Беспредел

Наш Ромео такую тонкую материю, как искренность чувств, не исследовал, и уж тем более не исследовал столь непростую вещь, как серьезность чувств. Наш Ромео постарался поскорее бросить свою Джульетту в постель: едва бабка отвернулась - у нее на сковороде подгорали блины, - как Оля очутилась в измятой, испачканной пивом, пеплом и еще чем-то явно органического происхождения, постели.

Исполнив свое дело, Ромео как-то понурился, сделался скучным и озабоченным.

Тем временем и бабка подоспела с блинами, поставила на стол целое блюдо - ароматных, пышных, невольно вышибающих слюну, - подслеповато сощурившись, оглядела Олю:

- М-да, детка... Сколько же тебе лет?

- Скоро стукнет семьдесят пять! - не растерялась Оля.

Ромео, услышав, как его Джульетта подсекла старуху, повеселел.

Старуха пригорюнилась, присела на край стула, подперла подбородок кулаком.

- Эх, дети, дети... какие же вы еще дети!

Да, они еще были малыми детьми, хотя и играли во взрослые игры.

Жорка с Олей рассмеялись, поели блинов и выбежали на улицу - в доме больше ничего интересного не было, нравоучения бабки вызывали зубную боль, а на улице кипела жизнь, было интересно: музыка и "танцы-шманцы-обжиманцы"; баночное пиво в коммерческих ларьках и игральные автоматы, в единоборстве с которыми, говорят, может повезти и тогда есть шанс обзавестись автомобилем "линкольн"; толкотня на дискотеке и просто променад по тихим мценским улицам под бренчание гитары или песни Сюткина, победно несущиеся из переносных пластмассовых магнитофонов.

Улицы, свобода, простор, воля, собственные позывы влекли, манили наших героев, это была их стихия, они отдались ей.

Жоркина бабка тем временем написала новое письмо родителям: если, мол, хотите, чтобы ваш устоял на ногах, немедленно заберите его - с ним ведь сладу уже никакого нет, поймите, милиция несколько раз домой заявлялась, интересовалась: чем же думает заняться в будущем ваш оболтус? Пьет он уже как сапожник, научился у взрослых мужиков, матерный язык знает в несколько раз лучше языка русского, так что заберите его к себе, Христа ради! Иначе парень совсем отобьется от рук!

Пока шла эта переписка - совсем не дипломатическая, скажем прямо, пока родители прикидывали, как же поступить с сыном, Жорка брал от жизни все, что можно было взять. Что же касается его новой возлюбленной, окончательно запустившей школьные предметы и забывшей, как выглядит ее классная руководительница, то ей нравилось, что при первом же удобном случае он бросал ее в постель.

Результаты не замедлили сказаться - О'Кей забеременела.

Нельзя сказать, чтобы Ольга испугалась, - она была готова и к такому повороту событий: не она первая, не она и последняя. В конце концов сделает аборт, и никто на белом свете, кроме нее и Жорки, не будет знать, что с ней приключилось.

Но вот ведь как - она и Жорке побоялась сказать, что забеременела, побоялась, что тот испугается: мужчины ведь такие трусы! И она тянула, ничего не говорила своему Ромео. Потом, когда тревога, внутренняя маета, худые мысли совсем допекли ее, сообщила.

Жорка, надо отдать должное, не испугался, не сморщил брезгливо рот, а проникся неким мужским сочувствием к Оле и проговорил, озабоченно потирая рукою прыщавый подбородок:

- Как же ты так умудрилась?

- Не знаю... - губы Оли дрогнули.

- Как же не побереглась?

- Да разве я рассчитывала, что все это... м-м-м... произойдет? - Оля не выдержала, заплакала.

- Не надо плакать!.. Давай-ка лучше поищем акушерку.

- Не акушерку, а врача скорее, - Оля улыбнулась сквозь слезы. Акушерка - это когда уже рожать надо.

- Рожать нам не надо. Наше дело - не рожать... - начал было Жорка хулиганскую присказку, но вовремя споткнулся, остановился, озабоченно похмыкал в кулак.

- Надо искать врача! - повторила Оля.

Но не так просто найти в маленьком Мценске врача, который бы у себя дома, на кушетке, за плату, равную стоимости двух бутылок спирта, - а больше наши герои предложить не могли, - согласился бы сделать подпольный аборт. Как говорится, "себе дороже".

Нашли одну акушерку, тихую "надомницу", подрабатывающую абортами на кушетке, но та, осмотрев Олю, прикинула что-то про себя и сказала, поджимая губы:

- Иди-ка, милая, в больницу! Я не возьмусь тебя опрастывать! Рисково это.. Поняла?

Оля понурила голову: все было понятно.

Пришлось идти в больницу. Жорка, белый от страха, пошел вместе с Олей - поддержать, так сказать, подбодрить, но оказалось, что его самого надо было поддерживать. Врач, осмотревший Олю, усадил ее на стул перед собой и спросил, насмешливо глядя прямо в глаза:

- И что же вы, сударыня, хотите?

- Аборт.

- По-моему, вы находитесь еще в том возрасте, когда люди за свои поступки не отвечают. Рано еще.

- Но я, но я... - Оля замялась, на глазах ее вспухли слезы.

- Вот видите, - врач усмехнулся, - приходите вместе с родителями, и мы сообща решим, стоит вам делать аборт или нет.

На улице Оля устроила своему Ромео истерику.

- Это ты все виноват, ты! - кричала она и била Жорку кулаками по плечам, груди, животу.

Жорка не отрицал, что виноват он, кто же еще?! Там, на улице, окончательно рассорившись, они разошлись в разные стороны: Жорка Антошин в одну, О'Кей в другую. К родителям О'Кей, конечно же, не обратилась: она боялась тяжелой руки матери, боялась насмешек отчима, боялась самой себя, боялась, что новость эта докатится до школы - мать либо отчим не выдержат, проболтаются, и тогда ей вообще жизни не будет. Тогда - хоть в петлю!

Некоторое время она еще тянула, а потом, когда решилась, оказалось, аборт делать поздно. Она стала ждать, когда же родители заметят, но родители ничего не заметили. О'Кей была девушкой крупной, в свои девчоночьи годы обладала женской статью, а при нынешней вольной одежде порою бывает невозможно понять, беременна представительница прекрасного пола или нет.

Жорка той порой укатил в Красноярск к родителям. Оля, узнав об этом, зло стиснула зубы: допекла-таки его бабка. С беременностью у нее портился характер, появилась взрослая злость, язык стал резким, глаз завистливым. Оля пристрастилась к выпивке. Школа ее перестала интересовать, да и сама школа ею не интересовалась - времена наступили такие.

Прошли положенные девять месяцев, и О'Кей почувствовала себя плохо тот ясный февральский день с чистым небом и крупным колючим солнцем, заглядывающим в каждый дом, показался ей хмурым. Она осталась одна в квартире. Было утро, примерно десять часов. Сильно болел низ живота. Так сильно болел, что хотелось кричать.

Она стискивала зубы, стараясь сдержать стоны.

Ольга прошла в свою комнату, упала на кровать и, похоже, минут на десять отключилась. В таком полубессознательном состоянии О'Кей родила.

В обвинительных документах написано, что ребенок "вышел" прямо на кровать.

Она больше всего на свете боялась, а вдруг сейчас царапнет ключ и на пороге покажется мать. Либо отчим. Или же еще хуже - соседка, которая языком чешет, как дворник метлой по улице - только пыль столбом стоит, эта уж точно разнесет по всему городу...

Боли, которая только что пробивала ее тело, не было, была только сильная слабость, перед глазами плыли круги, руки дрожали, в ушах стоял звон, и был страх, дикий страх.

Она даже не помнила, как и чем обрезала пуповину, как избавилась... от чего там надо избавляться-то? Не помнила, плакала ли она сама, плакал ли ребенок - все мелкие мелочи, очень острые, надолго оседающие в мозгу, которые запоминаются каждой роженице, у Оли просто вытряхнуло из головы, словно бы их и не было. Все утонуло в оглушении, в страхе.

Но дальше она действовала спокойно и четко - достала из шифоньера чистую тряпку, развернула ее, это оказалась рубашка матери - мужская, в пору ее молодости было модно носить мужские рубахи, мягкая, много раз стиранная, белого цвета с зелеными цветочками, завернула в нее новорожденного, прикрыла лицо ему тряпицей, чтобы не кричал, и сунула в спортивную сумку.

Выскочила на улицу. Солнце, которое светило так ярко, что от него плавился, превращаясь в синие ручьи, снег, показалось ей совсем черным, этаким угольным обрубком, невесть как очутившимся на небе, воздух пахнул навозом и кровью, какие-то зловещие картинки проносились в мозгу.

Она бегом пронеслась по улице мимо школы, в которой училась, заскочила в следующий дом, в общежитие, в дальний подъезд, дробно простучала каблуками сапожков по ступеням, ведущим в подвал... Действовала Оля как автомат, ничего не помнит из того, что с нею было. Во всяком случае так она заявила следователю. Наверное, в этот момент ребенок начал кричать и О'Кей испугалась этих криков, резких движений задыхающегося тельца, проворно раздернула "молнию" сумки и сунула ребенку в рот скомканную, пропитанную потом ее рук тряпку - кляп.

Оставив ребенка в подвале, она стремительно, перепрыгивая через две ступеньки, выметнулась на улицу, побежала домой.

Вечером следующего дня, уже в сумраке, в подвале прорвало трубу, горячая вода неспешной струйкой засочилась на бетон. Устранять прорыв выехали два слесаря. Чуточку освоившись с сумраком подвала, один из них слева от входа в подвал увидел сверток. Он боком приблизился к свертку, приподнял его, опасливо глядя: не потянется ли проволочка.

Нет, никаких проволок не было. Слесарь облегченно вздохнул. Приподнял сверток выше. Почувствовал что-то мягкое, поднес к свету, разглядел старую хлопчатобумажную, в веселом зеленом рисунке ткань.

- Чье-то имущество... Ночная рубашка, что ль? - отогнул край ткани, увидел пятно крови и крохотные детские ножки, охнул: - Мам-ма моя!

Далее цитирую следственный документ:

"В ходе осмотра места обнаружения трупа новорожденного выявлено, что труп располагается в центральном коридоре подвала. Слева от спуска в подвал, на расстоянии 0,75 м, на полу, завернутый в мужскую сорочку бело-зеленой расцветки. Повреждений на трупе при осмотре на месте не выявлено, в приоткрытом рте ребенка имеется инородный предмет в виде комка материи, часть которой выступает за полость рта. Под трупом находится ночная сорочка. Освещение в подвале полностью отсутствует.

Согласно заключению эксперта № 36, смерть новорожденного младенца наступила в результате асфиксии, обусловленной закрытием дыхательных путей инородным телом - комком материи, плотно помещенным в полость рта с перекрытием просвета входа в гортань. Скомканный кусок материи рукой постороннего человека был помещен в полость рта младенца с последующим проталкиванием кляпа спереди назад и несколько сверху вниз. После акта родов младенец прожил не менее 5-10 минут, но не свыше 2,5 часа. Рождение ребенка произошло в нормальный срок нахождения плода в материнском организме - 39-40 недель. Ребенок родился живым, доношенным, зрелым, жизнеспособным.

Согласно заключению эксперта № 77, на момент осмотра Кнориковой О.О. экспертом у освидетельствуемой выявлены признаки произошедших родов, которые имели место 2 - 3 суток до момента осмотра.

Свидетель Крутова И.А. - мать обвиняемой - показала, что о том, что дочь родила и убила своего новорожденного, ей стало известно после того, как дочь вызвали в милицию. Каких-либо признаков беременности у дочери она не замечала, хотя поведение дочери перед случившимся было подозрительным. На все ее вопросы о половой жизни и беременности дочь с негодованием отвечала, что такого нет. 2 февраля она и муж была на работе. 3 февраля, вернувшись с работы, она видела в комнате дочери на ковре красные пятна, дочь пояснила, что разлила краску. После того как о случившемся стало известно и дочь положили в больницу, она разговаривала с Ольгой о происшедшем. Та рассказала ей, что рожала одна, дома на постели. Потом ребенка завернула в старую рубашку, белую с зелеными точками, положила в сумку и отнесла в подвал общежития. О событиях Ольга рассказывала неохотно, реакция дочери на случившееся ей не понятна, как будто дочь не осознает того, что сделала. На ее вопрос дочь ответила, что ребенок шевелил ручками и ножками.

При предъявлении на опознание Крутова И.А. опознала свою рубашку, которую носила в молодости, и чехол от своего праздничного платья".

Я не стал рассказывать, как нашли мать задушенного младенца, сделать это было очень несложно: Мценск - не Москва. Было возбуждено уголовное дело. Когда следователь прокуратуры Василий Алексеев встретился с Ольгой, то засомневался - она ли убила своего ребенка? О'Кей была безразлична ко всему и очень спокойна, словно бы речь шла не о ней. Между ним и обвиняемой возникла глухая стенка, которую он пытался разрушить, но безуспешно.

Ольга не понимала, что совершила преступление. Она уже успела твердо усвоить, что не достигших четырнадцати лет не судят. А раз это так, то на все наплевать!

Следствие было закончено быстро, и дело передано в суд. Кнорикова Ольга Олеговна обвинялась в том, что "совершила преступление, предусмотреное ст.103 Уголовного кодекса РФ - умышленное убийство своего новорожденного ребенка - девочки, - без отягчающих обстоятельств". Мценский районный суд принял дело к производству.

Так оно в суде и осталось. Как уже было сказано выше, детей у нас не судят - нет такой статьи в законе, в действующем ныне Уголовном кодексе.

Банда

На окраине небольшого лесочка под Тверью, недалеко от Александровки, популярного дачного поселка, сидела у костра дружная компания. С гитарой, с разговорами, с незамысловатой закуской, с выпивкой, под которую, честно говоря, больше шли пирожные и шоколад, чем колбаса с огурцами, с разглядыванием ночных звезд. Стрелки часов уже переместились за полночь, компания, состоявшая в основном из молодых людей, в том числе и из "женатиков" - супругов Погодиных, Пономаревых, Соловьевых, домой пока не собиралась. "Женатики", например, еще вообще не успели ощутить себя семейными людьми и продолжали бегать на танцы, ездили в Тверь на дискотеку, ревновали друг друга невесть к кому, целовались на улицах и под магнитофон горланили модные песни. Они, по сути, были еще школярами, эти александровские "женатики", и школьные годы свои считали пока самыми яркими в жизни.

Для позднего сидения имелся повод - Алексей Пономарев только что закончил военное училище и получил золотые лейтенантские погоны с двумя звездочками. Пономарев купил ликера, водки и собрал у костра своих добрых знакомых.

Часть из сидевших у костра были здешние, в Александровке родились, в Александровке жили, тут же, в Александровке, собирались и умирать, часть обычные дачники, имели здесь участки, на них - разные блочно-кирпично-деревянные строения... Ну взять, например, девятнадцатилетнюю Жанну Угарову. Она приехала на дачу и, хотя и не уходила, уже поглядывала на часы: утром из Твери должны были прикатить родители и надо было выспаться: предстояла прополка огорода. Работала она в парикмахерской, умела делать модные прически, была знакома с тверскими знаменитостями и еще - что вызывало удивление у всех - занималась в секции тяжелой атлетики. Что, впрочем, не мешало ей иметь стройную фигуру и привлекательную внешность. А вообще, глядя на Жанну, ни за что нельзя было подумать, что она может ворочать тяжелые гири и штанги и выступать перед публикой на спортивном помосте.

Ночь та выдалась под стать дню - тихая и теплая, компания чувствовала себя умиротворенно, иногда все умолкали и слушали, как трещит, пощелкивая красными углями, костер да где-то недалеко кричит настырная ночная птица.

- Голодная, - послушав птицу, определил лейтенант Пономарев, - когда она сытая, кричит не так!

- Подгребала бы к нашей компании, мы накормили б ее колбасой, засмеялся кто-то. - Гостям мы всегда рады.

- Нам хищников не надо! - сказал лейтенант.

Слова, как известно, в определенном сочетании и в определенный момент обладают вещей силой - они сбываются. Но молодость есть молодость, молодым все равно, что говорить, юные, еще ничего не повидавшие в жизни люди часто не задумываются над тем, что произносят, назад не оглядываются, к чужому мнению не прислушиваются и в захлебнувшейся атаке ползут только вперед, не зная обходных путей. Так и насчет хищников. А хищники уже были в пути.

Лейтенант Пономарев знал, что у александровцев существуют давние, корнями уходящие еще, наверное, во времена революции семнадцатого года распри с соседями, с оршинцами - жителями поселка Орша. Старые оршинцы, правда, уже не враждуют - годы не те, да и надоело, а вот молодые, эти, как в давние времена, ходят стенкой на стенку, позже считают переломы и синяки - кто больше синяков наставил, тот и победитель. Ну а после подсчета, проигравшие наливаются прямо-таки звериной яростью - как это так получилось, что они проиграли? И идут стеной на "обидчиков". Все повторяется.

Других занятий у оршинских нет. И деваться им некуда. Культурно-развлекательная жизнь Орши ограничивается танцами. Дом культуры, спортивные секции, кружки и прочее, что раньше занимало свободное время молодежи, ныне сошли на нет, танцы надоели. Поэтому оршинские парни, чтобы "повеселить душу" да испытать острые ощущения, занимались не только драками, но и погромами, разбоем, воровством.

Компания выпила еще по рюмке ликера, под гитару спела непритязательную, - уже вразнобой, устало песню, лейтенант глянул на часы: ба-ба-ба, вот так засиделись! Уже второй час ночи!..

- Ну что, будем расходиться?

- Еще полчасика - и по домам, - предложила Ксения Агапова, Жаннина подружка, - только полчасика, и все. А, Жанн?

Жанна согласно кивнула.

Они не сразу заметили "рафик" с потушенными фарами. Факт появления машины пропустил даже лейтенант, хотя "рафик" в этот час ночи да еще с потушенными фарами обязательно должен был обратить на себя внимание, - а через пару минут увидели: к ним неслась орава парней в сапогах.

В руках у парней были дубинки, колья, металлические прутья, веяло от этой толпы чем-то средневековым.

- Атас! - запоздало закричал кто-то. - Отступаем в лес.

Побросали все, побежали в лес. Но лавина оршинских парней, набравшая скорость, настигла отступающих. Вообще день тот складывался так, что оршинские, зажав александровских в каком-то глухом углу, здорово побили их. Александровские, примчавшись в поселок, бросили разинский клич: "Сарынь, на кичку!" - и поехали в Оршу сводить счеты. Было это вечером.

В Орше шли танцы. Народу было полным-полно, не протолкнуться. Один из александровских - тот, кто посмелее, - протиснулся к микрофону, приказал музыкантам, чтобы те замолкли, после чего обратился к противникам с "проникновенной" речью.

Закончить речь он не успел - оршинские надвинулись на непрошеных гостей стеной - те еле успели добежать до своих машин. Территорию "противника" они покинули с позором.

Хотя продолжения драки александровские не хотели - они, как показало следствие, хотели мира, хотели протянуть оршинской банде руку.

Дальше - больше. Дальше оршинские "коммандос", как они иногда называли себя, начали распаляться: почему это александровское хамье осмелилось без разрешения ступить на их землю? Вы обратите внимание - на их землю, - они все уже считали своим: и землю, и воду, и воздух, и небо с облаками абсолютно все, и если кто-нибудь позволял себе подышать их воздухом, пособирать грибы в их лесу или же половить рыбу в их реке, тот подлежал наказанию. Нещадному, жестокому наказанию причем.

Как-то на "своей" территории оршинцы засекли "Запорожец" с тремя рыбаками - те облюбовали пологий берег речки, хотели было забросить в воду снасти, но передумали, что-то им здесь не понравилось, сели в машину, но не тут-то было - налетела ватага мотоциклистов. Дубинками, камнями они превратили машину в смятую консервную банку, пассажиров избили, а владельцу машины, чтобы неповадно было ездить впредь на их земли, палкой отбили почки.

Произошло это примерно год назад, но человек этот до сих пор не пришел в себя, все деньги, что удается ему добыть, тратит на лекарства, и врачи говорят, что выздоровление у него может и не наступить.

И ничего - оршинским это сошло с рук.

В общем, приезд александровцев донельзя возмутил их, оршинцы немедленно собрались на "военный совет", где выступил кое-кто из взрослых кто именно, неизвестно, но то, что взрослые там были, - совершенно очевидно. И вообще, если бы не взрослые, юнцы не могли бы так быстро организоваться. Во всем, увы, видна рука взрослого вожака. Думаю, взрослые брали себе за "руководство" часть "трофеев", добываемых бандой. Юнцы ведь грабили всех и вся, забирались в гаражи, в дачи и в квартиры, любили учинять погромы в столовых - в том числе и в столовой родного торфпредприятия "Оршинское-1", на котором большинство из них работали.

В истории с ночным налетом на компанию у костра гнусную роль, например, также сыграл один из взрослых, фамилия его известна - некий Пшеничный Ю.Г., шофер, привезший распалившихся юнцов в Александровку на "рафике", принадлежавшем Оршинскому торфпредприятию.

И странное дело - Пшеничный не проходил в суде даже как свидетель, словно бы ни "рафика", ни самого Пшеничного в тот день там не было. Это до сих пор вызывает удивление у сотрудников Тверской прокуратуры Владимира Барышева и Юрия Федичкина, которые и рассказали мне эту историю.

Увидев, что александровцы побежали к лесу, оршинские заулюлюкали, засвистели - лавина мигом "озвучилась".

И вот уже раздался короткий задавленный вскрик - дубина пришлась на чью-то незащищенную спину.

Послышался еще один удар, вскрик заглушил новый удар...

Соловьев, человек женатый, глава семейства, рассказывал, что в ту ночь он получил удар палкой по голове, улетел куда-то в кусты, один из активных оршинских бойцов - по фамилии Иванов, добавляя, ударил его, уже лежащего, сапогом в грудь, потом уселся верхом, ухватился обеими руками за волосы, приподнял голову и долбанул ею по земле, в это время напарник его Молчанов стал наносить удары сапогами по телу Соловьева, по ногам. Бил и по голове.

У оршинских имелась специальная боевая обувь, словно бы предписанная их уставом, которую они надевали перед всякой дракой, - тяжелые полупудовые кирзовые сапоги с негнущейся подошвой и головками, сшитыми из толстой кожи. Такими сапогами можно гранит крушить. И оршинские гордились тем, что своими сапогами наводили страх на округу. Не тем гордились, что прочитали всего Монтеня или Толстого, не дружбой с каким-нибудь прославленным человеком, не успехами на работе - пусть даже на скучном торфоперерабатывающем предприятии или достижениями в честном бизнесе, - гордились кирзовыми сапогами и заточками, протыкающими человека насквозь, дубинами, самодельными финками и арматурными прутьями, тем, что хлестко ругались матом, гордились собственной звериной злостью и презирали все человеческое. Презирали доброту, считая ее слабостью, презирали ум, считая, что хитрость выше ума, и так далее. Нападали же трусливо, на одного всемером, шестнадцатью - на двоих и быстро шалели от легкой крови.

Ксения Агапова, подружка Жанны, отстала и, чувствуя, что ее нагоняет парень с металлическим прутом, вот-вот хлестанет по незащищенной полуголой спине, - перерубит ведь, - закричала испуганно:

- Жа-а-анна!

Жанна остановилась, развернулась на сто восемьдесят градусов и тут же столкнулась с Виноградовым, одним из оршинских вожаков. От удара оба свалились на землю, покатились - Жанна, как мы уже знаем, могла оказать сопротивление, но Виноградов оказался проворнее, вскочил первым, изловчился и что было силы ударил Жанну сапогом по голове. Ударил с оттяжкой, целя твердым, как дерево, носком сапога в висок.

К нему подскочил Парфентьев, человек из породы шестерок, также прошелся сапогом по Жанниному телу.

Жанна так и осталась лежать на земле. Перетрухнувший Пшеничный сам предложил отвезти ее в больницу - авось там ее приведут в чувство. Но Жанна умерла по дороге.

Вот что отмечено в акте судебно-медицинской экспертизы: "На голове Угаровой Ж.С. обнаружено темно-красное очаговое кровоизлияние в мягкие ткани левой теменно-височной области, разрыв вены мягкой мозговой оболочки правой теменной доли головного мозга, очаговые кровоизлияния под мягкую и массивное кровоизлияние под твердую мозговую оболочку головного мозга справа.

По коже туловища царапины: две у левого крыла подвздошной кости, одна в правой подвздошной области. На передней поверхности правого бедра вертикальная ссадина.

Все повреждения возникли от действия тупых твердых предметов, причем в левую теменно-затылочную область со значительной силой сзади наперед, вверх, незадолго до наступления смерти".

Вон как по-научному просто и безжалостно определен смертельный удар тяжелого виноградовского сапога - "действие тупого твердого предмета" "со значительной силой сзади наперед, вверх"...

Была девушка - хорошая, светлая, первая дочь у отца-военного, защитника Родины, полная планов и надежд на будущее. В результате "действия" "со значительной силой сзади наперед, вверх" одного подонка ее не стало.

Состоялся суд. На суде обвинение было предъявлено лишь наиболее активным членам оршинской банды - так сказать, только надводной части айсберга, подводная же часть гуляла на воле и в ус не дула, уверенная в своей безнаказанности, копила силы для будущих погромов.

Вот фамилии тех, кто предстал перед судом:

Виноградов Александр Васильевич, образование - 8 классов.

Петров Александр Вячеславович - образование неполное среднее, слесарь торфопредприятия "Оршинское-1".

Журавлев Роман (отчество мне не удалось узнать) - образование неполное среднее, слесарь того же предприятия.

Тихонов Александр Геннадьевич - единственный совершеннолетний участник убийства, нигде не работающий. Сведений об образовании нет - может, и не учился вовсе.

Иванов Сергей Владимирович - тракторист торфопредприятия.

Петров Виктор Николаевич - слесарь. Работает, а точнее, работал там же.

Молчанов Александр Анатольевич - рабочий муниципального предприятия "Круг".

Ванин Владимир Викторович - рабочий.

Левкачев Эдуард Александрович - слесарь.

Парфентьев Дмитрий Юрьевич - рабочий фирмы "Диамант".

Сведений об образовании большей части представших перед судом нет. Но не думаю, чтобы кто-нибудь из них окончил более восьми классов.

Срок за Жанну Угарову получили только трое: Виноградов - восемь лет, Петров с Журавлевым - по четыре года, остальные были отпущены на волю с "добрыми пожеланиями" больше не "шалить".

Когда велось следствие и готовилось обвинительное заключение, то в заключение это было внесено около двадцати уголовных эпизодов, за каждый из которых можно было дать приличный срок, но все они были перекрыты одним уголовным делом, последним - убийством. Все остальное сошло с рук.

Во время следствия действиями юнцов также продолжали руководить взрослые, в период дознания они советовали, что можно и нужно говорить, а чего нельзя - чья-то опытная наводящая рука чувствовалась здорово. Одним только Александром Петровым взрослые не смогли управлять - на следствии он говорил явно "то". Но до Петрова, чтобы внести "поправки" и даже наказать, они добраться не смогли - тот все время находился под стражей, поэтому после суда все претензии решили высказать его двоюродному брату - Виктору.

Когда был оглашен приговор и собравшиеся разошлись, оршинские "коммандос" закупили спиртное, закуску и поехали на берег местной речушки "отметить приговор". Да-да, именно отметить приговор. На природе, на воздухе, среди белых веселых берез, под плеск рыбешки в воде и беззвучное парение паутины в воздухе. Выпили - закусили, выпили - закусили, выпили закусили, потянуло на разговоры, на разборку. Особенно ретив оказался Ванин. Он и так прикладывал Виктора Петрова, и эдак, и так издевался над ним, и эдак, брату его вообще грозился "шары шилом проколоть", "кухонным ножом отрезать причиндалы", как только он доберется до зоны. Петров же, хоть и маленький был, - из знакомой породы вечных подростков, и терпелив, как никто, а не выдержал, вскочил и стремительным, очень ловким движением всадил в Ванина нож.

Этим и закончился пикник на берегу тихой рыбной речушки. Ванин умер по дороге в больницу. Погоня, наладившаяся было за Петровым - тот мигом сообразил, что с ним сделают за ножевой удар и во что превратят "коллеги" в обычный мясной фарш! - молниеносно развернулся, прыгнул в кусты и исчез, - Петрова не поймала.

Поймала его милиция. Получил Петров за свой "героический поступок" шесть лет и отправился в зону следом за своим двоюродным братом.

Надо заметить, что ныне уже многие из оршинской банды находятся в бегах - милиция усиленно ищет, например, того же Левкачева, состоящего на учете в психдиспансере. И придет время, милиция всех найдет, всех "пристроит". Но на смену этим, уже сформировавшимся налетчикам и убийцам, подоспевают новые. "Новые" - это подростки, которых очень привлекают лавры банды. А раз будет подхвачен жезл, то, значит, дело оршинских "коммандос" не умрет. Да и с самой банды, со старой, честно говоря, сорваны лишь листочки. Ветки же пока остались. Корни тоже.

Корни надо искать и рубить. Ибо, пока они не будут вырублены, будет гулять беспредел по оршинской и александровской земле, по земле тверской, и множить свой счет. Кровавый счет, замечу.

Злая Юлька

Людмила Кортун считала себя строгой матерью: она видела, что происходит с ее Юлькой (сама через все это прошла, причем совсем недавно, поскольку для мамы возраст у нее был не самый старый - всего сорок три года. Еще можно было родить несколько детей), где ту заносит, где дочь ошибается, где дает излишнюю волю эмоциям, и она искренне старалась подсказать, как быть, где-то сделать внушение, а где-то и врезать ладонью по затылку. Подзатыльник подзатыльнику, конечно, рознь, можно так врезать, что посыплются зубы, но подзатыльники матери были таковы, что на них обижаться было нельзя. Это были ласковые подзатыльники, скажем так, заботливые.

Как подзатыльник подзатыльнику рознь, так и человек человеку. Другая бы только благодарила маму за учебу и улыбалась ласково, а Юлька нет, Юлька каждый раз превращалась в звереныша и норовила цапнуть маму зубами за руку. Та только удивлялась: откуда в дочке столько злости? Растет, будто детдомовская, это ведь детдомовские бывают злыми, это там ребятам приходится драться едва ли не за каждый кусок хлеба, а то и за жизнь...

У Юльки же все есть - и кусок хлеба с молоком, и сладкое, и модная обувка, и золотые сережки в ушах, и такие кофточки, что на нее даже взрослые женщины, проверенные андреапольские модницы, оборачиваются: надо же, как одета эта юная красотка! От Юльки же взамен требовалось только одно - учиться.

Юлька, конечно, ходила в школу, но очень часто путала ее с дискотекой. Школа для нее была лишь неким информационным центром, где можно узнать последние новости, себя показать, на других посмотреть, выведать, какая девчонка в какого паренька влюбилась, с кем сходила в кусты, у кого появились ломовые записи и вкусная выпивка. В общем, современная девчонка была Юлия Кортун, хотя и жила в городе маленьком, провинциальном и ввиду своей провинциальности - строгом. Впрочем, имя у города было вполне столичное, звонкое - Андреаполь - оно очень нравилось Юльке и, если хотите, предполагало некую итальянскую вольность нравов. Никто, даже сама Юлька, не может сказать, когда у нее был первый мужчина, это произошло давно и совершенно незаметно - наверное, потому, что Юлька была пьяна, очень пьяна. Да и после этого у нее перебывало столько ухажеров, что их и сосчитать-то, честно говоря, трудно. Много, одним словом.

Юлька любила жизнь, любила мужчин, любила дом, в котором жила, любила веселье и музыку, любила смотреть рекламные ролики по НТВ и американские фильмы, любила свое тело; но были и вещи, которые Юлька не любила. Она не любила школу, не любила мать и зависимость от нее, не любила то, что была такой юной. Среди ее подруг были девчонки, которым их соплячество нравилось, а Юльке не нравилось - ей хотелось стать взрослой. Хотя и говорят некие острословы, что молодость - недостаток, который быстро проходит, на самом же деле все обстоит не так - молодые годы идут очень медленно, тянутся еле-еле, словно бы специально норовя вызвать досаду, а вместе с нею - ярость и злость.

Чаще всего свою злость и ярость Юлия вымещала на матери - та ведь находилась рядом, под рукой, как говорится, вот ей больше всех и доставалось. Можно было бы, конечно, обрушивать ярость и на учительниц, но у тех с Юлькой разговор мог быть очень короток: наставят в дневник двоек и попрут из школы взашей; можно было свою злость выплескивать и на одноклассниц, но тут разговор мог быть еще короче - те, не задумываясь, залепят пару оплеух либо вообще зубы вышибут... От дорогих товарок всего можно ожидать.

Поэтому оставалась мать. Отношения с матерью иногда достигали степени белого каления - температуры, когда плавится металл. В матери Юльку раздражало все - и то, как та красится, и то, что не понимает "хипповую" музыку, не ценит "металлистов" и теннисную секс-бомбу Аню Курникову, не может отличить киви-ликер от огуречного рассола и так далее, по жизни же мамашка старается шагать в обнимку с разными деревенскими хитростями... Их Андреаполь вообще больше похож на деревню, чем на город.

На огороде у мамашки, например, очень часто паслись соседские куры загородка-то худая, дырка на дырке, мужчины в доме нет, вот куры и чувствуют себя среди мамашкиных грядок как гвардейцы на Невской першпективе - проход у них всюду вольный, маршируют хохлатки туда-сюда. Соседка, недолюбливавшая Людмилу Кортун, этому обстоятельству была рада: все куры лишний раз чего-нибудь склюют.

Заделать же дыры было невозможно - не женское это занятие, да и на одну заделанную дыру завтра появятся четыре. Тогда Юлькина мамаша пошла на военную хитрость - раскидала среди морковных грядок, особенно любимых соседскими курами, несколько яиц, а утром, на глазах у нехорошо изумившейся соседки, собрала их да на летней кухоньке демонстративно изжарила яичницу.

Больше соседские куры ее не беспокоили - сидели там, где им надлежало сидеть. И несли яйца.

А Юльке эта деревенская мамашкина хитрость - как кусок глины в чае вместо сахара, она лишь брезгливо поморщилась да выругалась. Подружкам сказала:

- Как была мамашка козлом женского рода, так козлом женского рода и осталась.

Однажды за завтраком она сказала матери с недоброй улыбкой:

- Когда-нибудь мы с тобой сойдемся на узкой дорожке. Одной из нас придется лечь в землю.

- Господи, пронеси! - Старшая Кортун перекрестилась.

- Вот тебе и "Господи, пронеси!", - передразнила ее Юлька.

Ненависть Юльки к матери росла, будто на дрожжах, не по дням, а по часам.

Иногда Юлька исчезала из дому, скрывалась у кого-нибудь из подружек, со злорадством думая: пусть мать помучается, погадает, где она находится, попереживает. И мать, видя, что дочь к ночи не вернулась домой, действительно переживала, плакала горько.

В начале июня Юлька ушла на дискотеку, надела свои любимые золотые цацки, накрасилась, натянула на плечи шелковую кофту и ушла. Домой Юлька не вернулась.

На танцах она познакомилась с представительным, понравившимся ей парнем Сережей Дуровым. Она видела его и раньше - у своей подружки Оли Петровой, но тогда ни познакомиться, ни сойтись с ним не удалось, - а сейчас он оказался на танцах. Один. Без "напарницы". Юлька незамедлительно подкатилась к нему, пригласила на белый танец, а чуть позже, в танце же, сказала Дурову, что хочет быть его девушкой.

Дуров не возражал: Юлька ему понравилась. В прошлый раз, у Ольки Петровой, она какой-то несерьезной свиристелкой, недозрелой писклей выглядела, а сейчас ничего - вполне взрослая, вполне сформировавшаяся женщина.

- Ладно, - сказал он ободряюще.

Юлька от радости вспыхнула, покраснела, словно маков цвет. Вот почему в тот вечер она не вернулась домой. Не вернулась она и на следующий день. А чего, собственно, ей делать дома? Мать лицезреть? От внутренней гадливости ее даже передернуло. В школу идти не надо. Каникулы, безмятежная летняя пора.

Они с Сережей крепко выпили и завалились спать. На следующий день сделали то же самое. И через день.

Счастливое молодое время. Никаких забот, никаких дум, никаких обязательств, никаких этических норм. Сегодня с Сережкой Дуровым, завтра, если он надоест, - перейдет к Витьке Клопову, от Витьки - к немцу Петеру Вагриуцу и так далее. Одна только заноза в сердце, словно кусок железа, мать. Очень уж надоела мамашка!

Через неделю совместной жизни с Дуровым Юлька сказала ему - дело было ночью - после жарких объятий:

- Серега, ты должен выполнить социальный заказ...

- Чего-чего?

- Социальный заказ, говорю, должен выполнить. Никогда не слышал о таком? Мой личный заказ. И тогда мы оба будем богаты.

- Быть богатым - это хорошо, - Дуров засмеялся. - Что я должен для этого сделать?

- Убить мою мать.

Дуров разом оборвал смех, внимательно посмотрел на свою юную подружку, потом, потянувшись к ночнику, включил его, посмотрел еще более внимательно.

- А ты, часом, не того? - Он повертел пальцем у виска. - А?

- Вот она где у меня сидит, моя мамашка, вот где! - Юлька яростно попилила себя пальцем по горлу. - Вот где! Вот где! Вот где! Наелась я ее досыта, хватит!

От звонкого истеричного голоса Юльки Дурову сделалось не по себе, и он поспешил выключить свет.

- Ладно, - сказал он, - будет день - будет и пища. Выдастся подходящий момент - заказ выполним.

А Юльку уже трясло от злости, она лежала в постели, вытянувшись в струну, обнаженная, и крепко стиснутыми кулаками взбивала простынь:

- Не хочу, чтобы она жила! Не хочу, не хочу, не хочу!

Отступив, надо заметить, что Юлька обращалась с этой просьбой не только к Дурову. Свидетель Бекалиев Олег Куатович сообщил, что еще зимой к нему приходила Юлия Кортун, просила убрать свою родительницу. Пообещала хорошо заплатить. Бекалиев отказался.

Свидетель Миткалев Михаил Сергеевич заявил: Юлия Кортун приезжала к нему с просьбой убрать мать. Миткалев даже не стал говорить на эту тему.

В конце июня, в один из жарких вечеров, Людмила Кортун встретила у колодца старика Фомина, тот поинтересовался:

- Ну как твоя Юлька? Небось уже красавицей стала?

- Юлия по нескольку месяцев не живет дома. И сейчас ее нет.

- Да ты что? - удивился старик. - Вроде бы рано ей замуж-то.

- Не замужем она. Ушла и не живет.

- Где же она?

- Не знаю. Хотя недавно получила от нее письмо с угрозами. Грозится убить меня.

- Господи! За что?

- Дом ей мой нужен. И все, что я нажила.

- Свят, свят, свят! - Старик истово перекрестился.

Четвертого июля, в три часа ночи, Юлька разбудила пьяного Дурова:

- Вставай!

Тот недовольно завозился в постели.

- Ты чего?

- Вставай, кому сказала! - В Юлькином голосе зазвучали командные нотки.

- О-о-о-ох! - со стоном потянулся Дуров. Ему было плохо, хотелось выпить. - Ты не могла бы отложить свои дела на завтра?

- Не могла бы! Вставай! Или я ухожу от тебя!

Это было серьезно. Терять Юльку не хотелось. Дуров, нехотя, с руганью и бурчанием, поднялся.

- Пошли на улицу Пушкина! - скомандовала ему Юлька.

Дуров все понял, натянул на плечи куртку, взял нож-бабочку, отщелкнул лезвие, попробовал пальцем. С подвывом зевнул.

- А отложить это дело нельзя?

- Нельзя! - Голос Юлькин вновь, как и тогда ночью, сделался каким-то вскипевшим, истеричным, и Дуров подчинился.

Они шли по пустынным улицам своего города, и им казалось, что звуки их шагов слышат все - не только Андреаполь, но и вся Тверская область. Они слышны даже в Москве, их видят, их слышат, засекают каждый их шаг осознание одного лишь этого может остановить любого человека - любого, но только не Юльку Кортун. Она шла по улице и, сжимая кулаки, шептала про себя:

- Все, с этим пора кончать, с этим пора кончать... Надоела мне мамашка хуже горькой редьки.

На улицах ни одной машины, ни одного человека - даже жизни в Андреаполе вроде бы никакой нет - вымерла жизнь, только в нескольких местах, словно бы переговариваясь друг с другом или устраивая спевку, заливались трогающими душу трелями поздние в этом году соловьи.

Минут через двадцать Юлька с Дуровым пришли на место. Юлька обошла дом, потрогала рукой углы, словно проверяла их на прочность, сказала Дурову:

- Стань сбоку двери и прижмись к стенке, чтобы тебя не было видно из окна.

Дуров подчинился. Извлек из кармана куртки нож-бабочку, вытер о штаны.

- Я готов, - проговорил спокойно, будто врач на хирургической операции.

Юлька постучала в окно. Один раз, потом другой. Время уже приблизилось к четырем часам утра, а сон в эту пору, как известно, самый крепкий. Наконец зашевелилась занавеска, и показалось обеспокоенное женское лицо.

- Мам, это я! - крикнула Юлька. - Открой!

Ей показалось, что мать за окном облегченно вздохнула: наконец-то дочка вернулась, ведь стыдоба была какая... Юлька злорадно усмехнулась: сейчас она покажет мамашке "облегчение", сейчас та завоет благим матом.

Дверь распахнулась, мать, накинув на плечи платок, в старенькой рубашке-ночнушке показалась на пороге, и в ту же секунду Дуров, сделав резкий шаг вперед, очень похожий на каратистский бросок, ударил Людмилу Кортун ножом.

Юлька поспешно отскочила в сторону, нырнула за угол - она свое дело сделала, выманила мамашку из дома, но видеть, как ее убивает Дуров, не хотела. Юлька вообще боялась крови.

А Дуров бил и бил Людмилу Кортун. Почему-то люди, взявшие в руки нож и поднявшие его на человека, обязательно звереют. Это давно уже подмечено. Такое впечатление, что тяжелый дух свежей крови действует на них, они, опьяненные, не могут остановиться. Так и Дуров. Он не мог остановиться. Всего он нанес старшей Кортун двадцать пять ударов - бил, пока не выдохся.

В уголовном деле отмечено: "Смерть Кортун Л.В. наступила на месте происшествия в результате массивного внутреннего и наружного кровотечения с развитием шока от кровопотери тяжелой степени".

Выдохшись, Дуров тупо посмотрел на неподвижно лежащую женщину и выкрикнул хрипло, подзывая скрывшуюся за углом Юльку:

- Иди! Цыпленок сдох!

Юлька робко выступила из-за угла, отвернула голову в сторону.

- Не хочу смотреть на нее. Открой мне второй выход. Дверь там изнутри запирается на крючок.

Дуров прошел в дом, открыл дверь, Юлька бесшумной мышкой скользнула внутрь, отыскала висящий на гвозде ключ от подвала. Прихватила также несколько больших мешков для мусора, кинула Дурову:

- Запакуй... - Тут у нее что-то застряло в горле, она никак не могла выговорить слово "мать" или "мамашку". - ...запакуй в них мать. Я пока пойду подвал открою.

Дуров проворно - весь хмель с него слетел - упаковал Юлькину мать в мусорные мешки, перетянул веревкой. Когда труп тащили в подвал, успели наследить и во дворе, на крыльце уже было наслежено - из убитой натекло много крови.

- Юлька, кровь придется замыть, - сказал Дуров.

- Без тебя знаю!

Нож-бабочку Дуров забросил в дровяной сарай, в гору поленьев: век бы этого ножа не видел! В дровах его никто не найдет.

Юлька проворно подхватила два ведра и помчалась на огород за водой там у них стояли бочки с дождевым НЗ. Быстро замыла крыльцо, Дуров лопатой соскреб кровь, испятнавшую двор. И оба дружно кинулись в дом, чтобы забрать драгоценности, которые мать хранила в своих многочисленных шкафах. Особых богатств не нашли - взяли лишь несколько золотых украшений, магнитофон "Атланта", "зубы" - четыре золотые коронки, сберкнижку и так называемые "правоустанавливающие документы" на дом.

- У мамашки было кольцо красивое, с синим камнем, - вспомнила Юлька. Не видел?

- По-моему, видел. На руке осталось.

Спустились в подвал, содрали с коченеющей руки перстенек с сапфиром.

- Ну, теперь все, - облегченно проговорила Юлька, оглядывая дом, теперь все это наше!

- А труп? - забеспокоился Дуров. - Труп как же?

- Пусть пока валяется в подвале. Потом что-нибудь придумаем. Может, там, в подвале, и зароем. Я всем буду говорить, что мать уехала отдыхать на курорт. Целый месяц ее никто не будет искать...

Вечером, уже в темноте, они вновь вернулись в дом на улице Пушкина, взяли еще кое-какие вещи - часть для того, чтобы сбыть, часть для личного пользования. Дуров к той поре уже сбыл золотые украшения Кортун-старшей, выручил 250 рублей. Хотя реальная стоимость украшений была, наверное, раза в четыре больше. Юлька выругала Дурова. Тот огрызнулся:

- Попробуй сама продать!

На следующий день Юлька подделала кое-какие бумаги, написала от имени матери заявление, взяла ее паспорт и побежала к нотариусу переоформлять на себя дом.

Не тут-то было. Слишком много существовало различных юридических крючков и преград, о которых Юлька даже не подозревала. Она выскочила от нотариуса со сжатыми кулаками.

- У-у, бюрократы проклятые! - махнула рукой. - Ладно. Через месяц, когда от мамашки останется лишь гнилая половина, все равно свое возьмем!

И уехала вместе с Дуровым в город Торопец веселиться дальше. Лето же на дворе. Каникулы. Отдыхать надо!

Милиция начала искать Юльку скоро - нашлись люди, которые и крик матери слышали, когда в нее Дуров всаживал нож, и то, как Юлька с каким-то парнем выносила из дома вещи, видели. Прибывшие сотрудники милиции обратили внимание на бурые пятна, впитавшиеся в землю двора, на свежие соскребы земли, ведущие к подвалу будто бы специально, а потом заглянули и в сам подвал.

Следствие не было запутанным - вела его местная прокуратура, следователь А.Г. Щербина, - Юлька запираться не стала, Дуров тоже. Дуров только одно бубнил на допросах: "Я был пьян, я за свои действия не отвечал". Гораздо сложнее было делать анализ всего случившегося. И вообще, что происходит с современной молодежью? Мы, наверное, около часа просидели с первым заместителем прокурора области Валерием Александровичем Федуловым, размышляя над тем, что происходит на Тверской - и не только Тверской земле. Звереет молодежь, не имея ни работы, ни увлечений - кроме травки, алкоголя и дискотеки, но это не увлечения, развлечения - они потеряли ориентиры и все чаще и чаще скатываются в яму преступности. Как в некую пропасть, откуда веет могильным духом. И дальше будет хуже. Дальше целые города могут стать преступными. Если не будет разработана программа спасения молодого поколения. Особенно программа, связанная с занятостью.

Ладно, Юлька - глупая, хотя и жестокая, но Дуров-то - тертый калач, уже побывал в местах не столь отдаленных... На что он надеялся, беря в руки нож? На то, что пронесет?

Не пронесло.

Состоялся суд. Юлька получила девять лет лишения свободы. Дуров четырнадцать. С конфискацией имущества. Суд рассудил все по совести, по закону - так оно должно быть. Одно только покрыто мраком: как Юлька думает жить дальше? И вообще, выйдет ли она из колонии, неся в себе такой запас ненависти? Там, за колючей проволокой, совсем другие законы жизни, там жестокостью отвечают не только на жестокость, но и на доброту тоже, считая доброту проявлением слабости. Той самой слабости, которую старшая Кортун испытывала к своей дочери...

В общем, вопросов полно, а ответа на них нет.

Беда в почтовой сумке

Одна из самых незащищенных ныне профессий - профессия почтальона. Случается, иная девчушка - вчерашняя школьница, покидает отделение связи с сумкой, битком набитой деньгами - ей предстоит разнести пенсии старикам, оплатить переводы, помеченные штампом "С доставкой на дом", выдать пособия инвалидам, прикованным к постели, собрать с них кое-какие деньги - плату за свет, за газ и прочее... В общем, у девчонок набирается довольно много того самого "товара", который интересует бандитов всех мастей, - денег. И иногда совсем не бывает сил у иной курносой почтальонши защищать толстую, сшитую из древнего рыжего либо черного дерматина, сумку. Вот и погибают эти девчонки, будто солдаты в бою. То в одном месте нашей необъятной России, то в другом.

И тем не менее они безропотно выходят на работу. Наверное, радость, расцветившая лицо иного пожилого человека, пенсионера или инвалида-фронтовика, "афганца" или "чеченца", который увидел, что к его дому идет почтальонша, в несколько раз перекрывает постоянное ощущение опасности, все эмоциональные расходы, гасит испуг, превращающий душу в серого мышонка, делает жизнь осмысленной, - ради таких улыбок и ходят, наверное, девчонки по домам, отмеченным печатью бедности. Да ладно бы только девчонки - очень часто в отделениях связи работают умудренные жизнью, измотанные непосильными домашними заботами женщины, попадаются среди почтальонов и мужчины... Они хорошо знают - в доброй сотне домов их встретят с превеликой радостью, с объятиями, которые принято называть распростертыми, постараются напоить чаем, последний кусок колбасы пустят на бутерброд, и лишь в одной квартире из ста, в одной из двухсот или из трехсот, - но только в одной встретят хмуро и даже скажут какую-нибудь гадость.

...Стоит на земле тверской древний город Торопец, спокойный, уютный, неторопливый, хотя название его свидетельствует об обратном, жители в Торопце - приветливые, открытые... Но, как говорится, в семье не без урода, уроды водятся во всяких семьях, в том числе и в самых открытых и приветливых. Правило это ныне проявляется, к сожалению, все чаще и чаще. Среди доверчивых улыбающихся лиц встречаются порой лики угрюмые, с угрозой, затаившейся на дне глаз. И кто знает, на что способны такие люди, что они задумали...

Вячеслав Алексеевич Кожевников жил тихо, одиноко, дружбы ни с кем не водил, с соседями не ругался, в дурных компаниях замечен не был, но вот какая вещь - общение с ним всегда оставляло ощущение холода, онемения, оторопи - непонятно чего, в общем. Когда такой человек оказывается рядом, стараешься держать себя в собранном состоянии, в напряжении, поскольку неожиданно возникшее чувство, что должно что-то произойти, не то чтобы не проходит - усиливается.

Лет Кожевникову было уже немало - за шестьдесят, был он холост, на дамский пол вообще старался не обращать внимания, пить особо не пил, рюмочка, опрокинутая под горячую котлету с давленой картошечкой либо выпитая в кампании со старым корешом Малютиным на задах огорода, в счет не шла - это не питие, а лечение. Прежняя работа Кожевникова была связана с жилищно-коммунальным хозяйством: кому кран починить, кому перекосившуюся водопроводную трубу поправить, кому гвоздь в оторвавшуюся доску вколотить, кому сгнивший шуруп на утюге сменить, - работа хоть и несложная, но хлебная и нужная, принадлежит к разряду тех, что может здорово облегчить (либо испортить) жизнь. Ведь капающий кран может свести с ума кого угодно...

Пенсию Кожевникову приносили один раз в месяц, - впрочем, приносили не только ему, у них половина Высокой улицы, на которой он жил, - пенсионеры, все получали деньги в один и тот же день.

Пенсию приносила всегда улыбающаяся, очень приветливая и приятная женщина по имени Галя. Галя Григорьева. Сумка у нее каждый раз была полным-полна - надо полагать, денег в такой "кошелек" вмещалось немало. Кожевников, когда поглядывал на "кошелек", невольно облизывался: эх, попали бы эти деньги в его руки! М-м-м!

Галя отсчитывала Кожевникову деньги, с улыбкой вручала, просила расписаться в ведомости и, спросив напоследок, не надо ли чего принести в следующий раз и выслушав традиционный ответ: "Принеси побольше денег", улыбалась широко, лучисто - шутка ей нравилась, - исчезала.

С ее приходом в домах пенсионеров обязательно появлялось хорошее настроение, а с ним - и надежда, что завтра обязательно будет лучше, чем сегодня. Галя была чем-то вроде птицы, приносившей людям тепло... А Кожевников, провожая ее глазами, произносил едва ли не вслух: "Сыпануть бы тебе заряд дроби под хвост, птица ты этакая... Да посмотреть, чем ты начинена".

Впрочем, лично против Гали Григорьевой он ничего не имел - почтальонша как почтальонша, если завтра вместо нее придет какая-нибудь Варя Агафонова либо Надя Уткина - ради Бога! Он против них тоже ничего не будет иметь.

Но вот раздутая донельзя, полная денег дерматиновая сумка... вот на этот счет он имеет кое-какие соображения.

День 23 марта выдался по-настоящему весенний: небо радовало своей южной голубизной, солнце вызолотило снег до янтарной сочности, тени были пронзительно синими, установилось настоящее весеннее тепло, - и все, даже замшелые торопецкие старухи, выползли на улицу подышать свежим воздухом и погреться. День этот был еще хорош и тем, что Галя Григорьева разносила пенсию по домам, пробираясь по талым лужам от одного пенсионера к другому. Вышла она, по меркам местного отделения связи, рано - ей хотелось быстрее доставить деньги: а вдруг кто-нибудь из них сидит без хлеба, не имея на руках даже завалящей пятерки, чтобы купить себе полбатона пшеничного и граммов двести сахарного песка для чая. Галя хорошо знала, как живут здешние пенсионеры, как ждут ее, с какой радостью будут встречать, поэтому и торопилась...

Дом, в котором жил старик Кожевников, состоял из двух квартир: в одной половине дома обитал сам Кожевников, в другой - такой же, как и он, пенсионер, также ожидавший прихода Гали Григорьевой, по фамилии Зуев.

На этот раз Кожевников начал готовиться к приходу Гали Григорьевой загодя и, как он считал, основательно: достал старый гвоздодер, обернул его капроновым чулком, добыл несколько целлофановых пакетов побольше, прикинул свои действия...

Кожевникову срочно понадобились деньги. Он умудрился влезть в долги. И хотя долг был небольшим - всего триста пятьдесят рублей, давил он на шею будто тяжелое ярмо - все время тянул вниз. Головы поднять невозможно. Способ добыть деньги Кожевников видел только один - взять из сумки почтальона.

Без пятнадцати минут двенадцать во дворе залаяла собака. Кожевников поспешно накинул на плечи пиджак и выскочил во двор - Галю Григорьеву он решил встретить во дворе.

А с другой стороны, вдруг это не Галя, а кто-нибудь еще? - например, старый болтливый корешок Малютин, с которым они иногда пропускают по стопке-другой, чтобы получше познать радости жизни, либо кто-нибудь еще сосед за солью, например?

Но это была Галя Григорьева.

- Собака ваша меня не загрызет? - спросила она Кожевникова, нащупывая рукой задвижку на калитке.

- Да ты что, Галя, - Кожевников натянуто рассмеялся, забегал вокруг Гали, - она у меня больше для блезиру, чем для сгрыза... - Он перестал суетиться, широко повел ладонью, приглашая Галю войти в дом. - Прошу, Галочка, прошу! Погода-то сегодня какая... Словно золотой червонец.

На крыльце он поднялся на цыпочки, прострелил взглядом улицу: много ли народу видит, что почтальонша зашла к нему? Кожевникову показалось, что этот визит не засек никто... А с другой стороны, он эту Галю запрячет так, что ее днем ни с фонарем, ни с собаками не найдут.

Времени было без двенадцати минут двенадцать. Кожевников, закрывая за Галей дверь, поспешно накинул на прочную стальную петлю крючок.

Галя села за стол, вытащила из сумки ведомость, в которой Кожевников должен был расписаться, следом - две пачки денег. В одной пачке светлой банковской резинкой были перетянуты пятидесятирублевые купюры, в другой десятирублевые.

Когда Галя склонила голову над ведомостью, чтобы в списке найти фамилию Кожевникова, тот глубоко вздохнул и, задержав в себе дыхание, потянулся рукой к гвоздодеру, лежавшему на табуретке. Затем резко, сильно, будто вколачивая в дерево гвоздь в неудобном месте, без оттяжки, ударил Галю. Удар пришелся по затылку, точно под основание черепа.

Галя охнула и ткнулась лицом в ведомость, из уголка ее рта выбрызнула кровь. Кожевников поспешно накинул на Галину голову полиэтиленовый пакет, чтобы кровяным краснотьем не испятнать пол, затем еще трижды ударил по голове гвоздодером. Бил он по-прежнему резко, коротко, без оттяжки. Потом накинул на голову Гале еще один пакет и крепко стянул его на шее пальцами.

Через несколько минут все было кончено. Он завалил почтальоншу на пол и в тот же миг вздрогнул от громкого голоса, раздавшегося за дверью:

- Алексеич! Ты чего, спишь? Отворяй, господин-товарищ, ворота. В магазин бежать пора!

Это друг-кореш появился, язви его в душу. Малютин. Он обязательно должен был появиться: ведь сегодня день пенсии. Кожевников застыл, затем, стараясь не издать ни скрипа, ни стукотка, ни царапанья, потянулся к коробке репродуктора и увеличил громкость. Вновь замер. Малютин еще несколько раз ударил ногой в дверь- не верил, что Кожевников решился в одиночку, без него, отметить "святой день", но, видать, это было так. Дед Кожевников отсутствовал, лишь из форточки доносилась громкая музыка радиорепродуктора: глуховатый дядя Слава иногда включал трансляцию на полную мощность... Малютин посидел на крыльце еще минут двадцать, выкурил пару сигарет и ушел.

Вернулся он через два часа. Дверь Кожевникова на этот раз была открыта. Старик стремительно пронес мимо Малютина ведро, наполненное грязной буроватой водой, выплеснул в угол, под забор, потом, вернувшись в дом, кинул на мокрый пол половик.

- Ты чего это? - опешил Малютин. - Ты ведь уже давным-давно должен был разговеться в честь дня пенсионера, а ты не то чтобы еще ничего не выпил, ты даже ничего не нюхал.

Кожевников молча достал из-за обоев пятидесятирублевую бумажку деньги он по обыкновению прятал на кухне, под отклеившимися обоями, - сунул Малютину:

- На! Дуй в магазин! Купи бутылку водки и двести граммов колбасы.

Малютин, мигом озаботившись, пробежался взглядом по мокрому полу и спросил:

- А хлеб не нужен?

- Хлеб у меня есть.

Малютин исчез. Будто дух бестелесный: только что был человек - и не стало его.

Тело Гали Григорьевой Кожевников закопал под пол в землю, туда же бросил и опустошенную почтовую сумку.

Первый сигнал тревоги прошел в 17.00. Именно в пять часов вечера оператор главной кассы районного управления почтовой связи доложила по селектору начальству:

- Почтальон Григорьева не явилась в отделение связи и не отчиталась за денежную сумму, которая у нее имелась.

Подождали час. Григорьевой не было.

В 18.00. специальная группа выехала на ее участок.

Довольно быстро группа выяснила, что Григорьева выдала деньги восьми пенсионерам.

Пошли по домам.

Первой пенсию на участке Гали Григорьевой получили Ефимова М.А. с мужем. Галя вручила Ефимовой 366 рублей 52 копейки, ее мужу - 847 рублей 26 копеек. Вторым пенсию получила семья Суслова А.Н. Он - 530 рублей 14 копеек, его жена - 441 рубль 10 копеек. Следом шла Кудряшова Е.Н. Галя выдала ей 422 рубля 10 копеек, на предложение выпить чаю и поболтать о политическом моменте Галя ответила отказом - некогда, мол, - и отправилась к дому Егоровой. От Егоровой - к двухквартирной "крепости", в которой обитали семья Зуева и Кожевников. Егорова А.С. получила 312 рублей 32 копейки и проводила Галю Григорьеву к Зуеву В.В. Там Галя вручила пенсию его жене - 562 рубля 06 копеек, затем Зуев вежливо проводил милую почтальоншу до калитки и попросил почаще заглядывать в их дом.

Галя, улыбаясь, пообещала. На прощанье махнула ободряюще рукой:

- Скоро, говорят, будет повышение пенсий!

Двинулась на вторую половину дома, где жил Кожевников.

Зуев машинально глянул на часы. Стрелки показывали без четверти двенадцать. Увидел, как засуетился, забегал Кожевников около Гали. Ему отчего-то сделалось неприятно, и он пошел к себе дом.

На квартире Кожевникова Галин след обрывался. Вячеслав Алексеевич был последним, кто видел почтальона Григорьеву.

Группе поиска после несложных подсчетов стало известно, что в сумке у Гали оставалось 1518 рублей 40 копеек, среди денег имелось пятнадцать пятидесятирублевых купюр серии "ГЛ", все купюры уже были в употреблении, находились в хорошем состоянии и носили следы сгиба вчетверо. Было известно также, во что одета Галя Григорьева - в куртку сиреневого цвета и розовую шапочку. Обута по случаю весны в резиновые сапожки с рифленой подошвой. Служебная характеристика ее была положительной, и не просто положительной, а очень положительной, хвалебной - полным-полно благодарностей и грамот плюс правительственная награда - медаль.

В общем, выходило так, что поиск пропавшей почтальонши надо было начинать с дома старика Кожевникова.

Чем и занялась другая группа - на этот раз оперативная, милицейская. Собака, прибывшая вместе с группой в дом Кожевникова, заволновалась, закрутилась на полу волчком, потом стала поддевать доски лапами. Оперативники вскрыли пол и нашли там Галю. К сожалению, бездыханную, уже окоченевшую.

Психологический тип Кожевникова ясен. Это нелюдь. Обычный нелюдь, какие имеются в каждом селе, в каждом городе. Только одни докатываются до преступления, как это произошло с Кожевниковым, другие нет и часто вообще уходят на тот свет неразгаданными. У Кожевникова, как у всякого нелюдя, никогда не было семьи, он жил один. Все время один.

У тех, кто знал его, сложилось впечатление, что он был один с самого рождения, не познал ничего из того, что люди познают в детстве, - ни песни матери, убаюкивающей ребенка перед сном, ни теплых крепких рук отца, подсаживающих сына себе на колени, чтобы приласкать, а заодно и объяснить трудную задачку, не познал ни дружбы, ни тяги к коллективу - люди ведь всегда стараются держаться вместе, чтобы сообща преодолевать трудности, любая беда вместе переносится легче, - не познал даже вкуса поцелуя с девчонкой, чьи губы пахнут земляникой, - ничего из того, что познали другие люди. А ведь редко когда у человека, которому ведомо все это, поднимется рука на другого человека. Так считают психологи.

Впрочем, недаром говорят: чужая душа - потемки. Поэтому быть может все...

Что же касается Кожевникова, то он получил свое - восемнадцать лет лишения свободы. И клеймо на всю оставшуюся жизнь. Клеймо убийцы.

Вольный стрелок

Смоленск - город хоть и старинный, и губернский, и нет человека, который бы не слышал о нем, а все равно когда люди, имеющие одинаковые интересы, сходятся тут друг с другом, то им кажется, что большой областной центр их - в общем-то очень маленький, совсем маленький. Как варежка. И все и вся в этой варежке вмещаются.

Если человек торгует радиодеталями - все в Смоленске, хоть как-то связанные с радиоделом, знают об этом человеке; если умелец занимается ювелирным делом, то слава о нем идет широкая, поскольку очень многие считают себя знатоками золота и ювелирных каменьев; если он промышляет выделкой шкур диких зверей, то к нему в очередь выстраиваются местные охотники, желающие украсить свой очаг шкурой собственноручно застреленного волка.

Эта профессиональная "повязанность" обязательно используется опытными следователями при раскрытии преступлений: если что-то произошло в предпринимательской среде и, не дай Бог, пролилась кровь - преступника надо в первую очередь искать в среде профессиональных интересов пострадавшего...

Жили-были в Смоленске два приятеля - такие закадычные друзья, что их даже считали братьями, - ну не разлей вода просто, всегда вместе да вместе. И в бизнесе они двигались вместе - все, что ни делали, ни приобретали, все пополам. И одевались одинаково - настолько одинаково, что их даже путали - братья-близнецы, и только!

Что же касается интересов, то интересы у них давно уже стали общими: оба любили компьютеры, оба могли часами копаться в "ящике" - телевизоре новой модели, настраивая его на шестьдесят каналов сразу, а когда они возились с видеомагнитофонами, звуковыми стереосистемами и музыкальными центрами, у них даже лица преображались.

Хотя характеры у них были разные. Олег Яковлев был покладистым, доверчивым, добродушным - этакий теленок, который ко всем ластится и в каждой протянутой руке - даже с зажатым в ней камнем - видит кусок хлеба, и это качество он сохранил в себе до зрелых лет. Даже встав на жесткий рыночный конвейер.

Его напарник - он же брат-близнец, ближайший друг, коллега, кореш Саша Михеев был человеком иного склада. Михеев признавал дело, и только дело, и там, где вопрос касался профессии, бизнеса, работы и особенно денег, - проявлял необычайную жесткость. Здесь, в деле, для него не было ни друзей, ни знакомых, ни родственников - все были одинаково равны. Хотя с компаньоном своим Михеев поддерживал отношения, что называется, теплые: ведь оба начинали с одной стартовой отметки, с нуля, оба внесли равное количество денег в "котел", открывая общую фирму, оба делали все, чтобы переманить к себе покупателей - буквально зубами вгрызались в каждого, отбивая его у соперникав, - создать собственную клиентуру оказалось делом невероятно сложным, - и в конце концов встали на ноги. На улице Гагарина, 6 у них образовался свой магазин - фирменный, так сказать; на Колхозном рынке, в плотных рядах коммерческих точек, - свой киоск.

И дело пошло, пошло, пошло потихоньку - появились не только собственные клиенты, не только свой магазин - появились деньги.

Как известно, аппетит приходит во время еды... Первым деньгам Олег и Санька радовались, как маленькие, едва до потолка не прыгали, строили планы. В планах тех было все - и расширение "производства", как они называли магазин с ларьком, и приобретение нового жилья - желательно в одном доме, в одном подъезде, поскольку они имеют общий бизнес, жить им теперь вместе, и отдыхать на Багамских или Сейшельских островах - только там, и нигде больше, и... В общем, чего только не было в тех планах. Но... Но все испортил этот самый пресловутый аппетит.

Саша Михеев почувствовал вкус денег. Хороших денег. Настоящих денег. Он понял, что денег можно делать много. И без всяких компаньонов. А для этого надо стать "вольным стрелком". А "вольный стрелок" - это синоним "нового русского". Действительно, зачем с кем-то делиться, если все деньги можно положить в свой карман? Идея была хорошая, и Михееву она крепко засела в голову. Но от замысла до осуществления - дорога долгая. Да и не так-то просто поднять руку на человека. Тем более близкого. На свете есть немало людей - потенциальных преступников, но далеко не всегда они становятся настоящими преступниками, подчас им не хватает сил сделать последний шаг.

А Михеев этот шаг сделал легко: он решил, что компаньона пора убирать, и начал действовать. А разные там реминисценции, словесный изюм, рассуждения о душевных терзаниях, ночные страхи и прочее - это не для Михеева. Михеев человек твердый. Он уже разработал план, как стать крутым настоящим "вольным стрелком". Чтобы все снимали перед ним шапки и кланялись в пояс. Но для начала надо убрать Яковлева. Михеев поморщился: "Братец-дегенератец! Покончим с Яковлевым, подумаем, как завоевать телерадиокомпьютерный рынок Смоленска, следом... В общем, понятно, что надо делать. И так - далеко-далеко, вплоть до того, что выставить свою кандидатуру в Государственную думу.

Сказано - сделано. Но для начала нужна боевая группа. Первым в нее вошел Сергей Рудаков - несовершеннолетний - ему едва исполнилось шестнадцать лет, - но очень воинственный парень, ловкий и загребущий, который ничего из рук не выпускал, вторым - Владимир Науменко, малый тихий, себе на уме, прибывший в Смоленскую область из соседней Беларуси...

Рудаков показался шефу посообразительнее, понапористее, поэтому Михеев поручил руководство группой ему. Науменко не возражал: "Кто платит деньги, тот и танцует девушку". А Михеев уже начал выкладывать деньги: уж коли есть "быки", значит, должно быть и оружие.

Михеев торжественно вручил Рудакову деньги - восемьсот долларов.

- Это на карманную артиллерию.

- На это много не купишь. - Рудаков хоть и деревенский был, но цены на "стволы" знал.

- Но хоть что-то купить можно?

- Два ружья. И сделать из них обрезы.

- Приобретай два ружья и делай обрезы, - согласился Михеев.

Рудаков купил две "ижевки" - хорошие двуствольные ружья, по самое цевье отпилил у них приклады, аккуратно обрезал стволы. Обрезы спрятал в камере хранения железнодорожного вокзала.

- Обрезы пристреляли? - спросил Михеев.

- Нет.

- Возьмите десяток патронов и пристреляйте где-нибудь в лесной чаще!

Глухих мест в смоленских борах много, Рудаков вместе с напарником опробовал "карманную артиллерию" - работала безотказно. О чем Рудаков и доложил шефу.

К этой поре Михеев уже перестал делиться выручкой со своим напарником, ожидал, что тот вот-вот выскажет Михееву все, что он о нем думает, за взрывом последуют объяснения и тогда уже он выскажет Яковлеву все. Это, с одной стороны, снимало с Михеева всякие нравственные и прочие обязательства, мешающие ему все-таки открыто прогнать Олега из общего бизнеса, с другой - давало оправдание некой злости, скопившейся в нем, с третьей - служило катализатором, позволяющим сжиматься мускулам, множить свои силы... В общем, разные причины-поводы придумывал Михеев, подыскивая психологические мотивы оправдания своих действий.

Странное дело, об ответственности - и прежде всего перед законом уголовной, - он в те минуты не думал. Замечу, качество это присуще всем преступникам. А возможность подумать - и желание, - приходит уже потом. Как правило, в камере предварительного заключения.

А Яковлев все не взрывался и не взрывался. Михееву это надоело, и он вызвал к себе Рудакова.

- Ищи машину, чтобы можно было быстро исчезнуть с места... ну, ты сам понимаешь, с какого места, - Михеев выразительно помял пальцами воздух. Деньги на это я дам. Надо срочно убрать одного обмылка.

Рудаков уже знал, о ком идет речь.

- Когда? - облизнув губы, спросил он.

- Сегодня вечером.

- Каков будет гонорар? - Все-таки Рудаков был современным, очень деловым человеком.

- Три тысячи зеленых. На троих - с Науменко и драйвером. Хватит?

Деньги были хорошие. Знакомый водитель - надежный, как считал Рудаков, который не выдаст даже под пыткой, - на примете уже имелся: шлифовщик завода "Электромаш" Сергей Владимирович Абрамов. Машина у него была не то что новенькая, но очень ухоженная, с хорошо отрегулированным двигателем, из тех, что обычно не подводят. Из камеры хранения были извлечены обрезы.

А Олег Яковлев словно бы что-то почувствовал - он не пришел на работу. Этот рядовой факт вызвал в Михееве приступ острой мстительности. Он даже сжал кулаки. Велел Рудакову караулить "дичь" в подъезде.

Тот прокараулил целый день, Яковлев так и не появился. Михееву это только прибавило злости. Он потер руки.

- Никуда от нас этот обмылок не денется. Переношу задание на завтра.

А назавтра Яковлев как ни в чем не бывало появился в магазине, безропотно выполняя все, что велел Михеев, вечером пошел домой. Михеев же остался в магазине: ему пришла мысль насчет алиби, и он решил побыть на рабочем месте часов до десяти. Разложил перед собой бумаги, включил весь свет, чтобы уборщице было удобно обихаживать помещение, налил себе кофе. В этот вечер он много, очень активно звонил, просил перезванивать ему... В общем, Михеев старательно обозначивал себя на рабочем месте с семи до десяти вечера - в то самое время, когда и произошло убийство.

Не учел он, правда, одного - такая старательность может насторожить опытных следователей.

Тем временем Олег Яковлев, выйдя из магазина, направился домой больше идти было некуда, да и не хотелось, если честно, - дома ждала жена, которую он любил, дочка, которую любил еще больше, теща, которая умела так вкусно готовить, что из-за стола не хотелось вставать, так век бы и сидел за тарелкой. За Яковлевым двинулся Науменко - шаг в шаг, с намерением этого лоха обязательно пришить. Не то шеф что-то уж больно нервничает.

Рудаков запрыгнул в "жигуленок" Абрамова и помчался к дому Олега. Машину приказал поставить в проулке и мотор не глушить.

Когда Олег вошел в подъезд, Рудаков вскинул обрез и в упор выстрелил тому в лицо. Выстрел был мощный, с отдачей - Рудакову едва не вывернуло руку, пороховая пыль брызнула в глаза. Голова Олега Яковлева разом превратилась в мясную мешанину. Он умер мгновенно.

Рудаков сунул обрез под плащ, выскочил из подъезда, побежал к машине. Следом за ним, тяжело вскидывая ноги, понесся Науменко. Они почти одновременно влетели в машину Абрамова, Рудаков, грязно выругавшись, крикнул водителю:

- Гони!

Абрамов слышал глухой выстрел и обратил на него внимание: уж больно странный выстрел, будто из-под перины... Не связан ли он как-нибудь с его приятелем?

Но раздумывать было некогда. Абрамов включил скорость и выехал из проулка. Глянул через плечо на Рудакова, спросил беззвучно, одними глазами: "Куда?"

- Гони из города!

Смутная тревога вновь шевельнулась в Абрамове: а вдруг эти ребята и впрямь кого-то шлепнули? Уж больно вид у них взбаламученный...

По дороге в Сафоново, на трассе Москва - Минск, которая, как всякая транспортная река, несет полным-полно разного мусора, Рудаков попросил остановить машину, проворно перескочил через кювет и галопом помчался по свежей пашне в глубину поля. Ушел он далеко, совсем исчез, растворившись в серой предночной мути, - метров восемьсот, наверное, взял, - там выкинул что-то и понесся обратно.

Обезображенный труп Олега Яковлева был обнаружен в 21 час 20 минут в подъезде № 1 дома № 11 по улице Докучаева.

Через час уже заседал штаб по раскрытию преступления: а вдруг удастся найти преступников по горячим следам? Однако этого не удалось.

Оперативники подняли все дела, связанные с последними убийствами в Смоленске: нет ли чего общего?

Проанализировали материалы и пришли к выводу: общих деталей нет. Проверили знакомых Яковлева: не угрожал ли кто ему? Оказалось, нет. Может, его убили случайно? Нет, не случайно. Убийство было заказным, поставили вопрос по-другому: а кому это было выгодно? И поняли: Александру Михееву, его компаньону.

Так предприниматель, имевший, как ему казалось, железное алиби, попал в разработку. А что такое разработка? Это прежде всего связи человека. Так "вышли" на Рудакова и Науменко, за ними - на Абрамова.

А Михеев, полагая, что эти милицейско-прокурорские "следопыты" ничего не нашли и дело прикрыли, выдал Рудакову гонорар - три тысячи долларов. Рудаков деньги поделил - каждому по "способностям" - по-сделанному, значит: себе, как главному исполнителю, - большую долю, и первым делом помчался в магазин - очень захотелось шикануть.

Ну и шиканул. Это, естественно, не укрылось от глаз оперативников.

Наблюдение за Михеевым тоже дало любопытные результаты: он за это время, например, приобрел боевую гранату. Для чего, спрашивается? Ответ был прост - собирался поднять на воздух соперника. За ним другого. И так всех раз за разом. Чтобы самому стать первым, главным, чтобы подмять под себя рынок, где он сейчас был пока лишь обычным винтиком, а хотелось быть рычагом.

Брали всех одновременно - Михеева, Рудакова, Абрамова. Ну а дальше началась обычная следовательская раскрутка, кропотливый труд. А потом как итог - суд.

Михеев получил четырнадцать лет колонии строгого режима, исполнитель Рудаков - десять лет, Науменко, которому была отведена лишь роль "топтуна", - восемь лет колонии общего режима, драйвер Абрамов - по статье "умышленное оказание помощи преступникам" - три года. Также в колонии общего режима.

Дело завершено, точка поставлена, порок наказан, а некий горький вопрос все-таки остается. Научила ли эта история тех предпринимателей, кто, взявши удачный старт, решил двигаться без компаньонов, избавившись от них криминальным способом?

Таких предпринимателей в России сегодня предостаточно - убийства в сфере бизнеса происходят каждый день... И будут, наверное, происходить еще долго.

Или все-таки ничему не научила?

Отрубленные пальцы

Эта жалоба, написанная в возмущенно-слезных тонах, повергла Сергея Алексеевича Петухова, заместителя прокурора Смоленской области, в состояние некоего шока, а еще больше в состояние шока повергли действия его подчиненных - следователя и прокурора одного из сельских районов, Починковского. Нехорошие мысли возникали в голове Петухова, на смену им приходило недоброе изумление, изумление сменялось желанием как можно быстрее поставить на этом деле точку, и он, морщась, видел себя с пером в руке, визирующим приказ об изгнании двух прокурорских работников из системы... Подписывать такие приказы имеет право лишь прокурор области первое лицо в их конторе, а заместитель прокурора, он же начальник следственного управления, каковым является С. Петухов, эти приказы должен визировать...

- Эх, мужики, мужики, коллеги мои дорогие, что же вы наделали! - не раз и не два воскликнул в сердцах Сергей Петухов, читая бумаги, лежавшие перед ним. - Эх, мужики! - И в голосе его появлялись горькие, неверящие нотки.

А дело это было из породы тех дел, что, замечу, не всегда выпадают на долю даже очень опытного следователя. Случилась эта мерзость в деревне Пирьково Починковского района.

Сельская жизнь отличается от городской прежде всего тем, что здесь все на виду, скрыть что-либо невозможно: всем все известно, все все друг про дружку знают... Знают, кто что ест и что пьет, кто за кем ухаживает и кого ругает в ночной тиши... Водку пить в таких условиях можно лишь под одеялом и закусывать только вареным огурцом. Чтобы хруста не было слышно...

Жил в Пирьково один великовозрастный, но весьма недоразвитый ребенок Витя Губан. Судя по характеристике - обычный даун, которому уже пора бриться, а он все еще с соплями под носом ходит и развлекается тем, что в сортире, по лужам мочи пускает бумажные кораблики. Но при этом он уже относится к категории тех, кто почувствовал зов собственной плоти - у даунов созревание наступает рано - и начал с нескрываемым интересом поглядывать на прекрасных мира сего. Возраст дамы тут, как правило, не имеет никакого значения - от одного года до девяноста двух...

Губан лез к девчонкам целоваться прямо в школе, в классе, во время занятий забирался им под юбки, хватал за грудь, старался зажать за партой, в углу, в коридоре на перемене, в общем, вел себя вызывающе. И окорота в своих действиях, к сожалению, не знал: никто из взрослых, даже мать, не сумели ему внушить, что этого делать нельзя. Если же кто-то особенно настойчиво пытался ему объяснить, "что такое хорошо и что такое плохо", Витя Губан надувал щеки и пускал влажными губами пузыри.

В классе, случалось, он от девчонок и по физиономии получал, и - если уж очень допекал - пинки в зад, но это так же, как и внушения, не помогало.

Единственный человек, которого Витя Губан еще как-то слушался, была его мама Надежда Юрьевна. Действительно, попробуй ее не послушаться: возьмет и обеда либо сладкого на ужин лишит. Это Витя усвоил четко, этого очень боялся и старался матери не перечить, щеки не надувать и пузыри влажным ртом не пускать.

В тот день мать, к сожалению, находилась в больнице, - плохо ей было, - за детьми присматривала бабушка Зинаида Максимовна. С Наташей Витькиной старшей сестрой - у нее проблем не было, а вот с Витькой были: он не желал слушаться бабушку.

Неподалеку от Губанов жила многодетная семья Муртазы Долгатова - в этой семье было девять детей, младшей из которых, Язбике, исполнилось всего два годика. Поскольку Витька неравнодушно посматривал и в сторону долгатовских девчонок, Муртаза предупредил его:

- Парень, не шали и глаза на моих девок не выворачивай. Понял? Не то худо будет!

Но что такое предупреждение для человека, который выглядит взрослым мужиком, а мозгов у него столько же, сколько у селедки. В следственных бумагах, подписанных юристом первого класса А.В. Девятко, сотрудником Починковской прокуратуры, есть такая фраза: "Губан В.Н. хотя и достиг хронологического возраста 14 лет, но развитие его соответствует возрасту ребенка 7,5 года". В основу этого утверждения легло заключение врачей Смоленской областной психиатрической больницы: "В.Н. Губан с 1995 года состоит на учете у районного психиатра с диагнозом "Умственная отсталость в степени дебильности семейного генеза".

Но вернемся к предупреждению Муртазы Долгатова. Впрочем, их было не одно - несколько.

Витька один раз пропустил предупреждение мимо ушей, потом пропустил второй и третий - ему было наплевать, он не вникал в смысл слов, не научили. А тридцатого мая, вечером, он встретил Язбику на улице. Она направлялась в общественный туалет.

- Ты что, писать хочешь? - спросил Витька.

- Хочу.

- Я с тобой.

Витька завел ее в одну из дырявых кабин туалета и изнасиловал.

В форме даже не знаю какой изнасиловал: извращенной, неизвращенной, полуизвращенной - вряд ли этому найдется точное определение. Витька Губан изнасиловал ее пальцами, порвав у ребенка все, что можно было порвать.

Причем мерзкий процесс этот происходил довольно продолжительное время, не менее десяти минут, и вот ведь как бывает: никто, ни один человек в это время в туалет даже не заглянул.

Выскочила Язбика из туалета плачущая, одежда смята, трусишки в крови.

Отец встретился по дороге, шел домой, кинулся к ней, подхватил на руки:

- Дочка, что с тобой? Что случилось? Что? Что?

Язбика, продолжая давиться плачем, рассказала, как могла, что с ней произошло. Она не знала, что это такое, не знала, как называется, не знала, какие слова подобрать...

Отец едва не зарыдал: за что же ему такое наказание? Потом рассвирепел - новое психологическое состояние, - впоследствии он очень жалел об этом, но в тот миг обида, боль, тревога, стыд, ненависть - все сплелось в один клубок. Он понимал, что, сколько не говори, Витька все равно ничего не поймет. Будет только глупо улыбаться и пускать пузыри.

И Муртаза решил наказать его.

Он выволок Витьку из дома, притащил к себе на лестничную клетку и устроил экзекуцию. Положил Витькину руку на столбик перил, фаланги двух пальцев - тех самых, которыми Витька насиловал Язбику, третьего и четвертого, - придавил лезвием ножа. Потом, зажмурившись, поскольку и самому было страшно, ударил по ножу обухом топора.

Два пальца отлетели, будто две колбаски. Витька заорал и, тряся окровавленной рукой, помчался домой.

Обрубки пальцев Муртаза, догнав Витьку, сунул ему в карман.

- Чужого мне не надо!

Через несколько часов Муртазу Долгатова и его зятя Алиясхана Давудбекова, который тоже присутствовал при экзекуции, арестовали.

Началось следствие.

Следствие - штука затяжная, одних только свидетелей надо опросить не менее трех десятков, провести следственные эксперименты, обследовать обвиняемых в психиатрической клинике, обследовать и самого потерпевшего.

И чем дальше шло следствие, тем больше следователь Девятко приходил к выводу, что он поступил бы, наверное, точно так же, как поступил Муртаза Долгатов, если бы какой-нибудь Витька Губан или Мишка Квакин изуродовал его ребенка. Может быть, не стал бы рубить пальцы дауну. Но то, что проучил бы его, - это точно.

Ведь никакой суд четырнадцатилетнего дауна судить не будет, даже если тот найдет в поле пулемет и перестреляет половину Починковского района. Витька Губан, как всякий, извините за выражение, дурак, неподсуден. Учить его, раз он стал социально опасным типом, надо своими силами. Чтобы преступление больше не повторилось, чтобы он действительно не нашел пулемет и не покосил из него людей. А пулеметов в смоленской земле запрятано много. Еще со времен войны. Но, с другой стороны, есть закон, и закон этот преступать не имеет права никто.

Все верно. Кроме одного. Существует еще и такая неудобная и непростая штука, как совесть. Впрочем, совесть совести рознь, одно дело - совесть разумного человека и совершенно другое - совесть человека неразумного...

Впрочем, какая разница, если от неразумного преступника общество страдает так же, как и от разумного?

Было открыто и второе уголовное дело. Одно - открытое ранее по обвинению Долгатова и его зятя Давудбекова, второе - по обвинению юного злодея в необычайном изнасиловании. По закону (и по совести) надо было судить и одну, и вторую стороны, но итог у судебного разбирательства во всех случаях получался перекошенным: Долгатов и Давудбеков отправлялись на северный лесоповал откармливать морозоустойчивых комаров, Витька Губан оставался дома, чтобы продолжать дело, которое уже освоил, - насиловать малолетних девчонок. Девчонки постарше давали ему сдачи, и это Губан учитывал. Сдача - это всегда больно.

И молодой следователь, взвесив все "за" и "против", решает уголовное дело закрыть: не виноваты Долгатов и Давудбеков, и все тут! Прокурор района, надо отдать ему должное, поддержал своего подчиненного.

Но тут начали вылезать особенности уголовного дела, ранее скрытые верхним пластом преступления. Дескать, Долгатов и Давудбеков - лица кавказской национальности, от денег у них пухнут карманы; купили, дескать, кавказцы прокуратуру целиком вместе со следователем, шефом этой правоохранительной конторы, дымоходом и печной трубой, - потому-то это дело и закрыли...

В общем, поползли по району гаденькие слухи, а мать Витьки Губана Надежда Юрьевна, которую я очень хорошо понимаю - она, как всякая мать, защищает своего сына, и было бы странно, если бы не защищала, - немедленно настрочила бумагу в область.

Правда, надо отдать ей должное, национальные мотивы, Надежда Юрьевна в своем шестистраничном послании не затронула.

А с другой стороны, они все равно присутствовали - в подтексте, - они витали в воздухе.

Я находился в кабинете Сергея Алексеевича Петухова, когда к нему принесли почту, и среди бумаг - постановление о прекращении уголовного дела и жалоба Надежды Юрьевны.

Если разбираться в этом деле поверхностно, с точки зрения нашего несовершенного закона, то получалось: работники прокуратуры, не имея никаких на то оснований, прекратили уголовное преследование. А почему они это сделали? Ответ находится на ладони: получили взятку.

Этот находящийся на поверхности вывод усиливается в несколько раз, стоит только встать на сторону Витьки Губана и посочувствовать ему: больно ведь было парню, когда Муртаза рубил ему два пальца. А Язбике разве не было больно, когда ее насиловал этот здоровенный дядя?

И вообще, кто берется определить: кому было больнее, Язбике или Витьке? Или же отцу Язбики?

Петухов - человек опытный - понял, что никакой взятки не было, да и быть не могло.

И Петухов поступил по совести - поддержал своих подчиненных, признал их правоту. Я снимаю за это перед Сергеем Алексеевичем шляпу.

Все участники этой истории наказаны. А раз наказаны, то этого достаточно, этим и надо ограничиться... Так? Или не так?

Звереныш

Ромка Сухарьков происходил из так называемой наблагополучной семьи: отец у него после ограбления ларька, носившего гордое название "Все для дома, все для семьи", загудел на четыре года в край белых ночей и непуганых комаров под северный город Инту, а матери, бывшей работнице формовочного цеха завода на Косой Горе, до сына не было дела - у нее без мужа, как это часто бывает, началась веселая жизнь. Дешевого спиртного появилось много, очередей никаких, талонов, которые раньше, в "сухую" перестроечную пору, приходилось предъявлять едва ли не под каждую бутылку, сейчас уже никто не требует... Пей - не хочу!

Иногда она исчезала на двое суток, иногда на трое, и тогда Ромка оставался один в загаженной, пахнущей нечистотами квартире, рыскал по полкам в поисках еды, находил заплесневелый сухарь, твердый, как железо, и грыз его, упрямо, давясь слюнями, горечью, гнилым духом плесени, рыча и с жадной тоской оглядываясь по сторонам: а вдруг попадется еще что-нибудь съестное? В другой раз он находил в бумажном пакете горсть риса либо гороха и жевал упрямо, морщась, когда зубы не могли одолеть слишком уж твердую еду... Но хуже, если еды не оказывалось вовсе...

Однажды он не вытерпел, подтянулся к открытой форточке, по-змеиному ловко протиснулся в нее и вывалился наружу. Падать со второго этажа ему не пришлось, он свалился на толстый сук дерева, растущего под окном, распластался на суку, будто гусеница, обхватил его обеими руками и ногами, чтобы не свалиться на землю.

Некоторое время он лежал неподвижно, словно пережидая что-то, гася испуг, возникший в нем запоздало, когда полет уже состоялся, и пронзивший ужасом все тело, потом приподнялся на ветке, по-гусеничьи перебрался на ствол и сполз вниз.

Около ближайшей торговой точки его угостили куском свежего батона сделала это щекастая жалостливая тетка, высунувшая голову из полузарешеченного окошка. Ромка съел хлеб, отер грязной лапкой рот и поклонился окошку, за которым смутно белело лицо благодетельницы:

- Спасибо, тетенька!

Попасть домой тем же путем, через форточку, Ромка не сумел, поэтому ночевать ему пришлось на улице. Холодно, конечно, было, но зато сытно. В куске хлеба ему не отказывал никто, стоило только подгрестись к гражданину или гражданке, - Ромка это делал боком, по-крабьи, как-то особенно жалостливо, - и протянуть ладонь, как в ладони незамедлительно что-нибудь оказывалось. Из этого Ромка сделал вывод: люди у них в Туле в большинстве своем живут добрые.

Мать появилась лишь на третий день, Ромку дома не обнаружила и, разъяренная, вынеслась на улицу. Ромка безмятежно спал под деревом, натянув на себя старый дырявый половичок, который стащил в подъезде соседнего дома - половичок лежал у порога одной квартиры, был единственный во всем подъезде и выглядел слишком сиротливо. "Все равно кто-нибудь его стащит", подумал Ромка, прихватывая коврик.

- Ах ты, сученыш эдакий! - закричала мать. - Позоришь меня перед людьми! - Выдернула сына из-под коврика, коврик сунула себе под мышку - не пропадать же добру - и поволокла Ромку домой.

Уходя на следующий день в очередное "плавание", мать привязала Ромку проволокой к ножке стола. А чтобы он не смог сдернуть проволочную петлю с ножки, закрепила ее над перекладиной. Чтобы сбросить петлю, надо было перепилить перекладину. А попробуй доберись до пилки, когда у тебя к ноге прицеплен тяжелый большой стол. Толстую же медную проволоку не перегрызть зубов не хватит. Еды мать не оставила никакой. Посидел Ромка до вечера, ожидаючи мать, но та к вечеру не пришла, и Ромка понял, что сегодня она не придет совсем.

А есть хотелось, ох как хотелось есть! И Ромка впился зубами в перекладину. Он задыхался, сипел, давился древесной крошкой, чем-то гадким, липким, приклеивающимся к небу, к горлу, но от стола не отступался, все грыз и грыз отвратительное, твердое дерево.

Через два часа он все-таки перегрыз перекладину, протащил проволочную петлю под ножкой стола и откатился в сторону, распластался на полу. Ему надо было отдохнуть.

Отдохнув, пополз к открытой, призывно менящей свежим воздухом форточке, к желанному квадрату свободного пространства, и покинул квартиру.

Главное теперь было - не попасться на глаза матери. Ромка примерно знал, на каких рынках бывает мать, и постарался облюбовать тот рынок, на котором матери быть не должно. По определению, как принято говорить среди взрослых.

Проволоку - материны кандалы - он с себя не снимал; во-первых, она была слишком толстая, ее не одолеть, а, во-вторых, он видел, как округляются, делаются жалостливыми при виде проволоки глаза взрослых, как тянутся их руки за деньгами, чтобы подать маленькому зверенышу полтинник или рубль либо сунуть кусок хлеба с колбасой.

Никогда еще у Ромки жизнь не была такой сытной. И никогда он еще не испытывал к себе такой секущей жалости, как в эти дни, - в нем словно бы что-то растаяло, растеклось по телу теплом и ядом одновременно... А вообще у Ромки бывали моменты, когда он даже был счастлив. Может быть, впервые в жизни.

О том, что будет завтра, Ромка не думал. Во-первых, не дорос еще Ромке было всего пять с половиной лет, а во-вторых, просто не хотелось. Тепло, сытно, мухи с комарами не кусают - и ладно! Хор-рошо!

Спал он в картонном ящике из-под большого японского телевизора.

Иногда на рынок совершали набеги местные "чесальщики" - ватаги подростков, валом шли по прилавкам, под прилавками, хватали что ни попадя, и тогда Ромка прятался - он опасался этих ребят не меньше, чем своей матери.

Они могли и проволоку закрутить у него на шее, и шилом ткнуть в бок, и уши отрезать - что им в голову взбредет, то они и сделают. Во всяком случае он слышал о них много худого.

Но пока - тьфу-тьфу-тьфу! - проносило.

Так прошло две недели.

Через две недели он проснулся рано утром, отогнул картонный клапан у ящика, выглянул наружу - рядом парень стоит, с интересом смотрит на него. Одет в потертые модные джинсы, скроенные в виде галифе, в шелковую рубашку, обут в кроссовки. На вид лет двенадцать. А может, четырнадцать. Парень поманил Ромку пальцем:

- Ну-ка, поди сюда, малый!

Ромка подтянул штаны, сползшие во сне едва ли не на самые щиколотки и послушно вылез из ящика. Парень с интересом осмотрел Ромку:

- Интересный экземпляр!

- Чего-о?

- Да нравишься ты мне, говорю.

- Что я, жареная курица, чтобы нравиться?

Паренек положил руку на Ромкино плечо:

- Пошли со мной!

- Куда?

- Будешь моим рабом.

Что такое раб, Ромка не знал и даже никогда не слышал, но предложение показалось ему интересным, и он согласился:

- Пошли!

Так Ромка Сухарьков стал рабом.

Витек Кононов - так звали паренька-рабовладельца, и лет от роду ему было двенадцать, - Ромку угадал, он вообще имел глаз-ватерпас, сделался его хозяином. У Витька имелось обустроенное место в подвале. Подвал - это хорошо: летом прохладно, зимой тепло. О зиме Ромка пока еще не думал, но думать ведь придется обязательно.

Раньше Ромка занят был лишь тем, чтобы добыть себе кусок хлеба, к деньгам особо не стремился, брал их лишь потому, что давали, сейчас же Витек заставил его добывать в основном деньги, хлеб Витька не интересовал.

Вид зачумленного, с толстой медной проволокой на руках и ногах Ромки был убедительным - такому экземпляру не подать никак нельзя. К тому же Ромка оказался хорошим актером, умел слезу пустить и в птичий тонкий голос свой нагнать столько сырости, что люди начинали сами вытирать глаза: Ромкин голос хватал их за сердце.

Три дня Ромка поработал на Витька Кононова, потом ему стало скучно и он сказал хозяину:

- Я уйду от тебя.

- Куда? - насмешливо сощурился Витек. - Ты же раб!

И все-таки Ромка совершил, говоря современным юридическим языком, попытку ухода. И вляпался - на него тут же выскочили трое пацанов из местной "чесальной" группировки, окружили, вытряхнули из карманов деньги и с хохотом послали Ромку в "пятый угол".

"Пятый угол" - испытание серьезное. Ромка это знал, ощерился, зашипел, забряцал проволочными кандалами, в ответ ребята только засмеялись. В "пятом угле" могут обработать так, что синим станешь, а потом тебя, синенького, красивого, словно баклажан, бросят в какой-нибудь ящик и отволокут на свалку, - это Ромка знал хорошо. Из "пятого угла" не вырваться, и Ромка приготовился к худшему, сжался в комок, снова зашипел.

Но "худшее" не состоялось - в круг вихрем ворвался Витек Кононов, ловким ударом подсек одного из "чесальщиков", потом тычком в ухо свалил на землю второго, а оставшийся на ногах третий в одиночку "пятого угла" устроить никак не мог, да и налет Витька произвел на него ошеломляющее впечатление, "чесальщик" плаксиво завопил "дяденька-а-а", развернулся на сто восемьдесят градусов и дал деру. Витек подхватил Ромку за руку, поднимая с земли, - Ромку случайно зацепил один из падающих "чесальщиков", проговорил беззлобно, хотя и жестко:

- Пошли, дурак!

Когда свернули за угол ближайшей палатки, Витек остановился, ткнул пальцем Ромке в грудь.

- Еще раз смоешься от меня, выручать больше не буду. Понял?

Через тридцать минут Ромка под неусыпным присмотром Витька Кононова уже сидел на земле, показывал людям свои ноги, украшенные проволочными кандалами и призывно тянул руку, требуя, чтобы ее "позолотили". И люди "золотили": бедность и убогость у нас всегда одарялись щедро.

Вечером Ромка первый раз попробовал водки. Оказалось - гадость, непонятно, за что ее так любит мать, от водки у него кругом пошла голова, по телу растеклось тепло, а ноги сделались чужими. Такими чужими, что Ромка не мог даже ими шевельнуть. И узнавал их только по браслетам.

Браслеты он не снимал - Витек не велел, да и сам хорошо понимал, что без браслетов подавать ему будут много меньше. А это значит, что и жизнь будет хуже.

К осени денег стали давать больше - люди вернулись из отпусков, народу на рынке начало толпиться больше, желающих "позолотить" ручку и тем самым вроде бы получить отступного также сделалось больше. Продукты среди подаяний были тоже, но меньше, и от них Ромка теперь не отказывался.

Как-то Витек привел в подвал еще одного паренька - лет семи, тонкошеего, темнолицего, кадыкастого, похожего на жердь.

- Принимай, раб, в свои покои! - приказал Ромке.

Ромка обиженно поджал губы: появление еще одного человека на узком жизненном пространстве ему не понравилось, и он отвернулся к стене. Витек не стал залезать Ромке в душу - не хочет общаться, не надо. А Ромка в этот момент лежал и решал: пора ему возвращаться домой или не пора? Тем более что уже надвигаются холода и на рынке свободно, как прежде, греясь на солнышке и кайфуя, уже не посидишь. Пусть теперь Витек поклянчит деньги с этим кадыкастым. Что вдвоем, что по одному, они много не наберут. Это Ромка знал точно. Он это даже проверил. Они с Витьком становились на базаре в рядок и "бомбили", Ромка всегда набирал больше денег. Во много раз больше в пять, а то и в шесть раз...

А с этим кадыкастым Витек каши не сварит - кадыкастый наберет денег еще меньше, чем Витек.

Через два дня он ушел, благополучно перевалил через щитовой железный забор, неровным кольцом вставший вокруг рынка, побежал домой, погромыхивая браслетами, одолел на одном дыхании три квартала, удивляясь тому, что здесь, в городе, даже воздух и тот иной, чем на рынке, радуясь свободе, тому, что не надо будет "чужому дяде" собирать деньги, все денежки он теперь станет брать себе, пронесся еще два квартала и остановился неожиданно вспомнил, как его била мать.

Ромка насупился, губы у него задрожали, загорелое, дочерна пропеченное личико сделалось старческим, но в следующий миг он одолел себя и двинулся дальше.

Дверь в квартиру оказалась открыта - значит, мать была дома. Ромка, стараясь не производить ни одного звука - главное, чтобы браслеты не забренчали, - вошел, поморщился от гадкого застойного духа, пропитавшего стены - даже в подвале такого духа не было, они там с Витьком каждое утро мылись, часто принимали душ (имелось в подвале и такое место), - заглянул вначале на кухню, потом в комнату.

Мать лежала на старой железной кровати, запрокинув голову и сложив руки на груди крестом, будто мертвая. Ромка вначале и подумал, что она мертвая, но мать шевельнулась, трубно вздохнула, побулькала чем-то в горле и опять затихла.

Губы Ромки задергались. Не от жалости к матери, не от радости, что он ее увидел, - от злости. Он подумал, что неплохо бы найти в квартире осколок разбитой бутылки и всадить ей в горло поглубже. Он поискал глазами по полу - не найдется ли где такого, но осколка подходящего не нашлось, и Ромкина злость угасла.

Он понял, что дома ему делать нечего, да и нет у него дома - мать, как проснется, снова выпорет его, а потом привяжет проволокой к ножке стола либо просто-напросто пришибет табуреткой.

Рот у него задергался сильнее. Мать вновь трубно вздохнула, зашевелилась, Ромка еще раз поискал глазами бутылочный осколок, - раньше их было много, а сейчас нет, видать, мать в кои-то веки убралась, разочарованно вздохнул и ушел.

Рот у него продолжал обиженно дергаться, в животе возникло тупое, тяжелое жжение, будто вместо хлеба он съел кусок глины, на глаза наполз влажный туман.

Он тихо, едва волоча ноги, побрел на рынок, к Витьку Кононову, который, наверное, уже обыскался его. Ромка понял, что другого места, где бы он мог приткнуться, нету - только Витьков подвал.

Впереди осень, впереди зима - суровое время, которое надо будет одолеть, чтобы остаться в живых, а потом вновь встретить весну и лето... Без Витька, хозяина и рабовладельца, ему не выжить. Ежу понятно.

Замужем за крутым парнем

В Тульской области есть небольшой промышленный город Ефремов. Стоит он на реке с романтичным названием Красивая Меча и известен своим комбинатом, выпускающим искусственный каучук, а также еще кое-что по химической части; каждый второй житель города работает именно на этом комбинате.

Жила в Ефремове том девушка с толстовской фамилией Нехлюдова. Людочка Нехлюдова. Девушка она была видная, с длинными ногами и томным взглядом, сводившим с ума молодых офицеров из местной воинской части. Еще в школе на нее "положил глаз", как было принято тогда говорить, Колька Панков. Одно время он даже преследовал ее, но из этого ничего путного не вышло, поскольку мать Панкова работала аппаратчицей в цехе, которым руководил Людочкин отец. Людочкин отец топнул ногой на свою подчиненную, и Панкова-мама выдала своему отпрыску по первое число - тот не только на Людочку перестал смотреть, на всех девчонок перестал. Но, как оказалось, это было временное.

В городе Ефремове Колька Панков, когда подрос, стал считаться крутым парнем, а когда неожиданно скончался его отец - вместе с отцом исчезли всякие сдерживающие рамки, Колька Панков и вовсе покрутел. И кличкой обзавелся - Ясновельможный Пан. Отказа среди девчонок ему не было, но он теперь вновь начал вспоминать Людочку Нехлюдову, и в один прекрасный момент опять подкатился к ней. "Колбаской по Малой Спасской".

- Выходи за меня замуж, - предложил он вполне серьезно, - не пожалеешь!

Людочка смерила взглядом своего бывшего школьного ухажера-приставалу, отчеканила металлическим голосом:

- Ник-когда!

Колька дернулся, будто от удара, и сжал губы, под скулами у него вспухли два крупных желвака, в глазах полыхнуло что-то сатанинское, лихое. Людочке неожиданно сделалось жаль его, и она сказала:

- Вот когда станешь крутым не по ефремовским меркам, а по московским, тогда и разговор с тобою будет. - Снова смерила его взглядом с головы до ног и отвернулась.

В ту же секунду Колька Панков исчез с ее глаз. А вскоре исчез и из города.

Появился Ясновельможный Пан в Ефремове через восемь месяцев. За рулем новенького "мерседеса" с экономичным дизельным движком, что сразу же было оценено местными знатоками автомобильной техники; одетый с иголочки, одежда его была украшена фирменными этикетками от "папы Версаче" - эти лейблы были пришпилены даже к заднице; с подарками. Матери он привез модное кожаное пальто до пят, которым хорошо в осеннюю пору подметать ефремовские тротуары - ни одного палого листа не останется, Людочке - роскошное платье, сшитое из черных блесток, и серьги с бриллиантами. Людочка зарделась: не ожидала таких подарков. Шутка ли - серьги с бриллиантами и платье от самого Лорана! Правда, кто такой Ив Сен-Лоран, она не знала, но имя звучало красиво, и она понимала - это шик! Это то самое, что надо! Она улыбнулась Кольке Панкову первый раз в жизни ободряюще, едва ли не призывно, а когда увидела его "мерседес", улыбнулась еще шире: Колька Панков начал ей нравиться.

Вскоре Колька снова исчез. В следующий приезд, через три месяца, он преподнес Людочке пальто из тонкой, нежной, схожей с шелком высшего качества замши и внушительный перстень - также, как и серьги, с бриллиантами.

С этого момента о Людочке Нехлюдовой заговорили как о невесте московского бандита Кольки Панкова - очень крутого, настоящего мафиози, хотя кто такие мафиози, в Ефремове ни один человек не знал. Как ни странно, Людочке такие разговоры нравились. Она ходила по Ефремову с гордо поднятой головой, подобострастные шепотки, как и вообще шепотки, воспринимала как должное и в конце концов пришла к выводу, что была не права, отвергнув когда-то Колькины ухаживания. Но жизнь, как говорится, на то и жизнь, чтобы вносить поправки, она все расставляет по своим местам.

В третий раз Колька приехал в Ефремов со свадебным платьем. Длинное, белое, с воздушным шлейфом, расшитое жемчугом, оно Людочке так понравилось, что у нее едва не зашлось сердце. Ей показалось, что она счастлива. Как никогда. На этот раз она уже ждала приезда своего Кольки - "своего". Она уже звала его так.

...Нарядил ее Ясновельможный Пан в платье с белой фатой, на палец невесте натянул тяжелый золотой перстень с бриллиантом, на другой обручальное кольцо, в уши воткнул сережки и увез счастливо хохочущую Людочку в первопрестольную. Все девчонки города Ефремова завидовали ей. Вполне возможно, кто-то из них из зависти пустил вдогонку заклятье, и оно догнало проворный "мерседес", прилепилось к бамперу, оттуда перепрыгнуло на Людочку.

Квартира, которую занимал Колька, располагалась в самом центре Москвы на тихой улице Медведева, по которой автомобили проезжали не более двух раз в день, в нескольких минутах ходьбы от метро "Маяковская". Дома на этой улице стояли добротные, внушающие уважение, в большинстве своем - старые, в конце улицы находилось знаменитое кафе под названием "Синяя птица". Квартирка у Кольки была, конечно, закачаешься. Людочка быстро обежала комнаты, вернулась к мужу:

- Твоя собственная?

Тот заколебался, говорить правду или нет, в конце концов решил сказать правду:

- Не моя, но в будущем планирую приобрести такую же.

Людочка не заметила Колькиных колебаний, восхищенно открыла рот, и у нее само по себе вырвалось восторженно-округлое:

- О!

- В принципе у меня были деньги на квартиру, я их накопил, но пришлось отдать за прописку. Всю сумму, целиком. Прописка в Москве такая же дорогая, как и жилье. Может, даже еще дороже. Зато сейчас с этим делом не будет никаких проблем.

- О! - вновь восторженно округлила рот Людочка.

- Прописка в Москве - это больше, чем прописка, - важно произнес Колька и потащил Людочку в спальню.

Хоть и настроилась Людочка на романтически-возвышенную жизнь, на светские рауты и тесное, накоротке, общение с телевизионными звездами, но не тут-то было. Жизнь с Колькой в роскошной московской квартире оказалась иной. Днем Колька отпускал ее на улицу, в магазины, совал деньги - чаще всего доллары - и велел купить продукты по списку, отсебятины, как выяснилось, он не терпел, тщательно рисовал на бумажке каракулями свой перечень, отчитываться требовал за каждый доллар, вечером же запирал жену на замок в квартире и уезжал. Иногда его не было всю ночь, до утра. Где он бывал, что делал - знать Людочке было не положено. На все ее вопросы он отвечал однозначно:

- Меньше знаешь - лучше спишь.

Однажды, когда он был не в духе, а расспросы Людочкины ему здорово надоели, он так рявкнул на жену, что та, бедная, с испугу спешно помчалась в туалет, из судорожно распахнутого рта у нее вылетело привычно округлившееся:

- О!

Колька замахнулся на нее вдогонку, как на обычную подъездную девку, но бить не стал, сдержался, опустил руку. Но на всякий случай предупредил:

- Больше никогда ни о чем меня не спрашивай!

Вот какой жизнью зажила Людочка Нехлюдова. Никакого тебе светского общения, никаких презентаций с модными демонстрациями, никакого тебе общения с киноактерами и известными телевизионными ведущими. Людочке сделалось тоскливо, так тоскливо, что она по ночам, оставаясь одна, зажимала зубами подушку и выла, словно обиженная хозяином собака...

А жизнь шла, и была она веселая, не то что в городе Ефремове, у Людочки глаза были на месте, видела она хорошо - она наблюдала за этой жизнью по телевизору. И рекламные ролики видела, и репортажи из бизнес- и пресс-клубов, и церемонии вручения разных "Ник", "Тэфи", "Букеров", "Золотых масок" и прочее, - все, к чему она так стремилась, текло мимо нее. Ей хотелось пойти в казино, в театр "Геликон-опера" и гостиницу "Редиссон-Славянская", на вечернее представление в Дом моды, сопровождающееся продажей сногсшибательных туалетов, а вместо этого она одна сидела в квартире и полузадушенно выла.

Жизни, похоже, не получалось.

Однажды она увидела в ящике Колькиного стола пистолет и гранату и испугалась, хотя пугаться не должна была бы - она ведь еще в Ефремове знала, чем занимается Ясновельможный Пан. Правда, однажды он бросил ей:

- Насобираю деньги на квартиру и завяжу со своей братвой. Навсегда завяжу.

- Кем же ты тогда будешь? - наивно поинтересовалась Людочка.

- Генеральным директором фирмы либо поступлю еще круче - организую собственную контору, займу там президентское кресло.

И то правда - президентов этих, гендиров и председателей советов директоров ныне развелось как собак нерезаных, - чем Колька хуже их?

Он взял взаймы деньги, большую сумму, собрался их прокрутить в банке, входящем в состав группировки, в которой Колька "служил", к вырученным процентам кое-что добавить из скопленного и переехать в собственную квартиру, но не тут-то было: над Россией грозным шквалом промчался августовский кризис и все Колькины денежки разом превратились в труху. И свои собственные денежки, и те, что он взял взаймы. Колька почернел от горя, стал раздражителен, дважды Людочку избил.

Дело настолько было худо, что ему пришлось продать "мерседес". Вместо него он купил старую, с дырявыми от ржави крыльями "копейку" - "Жигули" давней, еще первой модели. Машина хоть и была старая, но сборки считалась итальянской, мотор у нее работал превосходно. Людочка же брезгливо сморщила нос: слишком уж убогой показалась ей "копейка" после роскошного "мерседеса", да и не для того она выходила замуж за Кольку, чтобы ездить на дырявом тарантасе. А Колька был и "копейке" рад.

Как-то вечером он примчался домой запыхавшийся, с белыми глазами и трясущейся нижней челюстью, голос Колькин был незнакомым, булькающим, словно в живот ему вставили столовый ножик.

- Собирайся быстрее! Не телись! Все, что можно, кидай быстрее в чемодан - срочно смываемся!

- Что такое? - Людочка демонстративно огладила рукою свой живот, ей казалось, что она беременна, и Людочка старалась лишний раз подчеркнуть это.

- Собирайся! - На губах у Кольки появилась бешеная слюна. - Если мы с тобой задержимся на пять минут, нас уберут. И меня, и тебя, такую красивую, за компанию.

- К-как уберут? - Людочкин голос задрожал.

- А вот так! Была девушка и не стало ее! - Колька секанул себя пальцем по шее. - Отвалят нам двоим головы, а безголовые трупы сбросят в Истринское водохранилище. Рыбам на корм.

От этих слов у Людочки не только голос задрожал, задрожали руки и коленки, она засуетилась, сгребая все, что попадалось под руку, в два безразмерных, резиново растягивающихся чемодана.

- Ах... ах... ах... - стонала она подбито, разом перестав соображать, а Колька, белый, трясущийся, с вывернутыми наизнанку глазами, подгонял ее:

- Быстрее, быстрее! - и все выглядывал в окно, за штору.

Они успели и уехали в Ефремов уже в ночи, оглядываясь и заметая за собой следы, будто увозили награбленное. Впрочем, хорошо было, что ночью и что тайком: Людочке очень не хотелось, чтобы соседи видели, на какой машине она вернулась в родной город. Уезжала на "мерседесе" настоящем, вернулась на "мерседесе" цыганском, из тех, что в большом количестве валяются на городских помойках.

Остановились у Людочкиной матери - у своей Колька побоялся появляться: а вдруг нежданные гости туда нагрянут?

Утром Людочка хотела выйти в город повидаться с подружками, но Колька зашипел на нее, как Змей Горыныч:

- К-куда? Вздумаешь нос за дверь высунуть - отрежу его вместе с головой!

Оскорбленная Людочка скрылась в детской комнате. Потом, отойдя от обиды, начала аккуратно выспрашивать Кольку: чем же она провинилась? Почему он на нее так гавкает? И еще - угрожает...