БеспринцЫпные чтения. Некоторые вещи нужно делать самому

Труба

Сначала Саша Шнейдерман трубу ненавидел. Каждый день, в любую погоду, он брёл с футляром в руках в Дом культуры имени товарища Орджоникидзе, дудеть на трубе.

Слово «дудеть» Саша тоже не любил, но именно так называл процесс игры на трубе его дедушка Зиновий Абрамович.

– Ты, Саша, дуди. Ты, деточка, даже не представляешь, что такое труба! С трубой ты всегда заработаешь немножко на хлеб, немножко на масло, а если вдруг я помру, то и трефную икру.

Потом Зиновий Абрамович делал паузу и продолжал:

– Я что-то не понимаю: этому маленькому шлемазлу не интересно, почему он заработает на икру, когда я умру!

– Мне интересно, дедушка. Только не умирай, пожалуйста, – отвечал Саша.

– Интересно ему! – фыркал дедушка. Но было видно, что он доволен беспокойством внука за его жизнь:

– Когда я умру, деточка, все деньги на моей сберкнижке достанутся тебе! И чтоб ты был мне здоров!

Саша кивал, ему очень хотелось узнать, сколько же денег у дедушки на сберкнижке, но он не спрашивал, боясь, что дедушка может подумать, что Саша очень спешит с дедушкиной кончиной.

– Мой покойный брат Соломон, в честь которого тебя назвали Сашей, тоже играл на трубе.

– Но, дедушка, почему в честь него? Он же Соломон, а я Саша…

– Потому! Прекрати мне трепать нервы! Не задавай глупых вопросов. В этой стране Сашам живется немножко лучше, чем Соломонам. Это я тебе говорю, как Зиновий. С отчеством мне повезло меньше, поэтому я так и не стал директором склада, а только заместителем. И не перебивай меня, я тебя умоляю! Так вот, мой брат Соломон играл на трубе. И ты спроси меня, как он жил? Нет, деточка, ты спроси меня, как он жил, я тебе говорю!

– Как он жил, дедушка?

– Хорошо! Он жил так хорошо, что я тебя умоляю как! Он играл на танцах в горсаду каждые выходные и имел тридцать рублей. А еще он играл на свадьбах, тоже по выходным. И, в конце концов, играл на похоронах, вне зависимости от дня недели! Он играл Шопена столько раз, сколько сам себя не играл сам Шопен! И у него был не дом, а полная чаша. Румынская стенка, а в ней хрусталь! Его сын Моня поступил в зубное и стал зубным. Его дочь Беллочка вышла замуж за сына секретаря парткома и стала Петровой. Это, конечно, не совсем то, чего бы хотел мой брат Соломон, но ради секретаря парткома можно было стать немножко Петровой.

– Как это стать немножко Петровой? – спрашивал Саша.

– Ой, вэй… Не важно. Всё! Иди дуди! Я читаю газету, не мешай. Хотя стой! Дуди, Саша, еще и для души! Для души дуди! Душа – это важно!

И Саша дудел.

Со временем он научился играть на трубе довольно неплохо, и пошел по стопам дедушкиного брата Соломона, в честь которого странным образом был назван Сашей.

По выходным он играл в горсаду на танцах, он играл на свадьбах тоже по выходным, и он играл на похоронах вне зависимости от дня недели.

Дедушка Зиновий Абрамович был очень доволен.

Когда Саша закончил школу, он поступил на первый курс музыкального училища, а потом пошел в армию.

В армии, в одной из частей где-то недалеко от древнего русского города Владимир, оркестра не было.

Дедушка писал письма Саше с неизменным вопросом, дудит ли он в трубу. Саша неизменно отвечал, что да, дудит, хотя и трубы-то тут никакой не было. Вместо трубы Саша ходил в караулы, охраняя какие-то никому не нужные склады, и долгими зимними ночами напевал про себя Шуберта, Чайковского и даже Шопена.

– Здравствуйте, товарищи бойцы! – хрипло сказал подполковник Петрушкин.

– Здравия желаем, товарищ полковник! – хором проорал строй.

Петрушкину нравилось, когда его приветствовали званием полковника, о котором он давно мечтал.

– Мне тут это… – умиротворенно прохрипел Петрушкин. – Музыканты это… есть тут, это?..

Строй безмолвствовал.

– Что, это… нет музыкантов? – Насупился подполковник.

– Я! – раздалось из строя.

– Головка от…! – автоматически отозвался комбат, но спохватился. – То есть кто я? Выйти из строя!

– Рядовой Шнейдерман! – Саша сделал шаг вперед.

– Шнейдерман? Хм… И что, эти… как их… ноты знаешь?

– Так точно!

– Этого в мой уазик, прямо сейчас! – скомандовал Петрушкин начальнику штаба.

Так Саша стал репетитором дочки подполковника Петрушкина, Наташеньки, девочки шестнадцати лет. А других репетиторов в военном городке не было.

Ученица Наташенька была не очень. Вернее, вообще все было плохо. Музыкальный слух у нее напрочь отсутствовал, зато присутствовало милое личико и высокая грудь.

– Ну, как там… это? – Заглядывал подполковник в комнату. – Учишь?

– Так точно, учу, – говорил Саша и тыкал пальцем в нотный стан, пытаясь втолковать командирской дочке, чем отличается написание ноты «ре» от ноты «до». Наташенька хихикала и кокетливо крутила на пальчик локон.

– Ну учи, учи, – отвечал подполковник и закрывал дверь.

А зря.

Одним словом, произошло то, что и должно было произойти.

– Ну, ты, это… и это… такой бесстрашный, что ли, Шнейдерман?! – сказал подполковник стоящему перед ним Саше, которому было на самом деле очень страшно. – Ты, это, как это так, сука? Бессмертный, что ли?! Тебе что сказали? Ноты учить! Ноты! А ты чего, а?! А?! Скажи спасибо дочке моей… я бы тебя, сволочь, сгноил бы! Но любит она тебя! Плачет, так ее растак! Говорит, с крыши спрыгнет! У, гнида!

До дембеля оставался месяц.

После демобилизации сыграли свадьбу. Наташенька была красива и свежа, а Саша сыграл для нее и гостей что-то из Гайдна. Все аплодировали, даже тесть.

А потом все пошло кувырком. Распался Советский Союз, а подполковник Петрушкин, так и не став полковником, стал торговать ставшим не нужным государству военным имуществом, потом занялся лесом, бензином, еще чем-то, и в конце концов, накопив на обеспеченную старость нескольких поколений после себя, передал дела зятю Саше.

Дедушка Зиновий Абрамович умер.

А Саша Шнейдерман частенько отпускает водителя, садится за руль большого черного автомобиля и едет на дачу. Там, в полном одиночестве, он достает из шкафа старый футляр и дудит в трубу, как и учил его когда-то дедушка.

Он дудит не для того, чтобы у него были хлеб, масло и даже трефная икра, – это у него давно есть. Он дудит для души. Но никак не может понять, где она у него находится…

Машенька

С тех пор как Маша уехала из Карачева, ее никто никогда не называл Машенькой. Она иногда думала об этом. Наверное, потому она и уехала, потому что мама умерла, а для всех остальных она была просто Машей.

В Брянске было все не так. Говорят, что есть города и побольше, и покрасивей, но после окраины маленького райцентра этот город с многоэтажными серыми домами, длиннющей лестницей от центрального проспекта до набережной Десны, с совершенно непохожими на Машу людьми и даже с настоящими троллейбусами, ошеломил ее.

Маша работала в кафе «Ласточка». Каждое утро она ехала на дребезжащем трамвае из Бежицы до центральной площади, на которой стоял монументальный задумчивый Ленин, а прямо за вождем и находилось это кафе, где можно было быстро и дешево чего-нибудь перекусить.

– С вас девяносто три копейки. – Отбивала чек Маша на кассовом аппарате, принимала рубль и отсчитывала семь копеек сдачи.

Так проходил целый день, месяц, год…

Вот как раз через год Маша познакомилась с Павлом. Знакомство произошло в троллейбусе. Павел случайно наступил Маше на ногу, та ойкнула и автоматически схватилась за пальто Павла, чтобы не упасть.

Павел односложно извинился и покраснел. Маша, смутившись, тоже запылала.

Вышли на одной остановке, молча шли рядом до Машиного дома, постояли возле подъезда. Павел односложно сказал:

– До завтра.

И ушел.

Когда утром следующего дня Маша вышла из дома, направляясь на работу, Павел ее ждал возле детских качелей.

Так они начали встречаться, а через месяц Павел также односложно, как и всегда, предложил:

– Выходи за меня…

И покраснел.

Маша зарделась и согласилась.

Так они стали мужем и женой.

Павел не называл ее Машенькой. Впрочем, и Машей он ее тоже не называл. Он ее вообще никак не называл.

– Здравствуй, – говорил он, входя в дом, возвращаясь с вагонного завода, где работал слесарем.

– Здравствуй, – отвечала Маша. – Есть будешь?

Тот кивал и садился есть.

Через год совместной жизни у Маши произошел выкидыш, а Павел запил. Эти два события никак не взаимосвязаны – просто совпадение. Павел пил, Маша переживала.

Пьяный Павел был еще более молчалив. Ложась в супружескую постель, он сгребал Машу в охапку, становясь грубоватым и жестким, а супружеский долг исполнял так, будто мстил кому-то или пытался что-то доказать. Знать бы только, что и кому.

Пару раз Маша плакала. Она сидела на темной кухне, в окне качался желтый уличный фонарь, вокруг которого словно мухи кружили снежинки, на стене висел чулок, набитый луком, на подоконнике в плошке росла герань, а Маша беззвучно плакала, сама не понимая отчего.

Причин вроде не было. У других и мужа-то нет. А у нее есть. Ну, выпивает, а у кого мужик не пьет? Не бьет же.

Но все равно что-то было не так. Маша не знала что даже приблизительно. Просто какой-то тоненький и противный голос шептал ей, что все должно быть не так.

– А как? Как должно быть? – шептала Маша в пустоту.

Но ответа не было.

Был обычный мартовский день; в обеденный перерыв в кафе всегда много народа, так что уборщица баба Надя не успевала протереть грязь от обуви посетителей, следы которых тянулись от входной двери к прилавку и кассе, а дальше к столикам.

– С вас восемьдесят девять копеек, – сказала Маша, отбивая чек.

На нее смотрел невысокий мужчина, лет сорока, с рано пробившимися залысинами и грустными блестящими глазами, которыми он восторженно смотрел на Машу…

– С вас восемьдесят девять копеек, – повторила Маша и смущенно отвела глаза.

– Да-да, конечно, – очнулся мужчина, суетливо полез в карман, вынув мятую трешку: – Вот… пожалуйста… простите…

Маша взяла и, отсчитав сдачу, протянула мужчине.

– Простите. – Тот взволнованно поправил очки. – Я очень извиняюсь… дело в том, что я художник. Ах да… Я не представился, меня зовут Давид, художник, я рисую, а у вас такой образ… Я бы хотел нарисовать вас… если вы не против, конечно…

– Меня? – удивилась Маша. – Зачем же меня?..

– Слышь, художник, давай быстрее, ты тут не один, – сказал стоящий в очереди в кассу крупный мужчина в телогрейке: – После работы рисуй, а тут люди жрать хотят!

– Извините, – смутился художник, взял поднос с едой и ушел к столикам.

Наступил вечер, Маша вышла из закрывшегося кафе и не спеша направилась к остановке, думая о странном художнике, который разглядел в ней какой-то образ…

– Девушка, подождите! – услышала она и обернулась.

Перед ней стоял Давид:

– Неудобно вышло в кафе, прошу принять искренние извинения, вы на работе, а тут я… Но я решил дождаться вас. Я уже говорил, что художник, меня зовут Давид… А вас как зовут?

– Маша…

– Очень приятно, Машенька… Так вот… я бы хотел вас нарисовать.

Маша вздрогнула. Он назвал ее Машенькой. А она уже и забыла, что из ее обычного сермяжного имени можно создать что-то ласковое и нежное… Машенька. Именно так он ее назвал.

На следующий день наступил выходной. Утром Маша встала, надела красивое платье, впервые за долгое время накрасилась. Глядя на смотрящего с любопытством Павла, она улыбнулась:

– У начальницы юбилей. Сегодня отмечаем.

Павел пожал плечами и отвернулся.

– Вот так, Машенька, вот так… еще поверните головку вправо, вот так, да. – Давид, едва касаясь, немного развернул ее плечи.

Машенька…

Знакомое чувство нахлынуло, захлестнув с головой. От каждого прикосновения Давида словно било током, словно переворачивало с ног на голову. Но что-то было не так. Так не должно было быть.

– А как? Как должно быть? – про себя спросила Маша.

Ответа не последовало.

А дальше всё было так, как в романе, который когда-то читала Маша. Давным-давно читала, еще в Карачеве. В комнате все так наэлектризовалось, что пошли молнии, и прикосновения Давида стали более настойчивыми, лицо ближе, и Маша закрыла глаза…

– Машенька…

Она почувствовала тепло губ у себя на шее, все поплыло…

– А как? Как должно быть? – спрашивала Маша саму себя…

– Не так. – Вдруг отчетливо услышала она ответ и раскрыла глаза.

– Знаете, Давид, – решительно отстранилась она от него. – Не надо меня рисовать!

– Но как же… Машенька… Почему? Почему не надо?! У вас такой образ…

– И Машенькой меня не зовите! Не надо…

Она резко встала, схватила пальто, сумку и выбежала прочь.

Дома было тихо. Павел спал на диване. Рядом валялась пустая бутылка из-под пива. Громко тикали часы.

Маша зашла на кухню и закрыла за собой дверь. В окне зажегся желтый фонарь. В плошке на подоконнике отцветала красная герань. Холодильник вздохнул и перестал урчать. Было очень тихо.

– Так как должно быть-то, а? – прошептала Маша фонарю. – Как должно быть?

Фонарь только качнулся в ответ и промолчал…