрездене нет никого, кому было бы не все равно, приедет ли она туда.

— Ладно.

В ответ по его лицу пробежала улыбка, напомнившая прилив, входящий в устье реки. Они поцеловались, и его знакомый вкус поразил ее настолько, что она задумалась, был ли он благодаря какой-то случайности точно таким, как ее собственный.

— Идем. — Он взял ее за руку, вытаскивая ее, как бирюльку из кучи остальных бирюлек, и ни одна из них не шелохнулась.

Когда на городских деревьях начинают распускаться листья, Клэр закрывает глаза и притворяется спящей. Она дышит протяжно, глубоко и ровно и слушает, как Энди совершает свой утренний ритуал. Вот, почистив зубы, он сплевывает пену в раковину, и к этому времени на плите начинает булькать кофе. Интересно, смотрит ли он на нее, входя и выходя из спальни, подходя к кровати, направляясь в ванную, кухню? Она не осмеливается открыть глаза и проверить. Помешанный на порядке, он консервативен в своих утренних передвижениях, будто ему придется уплатить налог, если рейсов между раковиной и кухонным столом, на котором стоит завтрак, холодильником и ванной будет больше, чем обычно.

Перед самым уходом он приходит в спальню. Она слышит, что он останавливается рядом с кроватью, и чувствует, как простыни сползают вниз, к ее лодыжкам. Прохладный воздух скользит по спине, но она не шевелится, продолжая лежать, уткнувшись в подушку. Опираясь одним коленом на кровать, он кладет ей на плечи ладони, затем ложится на нее, подстраиваясь под ее тело. Его колени упираются ей в спину, бедра мягко прижаты к ее ягодицам. И хотя он намного выше ее, в эти моменты кажется, что они одного роста.

Распластавшись под ним, она чувствует себя более настоящей, чем в любое другое время дня. Она ощущает его по всей длине своего тела, и его тяжесть, его неподвижность успокаивают ее. В таком положении он не может причинить ей боль. Она слышит его дыхание. Интересно, прежние запахи кофе и зубной пасты были реальными или всего лишь воображаемыми предвестниками? Он нежно прикусывает ее за мочку уха. У нее по рукам разбегаются мурашки.

— До вечера, — шепчет он, затем встает, берет с пола портфель и уходит, закрыв за собой дверь.

Она неподвижно лежит на кровати. Когда его вес перестает давить на нее, ей становится легко. В этом смысле каждое утро она сама себе дирижабль.

Выбравшись в конце концов из постели, она включает телевизор. Сильные голоса дикторов, которые кажутся всегда беспристрастными, вызывают у нее ощущение, что сегодняшний день будет особенным. Что-то должно произойти, утверждают они с решительным кивком. Она смотрит на бегущую строку внизу экрана, где показывают новости в сокращенном виде, английские слова машут ей, как старые друзья, а немецкие постепенно становятся знакомыми. Обилие заглавных букв, обычно создающее впечатление, будто на нее кричат, больше не раздражает ее. Из газеты она вырезает отдельные буквы, чтобы составить стихотворную записку о выкупе. Стихотворение о кухонной раковине и сером сужающемся виде из окна квартиры. О бескрайнем участке земли за домом и самой зеленой в мире траве по обеим его сторонам. Когда типографская краска размазывается, и буквы уже не разобрать, она вырезает другие. Ей подходят только заголовки, потому что другой шрифт слишком мал.

Долгими днями она читает эту поэзию вслух. Требуя внимания воображаемых почитателей, с пафосным видом декламирует стихи, на что никогда не решилась бы в присутствии других людей. В Будапеште она провела вечер, слушая стихи в крошечном баре. Ничего не понимая на том языке, она просто позволяла незнакомым звукам дождем проливаться на нее, пока не стала совсем мокрой от музыкальности этого потока. В ее представлении тот вечер не был посвящен произнесенным словам; не было никакого скрытого отчаяния и напоминания аудитории, что поэзия как вид искусства интересна, актуальна, важна. Вместо этого она увидела гордое литературное кабаре: затемненная комната, люди, собравшиеся за совсем небольшими столиками, сидели на стульях из гнутого дерева, курили, пили и барахтались в море слов. И вот теперь она исполняет свои стихи так, будто снова оказалась в том баре, будто никто не понимает ни слова из того, что она говорит, но слушателям все равно, они хотят услышать само звучание и принимают его с восторгом.

Вечером он перебирает листы бумаги с наклеенными буквами, разглаживает их загнутые уголки. Внимательно читает текст, задает вопросы. Сначала она думала, что он шутит, и отвечала кратко и односложно. Ее коробило от акцента, с которым он произносил каждое слово, повторяя каждую строчку. Но она продолжает вырезать буквы, складывать из них строчки, приклеивать на лист и сушить у батареи.

Ей приснилось, что в мире больше не осталось слов. Представители властей подошли к ее двери, постучали и вежливо сообщили, что она больше не сможет вырезать буквы. Газет больше не будет: население слишком расстраивается от плохих новостей, поэтому их перестанут печатать. Ей предлагают переработать свои переработанные стихи, и она так и делает: разрезает их и склеивает, пока буквы на странице не превращаются в призраки преследующих ее воспоминаний об утраченном.

— А мы можем на обратном пути пройти вдоль Стены? — громко спросила Клэр, указывая на разрисованную граффити Стену, протянувшуюся вдоль реки.

Задержавшись возле Остбанхофа, Энди позвонил в школу и предупредил, что заболел и не придет на работу. Он был почти разочарован, когда секретарша без лишних вопросов приняла его объяснения. «Вообще-то я кое с кем познакомился, — хотел он сказать ей. — Все началось в книжном магазине. Нет, в сквере». Но секретарша просто пожелала ему поправляться и повесила трубку.

— Вообще-то, она нам не по пути. — Он поправил врезавшиеся в плечи ремни рюкзака Клэр, который нес.

— Но ведь нет никакой спешки?

Конечно же, спешка была. Он хотел заняться с ней любовью. Поскорее вернуть ее в квартиру, где им не пришлось бы отвлекаться на других.

— Хочу отвезти тебя домой. Подальше от этих лукавых поездов, которые так и норовят унести тебя прочь.

— А я надеялась, ты покажешь мне город, — заметила она, дождавшись, пока он догонит ее и возьмет за руку. — Я все-таки турист.

— У нас будет еще достаточно времени. — Он сжал ее руку и едва поверил, когда она ответила на его пожатие. Он повел ее в сторону дома, отказываясь отпустить ее. — В любом случае, этот кусок Стены ненастоящий.

— То есть? — Она остановилась. — Я думала, это последний сохранившийся кусок Стены.

— В общем, да. Но эта Стена не такая, какой была на самом деле, какой я помню ее. Было две Стены, а между ними — полоса смерти. Этот кусок Стены находился со стороны Восточного сектора, и никому не удалось бы разрисовать ее граффити: она была совершенно пустая. Все эти рисунки появились, когда Стена рухнула. Она выглядела совсем по-другому. — Он потянул ее за руку, принуждая идти дальше.

— Сколько тебе было лет, когда ее разрушили? — поинтересовалась она.

— Двенадцать.

— И каково это было — жить вот так?

Он пожал плечами. Он никогда не задумывался на эту тему. Любой его ответ, наверное, не был бы правдивым до конца. Она просто не понимала, что это была нормальная жизнь по определенным правилам. Что Восточная Германия представляла собой мир, построенный на идеях, а не на деньгах, и за всем плохим скрывалось и что-то хорошее. Люди со стороны никогда не замечали этого.

— Жили, как жили. Когда я родился, Стена стояла уже двадцать лет. Все считали, что она простоит и еще сотню. Просто так сложились обстоятельства. Но все изменилось быстрее, чем кто-либо ожидал.

— Странно, — сказала она. — Большинству людей кажется, что их детство прошло в таком далеком мире, который, похоже, и не существовал. А твой мир существовал на самом деле.

— Наверное, да. В каком-то смысле мы жили так, словно у нас было одно детство на всех, а правительство — наш общий родитель. — Он пошел быстрее, хотя видел, что она едва поспевает за ним, боялся, что каждую минуту, пока они находятся на улице, она могла передумать и вернуться на вокзал. — Родители не всегда знают обо всем лучше всех.

— Они, как правило, заботятся в первую очередь об интересах своих детей.

— Верно, — согласился он. — Вот они и хотели создать совершенное общество, как они понимали это совершенство. Но в конце концов они все испортили… точно так же, как любой родитель поступает со своими детьми.

— Нельзя же во всем винить родителей. Нам всем придется когда-нибудь повзрослеть, ведь так? Детство привлекает своей наивностью, но ее недостаточно для взрослой жизни. По-моему, падение Стены похоже на массовый подростковый бунт. — Она вытащила руку из его руки и, остановившись, подняла волосы вверх и завязала их резинкой, которая оказалась у нее на запястье.

Его руки Нетерпеливо дернулись. Он хотел ее, хотел поскорее прийти домой.

— Разве тебе не хотелось снова стать ребенком? — спросил он. — Чтобы решения за тебя принимал кто-то другой?

— Да ты прямо Питер Пэн. Мальчик, который не хотел взрослеть. — Она схватила его за руку и теперь уже сама тянула вперед. — Хотя трудно представить тебя в зеленом трико.

Рассмеявшись, она поднесла его руку к губам и поцеловала, на что он ответил тем же. Он достаточно хорошо помнил эту историю — ее очень любил отец.

Наконец они подошли к дому, и он снова повел Клэр через двор и вверх по лестнице. Когда он отпер дверь, она оттолкнула его в сторону:

— Наперегонки к кровати!

Несколько часов спустя, стоя голой в гостиной, Клэр указала на телевизионную башню:

— Правда довольно странно, когда понимаешь, что эту башню видно почти отовсюду в городе?

— Я не смотрю на нее. — Он подошел к ней сзади и провел пальцем по спине.

— Она похожа на одинокого извращенца. Заглядывает в окна ко всем подряд.

Клэр отошла от него и, присев на подоконник, принялась скручивать папиросу. Казалось, она даже не замечала, что обнажена, но он не мог видеть ничего другого.

— А ты там бывал? — поинтересовалась она.

— Только совсем маленьким.

Он вспомнил, как ждал в очереди, а потом лифтерша встала между ним и отцом, и ткань ее платья щекотала ему лицо. Пока лифт поднимался, он сидел на корточках и ему казалось, что уши вот-вот лопнут.

— Так давай сходим, — предложила она.

Ему не хотелось выходить из квартиры. Где-то в глубине сознания притаилась мысль, что завтра придется идти на работу. На поход к телебашне уйдет некоторое время. Пока поднимутся на башню, пока спустятся и вернутся домой… А потом, когда время закончится, наступит завтрашний день, и ему придется оставить Клэр и отправиться на работу. Но ее энтузиазм так заражал, что вскоре он с билетами в руках уже стоял в очереди на Александерплац.

— Клэр, ты разочаруешься. — Стоя рядом с ней, он накручивал на палец прядь ее волос, удивляясь, что пряди были разных оттенков красного и коричневого. — Будет полно туристов и орущих детей.

Он оказался неправ. Когда они поднялись наверх, было оживленно, но не так, чтоб уж слишком. Они медленно передвигались по смотровой площадке с одного места на другое, и он показывал ей достопримечательности. Отсюда город выглядел, как и любой другой город. Когда он был здесь в последний раз, в городском ландшафте доминировала Стена — прорезала весь город, прошитая сторожевыми вышками и разрыхленным песком. В некоторых местах полоса между стенами составляла около сотни метров, в других казалось, что через нее можно было перепрыгнуть.

— Она сошла бы за край света, да? — поинтересовалась Клэр.

Заходящее солнце отбрасывало на город длинные тени, сумерки усиливались тонированными стеклами смотровой площадки. В баре он заказал напитки. Портативное радио с жутким треском передавало последние хиты, а он все недоумевал, почему приемник так плохо ловит радиоволны, хотя они находятся внутри самой большой антенны Германии. Наверное, Клэр стало жаль бармена, который все время пытался настроить радио, и она отвлекла его, заказав изысканные коктейли на своем немецком туристическом.

К полуночи он уже опьянел от «Японских тапочек»[8], и даже ему было ясно, что его речь приближается к бессвязности. Они ввалились в лифт, и, пока неслись к земле, он не раз пожалел, что нет более щадящего пути. Поезд, на котором они возвращались домой, растряс его внутренности, и он почувствовал облегчение, только когда снова оказался на твердой земле, по которой они и прошли несколько кварталов до квартиры.

Пять лестничных пролетов вверх, Клэр, запыхавшись, поднялась за ним, пока он искал ключи. Во всех карманах, по очереди. Ключи все время ускользали, и он тут же забывал, какие карманы проверил, и снова принимался за поиски. Прислонившись к стене, Клэр вопросительно вскинула брови, и он опять ощутил приступ паники: вдруг он не найдет ключи в ближайшие несколько секунд и она спустится по лестнице и сядет в поезд? Есть! Наконец он вытащил ключи и открыл дверь квартиры.

В кухне он выпил залпом два стакана воды, затем снова наполнил их, чтобы забрать с собой в спальню. Он слышал, как в душе льется вода. Сняв ботинки, он стянул через голову рубашку и бросил ее на пол по пути в ванную. Он отодвинул занавеску душа. Клэр была такой чистой. Он тут же почувствовал возбуждение. Ее тело раскраснелось там, куда ударяли струи горячей воды.

Он никогда раньше не трахался в душе. Притягивая ее к себе, он не знал, сможет ли удержать ее на весу. Она обхватила его ногами, и он прижал ее к стене. Ее кожа была горячей под его руками и там, где она прижималась к его груди. Он толкнул. Она толкнула. Он толкнул сильнее. Каждое ее движение было для него вызовом.

Он чувствовал ее сопротивление и хотел добраться до той границы, где заканчивалась вся ее строптивость. Он ворчал и толкал. Обманчивая вода, дразня, текла между ними. Как только он чувствовал, что приближается к границе, Клэр отодвигала ее еще дальше. А потом все кончилось. Она, прижимаясь спиной к кафелю, заскользила вниз, и ее ноги коснулись пола. Он отпустил ее, его колени дрожали. Он не чувствовал воду на лице, только выступивший под ней пот. Закрыл краны с водой, прислонился спиной к стене рядом с ней, и они стояли, обтекая, не касаясь друг Друга.

Почти не дыша, он взял ее за руку и притянул к себе.

— Я бы хотел, чтобы этот момент длился вечно, — проговорил он. Она согревала его спереди, а сзади холодила спину плитка. — Если бы я мог загадать только одно желание, оно было бы именно таким.

Она поцеловала его в шею, и он почувствовал, как ее горячее дыхание коснулось его плеча.

— Я никогда не захочу оказаться в другом месте.

В его ушах эти слова прозвучали приглушенно и неясно, и он крепче сжал ее руку, словно пытаясь выжать из нее их смысл.

— Если ты не захочешь оказаться в другом месте, — произнес он, — значит ты хочешь всегда быть здесь?

— Нет. — Она отстранилась от него, поцеловала и вышла из душа. Она казалась такой невозмутимой, но у него хватало сил только продолжать стоять. Разве она не должна быть такой же пьяной, как и он? — Ну, в некотором смысле. Единственное, чего я хочу, — жить настоящим моментом. Ты не находишь такой образ жизни восхитительным? Никогда не задаваться вопросом, что будет дальше и будет ли лучше, чем сейчас? — Она протянула ему полотенце и взяла другое для себя. — Жаль, у меня не всегда получается хотеть быть там, где я нахожусь в данный момент. — И она принялась энергично вытирать ноги и руки.

Потрясенный, он смотрел на нее, ее слова кучей громоздились у него в голове. Ему снова захотелось заняться с ней любовью, только чтобы она не переставала говорить и продолжала вытираться, пока он стоит, прислонившись к стене. Ванная подрагивала в такт движению ее полотенца.

— Мы всегда с нетерпением ждем чего-то другого. — С этими словами он наконец последовал за ней из душа, старательно удерживая равновесие. — По-моему, здесь нет ничего плохого. Если есть что-то, чего ждешь с нетерпением.

— Невозможно находиться в настоящем. — Ее слова выплыли из-под полотенца, а за ними появилось и ее лицо.

Она бросила в него мокрое полотенце, и он поймал его.

— Наверное, — ответил он, покачивая взъерошенной головой.

— Именно поэтому это единственное мое желание. — Схватив за руку, она потащила его в спальню. — Не считая сна.

Проснувшись, она полежала неподвижно, надеясь, что, если не шевелиться, головная боль немного утихнет сама собой. Так и случилось. Она открыла рот, подвигала распухшим языком. Затем неохотно открыла глаза. Окно спальни казалось полупрозрачным: приглушенный лоскут неба, дающий лишь слабый намек на погоду и время. Она чувствовала тяжесть одеяла и простыню, прилипшую к плечам. Клэр откинула одеяло, пригласив холодный воздух квартиры вцепиться в ее обнаженную кожу. Как хорошо! Она не помнила, как ложилась спать вчера вечером. Сев на постели, она опустила ноги на пол. Волосы спутаны, наверное, легла спать с мокрой головой. Вспомнила, как он тронул ее за плечо, поцеловал в щеку и пообещал вернуться домой не позже четырех.

Боже, похоже, они много выпили. В памяти причудливо всплывали отдельные сцены, а она старалась найти в них здравый смысл. Виды со смотровой площадки телебашни, раскинувшийся внизу Берлин, похожий на далекую галактику. Бармен, который все время пытался ухаживать за ней, напевая строчки из песенок — его голос плыл над помехами радио. Энди, с блаженной улыбкой наблюдавший за ухаживаниями бармена. Тьфу! Неудивительно, что она чувствовала себя отвратительно: одно слово — коктейли.

С раскалывающейся головой она направилась в ванную. Квартиру окутывал серый саван. В душе к ней вернулись еще более смутные воспоминания о вчерашнем вечере. Она намылила тело. И ощутила нежность: они, должно быть, так сильно надрались, что занимались этим прямо здесь. Или на нее так подействовал пар от горячей воды? И именно от него так кружилась голова? Она выключила воду и, ступив на коврик, вспомнила: прошлой ночью у них был секс в душе. Она усмехнулась. Неудивительно, что тело помнит те прикосновения.

Плотно обернувшись полотенцем, она прошлепала мокрыми ногами в спальню. Тело Клэр болезненно отзывалось на малейшее движение и она попыталась абстрагироваться от его жалобных капризов. Хотелось апельсинового сока. Яблоко. Почувствовать себя очищенной изнутри. Она пойдет прогуляться, подышит свежим воздухом. Может, купит что-нибудь к ужину. Обычная чуть-чуть домохозяйка.

Она оделась, вытащила из кучи вчерашней одежды куртку. Без Энди квартира казалась совершенно безликой, и это радовало, учитывая ее сиюминутное состояние. Раз невозможно сказать, что за человек живет в этой квартире, то какой с нее спрос, почему она здесь. Книги и пластинки давали ключ к разгадке, но большая часть поверхностей оставалась пустой, и лишь изредка где-то лежали или стояли предметы повседневного обихода. Пустые бокалы из-под вина. Зажигалка. Газета. Не было ни фотографий, ни даже бесплатных открыток из кафе, прикрепленных к холодильнику. В спальне по полу расползались ее собственные вещи, словно пытаясь колонизировать пространство.

Она повесила сумку с фотоаппаратом на плечо и проверила, есть ли в ней кошелек. Аккумулятор телефона разрядился, и она раздумывала, не поставить ли его на зарядку, но единственные люди, у которых был ее номер, находились на другом конце света и сейчас спали. Она представила, что все ее знакомые спят на одной огромной кровати. Вздыхают во сне, окутанные шелестом вежливых снов, ворочаются, пытаясь отыскать еще не нагретые телами краешки простыней. Решив ничего не делать с телефоном, она бросила его обратно на кровать. Время от времени друзья писали ей сообщения, расспрашивали, где она побывала, куда направляется, но почему-то ее ответы никогда не соответствовали красочным дорожным историям, которые они хотели получить в ответ, и общение иссякало.

На кухне она проверила холодильник и достала из ящика авоську. Столовые приборы всегда в самом верхнем первом ящике, кухонная утварь — во втором, полотенца — в третьем, а пакеты и пищевая пленка — в четвертом. Все организовано столь же универсально, как десятичная классификация Дьюи[9].

Она подошла к входной двери и взялась за ручку — и тут поняла, что у нее нет ключа. Вот дерьмо! Ей не выйти и не вернуться обратно. В ушах зашумело. Тишина была… какая же она была? Не совсем всеохватывающей. Скорее отсутствующей. Почти удушающей, будто шум исчез и унес с собой весь воздух. С удивлением, она спрашивала себя, почему не замечала эту тишину раньше. Вот… жужжание холодильника. Сердце стучало уже не так бешено, и она задержала дыхание. Здание поскрипывало. Нет, точнее это половицы поскрипывали под ее весом. Голова болела. Может, имеет смысл вернуться в постель? Такие дни бывали: если ей не удавалось заставить себя пойти в студию, она обычно звонила подруге, выпивала целый чайник чая и коротала день в ожидании, когда утихнет боль.

Боже, как же сильно это раздражает! Она сняла куртку, потому что вся взмокла. Попробовала открыть окно, но ничего не получилось. В спальне, сбросив обувь, она плюхнулась на кровать. Простыни уже пропитались знакомым кисловатым запахом близости. Хотелось разозлиться на Энди: как он мог забыть о ключе для нее! Но, скорее всего, у него такое же похмелье, и вдобавок ему пришлось пойти на работу. Бедняжка!

Она немного полежала на кровати, потом перебралась на диван. Квартира больше не казалась просторной и светлой. Потолок нависал, а стены словно сдвигались. Она закрыла глаза и представила, что находится далеко отсюда.

Она вспомнила, как в детстве сидела в машине. Однажды они с сестрой ждали, когда мама вернется из супермаркета. Сестра Клэр отстегнула ремень безопасности, забралась на переднее пассажирское сиденье и закрыла воздуховоды. Детям нельзя было прикасаться к ним. Вся приборная панель находилась для них под запретом. Без мамы или папы запрещалось забираться на любое из передних сидении. Сестра заперла пассажирскую дверь, затем, потянувшись через водительское сиденье, проделала то же самое и с другой стороны. Двумя руками она повернула оконную ручку, поднимая стекло.

— Если все сделать герметичным, мы будем как в космосе, — объяснила она. Клэр представила темное ночное небо, созвездия, которые ей никогда не удавалось запомнить. — И наступит невесомость. Если везде хорошенько заделать щели, мы сможем парить, как в ракете. — При этих словах сестра серьезно кивнула. — Дай мне салфетки. — Она указала на коробку с салфетками, стоявшую на полке багажника.

Клэр даже не шевельнулась. Она хорошо помнила, как отчаянно ей не хотелось ввязываться в это дело. Сестра закатила глаза и, перебравшись на заднее сиденье, схватила коробку с салфетками. Вернувшись затем на переднее сиденье, она принялась запихивать салфетки в вентиляционные отверстия.

— Сломаешь, — с беспокойством попробовала остановить ее Клэр. Она терпеть не могла, когда что-то ломалось.

Ее вовсе не волновало, что она могла попасть в беду. Просто не выносила вида сломанных, бесполезных вещей.

Не обращая на нее внимания, сестра сделала глубокий вдох и раскинула руки в стороны. Клэр почти ожидала увидеть, как она плавно поднимется к крыше и легко отскочит от окна. Но этого не произошло.

— Ничего не выйдет. — Клэр считала своим долгом произнести эту фразу, надеясь, что эксперимент закончится до того, как вернется мама.

Но сестра лишь бросила на нее раздраженный взгляд:

— Нет, обязательно выйдет. — И принялась подтыкать салфетки вокруг оконных стекол.

— Не трать их зря, — сказала Клэр. Так всегда говорила мама, если они использовали слишком много салфеток.

Не обращая на нее внимания, сестра упорно продолжала заделывать щели и отверстия.

Ей не удалось вспомнить, чем все закончилось. Невесомость так и не наступила, рассудила она. Скорее всего, мама вернулась, накричала на них за растраченные салфетки и установила новые правила нахождения в салоне машины без взрослых. Любое происшествие заканчивалось переоценкой правил.

Вот и сейчас ей хотелось больше правил. Правило, что Энди должен возвращаться в определенное время. Правило, что, если он уходит, должен оставить для нее ключ. Отношения стремительно устанавливали свои правила: допустимое и немыслимое быстро разделялись, и последнее помещалось в карантин до особого распоряжения. А если правила нарушаются, отношения слабеют. Щелк, щелк, щелк, и вот они распались. Так что, возможно, отношения без правил — не так уж и плохо. Нет правил, которые можно нарушить, значит и отношения никогда не прекратятся. Логика зашкаливала. Открыв глаза, она попыталась выбросить из головы чересчур серьезные мысли. С похмелья ее мозг всегда лихорадочно работал, в отличие от конечностей. Но сейчас это было неважно: ей нужно выбраться наружу.

Наверняка есть запасной ключ. Она встала с дивана и отправилась на поиски ключа. Благо мест, куда можно заглянуть, не так уж много. Она порылась в вазочке на прикроватной тумбочке. В ящике тумбочки также ничего не оказалось — лишь какие-то бумаги, две пуговицы, три презерватива, скрепка, пинцет. В ванной комнате нашлись только туалетные принадлежности. На кухне тоже находились только те предметы, которые и должны там находиться. По коридору она прошла по одной половице, будто на уроке гимнастики выполняла упражнение на бревне. В спальне сделала четыре маленьких шага от двери до изножья кровати, куда и плюхнулась, побежденная. В изножье кровати. Почему изножье, а не изголовье? И почему ноги, а не ступни? Какого хрена она будет делать весь день?

— Не валяйся без дела. — Сказав эти слова, она почти услышала голос матери.

Встала с кровати, снова обулась, взяла куртку и сумку. Уже много лет она не вспоминала о своей матери. Но не при таких же обстоятельствах! Воспоминания сталкивались друг с другом, как электромобили на аттракционе. И сейчас ей не хотелось думать о матери, просто хотелось быть здесь, без будущего, без прошлого. Вот дерьмо, она бы уже давно ушла. И если бы отсутствовала достаточно долго, Энди вернулся бы с работы домой.

Входная дверь была заперта. Она повернула щеколду и потянула, но дверь не открылась. Возможно, там какое-то хитрое приспособление. Потянула еще раз, но дверь опять не открылась. Клэр почувствовала замешательство: вчера утром никаких проблем с тем, чтобы выйти из квартиры, не возникло. А затем она увидела несколько ниже на двери второй замок. Засов, запираемый ключом. Неужели он запер ее в квартире?

Она чувствовала себя оскорбленной, ей захотелось что-нибудь пнуть. Она нерешительно пихнула ногой дверь. Одно дело — не иметь возможности войти внутрь. Но не выйти? Как он мог забыть, что она здесь? Как он мог запереть ее? Она снова пнула дверь, на этот раз посильнее, и на ней появилась похожая на упрек царапина.

Еще не было и часа дня. До возвращения Энди оставалось не менее трех часов. Раздраженно застонав, она смирилась с ожиданием. Он наверняка смутится, когда вернется домой. В кухне она смешала миску мюсли и сварила в маслянистой и потемневшей от использования кофеварке кофе. Как он умудрился довести нержавеющую сталь до такого состояния? Она отнесла свой кофе в гостиную и попробовала сосредоточиться, выбирая пластинку, но все мысли были только об Энди. О его улыбке, его походке — он скорее слонялся, чем ходил. Его образ преследовал ее, как навязчивая популярная песенка: его невозможно было выбросить из головы. Как он мог забыть о ней и запереть дверь? Он почти оскорбил ее. Злясь на его оплошность, в глубине души она улыбалась, представляя, как он огорчится, когда вернется. Потягивая кофе, она перелистывала книгу о Климте. Это всего лишь дверь, напоминала она себе. Всего лишь дверь в обычной квартире. Не Форт-Нокс[10]. Кстати, а где находится Форт-Нокс? Если бы у Энди был компьютер, она бы погуглила. Название звучало по-американски. Похоже, что-то, связанное с Гражданской войной. Короткое, сильное, американское название. Квадратное. Демократичное. Только четверть второго. Впереди еще несколько часов заточения.

Энди наблюдает, как струйки дождя бьются об оконную раму. Огонек на вершине телевизионной башни затерялся в тумане; огни, возвещающие о ее высоком присутствии, слабо вспыхивают, напоминая летящий НЛО.

— Мне скучно, Клэр. — Он смотрит на нее сверху вниз.

Упершись ногами в радиатор, она лежит на спине, читая книгу, которую он ей подарил.

— Клэр? — Он слышит скулящие нотки в своем голосе. Завидует ее способности с головой уйти в книгу. Всякий раз, покупая ей книгу, он чувствует, будто сам дает ей разрешение не обращать на него внимания. — Клэр, что будем делать?

Она не отвечает, и он, подойдя к стереосистеме, принимается лениво перебирать пластинки. Конверты пластинок щекочут особо чувствительные кончики пальцев. Ему трудно оставаться на одном месте. Все дело в сидении взаперти, в замкнутых стенах. Отец такой же: не выносит небольших замкнутых пространств. На выходные они обычно выбирались за город. Шли пешком через лес, через поля. Идиллическая прогулка отца и сына в безмолвии сельской местности. Но Энди запомнилась удушающая целеустремленность этих прогулок. Они сходили с поезда на любой станции, которую выбирал отец, и дальше шли пешком. Когда заканчивались дороги, они топали через поля, словно животные, потерявшие свою тропу. Энди старался поспевать за широкими шагами отца и переходил на быструю рысь. Но по мере того, как день клонился к закату, он все больше и больше отставал, и отец исчезал вдали.

Когда сын в конце концов нагонял отца, тот уже раскладывал где-нибудь в тени принесенный с собой ланч.

— Ты справился! — говорил он, взъерошивая волосы Энди.

Он всегда казался таким довольным при виде сына, что Энди удивлялся, почему, пока они шли, отец так старался оставить его позади. Перекусив, они вместе неторопливо направлялись на станцию. На обратном пути отец всегда учил его. Называл деревья, различные типы облаков. Расспрашивал о школе, о его любимых предметах. Поддразни вал Энди вопросом, когда же тот, наконец, заведет себе подружку. В поезде, уносившем их домой, Энди обычно проваливался в беспокойный сон, а когда просыпался под стук колес, то видел, что отец смотрит в окно. От сгустившихся сумерек все вокруг становилось темно-синим, и ему казалось, что отец съеживался. Он опускался все ниже и ниже в своем кресле, его костлявые колени выступали все дальше в проход, но глаза никогда не закрывались.

— Вот и приехали, — говорил отец, когда поезд прибывал на вокзал.

Домой они возвращались в полном молчании: Энди, его отец и предстоящая неделя.

— Давай что-нибудь сделаем.

Клэр откладывает книгу в сторону и переворачивается на живот. Ее ноги, бесформенные в его носках, болтаются в воздухе.

— Пирог?

— Нет уж. Пирог печешь ты. Ну… я не знаю. Давай построим дом или что-нибудь еще. В общем, давай строить!

— Из чего?

— Гм… — говорит она, поднимаясь, готовая взять инициативу в свои руки. — Как насчет газет?

Следуя ее указаниям, он сворачивает в тонкие трубочки газеты, что приходят по выходным.

— Я часто так делала в детстве…

Она рассказывает ему о доме, в котором выросла.

О фруктовых деревьях на заднем дворе, качелях, подвешенных между высокими эвкалиптами. О дорожке, появившейся от многочисленных кругов, оставленных велосипедами, ее и сестры, вокруг двора. Как они строили из кирпичей и кусков фанеры трамплины для великов и роликовых коньков. Поднимая их с каждым разом все выше и круче, пока одна из них в конце концов не разбилась так, что матери пришлось выйти и запретить им строить дальше.

Он рассказывает ей о том, как когда-то мечтал, чтобы у него были брат или сестра. Все его воспоминания связаны со школой и пионерской организацией. Со спортивными мероприятиями и спортивными лагерями. Он так много времени проводил со своими друзьями и одноклассниками, что никогда не был одинок, хотя в основном он помнит о деятельности, которая контролировалась и всегда была полезна кому-то другому, но не ему самому.

— Даже тогда все казалось нереальным, — говорит он. — Любое занятие всегда имело какую-либо цель, будто даже детство должно быть посвящено делу социализма.

День катится к вечеру. Они продолжают обмениваться детскими воспоминаниями, поют джинглы[11] из рекламы и песни группы «АВВА». Идет дождь, и их газетная башня растет. Он не узнает своих пальцев, занятых делом и испачканных типографской краской. Не помнит, когда в последний раз проводил день, что-то мастеря.

— Это скорее Пизанская башня, чем Эйфелева, как по-твоему? — замечает он, когда по окончании работы они, плюхнувшись на диван, любуются своей поделкой.

Башня сделана из плотно свернутых газетных трубочек, скрепленных вместе в основании пирамиды. По мере того как она становится выше и тоньше, у нее появляется наклон — несмотря на их старания укрепить ее, кажется, что башня делает им реверанс. Вершина украшена газетным лоскутом, его концы разлетаются, как фейерверк. Очень даже неплохо для работы, выполненной за один день.

Он поглаживает ее бедро, и оно отвечает на его прикосновение. Снисходительно. Кажется, что он мог бы бесконечно мять его, словно дрожжевое тесто. Ходила бы она без джинсов, и он мог бы в любое время коснуться ее кожи Металлическая пуговица на поясе джинсов теплая от ее тела, и он расстегивает ее. Она приподнимает бедра, спускает джинсы к ступням, и его рука гладит ее кожу. Она вынимает из джинсов одну ногу в носке, затем другую, а он все не перестает гладить ее. Чернильные отпечатки пальцев быстро расползаются по ее бедру. Она держит ноги плотно сжатыми, и на коленях у нее образуется аккуратная долина; красные линии, прочерченные по ее ногам, как шоссе на дорожной карте, скрыты из виду. Не стоит о них упоминать. Она кладет голову на плечо Энди; он знает, что, закрыв глаза, она покидает его и оказывается где-то в другом месте. Он берет ее руку и кладет себе на ногу. Водит ее рукой по ноге. Когда он отпускает ее руку, она тоже останавливается.

— Тебе не нравится касаться моей ноги, детка?

Он чувствует, как она напрягается. Она не любит, когда ей говорят, что делать. Но он хочет ощущать прикосновения ее рук, хочет, чтобы его покрывали отпечатки ее пальцев, испачканных в типографской краске.

— Конечно нравится, — отвечает она. И ее рука принимается водить по волоскам его ноги взад и вперед.

Пока в течение дня Энди проводил уроки, он, словно мантру, повторял: «Она дома, она ждет меня». Чуть слышно он повторял эту фразу снова и снова, делая перерыв только для того, чтобы дать задания ученикам. Жаль, что он знает своих учеников по именам, лучше бы они предстали перед ним в виде безликого туманного моря прыщей и раздражительности. Он чувствовал себя беззащитным, будто все его недостатки были выставлены напоказ.

Она не нуждалась в нем. Он вернется домой, а ее там уже не будет. Когда в то утро он вышел из квартиры, ему хотелось взбежать обратно по лестнице, заставить ее пообещать, что она никуда не уйдет и будет дома, когда он вернется с работы. Но она бы точно решила, что он в отчаянии. А так ли это было? Он гонял учеников через грамматические упражнения, поправлял их произношение. Его ответы были немногословны. Она дома, она ждет меня. Ученики согласно кивали: его объяснения именительного падежа имели для них смысл. Они смеялись над его шутками и не выказывали недовольства большим домашним заданием, которое он им задал. Как только прозвенел звонок с последнего урока, он выскочил из класса. Она дома, она ждет меня.

Когда он забирал из шкафчика в учительской свои вещи, его окликнул Петер:

— Энди, ты идешь с нами в бар?

Он старательно делал вид, что не замечает выжидающего взгляда Петера, не хотелось объяснять насчет Клэр, по крайней мере сейчас.

— Мне нужно поскорее домой.

— Идем посидим с нами. Есть повод.

Рядом с ним, ободряюще кивая, появилась Яна.

Повод? Ему не хотелось ни во что вникать, не хотелось разделять чужую радость.

— Ребята, простите, я правда должен идти. Но в ближайшем будущем мы обязательно посидим в баре, хорошо?

Поспешно пробормотав извинения, он похлопал Петера по плечу и выскочил за дверь.

Обнаружив, что забыл в учительской шарф, он не стал возвращаться. Вдруг, когда он вернется домой, ее уже там не будет? Остановившись, он склонился над водосточной канавой: ему было плохо, тело наказывало за вчерашние коктейли. А что, если она уже уехала на вокзал и он не там, чтобы вернуть ее обратно? Мимо прошла женщина, ее собака обнюхала его ноги. Велосипедист бросил на него злобный взгляд, сбитый с толку нерешительностью этого пешехода: собирается он переходить улицу или нет?

Он пошел дальше, торопливо спустился по ступенькам на платформу вокзала. Сухой тяжелый воздух. Вокруг, словно голуби, опустив головы, избегая дневного света, суетились люди — целое море коричневого, черного и джинсового. Может, она хотя бы оставила записку, адрес своей электронной почты? Страстно желая, чтобы поезд поскорее добрался до нужной станции, он проклинал неторопливость, с которой на каждой остановке открывались и закрывались двери. Рядом с ним сел мужчина и откусил кусок шаурмы. Она хлюпнула, как кухонная губка, и по всему вагону поплыл запах чесночного соуса.

С облегчением он наконец направился к выходу из вагона. Оставалось только перейти дорогу, и он окажется на своей улице. Невозможно, чтобы она все еще оставалась в квартире — ее чувства к нему отличались от его собственных. Казалось, она не нуждается в нем так, как нуждается в ней он, грубо, иррационально. Он нравился ей. Ей нравилось трахаться с ним, в этом он не сомневался: ее тело отвечало ему с дерзостью собственника. Но достаточно ли этого?

Он открыл дверь. Она все еще была дома. Осознание этого факта обрушилось на него, словно кто-то просто неудачно пошутил. Он прокручивал эту сцену в голове весь день, готовясь к разочарованию, вызванному ее отсутствием, а она была дома, она ждала его.

— Энди, ты запер дверь и не оставил мне ключ! Мне пришлось проторчать здесь весь день. — Уперев руки в бока, она застыла, как обиженный ребенок.

Неужели он запер ее? Он переводил взгляд с нее на дверь и на ключи, которые все еще держал в руке. Вспомнил, что делал утром… и до него дошло.

— Клэр! Прости меня, пожалуйста! Мне даже и в голову не пришло. Почему же ты не позвонила мне?

Он бросился к ней, схватил за руки, буквально моля о прощении. Он запер второй замок, как делал это каждое утро, когда уходил из дома. О чем он только думал?

— У меня нет номера твоего телефона. И мне пришлось сидеть здесь. Словно в заключении.

— Прости меня, Клэр, мне правда очень жаль. Мне и в голову не пришло. Сделал, как обычно. — Он был в ужасе. Не мог поверить, что поступил так беспечно.

— Сначала я подумала, что не смогу вернуться обратно. А потом выяснилось, что и уйти-то не смогу. — Она оттолкнула его руку, выражая свое недовольство.

— А я весь день только и делал, что пытался убедить себя в том, что ты существуешь на самом деле и все еще будешь существовать, когда я вернусь домой. — Он сжал ее плечи, будто пару мягких игрушек, почти ожидая ответного писка. — Клэр, прошу, прости. Я очень-очень сожалею.

Обняв ее, он принялся раскачиваться с ней из стороны в сторону. Он жаждал взять ее прямо сейчас, прижаться своим обнаженным телом к ее телу, но, когда уже хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.

— Хватит! — Она смеялась, отбиваясь от его объятий. — Пойдем прогуляемся… Мне просто необходимо выйти на улицу.

— Ну, конечно. — Ему хотелось, чтобы ее желание было другим. — Пойдем куда-нибудь перекусим?

Ее согласие подтвердил долгий поцелуй, который он потом смаковал, пока она собиралась. Он нырнул в ванную, чувствуя, как в груди колотится сердце. Она здесь, она здесь, она здесь… Плеснул в лицо водой, смывая слишком явное облегчение и пытаясь подавить возбуждение.

— Ты готов? — Она появилась в дверях, когда он вытирал лицо полотенцем.

Он упорно тер его, укрощая уголки губ, приподнятые в невольной улыбке, которая так и норовила торжествующе вырваться. Она дома, она ждет меня.

Энди предложил пойти в турецкий ресторанчик за углом, но ей пока не хотелось нигде оседать, хотелось физически выйти из дневного заточения. Когда они перешли железнодорожные пути, она постаралась справиться с дурным настроением и сосредоточиться на том, что он говорил. Неожиданно они вышли к Шпрее и направились вдоль берега в сторону гигантской скульптуры, изображавшей трех мужчин, которые выглядели так, словно собирались обняться. Как и в случае Мельбурна, где течение реки Ярра напоминало грязно-коричневую запоздалую мысль, она никогда не думала о Берлине как о речном городе.

С облегчением она чувствовала, как уходит время. Они перешли на другой берег по мосту с башенками, который какой-то художник зарезервировал для бесконечной неоновой игры в камень, ножницы, бумагу, и свернули с набережной в парковую зону. Она всегда остро ощущала время: как оно проходит, сколько его осталось, что оно обещает. Это был один из тех аспектов, которые изначально привлекали ее в фотографии, а именно: как удержать время? В финальном снимке была какая-то умиротворенность, которая противоречила любому стремлению запечатлеть этот момент. Нажимая на кнопку спуска затвора фотоаппарата, она чувствовала себя так, словно оберегает своих подопечных от их будущего, позволяя им оставаться в их лучшем виде. Она пыталась объяснить это Энди и вдруг уловила, как неумышленно достойно прозвучали ее слова, и она позволила своему голосу умолкнуть.

— Но что плохого в будущем, Клэр? — Он не смотрел на нее, когда спрашивал, предоставляя ей пространство для ответа. — Ты боишься того, что может произойти?

— Не боюсь, — слишком быстро ответила она. Еще подумает, что она лжет. У нее никогда не было необходимости бояться — она никогда не сталкивалась с опасностью. — Просто тонко чувствую его. — Она старалась говорить так же, как Энди, тщательно подбирая каждое слово, вдумываясь в его значение.

— Будущее вытесняет настоящее. Если бы я знала, что будущее не будет отличаться от настоящего, я бы только порадовалась. Но этого никогда не знаешь наверняка, поэтому я и не перестаю удивляться.

— Если ты спросишь меня, я отвечу, что оно довольно приятно. — Он привлек ее к себе, собираясь поцеловать, но остановился. — Почему ты закрываешь глаза?

Она открыла глаза и увидела, что он внимательно изучает ее лицо.

— Не знаю. — Она никогда раньше не задумывалась об этом. А если бы и подумала, то пришла бы к выводу, что целующий ее мужчина тоже закрывает глаза. — Может, потому что твое лицо слишком близко, чтобы сосредоточиться на нем?

— Но разве ты не хочешь видеть его?

— Я уже знаю, как ты выглядишь. — И она снова поцеловала его с закрытыми глазами. Затем она открыла глаза. Он пристально смотрел на нее, и она, смеясь, вырвалась из его объятий. — Если я не закрою глаза, это отвлекает меня! Вот я и закрываю, чтобы не отвлекаться.

Внезапно он отпустил ее руку и зашагал дальше по дорожке. Неужели рассердился? Она не собиралась бежать за ним. И замерла на месте, не уверенная в том, кто из них только что принял это решение — она или он.

— Идем. Хочу кое-что показать тебе.

Сделав несколько шагов в ее сторону, он поманил ее рукой. Она засомневалась, но затем поспешно догнала его. Они прошли мимо мемориала, только мельком взглянув на героического советского солдата со спасенным ребенком на руках и раздавленной свастикой под сапогом.

— Смотри, — сказал он. Сквозь голые деревья виднелось колесо обозрения, поздняя осень открыла вид на него, — Здесь целый парк развлечений. Он закрыт уже много лет.

Они подошли к высокому забору из штакетника, и он помог ей забраться. Она вскарабкалась наверх и спустилась с другой стороны, ноги скользили по сырому дереву, не находя опоры.

— Ты уверен, что это хорошая идея? — спросила она, когда он тяжело приземлился рядом с ней.

— Тс-с! — Он приложил палец к ее губам, — Территорию патрулируют охранники.

Парк был совершенно заросший. Последние лучи дневного света с трудом пробивались сквозь кроны деревьев, под ногами хрустел папоротник. Но даже в тусклом свете сумерек она видела какую-то несуразность этого парка. У подножия колеса обозрения в глубоком реверансе накренился корабль викингов; прогулочные лодки, похожие на лебедей, сбились в стайку среди каштанов, словно на собрании клуба одиноких сердец. При виде поверженных динозавров и маленьких машинок она подавила смех. Наверное, раньше они ездили по рельсам, а теперь густая поросль кустов и деревьев остановила их, сделав пути непроходимыми. Машинки были похожи на усатых мужчин, их ветровые стекла украшали разноцветные очки, а на крышах красовались яркие шляпы. Вверху над дорожкой, вьющейся между деревьями, висели фиолетовые яйцевидные капсулы, плющ привязывал каждую из них к земле, словно поставил на якорь, а сразу за самой высокой вершиной рельсов разинутая пасть радужного кота приветствовала конец американских горок. Он провел ее наверх, откуда было видно, как красно-желтый холст реял в последних лучах солнца, купая цирковую арену в апокалиптических оранжевых сумерках.

Совсем стемнело; едва различая силуэт Энди, не говоря уже о выражении его лица, когда выказывала изумление при виде заброшенных аттракционов, Клэр позволила ему провести себя через похожий на джунгли кустарник обратно к забору. И только когда они благополучно оказались за территорией, она взглянула на него и рассмеялась.

— Потрясающе, Энди! Не верю, что все это находится прямо здесь. Я просто должна вернуться сюда днем с фотоаппаратом. — Она говорила и от волнения слова без остановки срывались с ее губ. — Этот парк будто посвящен веселью людей, которого у них нет. Маленькие машинки просто очаровательны! А лебеди… выглядят несчастными. — Замолчав, она подождала его, пока он завязывал шнурок. — Но во всем этом есть что-то обнадеживающее, у тебя нет такого впечатления?

— Возможно. — Он взял ее за руку, и они пошли обратно в город. — Но не для владельца. По-моему, его посадили в Перу за торговлю наркотиками.

И по какой-то причине ни один из них не смог перестать смеяться над несчастьем владельца парка аттракционов, даже когда начался дождь и им пришлось бежать через парк и мост. Шлепая по лужам, Энди указывал на любимые места и старался познакомить ее со своим районом, и на мгновение ей пришла в голову мысль, что, наверное, это и есть та самая судьба, которую уготовила ей жизнь. Переживая чувство безграничного счастья, она удивлялась, почему все это время не верила в судьбу. И не слишком ли сентиментально начинать верить сейчас? Дождь усилился, они проскользнули в бар и, прижавшись друг к другу ногами и сплетя пальцы, до глубокой ночи сидели и разговаривали о своем личном.

Жаль, что нет свежих цветов, а те, что Энди купил на прошлой неделе, через несколько дней, побурев, пожухли и вскоре были отправлены в мусорное ведро. В Берлине сейчас зима, и нигде поблизости цветы не растут. Она догадывается, что те, которые купил Энди, привезли из Африки — срезали и в холодильной камере отправили авиарейсом в Германию. Цветы, вероятно, пребывали в шоке и уже не знали, какое сейчас время года, положено им быть распустившимися или закрытыми бутонами. Неудивительно, что им удалось продержаться всего пару дней.

Она снимает постельное белье и застилает кровать чистыми простынями, а грязные бросает в бельевую корзину в углу. В гостиной она убирает с журнального столика кружки и стаканы, кладет пластинки обратно в конверты. Берет из угла за холодильником метлу и подметает пол. Неплохо бы его протереть, но сегодня у нее нет времени.

В кухне она достает из холодильника молоко, яйца и масло, а из банок на полке — муку и сахар. Она хочет испечь на день рождения Энди торт, но придется готовить его наугад и по памяти: не хотелось просить его перевести рецепт и испортить сюрприз. Когда она отмеряет продукты и смешивает их, у нее всплывают воспоминания, как это делала ее мать. На каждый день рождения Клэр ей разрешалось выбрать из «Женского еженедельника» детский торт. Они с сестрой зависали над книгой, медленно переворачивая каждую страницу и обдумывая достоинства разных тортов. Там были поезда и самолеты, куклы в пышных юбках, пиратские корабли. Торт в виде бассейна с шоколадными бревенчатыми стенками и голубой желеобразной поверхностью был любимым, как и беговая дорожка в форме восьмерки, украшенная спичечными коробками автомобилей. Однажды Клэр помогла матери испечь торт для отца. Он был в форме гитары: струны из лакричных полосок, а колышки для настройки — из шоколадных пуль. Торт произвел на отца впечатление. Он даже не хотел разрезать такой шедевр, и это пришлось делать матери. «Вы только посмотрите на него!» — повторял он, качая головой. Это был его последний день рождения. Через три месяца отец умер, попав в автомобильную аварию по дороге на работу, и никто из них не знал, что делать и делать ли что-нибудь вообще, когда наступил его следующий день рождения.

Для Энди все будет очень просто. У него на кухне нет электрического миксера, и к тому времени, когда она взбила яйца, масло и сахар, рука уже изрядно устала. Она просеивает какао и муку, добавляет молоко и продолжает перемешивать, пробуя тесто на вкус. Застелив два неглубоких противня бумагой для выпечки, она наливает тесто и ставит противни в духовку. Когда коржи испекутся и остынут, она нарежет их кусочками и выложит букву «Э». Она знает, что ему будет приятно.

Таймер выключается, она достает коржи из духовки и оставляет их остывать. Когда на прошлой неделе она «проводила инспекцию» продуктов в кухонных шкафах, то, к своему удивлению, обнаружила сахарную пудру. Теперь она смешала ее с водой и раздавила комки о край миски. Она нарезает торт ломтиками и выкладывает его на разделочной доске. Коржи поднялись неодинаково, поэтому один ей приходится подрезать. Это непростая работа, и она торопится: торт занял гораздо больше времени, чем предполагалось. Когда она начинает наносить глазурь, то обнаруживает, что в нее попали крошки. Поверхность торта совсем не похожа на ту, которую почти профессионально создавала ее мать. Она зачерпывает больше глазури, и та стекает по торту, собираясь в лужицу на доске, но, в конце концов, все заканчивается. Ликуя, она ставит торт на обеденный стол. Наконец-то она чего-то добилась, ее день не прошел зря.

Энди встал с кровати, и она еще глубже погрузилась в матрас. Дрожа, она попробовала пошевелиться под одеялом, но отяжелевшие руки были не в силах ухватиться за одеяло, и она сдалась, свернувшись калачиком, чтобы согреться. Руки и ноги болели. Она так невероятно устала, будто всю ночь танцевала. Головной боли она не чувствовала и все же не могла открыть глаза. Не могла проснуться. Сквозь сон она слышала, как Энди ходит по квартире, и представляла себе, что следует за ним по пятам. Шаг, шаг, шаг… Он открыл дверь спальни.

— Энди? — Ее голос прозвучал как чужой. — Ты оставил ключ?

Его губы коснулись ее лба. Предположив, что это поцелуй, она заставила себя разомкнуть веки и попыталась в полумраке отыскать его лицо.

— Вот он. — Его лицо оказалось ближе, чем она ожидала, и ей пришлось отстраниться, когда он показал ей серебристый ключ и положил его на прикроватную тумбочку. — До вечера.

Ее веки схлопнулись, словно мышеловка, и она снова провалилась в сон.

Когда она проснулась в следующий раз, во рту все пересохло. Похоже, она заболела: наверное, вчера простудилась под дождем. Кашляя бумажным кашлем, она подняла с пола свои трусики и натянула футболку Энди. Если бы она была голливудской звездой, то выглядела бы свежей и потрясающей. Футболка смотрелась бы на ней как вещь из бутика. Но она выглядела большой и бесформенной. Без лифчика ее грудь неприлично обвисла.

В квартире было холодно, и она отыскала пару носков Энди, не желая надевать свою уже надоевшую одежду. Половицы под ногами превратились в каток, и она легко про-скользила по коридору в кухню. В детстве они с сестрой любили кататься на коньках, хотя Австралия не относится к странам льда и снега. Однажды зимой недалеко от ее городка, в шатре у озера, устроили каток, но он оказался одним сплошным разочарованием — неинтересным и с толпой народа. Лед терялся за водянистым отливом, превращая весь процесс в огромную головоломку, и конькобежцы неуклюже двигались вдоль бортика катка, стараясь не причинять беспокойства соседям. Дома им с сестрой было гораздо веселее, когда они в одних носках скользили по полированному деревянному полу игровой комнаты, выкрикивая «красный» или «зеленый» и пытаясь поймать друг друга, останавливаясь или начиная движение.

Теперь давящая тяжесть пыталась повалить ее на пол, но она сопротивлялась. Подойдя в гостиной к окну, она прижалась лицом к прохладному стеклу. Двор внизу был не убран, асфальт потрескался и стал неровным. Облицовка здания напротив начала крошиться. Энди говорил, что там никто не живет: здание принадлежало застройщику, и его собирались реконструировать. Утилитарная составляющая квартир в том доме была обращена прямо к ней: трубы, похожие на варикозные вены, и грязные матовые окна в ванных комнатах.

Не обращая внимания на гравитацию, телебашня возвышалась над городом в вечной пародии на саму себя. Она относилась к тем буквальным, конкретным напоминаниям о прошлом, которые Клэр фотографировала, пытаясь поймать в объектив гордую социалистическую надежду на будущее, уже утраченную. Башня напомнила ей о вчерашнем парке развлечений: сегодня днем она постарается пробраться туда и сделать несколько приличных фотографий. Она неохотно отняла лицо от оконного стекла, чувствуя себя отвратительно, и решила принять душ. В ванной она вела себя осторожно, как и подобает в чужом жилище. Она осваивала правила игры. Не хотелось уронить какую-нибудь бутылочку или позволить баночке с громким стуком упасть в раковину. Не хотелось оставить на мыле лобковые волосы или мокрую лужу в душевой кабине. Из душа, закрепленного на стойке, хлынула вода, тугие тусклые струи, и пар, казалось, заполнял ее все больше и больше, выталкивая ее неповоротливый разум на периферию.

Когда она вышла из-под душа, у нее закружилась голова, и она позволила себе опуститься на пол. Веки закрылись сами собой, и она опустилась в коконе темноты на коврик в ванной, дожидаясь, когда пройдет это состояние. Через несколько минут она выпрямилась и, завернувшись в полотенце, поплелась обратно в спальню. Когда она легла на простыни, то почувствовала их прохладу, и на мгновение ей показалось, что этого достаточно, чтобы не заснуть, но потом она натянула на себя одеяло, подтянула колени к груди, и все исчезло.

— Клэр?

Повернувшись, она увидела в дверях спальни Энди.

— Почему ты все еще в постели?

Раздражение вырвало ее из сна. Его вопрос заставил ее чувствовать себя подростком, которого застукал взрослый человек.

— Я очень устала. — Она откинула простыни, полотенце все еще влажно облипало ее. — Сколько сейчас времени? Ты вернулся домой пораньше?

— Нет, уже почти шесть. Ты в порядке?

Он присел на край кровати. Она смотрела, как он неуверенно протянул к ней руку. И когда он все-таки дотронулся до нее, его рука была прохладной, каку врача.

— Очень устала. По-моему, я заболеваю. Уже сто лет не спала так долго.

Он бросил полотенце на пол и прилег рядом с ней. У нее возникло ощущение дежавю, которое сбивало с толку. Неужели он уже лежал рядом с ней одетый? Отсюда она видела только один его глаз, быстро моргавший, словно в недоумении, где же его напарник.

— Клэр, так приятно вернуться домой и застать тебя в своей постели. Это как подарок судьбы.

Удерживая его внимательный взгляд, она приблизила лицо к его лицу и поцеловала его в Губы. Приподняв одеяло, она впустила его в постель и прижалась к нему всем телом. Прохладный уличный воздух пропитал его одежду, и она почувствовала, как он вздрогнул, когда ее рука скользнула ему под рубашку.

Он оценивающе ощупывал тело Клэр: его руки скользили вверх и вниз по всей длине ее тела. И оно молча поддавалось и изгибалось, словно она была манекеном. Ее горячие руки пробрались ему под рубашку, и их прикосновение стало подтверждением, в котором он нуждался. Она хотела его так же сильно, как и он ее. Они катались по всей кровати, и ее тело, казалось, выскальзывало из его пальцев, а ее руки, вцепившись в его одежду, стягивали ее, ни на мгновение не отпуская, будто она могла улететь прочь.

Позже они обедали за столом, и он смотрел, как она ест, а его еда осталась на тарелке нетронутая. В руках он держал ее фотоаппарат, и, когда прокручивал сделанные ею фотографии, здания образовывали мультфильм советской истории.

— Так ты сегодня вообще никуда не выходила? — Затаив дыхание, он ждал ответа, уже зная, что она скажет.

Она посмотрела на него, наморщила лоб и снова вернулась к еде:

— Нет, я же тебе говорила. Очень сильно устала. И проспала весь день.

Она решила не уезжать. Он продолжал просматривать фотографии. Он был прав.

— А почему на снимках только здания? — спросил он. Ему хотелось услышать ее голос, непривычный, струящийся над столом, акцент, заполнявший пространство квартиры, напоминая, что он не одинок.

— Потому что здания могут лгать. Люди думают, что это не так… и что фотография не лжет. Но лгут и те и другие. Манипулируют перспективой, влияют на память. Наводят полумрак и отвлекают взгляд от деталей. — Она размахивала вилкой, как дирижер палочкой, время от времени замирая в ожидании следующего взмаха. — В конкретное мгновение можно находиться только в одной части здания, также и глаз человека одновременно фокусируется только на чем-то одном. Мне нравится играть на этих предположениях. Многое происходит за кадром, но люди отказываются думать об этом. Им проще думать, что фотография является целостной, запечатленной истиной.

Просматривая снимки зданий в окрестностях Риги и Вильнюса, он удивлялся, насколько те места похожи на окружение его собственного детства. Прежде всего, по степени упадка — осыпающиеся фасады между равномерно расположенными окнами. Теперь в Восточном Берлине эти здания уже отремонтированы или ждут, спрятанные за строительными лесами, своего открытия, с фасадами, оштукатуренными, как лица кумиров дневных шоу.

И тут он понял, почему эти фотографии напоминают открытки из неопределенного времени: следы пребывания человека были, а самого человека не было видно.

— Здесь нет людей.

— Вот именно! — Она положила вилку и отодвинула тарелку. — Знаешь, сколько пришлось ждать, чтобы сфотографировать некоторые из этих мест?

Он снова принялся просматривать фотографии: в свете его открытия они казались не слишком приятными, будто свидетельствовали о чем-то завершенном, а не просто показывали место, где все еще происходила жизнь.

— Но почему? Ведь люди здесь живут. Пользуются этими зданиями каждый день. Вот что придает им значимость. В противном случае они являются лишь оболочками.

— Не совсем так. Здания обязывают нас поступать определенным образом. И я специально старалась, чтобы люди не попали в кадр и зритель не смог бы очеловечить здания.

— А это где? — Он передал ей фотоаппарат. Снимок выглядел как после фотошопа — величественное здание XIX века, обрамленное черной каймой с вырезанными на ней буквами.

— Дом террора[12] в Будапеште. Музей жертв фашизма и коммунизма. Фотография не для выставки, но довольно интересная, как по-твоему?

Она рассказала, что из крыши здания выступал широкий козырек с выбитыми буквами и от солнечного света, падавшего сквозь эти буквы, на фасаде музея появлялось слово «террор».

— Нацисты и Советы использовали одно и то же здание для пыток и заключения своих врагов. Тебе это не кажется странным? Здания значат больше, чем мы обычно предполагаем.

— Они и здесь есть, — заметил он. — Бывшие офисы Штази [13], тюрьма в Хоэншёнхаузене — все это теперь мемориалы.

— В зданиях мне нравится то, что они символы цивилизации. Если они стоят, значит все хорошо, а если уничтожены, это конец. Разрушение зданий является способом стереть историю, поэтому здания, которых люди боялись на определенном этапе истории, превращаются в здания, которые люди посещают, чтобы встретиться лицом к лицу со своими страхами. Тебе приходилось бывать в тюрьме?

Он покачал головой. Ему и в голову никогда не приходило поехать в Хоэншёнхаузен. То был другой мир, другое время. Та тюрьма не имела к нему отношения. Глядя на него, Клэр хмурилась. Он разочаровал ее.

— А знаешь, что самое интересное? Похоже, они есть в каждом городе бывшего Восточного блока. Музеи террора, оккупации, геноцида, депортации. И часто находятся в том же здании, где располагались офисы КГБ. Даже когда люди уходят, здания остаются. Печально, что такие места существуют, но они необходимы, ты согласен? Люди должны знать о них?

В звучании ее голоса он слышал настойчивость, чувство собственности, и что-то заставляло его нервничать.

— Разве тебя не волнует, что ты не имеешь отношения к этой истории? — Это была не ее история. — Можно устраивать фотовыставки, набрать фотографий на целую Kнигy, но это не твоя история, тебя там не было…

Он смотрел, как по ее лицу расползается боль. Именно этого он и добивался. Она ему будто лекцию читала, вот что заставляло его нервничать… Да откуда ей знать, на что это похоже. Она же ничего не знает о нем.

— Энди, я не пытаюсь присвоить историю. Просто делаю фотографии и выкладываю их для всех. И мне не хочется навязывать другим свое мнение… надеюсь, что не хочется.

— Клэр, сами по себе здания ничего не расскажут тебе. Внутри них были люди, которые и должны отвечать за все содеянное. И те люди творили такое, чего обычно не принято делать. Тебе никогда не узнать, каково это было.

Она пожала плечами.

— Люди могут ужасно поступать друг с другом. И мы снова все повторим, в тех же самых зданиях. Скорее всего, мне просто хочется, чтобы здания рассказали свою историю, вот и все.

Сосредоточенно глядя на экран, он прокручивал снимки дальше.

— Здесь нет твоих фотографий.

Он поднял фотоаппарат, навел на нее объектив и нажал кнопку. Он поймал ее за секунду до того, как она улыбнулась, будто ее лицо ожидало команды изобразить счастье.

— Почему у тебя нет татуировок? — задает он вопрос. Они лежат в постели, и он водит пальцами по ее спине, удивляясь, какая нежная у нее кожа, такая бело-розовая. Нет, даже не розовая, а скорее бежевая. Снова не то: она какая-то другая, белая поверх розовой. Ее кожа жадно впитывает в себя красную пульсирующую влагу из того, что находится под ней. Белая с румянцем, как у свиной туши, висящей на крюке у мясника. Он представляет флуоресцирующее розовое клеймо, которым она помечена, и на нем указано, сколько она весит и сколько стоит.

— Потому что татуировки есть у всех остальных.

— А если все говорят, что небо голубое, ты скажешь, что оно красное?

Она хмурится, глядя на него, и поджимает губы.

— Со временем татуировки тускнеют и расплываются, превращаясь в размытые пятна, — отвечает она, не желая огрызаться. — А у тебя почему их нет?

Он не отрывает взгляда от своей руки, поглаживающей ее спину. Когда он раздвигает пальцы, его рука может покрыть совсем немного поверхности ее кожи. Можно обвести пальцы и сделать татуировку отпечатка его руки у нее на спине, и всякий раз, когда она будет раздеваться, чтобы принять душ, он помашет ей в зеркале.

— Ну, не знаю. — Он представляет, как татуировщик, незнакомый человек, натягивает ее кожу. — Меня всегда беспокоило, что рисунок может разонравиться мне. Только представь, однажды утром просыпаешься и понимаешь, что просто ненавидишь его, но он с тобой на всю оставшуюся жизнь.

— В татуировках что-то есть от клеймения скота, да? — говорит она. — Способ определения, что кому принадлежит.

— Наверное, здорово принадлежать кому-то.

Он ложится рядом с ней, притягивает ее к себе и утыкается носом в ее шею. Она не сопротивляется, словно тряпичная кукла.

— Разве не так? — спрашивает он.

Долгое время он хотел набить себе татуировку. С тем же самым постоянством, с которым татуировки притягивали его, он боялся, что назад дороги не будет. Вспомнилось, как однажды он сидел в парке, жевал бутерброд с яйцом и завороженно глядел на ноги пожилого мужчины, покрытые татуировками. В то время он учился в Лондоне, и его всегда удивляло, когда в обеденный перерыв офисные служащие раздевались в общественных скверах, поклоняясь скудному солнцу. Пиджак того мужчины валялся рядом на траве, ботинки были расшнурованы и аккуратно поставлены вместе, носки лежали сверху. Его ноги почти светились на солнце, синие чернила татуировок, казалось, въелись во все их неровности. Энди потребовалось некоторое время, чтобы догадаться, что за фигуры — по одной на каждой ноге мужчины — были изображены. Петух и свинья. Он был очарован неожиданным открытием разукрашенных ног этого человека в возрасте. Позже он узнал, что такие татуировки связаны с суевериями моряков. Свинья на одной ноге и петух — на другой гарантировали мореплавателю безопасность в путешествии: оба животных так боялись утонуть, что незамедлительно переправили бы моряка на берег, хотя бы для того, чтобы спастись самим.

Чем больше он узнавал о татуировках моряков, тем больше ему хотелось обзавестись одной из них. Якорем, обозначавшим путешествие через Атлантику, черепахой-ракушкой, которая указывала на пересечение экватора. Двумя ласточками на плечах, рассказывавшими о пересечении тропиков Рака и Козерога. Однажды он даже пришел в тату-салон, решив сделать татуировку ласточки. Доведенный до отчаяния тоской по дому в гулком гудении Лондона, он посчитал особенно уместной именно такую татуировку. Ласточки всегда возвращаются домой. А вот люди не всегда. В конце концов его познания о татуировках стали такими обширными, что он испытывал слишком сильное уважение к их значениям, чтобы выбрать и набить только одну из них. Он не боялся утонуть, его состояние больше напоминало искушение судьбы.

— Может, сделаем себе татуировки, — шепчет он ей на ухо.

Больше нет никакого искушения судьбы. Долгое время она не отвечает.

— Я знала одну пару, — наконец говорит она. — У каждого из них на запястье была татуировка звезды, а сзади волочился ее хвост. Когда они держались за руки, казалось, что звезды прыгают с одной руки на другую, круг за кругом, будто ими жонглируют.

Его ладонь, с силой рассекая воздух, скользит вверх по ее руке.

— У меня есть идея получше.

Он выходит в коридор и возвращается с сумкой, с которой ходит на работу.

Порывшись в ней, он достает ручку:

— А теперь не двигайся.

Она лежит на животе, а ом сидит на ней верхом и гладит рукой ее поясницу.

— Боже, только не там! — Смеясь, она пытается перевернуться, но его вес слишком велик. Он чувствует, как она мое пинается, но сидит неподвижно, прижимая ее к кровати — Я никогда не хотела делать татуировку там! Тогда уж лучше пусть два дельфина кружатся вокруг моего пупка.

— Нелепое положение татуировки? Хм-м… — Он протягивает руку назад и хватает ее за икру: — Как насчет этого места?

Она отбивается от него ногой:

— Нет!

— Я знаю.

Схватив Клэр за руку, он удерживает ее над головой. Ее рост сразу же кажется выше. Волосы у нее под мышками рыжевато-светлые — размытая версия волос на голове. Все еще сидя на ней верхом и держа ее руку запрокинутой за голову, он пишет чуть ниже ее руки, ближе к спине.

Ее кожа двигается под пером ручки, и ему приходится надавливать, чтобы чернила писали. Она не шевелится… Может, затаила дыхание? «Meine»[14], — пишет он. Надпись выглядит совсем как татуировка, если не считать чернильной кляксы на хвосте последней буквы «е». Чернила высыхают, и кажется, будто они въелись в кожу, а не нанесены на ее поверхность. Надо было сделать надпись красной ручкой, как клеймо на мясной туше. Meine Liebe[15].

— Ну, что там? — Ей не терпится увидеть надпись.

Он отпускает ее руну и снова валится на кровать. Широко раскинув ноги, он смотрит в потолок. Счастливый. Вот что такое счастье. Его лицо раскраснелось, ладони вспотели. Он произносит эти слова тихо, по-английски, надеясь, что она смотрит на него. Он чувствует, как сначала его передние зубы касаются нижней губы, а затем язык касается передних зубов. Затем его губы смыкаются, плотно сжимаясь, прежде чем распахнуться: «Я счастлив».

Она сидит на кровати, подняв руку вверх, и пытается разглядеть татуировку. Пытается рукой отвести с той стороны грудь, а другая грудь бесцельно болтается.

— Что там написано?

Он ничего не говорит.

— Энди, ну, что там?

— Не скажу, — отвечает он, ухмыляясь.

— Энди, ты ведешь себя дерьмово.

Она встает с кровати и идет по коридору в ванную.

Слышен щелчок выключателя. Он перекатывается на край кровати, ему видна ее вытянутая тень на полу коридора.

— Meine? — Из ванной она возвращается хмурая. — Это значит «моя»?

Он смеется:

— Ну, конечно, дорогая.

— Энди, я не твоя.

Надув губы, она подходит к кровати.

Блин, как же она красива!

— Да моя ты, моя. — Он берет ее за руки и тянет на кровать. Целует ее, обнимает. Прижимая ладонь к ее спине, он надеется, что «татуировка» отпечатается у него на руке. — Прямо сейчас ты именно такая, воробышек.

И снова, когда она проснулась, Энди уже ушел. Ее жизнь шла по замкнутому кругу, и из него нужно было как-то вырваться. Она приняла душ, от недостатка движения мышцы оставались напряженными. Вернувшись в спальню, она заглянула в ящик тумбочки около кровати. Там ключа не оказалось. Осмотрела пол. Ничего. Внезапно в спальне стало душно, будто комната что-то скрывала, знала больше, чем она. Все еще обернутая полотенцем, она прошла в прихожую, гостиную, кухню, осматривая каждую поверхность. Фотоаппарат лежал на столе, где Энди оставил его вчера вечером. Дойдя до входной двери, она нерешительно попробовала открыть ее. Она поняла — это тупик.

Наверняка он оставил ключ для нее. Невозможно, чтобы он снова забыл. Она вернулась в спальню и оделась, поправила простыни на кровати, оттягивая момент, когда ей придется всерьез заняться поисками ключа. Уже зная, что она там найдет. Опустившись на колени, она заглянула под кровать, циновки из морской травы впились ей в ладони и колени. Ничего.

В кухне она огляделась в поисках записки, которая подтвердила бы, что Энди не забыл о ней. Но казалось, она только сейчас вторглась в его жизнь — не было никаких следов доказывающих ее существование. Он просто забыл оставить ей ключ. Вздохнув, она открыла холодильник. Все выглядело немного иначе, чем то, к чему она привыкла. Пытаясь расшифровать этикетки на приправах, она заметила, как сильно ей не хватает языка. Как она зависит от слов, которые помогли бы ей, напомнили о том, что она любит и что не любит; ей приходилось тщательно обдумать различия между чеддером и эдамом, малиновым и клубничным вареньем. Нарезав хлеб, сыр и яблоко, она поставила на стол тарелку для завтрака и выложила на ее край несколько приправ. Она попробовала вызвать в воображении лицо Энди, но ей удалось вспомнить только обрывок его улыбки и прикосновение его рук к своей талии. Забыть совсем не трудно: все, что она знала о нем, стремительно отошло в прошлое, в настоящем же на первый план выступило его отсутствие.

Поев, она снова попыталась открыть входную дверь. Снова начало подниматься раздражение — как можно быть таким рассеянным? Неужели он начисто забыл о ней где-то на пути между кроватью и лестничной площадкой?

В гостиной она перебирала пластинки, посмотрела книги на книжной полке. Все названия на немецком, что несколько странно для преподавателя английского языка. Включив телевизор, она принялась «листать» каналы. Новости и музыкальные клипы. Выключила телевизор и бросила пульт на диван. Воздух в квартире казался спертым. Она понимала, что он такой только в ее воображении, но все равно хотелось открыть окно. Она попробовала открыть все окна по очереди, с возрастающим разочарованием дергая за ручки, но ни одна из них не поддалась. Во дворе не было никакого движения, и она не могла бы сказать, есть ли на улице ветер. Небо ободрало с себя краски до безликого серого цвета, до которого никому не было дела. До возвращения Энди оставалось не меньше шести часов.

Тишина окутывает утро. Ссутулившись, она держит кружку с кофе обеими руками, ее кофе неаппетитный и еле теплый. Кто был этот человек по имени Люк Уорм? Человек с неприветливым характером, скучный до тошноты? Ей вспоминается, как в детстве они с сестрой плескались, принимая ванну. С той самой сестрой, которая обязательно будет удивляться, почему она не прислала ей ни одной открытки. Помнит ли она тоже о тех ваннах? «Превращаюсь в чернослив» — так они обычно говорили, когда кожа на пальцах становилась сморщенной, по мере того как вода в ванне остывала. В глубине души Клэр до сих пор испытывает облегчение, когда сморщенная кожа на пальцах разглаживается и возвращается в нормальное состояние.

Она устраивается на подоконнике. Прижимается щекой и плечом к стеклу. В детстве она была в научном музее на выставке и услышала там гипотезу, что стекло — это жидкость, падающая с силой тяжести, когда выполняет свою задачу прозрачности. Его движение замедлилось до такой степени, что стало незаметным даже для самого внимательного взгляда. Ей хотелось, чтобы это оказалось правдой и, в конце концов, стекло образовало бы на подоконнике лужицу, впустив в комнату то, что находилось снаружи.

Машинально она расковыривает одну из болячек на ноге, позволяя ногтям зацепить ее корочку. Она царапает болячку, сначала осторожно, затем все настойчивее и настойчивее, пока от подсохшей поверхности ничего не остается. Под ее вечно грязными ногтями липкая кровь. Когда она ложится спать, ногти у нее чистые, но когда просыпается, видит под ними темные луны, будто всю ночь работала в саду. У Энди ногти всегда белые и правильной длины, а у нее ногти неровные, кожа вокруг них сухая и в трещинках. Много лет назад она списала бы их состояние на химические вещества, с которыми имела дело в фотолаборатории. Теперь это их обычное состояние: она нервничает, ковыряет ими болячки. Иногда Энди подходит к ней, обнимает сзади, и она рассматривает свои пальцы, сравнивая свои и его руки. У него пальцы толще, ладони шире. Покрасневшие и раздраженные кончики ее пальцев кажутся совсем тоненькими рядом с его пальцами.

Она наблюдает, как по бедру стекает струйка крови. Кровь по ноге течет гораздо медленнее, чем дождь по оконному стеклу. Ей нравится, когда его нет рядом и она может смотреть на свое тело, по которому, убегая, скользит кровь. Перед его приходом она оденется, и, когда его руки ночью будут касаться ее ног, он ничего не скажет.

Оставив пост часового у окна, она включает проигрыватель. Поднимает его лапку и отпускает ее; попав на пластинку, лапка немного подпрыгивает, прежде чем становится правильно. Игла остается неподвижной, вращается только виниловая пластинка. Она и есть игла. В этом уравнении она — постоянная. Она выпрямляется еще больше. Она сильная: ее функция весьма существенна. Она изменяет этот мир: дорожки на пластинке ничего не значат для стороннего наблюдателя, и вдруг они превращаются в симфонию, наполняющую дом звуками и смыслом.

В ванной она рассматривает в зеркале свое отражение. Кожа бледная, лицо усталое, волосы отросли и выглядят жидкими. Она же игла. Она поднимает руки над головой. На плечах видны розовые пятна синяков. Словно пятна краски. Абстракция, изображенная на ее коже. Опускает руки и, когда нагрузка спадает с плеч, чувствует, как к рукам приливает кровь.

Если она игла, что же тогда Энди? Пластинка, делающая оборот за оборотом? Она хихикает, как ребенок, представив, как он кружится, раскинув руки. Нет. Он лапка этого проигрывателя, которая удерживает ее над всем миром. Он крепко сжимает ее и позволяет ее пальцам скользить по поверхности. Он держит ее неподвижно, ровно и достаточно далеко, чтобы она не пострадала.

Но она ужасно напугана. Это слово ударяет ее в грудь. Она делает шаг в сторону от зеркала. Ее отражение не выглядит испуганным, только мрачным. Она возвращается в гостиную. Глядя сверху вниз на проигрыватель, она видит размытое отражение своего лица. А что, если он отпустит ее, и она упадет в черный вихрь непрерывности этого мира пластинок? Она представляет себе, как пытается встать, а ее снова сбивает с ног, захваченную врасплох, когда поток всего, что она знает, вырывается наружу. Если ее выбросит с пластинки, ее тело ударится о стену и сползет вниз, к плинтусу. И останется там, незамеченное, закатившееся под диван. Она подружится с комочками пыли и потерянной мелочью. Возможно, во всем этом есть что-то такое, что можно сказать от имени иглы.

Она заметила его тень — мимолетное облако, несущее ненастье.

— Клэр?

Она не была уверена, что слышала свое имя, но видела, как его губы сложились в подобие улыбки. Стерео включено на полную громкость, и его голос терялся где-то между ударными и контрабасом. Он наклонился к ней, поцеловал в лоб, потом прошел через всю комнату к проигрывателю и снял иглу с пластинки:

— Как прошел твой день?

Не шевелясь, она продолжала лежать на диване, даже не повернулась, чтобы посмотреть на него.

— Довольно скучно, Энди.

Он ничего не сказал, и она заставила себя сесть, ожидая продолжения разговора.

А когда его не последовало, у нее вырвались более злые, чем она того ожидала, слова:

— Ты не оставил мне ключ! И я снова просидела весь день в квартире. — Итак, с трудом держа себя в руках, она ничего не могла поделать с едва сдерживаемым негодованием, прозвучавшим в ее словах.

— Я оставил тебе ключ! Лежит в ящике тумбочки около кровати.

Его незамедлительный ответ ошеломил ее и заставил вскочить с дивана.

— Что?

— Я оставил ключ в тумбочке в спальне.

Но она же искала там, в этом она была уверена. С решительным видом она прошла в спальню и открыла ящик тумбочки. Среди прочего в нем действительно лежал серебристый ключ.

— Я точно смотрела там.

Она вспомнила, как, открыв ящик, вытаскивала бумаги, чтобы посмотреть, нет ли ключа под ними. Разве не так? Но ключа там не было. Она повернулась к Энди, чувствуя нарастающее смущение.

С едва заметной усмешкой, он стоял, прислонившись к дверному косяку. Оттолкнувшись от двери, он преувеличенно пожал плечами и подошел к ней:

— Может, ты недостаточно внимательно смотрела.

Вечер они провели в постели, и только время от времени Энди выходил в гостиную, чтобы сменить пластинку. Тогда она выдвигала ящик тумбочки и проверяла, на месте ли ключ, затем снова задвигала его. Она проделала так трижды, прежде чем заставила себя остановиться, спрятав руки под туловище, не позволяя им еще раз дотянуться до ручки ящика.

Когда она проснулась, Энди был в душе. Она надела одну из его рубашек, достала ключ из ящика тумбочки и сунула его в нагрудный карман. На кухне она начала варить кофе; было слышно, как Энди поет в душе.

— Эй, ты зачем так рано встала?

— Хотела увидеть тебя при дневном свете.

Она передала ему чашку кофе и устроилась на кухонной скамье.

— Завтра суббота, сможешь видеть меня весь день.

— Я знаю.

Он отхлебнул немного кофе, потом, виновато пожав плечами, и вылил остатки в раковину:

— Извини, опаздываю. Нужно бежать. — Он сполоснул чашку, вода глухо барабанила о металлическую раковину. — И еще, ключ в ящике тумбочки, ты в курсе? Если будешь выходить, обязательно проверь, что дверь заперта… так будет лучше.

Он притянул ее к себе так, что ее ноги обвили его талию. Острая бородка ключа впилась ей в грудь, когда он целовал ее на прощание. Она надеялась, что он ничего не заметил. Его язык проникал в ее рот, и между ее ног на мгновение вспыхнуло желание.

— Увидимся вечером. Порадуй себя, погуляй по городу.

С этими словами он вышел за дверь, ключ повернулся в замке, и послышался гулкий звук его шагов по лестнице.

Соскользнув со скамьи, она старалась не обращать внимания на волну одиночества, грозившую накрыть ее. Остаться в Берлине, пожалуй, было плохой идеей: она не искала такой зависимости.

Она неторопливо застелила постель, подобрала с пола одежду. Пора уже постирать, наверное, стоит отнести свою одежду в ближайшую прачечную. Жизнь слишком далеко зашла в своем превращении в домашний быт. Поэтому, сняв рубашку Энди, она надела свою одежду и направилась к входной двери.

Ключ не помещался в замке. Она попробовала еще раз. Не входил даже самый его кончик. Может, он еще неразработанный, потому что недавно сделан. Она вертела ключ так и этак, пытаясь вставить его в отверстие замка всеми возможными способами. Это был не тот ключ.

Бросив сумку на пол, она побежала обратно в спальню и рывком выдвинула ящик тумбочки. Там ключа не было. Вытащив ящик, она вывалила его содержимое на кровать. Ничего.

Вот дерьмо!

Она побежала к входной двери, снова попробовала вставить ключ, но он не подходил. Почему она не ушла утром вместе с ним? Ведь чувствовала какой-то подвох, просто чувствовала. Вернувшись в спальню, она брала каждый предмет из ящика, один за другим, и хорошенько трясла его, будто таким образом мог появиться нужный ключ, как кролик из шляпы, но чуда не случилось.

— Твою ж мать! — Она бросилась на кровать. — Как меня достало все это дерьмо!

Этого просто не могло быть. Наверное, произошла какая-то ошибка. Скорее всего, Энди перепутал и оставил не тот ключ, и нечего так паниковать. Но дело было не только в его невнимательности, это она тоже чувствовала. Ей нужно поговорить с ним, но у нее нет его номера. Почему они не обменялись телефонами? Может, позвонить в его школу? Как же она называлась? Он точно упоминал ее в разговоре, и она наверняка сумеет найти ее по названию в телефонном справочнике… она узнает название школы, когда увидит его. Эта мысль заставила Клэр вскочить с кровати и поспешно отыскать в рюкзаке свой телефон. Он по-прежнему оставался незаряженным, поэтому, снова порывшись в рюкзаке, она извлекла из-под скомканной одежды зарядное устройство. Включив его в розетку, она с нетерпением ждала, когда экран засветится и на нем появятся с мелодичным перезвоном протянутые друг другу руки помощи. К ее радости, все так и произошло, а затем экран мигнул, и появилась надпись: «Вставьте SIM-карту». Вот дерьмо! Перевернув телефон, она открыла его корпус. В отделении для SIM-карты было пусто.

Неужели он забрал ее SIM-карту? Должно же этому быть какое-то объяснение. Она вынула аккумулятор, затем карту памяти, потрясла телефоном, словно пытаясь заставить его работать как надо. Может, симка просто выпала? Может, она сама вынула ее? Или он взял ее симку, потому что хотел обменять ее на немецкую, чтобы звонки обходились им не так дорого? Но по мере того, как ее оправдания запутывались все больше и больше, факты упрямо оставались неизменными. Он оставил ей не тот ключ. Он забрал ее SIM-карту. Она заперта в квартире, и никто не знает, что она там находится.

Она села на пол и уронила голову на руки. Что вообще за хрень творится? Она перебирала в памяти события последних двух дней, просеивала воспоминания в поисках какого-нибудь знака, который сообщил бы ей, что Энди не такой, каким хочет казаться. Но чем больше она размышляла, тем более нелепой выглядела ситуация. Энди никогда бы так не поступил! Он не мог сделать это специально. Наверняка произошло какое-то недоразумение. Просто не тот ключ. Надо успокоиться. Вчера она, наверное, не слишком внимательно смотрела и не открывала этот ящик. Виновата только она сама.

Она чувствовала себя так, словно провела в этой квартире целую жизнь. Весь позавчерашний день она проспала. Вчера дверь была заперта. Три дня она провела здесь одна-одинешенька — слишком много для случайных совпадений.

Кровь гулко пульсировала в висках, она подняла голову, обвела комнату взглядом, полным желания, чтобы та исчезла. Когда она поднялась с пола, в глазах у нее потемнело, и она покачнулась, но удержалась на ногах. Поясница и затылок покрылись испариной, живот скрутила судорога, мысли роились в голове. Он видел ее, когда она читала на скамейке на площади, и предложил ей клубнику. В книжном магазине он листал ту же книгу, которую она смотрела накануне. Он примчался за ней на вокзал и не дал ей уехать. Но, даже составив этот список, она знала, что в нем не вся правда. Это же Энди! Она пришла сюда добровольно. Она уходила и снова возвращалась, ее никто не принуждал. И он ей нравился. Она хорошо разбиралась в таких вещах. Но факты не оставляли ее в покое. Ей уже приходилось переспать с мужчиной, которого она едва знала, и вот теперь она заперта.

Твою ж мать! Подбежав к входной двери, она заколотила в нее кулаками:

— Энди! Выпусти меня! Кто-нибудь слышит меня? Выпустите отсюда! Ну, пожалуйста!

А как сказать по-немецки? Да какая разница? Английское «хелп» понятно же на всех языках? Скорее всего. Это слово универсально, как комбинация Ctrl+Z на клавиатуре, отменяющая действие. Ей хотелось вернуться в то время, когда флирт с привлекательным незнакомцем на углу улицы не напрягал. Потому что все еще был похож на игру. А может, это и есть игра?

— Да пошел ты, Энди! Выпусти меня отсюда! Выпусти меня!

Перестав колотить в дверь, она услышала тишину. Ни гула в трубах, ни шагов наверху. Из соседних квартир не доносятся звуки телевизора или радио. Пять этажей, и никаких признаков жизни. Ни открытых дверей, ни голубого света телевизора, ни музыки, ни соседей. Ничего и никого.

Надо же вляпаться в такое дерьмо! Она прислонилась спиной к стене, и прохладная штукатурка на мгновение удержала ее скольжение, а затем она неуклюже рухнула на пол, и именно здесь ее настигли слезы.

— Почему я? — снова и снова повторяла она один и тот же вопрос сквозь рыдания, вырывающиеся у нее из груди.

Она чувствовала себя очень несчастной. Никогда еще не было так безнадежно. Она давилась рыданиями, страстно желая только одного — чтобы Энди был рядом и утешил ее. Но именно это-то и могло произойти. Какая странная цепочка совпадений! Это же Энди! Он не относился к такому типу мужчин. А она совсем не была такой женщиной.

Вернувшись в гостиную, она подошла к окну. Листья жались к стенам, образующим дворик, слишком робкие, чтобы рискнуть оказаться на середине. Одно из окон, нет, два окна в квартирах напротив разбиты. Здание буквально разваливается на части. В какое же дерьмо она вляпалась?