Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Книга первая РАННИЙ РАСЦВЕТ

Она стремительно ворвалась, шурша платьем из тафты, в приемную Академии мисс Инглиш, ее карие глаза сверкали от возмущения. Не глядя по сторонам, Джесси Бентон устремилась к отцу и сказала с твердостью в голосе:

— Я не останусь ни одного дня в этой школе. Я еду домой с тобой сегодня же!

Не пытаясь даже встать со стула, ее отец спросил:

— Что случилось?

— Я добилась того, что Гарриет Уильямс выбрали королевой Мая. Она самая красивая девушка в школе и танцует лучше всех. Но во время завтрака мисс Инглиш объявила, что королевой должна быть другая.

Томас Бентон уставился на огромные глаза дочери:

— Надеюсь, что приняла решение, спокойно взвесив его?

Она откинула назад голову в знак решительного отрицания.

— Я поднялась и закричала: «Это несправедливо и нечестно! Гарриет выбрана правильно!»

— И что же произошло потом?

— Мисс Инглиш вызвала меня, поставила перед классом, положила руку на мою голову и сказала: «Мисс Джесси, у вас вроде бы повышенная температура. Будьте добры, сходите к врачу».

Том Бентон усмехнулся на нарочитую строгость голоса своей дочери.

— Как понравился тебе отвар сенны?

— Он чудовищный, спасибо тебе. Меня держали в одиночке весь день. Но я не теряла времени, задумав бунт. В день праздника все девушки принялись жаловаться на головную боль, и нас уложили в постель. Скажу тебе, что пить слабительный чай не так горько, как смотреть на попытки той, другой королевы танцевать. Ее назначили только потому, что она из семьи Фицхью, а отец Гарриет — всего лишь правительственный клерк…

— Джесси, дорогая, — прервал ее отец, — мама чувствует себя не очень хорошо и не смогла прийти на музыкальное представление, поэтому я привел своего друга. Могу ли я представить тебе лейтенанта Джона Чарлза Фремонта?

Молодой человек в армейской форме, стоявший позади кресла, в котором сидел Том Бентон, шагнул вперед, под свет канделябра. Раздражение Джесси, переполнявшее ее с самого утреннего завтрака, тотчас же испарилось, словно выдернули пробку, мешавшую его выходу. Ее первой мыслью было: «Наконец-то я вижу мужчину, который выглядит лучше, чем мой кузен Престон. Рада, что не сделала глупость и не надела новое розовое полосатое платье с бантом вместо муслинового в голубой горошек».

Она протянула руку, и он пожал ее. Молодой человек не делал резких движений, не сдавливал ее ладонь, он отвечал таким же пожатием. Она почувствовала, что их рукопожатие было подобно мимолетному соприкосновению плоти, а не пустому формальному жесту.

Это ощущение прошло. Она услышала слова отца:

— …Майская королева вроде бы лучшая ученица в школе. Разве Харриет не миф класса?

Преодолевая упорное нежелание, она все же смогла ухватить нить разговора. Казалось, утро уже прошло и осталось далеко позади. Питая отвращение к школе, она воспользовалась несправедливостью, учиненной в отношении Гарриет, чтобы оттянуть ответ.

— Нет, — все же уступила она, — Гарриет чаще сидела на вершине шелковицы, чем возглавляла класс. Мы могли подниматься на дерево из окна моей комнаты, а преподаватели не слышали, как мы разговариваем и смеемся.

— Ты была уязвлена, — рассудил сенатор Томас Гарт Бентон со свойственным ему важным тоном. — Если ты решила, что следует выбрать Гарриет, то должна была бы помочь ей в учебе, чтобы она получила все голоса. Верно ведь, лейтенант Фремонт, — продолжал он, — мы не можем допустить слабину как в политике, так и на войне?

— Правильно, — тихо сказал лейтенант, — на войне, в политике и в любви. Но этого не всегда легко добиться.

Джесси восхищенно посмотрела на молодого человека, подумав: своим дополнением он тонко обошел отца.

— Что же касается майского бунта, — продолжал ее отец, — то это дело опасное, оно может завести слишком далеко.

Джесси повернулась к лейтенанту Фремонту; ее лицо напоминало камею, обрамленную длинными каштановыми волосами, расчесанными на прямой пробор, а на висках так, что они закрывали уши, оставляя открытыми лишь кончики мочек. Для столь выразительного лица ее рот был несколько пухлым и ярким, выделявшимся на смуглом фоне ее гладкой кожи. Когда она сосредоточенно думала, на ее щеках появлялся румянец, как сейчас.

— Мой отец, — тихо сказала она, — не вправе читать такие проповеди, лейтенант Фремонт, он воспитал меня на рассказах о том, как он и Эндрю Джэксон взбунтовались против военного департамента.

Ее отец сделал жест, благосклонно признав свое поражение. Многие годы духовного общения научили Джесси удалять жало, прежде чем отец даст отпор.

— Однако я сдаюсь, — согласилась она, — так или иначе бунт бесполезен. Мать Гарриет забрала ее из школы сегодня в полдень. Пойдемте, джентльмены, в аудиторию, музыка вот-вот заиграет.

Она села между отцом и лейтенантом, а ее старшая сестра Элиза открыла музыкальный вечер, сыграв аккуратно, но без вдохновения одну из фуг Баха. В зале Академии разместилось около сотни гостей. Небольшую сцену освещали стоявшие на полу фонари, а темно-синие занавеси закрывали боковые окна от ранних февральских сумерек. Из-за ее рассказов о Гарриет они вошли в зал с опозданием, и им пришлось сидеть в дальнем углу на обтянутых тканью скамьях. Она была рада, что случилось именно так, ведь у нее была возможность рассмотреть лицо Джона Фремонта в полутьме.

Она удивилась, увидев, что он невысок ростом, во всяком случае не выше ее: их плечи и глаза были на одном уровне.

«Ну, он даже маленький, — подумала она. — Рост, как у меня, всего от силы метр шестьдесят. Странно, что я не заметила этого, когда мы стояли. Но он не выглядел мужчиной низкого роста».

Она повернулась и посмотрела на отца: над ней возвышалась его огромная фигура, с крупными костями, покатыми, как у нее, плечами, но тяжелыми и мощными благодаря годам, проведенным на открытом воздухе.

Она не питала большого интереса к музыке и тем более к этой фуге, которую в течение целой недели вколачивала в ее уши Элиза. Глаза Джесси блуждали по спинам ее однокашниц, сидевших со своими родителями. Она не хотела учиться в Академии мисс Инглиш в Джорджтауне, пригороде Вашингтона, и помнила ссору с отцом, когда он впервые сказал ей, что она должна заниматься в этой школе.

— Чему я смогу научиться там, чего не могла бы узнать дома? — спрашивала она. — Что нового я смогу прочитать в их детских учебниках после того, как мы вместе перечитали большую часть мировой литературы? Кто поможет тебе с отчетами и речами? Кто утешит тебя, когда ты мечешься по комнате, проклиная своих глупых оппонентов? Ради всего святого, Том Бентон, я не пойду в эту школу салонных девиц.

— Нет, ты пойдешь, Джесси, — сказал отец, склонив голову и не глядя ей прямо в глаза. — Если случится так, что кто-то обвинит меня, будто у тебя нет манер или грации, которым обучают в школе, я никогда не прощу себе этого. Боюсь, что ты повзрослела раньше времени, слишком много работая со мной. Мать обвиняла меня в том, что я лишил тебя детства.

— Но она не права! — воскликнула Джесси, обиженная таким утверждением матери. — У меня было чудесное детство: мы выезжали каждую осень охотиться на перепелов, ели печенье и яблоки, а ты тем временем читал мне истории, написанные твоим другом Одюбоном. Мы проводили целые недели в седле, путешествуя по штату Миссури, в то время как ты вел избирательную кампанию, мы…

— Мама говорит, что ты недисциплинированная. Она считает, что ты должна научиться работать в классе и освоить девичьи игры.

— Но, черт возьми, отец, — ответила она, — я не хочу играть в игры. И скажи, пожалуйста, почему мне нужна школьная дисциплина, когда каждый раз, выезжая на пикник с тобой, я беру по твоему настоянию «Одиссею» Гомера и читаю ее на древнегреческом? Если я менее образованна, чем другие девушки Академии мисс Инглиш, тогда я готова сжевать твои двадцать томов «Британских государственных процессов».

Отец даже не слушал, что она говорит.

— Я знаю свой долг, Джесси, и меня трудно отговорить от того, что я решил.

Позже в тот же вечер она пришла с покрасневшими и опухшими глазами к отцу в библиотеку и предстала перед ним с обрезанными каштановыми волосами, едва достигавшими плеч.

— Боже мой, что ты сделала с волосами, Джесси? — спросил в отчаянии отец.

— Я укоротила свои волосы, чтобы стать некрасивой, — сказала она сквозь слезы, — теперь мне не нужны ни классная комната, ни дисциплина, ни выходы в свет. Отец, все, что я хочу, — это оставаться здесь и быть твоим компаньоном.

Том Бентон сохранял твердость:

— Я не могу быть ответственным за то, что ты утеряла в своей жизни. Тебе четырнадцать лет, ты уже опоздала войти в общество. Кончай хныкать и отправляйся с матерью и Элизой в магазин за новыми платьями.

Когда она повернулась, чтобы выйти из библиотеки, он сказал:

— Быть может, школа лишь наполовину плоха, как кажется. Я обещаю не редактировать свои важные речи до твоего возвращения домой в конце недели.

Этот разговор происходил два года назад. Ее волосы отросли, но отвращение к школе сохранилось.

Элиза сыграла фугу Баха, ее приветствовали вежливыми аплодисментами. Джесси взглянула на Джона Фремонта, ожидая, что он раскроет себя, постарается создать впечатление о себе: так поступали сотни мужчин, переступавшие порог дома Бентонов в Вашингтоне. Молодой лейтенант любезно взглянул на нее, но не сказал ничего.

Слова всегда казались Джесси Энн Бентон прекрасными, но сейчас, сидя в уютной тишине, остро чувствуя близкое соседство армейского офицера, она поняла, что слова — не единственное и, возможно, не лучшее средство общения. Джон Фремонт молчал, но что-то еще неизведанное подсказывало, что он хочет поговорить с ней.

— В каком подразделении вы служите, лейтенант Фремонт? — спросила она.

— В Топографическом корпусе. Я работаю с мистерами Николлетом и Хасслером над картой Миннесоты.

— Николлет и Хасслер? Ведь это самые близкие друзья отца.

— Именно там я и встретился с сенатором Бентоном. Он пришел в дом мистера Хасслера, где я работал над материалом, собранным нами во время экспедиции в верховья Миссури.

— Вы были в этой экспедиции с Николлетом? — взволнованно спросила она.

— Да, я его помощник уже четыре года, большую часть этого времени мы провели на целинных землях Севера, на территории индейцев.

С пухлых губ Джесси сорвалось восторженное восклицание.

— Верно ли, мисс Бентон, — спросил лейтенант, — что ваш отец не бывал на землях западнее Миссури? Я не могу этому поверить; он знает о Западе больше, чем кто-либо.

Джесси было приятно слышать столь лестный отзыв о своем отце. Она почувствовала дух товарищеской близости.

— Он никогда не был в местах западнее Миссури. Но мысленно он жил в этих районах еще с детства. Его ближайшие друзья — следопыты и охотники, база которых находилась в Сент-Луисе и которые вели исследования в районе Скалистых гор. Они останавливались в нашем доме в Сент-Луисе, возвращаясь из походов.

Она повернулась вполоборота к отцу, чтобы втянуть его в беседу.

— Перед моим появлением на свет божий отец рассчитывал, что родится сын. Я должна была бы пройти подготовку в армии, присоединиться к Топографическому корпусу и исследовать Запад. Не так ли, папа?

— Нечто вроде этого, — проворчал отец.

Заиграл струнный квартет, и они вновь замолчали. В перерыве Томас Бентон представил лейтенанта Фремонта Элизе. В то время как лейтенант и Элиза обменивались приветствиями, сенатор Бентон предложил Джесси погулять в саду. Хотя было лишь семь часов вечера, но они почувствовали, что воздух стал прохладным, а ветер — резким. Прохаживаясь по посыпанным гравием дорожкам сада мисс Инглиш, окруженным живой изгородью, Том Бентон спросил:

— Не кажется ли тебе, что Элизе понравится лейтенант Фремонт?

— Он способен взволновать, — ответила Джесси, ее широко расставленные карие глаза сверкали.

Том искоса взглянул на дочь.

— Я спросил тебя, понравится ли он Элизе, а не нравится ли он тебе. Молодые леди, которым нет еще и семнадцати лет, не считаются достаточно зрелыми, чтобы поддаваться чарам незнакомцев.

Джесси посмотрела насмешливо на отца.

— Считаете ли нужным зафиксировать это ваше заявление, сенатор? — спросила она, имитируя тон, каким он обычно обращался к оппонентам в сенате Соединенных Штатов.

Когда они возвратились в зал, глаза Джесси быстро заметили подтянутую фигуру лейтенанта Фремонта на фоне голубой драпировки. Казалось, он излучал энергию, сохраняя при этом одухотворенность своего лица. «Он совсем юн, — подумала она, — чтобы достичь вершин в своей профессии».

Когда ее сестра и лейтенант Фремонт присоединились к ним, она почувствовала, как волна негодования охладила ее собственную романтическую глупость. «Я веду себя, как шестнадцатилетняя девчонка, — сказала она сама себе. — Если я не могу держать себя достойнее, то отец прав, оставляя меня в женской школе».

Она приподняла свои покатые плечи и грудь и сосредоточенно слушала исполнявшиеся в этот момент баллады. Музыка была забавной; она медленно расслабила плечи и сидела в кресле умиротворенная. В тот момент, когда пение достигло крещендо, ей показалось, что молодой человек обращается к ней. Она взглянула на него: его губы были неподвижны.

— Да? — мягко спросила она.

Его голос, такой глубокий для некрупного тела, произнес:

— …Ничего особенного, я просто наблюдал, как ваши серьги… мерцают в свете свечей. Свет и тень сменялись в ритме музыки.

Джесси подняла свою руку к тому месту, где тугой завиток густых каштановых волос нависал над ее ухом, схватила его палец и легким движением приблизила его к мочке, не закрывавшейся волосами. Затем она засмеялась, это получилось невольно, и тут же последовал его смех, сильный, переливающийся с ее смехом и его подавляющий. К счастью, в этот момент музыка достигла высшего звучания, и никто не услышал их смеха. Но Джесси слышала и спрашивала себя с удивлением: «Что это значит?»

Она сидела перед туалетным зеркалом, глядя то на свое отображение, то на окно, выходившее в сад позади дома. Близился момент, которого она ждала после вскользь брошенного отцом замечания в конце музыкального вечера в среду, что она встретит лейтенанта Фремонта на обеде в воскресенье. Дни проходили во взлетах и спадах настроения. Гарриет ушла из школы, и молодой лейтенант вытеснил ее из мыслей Джесси. Академия мисс Инглиш казалась ей более детской, чем когда-либо.

Друзья и сотрудники ее отца, навещавшие гостиную Бентона, называли ее самой красивой девушкой Вашингтона. В доме ее матери в Черри-Гроув, в Виргинии, когда она каждое лето посещала это поместье, семья выставляла ее напоказ, заставляя медленно поворачиваться и комментируя при этом ее гибкую фигуру, густые каштановые волосы, удивительно нежные карие глаза, изящный овал лица, который, по их утверждениям, продолжал благородную традицию семейства Макдоуэлл.

Эти замечания не производили на Джесси большого впечатления. Ей казалось само собой разумеющимся, что она привлекательная девушка, как и все окружавшие ее. Молодым свойственна миловидность.

Ныне же впервые, разглядывая себя, как ей казалось объективно, она поняла, что семья и друзья льстили ей. Ее глаза были слишком большими и широко расставленными для узкого овала. «Мое лицо — одни глаза, — думала она, — как у кошки в сумерках. В них тонет все остальное лицо. Но не мой нос. К сожалению, у меня нос отца. Он всегда любил свой длинный римский нос, который помогал ему быть похожим на сенатора, но я не хочу быть сенатором, и такой нос мне совсем не нужен. И если природа захотела, чтобы у меня были гладкие щеки, почему она не завершила этот рисунок? Почему мой подбородок страшно похож на подбородок сенатора Бентона в момент, когда он упорно требует выделить свободные земли для поселенцев на Западе?»

Ее интерес к собственному лицу внезапно исчез, когда она откинулась на низком стуле перед зеркалом и попыталась представить лицо лейтенанта Джона Чарлза Фремонта. Ее охватило чувство разочарования: она не могла вспомнить, как выглядел молодой человек. «Как такое могло случиться? — спрашивала она себя. — Почему я не могу вспомнить цвет его глаз, очертания его рта, его прическу?»

Услышав шум экипажа у главного входа, она быстро застегнула на шее ожерелье из кораллов и вдела в манжеты такие же запонки, благодарная им за то, что они скрашивали бледность ее кожи. «Я не хочу, чтобы он думал обо мне как о неженке», — рассуждала она, поднимаясь со стула и отбрасывая назад локон, упорно спускавшийся на лоб. Она достала из ящичка секретера носовой платок кораллового цвета. Проходя мимо двери спальни матери, она остановилась на мгновение и заглянула внутрь.

Элизабет Бентон полулежала в обтянутом сатином шезлонге. Ее темные волосы посеребрили седые нити, на некогда изящном лице пролегли глубокие морщины. Хотя ей было всего сорок семь лет, на двенадцать лет меньше, чем мужу, она всегда казалась Джесси гораздо старше, возможно потому, что проводила большую часть времени в шезлонге. Никто ей не прописывал постельного режима, она сама выбрала для себя недвижимость тела и духа. Миссис Бентон внушила всем, что ее спальня — это ее убежище, куда никто не может войти без ее разрешения. Пол спальни устилал толстый розовый ковер, кружевные занавески украшали вышитые медальоны, перед окнами стояли два легких позолоченных стула, а рядом с кроватью — столик из красного дерева.

В спальне все было утонченно и изящно в отличие от всего дома, построенного богатым английским торговцем в массивном мужском вкусе. «Здесь все отлично от других помещений дома, — подумала девушка, — как отлична Элизабет Макдоуэлл Бентон от Томаса Гарта Бентона… или от Джесси Энн Бентон».

По приглашению матери Джесси подошла к ней, поправила стеганое покрывало.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Спасибо, сносно.

— Ты не спустишься вниз к обеду?

— Не-ет, мне удобно здесь. Мейли принесет мне мой поднос. Отец рассказал мне, кто придет, за столом будут нескончаемые споры, Джесси. Я не привыкла к этому, ты знаешь, какой больной я становлюсь от шума.

Джесси знала, что ее мать страдает каким-то постоянным недугом, причины которого были неизвестны. К миссис Бентон не приходили врачи, она не принимала никаких лекарств и каких-либо процедур, симптомы болезни не были установлены. Тем не менее несколько лет назад она отошла от активного управления домашним хозяйством, отдав его в руки опытной прислуги, привезенной ею из Черри-Гроув. Она обедала вместе с семьей только в тех редких случаях, когда не было гостей. Ее дочери казалось, что мать вообще выключилась из активной жизни: она не читала, ее руки вяло лежали на коленях, она оставила круг своих подруг, и в ее присутствии было невозможно обсуждать серьезные дела.

Но так было не всегда. Джесси еще помнила, как зимой мать сидела вместе с ними перед ярко горящим огнем; отец по одну сторону камина читал нескончаемую череду книг, а миссис Бентон сидела напротив мужа за небольшим столиком, занимаясь вязанием или вышивкой. Джесси, ее сестра и брат делали уроки за массивным квадратным столом, стоявшим под окнами с фасадной стороны дома.

Даже теперь, во время ежегодного отдыха в материнском доме в Виргинии, где родились и Элизабет Макдоуэлл, и Джесси Бентон, болезнь, казалось, отступала, морщины на лице матери сглаживались, к ней возвращалась энергия, и она вновь становилась счастливой женщиной, какой ее помнила с детства Джесси.

Между ними не было горячей любви и полного взаимопонимания, и все же, когда Джесси обходила окна и открывала шторы, а затем брызгала одеколон на свежий кружевной носовой платок матери, ей было приятно вспомнить тот прежний облик матери. Джесси знала, что она сама виновата в том, что нет близости с матерью: она любила отца и работу, которую выполняла для него самоотверженно, скрывая свое предпочтение. Она с трудом подавляла в себе недовольство тем, что мать не работает вместе с отцом, не помогает ему формулировать его планы, писать речи и статьи, не обсуждает с ним столь волнующие проблемы современного мира.

Хотя отец ничего не говорил ей, хотя она каждый день видела свидетельства того, как предан Том Бентон своей Элизабет, Джесси чувствовала, что отцу не хватало участия матери в его работе. Лишь косвенно, на основании выводов, вытекавших из философии, в духе которой он воспитывал свою вторую дочь, она пришла к пониманию этого:

«Не довольствуйся ролью хозяйки дома, не ограничивай себя заботой о манерах, очаровании, дилетантских разговорах, не позволяй, чтобы твой рассудок и личность оказались подавленными твоим мужем. Подготовь себя, развивай свои умственные способности, будь готова к конфликту и противоборству идей. При такой подготовке, когда вырастешь, ты сможешь внести свой вклад в общество и всегда будешь стоять на твердых ногах и достигнешь личного благополучия».

Джесси пожелала матери приятного аппетита, а затем торопливо спустилась по лестнице. Задержавшись на пороге гостиной, она прислушалась к расслабленному гулу послеполуденных воскресных разговоров, в то время как ее взор скользил по комнате, отмечая присутствие друзей. В нише окна, выходившего на Си-стрит и обрамленного длинными занавесками из накрахмаленных белых кружев, она увидела отца; он сидел со своими коллегами — сенаторами Линном и Криттенденом, сторонниками экспансии на Запад. Они были одеты в традиционные белые жилеты и черные сюртуки с квадратными фалдами и в черные брюки, туго облегавшие их веллингтонские сапожки. Перед ними на обтянутой вельветом козетке с витыми подлокотниками небрежно откинулись два их самых яростных оппонента в конгрессе, поддразнивавшие сенаторов по поводу законопроектов, которые они заблокировали за неделю до этого.

В задней части комнаты Джесси заметила свою простенькую на вид сестру Элизу, тихо игравшую на фортепьяно. Ее не удивило, что Элиза не проявила интереса к молодому лейтенанту из Топографического корпуса. Элиза была спокойной, вялой в беседах и педантичной. Она унаследовала от отца широкую кость и крупные черты лица. Если бы она была мужчиной, то стала бы адвокатом, ибо ей нравилось точное и строгое мышление юриста. В детстве Элиза часто болела, она была слабой и страшно боялась эмоциональных потрясений. Поначалу Джесси думала, что Элиза бесчувственная, и лишь позже поняла, что сестра сторонится людей, сберегая тем самым свои скромные силы.

Около фортепьяно, опираясь на него, стояла миссис Линн в новом рединготе из белого индийского муслина, отороченном бледно-голубым шелком. Она рассказывала миссис Криттенден и соседке Бентонов миссис Кинг о выставке дутого стекла, где она была накануне. В дальнем углу за круглым мраморным столиком сидел, потягивая шерри, Николас Николлет, выдающийся ученый путешественник и картограф Америки. Он описывал полковнику Дж. Аберту, руководителю Топографического корпуса, и полковнику Стефану Уоттсу Кирни, одному из старейших и наиболее близких друзей семейства Бентон, новое изобретение — резиновую лодку, которую использует следующая экспедиция, чтобы пройти пороги на реке Де Мойн.

Быстро взглянув на знакомые лица и отметив для себя характер их бесед, Джесси остановила взор на высоком прямоугольном зеркале над массивным камином. В зеркале отражались три лица: Сэмюэла Морзе, в блестящем черном костюме, подчеркивавшем болезненный цвет его лица со следами разочарования; Энн Ройяль, семидесятилетней дамы, с сухими, острыми чертами, в топорщившемся платье из накрахмаленного сатина, перехваченном в талии шнуром с кистями, и лейтенанта Джона Чарлза Фремонта, в синей армейской форме с блестящей золотой тесьмой. Первая феминистка, проникшая в Вашингтон, миссис Ройяль страстно говорила о статье, опубликованной в ее журнале «Поул Прай», в то время как Сэмюэл Морзе стоял, не слушая ее, предаваясь собственным горьким мыслям, а лейтенант самым невоенным образом старался пропустить мимо ушей лавину слов, уставившись в ковер и обводя носком ботинка рисунок листа на ковре.

Словно молния пробежала по телу Джесси. «Сейчас, прежде, чем он увидит меня, прежде, чем я приближусь к нему, я внимательно рассмотрю его». Она упорно разглядывала отражение в зеркале, но, чем пристальнее смотрела, тем более учащалось ее дыхание, а изображение расплывалось. «Это похоже, — сказала она сама себе, — на первые дагерротипы Сэма Морзе, они передают отпечаток, но не четко, словно в дымке».

Она остановила взгляд сначала на волосах Джона, которые, как она заметила, вздрогнув, были расчесаны на пробор. «Как мои!» — воскликнула она про себя. Волосы были темные, и не без зависти она обратила внимание на их мягкую волнистость, набегающую слегка вперед к его высокому лбу, а затем уходящую к верхнему краю ушей. Его темные брови повторяли рисунок глазниц; карие глаза были серьезными и симпатичными, худощавый нос — коротким и тонким, а темные усы — столь же прямыми, как его отутюженный мундир.

Однако, перечисляя для себя его характерные особенности, она поняла, что никакое физическое описание не сможет закрепить в ее уме неизгладимый облик лейтенанта Фремонта, ибо облик человека выше его отдельных составных частей, которые он являет миру. Ей казалось, что за его медленной, загадочной улыбкой таится обещание; он излучал уверенность.

Сэмюэл Морзе начал рассказывать какую-то историю низким, хриплым тоном, и, в то время как лейтенант Фремонт слушал изобретателя с интересом и симпатией на лице, Джесси поняла, что, пока она не поговорит с глазу на глаз с молодым человеком, не поймет дух, мотивирующий его поступки, у нее не будет ясного представления о том, как он выглядит. Она вспомнила, как радикально приходилось ей менять мнение о многих людях, с которыми она встречалась благодаря работе отца; некоторые, казавшиеся поначалу красивыми, оказывались мелкими душонками, хапугами, изменниками, не способными выполнить работу, посильную настоящему мужчине. По мере того как раскрывались их характеры, она приходила к заключению, что в них нет никакой привлекательности, тогда как другие, чей нос или веки имели странный рисунок, становились со временем в ее представлении все более привлекательными и даже красивыми благодаря своей честности и преданности.

Она отдавала себе отчет в том, что лейтенант Фремонт вызывает в ней волнующие чувства, от этого никуда не уйдешь. Останется ли он в ее представлении столь же красивым и притягательным по мере того, как она будет все более узнавать его? Или же он станет скучным, откровенно некрасивым?

Словно почувствовав, что его изучают, лейтенант Фремонт вдруг поднял голову. Их глаза встретились в зеркале. Он по-мальчишески улыбнулся. Она быстро шагнула ему навстречу.

Еще в прошлое воскресенье Джесси слышала, как их давний друг Джеймс Бьюкенен сказал, что обеденный стол Бентона — это место, где смешиваются утраченные возможности с еще не родившимися, и никто не может провести различие между ними. Ожидая, когда Джошаам, один из красивых близнецов-негритят, распахнет массивные деревянные двери в столовую, она подумала о том, какая большая часть американской истории была отрепетирована за этим длинным столом из красного дерева с 1821 года, когда ее отец был избран сенатором от штата Миссури и переехал из Сент-Луиса в Вашингтон. Все президенты после Медисона — Джеймс Монро, Джон Куинси Адамс, Эндрю Джэксон, Мартин Ван-Бюрен и Уильям Харрисон — сидели за этим столом и с аппетитом ели вместе с множеством членов кабинета и послов, целой сменяющейся панорамой конгрессменов, армейских офицеров, исследователей и охотников с Запада.

Двери открылись, она вошла внутрь и быстро осмотрела зал до прихода гостей. Комната, отделанная панелями из красного дерева, с высокими потолками и окнами, простым федеральным камином, рама которого была плотно врезана в стену, а верхняя панель представляла собой узкую резную полку, смотрелась приятно. Ее блуждающий взгляд заметил сверкающие канделябры, каждый из которых висел на четырех отполированных цепях, плотный, цвета бургундского вина ковер на полу, портреты матери и отца Томаса Бентона на широкой стене над резным буфетом и портрет Элизабет Макдоуэлл Бентон, написанный много лет назад Сэмюэлом Морзе.

Стол был накрыт камчатой скатертью. В центре стола стояли витые свечи, которые Элизабет Макдоуэлл привезла с собой из Черри-Гроув, а по краям — изящные хрустальные блюда с фруктами и цветами. На дальних концах в больших длинных блюдах в светлом желе покоились огромные лососи, а перед каждым гостем стоял охлажденный жареный лобстер и на крошечной угольной горелке в металлических чашечках — растопленное масло и подогретый ром.

Довольная тем, что все готово, как хотел отец, она послала Джошаама объявить гостям, что обед подан. Она сделала так, что лейтенант Фремонт оказался с правой стороны от нее, и в угоду другим гостям, которых считала наиболее желательными партнерами за столом, она посадила Энн Ройяль слева от себя. Когда все гости уселись, Джесси, посчитав по носам, определила, что за столом двадцать два человека.

Она полила своего лобстера горячим маслом и ромом, затем повернулась к своему новому гостю и спросила:

— Вы любите беседовать во время еды, лейтенант?

— Только тогда, когда пища невкусная.

— В таком случае я советую вам насладиться тремя первыми блюдами, ибо к ним благосклонен отец. Когда подадут жаркое, вы не сможете услышать то, что вам бы хотелось.

Ее задача состояла в том, чтобы направлять разговоры за столом, делать их интересными, следить за тем, чтобы присутствующие не разбивались на группы беседующих между собой. Долгий опыт научил ее тактическим приемам: она побудила Энн Ройяль рассказать историю о том, как редактор вашингтонского «Глоба» назвал ее редактором в нижней юбке, а она ему ответила, что патриот в нижней юбке лучше предателя в штанах. Услышав в гостиной рассуждения миссис Криттенден о постановке «Ричарда III» в Национальном театре, она попросила эту леди рассказать, как актер Хаккетт составил программу, позволившую ему раскритиковать исполнение любым другим артистом роли Ричарда. Миссис Кинг разделала конгресс под орех за то, что он упорствовал в нежелании выделить средства на мощение главных улиц Вашингтона и на ночное освещение.

— Ну, на прошлой неделе, — воскликнула она, — бедная миссис Спингарн в своем новом вечернем платье с кружевной отделкой пыталась пройти в Национальный театр, чтобы послушать божественную Селесту, и растянулась плашмя в огромной луже на Би-стрит!

К правой ножке стола был прикреплен китайский гонг, издававший глубокий бархатный звук, и Джесси было достаточно ударить по нему каблуком туфли, чтобы вызвать прислугу в нужный момент. В то время как близнецы в своих коротких черных сюртуках и штанах, подвернутых на щиколотках, сновали вокруг стола, заменяя тарелки с остатками лобстеров на голубые веджвудские для холодной лососины, а затем на глубокие блюда для тушеных устриц, Джесси попросила Сэмюэла Морзе рассказать, что ему известно о скупости конгресса. Морзе, мрачное настроение которого еще не улетучилось, обрисовал тупость комитета, которому он демонстрировал свой телеграф. Конгрессмены отказали ему в скромных ассигнованиях на сооружение опытной линии до Балтимора.

Но когда кровавый ростбиф с лежавшими вокруг него кусками пирога с ливером был внесен в столовую, Джесси увидела, что ее отец, до этого почти не прикасавшийся к еде, отрезал себе толстый ломоть, а затем быстро завязал разговор с конгрессменами из Новой Англии о необходимости исследовать земли между штатами Иллинойс и Миссури и Скалистыми горами, чтобы когда-нибудь Соединенные Штаты протянулись от океана до океана. Жители Новой Англии воспринимали это как откровенное сумасшествие, и они без колебаний открыто сказали об этом хозяину.

После того как шум за столом усилился, Джесси положила нож и вилку и откинулась на спинку сиденья.

— Пропал аппетит, мисс Джесси? — спросил Джон Фремонт.

— Отец лучше всего кушает, ведя жесткий спор. Я же, напротив, не могу есть, когда яростно спорят. Отец излагает лучше всего свои мысли тогда, когда поглощает добротную пищу…

— Я вижу, — заметил он, глядя через стол с изумленным восхищением на сенатора Бентона.

— …Впрочем, вы полагаете, что он не имеет ни малейшего представления о том, что ест, думая столь сосредоточенно? Однажды я поддразнила его, спросив, доставляют ли ему наслаждение дикая утка и замороженный пудинг. Он ответил: со вторника у нас не было утки, а с воскресенья — замороженного пудинга.

Джон засмеялся:

— Полагаю, что это пристыдило вас.

— Действительно пристыдило. Сегодня поздно вечером он пригласит меня в библиотеку, посадит за стол и продиктует целую речь для завтрашнего заседания сената, основываясь на материале, который он формулирует именно сейчас, когда его рот набит сладким картофелем.

— Я слышал, что у сенатора самая блестящая личная библиотека в Вашингтоне. Вы мне ее покажете когда-нибудь?

Джесси осмотрела гостей отца, а затем подумала, как приятно поговорить наедине с лейтенантом Фремонтом. Ей нечего было скрывать от посторонних ушей, однако она знала, что их отношения претерпят глубокие изменения, если их слова будут окружены покровом тайны.

— Когда остальные пойдут в гостиную пить кофе, — сказала она, — мы ускользнем наверх.

Прежде чем принести сладкое, Джошиим и Джошаам сняли камчатую скатерть, под которой оказалась другая, столь же чистая и красивая. Затем, когда гости разобрали фрукты и сладости, они сняли и вторую скатерть, и на полированной поверхности красного дерева засверкали серебряные подсвечники и хрустальные вазы.

Наконец Джесси предложила гостям перейти в гостиную для кофе. Она отошла в сторону, в то время как ее отец, взяв под руки миссис Линн и миссис Криттенден, провел их через зал. Когда все вышли из столовой, она шепнула лейтенанту Фремонту:

— Никто нас не хватится, если мы поднимемся наверх на некоторое время.

Она перешагнула порог библиотеки, показав ему кивком, чтобы он встал рядом. Лампы горели, а венецианские жалюзи были закрыты. В комнате царило ощущение теплого вечернего покоя. Комната была большой, во всю ширину дома, с окнами, выходившими на Си-стрит и открытые поля за ней. Небольшие оконца перемежались с полками на стене, заставленными книгами в переплетах различных цветов, разными по времени издания и месту написания, там же находились полные собрания сочинений Шекспира, Расина, Мольера, Вольтера. Вдоль восточной стены стоял дубовый стол, заваленный картами и атласами. Перед камином друг против друга высились два больших кожаных кресла, и около каждого — столик, который можно было превратить в пюпитр для писания. Здесь же были беспорядочно расставлены стулья, на которые можно было присесть, чтобы перечитать страницу или параграф из книги, стоявшей на полке. Под полкой с особо ценимой Томом Бентоном серией «Британские суды над государственными преступниками» стояла видавшая виды качалка, а перед письменным столом с шахматной доской — кресло в стиле ампир.

Она впервые неожиданно увидела библиотеку глазами чужого человека, и та показалась ей новой и свежей, напомнив о годах товарищества с отцом.

— Какая прекрасная комната! — сказал лейтенант Фремонт так тихо, что она еле расслышала.

Казалось, он забыл о ее присутствии, обходя плотно заставленные полки, вынимая редкие и прекрасные тома с нежностью, свойственной ценителю книг.

— Лейтенант Фремонт, ваши глаза загораются при виде хорошей книги, как у других — при виде красивой девушки!

Обращенная к ней улыбка говорила о его большом чувстве.

— Разве такие два вкуса исключают друг друга? — лукаво спросил он.

Она рассмеялась, затем взяла экземпляр книги Хенри Скулкрафта «Экспедиция к Верхней Миссисипи».

— Знаете ли вы эту книгу? По ней отец учил меня читать. Думаю, что он сделал это сознательно, чтобы интерес к исследованиям стал для меня столь же естественным, как чтение.

Джон Фремонт одобрительно кивнул своей небольшой головой:

— Почти до девятнадцати лет я не знал, что люди постоянно исследуют границу. — Он открыл экземпляр «Джорнэлз». — Я наткнулся на эту книгу в первый же день, когда пришел работать в Библиотеку для обучающихся в Чарлстоне. Передо мной словно открылся новый мир. До этого момента у меня не было ни малейшего представления, чему я хотел бы посвятить свою жизнь. Я читал ночь напролет и к рассвету решил, кем буду. Следующие полгода я поглощал книги, которые есть у вас здесь: генерала Уильяма Эшли, Джедедиа Смита, Зебулона Пайка, Джона Джэкоба Астора, Льюиса Касса.

Джесси указала ему на два кресла у камина:

— Сюда, садитесь в мое кресло, а я сяду в отцовское.

Она села напротив него, как много лет сидела перед своим отцом.

— Эта библиотека и кресло, в котором вы сидите, были моей школой. Отец научил меня читать, когда мне было четыре года, а когда мне исполнилось пять лет, научил меня рисовать и чертить карты Соединенных Штатов. Прежде чем я узнала, что Париж — столица Франции, я уже знала, что есть большая река, берущая начало в Соленом озере и впадающая в Тихий океан.

— Которой может и не быть! — воскликнул он почти сердито. — Да, я знаю, что Джедедиа Смит сообщил о такой реке, но мистер Николлет и я просмотрели все отчеты по топографии страны и не смогли отыскать возможное русло для такой реки.

— И однажды вы это докажете, — спокойно добавила она.

Он посмотрел на нее довольный и с удивлением:

— Как вы это узнали?

— Вам трудно скрыть тот факт, что вы исследователь.

— Я не был таким удачливым, как вы, мисс Джесси, — возбужденно продолжил он. — У меня не было отца, который учил бы меня. Я посещал колледж в Чарлстоне два года, занимался языками и математикой, интересовавшей меня, но никогда не видел смысла в моей учебе.

Она следила за его жестикуляцией, когда он рассказывал ей о своем детстве, своем отце — странствующем французском учителе и художнике, умершем, когда его сын был еще маленьким мальчиком; об усилиях матери, воспитывавшей троих детей; о своей дружбе с Джоэлем Пойнсеттом, нашедшим ему первую работу преподавателя математики на американском военном корабле «Натчез», плававшем в Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес. У него был низкий тембр голоса, вызывавший в ней внутреннюю дрожь. Рассудком она уловила обертоны его ранней борьбы и радости самоосознания в его рассказе об исследованиях в целях прокладки железной дороги Луисвилл — Цинциннати — Чарлстон и о работе в качестве гражданского помощника капитана Уильямса из Топографического корпуса Соединенных Штатов в изучении территории племени чироки.

У Джесси редко появлялось желание рассказать о себе, теперь же мысль об этом была приятной.

— Я мало что могу сказать, — начала она застенчиво. — Для меня всегда было большим удовольствием работать с отцом. До того как меня отправили в ту ужасную школу, я обычно сидела в этом кресле, где вы сейчас, с дощечкой на коленях и записывала его речи для сената, а он в это время расхаживал по комнате и заглядывал в книги, отыскивая интересовавшие его ссылки. С шести лет я начала ходить с отцом каждое утро в Капитолий, где он усаживал меня в библиотеке конгресса. Старый мистер Михан приносил мне книги мистера Одюбона о птицах или коллекцию репродукций картин Лувра и другие книги со старинными французскими гравюрами. Если я уставала рассматривать книги, я выходила на широкую галерею и любовалась чудесной панорамой Потомака и зеленых холмов за рекой. Когда мне исполнилось восемь лет, отец решил, что я достаточно взрослая и могу слушать дискуссию в сенате.

Она подошла к дубовому столу, заваленному массой карт, ярко-красные, зеленые и желтые пятна которых придавали комнате жизнерадостный вид. Ее голос звучал серьезно:

— Думаю, отец забывал, что я девочка, поскольку он хотел научить меня всему, что касалось исследования, путешествий, освоения Запада. Он обучил меня испанскому языку, чтобы я могла прочитать доклады Кортеца, Бальбоа, Магеллана и Де Сото. Ему был крайне нужен помощник в работе.

Страстно стремясь быть ближе к ней, Джон Фремонт воскликнул:

— Я тоже изучил испанский, чтобы прочитать Кортеца и Коронадо. Подобно вам, я знаю географию диких мест намного лучше, чем Нью-Йорк и Бостон. Ваш отец хотел, чтобы вы были сыном и поступили в Топографический корпус. С тех пор как капитан Уильямс начал вести разведку линии железной дороги, у меня возникло желание стать сотрудником Топографического корпуса и обследовать Дальний Запад. В то время как вы сидели в этой библиотеке, я находился в тех самых лесах, горах и прериях, о которых вы читали, составлял карты, собирал образцы растений, проводил замеры по звездам.

Он замолчал. Джесси повернулась к нему лицом, ее глаза сверкали.

— Действительно, лейтенант Фремонт, мы были вместе в диких краях!

Затем она сильно покраснела.

Джесси сидела за письменным столом в небольшой безликой спальне в Академии мисс Инглиш, когда услышала грудной голос цветной мамми, медленно напевавшей негритянскую духовную песню. Эта песня оповещала, что пришла прачка. Выстиранное белье поднималось на верхний этаж здания с помощью веревки и блока, прикрепленного к подоконнику каждого окна. Джесси так и не могла уяснить, почему было сделано именно так, вероятно, чтобы не таскать белье по коридорам школы. Она поднялась из-за шаткого столика, который мог выдерживать только легкие книги и столь же легкие мысли, и подошла к открытому окну. Она увидела, как женщина привязала веревку к ручкам корзинки, а затем медленно потянула ее наверх в ритм песне.

Наклонившись над подоконником, чтобы взять свою корзинку, Джесси с удивлением увидела листок бумаги на отутюженном белье. Она прочитала:

Она еще раз выглянула в окно, увидела Джона Фремонта, стоявшего под шелковицей.

— Привет, — сказала она, — вот это сюрприз!

— Не могла бы ты спуститься вниз?

— Нет, но ты можешь подняться.

— Подняться?

Он уставился на нее в изумлении.

— Да, по шелковице. А я выберусь отсюда и встречу тебя на верхней ветке. Если ты, конечно, не боишься порвать свои красивые синие бриджи.

Его веселый смех долетел до нее, а она в это время наблюдала, как он схватился за ветку и подтянулся вверх. Джесси туго подобрала вокруг себя юбку и с подоконника перебралась на сплетение толстых веток, образовавшее под ее окном некое подобие платформы. Едва она уселась, как в зелени листвы показалась голова Джона Фремонта. Быстрыми ловкими движениями он оказался рядом с ней. Джон оставил свою шляпу внизу, и его волосы взлохматились, когда он пробирался через густую листву. С места, где они сидели, были видны волнистые лужайки школы и темно-зеленые леса на берегах Потомака. Сидя на суке и раскачивая ногами, Джесси Бентон едва бы могла доказать кому-либо, что ей почти семнадцать лет.

— Разве это не пример своего рода бунта, лейтенант Фремонт, — спросила она, сверкнув глазами, — вмешательство в распорядок женской школы? И как получается, что армия позволяет тебе беспечно бродить в полдень в среду?

Он широко улыбнулся:

— Господа Николлет и Хасслер провели во время ланча конференцию по поводу моего здоровья и решили, что я страдаю острым приступом весенней лихорадки. Это было единственно верное заключение по поводу того, что на своих картах вместо гор и рек я рисовал девичьи лица.

— Но ведь это совершенно нормально, когда молодой человек рисует девичьи лица, — ответила она. — Разве ты не делал этого раньше?

— О да, делал, но такого не было уже несколько лет. После того как меня выставили из колледжа Чарлстона.

Про себя она сказала: «Мне не понравится то, что я услышу, но лучше сейчас, чем позднее». Вслух она спросила:

— Что это была за девушка, лейтенант Фремонт?

Его темные глаза стали серьезными.

— Цецилия, старшая дочь семьи креолов, сбежавшей в Чарлстон во время массовых убийств в Санто-Доминго.[1] Я вырос с ее братом. Когда нам было шестнадцать лет, Цецилия и я решили, что мы влюблены.

— И вы были влюблены? — прервала Джесси.

Какой-то момент он колебался, затем мягко сказал:

— Было бы несправедливым дезавуировать Цецилию. Да, я любил ее, как парень любит возлюбленную. Она была прекрасна, с блестящими глазами и превосходной улыбкой.

Охваченная ревностью, Джесси боролась сама с собой, чтобы не спросить: «Была ли она более красива, чем я?» Вместо этого она спросила:

— Но почему из-за влюбленности тебя отчислили из колледжа?

— Я несдержанный человек, мисс Джесси…

— …В противном случае не сидел бы на вершине шелковицы в три часа дня…

— …Я просто не мог оставаться в классе, когда холмы усыпаны цветами, когда можно выбраться на лодке из гавани, чтобы ловить рыбу и заплывать в уединенные лагуны. Именно поэтому я не закончил колледжа. Видите ли, мисс Джесси, я не отношусь легко к любви. Когда влюбляюсь, я готов бросить все ради нее.

— Думаю, что могла бы одобрить это, лейтенант Фремонт. Я никогда не влюблялась, но должна испытать то же самое. — Она смущенно поколебалась, но затем, решившись, быстро добавила: — Говоря о любви, я должна сказать самую волнующую новость сегодняшнего утра: моя подруга Гарриет Уильямс выходит замуж за графа Бодиско, русского посланника.

— За графа Бодиско? — спросил он с удивленным, почти болезненным выражением лица. — Это не тот напыщенный, кто ежедневно едет в свое посольство в ослепительно белой карете, запряженной четверкой вороных?

— Да, я полагаю, что он претенциозный, но по-доброму, и это не причиняет кому-либо вреда. Он просто старается поддержать достоинства русской аристократии в том месте, которое другие послы называют грязной столицей.

— Но он ведь старик! — сердито выпалил он. — Ему за шестьдесят!

— Всего шестьдесят. А Гарриет всего шестнадцать. Но граф Бодиско такой добрый. Он был так щедр к ее родителям, переживающим со своей большой семьей тяжелые времена. Граф намеревается дать воспитание детям и обеспечить им блестящее будущее. Подумай, лейтенант, на прошлой неделе Гарриет не была достаточно хороша, чтобы стать Майской королевой школы, а через пару недель она станет графиней Александр де ла Бодиско, кузиной царя, и президент Гаррисон подведет невесту к венцу.

Он молчал. Ни один мускул его лица не дрогнул, но она чувствовала, что он словно отдалился, огорчился по поводу своего прихода в школу, и душевный настрой мужчины переместился с шелковицы в рабочую комнату дома Хасслера. Когда он заговорил, в его голосе был отзвук металла:

— Вы, как кажется, одобряете все это, мисс Бентон?

Она тронула пальцем его рукав легко, подобно упавшему листу.

— Я не хотела бы такого для себя, лейтенант Фремонт, — тихо сказала она. — Но считаете ли вы, что мы вправе порицать Гарриет Уильямс? Граф — очаровательный, образованный, всеми уважаемый человек. Я знаю, что он нравится Гарриет и она благодарна ему. Она по-своему щедра, лейтенант, не думаете ли вы, что и мы должны быть щедрыми в отношении ее?

Он взял пальцы, касавшиеся его рукава, и поцеловал их.

— Простите меня, мисс Джесси, это было грубо с моей стороны, но у меня в душе все похолодело, когда я подумал, что вы… можете одобрить, что ты сама…

— Нет, лейтенант, не я. Я выйду замуж за молодого человека, которого полюблю всем сердцем. За человека в начале его карьеры, за человека с будущим, стремящегося достичь желаемого и готового превратить брак в партнерство в полном смысле слова.

Он молчал, устремив взгляд на запад, где садилось солнце в ранней весенней дымке, прочерчивавшей небо горизонтальными полосами от слегка розового до пурпурного цвета. Джесси смотрела в ту же сторону. Они сидели спокойно в тени дерева, любуясь красотой весеннего заката и вдыхая аромат распускающихся цветов. Она первая нарушила молчание:

— Лейтенант, не придешь ли ты на свадьбу Гарриет? Уверена, она будет очень веселой.

— Но я не знаком с графом Бодиско…

— Я как раз писала письмо Гарриет, когда ты положил свою записку в мою корзинку с бельем. Не разрешишь мне попросить считать и тебя приглашенным? После свадебного ужина будет бал. Любишь ли ты танцы, лейтенант Фремонт?

В день свадьбы Джесси находилась в центре внимания семейства Бентон: ведь это был ее первый выход в свет. Ей страшно нравилось одеваться на бал в окружении матери, двух младших сестер и Мейли, ее воспитательницы. Ее платье из белого сатина с узором, отороченное тонкими кружевами вокруг шеи и рукавов, было сшито миссис Эббот, модной портнихой из Лондона.

В полдень она села в семейный экипаж с отцом и матерью, которые уговорили ее пойти на такие усилия ради семьи Гарриет и завоевания положения в обществе. Дорога к поместью Бодиско на целую милю была забита экипажами. Сюда прибыл весь дипломатический корпус, а также высшие офицеры армии и флота с генералом Уинфилдом Скоттом, возглавлявшим процессию в блестящих мундирах. Присутствовали президент и члены его кабинета, а также старейшие члены конгресса и Верховного суда.

Джесси провели в комнату невесты на втором этаже, где она нашла Гарриет необычайно веселой. Она была легкомысленным, живым ребенком, стремившимся извлечь удовольствие из всего.

— Дорогая! — закричала она Джесси. — Вот кольцо с жемчугом. Граф хочет, чтобы оно было у тебя.

Гарриет подбежала к окну, посмотрела в щель между жалюзи:

— Джесси, посмотри на карету с сатиновыми розетками на лошадях. Это, должно быть, французский посол. Я так волнуюсь, уже три дня не могу куска проглотить. Граф говорит, что мне нельзя есть до свадебного ужина.

Джесси скромно улыбнулась, ощущение тревоги ушло: Гарриет нравится все, имеющее отношение к ее свадьбе, — драгоценности, платье, кареты, поездка, государственные обеды, балы и церемонии. Она с ее бурлящей натурой будет извлекать счастье из происходящих событий и благосостояния своей семьи и долго умалчивать, что ее муж старый и уродливый.

Вскоре группу невесты провели по задней лестнице в гостиную, примыкавшую к крытой галерее. Двери были открыты, и сидящие гости наблюдали за проходившей церемонией. Джесси мгновенно окинула взором зал и глазами нашла лейтенанта Фремонта, красивого в парадном мундире и улыбающегося. Во время искусно спланированного обеда она чувствовала себя далеко от него — он сидел почти на полстола от нее. Но позже, когда за рядом пальм, образовавших своего рода ширму, в бальном зале заиграл оркестр и она протанцевала первый вальс с Джеймсом Бьюкененом и богемскую польку с графом Бодиско, Джесси, считая, что выполнила свой долг, присоединилась к Фремонту на открытой площадке, с которой открывалась панорама столицы.

Мелодичная музыка долетала до них из зала, где танцевало уже много пар, их драгоценности и золотые шнуры сверкали в отблеске тысяч горящих свечей. Щеки Джесси раскраснелись от волнения столь необычного дня, и она улыбнулась в сгущавшихся сумерках, когда лейтенант взял ее под локоть за бахромкой кружев и прошептал:

— Вы, возможно, пришли на свадебную церемонию, я же пришел потанцевать с вами.

Они вошли в танцевальный зал, некоторое время стояли не двигаясь, напряженные, задумчивые, не даст ли начало танца толчок чему-то такому, чего они сами потом не смогут или не пожелают остановить. Для Джесси этот момент, неотчетливый, но навсегда запомнившийся, словно был вырван из потока времени. Она вдруг оказалась в его руках и закружилась в звуках венского вальса Иоганна Штрауса.

Вновь, после того, как она сидела с ним рядом на концерте, Джесси увидела, что он был невысокого роста. Ранее она никогда не танцевала с невысоким и с такой гибкой тонкой талией мужчиной. Поначалу возникло странное, почти неприятное чувство, связанное с тем, что нельзя взглянуть на мужчину снизу вверх, почувствовать около себя его огромность, ширину его плеч, делающие женщину крохотной и изящной. Но стоило начаться танцу, и она поняла никчемность количественных оценок.

Ее мысли и чувства устремились вперед, их воздействие было столь сильным, что она испугалась, ей даже показалось, что теряет сознание. Она была рада, когда смолкла музыка и они прошли в конец танцевального зала, где она опустилась в глубокое кресло.

Столь же неожиданно и необъяснимо, как и чувство слабости, ее охватил гнев, возмущение самой собой и даже некоторый страх. «Кто он такой, — спрашивала она себя, — этот странный человек, который так волнует меня? Несколько недель назад я ничего не слышала о нем, а сейчас еле стою на ногах! Такого со мной не бывало. Я думала о нем, я представляла его лицо и прислушивалась к тембру его голоса. Мне нравился он как самый красивый человек, какого я увидела впервые, и его задумчивость. Казалось чудом, что он любил те же самые книги, что и я, решил избрать карьеру исследователя Запада, как мой отец, а также и я в меру своих сил. Это совпадение казалось восхитительным и волнующим, но при этом внутри меня не появлялось силы, так ослабляющей мои колени, что они не способны держать меня!»

В теплое воскресное утро в марте после службы в пресвитерианской церкви Джесси и ее отец отправились в дом Хасслера, где Николлет и Хасслер намечали провести совещание с сенаторами, чтобы изложить им доводы для нажима на сенат и побудить его дать разрешение на проведение ряда экспедиций в районы Дикого Запада. Том Бентон был изумительным пешеходом. Своим длинным шаркающим шагом он передвигался так быстро, что Джесси приходилось почти семенить, чтобы успевать за ним. Так было всегда. Ее отец никогда не замедлял шага и не подстраивался под рост, возраст и аллюр взрослевшей дочери. Он относился к ней как к равной, говорил с ней тем же языком и с той же серьезностью, как со своими избирателями в Сент-Луисе или со своими коллегами в сенате. Джесси медленно, зачастую мучительно понимала смысл сказанного им; но с течением времени его идеи становились более ясными и все глубже входили в ее сознание. После Джесси Элизабет Бентон родила мальчика, но он умер, и эта смерть еще сильнее привязала Тома Бентона к Джесси. Ко времени рождения Рэндолфа отцу уже было поздно менять привязанность к своей подававшей большие надежды дочери, в рассудке и сознании которой он обнаружил повторение собственных интеллектуальных качеств.

Джеймс Бьюкенен как-то заметил, что Джесси и Том Бентон — одного поля ягода. Отец и дочь были довольны такой оценкой, и оба знали, что она верна. Прислушиваясь к разъяснениям Джесси относительно экспансии на Запад, необходимости прокладки национальной дороги от Сент-Луиса к Санта-Фе, слушатель мог закрыть глаза и мысленно видеть перед собой Томаса Гарта Бентона, слышать его тон, его вокабулы, его колючие фразы.

Однако никто никогда не думал назвать Джесси Бентон подголоском ее отца. У нее было собственное мнение, и притом уверенное. Случилось так, что, будучи уроженкой пограничного района Сент-Луиса, воспитанная в среде охотников, звероловов, проводников, мехоторговцев и коммерсантов, которым доводилось видеть большие неисследованные земельные массивы с несметными богатствами, она также прониклась убеждением, что нынешние Соединенные Штаты — лишь небольшая часть того, какими они должны стать. Она использовала даже такие термины, как «предопределение судьбы», звучавшие напыщенно в устах молодой девушки, но Том Бентон проповедовал предопределение судьбы с того времени, когда Джесси было всего пять лет. С восьми лет она слышала его выступления в сенате, когда он сражался за эту идею, видела, как он работает со своими единомышленниками в библиотеке дома Бентонов; прочитала сама или ей прочитали о всех фактах истории, которые, по мнению Тома Бентона, доказывали его тезис, что ни одна молодая нация не может сидеть сложа руки, она должна завоевать соседствующие целинные земли, чтобы набрать физическую мощь и приобрести органическую целостность. Во многих речах, написанных ею в его библиотеке, и в замечаниях, делавшихся ею в ходе обсуждения, она даже опережала Тома Бентона — будучи моложе на поколение, она осмеливалась на большее.

Быстро шагая под лучами весеннего солнца, Джесси оживила в памяти некоторые эпизоды своего раннего детства. В 1828 году, когда ей было всего три года, ее отец вел бурную кампанию за избрание Эндрю Джэксона, своего командующего и друга. В течение нескольких месяцев она слышала возгласы: «Ура Джэксону!» Однажды утром она и Элиза в пальто и капорах — в такой одежде они совершали с отцом прогулки по Лафайетт-скверу — вошли в библиотеку. В это утро Том работал, готовя сокрушительный отпор изоляционистам Новой Англии, которые были готовы довольствоваться Америкой, состоявшей в тот момент из двадцати штатов, и были настроены против любого приобретения территорий на Юге, Западе, Среднем Западе по той причине, что будет нарушено политическое равновесие в конгрессе и ослаблено их влияние на решение национальных вопросов. За неделю до этого от имени Новой Англии выступил сенатор Фут; он настаивал на том, что все государственные земли не должны ставиться на продажу, за исключением тех, которыми уже владеют поселенцы, что ныне существующие границы и пределы Соединенных Штатов должны быть объявлены неизменными.

Джесси и Элиза оказались в библиотеке одни. Некоторое время они сидели спокойно, потом, увидев листы писчей бумаги, отыскали карандаши и принялись рисовать на рукописи сенатора Бентона. Через несколько минут в комнату вошел отец. Увидев, что они натворили, он резко спросил:

— Кто сделал это?

Элиза заплакала, а Джесси, лицо которой было запачкано карандашом, посмотрела снизу вверх на отца и объявила:

— Маленькая девочка, которая говорит: «Ура Джэксону!»

Том непонимающе уставился на дочь, затем рассмеялся:

— Джесси, ты наша плоть от плоти, умеешь выходить из трудного положения.

Взяв листы рукописи, он осмотрел их, чтобы определить меру порчи. Он с чувством воскликнул, когда его глаза разобрались в извилистых линиях, оставленных ее синим карандашом, и прочитал вслух:

Дом Хасслера находился на Капитолийском холме, откуда открывался вид на Потомак. Они свернули к северу, прошли мимо здания управления топографического обследования побережья, в котором Хасслер руководил геодезической съемкой, и пошли вверх, по Пенсильвания-авеню. Николас Николлет, выглядевший постаревшим и больным из-за рецидива тропической лихорадки, провел их на второй этаж беспорядочно построенного здания, в большую комнату, лишенную мебели. Две длинные доски, закрепленные на козлах, были завалены множеством карт, бумаг, схем, записок, журналов, атласов, калек, карандашей. Войдя в комнату, Джесси застала такую картину: лейтенант Джон Чарлз Фремонт стоял на подставке, склонившись над листом бумаги, держа мягкий чертежный карандаш в правой руке, а растопыренными пальцами левой прижимая страницы журнала. Рукава его рубашки были закатаны вверх, ворот расстегнут, волосы взлохмачены и спадали на лоб, а лицо выражало напряжение человека, поглощенного работой.

— Ему было всего двадцать четыре года, когда я взял его к себе, — сказал ей Николлет, — он получил некоторую подготовку у капитана Уильямса в экспедициях, но знал лишь азы искусства жить в гармонии в безлюдных местах. Но он усваивал опыт и знания как одержимый.

Пристально вглядываясь в Джона, занятого синтезированием грубых, набросанных от руки карт, заметок, записанных у костра, их сверкой с опубликованными сведениями и картами исследованных земель, Джесси понимала, что готовится первоклассная карта. Ей подсказало это внутреннее волнение, отличное от того, какое появилось, когда его рука сжала ее руку в тот вечер в Джорджтаунской школе; отличное от того, когда его смех заглушал ее смех; отличное от ощущения в библиотеке, когда он держал в руках книги ее отца и комментировал их; отличное от чувств на свадьбе Бодиско; отличное от всего этого. Перед нею был человек, которым могут восхищаться и которого могут уважать его сотрудники. Человек, который достигнет многого в своей работе, обладающей подлинной ценностью и солидностью, коей он решил посвятить свою жизнь, и который в свое время внесет ценный и нетленный вклад.

Она вошла в комнату, за ней следовали отец и Николлет. Джон быстро поднял глаза, вначале рассеянно, но затем, увидев ее, соскочил с подставки и пошел навстречу, чтобы поздороваться.

Том Бентон поспешил к большой карте, над которой шла работа, провел пальцами по местам, наиболее интересовавшим его.

— Да, да, — сказал он, — это то, что нам нужно… но я разочарован — все идет… так медленно.

Джесси наблюдала, как лейтенант Фремонт повернулся к ее отцу и терпеливым тоном сказал:

— Да, это медленная работа, сенатор, ведь мы должны добиться максимальной точности. Малейшая ошибка на этой карте может обернуться опасностью для караванов, надеющихся найти воду и пропитание в обозначенном месте…

— Верно, верно, — пробурчал Том, — но у нас так мало времени, Англия планирует захват Тихоокеанского побережья. Весь этот обширный район должен быть сделан доступным с помощью дорог, насыщен фортами и поселениями. Мы должны послать экспедиции к долине реки Колумбия, с тем чтобы она была заселена американцами.

— Согласен, сенатор Бентон, — ответил раскрасневшийся Джон. — Мы должны обследовать каждую милю целинных земель. Но мы не можем отдать беззащитные группы переселенцев на милость враждебных индейцев, пустынь, снежных горных хребтов, мы должны убедить, что эти карты точны.

Джесси почувствовала руку на своем плече. Она повернулась и увидела, что Николлет в восторге от своего протеже.

— Молодой лейтенант прав, — шептал он. — Подумать только, мисс Джесси, на этой огромной карте Миссури, для которой он сам собрал большую часть материала и которую он начертил почти полностью сам, он допустил лишь две небольшие ошибки в расчетах. Это настоящее мастерство.

Наблюдая за отцом и Джоном Фремонтом, головы которых, почти соприкасаясь, склонились над картой, Джесси заметила, как они стимулировали друг друга. «Да, — подумала она, глядя на длинные пальцы Джона, продолжавшие быстро чертить во время разговора, — настоящее мастерство. Только хороший человек может выполнить добротную работу. Большинство знакомых мне молодых людей легкомысленны, они кажутся непоследовательными по сравнению с человеком вроде этого. Я не смогу полюбить того, кто не является хорошим работником, кто не предан такой работе в равной мере, как и мне».

Зная, что лейтенант Фремонт приглашен, Джесси попросила Мейли приготовить особенно вкусный обед. Однако ее предупреждение воздерживаться от споров не подействовало. Он с сожалением отложил нож и вилку, когда Том Бентон призвал его убедить редакторов двух газет, сотрудника кабинета и нескольких конгрессменов в том, что земля между Миссисипи и Скалистыми горами плодородна и хороша для поселений.

В гостиной повеяло первым теплом надвигающегося лета, предвещавшим, что вскоре Вашингтон-Сити будет задыхаться от зноя. Джесси надела легкое батистовое платье. После чашки кофе она предложила Джону пойти в сад подышать свежим воздухом. Алые вьющиеся растения оплели высокие стены, окружавшие сад. Спустившись с веранды, они прошли вдоль небольшого импровизированного навеса, под которым висели два деревянных бочонка. Почувствовав вопрошающий взгляд Джона, Джесси объяснила:

— Это душ отца. Он принимает ледяной душ утром и вечером как часть старого армейского режима. Он говорит, что получает от этого удовольствие, отец любит трудности. Я иногда думаю, что он любит их ради них самих.

— Вполне возможно! — понимающе воскликнул лейтенант. — Мне доставляют удовольствие трудности в походе и сама по себе опасность неизведанного. Откровенно говоря, для меня самые болезненные трудности — это обязанность жить в большом городе среди толп людей.

— Действительно, лейтенант? — спросила она, слегка лукавя. — Недавно я слышала, что вы один из самых разудалых молодых людей в столице, даже когда нет танцев, вы остаетесь до трех часов утра.

Он покраснел.

— Ну хорошо, мисс Джесси, я молод, мне всего двадцать восемь лет. Временами мне нравятся красивые девушки и музыка, и если я должен жить в условиях цивилизации, чтобы завершить свою работу, то я вправе получить от этого наибольшее удовольствие. Но дайте мне мчащееся стадо бизонов, трехдневный форсированный марш через пустыню, пустую флягу; дайте мне прерию с дикими голубыми цветами, которой до этого не видел ни один белый человек, или неизвестную безымянную реку, шумящую рядом с ночной стоянкой, в то время как я лежу на земле и рассматриваю звезды…

Ухо Джесси уловило поэзию, прозвучавшую в его словах, ослабившую ревность, которую она питала, думая о нем как о члене столичного общества, недоступного ей из-за несовершеннолетия. Они прошли к летнему домику по обсаженной живой изгородью дорожке. Домик находился под тенью высокого платана, и большая часть его стен была увита темно-зеленым плющом. Они уселись рядом на деревянную белую скамью, в воздухе плавал острый аромат жимолости.

— Я не очень интересуюсь политикой, — сказал он рассеянно. — Я жду не дождусь дня, когда смогу вновь отправиться в экспедицию.

— Отец всегда говорил, что политика и наука — неподходящие соседи по койке, но как избавиться от этого? Вы ничего не можете сделать без помощи и разрешения конгресса, и вы ничего не можете сделать с конгрессом, не умея играть в политику.

Он кивнул в знак согласия с разумным доводом, затем откинулся на спинку скамьи с непроницаемым лицом и серьезными глазами. В прохладной тени дерева его отчужденность, казалось, усилилась. Джесси была обижена и озадачена его желанием отдалиться. Несмотря на его открытость и откровенность, у нее было ощущение, что она не может нащупать контакт с тем, что составляет его сущность. Ее первой реакцией в сумрачной музыкальной комнате школы мисс Инглиш было понимание того, что в его характере есть нечто таинственное, скрытое. Признаки уклончивости, отчужденности за уравновешенностью и привлекательностью пугали ее.

Джесси повернулась так, чтобы видеть его:

— Что случилось с Цецилией?

— Не знаю, — ответил он. — Я уехал из Чарлстона, а она осталась там. Почему ты спрашиваешь?

— Потому, что меня интересует любовь и меня вдруг осенило, что я ничегошеньки не знаю о ней.

— Боюсь, что ты обращаешься не к тому человеку, — усмехнулся он. — Я также мало знаю о ней. У топографа, проводящего большую часть своего времени в диких местах, мало шансов на любовь.

Они улыбнулись, сознавая, что находятся рядом, что ночь полна запахов земли, свойственных запоздавшей весне. Слова иссякли. Они подвинулись ближе друг к другу. Их руки сплелись, ее волосы прикоснулись к его губам, когда она положила свою голову ему на плечо.

Вдруг она увидела на дорожке своего отца и Николлета. Улыбавшийся Николлет шептал что-то Томасу Бентону. Ее отец напрягся. После настороженной паузы он подошел к летнему домику и позвал ледяным голосом:

— Джесси, иди сюда, в дом!

Она поднялась и вместе с Джоном Фремонтом, шедшим рядом с ней, последовала с отцом и Николлетом по садовой дорожке. В прихожей она заметила, что лицо ее отца было сурово-напряженным, а Николлета — извиняющимся. Игнорируя присутствие лейтенанта Фремонта, Том Бентон сказал:

— Джесси, попрощайся, пожалуйста. Время уже позднее.

В напряженной тишине слова, которые не решались высказать четверо присутствующих, были достаточно ясны и не требовали растолкования. Лейтенант Фремонт сказал тихим голосом:

— Я тоже должен откланяться. Спасибо за гостеприимство, сенатор Бентон, и за превосходный обед.

Он поклонился, снял свою шляпу с боковой вешалки и вышел. Николлет прошептал прощальные слова и тоже удалился.

Джесси прошла вслед за отцом в библиотеку, глядя на его широкую сердитую спину. После того как он опустился в свое кресло и закрыл руками лицо, она мягко спросила:

— Что я сделала?

Он посмотрел на нее, его лицо казалось изможденным и постаревшим.

— Джесси, — сказал он, — я поражен.

— Что вынудило тебя к таким чувствам? — поинтересовалась она.

— Это глупый, уклончивый вопрос, — ответил он хрипло. — Ты вела себя так откровенно, что даже Николлет сделал замечание. Я был так занят работой, что не сумел заметить…

Ее голос также звучал твердо:

— Я не сделала ничего, кроме того, что получила удовольствие от компании лейтенанта Фремонта. То же самое делал и ты. В чем же ты меня обвиняешь?

— В том, что ты влюбилась в него, — выпалил отец.

«Вот, — подумала она, — наконец-то все пошло в открытую. Я никогда не позволяла себе думать так, но сейчас отец выразил это словами».

— Возможно, ты и прав, — спокойно ответила Джесси. — Я не воспринимала такое понятие. Я знала, что лейтенант Фремонт — один из самых приятных и симпатичных молодых людей, с какими я когда-либо встречалась. Но ты не одобрял романтических рассказов, а литература об исследованиях не может помочь молодой девушке в осознании того, что она влюблена. Теперь же, когда ты поставил меня перед фактом, я полагаю, что люблю его.

Том Бентон произнес сдержанным тоном:

— Лейтенант Фремонт не появится больше в нашем доме; его не станут приглашать, и ты его больше не увидишь.

— Но почему ты наказываешь его? — спросила она.

— Он заставил тебя влюбиться в него.

— Заставил меня! — Ее голос был таким же плоским, таким же напряженным, как у отца. — Что, у меня нет собственного рассудка? Действительно, отец, это недостойно тех лет твоего наставничества. Ты знаешь, что я отнюдь не слабый или глупый ребенок…

— Тем не менее сюда он больше не придет. И ты не увидишь его. Брак слишком авантюрный и может соблазнить лейтенанта.

— Лейтенант Фремонт не авантюрист. Он один из наиболее талантливых и многообещающих мужчин в Вашингтоне. Ты сам говорил это.

— Может быть. Но он не столь многообещающий, чтобы не видеть, какие преимущества дает женитьба на дочери сенатора Бентона.

Глаза Джесси вспыхнули от возмущения. Она подошла к окну, отодвинула шторы и устремила взгляд на темно-зеленые поля вокруг Вашингтона.

— Итак, ты думаешь, что произвел на свет такую непривлекательную, не вызывающую интереса дочь, что лейтенант не мог влюбиться в нее за ее собственные достоинства?

Том Бентон сказал более спокойно:

— Прости, дорогая, я не хотел умалить твое обаяние и значение. — Однако его голос все еще оставался холодным. — Джесси, я должен защищать тебя. Ты слишком молода, чтобы знать…

— Сенатор, — сказала она размеренно, — вы прибегаете к самой плохой софистике. Считаете ли вы, что я была слишком молодой, чтобы научиться читать в четыре года, слишком молодой, чтобы в пять лет просиживать в библиотеке конгресса, слишком молодой, чтобы совершать с вами выезды на охоту и в лагеря, слишком молодой, чтобы в восемь лет слушать вас с сенатской галереи, читать вместе с вами увесистые серьезные книги, слишком молодой, чтобы в десять лет начать записывать ваши речи, слишком молодой, чтобы в четырнадцать лет стать вашим советником и доверенным лицом, бродить по вечерам по улицам Вашингтона, а вы в это время решали проблемы и проверяли правильность своего решения по моей реакции? А теперь вдруг вы суете мне в лицо календарь и заявляете, будто я недоразвитая, не доросшая до семнадцати лет, ребенок, не ведающий, что делает.

Она продолжала говорить, безжалостно используя свое преимущество, как это делал Том Бентон, когда его желания оказывались под ударом.

— Я никогда не оспаривала ваше мнение. Если меня хвалили за хорошую работу, я работала еще более упорно, чтобы заслужить еще большую похвалу, и вы даже заявляли, что вам вскоре придется пойти на выучку ко мне. А теперь, при первом повороте событий, который вам не по вкусу, вы превращаетесь в раздраженного отца, стремящегося давить тяжелой рукой.

Том глядел на нее, сохраняя спокойствие:

— Вот это речь, Джесси, быть может, тебе следует стать сенатором от Миссури?

Джесси быстро подошла к отцу, сделав примирительную мину:

— Я не хочу быть сенатором от Миссури. Я хочу быть дочерью сенатора. Отец, ты знаешь, как я тебя люблю, нам не было нужды говорить об этом. Ты нежно вел меня за руку все эти счастливые годы, ты не можешь вдеть мне, как волу, в нос кольцо под предлогом, что делается такое ради меня самой.

— Что сказал тебе лейтенант Фремонт?

— Ничего… во всяком случае прямо от него я не слышала. Возможно, я читала его мысли, но свидетельства такого рода судом не принимаются, не так ли?

— Совсем не забавно.

— Лейтенант Фремонт был очень осторожным, — продолжала она, — Ты форсируешь события, отец, ведь ты никогда не шел напролом в деликатных вопросах.

— Я слишком хорошо учил тебя, — застонал сенатор.

— Ну вот, Том, — проворчала Джесси, — ты вложил мне в руки оружие для борьбы, и неужели ты думаешь, что я его не использую, когда мое счастье под угрозой?

— Твое счастье! Но это же фантастика, Джесси! Впервые у тебя появилось романтическое увлечение, и ты уже говоришь о своем счастье! Лейтенанта Фремонта просто не будут приглашать в этот дом.

Они молча стояли, глядя друг на друга глазами столь одинаковыми, что их можно было принять за зеркальное отражение. Противоборствовали их воля и упорство. Затем Джесси повернулась и пошла в свою комнату.

Ее ожидала Мейли с подносом, на котором стояла еда.

— Ты, наверное, проголодалась, дитя, — сказала пожилая негритянка, — я видела твою тарелку, когда ее принесли на кухню: ты даже не прикоснулась к еде.

— Спасибо, Мейли, но я не хочу есть.

Женщина посмотрела на нее с откровенным удивлением:

— Не хочешь? Что с тобой, детка, ты захворала?

— Так утверждает отец.

— Что же ты подцепила? Хочешь, я принесу отвар сенны?

Джесси грустно улыбнулась:

— Спасибо, Мейли, не приноси, отвар сенны ничего не лечит и уж во всяком случае не лечит то, что я подцепила.

Последующие недели были бы невыносимыми для Джесси, если бы не присутствие бабушки Макдоуэлл, каждую весну приезжавшей к Бентонам с визитом. Как в школе, так и дома в ее воспоминаниях постепенно угасал облик лейтенанта Фремонта. Хотя она чувствовала себя несчастной от разлуки с ним, она не впадала в отчаяние и была уверена в том, что силы, которые свели их вместе, слишком велики, чтобы исчезнуть лишь по той причине, что Томас Гарт Бентон счел ее слишком юной для любви. Она хотела поговорить с отцом о лейтенанте Фремонте, убедить его, что давление на нее будет иметь обратный результат. Если бы отец позволил ему вновь приходить на обеды в воскресенье, она дала бы обещание вести себя равнодушно и контролировать себя во время бесед.

Но и в конце второй недели Джесси не смогла обсудить вопрос с отцом. Он готовился выступить в сенате, а это, по его оценке, потребует нескольких часов, и, чтобы сберечь голос для такого события, хранил молчание несколько дней. Джесси решила, что даст ему возможность отдохнуть и через день вызовет его на откровенный разговор. Придя в библиотеку на следующее после выступления утро, она обнаружила, что он все еще испытывает неприятное ощущение в горле, и, пожалев его, решила проявить терпение.

Разлука с Джоном Фремонтом была тем более болезненной, что в доме Бентонов не было никого, с кем она могла бы поговорить о нем. Потому она была рада встрече с бабушкой Макдоуэлл.

Бабушка Макдоуэлл родилась восемьдесят лет назад в Виргинии, в Черри-Гроув. Она пережила войны с индейцами в Революционную войну. На ее лбу белел шрам от ножа, брошенного в нее, когда она была ребенком, индейцем, воевавшим на стороне англичан. Она называла этот шрам меткой короля Георга. Когда бабушка была больна или переживала неприятности, навалившиеся на детей и внуков, шрам, казалось, становился большим по размеру, когда же она чувствовала себя хорошо и семья процветала, он почти исчезал. С возрастом у бабушки Макдоуэлл проявились необычные качества. Вместо того чтобы худеть, она приятно располнела, вместо того чтобы ворчать по поводу накапливавшихся последствий разных недомоганий, она становилась все более добродушной, вместо того чтобы уставать от любовных дел и браков детей, внучат, племянников и племянниц, она с интересом наблюдала за тем, как происходит весь этот процесс. Джесси стоило произнести несколько фраз о лейтенанте Фремонте, как бабушка Макдоуэлл кивнула головой и заметила:

— Итак, наконец-то подошел черед и моей Джесси. Я начала тревожиться по поводу тебя: к тому времени, как я достигла твоего возраста, у меня уже была дочь.

Смерть президента Уильяма Гаррисона[2] спустя месяц после его инаугурации предоставила Джесси первую возможность увидеть Джона. Похоронный кортеж должен был проследовать по Пенсильвания-авеню к Капитолию. Дом Бентонов находился в квартале от главной улицы, и члены семьи не могли наблюдать за процессией из окон. Том Бентон сообщил бабушке Макдоуэлл, что она может посмотреть на кортеж из дома Хасслера на Капитолийском холме. На вопрошающий взгляд Джесси он ответил:

— Мистер Хасслер сделал предложение сегодня, когда я встретил его в конторе полковника Аберта. Да, ты можешь сопровождать бабушку.

В день похорон утро выдалось холодным и дождливым. Бабушка Макдоуэлл надела черное шелковое платье и черную накидку на вате, а мать разрешила Джесси надеть платье и пальто из темно-зеленого вельвета. Том Бентон высадил дочь и тещу у дома Хасслера, а сам поспешил в сенат на официальную церемонию. Входную дверь открыл лейтенант Фремонт при всех регалиях. Джесси воскликнула:

— Лейтенант, почему вы не в своем полку?

— Простудился. Врач арсенала отсоветовал мне маршировать под дождем.

Они стояли, радостно улыбаясь друг другу. Джесси повернулась к бабушке:

— Вот молодой лейтенант, о котором я тебе рассказывала.

— Рада встрече с вами, молодой человек. Должна признаться, что пришла скорее для того, чтобы посмотреть на вас, чем на похороны. В мои годы на них не тянет смотреть.

— Но, бабушка! — воскликнула Джесси. — Вы не могли знать, что лейтенант Фремонт будет здесь! Он должен был маршировать со своим полком.

— Рассказывай! — прошептала бабушка Макдоуэлл.

Джон наклонился и поцеловал руку старой женщины, а затем провел их в рабочую комнату на втором этаже, где не было ни столов, ни рабочих инструментов. В комнате стояло много ваз с геранью и розами, а на подоконнике — горшки с азалиями. В камине ярко горели кедровые поленья, испускавшие терпкий аромат. Перед камином был накрыт небольшой столик для чая, а перед окнами, выходящими на Пенсильвания-авеню, стояли удобные кресла. Джесси наблюдала за Джоном, встретившим жену полковника Аберта и миссис Криттенден, которую также пригласили в это удобное место. Джесси сидела у большого окна вместе с другими женщинами, слушая рассказы о Уильяме Генри Гаррисоне. Но Джон стоял сзади ее кресла, и голова Джесси закружилась от сильного и понятного только ей чувства.

В отдалении послышался траурный марш, потом показалась шестерка белых лошадей, тащивших по склону Капитолийского холма катафалк с телом президента Гаррисона. Когда в комнату вошли еще две женщины, Джесси быстро встала и уступила им место. Джон отвел ее к камину. Они сели около него друг против друга и смотрели на желто-красные языки пламени. Женщины, собравшиеся у окна, были поглощены сценой внизу. Джесси думала, что, будь они даже только вдвоем, и тогда не нашлось бы более укромного места.

— Я дважды был в сенате во время выступления сенатора Бентона, — сказал Джон, — надеясь увидеть тебя там.

— Но я все еще посещаю Академию мисс Инглиш.

— Я знал, что наша разлука временная. Я знал, что ничто не удержит нас вдали друг от друга, не удержит, прости меня, даже сенатор Бентон.

Джесси молчала, она не могла произнести ни звука, словно речь шла о ее жизни. Он взял ее за руку:

— Мисс Джесси, возможно, похоронная процессия — не самый хороший момент для разговоров о любви, но я настолько ею полон, что, боюсь, мне любой момент, любой фон покажется хорошим.

— Как всегда, порывистый, — прошептала она.

— Ты умеешь читать мысли в моих глазах, — сказал он, — думаю, что прочитала мои чувства к тебе.

— Нет, — мягко поддразнила она, — когда дело доходит до любви, я неграмотна. Так думает отец.

— Ты знаешь, что я сказал мистеру Николлету, вернувшись с музыкального вечера в Джорджтауне? Я сказал: «Я влюбился с первого взгляда». Когда ты ворвалась в комнату для приемов, возмущенная несправедливостью в отношении подруги, я сразу же понял, что со мной случилось что-то важное. Когда ты рассмеялась и от твоего смеха повеяло таким теплом, я понял, что моя жизнь будет бессодержательной, если я не буду всегда с тобой. Я думал только об одном: когда и где смогу встретить мисс Джесси. Я люблю тебя, — очень спокойно сказал он. — Я полюбил тебя с первого взгляда. Думаю, что ты также любишь меня.

Ее глаза заблестели.

— Разумеется, ты также веришь, что это сама судьба. Если бы мы оба обшарили весь мир, потратили годы на поиск мужчины и женщины, стремясь составить самую хорошую пару…

— Да, я верю в это, — нежно ответила она.

— Мистер Бентон прав, говоря, что я лейтенант без пенса в кармане и со скромной перспективой…

— Со скромной перспективой! У тебя самая блестящая перспектива по сравнению с любым молодым человеком в Америке, ты свершишь великие дела…

— Мы свершим их вместе, Джесси.

Она освободила свою руку из его рук, распрямилась, ее тело напряглось.

— Ты серьезно говоришь об этом? — спросила она. — Я должна предупредить: не могу жить без работы. Я не могу выйти замуж за мужчину, который не позволит мне работать бок о бок с ним на равных условиях в качестве партнера. Называй меня Энн Ройяль, если желаешь, моя мама называла меня так сотни раз, но я не феминистка, ты никогда не услышишь, чтобы я ратовала за равные права для женщин. Я верю, что самый высокий долг женщины в мире — быть хорошей женой, а хорошая жена должна стоять плечом к плечу с мужем и умом к уму. — Ее голос срывался. — Я должна иметь мужчину, который станет считаться с моим мнением, сделает меня своим доверенным лицом, не будет отталкивать меня потому, что я женщина, говорить мне: ступай в свет и наслаждайся.

Она расслабилась в кресле, но ее карие глаза все еще оставались напряженными.

— Я никогда не поставлю тебя в неловкое положение, Джон Фремонт. Мне не нужно снисхождение, особое внимание или публичная похвала. Я никогда не встану посреди улицы с папкой дел в руках так, что, увидев меня, друзья будут стараться скрыться в боковые улочки. Но я хочу помочь тебе, хочу внести свой небольшой вклад в твою работу, хочу расширить твои возможности совсем немножко, в меру своих способностей.

Джесси опустила глаза и сидела, взволнованно потирая свои маленькие ручки.

— Я все сказала. Надеюсь, что это не оттолкнуло тебя и ты не станешь думать, что я совсем невежественна.

Она взглянула на его лицо. Его глаза были закрыты, а лоб прочертили глубокие складки.

— Надеюсь, я вовсе не романтик в этих вещах, — сказала она. — Я понимаю, что, с точки зрения посторонних, сказанное мною нежелательно. Знаю, что большинство мужчин предпочитают забавную, очаровательную жену, рожающую детей и ведущую домашнее хозяйство, домоседку, ожидающую прихода мужа после работы. Растить детей, заботиться о здоровье домочадцев, содержать в мире и порядке дом, чтобы дети выросли хорошими людьми, — все это большая задача. Она достаточна для любой женщины. Но ты должен понять, лейтенант, что для меня этого недостаточно. Я дочь своего отца. Если бы я была мужчиной, то давно глубоко вникла бы в свою профессию. Поскольку я женщина, то должна проявить себя через своего мужа. Итак, я должна найти мужа, который позволит мне осуществить мои амбиции, позволит стать необходимой для его работы и жизни.

Медленно затихающая похоронная музыка все еще слышалась в комнате. Некоторые женщины у окна тихо плакали. Лейтенант Фремонт начал говорить.

— Я люблю тебя, Джесси, — произнес он. — Мне не нужна Энн Ройяль, но твое великолепие и очарование рассеивают мои опасения, Джесси, я буду всегда любить тебя, в этом ты можешь быть уверена. Я могу допустить ошибки, могу в чем-то подвести тебя, могу не оправдать твоих ожиданий, но я буду всегда любить тебя.

Искорка нежного изумления мелькнула в ее глазах, и она почувствовала подъем радостного настроения. Она не хотела, чтобы этот священный для нее момент, который навсегда останется в ее памяти, приобрел излишнюю серьезность, если не суровость.

— Говоришь, как истинный французский поэт, месье Фремон, — сказала она, подмигнув.

— Признаюсь, я писал тебе стихи. Плохие стихи, мисс Джесси, удивительно плохие, учитывая глубину моей любви.

— Я выхожу замуж не за поэта, лейтенант Фремонт, и не стану упрекать тебя за плохие стихи.

Его глаза затуманились из-за тех молниеносных перемен настроения, к которым она еще не привыкла.

— Ты не обязана принимать меня таким, каков я есть, — сурово сказал он. — Я подозреваемое лицо в этом деле. Ты наверняка понимаешь, что многим этот брак покажется браком по расчету. Быть зятем сенатора Бентона значит получить мощное подспорье в карьере. Ведь сенатор может использовать свое влияние в конгрессе и военном департаменте ради моего быстрого продвижения по службе, ради руководства экспедициями…

Джесси ответила с наигранной серьезностью:

— Да, конечно, но в таком случае, лейтенант Фремонт, ты понимаешь, что я слишком молода, чтобы осознавать свои поступки.

— Вполне! В шестнадцать лет ты безответственный ребенок.

— …Пройдет еще несколько лет, прежде чем я стану достаточно взрослой, чтобы принять решение.

Его мрачное настроение исчезло.

— Поскольку ты выходишь за меня замуж не как за поэта, — со страстью сказал он, — то в таком случае могу ли я надеяться, что выйдешь за меня как за второго лейтенанта Топографического корпуса?

— Не могу сказать. Ты должен обещать мне держать все в секрете до того, как я поговорю с отцом.

— Долго ли придется ждать? Простишь мне, если я окажусь нетерпеливым?

— Нам не придется ждать так долго, как ждал он. Мама отказывала ему на протяжении шести лет. Она говорила: «Я никогда не выйду замуж за рыжеволосого армейца и демократа». Отец отвечал: «Я не могу изменить цвет волос и всегда буду демократом, но я уйду из армии, я вступил в нее, чтобы побить англичан». И нам следует подождать удобного случая, чтобы сказать ему.

— Я буду держать нашу помолвку в секрете, — улыбнулся он, — какое чудесное слово «помолвка»! Моя дорогая Джесси, теперь мы помолвлены и всю свою жизнь будем вместе в интересах работы, для счастья и взаимной любви!

Похоронная процессия скрылась из виду. Лейтенант Фремонт подбросил дрова в камин, передвинул кресла от окна и удобно разместил гостей. Потеплело, косой дождь, поливавший Пенсильвания-авеню, казался красивым. Джон исчез на время и вернулся с мороженым на подносе, с французскими пирожками и русским самоваром. Он беспечно болтал, разливая чай.

«Боже мой, — думала Джесси, — неужели и мое счастье так же рвется наружу? Если это так, то через час о нашем секрете будет знать весь Вашингтон».

— Каким был похоронный кортеж? — спросила она бабушку.

— Я бы сказала: он выполнил свою цель, — ответила бабушка Макдоуэлл.

Проснувшись на следующее утро, она запела, а потом подумала, что могла бы рассказать отцу обо всем, что произошло, ведь при встрече с ним она не смогла бы скрыть свое счастливое настроение. Она надела голубое фланелевое платье, причесала волосы, завязала их лентой и спустилась вниз.

Едва она успела появиться за семейным столом, как вошли Джошиим и Джошаам, у каждого из них в руках было по два горшка с азалиями. Том Бентон посмотрел карточки, сопровождавшие цветы, не обратив внимания, что они адресованы миссис Бентон. Он положил нож и вилку, отодвинул в сторону котлету, с которой энергично расправлялся, и уставился на дочь.

— Случайно не был ли вчера с вами лейтенант Фремонт?

— Да, — призналась Джесси, — был.

— Почему он не участвовал в процессии?

— Он был простужен.

— Знала ли ты, когда поехала в дом Хасслера, что лейтенант Фремонт будет там?

— Нет, отец, я не ясновидящая. Но, буду честной перед тобой, я надеялась…

— Мне не нравится такая форма обмана, Джесси, даже если она на первый взгляд невинна. Я запретил тебе видеться с лейтенантом Фремонтом, а ты пренебрегла моим предупреждением.

Остальные члены семьи молча съели завтрак и ускользнули из комнаты, оставив Джесси наедине с отцом.

— Будь добра, расскажи мне, что произошло вчера в доме Хасслера? Очевидно, что-то произошло.

Джесси не хотелось говорить заведомую ложь. Поскольку она понимала, что придется открыться, она решила действовать смело:

— Я открою тебе секрет, отец, если ты обещаешь не говорить никому.

— Секрет от кого?

— От тебя, дорогой. Я помолвлена с лейтенантом Джоном Чарлзом Фремонтом!

Когда Томас Бентон был в страшном гневе, он мог выпалить самые сильные, неслыханные в Вашингтоне ругательства. Но когда его гнев был холодным, он держал свои эмоции на привязи и тщательно подбирал слова.

— Итак, ты помолвлена! Не известив меня, не получив моего согласия и вопреки моим откровенным приказам не видеть лейтенанта Фремонта.

Ей не шел на ум ответ, и она лишь склонила голову.

— Ты думаешь, что твоя жизнь кончится, если не осуществишь этот тайный сговор? Что случилось с твоим пониманием будущего, Джесси?

Она вдруг поняла, что это ее первое серьезное разногласие с отцом. Ей это не нравилось, она не хотела перемен в их отношениях, но и не было возможности избежать этой сцены. Если отец догадается, что эта ссора с ним тягостна для нее, он станет давить эмоционально, пока она не сдастся. Она должна провести спор так, чтобы наилучшим образом и наиболее эффективно противостоять ему.

Отодвинув от себя стоявшую перед ней тарелку, Джесси вытянула руки и положила их на стол.

— Если я почувствую, что мое замужество с лейтенантом Фремонтом отдалит меня от тебя, отец, или обидит тебя, я сделаю то, что ты просишь, — откажусь от него. Я откажусь от кого бы то ни было и без твоей просьбы. Но Джон Фремонт — это воплощение твоих собственных амбиций. Он будет исследовать и покорять целинные земли. Он откроет Запад, создаст империю, какую ты рисуешь на картах и какую ты заставлял меня рисовать, когда мне было всего пять лет.

Джошаам тихо вошел в комнату, неся на подносе жареную свинину, овсяную кашу с медом и горячий шоколад. Джесси подождала, пока он поставит принесенное на стол, а затем отодвинула свой стул от стола. Ее юное лицо было спокойным.

— Том Бентон, ты должен был бы умолять о таком браке, а я должна была бы ухватиться за него, ибо знаю, какое значение имеют для Джона твои мечты и планы. Я знаю, с какими постоянными трудностями и опасностями он столкнется, знаю, какую горькую и долгую разлуку сулит мне его сотрудничество с тобой. Если подумать, то будущее будет тягостным и мучительным, отец, но я иду ему навстречу с открытым забралом.

— Итак, первое, что я должен понять, — ты выходишь за него замуж ради меня! — после паузы крикнул он. — Джесси, ты в самом деле противишься моей воле? Ты против меня в таком важном деле?

— Если я позволю тебе лишить меня самого важного в моей жизни, папа, моя любовь к тебе может превратиться в ненависть. Я хочу, чтобы ты советовал мне и защищал меня, но в конечном счете именно я, а не ты, должна определить свою жизнь. Ты же понимаешь справедливость этого?

Сам Томас Бентон научил ее ценить логику больше, чем чужое мнение, формировать собственное на основе фактов, а затем отстаивать его вопреки всем нападкам. Но Том Бентон неистово закричал:

— А кто такая шестнадцатилетняя, осмеливающаяся бросать вызов отцу?

— Маленькая девочка, кричавшая: «Ура Джэксону!»

Он вспомнил о прошлом, и гнев его иссяк.

Джесси подвинула стул к столу, положила на тарелку еду и спокойно произнесла:

— Все, что я могу сказать, Том Бентон, — ты недооценил сам себя. Если бы в свои семнадцать лет я была сбившейся с толку дурочкой и мечтательной идиоткой, и твои усилия и труд были бы напрасными, я оставалась бы дурочкой и в двадцать семь и в шестьдесят семь лет. Признаем вместо этого, что я рано повзрослела благодаря влиянию отца, интенсивное наставничество которого сделало свое дело. Быть может, если бы в эти годы я думала лишь о красивых манерах и о покорении сердец молодых людей, а не о диких землях, затерянных реках и враждебных индейских племенах, я не могла бы, естественно, влюбиться в мужчину, который, по моему мнению, сделает больше для открытия Запада, чем кто-либо из ныне живущих.

В ее голосе слышалась нотка горечи:

— Может быть, следовало бы обеспечить для меня нормальное детство, с куклами, играми, с сюсюканьем. Может быть, это было бы лучше.

Том провел своей крупной ладонью по глазам:

— Джесси, моя дорогая, неужели я отнял у тебя детство? Твоя мать…

Со звонким смехом она уронила свою вилку, обежала вокруг стола и села отцу на колени.

— Ради Бога, папа, не поддавайся моей смешной женской логике. К этому времени завтра ты увидишь, что я хитро разрушила твое сопротивление. Ты дал мне самое чудесное и полное впечатлений детство, какое когда-либо давалось какой-либо девочке. Я пытаюсь всего-навсего сказать, что я не чувствую себя ребенком, что школе оставалось мало что делать после твоего наставничества; что некоторым людям нужно меньше времени, чтобы научиться большему, чтобы наслаждаться и страдать больше, чем другие.

— Да, разумеется.

Но когда он взглянул на нее со скорбью, она поняла, что он думает не так, как она, что он предчувствует неизбежную потерю не только своей любимой дочери, но и, как он сам часто говорил, близкого ему человека. Она поняла это интуитивно, нарисовав в своем воображении будущий мир без Томаса Гарта Бентона.

— Ты, дитя, не понимаешь, — со стоном сказал он, — человеку нужно время подготовиться к такой важной перемене, как эта. В глубине своего рассудка я всегда надеялся, что, когда ты влюбишься и захочешь выйти замуж, я буду готов к этому. Оно не обрушится столь неожиданно на меня.

— Но, отец, не мы определяем момент встречи с любимым человеком, она может случиться в пятнадцать лет, в пятьдесят или ее вообще не будет. Стоит ли ждать моего восемнадцатилетия, девятнадцатилетия или двадцатилетия, когда твой рассудок смирится, и выйти замуж за того, с кем у тебя будет мало общего? А не лучше ли выйти замуж раньше, чем ты ожидал, и заключить превосходный брак?

Она подошла к окну, прислонилась к подоконнику. Солнце согревало ей спину.

— Думая о замужестве, я всегда представляла себе мужчину, работа которого может меня волновать. Я убеждена, что женщина, стоящая в стороне от работы мужа, теряет контакт с лучшей частью жизни своего супруга. Где я могу найти кого-то более подходящего, чем лейтенант Фремонт?

Ее отец проворчал:

— Джесси, у тебя слишком большие запросы.

Реакция Томаса Бентона на доставленные в его дом азалии в горшках стала для нее очевидной, когда через несколько дней ее посетил Николас Николлет, выглядевший совсем старым и бормотавший себе под нос:

— Здесь явно черт попутал.

Джесси он сообщил:

— Они снимают Джона с работы над картой, посылают на территорию Айовы для обследования реки Де Мойн. Твой отец убедил военного министра Пойнсетта послать его немедленно.

В голове Джесси возникло сразу несколько догадок.

— Новая экспедиция! Разумеется, с вашим участием?

— У меня есть работа здесь, мисс Джесси. К тому же лейтенант хорошо знает территорию Айовы, и я ему не нужен.

Она вспыхнула от гордости:

— Во главе экспедиции! Это продвижение по службе, не так ли?

— Верно, и это как раз то, к чему я готовил его последние четыре года. — Расходившиеся кругами морщины от глазниц старого человека создавали впечатление, будто его темные зрачки утопают в бездне. — Но я не могу остаться без него сейчас. Он нужен, чтобы закончить карту, ведь первоначальный набросок принадлежит ему…

Она старалась слушать Николлета, но в ее ушах звучали вопросы:

«Почему это случилось именно в данный момент? Не опасно ли это? Кто несет ответственность за такое решение? Как я проведу без него месяцы?»

— Он уедет на шесть месяцев, — продолжал Николлет. — Поймите меня правильно, Джесси, это нужная работа. Но она появилась неожиданно, и я огорчен, что не могу поехать…

В ее глазах показались слезы.

— Мы можем ждать его шесть месяцев, вы и я, ибо для него это важное начало. Он хорошо выполнит поручение, а когда конгресс одобрит планы отца о большой экспедиции в Скалистые горы и в Орегон, лейтенант Джон Фремонт будет тем, к кому они обратятся, чтобы ее возглавить.

Николлет встал:

— Хорошо молодым, они — хозяева своего времени.

Он нежно обнял ее.

Она не сказала отцу о визите Николлета. В ее голове кружилась одна и та же мысль: «Увижу ли я Джона до отъезда?»

Во время обеда в дверь громко постучали. Вошел Джошаам и шепнул что-то мистеру Бентону. Тот покраснел и вышел из-за стола. Чуть позже слуга вернулся и позвал Джесси. Когда она вошла в прихожую, то увидела лейтенанта Фремонта, прижимавшего военную шляпу.

— Я выезжаю сегодня вечером в Сент-Луис, — сказал он. — Я попросил у вашего отца разрешения попрощаться с вами.

Джесси не могла вымолвить ни слова и стояла, пожирая его глазами. Она заметила, что Джон также пристально рассматривает ее. Весь дух маленькой прихожей был пронизан стремлением влюбленных быть ближе друг к другу перед разлукой. Томас Бентон не мог больше противостоять силе их чувств.

— Хорошо, — сказал он дружелюбным голосом, — в конце года, если вы будете чувствовать себя так же, как сейчас, я дам согласие на вашу свадьбу.

Он повернулся к Джону и протянул ему руку:

— Удачи вам, и сделайте хорошую работу.

— Это я сделаю, сэр, — улыбнулся он, а Джесси стояла рядом, счастливая и гордая за Джона. — Благодарю вас за возможность возглавить мою собственную экспедицию и заверяю, что привезу материал, который сделает неизбежным в будущем и более дальние экспедиции.

— Я готов позавидовать тому, как вы проведете лето на открытом воздухе, — сказал Том, — сон под звездами, охота, купание на заре в горных реках. Это здоровая жизнь, лейтенант.

— Очень здоровая, сэр, — согласился Джон с искоркой в глазах, — но она не излечит мой особого рода недуг.

Том Бентон молча усмехнулся, потом пошел в столовую и закрыл за собой дверь. Джесси и Джон остались вдвоем.

Позже, на протяжении долгих месяцев разлуки, она старалась вспомнить, что произошло в наступивший вслед за этим момент. Она не помнила, какими взглядами они обменялись, какие слова сказали. Она не помнила, кто сделал первое движение, какой импульс толкнул их в объятия друг друга. Вдруг она почувствовала его руки, притягивающие ее к его телу, и его губы на своих губах. Она не могла дышать, не могла думать. Его рот, прижатый к ее губам, не произносил слов, а выразил себя в ободряющем поцелуе, говорившем им обоим, что в их единении была полная истина, а не ложь.

На следующее утро отец пригласил ее в библиотеку, где сообщил, что отныне она может не посещать Академию мисс Инглиш.

— Спасибо, дорогой, хорошо, что ты понял. Не поедешь ли со мной в Джорджтаун, чтобы помочь оформить мой уход из школы?

Она быстро собрала свои пожитки в спальне, затем присоединилась к отцу, приносившему извинения мисс Инглиш. Мисс Инглиш высказала свое мнение относительно ученицы:

— Мисс Джесси умная, сенатор, но ей не хватает послушания, которое присуще образцовому учащемуся. Более того, она обладает странной манерой ставить под вопрос наши задания: она либо принимает их, либо отвергает в соответствии с собственными нормами.

Джесси и ее отец посмотрели друг на друга. Мисс Инглиш, уловив мимолетные взгляды, добавила:

— Эта черта может быть положительной для мужчины, но не для молодой женщины. Она может привести к неприятностям и душевным страданиям. Боюсь, что у мисс Джесси странные идеи относительно роли женщины в современном обществе.

Повернувшись к Джесси, она продолжала:

— Если даже вы не получили ничего полезного за два года пребывания в моей школе, мисс Джесси Бентон, то, надеюсь, вы будете помнить, что мы старались обучить вас быть прекрасной леди: выдержанной, спокойной, с хорошими манерами — самым важным в жизни женщины, без чего она теряет свое очарование и красоту. Нет ничего более нетерпимого, чем настойчивая, стремящаяся самоутвердиться женщина, отказывающаяся быть хорошей хозяйкой дома и матерью. Сенатор Бентон, надеюсь, вы не разрешите вашей дочери стать лидером в радикальном феминистском движении. Оно принесет ей лишь несчастье.

Незаметно скривив рот, он ответил:

— Верно, мисс Инглиш, жизнь первопроходца трудна. Скромным образом я пытался выступать в роли первопроходца. Вы правы, утверждая, что такой путь тернист.

Повернувшись к дочери, он заметил:

— Пожалуйста, не забудь, Джесси, сказанные здесь слова и, когда ты получишь сполна потому, что игнорировала наши советы, не утверждай, что мы тебе этого не говорили.

Джесси ожидала, что проведет ближайшие месяцы в работе с отцом, но из Черри-Гроув пришло известие, что одна из ее кузин собирается выйти замуж. Ее мать решила, что они поедут на Юг на свадьбу. Родители Джесси были в восторге от поездки, рассчитывая, как они полагали, что впечатления и пышность свадьбы развеют ее воспоминания о лейтенанте Фремонте.

В сопровождении отца они добрались до небольшого пароходика, который должен был довезти их по Потомаку до Фредериксбурга, а тем временем Джошаам доставил их обвязанные веревками чемоданы к задним сходням. После прощаний Джесси и ее мать расположились на носу судна и любовались тем, как небольшой корабль скользил по тихой глади реки.

По мере того как их судно удалялось от Вашингтон-Сити, Джесси заметила, что мать молодела, ее глаза становились более чистыми, бледные щеки порозовели, она распрямилась. Она принялась рассказывать дочери о своем детстве в Черри-Гроув, о красе и спокойствии поместья, и Джесси казалось, что мать сбросила добрых десять лет со своих плеч и вновь стала той красивой женщиной, какой она запомнила ее с детства.

Она была рада поездке с матерью, поскольку ее роман с Джоном, казалось, мог еще более отдалить их друг от друга. Джесси любила свою мать, но негативно относилась к тому, что Элизабет Бентон не проявляла интереса к кампаниям и борьбе мужа, не восхищалась победами сенатора Бентона, не страдала, когда он подвергался нападкам, и не работала с ним по ночам, не посвящала ему лучшие побуждения сердца и разума во имя его успехов.

От тетушек, дядюшек, бывших поклонников и особенно от бабушки Макдоуэлл она узнала, что ее мать была мягкой благородной девушкой-южанкой, любимицей Черри-Гроув. Ее комната была самой светлой в большом поместье, ее туалетный столик украшали серебряные канделябры, ее постель под балдахином была высоко набита перьями. У нее был небольшой, но приятный голос, и она развлекала ухажеров популярными балладами, аккомпанируя себе на клавесине.

Поначалу Джесси развлекали рассказы о том, как на протяжении шести лет шесть раз мать отклоняла предложения отца о свадьбе, но постепенно ее удивление переросло в возмущение. Где-то в глубине души она изумлялась, почему ее мать отвергла Томаса Гарта Бентона, когда он был всего лишь молодым адвокатом Сент-Луиса, и дала согласие, когда он стал первым сенатором от Миссури и вступил на стезю, которая сулила ему важную карьеру. Джесси не могла понять, как можно не любить в течение шести лет, а затем вдруг решить, что появилось достаточно любви, чтобы сочетаться браком. Для нее, как и для Томаса Бентона, не существовали ни искатели руки, ни долгие годы колебаний и сомнений, ни послабления в отношении человека и дела.

Отец встретился с матерью в доме ее дяди, губернатора Джеймса Престона из Виргинии. Это был один из частых случаев, когда она выезжала в Ричмонд в сопровождении горничной и слуги в своей английской карете желтого цвета с красными сафьяновыми сиденьями. Он в нее влюбился с первого взгляда и уже на следующий день появился в доме будущей невесты. Глядя на свою мать, с лица которой годы стерли былую красоту и прелесть, Джесси вспоминала ее рассказы о том, как надоедливый молодой человек Том Бентон, который не шел ни в какое сравнение с виргинскими кавалерами, по уши влюбился в Элизабет Макдоуэлл, происходившую из самой старой и уважаемой семьи в Америке. Она вроде бы имела все преимущества над Томом Бентоном — богатство, положение в обществе, красоту, воспитание. «Да, — думала Джесси, — у матери были все преимущества, кроме одного — интеллекта». За ней ухаживал один из лучших умов в Америке, но шесть лет она твердила:

— Папа и мама восхищаются вами и уважают вас, я уважаю вас, но я никогда не выйду за вас замуж.

Имея возможность сделать выбор в высшем обществе южной аристократии, она предпочла бы одного из виргинских отпрысков. У Элизабет Макдоуэлл было много возможностей выбрать мужа и создать семью. Она слишком любила ухаживание льстивых мужчин, ей нравились веселые балы, полная свобода от ответственности. Однако, когда она вышла замуж за сенатора Бентона и приехала с ним в Вашингтон, она стала заботливой женой и матерью. В ее чувствах к Тому Бентону никто не мог сомневаться.

Вдруг мать повернулась к Джесси и посмотрела на нее с поразительным упорством.

— Джесси, на свадьбе будет твой кузен Престон Джонсон. Ты говорила, что он самый красивый мужчина из всех, которые встречались на твоем пути. Престон — душка, он обеспечит тебе легкую жизнь. В двадцать один год он получит в наследство ферму Блю-Ридж, столь же прекрасную, как Черри-Гроув. У тебя была бы там чудесная жизнь, свободная от суеты Вашингтона.

Джесси вытаращила глаза на мать, не веря ушам своим.

— Ты предлагаешь мне выйти замуж за кузена Престона? — спросила она.

— Ты легко полюбила бы его, Джесси.

Миссис Бентон прислонилась к плавно изогнутому ограждению носовой палубы парохода:

— Джесси, дорогая, я хочу избавить тебя от того, что пришлось пережить мне. Верь мне, дорогая девочка, в Виргинии — мир и спокойствие. Ты сможешь вести легкую, очаровательную жизнь. Тебе не придется бороться и сражаться, на тебя не станут клеветать и не станут полоскать в газетах твою частную жизнь. Ты не будешь частью этой расталкивающей, хватающей за руки толпы оппортунистов, которые выталкивают кого-нибудь, чтобы прорваться вперед.

— Значит, тебе не нравился Вашингтон?

— Я его ненавижу, как никто другой. Я выросла в мирной стране, где были неведомы войны и вендетты, меня вытащили из дружественной атмосферы Черри-Гроув и бросили в котел политики. В Виргинии, по крайней мере среди вигов, политика — игра джентльменов. Но с ужасного дня инаугурации Эндрю Джэксона, когда толпа ворвалась в Белый дом, растолкала официальных гостей, порвала мое красивое белое платье… вся политика стала неприятной, неумытой, не уважающей старших, рвущей платья из дорогих кружев и устоявшиеся традиции.

Она отвернулась от дочери, ее волнение улеглось, и она принялась спокойно рассматривать пенящуюся за кормой воду.

— Думаешь, мне нравится, когда моего мужа называют шкурой старого носорога?

— Но, мама, — воскликнула Джесси, — в этом нет ничего плохого! Отца никогда не беспокоили клички и оскорбления, он перешагивал через них. Было бы гораздо хуже, если бы он жил при короле или тиране, и он и его оппоненты не могли бы свободно высказаться.

— А как же со мной? — простонала миссис Бентон. — Больше всего в этом мире я не люблю споров. Я не могу спуститься к обеду, не столкнувшись с группой сторонников или противников твоего отца, готовых разрешать свои разногласия за столом. Многие годы, когда я посещала приемы, на них не было места для танцев, бесед и смеха, говорили лишь о том, как свалить ту или иную личность и призвать к порядку партию. Куда бы мы ни поехали, где бы мы ни путешествовали, нам сопутствовали ссоры, разногласия, постоянная борьба, гнусные перебранки…

— …Но это же часть работы отца.

— Джесси, — умоляюще сказала мать, — пожалуйста, попытайся понять. Я не критикую работу твоего отца, не умаляю ее значение. Я просто стараюсь сказать, что подобная жизнь не для меня. Мне нравятся спокойные, приятные, забавные люди, люди, не создающие неприятности и конфликты, беззаботные, безобидные люди вроде тех, кого я знала в Черри-Гроув. Джесси, я хочу избавить тебя от пережитого мною. Мне следовало бы выйти замуж за одного из приятных молодых людей, чьи плантации находились по соседству с нашей. В таком случае я могла бы продолжать привычную жизнь, знакомую мне с детства. Я понимала это, когда была молодой, и именно поэтому я отказывала отцу целых шесть лет. Я люблю отца, он первый подтвердит тебе, что я была верной, любящей женой, но все время я чувствовала, что его образ жизни никогда не станет моим. Куда бы он ни поехал, он вызывал волнения, а я этого не хотела, мне они казались вульгарными, подрывающими настоящие, постоянные ценности. Я упорно старалась быть с ним повсюду, сопровождала его в первые годы, мечтала вместе с ним, пыталась разделить горечь его поражений, но это всегда противоречило моей натуре, и мне было тяжело… и потом, я не могла спокойно видеть этих разъяренных людей. Для меня, Джесси, это было так болезненно, что казалось, будто я сама заболела.

— Понимаю, — вежливо ответила Джесси. — Мне горько, мама, очень горько.

— Но не потому я сказала тебе это, — нежно прошептала мать. — Я поклялась, что до самой смерти не скажу никому, ибо не хочу, чтобы Том Бентон думал, будто он навредил мне. Я нарушила свою клятву ради тебя, Джесси. Моя дорогая, я знаю, что между нами появилось нечто. Я знаю, что последние несколько лет я не была близка к тебе, отдалилась от твоей жизни и твоих проблем…

— Со мной все в порядке, мама, я счастлива и чувствую себя хорошо.

— …Но ныне я должна повлиять на тебя, должна сделать то, что положено матери, чтобы спасти свою дочь.

Джесси смотрела на плавные линии виргинских зеленых холмов.

— Спасти меня от чего?

— От лейтенанта Фремонта! Пойми меня правильно, Джесси! Мне нравится молодой человек, но он слишком энергичен и стремителен, как твой отец! Он всегда будет стремиться пробиться наверх, используя большую дубинку, как Том Бентон. По этой причине у него будут враги, он никогда от них не избавится. Ты будешь жить в борьбе и разногласиях, в бесконечных схватках, мешающих даже ощутить вкус самой элементарной пищи. Это плохо для женщины. Это подрывает тот самый внутренний дух, который призван дать ей чувство облегчения и безопасности, если она хочет жить счастливо и растить своих детей.

Она взяла руку Джесси и крепко держала ее.

— Именно поэтому я хочу, чтобы ты серьезно подумала о кузене Престоне. Он родился в одной из лучших семей Виргинии, богат и обеспечен, у него нет амбиций, кроме как хорошо вести хозяйство, он благодушен, и ему нравятся всякие мелочи. Ты могла бы прекрасно жить с ним, Джесси, какой жизнью ты могла бы наслаждаться!

Видя, что мать близка к обмороку, Джесси настояла на том, чтобы отвести ее в их крохотную каюту, где устроила ее на кресле-кровати и протерла ей лоб одеколоном. Поначалу она подумала, что мать уснет, но глаза Элизабет следили за каждым ее движением, молчаливо требуя ответа. Джесси села на край постели и погладила тонкую белую руку матери.

— Мама, как ты думаешь, мог бы отец жить полнокровной жизнью, не конфликтуя постоянно, что тебя так мучает?

— Нет, — ответила миссис Бентон, — то, что для него было живительным глотком, для меня — яд.

— Ты часто говорила, что я дочь своего отца. Тогда ты должна понять, дорогая, что я также честолюбива и не боюсь конфликта. Я понимаю и принимаю политическую суету потому, что выросла в ней. Как и ты, я не могу обедать, когда рядом идет дискуссия. Но поесть можно в любое время, а здравые суждения приходят лишь иногда. Мне нравится образ жизни отца, мама, он для меня столь же естествен, как и для него самого. Для меня было бы трудно поселиться на ферме Блю-Ридж и проводить время в поездках верхом, танцах и охоте. Такой образ жизни угнетал бы меня. Он подавил бы меня, как суматошная жизнь в Вашингтоне отравила тебя.

Уставшая миссис Бентон, прикрыв рукой глаза, смотрела на дочь, не понимая.

— Джесси, ты так похожа на меня, твое лицо похоже на мое, твоя фигура такая же изящная, как моя; она не выдержит всей этой толчеи, ты заболеешь, ослабнешь…

— Ты ошибаешься, мама, я люблю Джона Фремонта и чувствую, что он оставит свой след в истории. Я хочу быть частью этой борьбы и этого вклада.

— …Ты так легко полюбишь кузена Престона, — упорствовала мать. — Он красивый, очаровательный…

У причала в Фредериксбурге их ожидала высокая желтая семейная карета, которую дети прозвали тыквой. Джесси взобралась на жесткое кожаное сиденье рядом с матерью. После нескольких минут езды по булыжной мостовой она поняла, что Элизабет Бентон все еще не оставила надежду повлиять на нее.

— Не могу не сказать, как меня огорчает, Джесси, то, что ты не восприняла традиции Черри-Гроув, а в тебе бродят лишь отцовские традиции задиристых, упрямых пограничных земель. Я не стала меньше любить отца из-за того, что он ввязывался в грубые ссоры, но это воздвигло барьер между нами. Трудно отделить мужчину от его работы, Джесси, а когда работа грязная, когда в себе самом он носит следы этой работы, тогда нарушается вся жизнь.

— Самая лучшая часть мужчины — это его работа, — категорически заявила Джесси.

— Твой отец научил тебя этому.

— Что, это умаляет истину?

По щекам Элизабет Бентон побежали слезы. Но на этот раз она не прижала к себе дочь.

— Мой дорогой ребенок, как мне жаль тебя! С какой бедой и страданиями ты столкнешься!

Когда показались дубы Черри-Гроув, Элизабет Бентон сделала непроизвольный трепетный жест тонкой белой рукой, признав свое поражение.

— Я вошла в жизнь отца слишком поздно, чтобы изменить его, такая попытка была бы нечестной, даже неразумной. Но ты так молода… Никто не слушает меня, все упрямо идут своим путем.

Черри-Гроув был дарован прадеду Джесси английским королем за его военную службу в колониях. Здание было построено в арлингтонском колониальном стиле, с портиком, поддерживаемым колоннами, и с красивыми белыми боковыми пристройками, с просторной гостиной и столовой по обе стороны прекрасного зала.

Их провел в дом полковник Макдоуэлл, ее дядя, с румяным лицом и длинными шелковистыми усами. Помимо бабушки Макдоуэлл и Элизы, приехавшей сюда весной, Джесси оказалась предметом восхищения и объятий тридцати пяти тетушек, дядюшек и двоюродных родственников — всего клана Макдоуэлл. Там были английские родственники во втором колене из Спрингфилда; тетушка из Ричмонда, приехавшая через форт Патрик-Генри; дядюшки из Абингтона, владевшие тамошними соляными копями; дядя Макдоуэлл, считавшийся в семье самым известным преподавателем Виргинии; кузен, преподобный Роберт Брекинридж, славившийся по всему Югу своим красноречием.

В переполненной прихожей был и ее кузен Престон Джонсон, прибывший из Вест-Пойнта на каникулы. Он воспользовался представившейся возможностью присоединиться к объятиям и энергично поцеловал ее. Престон, высокий блондин с голубыми глазами, считался одним из наиболее смелых и опытных наездников Виргинии. Он был троюродным братом Джесси. Едва она вошла в гостиную, как тетушки и дядюшки принялись настаивать, чтобы она встала рядом с Престоном, и ахали и охали насчет того, как она похожа на мать Престона и какую чудесную пару они могут составить.

В то время как пожилые собирались каждое утро в библиотеке, чтобы, как говорила она, перемывать косточки членам семьи, Джесси и ее молодые родственники выезжали верхом на прогулку. Престон был неисправимым задирой, все время их веселившим.

— Престон, у тебя нет другого желания, как смешить? — спросила она однажды утром.

Впервые за все годы, что она знала его, он подтянулся и стал серьезным. Таким она и запомнила его, а несколько лет спустя доставили домой его израненное шрапнелью тело с равнины Черубуско.

— Мне жалко людей с амбициями, — сказал он, старательно подбирая слова. — Они разрывают на части и себя, и окружающих. Они не наслаждаются и не пользуются покоем, их снедает честолюбие — чем больше успехов, тем больше жадности. Нет, спасибо, Джесси, амбиции не для меня. Я хочу жить приятно, честолюбие для тех, кто рвется вверх, кто хочет подняться до того, с чего я начинаю.

Молодой кузен стал больше нравиться Джесси после того, как он несколько раскрыл себя. И вместе с тем она поняла, какая глубокая пропасть их разделяет.

Она одиноко бродила в сумерках по дубовым аллеям парка. Цвели черешни, и к их аромату примешивался аромат цветущих кленов и платанов. Хотя она была прочно привязана к Вашингтон-Сити и к дому бабушки Бентон в Сент-Луисе, простор и красота Черри-Гроув всегда вызывали у нее ностальгию. Прогуливаясь по необозримому поместью, пересекая просторные лужайки и сады с дорожками, обсаженными живой изгородью, она поняла кое-что из растревоживших ее откровений матери. Мать называла ее упрямицей. Неужели ее мечта о браке как о совместной работе мужа и жены, их совместном развитии неосуществима? Неужели ее любовь к мужчине, разбудившему ее чувства, работу которого она считала важной и ценной, ошибочна? Она подумала о своем кузене Престоне и о том, что совершенно иначе чувствовала себя в компании Джона Фремонта, побуждавшего ее рассудок обращаться к глубоким мыслям и острым эмоциям.

Женщина должна выражать себя через мужа, она должна найти хороший сосуд, чтобы вылить в него себя.

Когда она возвратилась в дом, бабушка спокойно сидела в библиотеке, положив книгу на колени.

— Подойди, деточка, — позвала она.

Джесси опустилась на мягкий голубой коврик, поджав ноги под себя и глядя на бабушку.

— Я устрою твою свадьбу здесь, в Черри-Гроув, — сказала она. — Я доживу до этого события, хотя сильно постарела и устала.

Она нежно погладила голову Джесси:

— Именно ты дала мне понять, как неистребима жизнь. Моя мать приехала сюда молодой невестой сто лет назад, в 1743 году. У нее была богатая, но трудная жизнь. У нее были шрамы от войн с индейцами, как и у меня. Ее первый ребенок был убит в ночном налете. У тебя, Джесси, будут свои сражения и свои шрамы, но ты будешь их носить, как носила моя мать — как медали за храбрость.

Прошло четыре месяца и еще два, если считать по дням, на протяжении которых впервые в жизни она избегала своего отца. Ее сестра была единственной, с кем она могла поговорить о Джоне, и разговор о нем как-то заполнял часы ее ожидания.

Она читала вечером в небольшой гостиной наверху, когда вошел Джошаам и объявил, что лейтенант Фремонт желает засвидетельствовать свое почтение. Никто не шелохнулся: ее мать устремила свой взор на афганскую овчарку; Томас Бентон смотрел на сына, словно он виноват в том, что лейтенант Фремонт не исчез навсегда в землях племени сиу. Джесси посмотрела на отца, ее лицо пылало, а сердце сжалось в ожидании. Лишь Элиза оказалась способной на естественный шаг: она встала, спустилась вниз и вернулась с лейтенантом Фремонтом. Джесси захотелось подняться, когда она увидела в проеме двери его загорелое лицо, длинные волосы, придававшие ему облик индейца, среди которых он провел лето.

Будучи все еще не в состоянии подняться и говорить, Джесси подумала, что миссис Криттенден была права, утверждая, что он самый красивый офицер, когда-либо маршировавший по улицам Вашингтона.

Ей казалось, что прошло много времени в неловком молчании, но потребовался лишь миг, чтобы Томас Бентон вспомнил о своих хороших манерах, обнял молодого лейтенанта и приветствовал его успешное возвращение. Джон одарил девушек индейскими украшениями, молодого Рэндолфа — томагавком. Для миссис Бентон, Джесси и Элизы он привез ожерелья из бирюзы ручной работы, а для Тома Бентона — красочную индейскую трубку мира. Джесси напряженно сидела в своем кресле, в то время как Рэндолф просил рассказать об индейцах. Спустя некоторое время Том Бентон сказал:

— Я хотел бы услышать кое-что о ваших открытиях, может быть, мы пойдем в библиотеку, где у меня есть карты?

До этого момента Джесси не обменялась ни единым словом со своим суженым. Ее не просили сопровождать мужчин в библиотеку, но она знала: какова бы ни была реакция сенатора Бентона, она пойдет с ними.

В библиотеке было прохладно и сумрачно, тяжелые венецианские жалюзи в течение всего дня защищали ее от солнца. Когда отец зажег верхнюю лампу, Джесси неловко поджала ногу, устремив взгляд на Джона, ей хотелось быть в его объятиях. Но по тому, как Том Бентон передвигался по комнате, раскладывая свои географические схемы, она почувствовала его неодобрение, нежелание понять ее эмоции.

Она стояла около рабочего стола, наблюдая за тем, как Джон склонился над картами и глухим голосом отвечал на вопросы отца. Она старалась поймать его взгляд, отблеск восхищения на его смуглом лице, в то время как пальцы его левой руки сжимали ее ладонь под столом. Но она понимала, что он забыл, где находится, и мысленно вновь переживает наиболее острые моменты своей экспедиции. И это не вызывало у нее ревности.

Но когда Том Бентон отложил в сторону бумаги, они инстинктивно повернулись друг к другу, преодолев свою сдержанность, и, не обращая внимания на сенатора, оказались в объятиях друг друга. Они слышали голос сенатора Бентона, доходивший словно издалека:

— …Хорошо, вы любите друг друга. Я не слепой. Но вам придется ждать еще шесть месяцев…

Когда они, выйдя из библиотеки, спускались вниз по лестнице, она пожелала ему доброй ночи и в присутствии отца, стоявшего рядом, сумела прошептать:

— …Завтра в полдень у миссис Криттенден, в три часа.

В следующий полдень она позвонила в дверь сенатора от Кентукки. Миссис Криттенден всегда проявляла благосклонность к Джесси Бентон, к тому же она любила быть в курсе всех осложнений, случавшихся в вашингтонском обществе.

— Он здесь, моя дорогая, — сказала она. — Я его отправила в сад, там прохладно и спокойно, и вы можете быть наедине друг с другом. На самом деле, я завидую тебе, Джесси. Этот мужчина каждый раз, возвращаясь из очередной экспедиции, вызывает все большее восхищение. На твоем месте я бы вышла за него немедленно.

Джесси била дрожь, и она смогла лишь произнести:

— Боже мой, миссис Криттенден, я стараюсь! Но если бы кто-то смог убедить отца… Ждать еще шесть месяцев звучит для меня как шесть десятилетий, боюсь, что не переживу их.

— Ты переживешь, — ответила миссис Криттенден, — но будешь много раз на грани смерти.

Джесси пыталась улыбнуться в ответ на шутку.

— Я думаю, что отец собирается послать его в другую экспедицию до того, как истекут шесть месяцев. На этот раз он может услать его на целый год или даже на два. Ой, он может поступить так, будьте уверены, — торопливо сказала она, видя, что миссис Криттенден собирается возразить, — он может вновь уговорить секретаря Пойнсетта, ведь в этом деле непочатый край работы. Но только не сейчас, миссис Криттенден, не до нашей свадьбы. Я не могу позволить отцу опять послать его!

— Нет, — согласилась, помедлив, миссис Криттенден, — не думаю, чтобы ты могла.

Она положила свою руку на хрупкое плечо Джесси и прошла с ней в сад.

— Поступай, как считаешь лучше, Джесси, хотя небеса знают, что я не стесняясь вмешивалась в дела своих детей.

Когда Джесси увидела Джона Фремонта, безмятежно сидевшего в низком плетеном кресле в ожидании ее, она поняла, что не сделает ничего, что у нее не хватит смелости. Она подождет, пока выскажется он.

Сидя на качелях в тени, они рассказали друг другу о том, как провели последние шесть месяцев. Джесси поведала ему о свадебных празднествах в Черри-Гроув, о прогулках верхом и охоте, разговорах старших о том, сколько колониальных и американских губернаторов вышло из их семейства, о смерти бабушки Макдоуэлл через два дня после свадебной церемонии.

В следующий полдень, когда Джесси встретилась с ним у миссис Криттенден, она заметила, что он не в своей тарелке и нервничает.

— Давай прогуляемся, — предложил он сразу же, — я хочу поговорить с тобой.

Осенний день был свежим, одним из немногих в году, когда можно действительно прогуляться по Вашингтону: достаточно сильный ранний дождь прибил пыль, но не было больших грязных луж. Они прошли по булыжной мостовой вдоль Эф-стрит, затем Джон поднял Джесси на руки и поставил по другую сторону ограды, на зеленый лужок. Они перебрались через несколько рвов, и он еще раз поднял ее на приступок, от которого начиналась дорога к военно-морской верфи, где в окружении небольших коттеджей стояла Христова церковь. Отсюда они повернули на восток и прошли мимо городского работного дома и кладбища, где хоронили членов конгресса. Джесси была довольна тем, что надела выходное платье из розового сатина, широкая юбка которого ритмично раскачивалась, когда она старалась идти в ногу с лейтенантом. Она застегнула пуговицы на своих перчатках из брюссельских кружев и крепко ухватилась за его руку, чтобы не оступиться на неровной почве около военно-морских казарм.

На ходу она взглянула на его профиль и с тревогой отметила, что его кожа выглядит более темной, чем ей казалось раньше, а черты лица — более тяжелыми. У нее возникло опасение, что он чем-то расстроен. Ей нравилось идти рядом с ним, легко прикасаясь своим плечом к его. Постепенно ощущение гармонии нарушилось. Он замедлил шаг, а затем неожиданно остановился, вся его фигура напряглась. Он повернулся, загородил ей дорогу, с его решительного лица исчезло очарование и спокойствие, и она почти не узнавала мужчину, стоявшего перед ней. Странным показался и его голос, когда он наконец заговорил, — хриплый, ломающийся.

— Я ждал… да, я догадывался, что опаздываю… но, пожалуйста, верь мне, Джесси, это не потому, что я хотел… скрыть.

— Что такое, мой дорогой? — нежно спросила она.

— Просто я не могу, Джесси, я не осмеливаюсь оставить так, чтобы ты узнала сама… случайно… и держала бы это против меня, потому что я не сказал тебе всю правду.

Джесси взяла его за руку:

— Пойдем мимо Дафф-Грин-Роу, тебе будет легче говорить.

Они тронулись с места, но он шел медленно, почти волоча ноги.

— Джесси, я не могу позволить тебе выйти за меня замуж, пока не сказал тебе…

Он замолк, затем остановился и сказал глухим голосом:

— Я никогда не рассказывал тебе о своей матери, верно?

Они стояли перед фасадом большого кирпичного здания, в котором конгресс проводил свои первые заседания. Воздух был неподвижен.

— Только то, что ей было трудно воспитывать троих детей после смерти твоего отца.

— Да. Хорошо. Девичье имя моей матери — Энн Беверли Уайтинг. Она дочь полковника Томаса Уайтинга, крупного землевладельца в Виргинии и одного из лидеров в доме Бургесс. Моя мать была младшим ребенком среди двенадцати детей. Семья была процветающей, но, когда умер отец моей матери, ее мама вышла замуж за человека, который пустил по ветру все поместье. Вскоре умерла ее мать, и мою маму воспитывала замужняя сестра.

Он ходил взад-вперед, говоря все быстрее:

— Она никогда много не рассказывала о тех днях. В доме сестры ее держали почти как рабыню. Моя мать была красивой девушкой, я думаю, самой красивой из всех сестер. Когда ей было всего семнадцать лет, пожилой мужчина по имени Джон Прайор стал ухаживать за ней. Он сражался под началом Вашингтона, был богат, имел самую большую платную конюшню в Виргинии и сады в Хеймаркет. Ему было за шестьдесят, но он добивался руки моей матери. Брак с Джоном Прайором обещал благоденствие, место в обществе Ричмонда, избавление от опеки тетки. Мать вышла за него, когда ей было всего семнадцать лет, и прожила с ним двенадцать несчастливых лет.

Джесси отвела взгляд от его смущенного лица. Она взглянула на свои туфли и увидела, что лакированная кожа на носке безнадежно поцарапана. Освободившийся от ее наблюдательного взгляда Джон ускорил шаг, продолжая свой рассказ:

— Когда моей матери было двадцать семь лет, она встретила молодого учителя в Ричмонде по имени Чарлз Фремон. Мой отец — он стал… мой отец был роялистом во время Французской революции и бежал в Санто-Доминго во время одного из восстаний. Его корабль был захвачен англичанами, и несколько лет он содержался в качестве пленного в Вест-Индии. В конце концов его отпустили, и он переехал в Виргинию, где преподавал французский язык и писал фрески. Там встретила его моя мать, и они полюбили друг друга.

Он остановился, повернулся, глядя ей в глаза:

— Джесси, они не могли жить друг без друга. Целый год они наслаждались счастьем в Ричмонде, а потом об их связи узнал Джон Прайор. Он пригрозил моей матери, что убьет Чарлза Фремона и всякий в Виргинии не только одобрит его действия, но и поможет при необходимости. На следующее утро моя мать и Фремон бежали из Ричмонда.

Он остановился, заявив:

— Вернемся! — взял ее крепко за плечо и порывисто пошел в обратном направлении.

— Джон Прайор обратился в законодательное собрание Виргинии и потребовал развода с матерью. Мама знала об этом.

Они обошли здание кирпичного завода, глядя на пылающие печи, где обжигали кирпич.

— Совершили ли мать с отцом брачную церемонию? Моя мать утверждает — «да». Но она никогда не показывала мне брачное свидетельство. Это, впрочем, не имеет значения, поскольку законодательное собрание Виргинии отклонило просьбу Джона Прайора, и он так и не получил развода. Я родился в Саванне 21 января 1813 года. Итак… ты видишь, я… да, я…

Джесси стояла, глядя на него и ощущая самую глубокую симпатию к нему.

— Я… незаконнорожденный, Джесси. Я могу попытаться забыть об этом или же сделать вид, что это не имеет значения, я могу убедить самого себя, что мать получила брачное свидетельство, что Джон Прайор развелся с ней, что обращение в законодательное собрание имеет ту же силу, что и сам развод, и, несмотря на то что все позади, мне не дает покоя неумолимый факт незаконного рождения.

Казалось, Джон Фремонт усыхает, сжимается так, что она становится выше него и смотрит сверху вниз в его глаза.

— Это тебя трогает, вызывает горькое чувство — мне это понятно, но, разумеется, ты не порицаешь свою мать?

— Нет, нет, — энергично сказал он, — я всегда был счастлив: ведь она нашла любовь и отважилась принять ее.

— Тогда я должна спросить тебя: есть ли для тебя что-то важное в этом?

— Нет… но, — ответил он нерешительно, словно понимая, что излагает лишь частицу правды, — за исключением того, что это придало мне решимости делать добро, показать людям, что сын Энн Беверли Уайтинг столь же хорош, как все остальные.

— Зачем же тогда так терзаться?

— Потому, что я боюсь, — прошептал Джон.

— Боишься? Ты, который смотрит в лицо смерти каждый раз в глухомани?

— Я живу с чувством страха… перед тем днем, когда… кто-то назовет меня… выродком!

Джесси подумала: «Вот в чем дело, хорошо, что он высказался, теперь, возможно, такая мысль не будет скрываться в тайниках его ума».

— Ты самый великолепный мужчина из всех встретившихся мне, — мягко прошептала она, — такой же прекрасный и чудесный, как мой отец. Я люблю тебя всей душой. Не было нужды рассказывать мне то, о чем поведал; это не имеет никакого значения, но я понимаю, какой ценой это тебе далось.

— …Самый болезненный… тяжелый момент… моей жизни.

— Успокойся, Джон, мы больше никогда не будем говорить об этом. — Она плотнее закутала свои плечи в кашемировую шаль. — Пошли к миссис Криттенден. Чашка горячего чая нам будет кстати.

— Еще один момент, Джесси. Я хочу, чтобы ты знала, что ускорило мое заявление. Это твои рассказы о Черри-Гроув и о семье Макдоуэлл, корни которой уходят в два века американской истории. Представь себе, как будет возмущена твоя семья в Черри-Гроув, узнав, что отпрыск семьи Макдоуэлл вышла замуж за вы… незаконнорожденного ребенка. Ведь они узнают об этом, Джесси. Слишком много людей знают на Юге об этом, их не удержишь от сплетен. За твоей спиной они станут судачить: «А являются ли законными дети незаконнорожденного?»

Она пыталась вновь успокоить его скорее своим поведением, чем словами, ибо знала, что он сам уже нашел возможные ответы на все вопросы.

— Мой дорогой, ты пробил собственный путь и обрел покой для себя. Твои способности и репутация на подъеме, и ничто не может тебе навредить…

— Джесси, твое положение прочно, никто не сможет бросить тебе вызов. Ты не можешь понять, как такая неопределенность может отравить жизнь человеку, даже когда он смел и привлекателен. Ох, Джесси, знала бы ты, как я хотел бы принадлежать к твоему обществу, быть неуязвимым, чтобы никто не мог указать на различие! Я хотел бы принадлежать к большинству, а не к презираемому меньшинству, как бы я хотел быть уверенным, полагая, что думаю, как все…

Они прошли мимо старого стекольного завода, где делали лучшие стекольные изделия в стране. В большой мастерской работали около ста мужчин и мальчиков. Джесси и Джон наблюдали какое-то время за работающими, а затем побрели мимо свежевыкрашенных, увитых виноградной лозой коттеджей с широкими верандами, утопавшими в тени деревьев.

«Итак, его сила порождена его слабостью», — думала Джесси. Ее отец также не стал бы неукротимым и отважным бойцом, был бы простым, неприметным человеком, как все другие, если бы не был склонен к туберкулезу и не оказался на грани смерти. Невзгоды сделали Тома Бентона сильным, как и Джона Фремонта.

Джесси рассказала Джону об отце Тома Бентона, умершем от туберкулеза, когда дети еще были малолетними, об умерших от чахотки трех сестрах отца, а через год — двух его братьях. Тогда Том изучал право в Нашвилле, был принят в коллегию адвокатов и выбран в законодательное собрание Теннесси. Когда в 1812 году вспыхнула война, он пошел добровольцем в чине полковника, сражался под началом Эндрю Джэксона. Придя попрощаться с матерью, Том был вынужден признаться, что у него ранняя стадия чахотки, поскольку у него повышенная температура, кашель; мать могла судить по его истонченному скелету, что он не спит по ночам. Женщина-поселенка понимала, что может лишиться последнего и самого многообещающего ребенка.

— Это конец моим надеждам, — плакала она. — Том, оставайся дома, я уложу тебя в постель, стану ухаживать.

— Нет, мама, — ответил он, — с такой болезнью не шутят. Если я обречен, тогда лучше отдать последние несколько месяцев жизни сражениям за свою страну.

Том Бентон присоединился к своему полку и совершил переход на юг, навстречу английским войскам. И не собирался уступать смерти. Иконокласт по природе, с восприимчивым умом к любой радикальной мысли, кажущейся разумной, он считал, что чувствует себя лучше на свежем воздухе, подвергая свое тело испытаниям, которые все считали опасными для него. На рассвете и при закате солнца он купался в холодных реках, растирал тело грубым полотенцем, сбрасывал одежду, когда выдавалась возможность полежать нагим под солнцем, он не пил и не курил, прилагал невероятные усилия в поисках яиц и молока для утреннего завтрака и, вместо того чтобы нежить свое тело, буквально насиловал его в форсированных маршах. К концу лета он нарастил двадцать фунтов твердых мускулов.

— Страх заставил моего отца, — сказала Джесси. — Этот страх не ослабевал ни на один день в его жизни, и поэтому он не отступал от самодисциплины. Это не только спасло ему жизнь, но и превратило его в бойца. Подумай только, каким ценным человеком он стал благодаря своей храбрости, подумай о той работе, какую он проделал, как твердо противостоял своим противникам и никогда не впадал в отчаяние. Страх — дело хорошее, мой дорогой, он сделал моего отца сильным человеком. Он может сделать тебя великим человеком.

Джон прошептал с благодарностью:

— Ты добрая, Джесси, ты все понимаешь.

Джесси грустно улыбнулась:

— Я также использовала слабости, чтобы с их помощью создавать себя. Я боялась, что не дотяну до приличного роста, что, будучи женщиной, обнаружу свою слабость, что не смогу понять действительные проблемы и текущую борьбу. Именно поэтому я настойчиво училась и трудилась, чтобы не провалиться, чтобы мой отец и мой муж не считали, что мне не хватает рассудка, отваги и опыта быть их компаньоном.

Какая-то доля угрюмости сошла с лица Джона, его взгляд потеплел, а фигура распрямилась. И Джесси чувствовала, что и в ее жилах закипела кровь. Она остановилась у края болота, мимо которого они шли, обняла его за шею и поцеловала в губы. Это был поцелуй любви, веры и утверждения, такой крепкий, неизгладимый, что слова застряли в его горле.

Сухой осенний ветер срывал листья с платанов и тополей, когда Джесси и Джон вместе с мистером Николлетом и миссис Криттенден встретились в назначенный час в доме пресвитерианского священника, церковь которого посещала Джесси.

Ее опасения, что сенатор Бентон вновь ушлет Джона, усилились из-за чувства неопределенности, которое испытывал лейтенант и которое могло нанести ущерб их отношениям. Он заявил ей:

— Доверие — величайший дар одного человека другому.

Какой самый большой символ доверия могла бы она подарить ему, кроме как согласиться немедленно выйти за него замуж?

Они застали священника в его кабинете, высокого седого мужчину с худым, благородным лицом и необычайно большим ртом, как утверждали некоторые, самым большим, состоящим на службе Господу Богу. Он посмотрел на явившихся без уведомления и спросил не очень-то любезно:

— Что я могу сделать для вас?

Миссис Криттенден ответила без колебаний:

— Джесси Бентон и лейтенант Фремонт желают обвенчаться. Поскольку мисс Джесси принадлежит к вашему церковному приходу, мы, естественно, пришли к вам, чтобы провести церемонию.

— Прекрасно, прекрасно — пробормотал священник улыбаясь. Его взгляд перебегал быстро и неуверенно с лица на лицо. — Когда же мы можем ожидать появления ваших отца и матери, мисс Джесси?

— Не ждите их, они не придут, — оборвал Николлет.

— Не придут! — воскликнул священник. — Но я не понимаю. Они непременно захотят присутствовать на свадьбе мисс Джесси…

— Они хотят и не хотят, — ответила Джесси. — Видите ли, сэр, это тайная… э… свадьба, отец точно… он хочет, чтобы мы подождали еще шесть месяцев.

— Вы имеете в виду, что ваша мать и ваш отец не знают, что здесь происходит?

— Нет, сэр.

Выпрямившись во весь свой рост, священник сжал губы так, что его рот превратился в узкую щелку:

— Неужели вы думаете, что я навлеку на себя гнев сенатора Бентона? Полагаете ли вы, что я совершу тайную церемонию, зная, что ее не одобряет сенатор? Вы что, сошли с ума?

Наступила тягостная пауза, прежде чем он продолжил:

— Я не разглашу вашу тайну, мисс Джесси. Приходите с матерью и отцом, и я буду несказанно рад выдать вас замуж за лейтенанта Фремонта. Добрый день всем.

Огорошенная и разочарованная свадебная группа спустилась по ступеням дома священника.

— Что станем делать? — спросил лейтенант Фремонт.

— Попросим другого священника, — ответила миссис Криттенден, — кого вы могли бы рекомендовать, мистер Николлет?

— Попробуем нового методистского священника, он смекалистый.

Методистский священник не был лишен чувства осторожности. Он очень вежливо спросил:

— Вы пресвитерианка, мисс Бентон? Почему вы не пошли к своему пресвитерианскому священнику?

— Я была у него, — ответила Джесси.

— И?

— Он не хочет совершить брачную церемонию в отсутствие моих родителей.

— Это звучит необычайно здраво, — заметил священник, подморгнув глазом. — Пусть не говорят, что методист идет поспешно туда, куда боится вступить пресвитерианец.

Вновь свадебная группа вышла из дома. Она попробовала обратиться к лютеранскому священнику, который репетировал со своим хором в небольшой деревянной церкви. Лютеранский священник, видимо, догадался по выражению их лиц, что они потерпели поражение, поскольку он ответил:

— Совершенно немыслимо, однако, если вы будете того же мнения завтра, я приду в ваш дом, мисс Бентон, и проведу церемонию.

Начиная свой поход в бодром настроении и с большими надеждами, они стояли теперь, освещаемые резким октябрьским солнечным светом, и виновато глядели друг на друга.

— Хорошо, — протянул Николлет, — в другой раз повезет. Пошли, лейтенант, если ты не можешь жениться, то можешь в любом случае вернуться на работу.

Джесси проводила миссис Криттенден, а затем устало пошла к себе домой. Вначале она была удивлена, затем оскорблена, сейчас же ее охватила ярость. «К чему пришел мир, — вопрошала она, — если молодая любящая пара не может вступить в брак? Конечно, должен быть выход из положения…»

Выход был, но прошло три мучительных дня, прежде чем пришел ответ. Миссис Криттенден прибыла в полдень 19 октября с визитом к миссис Бентон. Она спросила миссис Бентон, может ли Джесси провести ночь у нее, поскольку она устраивает вечеринку для своей молодой племянницы. В этой просьбе скрывалась единственная цель; Джесси упаковала свою сумку и вскочила в карету миссис Криттенден с таким чувством, словно мир заново родился.

— Все улажено, — сказала миссис Криттенден. — Я виделась вчера с отцом Ван Хорсейном, католическим священником, и убедила его провести брачную церемонию. Он придет сегодня в полдень. Я уже послала весточку лейтенанту Фремонту. Здесь будут Николлет и Хасслер, Гарриет Бодиско и несколько других молодых друзей. Я обязала их хранить тайну.

Когда они приехали в дом Криттенденов, там уже ожидал лейтенант Фремонт. Он был в парадной форме — той самой, в которой он предстал перед нею восемь месяцев назад. Хотя Джесси и Джон Фремонт были протестантами, они не видели причин, почему бы не мог сочетать их браком католический священник. Джесси воспитывалась с французами-католиками в Сент-Луисе. После второй экспедиции Джон был направлен Николлетом на отдых в колледж Сент-Мари семинарии в Балтиморе.

Церемония была короткой и простой. Лишь однажды решимость Джесси Бентон почти изменила ей, и в ее глазах показались слезы. Она вспомнила красоты Черри-Гроув, подумала о сотне друзей и родственников, которые собрались бы на свадьбу. На ней было бы превосходное платье из парижских кружев на сатиновой подкладке, обеденный стол из красного дерева был бы заставлен винами и изумительной пищей, стоял бы свадебный торт, украшенный листьями плюща и герани, вырезанными из арбузных цукатов, в приданое были бы простыни и скатерти, миткаль и кружева, каждый стежок которых был бы выполнен друзьями и родственниками. Она была бы первой в Черри-Гроув, вышедшей замуж в заказанном платье. Под навесами ожидали бы оседланные лошади, повозки и лондонские кареты и все виргинские сельские жители в волнении и восторге, потому что выходит замуж мисс Джесси Энн Бентон.

По ее щекам текли слезы. Джесси Бентон сопровождала традиционные слова священника своей собственной молитвой: «Я отказываюсь от традиций Черри-Гроув, я отказываюсь от имперского платья, я отказываюсь от любовно сшитого постельного белья, я отказываюсь от свадебного торта, я готова отказаться от всего, получая тебя, Джон Фремонт».

Она вырвалась из глубин своего раздумья, и ее поразила тишина в комнате. Церемония завершилась, она даже не слышала, как ее и Джона объявили мужем и женой.

Миссис Криттенден подала свадебный ужин, затем слуги предложили кларет, сыр, фрукты, сладкое и в довершение большое серебряное блюдо с мороженым, изготовленным, как заметила Джесси, с дорогими ванильными бобами. Трио — скрипка, гитара и аккордеон исполнили несколько музыкальных номеров; Джесси не прикоснулась к пище и танцевала совсем немного. У нее кружилась голова и подгибались ноги. В десять часов миссис Криттенден позвала Джона и Джесси и провела их в прохладный сад.

— Внимание, дети мои, — сказала миссис Криттенден, — я отвечаю перед Томом Бентоном только за церемонию бракосочетания. Поцелуй свою суженую, лейтенант, ты должен вернуться в свою холостяцкую обитель.

Итак, на следующее утро Джесси поднималась по ступеням дома Бентонов, полная радости, что она стала миссис Джон Чарлз Фремонт, и ее била дрожь при мысли о ярости отца, когда он узнает, что произошло. Каждый день она и ее муж виделись друг с другом несколько минут, и никогда без посторонних. При встрече всегда были Николлет или миссис Криттенден, выполнявшая роль надзирателя с намного большим рвением, чем до церемонии. Иногда Том Бентон также считал неловким не допускать в свой дом восходящую молодую звезду экспедиций на Запад.

Овальное зеркало на туалетном столике Джесси убедило ее, что она чахнет и глаза ввалились. Ей становилось все труднее, находясь рядом с Джоном, вежливо отвечать и говорить только на нейтральные темы. Элиза знала о состоявшейся свадьбе и уговаривала сестру открыться. Об этом говорил и Николлет. Он хотел, чтобы они начали нормальную жизнь и работу.

— Я старею с каждым часом, дети мои, — говорил он, — скоро мне придется изучать небесные карты. До того, как я уйду в мир иной, мне хотелось бы знать, что все улажено.

Наконец Джон взмолился:

— Я никогда не любил секреты. Мы торопились, но мы не преступники. Позволь мне пойти к сенатору и все объяснить.

Джесси ответила твердо:

— Мы объясним завтра утром. Я попрошу сенатора встретиться с нами пораньше.

Спустя немногим более месяца после брачной церемонии Джесси провела Джона наверх, в библиотеку. Том Бентон сидел в своем глубоком кресле. Его выпуклый лоб прорезали глубокие морщины, губы были поджаты, подбородок выдвинут вперед, серые глаза казались усталыми. Они встали перед сенатором.

— Мы сочетались браком, отец, — тихо сказала Джесси. — Церемония состоялась 19 октября.

Она боялась. Ей хотелось, чтобы мужчины стали друзьями. Сможет ли ее отец понять, что ее любовь к нему не станет меньше из-за того, что она вышла замуж?

Из глубин кресла Тома Бентона послышался рев; разгневанный, он обрушился на Джона Фремонта:

— Убирайся из моего дома и никогда не переступай этот порог! Джесси останется здесь.

Спокойно и без колебаний Джесси взяла мужа под руку. Ее голос был уверенным и ясным.

— Отец, ты помнишь клятву Руфи из Библии? «Куда ты пойдешь, туда и я пойду…» (Ветхий Завет, книга Руфь, глава I, стих 16).

Том Бентон медленно встал и словно гора возвышался над ними. Он уступит, но тогда и так, как сочтет нужным. Она надеялась, что муж сумеет понять это.

— Ступай, собери вещи и немедленно возвращайся домой, — приказал он лейтенанту тоном, каким полковник обращается к своему подчиненному.

В комнате воцарилась тишина. Ее нарушил неожиданный стук в дверь. На пороге стояли корреспонденты двух газет.

— Сенатор Бентон, — сказал репортер «Нэшнл интеллидженсер», — мы узнали новости относительно мисс Джесси.

Том Бентон уставился на репортера и затем прорычал:

— Да. Имею удовольствие объявить о браке моей дочери Джесси Энн Бентон с лейтенантом Джоном Чарлзом Фремонтом.

Репортер нью-йоркской газеты «Глоб» усмехнулся:

— Разве это не странное выражение, сенатор? Семьи обычно объявляют о браке мужчины с их дочерью.

Том Бентон посмотрел сердито на дочь, затем сказал без улыбки:

— Если мне когда-либо встречалась женщина, женящаяся на мужчине, то это моя дочь Джесси. Но если вы напечатаете это, я затаскаю вас по судам за клевету. До свидания, джентльмены.