Бертран из Лангедока

Глава шестнадцатая Наемники

После того достославного дня, когда граф Риго при всех баронах и шателенах признал права Бертрана на земли и самый замок Аутафорт, повсюду в Перигоре настали мир и покой.

В те времена, о которых идет речь, все военные действия по осени принято было сворачивать и вплоть до Пасхи следующего года длить мир. Так поступили и граф Риго с виконтом Адемаром Лиможским.

А Бертран, расширив свои владения, вполне утихомирился, стал сыт, ленив и спокоен и перестал тревожить соседей. Домна Айнермада все хворала и недужила. Дети подрастали. Бертран уже присматривал подходящего мужа для дочери.

Благословенная осень простерла золотые персты над зеленой землей Лимузена, и особенная по-осеннему горьковатая тишина разлилась среди холмов.

В такой-то ясный день явился к Бертрану его давний друг и сосед Гильем де Гурдон. Бертран был занят важным делом: лежал у себя в опочивальне, а пять толстых жизнерадостных щенков тыкались в него мордами и пытались ухватить за палец. Гильему так и доложили: мол, эн Бертран ужасно занят и выйдет позднее.

Бертран же, проведав, кто именно к нему пожаловал, тотчас вскочил, щенков с себя стряхнул, навстречу гостю устремился, на ходу оплеухи прислуге раздавая – зачем так нерасторопны, глупые холопы, зачем так постыдно оплошали!

Гильем Бертрану неучтивость сразу простил – тот извинялся столь бурно, валил вину на болванов-слуг столь рьяно, что любое сердце бы растаяло.

Сперва детские годы вспоминали, помянули добром аббата Рожьера. Перебрали за беседой всех общих знакомцев и родичей. Совместно выпили.

Похвалили погоду и урожай. О нынешнем осеннем замирении с полным одобрением высказались.

И проговорил как бы между прочим эн Гильем:

– Весьма хорошо, эн Бертран, постановлено королем Генрихом, чтобы все владетели и шателены сгоняли с земель своих брабантцев, наваррцев и прочих бандитов, воюющих за деньги, ибо суть они головорезы без стыда и совести…

Бертран насторожился. Был бы охотничьим псом – застыл бы с приподнятой передней лапой, готовый броситься туда, откуда послышался шорох.

Ибо явственно потянуло вдруг зловонным серным душком Хауберта-Кольчужки.

– Какое отношение все это имеет ко мне, друг мой Гильем? – осведомился Бертран.

– Прямое. – Теперь Гильем де Гурдон смотрел на Бертрана в упор. – Ведь это вы приманили сюда чертову свору наемной сволочи.

…Шуршащая в темноте солома, ломкий, еще детский, голос Итье: «А как вы будете избавляться от этого Хауберта-Кольчужки, отец?» Давняя тревога, давнее беспокойство… «Избавлюсь, коли надобность приспеет», – так, кажется, ответил тогда беспечный Бертран своему предусмотрительному сыну.

Вот и приспела надобность, Бертран, – избавляйся…

– Не понимаю, – повторил Бертран. – К чему все эти разговоры? На моих землях, насколько мне известно, эн Гильем, никаких брабантцев нет и в помине.

Гильем устало вздохнул. Конечно, он предвидел, что разговор примет именно такой оборот. Поэтому заранее приготовился Бертрана измором брать.

Разве не было постановлено более десяти лет назад, что ни один барон или вассал не потерпит нигде в своих владениях злонамеренных брабантцев? Разве не введены Папой самые строгие церковные наказания для тех шателенов, которые отказываются выступить с оружием в руках против наемнических банд?

И так далее…

Бертран слушает с показным участием. Пальцы задумчиво потирают подбородок, между бровей – складка.

– Да, да, – молвил наконец Бертран, дождавшись паузы. – Так что же, дружище, вы не можете избавиться от своих брабантцев и ищете моей помощи?

– От ВАШИХ брабантцев, мессен, – ледяным тоном возразил Гильем, ничуть не удивленный беззастенчивостью Бертрана де Борна.

– От моих? – искренне удивился Бертран.

И широко развел руками, точно желая показать, что никаких брабантцев в рукавах у него не прячется.

Гильем поднялся на ноги.

– Эн Бертран, я прошу вашей помощи и взываю к вашей чести, – произнес он подчеркнуто холодно. – На моей земле осел большой отряд наемников – сейчас не время разбираться, кто привел их в эти края и с какой целью. Они повсеместно чинят разбой и насилие, приносят страшные убытки. Мои люди стонут и молят меня о спасении.

Бертран тоже встал и дружески обнял Гильема.

– О чем речь, эн Гильем! Разумеется, я охотно помогу вам.

Граф Риго смертно скучал. Он сидел у себя в Пуатье. Надвигалась зима. Они с Адемаром Лиможским взаимно прекратили военные действия. Правда, Риго предлагал Адемару презреть наступление дождей и холодов и продолжить славные битвы по колено в жидкой грязи, но виконт – человек рыхлый, старый – отказался. По слухам, сын Адемара Гюи рвался в бой, но отец ему воспретил. За это граф Риго еще больше невзлюбил Адемара.

И вот нежданно-негаданно приезжает к графу Риго всегда желанный гость – Бертран де Борн. Отринув сплин и хандру, несется граф ему навстречу, сметая на пути мебель, прислугу и даже одну из прекрасных дам (зачем зазевалась, когда один истинный рыцарь очертя голову бежит к другому!)

Встреча оказалась радостной для обоих. Ибо эн Бертран привез то, в чем больше всего нуждался сейчас граф Риго, – маленькую победоносную войну.

Граф Риго бурно благословил небеса, ниспославшие ему такого друга, и засобирался в дорогу. На сборы ушло несколько дней. Риго обошел своих доблестных воинов и вассалов, повыдергал их из постелей, нагретых подругами и женами, объявил, что затевает новый поход. Надлежит защитить добрый люд, страдающий от зловредных разбойников. Народ воззвал к вассалам, а вассалы – к нему, их сеньору, славному графу Риго.

Словом, собралось общим числом примерно двадцать конных, да еще пятьдесят пехотинцев.

Граф был доволен.

И Бертран был доволен.

Так, лучась радостью и предвкушая знатную военную потеху, выступили из Пуатье и двинулись по направлению к Гурдону.

Кони ступали по раскисшим дорогам, разбрызгивали грязь сапоги пехотинцев. Из низко нависших над дорогой туч то и дело изливался холодный дождь. Кое-кто приуныл, но только не Бертран де Борн, который был весел, как птица.

Говорят, что именно в том походе, под равномерное чав-чав шагов, Бертран и сочинил свою знаменитую песню, которая начинается так: «Если б трактир, полный вин и ветчин…» Вскоре все воинство графа Риго распевало эту песнь во время переходов, ибо эн Бертран выразил в чеканных строфах как раз ту самую заветную мечту, которая в равной мере витала над конными и пешими.

Крестьяне войну не любят. Для мужланов любая война оборачивается только грабежом, а то и пожаром – неважно, кто идет через деревню, супостаты или освободители. Поэтому когда граф Риго добрался до Шарентона, его ожидала весьма угрюмая встреча. У Шарентона сговорились встретиться с эн Гильемом. Гильема еще не было; стало быть, придется осесть в этой деревеньке денька так на два-три и подождать, пока сеньор де Гурдон явится.

Ни вин, ни ветчин, как оно мечталось, тут, разумеется, не нашли, однако и голодными не остались. Мужланы злобились и таились, хороня от молодцов графа Риго припасы и девчонок.

Гильем лишь седмицу спустя пришел. Еще два дня после перехода отдыхал.

– Мужлан – существо звероподобное и исключительно хитрое, – заметил граф Риго, когда двое предприимчивых пехотинцев добыли трех свинок, припрятанных крестьянами в подвале местной часовни.

Съели свинок, и двинулось воинство дальше, в город.

В городе графа Риго ждали. Устроили торжественную встречу – с трубами и шествием городских старшин.

Проклиная городское самоуправление и чванливость «отцов города», вынужден был граф Риго выслушать следующее:

– пусть бы граф освободил эти земли от зловредных и злонамеренных брабантцев, как предписывают ему долг и Святейший Папа;

– пусть бы граф сделал это побыстрее;

– пусть бы граф на время похода не обременял эту землю налогами;

– пусть бы граф взял с собой некоторое количество воинов из числа городских ополченцев, с тем, однако, условием, чтобы означенные ополченцы оставались при войске графа до тех пор, покуда военные действия ведутся на таком расстоянии от городских ворот, что горожане смогли бы возвращаться после битвы на ночь домой;

– буде же война затянется на срок свыше трех седмиц, пусть граф выплачивает каждому ополченцу по полтора турских ливра в день;

– то же самое и в том случае, если война уведет войска в сторону от Шарентона, так что ополченцы не смогут каждый вечер добираться до города засветло.

Представляете?..

Восседает граф Риго в соборе святого Леонарда, что в центре этого несчастного городишки, слушает, как пятеро напыщенных членов магистрата громким голосом диктуют ему – графу Риго! – условия. Граф едва в лицо им не зевает. За спиной у Риго – его соратники, знатные рыцари. По правую руку – Бертран де Борн: светлые волосы, влажные от снега, липнут ко лбу, по губам улыбка блуждает, в глазах – холодный свет. По левую руку – Гильем де Гурдон, темноволосый, коренастый, в кожаной куртке, потемневшей от потеков, – брови хмурит, губу покусывает.

А перед ними – эти самые магистраты, вчерашние свинопасы, в черном сатине, с богатыми цепями на груди.

Смотрел, смотрел Риго, как они рот то открывают, то закрывают, бессмысленные звуки исторгая, а после рявкнул на весь собор:

– Давайте сюда ваших ополченцев и хватит болтовни!

Магистраты озадаченно замолчали. Потом один с легким поклоном произнес:

– А как же договор, мессен?

– Давайте! – нетерпеливо сказал граф. Ему подали, он небрежно подмахнул.

Магистраты переглянулись, но ничего не сказали. Осторожно взяли документ с графской подписью и выставили перед ним отряд местных ополченцев во главе с бравым долговязым парнем.

Поглядел граф на этого парня без приязни, но и отвращения не выказал.

– Ты, что ли, у них за капитана?

– Да, мессен, – вольно ответил парень.

– Как тебя звать? – осведомился граф.

Тот назвал свое имя – Дюран.

– Торговец? – спросил граф, заранее презирая этого Дюрана.

– Плотник, мессен.

Граф вздохнул, повернулся к Дюрану спиной – рукой ему махнул, чтобы шел следом.

И вот собралось примерно сто человек против без малого тридцати головорезов Хауберта-Кольчужки.

Хауберт, конечно, дураком не был и обстановку оценил быстро и по возможности трезво. Ибо вот уже месяц предавался капитан Кольчужка беспробудному пьянству.

Едва только узнал о собравшейся в Шарентоне армии, как сразу дал Хауберт своим молодцам приказ уносить без оглядки ноги.

Да только граф Риго тоже дураком не был. И подобный маневр со стороны Кольчужки предвидел заранее. Поэтому разделил свое воинство на две половины и пустился в погоню за наемниками, отрезая им путь на восток и на запад.

Так шли на север быстрым маршем. У мужланов уже ноги болели.

На второй день погони впереди замелькали темные точки – люди. Тотчас же граф велел остановиться и подкрепиться.

Ворвались в затонувшую в жидкой грязи деревушку – три хибары скособочились, четвертая еще держится. Мужланы перепугались до смерти. Граф на них грозно рыкнул, они и признались: да, были здесь солдаты, вот – последнюю курицу у нас зарезали.

– Давайте ее сюда, – сказал граф Риго и съел еще не остывший обед Хауберта-Кольчужки. Часок повалялся на тощем сеновале, а после велел продолжать погоню.

Конные во главе с Бертраном вырвались вперед, настигая брабантцев. Те двигались медленнее из-за пехоты.

Сражение настигло Хауберта на берегу безымянной речки, покрытой ломким ледком.

С хрустом ломая сухой камыш, подлетели к брабантцам всадники. Лучник Эмерьо пустил несколько стрел, сняв двоих. Хауберт погнал вперед пеших копейщиков, думая прорвать живую цепь. А Эмерьо между тем убил еще одного всадника.

Лошади ржали и шарахались. Бертран закричал страшным голосом, посылая коня вперед. Рыцарская конница смела пятерых пехотинцев, пытавшихся заградить ей путь, и врубилась в конный строй противника.

Бой длился несколько минут. А что удивительного – при таком-то перевесе в силах. Конные были перебиты – все, кроме Хауберта, который помчался к речке и мгновенно провалился под лед. Ему помогли выбраться и сразу же, мокрого до нитки, продрогшего до костей, намертво связали. Хаубертова лошадь сломала ногу, и ей перерезали горло.

Пехота во главе с Дюраном явилась к шапочному разбору. Ополченцам осталось только добить раненых наемников. Всего в плен угодили шестеро. Им связали руки и, окружив плотной стеной, с торжеством погнали в город. Трупы бросили лежать у реки.

– А! – молвил граф Риго. Вместе с Гильемом де Гурдоном он встретил эту процессию на дороге к Шарентону. – Так вы уже покончили с ними, эн Бертран?

В том, что сто человек легко совладали с тридцатью, не было, конечно, ничего удивительного. Тем не менее в Шарентоне отслужили торжественную мессу и в самых выспренных тонах поблагодарили графа Риго и его соратников, благородных рыцарей Бертрана де Борна и Гильема де Гурдона за избавление многострадальной шарентонской земли от злых разбойников.

Девицы бросали зерно под копыта бертрановой лошади и щедро осыпали им всадника – цветов по случаю неурочного времени не нашлось. Граф Риго хохотал во все горло – ему нравилось.

Уже после мессы к графу Риго явились магистраты и, потрясая у него перед носом договором, потребовали плату. Пятнадцать ополченцев, да помножить на три дня, да помножить на полтора турских ливра…

– А идите вы в задницу, – оборвал их, не дослушав, граф Риго и запустил в магистратов договором.

Магистраты, понятное дело, оскорбились, только граф Риго не соизволил обратить на это сколько-нибудь серьезного внимания. Бертран от души потешался, а Гильем пригрозил вздернуть ихнего хваленого Дюрана рядом с Хаубертом – за мародерство, лень и проявленную в бою нерасторопность.

А Хауберта действительно вздернули. В тот же день, при большом стечении народа. Звонили колокола, в небе потревоженно кричали вороны. Граф Риго на коне, Бертран де Борн на коне, Гильем де Гурдон – на коне. Горожане, точно море вокруг трех скал, – волнуются, кипят, смеются. Казнь – всегда праздник.

Вывели Хауберта и еще пятерых. У Хауберта морда толстая, красная, редкие светлые волосы торчат, как солома, брюхо колышется. Обилен телом, могуч, силен – прямо убивать жалко. Сколько всего в это тело вложено – и сметаны, и мяса, и молока, и яиц, и сыра, и хлеба, и свеклы, и репы… Экое расточительство! Ну да ладно, всякий праздник – расточительство.

Закричал Хауберт зычным голосом, чтобы дали ему напоследок большое красное яблоко сгрызть и кружку вина выпить.

Уважили. Подали.

Хауберт яблоко кусал из рук дюжего крестьянского парня (у самого Хауберта руки были накрепко связаны за спиной). После сунул нос в кружку и завопил, что не по-христиански это – обижать человека в его последний час. Ибо он, Хауберт, густое красное вино любит, а ему нарочно, для издевательства, какого-то жидкого, разбавленного нацедили. Должны были уже доподлинно хаубертовы вкусы разузнать, ибо немало всего съел он и выпил в этих краях.

Все засмеялись, радуясь мужеству разбойника. Нашли для него густого вина. Выпил Хауберт, громко рыгнул и пошел умирать.

После Хауберта-Кольчужки еще двоих повесили. Те никаких особенных просьб не высказывали, только один попросил минутку прочитать Ave Maria.

Когда дошла очередь до лучника Эмерьо, Бертран вдруг крикнул:

– Просьба!

Магистраты, пленник, граф Риго, весь народ – все повернулись в сторону Бертрана. А тот тронул коня и, наезжая на толпу (шарахались перед ним вправо и влево, спотыкались), двинулся к лучнику Эмерьо.

– Я прошу отдать мне этого человека! – громко сказал Бертран.

Магистраты возмущенно залопотали. Сие никак не возможно! Человек этот – разбойник! Он пошел против папских постановлений, против воли двух королей, против распоряжений графа Риго! Он занимался солдатским ремеслом, он наемник, он брал деньги за чужую кровь! Он лучник и арбалетчик, он убивал католиков из большого лука на треноге и из малой аркабалисты, а это все предметы, посвященные дьяволу!

– Я прошу, – повторил Бертран с угрозой.

– А больше вам никто не нужен, мессен? – дерзко выкрикнул Дюран. – Их ведь трое осталось!

Бертран мельком оглядел двух других наемников. Покачал головой.

– С теми делайте что хотите. А этого отдайте мне.

Магистраты замялись. Бертран нависал над ними, как башня.

Граф Риго произнес:

– Хорошо, пусть этого человека отдадут сеньору Бертрану, коли уж сеньор Бертран столь смиренно об этом просит.

Один из магистратов ответил так:

– Мы не можем отказать столь славному сеньору. Но пусть, в таком случае, преступнику вырвут ноздри и выжгут на лице клеймо, дабы он навсегда остался меченым как разбойник и негодяй.

– Ну вот еще! – возмутился Бертран, перекрикивая гул одобрения. – Я хочу взять этого человека к себе. У меня дочь, юная девушка. Зачем ей видеть на нашем дворе урода с вырванными ноздрями?

– Тогда пусть ему отсекут уши! – предложил другой магистрат.

– И выжгут клеймо на обеих щеках! – добавил третий.

– Хорошо, – позволил Бертран. – Клеймо на лбу. А уши, щеки и прочее оставьте в неприкосновенности.

Граф Риго, слушая этот торг, покатывался со смеху. Даже неулыбчивый Гильем – и тот засмеялся.

Бертран же, сохраняя полную серьезность, заплатил магистратам пять золотых безантов, сказав, что эти деньги предназначены для городской общины, ибо та, несомненно, понесла крупные убытки, коли ей пришлось отпустить лучника, не отрезав тому ни ушей, ни носа.

И Эмерьо утащили клеймить, а двух его товарищей повесили без разговоров и промедления.

Из Шарентона граф Риго направился к себе в Пуатье – досиживать скучную зиму. Гильем и Бертран двинулись дальше на юг.

Расставшись с Гильемом на границе его владений, Бертран призвал к себе лучника Эмерьо, который тащился в обозе, мало что соображая: у него словно мозги выжгло за клейменым лбом. Эмерьо явился и уставился на своего спасителя мутными глазами.

Бертран сказал ему:

– Ты свободен, Эмерьо. Иди, куда хочешь, только не садись ни на моей земле, ни на земле Гильема де Гурдона, ибо нам больше не нужны наемники.

И не дожидаясь никакого ответа, повернул коня и направился в Аутафорт – туда, где ждали его сыновья, дочка Эмелина и любящая, нежная супруга домна Айнермада.