Бесовские времена

Глава 6. В которой повествуется, чем при дворе день отличается от ночи

На замок спустилась ночь. Песте, зная, что он не нужен герцогу, решил отправиться спать и тихо, привычно держась ближе к стене, скользил вдоль коридора, миновал этаж и лестничный пролёт, но внезапно остановился, заслышав знакомый голос. Шут насторожился, но тут же и усмехнулся. Ну, конечно. Донна Черубина Верджилези отмахивалась от приставаний Лоренцо Витино, но отмахивалась лишь веером.

— Безусловно, мессир Витино, совершенный придворный должен иметь благородных предков. Он должен читать в подлиннике римских ораторов, историков, писать стихи, играть на разных инструментах. Ему не пристало демонстрировать чудеса ловкости, он не должен выглядеть ученым — но рассуждать должен умнее всех учёных.

— Тонкость ваших суждений, их возвышенность и глубина, синьора, говорят об изысканном вкусе и большом уме. Если бы я мог надеяться, что вы позволите мне провести этот вечер с вами, я бы много рассказал вам о придворных нравах феррарского и мантуанского дворов….

— Я сочту за честь выслушать рассказ столь приятного и красноречивого придворного, как вы, синьор Витино, — несколько напыщенно, на взгляд Песте, ответила синьора. — Должна заметить, что вы не только обладаете многими достоинствами, но и умеете их показать. Слава о вас опередила ваше появление, но теперь я вижу, что она вполне заслуженна.

Синьор Лоренцо, в восторге от того, что проведёт эту ночь в тёплой постели пухлой красотки, рассыпался в галантностях и торопливо, бочком, протиснулся в спальню синьоры Верджилези, а Песте, устремив очи горе, пробормотал что-то непотребное о глупых курицах, которых любой сластолюбец затащит в кровать, обронив два-три дежурных комплимента…

Шут, как и многие во дворце, знал, что синьора Диана Манзоли, жена главного шталмейстера, была любовницей конюшего Руджеро Назоли и дворецкого Густаво Бальди, она готова была ублажить и герцогского секретаря Григорио Джиральди, и Бартоломео Риччи, и Беноццо Торизани. Джулиана Тибо никогда не отказывала Жану Матье и Франческо Альберти, да и любому, кто готов был платить. Синьоры же Франческа Бартолини и Черубина Верджилези, особы, как уже говорилось, утончённые, предпочитали «истинных придворных», среди которых ими числился главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный ловчий Пьетро Альбани, врач герцогини Пьетро Анджело, молодые камергеры Алессандро Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео Монтальдо, иногда к ним наведывался и Густаво Бальди, если ему удавалось оттеснить прочих. И конечно же, предел мечтаний для красоток представляли Антонелло Фаверо, человек пишущий, алхимик и мудрец Джордано Мороне, постигший все тайны звезд астролог Пьетро Дальбено и одареннейший поэт Энцо Витино…

Синьор Витино, сумевший добиться внимания донны Черубины, был весьма доволен собой. Он всё рассчитал правильно, что значит знание жизни. Правда, была у поэта одна забота, кою ему совсем не хотелось афишировать перед новой любовницей. Дело в том, что природа, весьма щедро одарив синьора Лоренцо поэтическим талантом, поскупилась, и весьма, в другом — и весьма существенном, и мужской «ствол», что столь многокрасочно описал на герцогском приёме Песте, у стихотворца был весьма невелик. Это было причиной его вечной досады, и он опасался, что несколько разочарует синьору.

Его опасения были напрасны: синьора, хоть грустно подумала, что в одном мужчине редко сочетаются все достоинства, мнения своего вслух не высказала, проявив высшую деликатность, ибо столь обожала поэзию, что из любви к ней на многое могла посмотреть сквозь пальцы.

Но отнюдь не сквозь пальцы смотрели на наглое вторжение пиита в их владения главный ловчий Пьетро Альбани и главный лесничий Ладзаро Альмереджи, кои, к тому же, деликатностью вовсе и не отличались. Оба они, шпионы и денунцианты д'Альвеллы, не слишком-то любили друг друга, подчас грубо отпихивали один другого от дверей потаскушек, хоть иногда, когда удавалось основательно напоить красотку, лакомились вместе. Но общая угроза мгновенно сплачивала недругов в единый двухголовый змеиный клубок. И сейчас оба, шипя от ярости, озирали закрытую дверь в спальню Черубины, понося на чём свет стоит нахального рифмоплета, пролезшего вне очереди. Беспардонный хам, бесцеремонный наглец! Этот плебей посмел отодвинуть патрициев? Ну, погоди, наглый выскочка! И оба дворянина, оскорбленные в лучших чувствах, зная все выходы и входы дворца, без труда проникли в чулан, граничащий со спальней синьоры, и через него попали на балкон её спальни, откуда в лунном свете смогли пронаблюдать за проделками мелкого негодяя, перешедшего им дорогу. Наблюдения не только утишили их злость, но и порядком насмешили, и наутро замок порадовала новая песенка, свидетельствовавшая, что поэтический талант был свойственен не одному Витино.

…Ипполито Монтальдо молча разделся и лег, не дожидаясь, пока ляжет Джованна. Верил ли он Соларентани? Да, пожалуй. Она не изменила ему. Не изменила? Пустила Флавио в спальню и не изменила? Есть вещи равнозначные измене. Но как винить её в том, что она предала его? Не лучше ли винить себя? Она просто не любит его — стало быть, он не стоит любви, ничтожный старый дурак, вообразивший, что может заставить себя полюбить. Не смог, только и всего. Это надо было спокойно принять это, и он смог бы… смог бы, если бы не эта страшная боль, что жгла хуже расплавленного свинца. Он любил и отчаянно нуждался в ней, привык к её рукам и губам, к теплой груди и ласкам. Теперь он терял все это.

Должен был потерять…

— Что мне теперь делать? — надрывная в безнадежной боли фраза вырвалась у него помимо воли.

Джованна стояла у окна и резко повернулась к нему. Он услышал её затаенный вздох.

— Ты влюбилась в сына Гавино?

— Нет, — ответила она еле слышно, но твердо.

— Почему открыла ему дверь?

Он ожидал, что она промолчит, и тогда, оттолкнувшись от этого молчания, как от каменной стены, у него достанет сил сделать то, что предписывал долг. Но она ответила, странно отрешенно, будто сама пытаясь осмыслить сказанное.

— Не знаю. Я понимала, что не должна… Знала, что он не любил. Это был… дурной искус. Я не любила его, но мне казалось… что-то нашептывало мне, что надо познать эту сладость запретной любви. Я временами пугалась, понимала, что нельзя, а в следующую минуту представляла, как он будет целовать меня. Мне хотелось этого… Я пыталась молиться и искус проходил, исчезал. Я понимала, что люблю тебя и этим оскорблю тебя и унижу себя, что я не должна… Но потом все повторялось, с каждым разом сильнее. Он просто хотел женщину, он был слепым от желания, но ему было все равно, кто с ним… Я видела это. Тебе вот не все равно. Но я не устояла бы… наверное. Он сам испугался. Это он пришёл в себя. Я — дура, я же все понимала. Как я могла?

Ипполито молчал. Не было сил произнести даже слово. Наконец он смог выговорить.

— Мне не нужно было в мои годы жениться. Мне не выдержать сравнения.

— Перестань, — она сглотнула комок в горле, — меня часто искушает и на других мужчин, порой — некрасивых и немолодых, словно чей-то мерзкий голос шепчет, как было бы интересно провести с ним ночь, узнать, какой он… Я гоню эти мысли, но они возвращаются. Это не мои мысли, не мои, я не хочу так думать, я хочу думать только о тебе. Что со мной, Господи, что со мной? — она бросилась к нему, и он нервно и испуганно распахнул ей объятия, заметив, что она трясётся, словно в ознобе.

Ипполито сжал её хрупкие плечи, погладил по волосам.

— Давно это началось?

— Нет, месяца два тому. Я рассказала об этом отцу Аурелиано, он мой духовник…

— И что? — Ипполито поморщился. Он уважал Портофино, но мысль о том, что тому известны его семейные проблемы, не радовала.

— Он сказал, что подобные искусы — от дьявола, весьма часто молодым особам, которые знали только одного мужчину, приходят в голову подобные мысли, искусительные и пагубные. Надлежит молиться, бдительно следить за собой, поможет сорокадневный пост и паломничество. Но ты не разрешил…

Ипполито вспомнил, что Джованна и вправду недели две тому просила отпустить её в монастырь к бенедиктинкам. Голос его смягчился. Он прильнул губами к её щеке.

— После Троицы съездим в Скит.

Жалость и любовь, тоска и надсада — он почти не понимал, что с ним, но гнев его растаял. При этом он сам ощутил желание — не то, нежное и чуть боязливое, что влекло его к ней раньше, но сумрачное, мужское, что он всегда подавлял в себе, боясь испугать её. Теперь он овладел ею бездумно, и все накопившиеся в эти дни ярость, злость, ревность и боль вылились в этом диком порыве. Она не гладила его, как обычно, по плечам, но, закусив губу и закрыв глаза, молчала. С ней подлинно был теперь другой мужчина, пугающе другой, дикий и страшный, но совсем по-иному волновавший, и слияние с ним было ослепительным.

Тристано д'Альвелла, убедившись, что доставленная его людьми в замок девица ничем не больна и весьма красива, кивнул. Герцог менял наложниц нечасто, и обычно они жили в особом помещении, откуда в кабинет герцога вела потайная лестница. Самого д'Альвеллу женщины уже не интересовали — не столько от телесного бессилия, сколько от душевного безразличия. Сейчас он был занят недавним происшествием — отравлением борзой. Методично перебирал всех придворных, сравнивал полученные свидетельства, сопоставлял слова и интонации, вспоминал лица.

Что хочет таинственный отравитель? Что движет негодяем?

Но для начала надо было определиться с самим мерзавцем. Кто это? Первым среди подонков будет, разумеется, Перетто, Пьетро Альбани, его же агент и соглядатай. Откровенное отребье. Выгодна ли Альбани смерть герцога? На первый взгляд, да. Пакости мерзавца надоели Франческо Марии и тот предупредил его. Но наследник герцога Гвидобальдо ненавидит Альбани — за мерзость с женой его друга, тот ославил невинную и погубил. Злится на него и герцогиня Элеонора — за Катарину Баланти. Умри герцог — Альбани не поздоровится: Гвидобальдо вышвырнет его из дворца.

Каноник Дженнаро Альбани. Братец Пьетро. Удивительно, как из одной утробы могли выйти столь разные люди. Он никогда не подсыпал бы яд в вино, — будь это ему выгодно в величайшей степени. Скажет, что боится Бога. Он был на ужине герцога, но по свидетельству Бонелло, даже не приближался к столу.

Ладзаро Альмереджи. Тоже его человек. Сукин хвост. Но чёрных пакостей всё же не творит, и случись ему убить, едва ли прибег бы к яду. Все-таки солдат. Да и оснований для убийства его светлости у Альмереджи нет — дон Франческо Мария благоволит к сукиному сыну, считает обаяшкой и душкой. Могли ли его подкупить? д'Альвеллавздохнул. Смотря сколько дали бы…

Наставник принцесс Франческо Альберти. Тоже его человек. Но этот трусоват и даже за тысячу дукатов не пошел бы на подобное — просто испугался бы. Не Бога, а того что поймают за руку.

Управляющий замком Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Аристократ. Стать его человеком вежливо отказался, мотивируя это тем, что знает свой долг, и выполнять его привык по совести, а не за плату. Был на вечерней трапезе у герцога. Если бы пошёл на такое — разве что по соображениям личной ненависти. Но дон Франческо Мария уважает Пьерлуиджи и, кажется, никогда не задевал его самолюбия…

Главный дворецкий Густаво Бальди. Его человек. Хиловат, но жилист. Мелкий пакостник, но тоже трусоват. Убийство не для него. Душонка с сольди. Подкупить его не могли — денег у него в избытке. При дворе не столько интригует, сколько таскается по спальням фрейлин да статс-дам. Похотлив, но себя всегда помнит.

Главный королевский повар Инноченцо Бонелло. Разумеется, его человек. Веселый жуир, само добродушие. Конечно, ему проще всего подсыпать что-то под видом специй в еду. С него и Торизани не спускают глаз, но рука опытного повара обманет любое наблюдение. И всё же… Сын Бонелло — на дипломатической службе в папской курии. Не ему ли адресовано письмо? Но зачем? Пока жив Франческо Мария — положение Бонелло прочно и устойчиво, и черта с два известно — не заменят ли в случае смерти герцога при дворе Фарнезе весь состав миссии? Зачем Бонелло идти на такой риск? Он как сыр в масле катается…

Кравчий Беноццо Торизани. Тоже его человек. Скаредный и прижимистый. Вечные склоки с сестрицей-потаскушкой. Под наблюдением. Связей в курии нет. Нет близких друзей. Да и вообще никаких нет, если задуматься. Пойти на преступление… Нет, д'Альвеллапокачал головой. Да и не вино, похоже, отравлено было…

Интендант Тиберио Комини. Из старой аристократии Урбино. Когда-то воротил от него нос, называл выскочкой, теперь — подобострастно кланяется. Всегда один, нелады со здоровьем. Поговаривали, что склонности у него… не из чистых. Но не пойман — не вор. К герцогскому столу не подходил, это подтвердил Альмереджи.

Главный церемониймейстер двора Ипполито Монтальдо. Старый вояка. Служил всегда честно. О недавнем скандале в его семействе д'Альвеллазнал. Дьявол бы подрал племянничка Флавио! Ни одной юбки не пропускает, недавно в ризнице пойман был, где теребил свой детородный орган! Блудник. Как ещё выкарабкался из передряги, непонятно, спасибо умнику-Чуме. Но мог ли Монтальдо отравить герцога? Тристано поморщился. Нет, в это он не верил. Яд — не оружие воина.

Сенешаль Антонио Фаттинанти. Старая аристократия. При этом практичен, как купчик. Землевладелец, богач. Веселый и добродушный бражник, но знает меру. Мог ли он подсыпать отраву герцогу? д'Альвеллапоморщился. Нелепо.

Референдарий Донато Сантуччи. Медленно, но верно становится пьянчугой. Блудит, но не в замке. Однако, деньги водятся, вниманием герцога не обделён. А вот Гвидобальдо его не любит, зовет занудой.

Хранитель печати Наталио Валерани. Тоже старая знать. При дворе и мать Наталио и его сын Джулио, внук Глории. Кутежи Наталио заметно сократили семейное достояние. Но смерть герцога его доходы не увеличит.

Постельничий Джезуальдо Белончини. Тоже знать, хоть по виду ничтожней любого плебея. Но человек денежный, хоть и дурак. Подкупить такого для убийства герцога? д'Альвеллавздохнул. Зачем? Джезуальдо подсыпал бы ведро мышьяку Грандони, которого к супруге ревнует, но герцогу-то за что?

Камерир Дамиано Тронти, фаворит герцога? Глупости. Все благополучие флорентинца держалось на Франческо Марии.

Шут Грациано Грандони, Песте? Смешно.

Ловчий Паоло Кастарелла… Последний из мужчин, кто был на обеде. К столу не подходил.

Женщины. Хранительница гардероба и драгоценностей герцогини Лавиния делла Ровере. Родственница герцога. К столу не подходила, сидела рядом с Джованной Монтальдо, женой главного церемониймейстера. Бьянка Белончини, жена постельничего. Д'Альвелла сомневался в её умении сосчитать до десяти. Отравить герцога? Смешно. Дианора ди Бертацци, жена лейб-медика, ходила по залу, у стола беседовала с Глорией Валерани, матерью Наталио. Но особа она порядочная, за неё ручается и Чума. Гаэтана Фаттинанти, сестра сенешаля, сидела у камина и не поднималась до той минуты, когда поднялся переполох из-за гибели борзой. Черубина Верджилези и Франческа Бартолини кокетничали с Альмереджи. Больше никого не было. Никто не мог иметь намерения отравить герцога. И все-таки борзая отравлена.

Значит, один… или одна — оборотень.

Тиберио Комини, выходя из залы, кинул быстрый взгляд на стоявшего у двери юношу. На мгновение глаза их встретились, после чего интендант проследовал через коридор в дальний портал, где были расположены его покои. Юнец пришёл только через час, тенью промелькнув в свете горящего на стене факела. Старик за ублажение своей похоти давал дукат, а кто же не знает, как молодость нуждается в деньгах? На один золотой можно было купить бочонок красного вина или говяжью тушу, — вполне хватит на роскошную пирушку с друзьями. Юнец привычно принял требуемую старым содомитом позу и сжал зубы — услады старика поначалу были весьма болезненны, но теперь он притерпелся. Тиберио же на сей раз наслаждался молодым телом без привычного удовольствия. Щенок, безусловно, имел гладкий зад, как намекал в своей мерзкой песенке треклятый шут, правда на физиономию лучше было не смотреть, однако он покорно выполнял требуемое, и Комини был доволен…

Доволен до вчерашнего дня, до той минуты, когда в сиянии юности пред ним предстал недавно принятый в замок белокурый писец Паоло, с его шелковой кожей и оливковыми глазами. При одной мысли о такой красоте у старика свело зубы. Соблазненный им до этого юнец потерял в его глазах половину своей цены. Однако, старый мужеложник, осторожный и рачительный, не склонен был разбрасываться. Удастся ли заполучить красавчика-писца себе в постель — это ещё вилами по воде писано было, и потому он, как всегда, протянул щенку на прощание четыре лиры, что составляло флорин. Тот, жадно забрав деньги, помедлил у двери, желая убедиться, что в коридоре никого нет.

Через минуту исчез.

Комини остался один. Он запер дверь, неторопливо подошёл к столу, зажёг свечу, нехотя взглянул в глубины венецианского зеркала. Уже два десятилетия он ненавидел зеркала. Это было мерзкое колдовство! Что за ведьма над ним подшутила? Незнакомые с ним давали ему около шестидесяти, ему же в марте исполнилось сорок семь… Он ничего не понимал — внешне он одряхлел так стремительно, будто за год проживал пятилетие. Он был совершенно не готов к такому, но прекрасно понимал, что совсем скоро не сможет найти любовника и за дукат, а это означало, что он обречен на затворничество и одиночество, одна мысль о котором приводила в ужас.

Кошмар старения разрушал его и сводил с ума.

Четыре последние года были самыми тягостными в его жизни — он не сумел сдержать страсти, раздиравшей его — к красавцу-пистойцу Грациано Грандони. Комини не любил вспоминать эту глупость. Он просто помешался тогда, иначе никогда не дерзнул бы попытаться овладеть юнцом… Комини явно недооценил его: чертов Грандони оказался сильней медведя, взъярился как дьявол, и брезгливо избивал его ногами до тех пор, пока не оставил на нём места без кровоподтёка, безнадежно надломив его здоровье. Подлец пригрозил ему доносом в инквизицию, тем более, что успел весьма сдружиться с проклятым безжалостным выродком, извергом и кровопийцей Портофино, и жалобой герцогу — но не сделал этого, избрав самую худшую из пыток: подвесив его на крючке своих прихотей, где Комини болтался уже четыре года, что ещё больше изнуряло его…

Сейчас Тиберио не хотел ложиться. Ему все равно не уснуть. Бессонница ли вызывала тоску, или уныние не давало уснуть? Комини раздражался по пустякам и тревожился из-за ничего, к бесконечной череде страхов цеплялись постельные беды: он слабел и жил только навязчивыми плотскими измышлениями. Два его бывших любовника Джузеппе и Эмилиано демонстративно избегали его. Паоло Кастарелла предпочитал совращать молоденьких щенков, но от него воротил нос. Но было кое-что и похуже. В голову стали приходить странные и пугающие мысли, а когда порой удавалось ненадолго забыться сном — его отравляли мерзейшие сновидения. Он не любил разговоры об аде, они бесили его, но теперь в его сны вошло жуткое существо с полыхающими пламенем глазами.

Явь была адом одиночества, сны стали просто адом…

Даноли поторопился уединиться. Хотелось побыть одному, все осмыслить. Итак, дьявол не пошутил, ему не померещилось, всё было наяву, и он обречен до кончины на жуткие и изматывающие видения. Он лег на кровать и уставился в потолок. Словом Господа сотворены небеса, через Слово благословляется творение. Но есть слова, подобные змеиному яду, которые умерщвляют — это проклятие. Проклятие — пожелание неисчислимых бедствий в земной жизни и безусловной гибели в вечной. Он — проклят.

Но проклят сатаной. В мире Духа — все строго двойственно, и проклятие сатаны — есть благословение Божье. Это косвенно подтверждено той сущностью, в которой Даноли боялся признать архангела Михаила. Может ли это быть? Кто он в ничтожестве своем, чтобы из-за него препирались сатана и архангел? Никто. Но видения — страшные, отчетливые и внятные, чеканно явственные, были несомненны.

Альдобрандо судорожно вздохнул.

Однако, истинными были не только видения, подтвержденные иноком Гвальтинери, истинным оказалось, по счастью, и обетование Микеле. Не только бесов увидел Даноли в Урбинском замке. Здесь были и праведники. Чистотой сиял лик стоявшего рядом с епископом каноника Дженнаро Альбани, свет незамутненной чистоты шел от лица Аурелиано Портофино, лицо шута, перекошенное кривляниями, тем не менее, несло печать понимания истины. Трое чистых людей на три дюжины аристократов и сотню челяди? Впрочем, «не стоят города без семи праведников…», сказал Микеле, а палаццо Дукале — не город, пожалуй, и на трех удержится. Впрочем, были и две женщины, показавшиеся ему чистыми…

Альдобрандо вздохнул. Новое видение на балюстраде не только отравило ему душу пониманием окружающего распада, но и уверило в промыслительности свершающегося. Бесы словно ждали его здесь, а это значит, его привело именно туда, куда должно было привести. Все было провиденциально. Но что это означало?

Даноли со стоном потер виски, ломимые болью. Как ни странно, из приема и трапезы у герцога он вынес несколько странных, обрывочных впечатлений, порой пугающих, порой смешащих. Прояснилось недоумение вчерашнего вечера. Даноли понял, за что Джезуальдо Белончини подослал убийц Грациано ди Грандони. Джезуально завидовал красавцу-шуту и безумно ревновал его к супруге, Чума же просто не замечал его. Ревность и месть постельничего были нелепы в своей злости и злы в своей нелепости: Даноли видел, что шуту претило внимание супруги Белончини. При этом высокомерная брезгливость и гадливое пренебрежение шута неприязнью Белончини казались оправданными, но все же жестокими. Даноли было жаль постельничего, в глазах которого он прочел не только ненависть к Песте, но и потаенную боль.

Чума вообще мало кого замечал, понял Даноли. Сильный и умный, он возвышался головой над ничтожной высокопоставленной чернью двора, и собой мог быть только с равным ему умом и волей Портофино. Альдобрандо понимал Грациано, соглашался с его суждениями, но не мог не заметить и странности взгляда шута на мир. Ненависть к шлюхам, гневное отвращение к ним были непоказными. Грандони ненавидел женщин: его измывательства над Черубиной Верджелези не были спровоцированы статс-дамой, Франческа Бартолини тоже не затрагивала шута, но это не мешало Песте злословить их — нагло и безжалостно.

Ощутил Альдобрандо и горе дона Франческо Марии — потаенное, скрытое, но глубокое. Герцог был несчастен. Несчастен был и грозный подеста, под тяжелым взглядом которого многие холодели и опускали глаза. Но счастливых при дворе не было вовсе. Даже хохочущий красавец Альмереджи, явный шпион подеста, и откровенный мерзавец Пьетро Альбани, преуспевающие и удачливые, почему-то тоже не казались счастливыми. Фортуна придворных переменчива, и оба знали это.

Альдобрандо поднялся. Он вспомнил, что женщины окидывали его на приеме странными, словно остановившимися взглядами и торопились опустить глаза. Он подошел к зеркалу. Ах, вот оно что… Он подлинно походил на привидение — с ввалившимися глазами, обострившимися чертами, бледным лицом. Он сильно постарел, и, хоть не походил еще на старика, ощущал в себе непонятную утомленность, как ему показалось — почти старческую. Но сам он себя не интересовал, и не только ныне, но и вообще никогда. Ныне же у него вообще не было ничего, кроме Бога.

Но нет. Ему прибавилось — у него были бесы. Омерзительные твори не искушали его помыслами — блудными или суетными, но играли с ним, как с ребенком, загадывали неразрешимые загадки и смеялись…

Но что за гнилая кровь? О ком это? Что это значит?

У шута Чумы были на эту ночь планы самые праведные — он собирался отчитать молитвы и уснуть, но едва попал в свой коридор, сразу понял, что его намерения будут отсрочены: в темноте ниши он заметил женскую тень в розовой симаре и тяжело вздохнул. Надо было остаться у Портофино… Но было поздно.

Донна Бьянка Белончини торопливыми шагами прошла навстречу Грандони и замерла в восхищении. В тусклом свете факела черты этого мужчины были прекрасны, волосы цвета воронова крыла отливали мириадами искр, томные глаза пронзали ей сердце, шелковистая бледная кожа и нежные губы пьянили — Бьянка теряла голову. Больше всего её хотелось только одного — оказаться в его объятьях.

Грациано Грандони окинул встречную утомленным взглядом. Такие встречи последний год повторялись с удручающим постоянством и досаждали, но сама их частота со временем притупила досаду. Экстатический взгляд Бьянки был неприятен, явная влюбленность — смешна и тяжела Песте. Синьора не нравилась и отягощала, а вспоминая ревность её супруга, Чума и вовсе мрачнел. За что ему это наказание?

— Мессир Грандони… — Бьянке казалось, что в самом этом имени, в его звуках, таится неизъяснимое очарование, — Грациано…

— Это моё имя, донна, — устало согласился шут, — приятных сновидений, вы ведь к супругу? Кланяйтесь ему.

— Грациано, — синьора, казалось, ничего не слышала, — вы так красивы…

— С годами это пройдет, мадонна, — Песте, чуть оттеснив синьору Белончини, ловко протиснулся в дверь своей спальни, и быстро захлопнул ее перед носом навязчивой особы. Сам прислонился спиной к двери и завел глаза под потолок.

Когда же это кончится, Господи?

…Последующие несколько дней ничего не прояснили — ни для Тристано д'Альвеллы, занятого поисками негодяя-отравителя, ни для Портофино, перевернувшего город в поисках изготовителя ядов, ни для Песте, пытавшегося разгадать Альдобрандо Даноли. Тот обычно почти не выходил из комнаты, разве что в домовую церковь. Чума приглядывался к Даноли, приглашал к себе, часто беседовал и играл с ним в шахматы, щедро угощал Бароло — и никуда не продвинулся. Проступала кристальная ясность мышления и прозрачная чистота души, но подмеченная Чумой странность взгляда исчезла. Чума даже удосужился спросить Портофино, что думает тот о графе Даноли? Лелио пожал плечами и проронил, что такие глаза он часто видел в монастырские времена. Этот человек потерял всё, кроме Бога. Песте кивнул.

Это он знал и со слов самого Даноли.

Но вот однажды под вечер Чума в поисках Портофино зашёл в храм с верхних хоров, и тут заметил на скамье Альдобрандо. Рядом с ним сидел Флавио Соларентани. Гулкие стены старой церкви доносили слова до всех притворов и отдавались на хорах.

Сам Даноли просто тихо молился, когда неожиданно заметил стоявшего рядом священника. Лицо Флавио не понравилось Альдобрандо: на нём проступило что-то неприятное, и внезапно Даноли сковало холодом. Этого человека ждала большая беда, понял он. Причин своего понимания Даноли по-прежнему не постигал, но понимание было отчётливым.

— Флавио… Вы… будьте осторожны, — вырвалось у него.

Лицо священника ещё больше потемнело, но он сел напротив графа.

— И вы тоже… — досадливо проронил вдруг Флавио, — вы тоже…один из них.

Альдобрандо не понял.

— Один из… кого?

— Вы такой же, как Портофино… Бесчувственный, холодный, бессердечный. Я видел таких. Ледяных в своей безгрешности, отрешенных якобы в видении Бога, безжалостных к малейшей людской слабости, не умеющих понять и простить…

Даноли нахмурился. Он не воспринял упреки Соларентани всерьёз — не мог поверить, что распад в этом юноше зашёл столь далеко, что, сам стоя у алтаря, он мог уронить «якобы в видении Бога…» Это были слова падшего.

— Мессир Портофино праведен, — мягко заметил Альдобрандо.

— Он бесчеловечен!! И этот чумной такой же… — Соларентани поморщился. — Он, правда, выручил меня… Но сколь жестоки они оба в своей праведности, сколь лишены понимания и снисходительности! Они не любят… Они не умеют любить людей. И вы… по глазам видно. Вы — такой же. Вы только и умеете, что пророчить беды!

Альдобрандо видел, что несчастный болен и слаб, и совсем потерял себя.

— Насколько я понимаю, Флавио, ваша трагедия в том, что вы мучительно сожалеете о данных когда-то обетах Христу. Они тяготят вас? Я… во время поединка кое-что расслышал, что, возможно, не предназначалось для моих ушей. Вас отягощает целибат. Это я могу понять. Это человеческое искушение. Но если мессир Портофино выше этих искушений или умеет усилием воли подавить их в себе — это не значит, что он бесчеловечен, но означает, что он праведен и очень силен. Ваша слабость может заставить меня пожалеть вас, но почему она должна понудить меня осудить силу духа и праведность мессира Аурелиано?

— Бог есть Любовь, но помнят ли об этом подобные Грандони и Портофино?

— А помнили ли об этом вы, Соларентани, когда лезли в постель Монтальдо? Вы понимали, что причиняете ему обиду, несовместимую с любовью? — Соларентани молчал. — Но ведь вы всё же вспомнили о Боге и остановились… Значит, ваша душа еще чиста. Вы можете…

— Что? — резко перебил Соларентани, — стать таким же, как Портофино? Как Чума? Самоограничение, аскетизм, праведность…надоело. Они нелюди. Мертвецы. В них ничего живого. Они не видят ни красоты женщин, ни величия человека, только Бог! Их Бог с его бесчеловечными заповедями, который украсил сей мир множеством сладчайших приманок и запретил желать! Но их время кончилось… Их время уходит, — лицо его зло исказилось.

Альдобрандо Даноли помертвел. В глазах его потемнело.

— Вам лучше оставить сан, Флавио. Как можно с такими мыслями…

— Когда мне понадобится ваш совет, граф, я спрошу его. — Соларентани поднялся и удалился в ризницу.

Альдобрандо, чувствуя себя бесконечно утомлённым, поднялся, пошёл к двери. Но остановился. У дверного проёма стоял Чума, успевший за время разговора спуститься с хоров. Даноли понял, что тот слышал разговор. Оба вышли из храма.

— Он прав, Альдобрандо, — улыбнулся Песте. — Я и сам так подумал.

— Прав? Этот несчастный? — Граф не понял шута.

Тот усмехнулся.

— Несчастный? Ну что вы…. Дать обеты, кои из-за собственной похоти не можешь исполнить — это не несчастье, но ничтожество духа. Обычное человеческое ничтожество, в эти бесовские времена претендующее на величие. Но он прав в том, что вы похожи на Портофино и не умеете любить мерзость в людях. Только в его глазах это выглядит жестокостью.

— Но почему Флавио не сложит с себя сан? Стоять у алтаря, служить Богу и… не верить? Зачем это ему?

— Ему двадцать девять. Он давно не служит мессу, но отбывает литургическую повинность, машет кадилом и говорит мертвые слова. Но больше он вообще ничего не умеет. Ему некуда идти, а здесь — кусок хлеба.

— Он… ненавидит вас? Мне показалось…

Песте поморщился.

— Нет. Флавио похотлив, и сладострастие сильнее его. Он хочет блудить, не хочет обременять себя заповедями и не имеет денег, а я — имею деньги, чту заповеди и не склонен блудить. Его, скорее, берёт оторопь. Его отец… Гавино Соларентани, — лицо Чумы на миг просветлело, — был удивительным человеком, но сын… — Чума горестно развёл руками. — Но почему вы сказали, что его ждёт беда?

— Просто показалось…

Чуме снова показалось, что всё не так просто, но он промолчал.

Тристано д'Альвеллатоже уделил внимание графу Даноли — по долгу службы. Его доносчики собрали по его приказанию ворох сведений об Альдобрандо, его происхождении, родне и близких, его пристрастиях и взглядах, и начальник тайной службы недоумевающе перебирал доносы. Он знал своих людей и знал, как трудно удивить их чем-либо, но все доносы — и лаконичные, и пространные — содержали сведения, приводящие в недоумение самих доносчиков. Граф был человеком слова и чести. Граф был смельчаком и храбрым воином, учёным книжником и истово верующим человеком. Никто и никогда не мог сказать о графе Даноли ничего дурного. В последний год граф потерял семью и пришёл в Урбино отпроситься в монастырь. Д'Альвелла отодвинул листы пергаментов и задумался. Сведущий в людях не верит в непорочность, но Тристано помнил, как поразили его в замке в первый же вечер встречи глаза Даноли. В них было что-то непостижимое и загадочное, чужое и неотмирное, отчего сам д'Альвеллав друг почувствовал, сколь мелки и суетны все его заботы, как он сам постарел и устал.

Между тем Бьянка Белончини по-прежнему сходила с ума по красавцу Грандони, изводя его своим вниманием, подстерегала в коридорах, засовывала ему под дверь любовные записки. Песте бесновался, Лелио насмешливо улыбался, Даноли, замечая пылкую страсть блондинки и вспоминая нанятых её мужем убийц, морщился и жалел Грациано.

Тем временем Виттория Торизани появилась на вечеринке у герцогини в новом платье из венецианского коричневого бархата и кружевах, шитых золотом. Этого мало! На следующий день девица на прогулке предстала перед придворными в платье из алого миланского бархата и мантелло из кипрского камлота, украшенном мехом французской куницы! Но и этим она не ограничилась, явив на вечернем туалете герцогини завистливым взорам фрейлин синее шелковое платье с брабантскими кружевами, а на груди её красовалась камея, оправленная в золото! Девицы были готовы разорвать нахалку, Иоланда Тассони обозвала Витторию содержанкой, а Тристано д'Альвеллаимел наглость осведомиться у дружка-камерира: «Не боится ли дорогой Дамиано разориться?» В ответ министр финансов двора окинул подеста паскудной улыбкой мартовского кота и игриво подмигнул. Разориться он явно не боялся.

Девица Гаэтана Фаттинанти не замечала Витторию и не высказывалась на её счёт, но узнав о новой песенке, сочинённой мессиром Альмереджи о поэте Витино, едва не плюнула от отвращения. Она терпеть не могла мессира Ладзаро. Это был в её глазах совершенно омерзительный тип, гадкий распутник и человек, забывший Бога. Только по шлюхам и бегает! Ничуть не меньшей ненависти удостаивались с её стороны синьоры Франческа Бартолини и Черубина Верджилези. Потаскухи! Мессир Ладзаро знал о ненависти к нему сестрицы сенешаля, но это его ничуть не беспокоило.

Он не любил высокомерных моралисток.

Меж там красота юной Камиллы Монтеорфано, недавно появившейся при дворе, была замечена многими мужчинами. Молодые камергеры, сенешаль Антонио Фаттинанти, главный дворецкий Густаво Бальди и прочие оказывали ей поначалу весьма значительное внимание, но это не приводило мужчин к взаимным распрям, ибо девица с приданым свыше полутора тысяч дукатов внимания придворных просто не замечала. Все попытки холостых мужчин понравиться ей были втуне. Предпочти она одного — это было бы основанием для ревности остальных, но она предпочитала, чтобы её оставили в покое. Высокие родственные связи и покровительство дяди-епископа служили ей оберегом от чрезмерной навязчивости мужчин, и в последнее время за ней уже просто привычно волочились молодой Джулио Валерани, Антонио Фаттинанти да астролог Пьетро Дальбено. Но последний вскоре отстал, видимо, прочтя по звездам, что они не благоволят этим ухаживаниям. Теперь он уделял внимание синьоре Бартолини. «Наверное, звёзды дали ему дельный совет», сказал, заметив перемену склонности Пьетро, Тристано д'Альвелла. «Не вышло с брюнеткой, цепляй блондинку. Это и без советов звезд ясно…», поддержал его Тронти.

Но Камилла Монтеорфано, не желая обращать внимание на вертящихся рядом мужчин, тем не менее, чувствовала себя одинокой и внимательно приглядывалась к фрейлинам и статс-дамам, надеясь найти среди них подругу. Но ей совсем не нравилась Иоланда Тассони — особа любопытная, склонная совать свой нос повсюду и не умеющая при этом держать язык за зубами. Завистливая и мелочная, она упорно пыталась разузнать побольше о Камилле, утомляя её навязчивыми и бестактными вопросами, при этом походя понося всех вокруг. Было ясно, что покинув покои Камиллы, она и о ней выскажется столь же уничижительно.

Бенедетта Лукка не отличалась болтливостью и не была завистлива. Особа простая и сердечная, она не имела тайн — даже сердечных, ибо все знали, что она влюблена в мессира Леричи. Но склонность молодых людей была взаимной — они ожидали приезда из Рима отца Адриано и осенью должна была состояться свадьба. Но выбрать её в подруги Камилле мешала не только поглощенность девицы своим чувством: с ней было не о чем говорить, Бенедетта неизменно высказывалась по любому поводу либо пословицей, либо расхожей истиной. С ней было скучно.

Синьорине Монтеорфано нравились синьора Дианора ди Бертацци и её подруга Глория Валерани, спокойные и разумные особы. Но в их обществе Камилла чувствовала себя лишней, понимая, что её присутствие сковывает старых подруг. И вот две недели назад, Камилла неожиданно в дворцовой церкви встретила Гаэтану Фаттинанти. Гаэтана тихо стенала у ног Спасителя, молясь и плача. До этого Камилла лишь отметила горделивый взгляд бесспорной красавицы да язвительность её суждений, впрочем, весьма редких. Тем сильнее поразил её теперь скорбный молитвенный вопль Гаэтаны в пустом храме, её слезы и боль. За холодными манерами проступило страдание, и сердце Камиллы повернулось к Гаэтане. У неё горе? О чём она плачет? Камилла начала присматриваться к синьорине Фаттинанти, проводить время в её обществе и вскоре заслужила её доверие и приязнь. Девицы подружились, с удовольствием обменивались мнениями и вместе рукодельничали.

В следующий понедельник синьор Пьетро Дальбено завершил свой многодневный труд составления герцогу гороскопа, в коем было четко прописано, что в Доме его тайных врагов — те, кого он сам считает друзьями, и их признаки — жадность к деньгам, любовь к интригам и привычка к шутовству. Однако преподнести этот гороскоп дону Франческо Марии у астролога не получилось, ибо последний таинственно исчез из закрытой спальни звездочёта. Как это вышло — по звёздам не прочтёшь, видимо, Меркурий куда-то не туда отклонился, или ретроградный Марс напакостил…

Дальбено разозлился до дрожи.

При этом днём во вторник нахалу и кривляке мессиру Песте нежданно-негаданно улыбнулась капризная Фортуна. Знать, Юпитер в его гороскопе вошел Дом удачи или Сатурн был в изгнании. Как бы то ни было, сложившаяся в этот день редчайшая конфигурация небесных светил привела к тому, что бесстыжий гаер внезапно заметил ненавистного Дальбено, направляющегося к молельне герцогини, где её выхода ожидали несколько фрейлин. Вскоре шут увидел, как от них отделилась донна Франческа Бартолини и, обмахиваясь веером, устремилась в сад. Туда же, якобы случайно, направил шаги и астролог. Чума шмыгнул за дерево и осторожно подкрался поближе и тут узнал, что звезды предрекли союз сердец синьора Дальбено и синьоры Франчески, причём самым удачным началом этого союза, согласно констелляции светил и транзитов Венеры, была ночь на пятницу, двадцать четвертое мая. Не менее удачным обстоятельством был и ожидаемый в этот день приезд гостей из Мантуи, ибо герцог Федерико обещал союзнику и родичу проездом в Рим заехать на несколько дней в Урбино — кто же в такой суматохе что заметит?

Чума тоже согласно покивал головой. Если такова констелляция небесных светил — что же тут возразишь-то?

Против звёзд не попрёшь.