Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт

Книга четвертая ОСВЯЩЕНИЕ ДОМАШНЕГО ОЧАГА

В середине марта, когда Джесси и Лили вступили на палубу парохода «Панама», дул ледяной ветер, и деревянный настил пристани был скользким. Том Бентон вызвался сопроводить их до Нью-Йорка. Он принес в их каюту свежие книги, фрукты и цветы. Они не грустили при расставании, деловито устраивались в каюте, распаковывая чемоданы и стараясь придать ей домашний вид. Они перебрасывались быстрыми замечаниями о том, что скоро Калифорния станет штатом, о шансах Джона стать первым сенатором, о том, что там много золота и как скоро золотая лихорадка приведет к заселению территории. Но вот истекло время для отвлеченных разговоров, отец и дочь обнялись, прошептав слова прощания.

Она стояла у поручней в то время, как прозвучала команда, зашумела лебедка, поднимавшая трап. Судно медленно отошло от пристани и двинулось в залив. Когда в темноте пристань исчезла, Джесси спустилась в каюту. Под потолком на крючке раскачивались две керосиновые лампы. Лили лежала на койке с открытыми глазами.

— Ты еще не спишь, деточка? — спросила Джесси.

— Нет, мама, мне страшно. Ляг со мной.

— Лягу, дорогая, сейчас разденусь.

Потребовалась всего минута, чтобы сбросить одежду и накинуть теплую фланелевую ночную рубашку. За двумя квадратными иллюминаторами бушевал шторм, но, невзирая на это, пароход шел вперед. Джесси легла на койку с Лили; они утешали друг друга в темноте беседой о приятной перспективе. Джесси старалась передать девочке собственное волнение и нетерпение доплыть быстрее до Калифорнии.

Первые три дня стояла штормовая погода. На четвертый день рано утром Джесси оделась и вышла на палубу, судно приближалось к побережью Флориды, ярко светило солнце, а океан был гладок словно зеркало.

Капитан парохода «Панама» Шенк заверил сенатора Бентона, что сделает все, чтобы его дочь чувствовала себя комфортно. Она села на палубе в плетеный шезлонг, подставив лицо солнцу, а Лили пошла посмотреть, как моряки красят оснастку парохода. Солнце успокаивало; успокаивали и тишина, голубое небо, чайки, прилетавшие с побережья Флориды и с Багамских островов. Днем, когда становилось жарко, она дремала, когда же при закате небо окрашивалось в цвет черешни и индиго, Джесси прогуливалась час по палубе, накапливая силы для трудных дней путешествия через Панаму.

Джесси планировала обогнуть мыс Горн на пароходе «Фредония», отплывавшем в январе, но ее отец настоял, чтобы она подольше отдохнула перед путешествием. Он говорил, что Джон не сможет попасть в Калифорнию раньше марта и лучше, чтобы он приехал первым и подготовил им место. Кроме того, он советовал подождать несколько месяцев, учитывая, что правительство учреждает новую судоходную линию, и было бы лучше сесть на ее пароход. К началу 1848 года до Вашингтона дошли слухи, что в Калифорнии обнаружено золото, но поначалу на Востоке не поверили в них. В декабре 1848 года президенту Полку доставили чайник, наполненный золотыми самородками. Это первое конкретное свидетельство о наличии золота разожгло аппетиты жадных до наживы авантюристов, мечтавших побыстрее попасть в Калифорнию любыми путями. Большинство людей на Востоке не сочли чайник с самородками доказательством находки месторождений золота, но правительство все же воспользовалось фактом наличия золота на Западе в качестве дополнительного довода в пользу установления регулярного пароходного сообщения с Калифорнией. Пароход «Калифорния» был послан вокруг мыса Горн для регулярных рейсов вдоль западного побережья между Сан-Франциско и Панама-Сити. Пароход «Панама» отплыл из Нью-Йорка 13 марта 1849 года в Чагрес — порт на Атлантическом побережье Панамы. Джесси, Лили и другие пассажиры должны были пересечь перешеек по только что проложенной дороге и сесть на пароход «Калифорния», который прибудет из Сан-Франциско.

По вечерам Джесси читала купленные ею в Вашингтоне книги по сельскому хозяйству, готовя себя к роли жены фермера. Она не думала, что Джон станет фермером, для этого у него не было ни опыта, ни способностей; однако важно было основать постоянную обитель в Калифорнии. Когда Элизабет Бентон узнала о планах дочери поставить бревенчатую хижину в горах Санта-Круз около Сан-Франциско, она взяла Джесси за руку и прошептала:

— Помни, что ты была рождена на земле, которая никогда не покупалась и не продавалась, она была дарована отцу моего деда за военную службу. Не только твой дом, но и слуги, и капиталы должны наследоваться, Джесси. «Боги медленно освящают новый домашний очаг». Ты не такая сильная, чтобы вынести тяготы глуши вроде калифорнийской. Пусть Джон завершит экспедицию по прокладке железной дороги, вернется в Вашингтон и наладит свою жизнь в столице. Ты будешь здесь более счастлива.

Восемь лет назад, во время поездки в Черри-Гроув, предупреждения матери казались семнадцатилетней Джесси не имеющими значения. Но Джесси стала иной, более мудрой, пережив многое из худшего, что предрекала мать.

— Кто-то должен заложить первый камень домашнего очага, мама, — ответила она, — ибо в противном случае наследовать будет нечего.

Джон в конечном счете найдет для себя более интересную область деятельности, чем сельское хозяйство, но первое, что следует сделать, — это заложить дом. Если ее мать права, говоря, что боги медленно освящают новый домашний очаг, тем больше причин поторопиться с его установлением.

К концу двухнедельного плавания Джесси, впервые увидев пальмы и тропическую растительность Чагреса, огорчилась, узнав, что расстается с капитаном Шенком, который олицетворял для нее последнюю связь с домом. Она проснулась, когда было еще темно, оделась при свечах в подготовленное с вечера платье. Держа Лили за руку, она поднялась на палубу в то самое время, когда можно наблюдать стремительный восход тропического солнца, ощутить наступление дня в шуме прибоя на пляже Чагреса. Она впервые увидела тропики: на расстоянии они казались весьма приветливыми, с пальмовыми зарослями на песчаном побережье и густыми зелеными рощами вдоль реки. Капитан Шенк шагнул ей навстречу, и Джесси улыбнулась ему.

— Итак, мой капитан, путешествие завершилось, — сказала она, — вы сделали его приятным для меня и моей дочурки.

Капитан Шенк не ответил на ее улыбку. Он сказал встревоженно:

— В таком случае позвольте мне оказать последнюю услугу сенатору Бентону и полковнику Фремонту. Не пытайтесь пересечь Панаму. В стране лихорадка Чагреса. Люди мрут в лодках и на пеших переходах. Еда прескверная, вода заражена. Этот путь не следовало бы открывать.

Ощутив препятствие, отодвигавшее ее встречу с Джоном, она вдруг вспомнила сцену в индейской резервации Делавэра, когда была так близка к потере своей любви, своего мужа, всего того, что составляло смысл ее жизни. Отныне она дорожила всем этим вдвойне, оказавшись перед опасностью их потерять. Любая мысль, что ей не удастся присоединиться к мужу в Сан-Франциско, восстанавливала в ее памяти те полные отчаяния часы, которые она провела в хижине майора Каммингса.

— Уверена, что выдержу переход, капитан, — убежденно ответила она.

Судно качало на волнах, и ей не терпелось сойти на берег. Она вернулась в свою каюту за пальто и сумочкой. Дверь оставалась распахнутой, и она услышала тяжелую мужскую поступь. Незнакомый голос кричал:

— Я не возьму на себя ответственность за переход какой-то изнеженной леди через Панаму! Ей не понравится, что индейцы ходят без одежды, с ней обязательно будут неприятности, она просто не выдержит!

Ей не приходилось слышать термин «изнеженная леди» с момента окончания Академии мисс Инглиш. Поправив шляпку и решительным жестом пригладив длинную темную юбку, она перешагнула порог и столкнулась с незнакомцем. Мужчина посмотрел на ее худенькое лицо, хрупкую фигурку, горящие карие глаза и произнес, заикаясь:

— Вы вовсе не изнеженная леди, а просто бедная худенькая женщина!

Джесси отдала Лили моряку, который спустился с ней по веревочной лестнице и посадил на посыльное судно, стоявшее у борта парохода. Джесси сумела справиться с болтавшейся из стороны в сторону лестницей и втиснулась в лодку. Суденышко отплыло к берегу.

На берегу она чуть не задохнулась от запаха тухлой рыбы, чая и корицы. Но она чувствовала себя как дома в толпе людей, собравшихся на берегу и готовых начать переход через перешеек, ведь эта толпа напомнила ей первые дни Сент-Луиса: мягкая испанская речь перемежалась с французским жаргоном, диалектами индейцев и негров, бранью американцев и англичан, спешивших договориться о транспорте. Джесси подумала с улыбкой, что для путешествия по миру Сент-Луис был идеальной тренировочной площадкой.

С группой достаточно благоразумных американцев, заранее условившихся о перевозке, Джесси, Лили и их багаж проплыли первые восемь миль по реке Чагрес в лодках с глубокой осадкой. Через два часа после прибытия парохода они уже были в пути. Берега реки были низкими и поросшими тропической растительностью. Из густой зелени торчали белые и алые цветы. К полудню лодка с барахлившим двигателем преодолела восемь миль и причалила к берегу. Там не было ни пищи, ни брезента, чтобы укрыться от палящего зноя, ни воды, которую можно было бы пить без опаски. Не было возможности даже помыться, хотя солнце болезненно иссушало кожу. Джесси и Лили высадились из лодки, и местный перевозчик объяснил им знаками, что они должны пересесть в узкий челнок, привязанный к толстым свисавшим сучьям. Челноками управляли обнаженные негры и индейцы. Джесси чувствовала, как Лили цепляется за ее руку.

— Не бойся их, — успокоила она дочь, — они смеются и кричат, потому что взволнованы. По мелководью мы проедем всего три дня, а затем двинемся по суше.

На лужайке появился мужчина в форме. Он подошел к Джесси и сказал:

— Я капитан Такер. Я получил уведомление о вашем приезде. Моя компания подготовила лодку для вас и вашей дочери. Сожалею, что не смогу сопровождать вас. Вы единственная женщина на борту, но туземная команда надежна, они часто возят мою жену в штаб-квартиру компании.

— Значит, нам не придется плыть в этих челноках? — спросила Джесси, почувствовав, как дрогнуло ее сердце при виде туземцев.

Капитан Такер рассмеялся:

— Не осуждаю вас, что вы пришли в ужас. Думаю, мы сможем обеспечить вам удобства. Компания содержит палаточные лагеря на определенных расстояниях по реке, и через посыльных я известил о вашем приезде. Садитесь в лодку, не теряйте времени, если хотите попасть в первый лагерь до сумерек.

Джесси сердечно поблагодарила капитана. Под ритмичное пение негры с Ямайки отталкивались шестами, преодолевая сильное течение. Иногда лодка плыла посреди реки, где солнце словно огнем обжигало кожу, но чаще команда держалась ближе к берегу и медленно плыла под защитой свисавших к воде деревьев и вьющихся растений. Когда тропические заросли преграждали путь, Джесси и ее дочь выходили на берег, а лодочники прыгали в воду и прорубали проход длинными мачете. После этого они возвращались за Джесси и проталкивали или протягивали челнок через расчищенный участок, а их пение сливалось с криками тропических птиц.

Первая высадка произошла, когда солнце было еще ярким. На небольшой лужайке стояла палатка компании с деревянным полом. Джесси удивлялась, почему они остановились так рано, но вскоре нашла ответ: ночь опустилась словно стремительно падающая звезда. Туземцы разожгли костер у входа в палатку для защиты от зверей и болезнетворной росы. Затем они принесли приготовленную ими пищу, но Джесси не притронулась к ней; она вместе с Лили съела печенье и яблоки, захваченные с парохода. После того как уснула девочка, Джесси легла на узкую железную койку, вслушиваясь в беспорядочный гул тропиков.

Сон не шел, Джесси была настроена иронично: ее муж проложил и занес на карты больше троп через континент, чем любой другой из живущих американцев, а она лишена права проехать по одной из них и ввергнута в этот туземный кошмар. Она работала над тремя докладами мужа, наблюдала, как дополнялись и уточнялись карты Джона, проявляла интерес к каждой миле местности, ибо мечтала однажды проехать по этим дорогам. Она готовилась к этому несколько лет, ее не страшили трудности, поездки в крытом фургоне по равнинам, через заснеженные горные перевалы, встречи с враждебно настроенными индейцами, пересечение высохших пустынь — все эти образы и сопутствующие им тяготы были с детства частью ее мышления. Здесь же она оказалась в глубине страны и в гуще непредвиденных трудностей, к каким не была готова. На сей раз она совершала свое первое в жизни путешествие без мужа или друга по стране настолько фантастической, что даже испанские исследователи не смогли ее надлежащим образом описать. Это была земля, куда не ступала нога знакомого ей человека. Быть может, в тысячный раз она вспоминала Мэри Олгуд, сидевшую около своего выкрашенного в синий цвет делавэрского фургона, направлявшегося по Орегонской тропе. Если бы глаза Джона видели эту страну, его карандаш сделал бы ее зарисовку, тогда Джесси чувствовала бы себя как дома.

На следующее утро они отплыли на заре, преодолевая бурное течение. Джесси рассказывала Лили истории, как первые люди, вторгшиеся в Перу, сплавляли именно по этой реке свою добычу к Атлантическому океану, а затем в Испанию. Берега реки были усеяны белыми и алыми цветами. Туземцы прыгали в воду, чтобы охладиться или найти пищу на берегу, а Джесси и Лили изнывали от зноя, голода, жажды и других жизненных потребностей.

Ночи были сырыми от испарений. Стоны, возвещавшие о внезапной смерти в джунглях, придавали путешествию мрачную окраску. Джесси была благодарна за палатки с деревянными полами и за койки, без них, ей казалось, нельзя было бы продолжить поездку. Она сочувствовала лишениям мужа в походах, но теперь она поняла, что ее переживания были чисто умозрительными: ее муж страдал от холода, а она — от зноя, ему бывало трудно из-за нехватки растительности, на нее же давил избыток растительности. Но теперь, сама испытав дорожные муки, она представляла в полной мере страдания, переживавшиеся Джоном Фремонтом.

На четвертый день утром они достигли Горгоны — небольшого поселения, где кончался их путь по реке и начинался переход через горы. Было только восемь часов утра, а солнце уже вызывало резь в глазах. У причала их ожидал алькад, пригласивший к себе на завтрак. Его дом стоял на сваях, кровлей служили пальмовые листья, а стены были плетеными. Едва успели они сесть за стол из раттана, как два боя внесли два больших блюда и сняли с них крышки. Джесси вскрикнула от ужаса: на большом блюде лежало нечто, напоминавшее ребенка.

— Специально для почетных гостей, — сказал алькад, сверкнув глазами и потирая нетерпеливо руки. — Запеченная обезьяна и вареная игуана.

Джесси казалось, что ее желудок медленно подступает к горлу. Бросив беглый взгляд на лицо Лили, она поняла, что ребенок не будет есть обезьяну. Но им нужно было восстановить свои силы для тяжелого трехдневного перехода через горы. Она вспомнила, как Джон предпочел голодные спазмы и слабость и отказался есть мясо любимой собаки экспедиции, которую пришлось зарезать. Она решила, что ее муж более привередлив, чем она. Дочери она прошептала:

— Помнишь, что любил говорить Сэм Уэллер: «Пирог с телятиной хорош, если знаешь, что он сделан не из котят».

Они обе съели немного обезьяньего мяса, но отведать игуану было уже выше их сил. После этого алькад отвел их на лужайку, откуда начиналась вьючная дорога на Панаму. Часть багажа Джесси взвалила на мула, а остальной багаж на вола, который должен был возглавить процессию. Джесси сказала главному вьючному:

— Пожалуйста, посадите мою дочь на мула, который пойдет впереди меня, и проследите, чтобы такой порядок сохранялся.

— Мул там и останется, — рассмеялся тот. — Иначе быть не может.

Караван состоял из пятидесяти мулов, полудюжины волов, путешествующих вместе с погонщиками было тридцать человек. Туземный вожак издал резкий клич, повторенный другими погонщиками, и мулы тронулись с места. Тропа шла по горам, поднималась и вновь спускалась в долины на всем переходе в двадцать одну милю до Панама-Сити. Дорога для мулов была вырублена в склоне горы, и ее ширина редко превышала четыре фута, а под ней на глубине тысячи футов взору открывались джунгли. Вдоль тропы росли манговые деревья и ольха, а над ними возвышались пальмы. Несмотря на яркое тропическое солнце, под зеленым навесом было сумеречно. Джесси посматривала вверх, чтобы увидеть освещенные солнцем верхушки деревьев, но через несколько шагов вновь наступала зеленая темнота с неожиданным потоком дождя через густую листву. На тропе не было мостов, и мулы перепрыгивали узкие ручьи; некоторые путешественники при этом падали в воду. Она радовалась тому, что сама и Лили были опытными наездницами, и, наблюдая за гибкой фигуркой дочери, гордилась тем, как она выдерживает путешествие, перепады температуры, необычные сцены, долгие часы переходов, муки голода, зной и другие неудобства.

Первую ночь они спали в палатке с деревянным полом, а на вторую им досталась лишь грязная индейская халупа. Джесси достала из своего багажа два одеяла, завернула Лили в одно, а сама завернулась в другое и заснула сном смертельно уставшего человека, забывшего о ящерицах, змеях и сотне насекомых, ползавших по ним ночью. Восход солнца был изумительным: с вершины горы она смотрела вниз на море цветов, а за ним под ее ногами простирался Тихий океан, увиденный ею таким, каким его увидел Бельбоа с этого самого пика. Она так хотела, чтобы Том Бентон был рядом с нею и также увидел Тихий океан.

На шестой день за несколько часов до захода солнца они достигли Панама-Сити. Дорога вышла из гор на некотором расстоянии от окруженного стеной города. Когда она увидела крышу древнего собора и шпиль, инкрустированный перламутром, то подумала, что у нее началась малярия. Там, где обрывалась дорога, путешественников ожидали носильщики-индейцы. Один из них посадил к себе на спину Джесси, а другой — Лили, и они перенесли их по мелководью залива и по песчаному рифу к входу в Панама-Сити. Джесси шагала по старинной мостовой, прошла городские ворота, вступила в город, окруженный стеной, с его потрепанными погодой старыми домами. Широкие балконы выступали так далеко вперед, что почти соприкасались над узкими переулками. По улицам семенили ослики с грузом каких-то листьев и кувшинами с водой; смуглые индианки были поголовно в белых одеждах.

Она ожидала увидеть сонливый маленький испанский городок с немногочисленным населением, не спеша бродящим по улицам, но обнаружила подлинный бедлам: в городе застряли американцы, несколько сот их расположились лагерем на склоне горы над городом, другие же толкались на улицах. Она остановилась на соборной площади, ожидая носильщиков-индейцев, которые несли ее багаж. Прежде чем заняться поиском гостиницы, она поинтересовалась у группы американцев, одежда которых была ей знакома по Сент-Луису:

— Почему здесь так много мужчин?

Тощий седой мужчина в кожаной куртке и в штанах из оленьей кожи вышел вперед и сказал:

— Разве вы не слышали новость, мэм, пароход не плывет в Панаму.

Пораженная, представив себе, что она и Лили могут надолго застрять в Панаме, она лишь раскрыла рот:

— Пароход не придет? Но почему? Что вы имеете в виду?

Молодой человек в черном деловом костюме, вовсе не уместном в тропиках, ответил:

— Знаете ли вы, что случилось в Калифорнии, мэм? Экипажи всех пароходов сбежали на золотые прииски. Пароход «Калифорния» должен был прибыть месяц назад, но так и не появился.

Она с тревогой всматривалась в лица, а потом спросила:

— Сбежали со всех судов?

Наступила тишина, мужчины смотрели друг на друга. Затем все сразу вдруг заговорили:

— Да, мэм! Слухи оказались верными! Золота на миллионы долларов! В горах его гребут мешками! Богатеют за одну ночь! Мы гнием здесь, в Панама-Сити, а по всей Калифорнии — золотые россыпи на миллионы долларов, они ждут, чтобы ими занялись.

Подтверждение наличия золота в Калифорнии почти ничего не значило для Джесси помимо опасения, что она с Лили застрянет в Панама-Сити. Она спросила седовласого мужчину, заговорившего первым, известно ли что-либо ему о гостиницах в Панаме. Он уверил ее, что они кишат паразитами, да притом нет свободных номеров. Наступала ночь, когда она заметила шедшую ей навстречу беловолосую испанку в черной мантилье в сопровождении нескольких местных боев. Она подошла к Джесси и сказала:

— Я мадам Арс, кузина американского посланника из Новой Гренады генерала Геррана. Он написал мне о вашем приезде и сообщил, что провел в вашем доме в Вашингтоне много счастливых часов. Теперь моя очередь оказать гостеприимство. Будьте добры, пойдемте со мной, мадам Фремонт.

Джесси последовала за мадам Арс через площадь к большому зданию с высокими потолками и окнами размером с целые ворота. Когда ее ввели в спальню, она увидела шезлонг, обтянутый синим камчатым полотном, два гамака и хрустальную люстру с восковыми свечами. Мадам Арс предоставила Джесси в качестве служанки мягко ступавшую и звонко смеявшуюся девушку по имени Канделария. Радость Джесси, что она нашла приют, была безмерно велика, и она прошептала Лили:

— Теперь я понимаю, как чувствовал себя твой отец, когда нашел перевал через Сьерру.

Дом мадам Арс был тропическим вариантом дома Тома Бентона над Миссисипи. Внутренний дворик был вымощен плитками красного цвета. Джесси вышла на широкую галерею, опоясывающую дом, откуда открывался вид на собор. Через некоторое время постучали в дверь, и Канделария спросила, не хочет ли Джесси выкупаться перед обедом. Джесси позвала Лили, и они отправились в баньку, схожую с душем отца на Си-стрит в Вашингтоне. На высоком карнизе стояли маленькие и большие сосуды с водой. Три усмехавшиеся девушки облили их сначала водой из маленьких кувшинов, а когда они привыкли к холодной воде, то последовала очередь больших.

Летели дни, прошла неделя, две недели, три. Джесси проводила много часов с мадам Арс в тенистом садике, беседуя по-испански, что доставляло удовольствие им обеим, гуляла по укреплениям старого города при закате солнца и наблюдала за приливом, пенившимся на рифах. Вечерами Джесси бродила по соборной площади, разговаривала с мужчинами, с которыми познакомилась еще на пароходе, и с теми, с кем беседовала в первый час пребывания в Панаме. Они все более отчаивались с каждым днем. В городе провиант невозможно было купить, и застрявшие питались солониной, которую привезли с собой. Смерть от болезней была обычным явлением в лагерях, рассыпанных по склону горы.

Прошел месяц, а пароход все еще не прибыл, и не было известно, придет ли он. Люди боялись, что умрут в Панаме, не имея возможности выбраться отсюда.

О Джесси хорошо заботились, но она чувствовала себя неважно. От Джона, с тех пор как они расстались в индейской резервации Делавэра, не было вестей, хотя прошло уже пять месяцев. Если все хорошо, тогда ее муж и его группа должны быть уже в Сан-Франциско. Он ждет ее, всматриваясь в океан, не идет ли пароход. Он тревожится, не возникли ли у нее затруднения, не слишком ли она слаба и смогла ли выдержать тяготы Панамы, где сильные мужчины подхватывают болезни, за несколько часов уносящие в могилу. Джесси знала, как щемит сердце за любимых, она испытывала это на протяжении ряда лет и не хотела, чтобы ее муж пережил такую же медленную пытку. Однако ей ничего не оставалось, как сидеть и ждать, проявляя терпение.

Дождливый сезон обрушился подобно удару грома, залив улицы небольшого городка. Дом мадам Арс отсырел, полы, потолки стали влажными, сквозь стены проступала вода, а за пределами дома воздух был насыщен нездоровыми испарениями. Из-за простуды у Джесси начался мучительный кашель. Мадам Арс настаивала на том, чтобы она не вставала с постели, а Канделария поддерживала камин зажженным, тщетно пытаясь просушить стены. Джесси лежала в гамаке; в ее сновидениях перемежались гротескные сцены с вопящими обнаженными дикарями, приплясывающими вокруг нее, обзывающими ее избалованной леди; такие галлюцинации сменялись картинами покрытых снегом гор Сьерры, где замерзшие люди падали ниц в снежные заносы.

Миновал еще месяц, и однажды ночью ее сновидения прервал гул пушки, подсказавший ей, что приплыл американский корабль. Она бросилась на балкон и увидела дикую сцену. В сиянии полной луны тропы, ведущие с холмов в город, заполнили поющие и кричащие американцы, плакавшие от радости. Индейцы также пробудились, и они пели и танцевали в знак сочувствия. На балконах домов виднелись фигуры в ночной одежде, наблюдавшие за происходящим. Прежде чем она успела вернуться в комнату, чтобы одеться и начать складывать вещи, раздался новый выстрел: второй американский корабль бросил якорь в гавани.

Джесси поспешно одела Лили, затем оделась сама, вышла на балкон, чтобы посмотреть на корабли при свете наступающего дня. Она увидела мужчину в мундире моряка Соединенных Штатив, спешившего через площадь. Она бросилась вниз по лестнице во внутренний дворик, пробежала по красным плиткам и распахнула тяжелую дверь. С радостным криком Джесси схватила руку лейтенанта Фитцхью Биля — друга полковника Фремонта в Калифорнии; он сражался с ним бок о бок, выступал в его защиту в военно-полевом суде и посещал их в доме Бентона в Вашингтоне.

— Ох, миссис Фремонт! — воскликнул он. — Я догадывался, что вы застряли здесь, дожидаясь парохода «Калифорния». Я только что добрался до этого парохода с депешами военно-морского флота и образцами золотого песка.

— У вас нет новостей от полковника Фремонта?

— Нет.

Она провела его в садик, затем рассказала о своей поездке, в то время как он осторожно пил горячий напиток. У голубоглазого блондина примерно тридцати лет было длинное, как говорят англичане, лошадиное лицо. Ему нравилось преодолевать опасности, быть в движении и наслаждаться постоянно меняющейся панорамой. Убежденный холостяк, он вышел в море, когда ему было двенадцать лет. Близкие друзья называли его «Билем с твердой рукой и блуждающими ножками». Джесси видела, что он чувствует себя не в своей тарелке и должен ей сказать что-то. Он попросил разрешения закурить сигару, уставился на горевшую спичку, прежде чем начал говорить:

— Я должен поспешить в Чагрес и передать мои документы на ближайшее судно, отплывающее в Нью-Йорк. Мне предоставлены все возможности пересечь Панаму без помех и как можно быстрее. Миссис Фремонт, вы выглядите больной, я не думаю, что вам следует подвергать себя новым испытаниям. Я призываю вас вернуться в Чагрес со мной. Там будет скорый пароход в Нью-Йорк, и я договорюсь, чтобы о вас позаботились.

Ее мысли путались, и она спросила:

— Почему я должна возвращаться в Нью-Йорк, когда есть судно, которое может доставить меня в Сан-Франциско?

— Миссис Фремонт, Сан-Франциско охвачен безумием. Первые поселенцы бросились искать золотые прииски. Новые обезумели из-за желания вырваться из города и найти свои золотые миллионы. Гостиницы грязные, холодные, переполненные. Невозможно получить помощь от кого-либо, кроме индейцев и китайцев. Любой вам скажет, что одна минута его работы стоит пятьдесят долларов. Сан-Франциско — это не город, даже не деревня, это поселок бредовых маньяков, ютящихся в лачугах и наспех сколоченных бараках и ожидающих момента, когда они смогут сбежать на золотые прииски. Там нет воды, нет пищи, нет медицинского оборудования. Улицы непроходимы из-за потоков грязи. Я сам видел, как люди пытались вымостить их кипами хлопка и мешками с мукой. Нет строительного леса, кирпича, тесаного камня, из которого вы с полковником могли бы построить дом. Трущобы заражены малярией и холерой, и смертность ужасная. Миссис Фремонт, я прошу вас не рисковать, оставаясь одной в безумном поселке, там всего горстка белых женщин.

Наблюдая, как молодой лейтенант попыхивает сигарой, Джесси почувствовала, что ее сердце сжимает знакомый парализующий страх.

— Пожалуйста, расскажите мне, лейтенант Биль, все новости, — попросила она. — Вы сказали, что не получали известий от полковника Фремонта.

Лейтенант вынул сигару изо рта:

— Да, так, я не получал сведений от него. Но я слышал о нем. Были осложнения, миссис Фремонт. Экспедиция вашего мужа не перешла Скалистые горы. Торговцы мехами и индейцы предупреждали не предпринимать такой попытки, говорили ему, что снег и холод никогда не были столь сильными, что невозможно пересечь Скалистые горы там, где он хотел. Но полковник Фремонт настаивал. Он утверждал, что на тридцать восьмой параллели должен быть перевал… и он вошел в наиболее непроходимую часть Скалистых гор во время самой суровой зимы, какую помнят жители этих мест.

С похолодевшей душой, словно она сама оказалась в студеных Скалистых горах, Джесси спросила:

— Мой муж, уцелел он?

После едва заметной паузы лейтенант Биль ответил:

— Мы не знаем. Полковник нанял проводника Билла Уильямса. Тот хотел пройти южным путем, но ваш муж счел, что это подмена цели экспедиции, что он обязан найти центральный перевал для железной дороги. Полковник и Уильямс поссорились, они не нашли перевала. Они все больше углублялись в снежные завалы до тех пор, пока уже нельзя было двигаться дальше. Потом они повернули назад… потеряли мулов и свои запасы… Люди начали умирать…

— Но мой муж? Что стало с полковником Фремонтом?

Опустив очи долу, лейтенант Биль повторил:

— Мы не знаем, миссис Джесси.

— Какая-то часть группы выбралась. Иначе бы мы ничего не знали.

— Полковник послал в Нью-Мексико за помощью группу, в которую вошли Уильямс, Брэкенридж, Кинг и Крейцфелд. Кинг умер от голода, но Уильямс, Брэкенридж и Крейцфелд достигли цели. От них мы узнали о беде, случившейся с экспедицией.

Теребя свой кружевной носовой платок напряженными пальцами, Джесси воскликнула:

— Если эта группа пробилась, то тогда можно было послать провиант! Остальные люди должны были уцелеть?

Лейтенант Биль слегка покачал головой:

— Тройка, добравшаяся до поселка, еле стояла на ногах. Они были не в силах доставить обратно помощь, а в поселении не было никого, кто мог бы пойти в горы. Посыльный отправился в Таос к Киту Карсону, но тому нужно было время, чтобы организовать помощь и доставить ее в Скалистые горы. Оставшаяся часть экспедиции могла рассчитывать лишь на собственные ресурсы.

— И после этого не было известий о полковнике Фремонте?

— Никаких.

— Он был жив, когда группу Уильямса послали за помощью?

— Группу послал полковник.

— В каком состоянии он был тогда?

— У него была обморожена нога.

— Не приходили ли известия от оставшихся в горах?

— Нет. Уильямс говорит, что они могли продержаться лишь несколько дней…

Джесси взволнованно ходила по дворику.

— Мой муж не мог погибнуть в снегу! Он преодолевал большие трудности, когда переходил Сьерру в 1844 году. Если Уильямс смог выбраться с группой, посланной за помощью, то и полковник Фремонт мог вывести остальную часть экспедиции. Ни снег, ни горы не в состоянии сломить его. Нет в мире человека, более приспособленного к выживанию…

Лейтенант Биль обнял ее за талию.

— С экспедицией покончено, мисс Джесси, оборудование брошено, никто не преодолел горы и не прошел в Калифорнию. Выжившие вернулись на Восток, в Сент-Луис. Если полковник Фремонт выбрался из Скалистых гор, то теперь он должен быть в Сент-Луисе. Я условился обо всем с целью отвезти вас обратно через Панаму. В Чагресе стоит сухогруз, он не отправится, пока мы не прибудем туда. Мисс Джесси, я хочу, чтобы вы упаковали ваши вещи и вернулись со мной. Я посажу вас на судно, отплывающее в Нью-Йорк.

Побледнев и кашляя, она твердо смотрела на лейтенанта Биля.

— Вы думаете, что мой муж умер?

Лейтенант не отвечал.

— Нет, не бойтесь за меня. Я уже переживала такое ранее. Скажите мне, есть ли, по вашему мнению, шанс, что мой муж жив?

В то время как у лейтенанта Биля не хватило духа для ответа, она сказала:

— Ладно, вы полагаете, что он погиб.

Лейтенант взял ее за руку:

— Пожалуйста, приготовьтесь поехать со мной в Чагрес. Вы окажетесь в Нью-Йорке примерно в то же время, что ваш муж в Сент-Луисе. Через несколько недель вы встретитесь.

Хотя лейтенант утверждал, что ей следует вернуться, поскольку ее муж возвращается на Восток, она понимала, что его действительным мотивом было желание предотвратить ее отъезд в Сан-Франциско, где она хотела встретить мужчину, погребенного в ледниках Скалистых гор.

— Благодарю вас за вашу доброту, лейтенант. Я понимаю, как близко к сердцу вы приняли мои интересы. Но вы ошибаетесь. Сейчас полковник Фремонт должен быть уже в Сан-Франциско. Он ждет, а я обещала, что встречу его там.

Он поклонился, сказав:

— Пожалуйста, обдумайте то, что я сказал, мисс Джесси.

После того как он ушел, она села в кресло-качалку. Итак, четвертая экспедиция закончилась провалом! Сама она не так уж печалилась по поводу неудачи: люди столкнулись с непреодолимым препятствием, вот и все. Они сделали все, что могли, но этого оказалось недостаточно, чтобы преодолеть непроходимые Скалистые горы. Но как это воспримет Джон: как потерю денег, вложенных его сторонниками в Сент-Луисе, как потерю возможности восстановить свою славу исследователя и следопыта? Не воспримет ли он это как свою личную слабость, свой личный провал, не будет ли считать себя ущемленным? Не станет ли он бояться критики и обвинений за гибель людей под его руководством? Не помешает ли это ему взяться за новое дело?

К тому же перед ее глазами маячил призрак гибели мужа. Она могла верить ему не больше, чем в прошлый раз, но ее пугала возможность того, что Джон мог быть серьезно ранен. Билл Уильямс сообщил, что у него сильно обморожена нога. Мулы либо замерзли, либо забиты на мясо. Он мог спуститься со Скалистых гор только пешком, ведь члены его группы слишком ослабели, чтобы нести его. И что, если он не мог ступать на обмороженную ногу? Он не сильнее природы, и переход им Сьерры еще не означает, что он бессмертен.

Она не допускала и мысли, что ее любимый погиб, но, возможно, у него не было средств пробиться в Калифорнию. Он возвратился в Сент-Луис или Вашингтон, чтобы восстановить свое здоровье. Какой же смысл ей ехать в Сан-Франциско, в эту грязную дыру, охваченную истерией золотой лихорадки, где у нее нет ни друзей, ни родственников, где она будет одна с дочерью, не имея места, куда пойти, ни работы, ни мужа, который встретил бы ее?

Джесси так соскучилась по дому, что по ее щекам непроизвольно потекли слезы. Не будут ли ее порицать, если она позволит убедить себя, что нет смысла ехать в Сан-Франциско? Верно, она обещала встретить там мужа, но если он не в состоянии добраться до Сан-Франциско, если он сейчас на пути в Сент-Луис, какой смысл ей ехать туда? Зачем рваться в такое трудное путешествие? У них нет никакой возможности связаться друг с другом, сообщить, следует ли ей вновь отправиться в Панаму, либо Джон приедет к ней летом по суше. В лучшем случае ее ждут сумятица, душевные страдания и новые месяцы разлуки.

Джесси поднялась с кресла и вышла на балкон. На свежем воздухе она почувствовала себя бодрее. Соборная площадь опустела, и, глядя на шпиль собора, блиставшего восточной роскошью, она чувствовала себя отчаянно одинокой, ей так захотелось, чтобы ее обняли руки мужа, и она знала, что не может вернуться в Нью-Йорк. Ведь она не сказала: «Я встречу тебя в Сан-Франциско, если позволят обстоятельства», или «При условии, что буду уверена в твоем пребывании там, чтобы встретить меня», или «Если доберусь туда». Она обещала безусловно, а обещания должны выполняться, какими бы они ни были — трудными или легкими. Если она выполнит это обещание при таких почти невероятных обстоятельствах, тогда не только Джон будет знать, что она всегда выполняет обещания, но и она сама будет знать, что умеет их сдержать.

Джесси закончила укладывать вещи. Мадам Арс пришла в ее спальню, довольная тем, что наконец-то Джесси приедет в собственную страну и окажется среди своих людей. Джесси обняла пожилую женщину и нежно прошептала:

— Если бы не вы, я скончалась бы здесь. Чем могу я отплатить за вашу доброту?

Мадам Арс ответила с улыбкой:

— В испанском языке нет слова «отплатить».

Они все еще бормотали любезные слова друг другу, когда с улицы послышался шум. Из Чагреса прибыла новая группа американцев. С этой группой был доставлен тщательно охранявшийся почтовый мешок Соединенных Штатов, предназначенный для Сан-Франциско. Часть почты, несомненно, адресовалась американцам, застрявшим в Панама-Сити на несколько месяцев.

Отвечавший за доставку почты передал мешок американскому представителю в Панама-Сити — американскому консулу, который был обязан отправить почтовый мешок с первым судном в Сан-Франциско. Когда американцы узнали, что прибыла почта, они ворвались в консульство, требуя, чтобы консул открыл мешок. Джесси бросилась через двор и присоединилась к возбужденной группе перед зданием консульства. Консул твердил:

— Я не хочу нарушать правила. Мешок запечатан. Его нельзя открывать до прибытия в Сан-Франциско. Разве вы не видите пометку: «Место назначения — Сан-Франциско»? Я не уполномочен…

Американцы не намеревались ждать несколько недель писем от своих родных, пока запечатанный мешок будет плыть вместе с ними до Сан-Франциско.

— Мы возьмем на себя ответственность! — кричали они. — Мы подпишем петицию! Каждый из нас распишется за письма!

Если Джон спустился с гор живым, то в этом мешке будет письмо от него. Джесси была уверена, что в мешке есть такое письмо, и она была полна решимости получить его. Она протиснулась через толпу. Мужчины кричали:

— Вот миссис Фремонт! Она хочет получить сообщения от полковника. Вскройте этот окаянный мешок и дайте нам нашу почту!

Консул посмотрел в последний раз на лица мужчин, затем взглянул в глаза Джесси и быстро проговорил:

— Хорошо, но я не возьму на себя ответственность. Я не вскрою мешок. Выбирайте комитет, и пусть комитет возьмет ответственность на себя.

Мешок был вскрыт до того, как консул сказал последнее слово. Кто-то крикнул: «Вам, миссис Фремонт!» Сквозь слезы Джесси увидела адресованный ей толстый конверт из Таоса, надписанный рукой ее мужа, и другой — от отца из Вашингтона. Она спотыкаясь пробежала площадь, вбежала наверх, вскрыла конверт Джона и прочитала:

Дальше она не могла читать: слезы падали на знакомое и такое дорогое чистописание. Он в безопасности! Он не погиб в снегах! Если бы она поддалась собственной слабости, уступила настояниям лейтенанта Биля, то разминулась бы с этим почтовым мешком по пути в Горгону и не знала бы до Нью-Йорка, жив ли муж.

Джесси вытянулась на шезлонге, спрятав лицо в его чехол; она не могла ни думать, ни читать, чувствуя лишь всепоглощающее облегчение: он в безопасности. Спустя некоторое время она вновь взялась за письмо. К нему были приложены десять листов рукописи. Джон составил ее в виде дневника, явно желая, чтобы его записи явились для нее докладом о болезненных и трагических событиях четвертой экспедиции. Кровь отливала от лица Джесси по мере чтения: одиннадцать человек из тридцати трех погибли, умерли от стужи и голода или умопомешательства в походе. Те же, кому удалось спастись, превратились в бледные тени, а половина лишилась рассудка от мук и страданий. Каждый в группе осуждал, критиковал и возненавидел других. Джон осуждал Уильямса за трагедию, Уильямс осуждал Джона за вмешательство, за выбор непроходимой дороги. Джона осуждали за то, что он приказал спасать багаж, вместо того чтобы спасаться самим, а это привело к потере, возможно, девяти жизней. Уильямса, вышедшего с группой за помощью, обвиняли в каннибализме. Уильямс и его спутники осуждались за то, что, выйдя из гор, не вернулись назад, чтобы спасти оставшихся. Джон спасся благодаря тому, что встретил сына индейского вождя, с которым подружился за год до этого. Он добрался до дома Кита Карсона, еле волоча обмороженную ногу, страшный, как огородное пугало, больной телом и с отчаянием в душе.

И все же, несмотря на эти бедствия, он заканчивал письмо на радостной ноте, утверждая, что экспедиция была удачной: он многое узнал о горном районе, был убежден, что рядом может быть найден перевал для железной дороги и когда-нибудь при более благоприятных условиях он найдет его.

Она была права, восторженно подумала Джесси. Она осталась верна своему обещанию, и они встретятся в Сан-Франциско!

Но когда? Он написал письмо, находясь в постели, не способный двигаться. В Калифорнию невозможно попасть иначе как пешком или верхом на лошади, а он не может предпринять опасное путешествие нездоровым. Сколько времени потребуется для поправки? Вероятно, месяцы. Возможно, он никогда не поправится! Она знала мужчин пограничных районов, обмороженные ноги которых пришлось ампутировать. Если нога Джона не поправится, ему потребуется медицинская помощь. Если ее невозможно обеспечить в Таосе, Кит Карсон должен будет отвезти его в госпиталь в Сент-Луисе. Да, она встретит мужа в Сан-Франциско, но когда?

Джесси вскрыла конверт от отца. Он писал о плохих известиях относительно экспедиции и приложил свою статью, написанную для восточных штатов. Он сообщил ей о болезни ее мужа, находящегося в Таосе, описал состояние его ноги. Он был полностью уверен, что Джон не сможет сделать переход в Калифорнию, не поставив под угрозу свою жизнь. Отец писал дочери, что посылает депеши в Таос, требуя, чтобы Джон вернулся в Сент-Луис так быстро, как позволит его здоровье, и что он с такой же настойчивостью требует, чтобы его дочь вернулась в Нью-Йорк, оттуда она сможет выехать в Сент-Луис для встречи с мужем.

Джесси отложила в сторону письмо и уставилась в высокий потолок спальни мадам Арс. Да, ее отец требовал, чтобы Джон вернулся в Сент-Луис, как лейтенант Биль советовал ей возвратиться в Нью-Йорк. Какой бы надломленной она ни была, она отказалась повернуть назад. Как бы ни был болен Джон, он не отступит назад.

Матрос с парохода «Панама» постучал в дверь мадам Арс и сообщил ей, что капитан приглашает миссис Фремонт с дочерью подняться на борт. Два парня-индейца подтащили к берегу ее багаж. На небольшой лодке их подвезли к борту судна, а затем подняли лебедкой на палубу в неком подобии деревянного корыта. Ее приветствовал капитан Шенк. После высадки Джесси в Чагресе «Панама» вернулась в Нью-Йорк, а теперь совершила плавание вокруг мыса Горн с пассажирами, направлявшимися в Калифорнию. Глядя на сотни американцев, сгрудившихся на каждом свободном клочке, Джесси спросила:

— Где мы все устроимся?

— Не знаю, мадам Фремонт, — ответил с застенчивой улыбкой капитан. — Но мы не осмеливаемся отказать кому-либо, пока остается место хотя бы стоять.

Через несколько часов «Панама» и «Калифорния» отчалили в Сан-Франциско. Судно Джесси, каюты которого были рассчитаны на восемь — десять пассажиров, взяло на борт четыреста человек. Свободных кают не было, но капитан Шенк поставил под балкой, поддерживавшей мачту, две железные койки и прикрыл пространство большим американским флагом. Все были так рады отплытию в Сан-Франциско, что никто не жаловался, на палубе импровизировались театральные постановки, Джесси и пассажиры обменивались имевшимися у них книгами, читая вслух под ясным солнцем мексиканского побережья.

Джесси была рада встрече с несколькими компанейскими американками; заводилой среди них была миссис Матильда Грей, моложавая, но в душе покровительственная, плывшая в Сан-Франциско к мужу, а также миссис Уильям Гвин, одна из наиболее известных в Луизиане своим гостеприимством. Ее муж Уильям Мак Гвин обладал могучей, как у льва, головой, венчающей прекрасную высокую фигуру, у него был голос профессионального оратора и облик политика. Отец Гвина сражался бок о бок с Томом Бентоном в войне 1812 года, и с тех пор семьи дружили. В беседах с Джесси Гвин был предельно откровенным. У него был большой политический опыт благодаря тому, что он представлял Миссисипи в конгрессе.

— Я оставил самую выгодную политическую работу в Соединенных Штатах, чтобы переехать в Калифорнию, — сказал он. — Через год я вернусь в Вашингтон как первый сенатор нового штата.

Джесси была озадачена, словно кто-то прочитал ее мысли вслух на публичном собрании.

— Вы вроде бы уверены в этом, мистер Гвин.

— Я не единственный, — прогудел Гвин. — Перед отъездом из Вашингтона я сказал Стефану Дугласу, что в это примерно время в следующем году я попрошу его представить мои верительные грамоты сенату. Дуглас воскликнул: «Да благословит вас Господь, верю, что вы представите!».

Про себя Джесси подумала: «Могу поверить в это, но от штата выбирают лишь двух сенаторов. А сколько мужчин направляются в Калифорнию с такими же амбициями!»

Когда судно прибыло в Сан-Диего, она отдала Лили на попечение миссис Грей, а сама закрылась в каюте другой женщины, боясь известий, какие могут поступить, и не желая, чтобы видели ее реакцию. Сквозь шум и крики пассажиров, сходивших на берег в Сан-Диего, она услышала, что кто-то бежит, а затем раздался стук в дверь каюты, и мужской голос выкрикнул:

— Миссис Фремонт, полковник здоров, он едет в Сан-Франциско встретить вас! Он не потерял ногу, всего лишь обморозил.

Джесси отперла каюту и распахнула дверь.

— Вы уверены? — спросила она.

— Да, мэм! Он был здесь несколько дней назад.

Последние два дня пребывания в море пролетели быстро в ожидании встречи с мужем. Утром 4 июня «Панама» повернула на восток, к берегу. Когда судно миновало пролив Золотые Ворота и вошло в залив с его песчаными пляжами с южной стороны и скалистыми выступами и островами с северной, Джесси показалось, что эта изогнутая береговая линия Калифорнии вовсе не залив, а скорее канал, ведущий в плодоносящую матку залива, в которую вливается семя людей, машин, инструментов и идей для рождения новой цивилизации.

В заливе стояло на якоре множество судов, их деревянные мачты создавали впечатление зимнего, лишенного листвы сада, на некоторых судах не было видно людей. Джесси разглядела небольшую площадь, над которой развевался флаг Калифорнийской республики, а вокруг площади — несколько деревянных строений. Вплотную к площади на склоне холмов были рассыпаны некрашеные хижины, халупы и палатки рудокопов. «Панама» отметила свое прибытие в залив Сан-Франциско залпом. Опустился тяжелый якорь, и Джесси увидела, что к судну направилось несколько весельных лодок, чтобы забрать пассажиров. Вновь она и Лили спустились по веревочной лестнице и в лодке приплыли к берегу. Поскольку причала для лодок не было, моряки перенесли их на руках по мелководью. На берегу сгрудились сотни людей, приветствуя вновь прибывших. Из-за холодного воздуха и тумана у Джесси снова начался кашель. Она была рада тому, что путешествие завершилось, ей нужен был уютный собственный дом, покровительство мужа, чтобы восстановить силы после трудных месяцев.

Но, неуверенно постояв у линии прилива, а затем пройдя между рядами бородатых мужчин в красных рубахах, она так и не увидела Джона. У нее опять сжалось сердце. Он не приехал в Сан-Франциско. Она вновь одинока. Возможно, он вообще не добрался до Калифорнии и сообщения в Сан-Диего были вызваны желанием доброхотов подбодрить ее. Джесси стояла, держа за руку Лили, у площади Портсмут, когда к ней подошла миссис Грей.

— Не волнуйтесь, дорогая, — сказала она, — полковник задержался на день или два. Вот мой муж. Гарри, поздоровайся с миссис Фремонт. Позвольте пригласить вас в Паркер-хауз.

Благодарная за внимание, Джесси в сопровождении мистера и миссис Грей прошла в комнату для гостей Паркер-хауз, где был растоплен камин. Вместе с четой Грей Лили пошла на прогулку и осмотрела небольшую деревушку рудокопов. Тем временем Джесси хорошо поспала, но уже в сумерках ее разбудил гул мужских голосов. Выглянув в окно, она увидела, что рядом игорный дом «Эльдорадо» и там возникла ссора. Джесси опять легла в постель, но через несколько минут к ней зашла с Лили миссис Грей, принеся на подносе еду.

Джесси лежала в постели пять дней. Кашель, начавшийся в Панаме, усилился. Из разговоров, подслушанных у окна, и информации, полученной от немногих посетителей, она узнала, что Сан-Франциско почти опустел: его жители, потратив имевшиеся у них средства, приобрели провиант и орудия рудокопов и отправились на золотые прииски. Нормальная жизнь замерла, если не считать ограниченной торговли и игорных домов, где проводили ночь, чтобы не мерзнуть на улицах. Общества как такового практически не было. Джесси думала, какое наслаждение получил бы ее отец от такой дикости, и стыдилась, что она не во всем дочь своего отца.

Она опять похудела, припухлость под губой все время пульсировала. Несколько человек в городе, знавших полковника Фремонта из Вашингтона и слышавших о его экспедициях, приносили ей продукты и дрова для камина. Они уверяли, что ее муж появится с минуты на минуту, но дни шли, и она понимала, что, хотя переход от Сан-Диего верхом долог и труден в плохую погоду, у Джона было вполне достаточно времени добраться до Сан-Франциско.

Шли затяжные проливные дожди, превратившие площадь Портсмут в болото. Ночи были промозглыми, дувший с залива ветер проникал через щели стен и оконных рам наспех построенного здания. Сырые дрова чадили, дым ел глаза, Джесси и Лили прижимались друг к другу, взаимно согреваясь, и говорили утешительные слова. Эта холодная, пустая комната стала ее первым домом и первым домашним очагом в Калифорнии. Джесси задавалась вопросом: неужели бабушка Бентон с ее детьми жила в таких же условиях, приехав в Теннесси, вынесла такие же страдания, какие сейчас гложут ее, Джесси, сердце? Если бы она могла спать на твердой земле ранчо Санта-Круз, где ее собственная земля, даже простой костер показался бы настоящим домашним очагом в сравнении с этим чадящим камином, отравляющим легкие, пусть даже обогревающим тело.

На десятый день в сумерках, когда она сидела перед огнем, обхватив похудевшими руками колени, она услышала голоса мужчин за окном. Кто-то крикнул:

— Ваша жена дома, полковник!

Джесси поднялась с кресла, чтобы открыть дверь. Но, прежде чем она успела сделать это, дверь распахнулась, и Джон схватил ее, сильно прижав к себе.

Ни у одного из них не нашлось слов. Он провел ее к шезлонгу, подбросил дров в камин, а затем сел на полу у ее ног, держа ее руки в своих и глядя с обожанием на ее лицо.

— Ты болела, ты еще больна, дорогая.

— Нет…

Открылась дверь, и вошла Лили. Джон обнял дочь, а потом посадил ее к себе на колени. Лили вполне серьезно сказала:

— Ты не приехал. Мама почти умерла. Леди, которая живет внизу, говорит, что мама умрет.

Он поднялся на ноги около Джесси, обнял ее за талию и смотрел ей прямо в лицо. Его глаза были темными, в них был упрек самому себе. Она погладила его длинные поседевшие волосы, а затем прикоснулась своей щекой к его щеке:

— В своей невинности Лили частично права. Быть в разлуке с тобой подобно смерти. Лишь с тобой я живу по-настоящему и чувствую себя хорошо.

На следующий день утром Джесси пристроила зеркальце к спинке стула и села перед ним, расчесывая волосы и массируя лицо впервые за несколько прошедших месяцев. Джон принес ей завтрак — горячий кофе и хлеб, а сам отправился в контору американского консула, чтобы получить купчую на ранчо в Санта-Круз, которую должен был оставить консул Ларкин из Монтерея. Через несколько часов Джесси услышала его шаги в прихожей. Ее ухо уловило: что-то случилось, его поступь выдавала, что у него какие-то неприятности. В последний момент она успела прикрепить небольшой бант с лентой на свою прическу и посмотреть в зеркало. Джесси постаралась улыбнуться:

— Джон, в чем дело?

Он минуту молчал, потом сказал:

— Ларкин не купил ранчо.

Она ждала, что он продолжит, когда же он замолчал, она спросила:

— Не купил?.. Но в его распоряжении был целый год.

— Он купил, — простонал Джон, — но не прекрасное ранчо с красивыми виноградниками и садами, о чем я его просил. Он использовал наши три тысячи долларов и купил дикий участок где-то в горах под названием Марипоза.

Джон достал из внутреннего кармана пиджака официально выглядевший документ и с раздражением бросил его на кровать.

— Марипоза, — повторил он, — в нескольких милях отсюда, в сотне миль от океана или от ближайшего поселка, высоко в горах, не поддающийся обработке, захваченный индейцами, так что мы не сможем развернуть там ранчо по откорму скота…

Джесси взяла документ с кровати, расправила его и бросила на текст взгляд, не вникнув в него.

— Но что это означает? — спросила она. — Ты не просил Ларкина купить Марипозу. Ты просил его купить ранчо Санта-Круз. Может быть, он перепутал твой заказ?

— Нет, нет! Когда я вручал ему три тысячи долларов, я дал письменные указания. Он посетил вместе со мной участок. Ошибки никак не могло быть.

Джон вскочил со стула и стал ходить по маленькой комнате.

— Я найму лошадь и съезжу в Монтерей.

— Ранчо Санта-Круз все еще доступно? — спросила Джесси. — Его никто не купил?

Джон опустил глаза:

— Наш консул думает, что землю уже продали. Он слышал… Джесси, до меня дошло! Должно быть, Ларкин купил эту землю для себя!

— Но если это так, Джон, мы можем предъявить ему иск — это же обман.

— Но каким образом? Это не Соединенные Штаты. Это республика Калифорния. Здесь нет судов, нет законов, судей, полиции. Тут действует право границы. Каждый действует на свой страх и риск…

Она спросила проницательно:

— А кто был хозяином Марипозы? Не владел ли ею Ларкин или же купил ее у кого-то?

Джон взял из ее рук купчую, посмотрел на документ и ответил:

— Согласно бумаге, Ларкин купил Марипозу у бывшего губернатора Калифорнии Альворадо, который получил эту землю в дар от Испании. Это огромный участок, с горами и долинами, холодный зимой, там никто не может жить. Какая польза от участка земли, если он никому не нужен?

Джесси прикоснулась своей рукой к его плечу:

— Мне не хотелось бы опять оставаться одной, но ты несомненно должен увидеться с Ларкиным. Мы должны получить либо нашу землю, либо наши три тысячи долларов!

Они всегда намеревались сделать так, чтобы Джон сыграл свою роль в превращении Калифорнии в штат. Но как он мог добиться этого, если вдруг они оказались без недвижимой собственности, если у него нет средств к существованию и поста, способного быть опорой? Она не хотела, чтобы он был известен в качестве бывшего исследователя, это было бы вдвойне неуместным после провала четвертой экспедиции. Чтобы обладать полновесной ролью в образовании штата, быть выбранным в сенаторы, Джон должен быть важным лицом в Калифорнии, формирующейся в штат. Но чем ему следует заняться? Ведь именно сейчас проходят выборы в Конституционное собрание. Уильям Гвин сделал заявку уже в тот момент, когда сошел на берег. Джону надо действовать быстро, если он хочет, чтобы его послали делегатом в Монтерей.

Джесси проснулась ночью от звона у окон гостиницы и увидела небо, объятое пламенем. Полыхал склад, где находились ее чемоданы и тяжелые ящики. Склад горел всю ночь, и всю ночь Джесси сидела у окна и наблюдала за тем, как превращалось в пепел ее последнее имущество: одежда, постельное белье, одеяла, книги, домашнее серебро, украшения, красивые и знакомые вещи, привезенные ею для дома в Калифорнии. Поначалу они потеряли ранчо Санта-Круз, а теперь от всего ее имущества остались небольшие чемоданы в номере гостиницы. К счастью, у нее сохранилась шкатулка с деньгами: золотые монеты были последней связующей нитью с семьей, последней опорой. Когда и они исчезнут, Джесси и Джон станут подлинными переселенцами, начинающими с нуля, как все вокруг.

Через пять дней вернулся Джон и рассказал ей о своей беседе с Ларкиным.

— Что-то странное во всей этой сделке, — сказал он озадаченно. — Томас Ларкин всегда был честным, прямолинейным купцом-янки, которому можно было доверять. Теперь же он отвечал уклончиво…

— Но он признал, что взял три тысячи долларов, что ты поручал ему купить ранчо Санта-Круз?

— Да, все это он признал, но привел сотню странных доводов в оправдание содеянного: дескать, до него дошли сведения, будто земля Санта-Круз плохая; он не знал, что я хочу стать фермером; у него появился шанс купить Марипозу у Альворадо; он подумал, что я предпочту жить в горах, поскольку люблю их; он полагал, что я скорее всего займусь разведением скота; он считал, что имеет право на собственное мнение относительно моих интересов.

— Сколько он заплатил за Марипозу?

— Те же самые три тысячи долларов.

— Ты сказал ему, что мы хотим получить либо нашу землю, либо наши деньги?

— Да, он сказал, что это невозможно, поскольку я назначил его своим агентом, предоставив свободу действий, и поэтому должен примириться с результатами. Он огорчен, что я недоволен, но…

Они молча сидели в захудалой маленькой комнате, думая о будущем. Джесси знала, что Джон огорчен главным образом потерей прекрасного ранчо и возможности зарабатывать на жизнь обработкой земли. Для нее удар был иным и более коварным по характеру: у нее отняли возможность создать свой очаг. Быть может, боги не только медлили с освящением нового очага, но и не хотели его создания. Если бы консул Ларкин купил не Марипозу, а другой участок, пусть даже хуже ранчо Санта-Круз, она не чувствовала бы себя так плохо: у нее сохранялся бы шанс основать свой дом. Но Марипоза — это дикий, промерзший горный участок, захваченный враждебно настроенными индейцами, там невозможно поселиться.

Что им делать? Джон не из тех, кто хватается за кирку, промывочный таз и мчится на золотые прииски, в Сан-Франциско нет также такого бизнеса, к которому он мог бы подключиться. Возможно, со временем он получит правительственное назначение, но его придется ждать месяцы. Джесси привезла с собой тысячу долларов золотыми монетами, ссуженных отцом для покупки строительного леса и оборудования фермы, но ее муж занял в Таосе вдвое большую сумму, чтобы вывести остатки своей группы в Калифорнию.

— Что, по-твоему, мы должны делать? — спрашивала она, свернувшись клубочком на постели. Джон лег поперек кровати, нежно проводя своей рукой по ее осунувшимся щекам.

— Сожалею, Джон, но твоя жена снова похожа на тощую кошку.

— Признаюсь, я надеялся увидеть пышечку.

— Потерпи, дорогой.

— Ты спрашиваешь, с чего начать, — посетовал он. — Мы должны избавиться от твоей простуды и подкормить тебя. Я собираюсь показать тебе красоты Калифорнии: все, что ты видела до сих пор, — это грязная дыра, но на полуострове к югу — ослепительное солнце, волнистые холмы и чарующие глаз долины. Я отвезу тебя туда, где тепло и прекрасный ландшафт.

Она пододвинулась ближе к нему и прошептала:

— Спасибо, дорогой. Но не следует ли использовать этот месяц для кампании? Избранные делегаты должны собраться в Монтерее в сентябре и принять конституцию.

Джон умел соединить твердость с нежностью:

— Моя первая задача — поправить твое здоровье. Ты важнее политики для меня. Кроме того, я не… специалист по кампаниям. Большинство в штате знают меня или знают обо мне. Я мало что могу сказать неизвестного для них.

Она вспомнила весенний вечер в летнем домике на Си-стрит, когда Том Бентон догадался, что его дочь влюбилась в лейтенанта Фремонта. Тогда Джон говорил: «Я не очень-то интересуюсь политикой».

— Но ты, бесспорно, хотел бы участвовать в конституционном конвенте?

— Не в роли делегата. Как друг и советник делегатов, как влиятельная фигура за сценой. В таком качестве, думаю, я могу сделать больше.

Она не поняла, каким образом он может сделать больше, но сочла за лучшее не оказывать на него давления. Вместо этого она закрыла глаза и попыталась мысленно представить себе месяц отдыха бок о бок с мужем в тепле и в окружении природных красот.

В поездке по полуострову к ним присоединился Грегорио, индейский парень, вынесший вместе с Джоном самые тяжелые испытания стужей и голодом и сопровождавший его из Таоса, а также старина Найт, участвовавший в ранних экспедициях Джона, — один из наиболее опытных пограничных жителей Запада.

На следующее утро Джон рано ушел из дома, сказав ей, чтобы она через час ждала его у входа в Паркер-хауз. Джесси надела черное шелковое платье и шелковый капор такого же цвета. Она не считала такой костюм подходящим для лагерных стоянок, но он был единственным уцелевшим. Через час она и Лили спустились к входу в Паркер-хауз. Вскоре ее муж пересек площадь Портсмут в легком шестиместном экипаже, первом такого типа из увиденных ею в Калифорнии. Джон осадил лошадей, спрыгнул с сиденья и помог жене подняться в новенький экипаж с мягкими кожаными сиденьями и с ящиками для дорожных вещей и пищи.

— Где ты отыскал эту прелесть в Сан-Франциско? — спросила с волнением Джесси, поглаживая мягкую обивку.

— Я заказал его для тебя в Нью-Джерси до моего отъезда. Экипаж два месяца простоял здесь в сарае. У него плавный ход, как у лодки, и посмотри: сиденья превращаются в спальное место. Ты можешь спать с таким же комфортом, как дома. Для Лили хватит места в этом отсеке, чтобы свободно вытянуться.

— Ой, дорогой, — прошептала она, — это наша первая удача в Калифорнии.

— За углом тебя ждет еще одна удача, которая боится подойти к тебе, но я убедил, что ты простила его.

Джесси увидела устремившегося к ней лейтенанта Биля с застенчивой улыбкой на узком лице. Он обратился к ней:

— Мадам Фремонт! Я дурак! Я не достоин вашего прощения! Если бы вы последовали моему несчастному совету, то были бы на Востоке, а ваш муж здесь. Когда я думаю, как настойчиво старался убедить вас…

— Такие вещи понимает лишь женщина, лейтенант, — весело ответила она. — Нечего прощать, я была так тронута вашей заботой обо мне в Панаме.

— В таком случае, почему бы не взять его с нами на пикник? — спросил Джон. — Он готовит превосходный бульон, когда не кладет в него слишком много перца. И он тот самый, кто выпрашивал, занимал и даже угнал этих красивых белых лошадей.

Они поехали по дороге на юг полуострова, оставив за спиной туман и холод Сан-Франциско, и уже через пару часов оказались под теплыми светлыми лучами солнца. По склонам холмов мягко спускались поля созревшего овса, в тени деревьев паслись стада. Ландшафт напоминал парк: миля за милей тянулись роскошные, усеянные цветами луга вперемежку с величественными деревьями. Когда похолодало, Джон набросил на ее плечи свою выцветшую синюю армейскую шинель.

В полдень у ручья они разбили лагерь. В то время как Джесси и Лили освежились, умывшись холодной водой из ручья, мужчины отправились на поиски ранчо по соседству. Они возвратились, привезя полбарана и початки кукурузы; добытое было обжарено и сварено на открытом огне. Джесси и Лили уселись у костра на сафьяновых сиденьях из экипажа и ели мясо, поджаренное на длинных самодельных деревянных шампурах. Джон захватил с собой кларет и чай, а для Лили коробку французских конфет. Под сгущавшейся синью безоблачного неба приятно тянуло теплым ветерком. Ужин закончился к наступлению сумерек. В костер подбросили дров, и мужчины начали рассказывать о других лагерях на границах Южной Америки, Востока и Американского континента. Грегорио поведал о своем детстве в индейском племени. Биль пересказал морские истории и несколько шуток, рассмешивших Джесси. Высокий и узловатый, как горная сосна, возраст которой трудно определить, старина Найт, с длинной белой бородой, словно пересаженной с его сверкающей лысой головы, рассказал о тех днях, когда граница проходила всего в сотне миль к западу от Вашингтона.

Постепенно смеркалось, пламя костра ярко высвечивало в темноте деревья и кусты у ручья, потом замерцали звезды, и перед глазами Джесси открылась чудесная картина. «Это мой первый очаг, — сказала она сама себе, — как раз такой, какой мы должны иметь в новой стране. Пусть во всех моих очагах будет такая же безмятежная жизнь».

К девяти часам она и Лили удобно устроились в экипаже. Мужчины привязали свои гамаки к деревьям и заснули. Джесси слышала, как потрескивали дрова в костре, как лошади мирно жевали овес, слышала она и приглушенный вой койота, не осмеливавшегося приблизиться и утащить на ужин кость. Джон разбудил Джесси на заре чашкой горячего чая, а потом из пары одеял устроил для нее на берегу ручья укрытие для туалета. Она вытащила свой жестяной тазик, полотенце, французское мыло и одеколон, умыла Лили и не спеша помылась сама. Мог найтись лекарь, который сказал бы ей, что купание на заре в холодном ручье опасно; сорок лет назад такое говорилось ее отцу. Когда она оделась и вернулась к костру, экипаж был готов к отъезду, большая часть вещей уложена. После чашки чая и пары горячих булочек, испеченных стариной Найтом, она обратилась к Джону:

— Какова же моя доля обязанностей?

— Кушать с отменным аппетитом, быть счастливой.

— И только это, никакой работы?

— Никакой, — отвечали мужчины. — Отдыхайте. К тому же в походах от женщин толку мало.

Ярко светило солнце, когда они выехали в направлении Сан-Хосе. Дорог не было, но прочный экипаж мог двигаться куда угодно, лишь бы проходили колеса, и они проезжали плодородные долины, взбирались на холмы, откуда открывался вид на океан, на крутых спусках мужчины удерживали экипаж с помощью лассо. Найт и Грегорио шагали впереди двух вьючных мулов, нагруженных вьюками с одеждой, бутылками, банками с продовольствием, гамаками, сковородками и кастрюлями. Джон и Биль по очереди правили лошадьми. В полдень они останавливались для ланча и отдыха. В котелок клали испанский лук, сладкий красный перец и то, что удавалось мужчинам подстрелить утром. Они обшаривали окрестности в поисках яиц и фруктов. Когда Джесси пробуждалась от дремы после полуденной жары, группа трогалась с места и продолжала путь до очередной лагерной стоянки. Первую неделю Джесси продолжала кашлять, она начала принимать солнечные ванны во время остановок в полдень, и к концу второй недели боль в груди ослабла.

И так она проводила исцелявшие ее дни, не думая о времени, возвращая себе с каждым часом радость жизни. Порой в долинах, укрывшихся за прибрежным хребтом, воздух становился знойным, а ветерок с моря был мягким и прохладным. Приезжая в какую-нибудь деревню, они отдавали в стирку свое белье индианкам, иногда останавливались на ранчо калифорнийцев, и Джесси убедилась в лживости утверждения генерала Кирни, будто ее муж плохо обращался с местным населением. Калифорнийцы приветствовали путешественников, устраивали в их честь празднества, а Джесси беседовала с женщинами и об одежде, и о детях. Им удалось принять участие в трехдневной брачной церемонии, в параде среди толпы красочно одетых жителей. Экипаж Джесси вызывал большой интерес у калифорнийцев, пользовавшихся лишь массивными, запряженными волами телегами на деревянных колесах.

В последний вечер июля они разбили лагерь в горах Санта-Круз, откуда открывался вид на море, недалеко от ранчо, которое должно было стать их домом, как вдруг посыпал дождь. Джон сказал:

— Думаю, что каникулы кончились, мадам. Теперь мы должны решить, где осядем.

Джесси неохотно вздохнула:

— Это был чудесный месяц. Но я готова поставить наш дом. Где он будет? Как далеко мы от Марипозы?

— По-моему, на расстоянии около двухсот миль.

— Не трудно ли увидеть нашу землю? Она меня интересует.

— Это долгое путешествие верхом через горные хребты и броды.

— По какой дороге поедем? Скажи мне, как туда добраться?

Его глаза загорелись при мысли о путешествии.

— Мы поедем по долине Сан-Иокина, а потом прямо в горы Сьерры.

— Проедем ли мы через золотые прииски?

— Да, мы проедем по золотоносным землям.

Они взглянули друг на друга, на их лицах появилось выражение изумления.

— Боже всевышний, Джесси, — прошептал Джон, — я никогда не думал об этом прежде. Мы владеем самым большим участком гористой местности в Калифорнии. Люди намывают целые состояния золота всего лишь в сотне миль от нас…

С круглыми от удивления глазами она также сказала шепотом:

— Дорогой, возможно ли это? Есть ли золото в Марипозе?

Он резко вскочил:

— Это тот же самый горный хребет, там такие же скалистые образования, те же самые залежи минералов. Там такие же горные ручьи, несущие золотой песок.

Теплая улыбка медленно озарила ее лицо, она произнесла:

— Не отправиться ли нам завтра утром в Сан-Франциско? Не купить ли кирки, лопаты и не включиться ли в погоню за золотом?

— Ты понимаешь, что это риск, — сказал Джон. — Как только мы займем Марипозу даже ради поисков золота, мы тем самым примем по закону землю. Мы никогда не сможем получить от Ларкина наши три тысячи долларов.

— Мы в любом случае не вернем их.

— Сколько наличными осталось от отцовской тысячи долларов?

— Около пятисот.

— Почему тогда не вложить оставшиеся средства в действительную игру?

— Каким образом?

— На пути из Таоса я встретил индейцев племени соноранс из Мексики, направлявшихся на золотые прииски. Я проехал вместе с ними несколько дней. Затем встретил их вновь в Монтерее. Они были изнурены длинным переходом и собирались отдохнуть, прежде чем отправиться в горы. Думаю, что смогу заключить с ними сделку: если я снабжу их продовольствием и инструментами и предложу половину золота, намытого в Марипозе, они добудут для нас богатство. Если же в Марипозе не окажется золота, тогда мы банкроты.

— Я не боюсь, Джон. Кроме того, думаю, неразумно приезжать в Калифорнию в момент невиданной в мире золотой лихорадки и не принять в ней участия. Я сама хотела бы побродить в горном ручье с тазиком в руках и попробовать набрать золотого песка…

Развеселившийся Джон усмехнулся:

— В тебе заговорил дух корысти, Джесси; позволь мне быть хранителем богатств в нашей семье, тебе это не подходит. Я приведу соноранс в Марипозу. Когда мы вернемся, ты будешь супругой богача.

— Я еще не избалованная вашингтонская леди, — парировала Джесси.

В следующий полдень они добрались до плато над Монтереем. Под ними среди сосен приютилась небольшая деревня, а еще ниже — скалистый берег изогнутого полумесяцем залива. Джесси стояла среди сосен, глядя на белые пятна чаек под яркими солнечными лучами. Она сказала мужу:

— Почему бы не основать постоянный лагерь здесь, где так красиво? Здесь теплее и спокойнее, чем в Сан-Франциско.

— Да, думаю, ты будешь более счастлива в Монтерее. Схожу в город и посмотрю, смогу ли отыскать дом.

Не прошло и часа, и она увидела его: он поднимался от деревни по узкой тропке.

— Свободных домов нет, — объявил он, — но я нашел две удобные комнаты в доме жены мексиканского генерала Кастро, изгнанного в Мехико-Сити после нашей победы. Она не питает ненависти к нам. Нам будет там хорошо.

Джон помог Джесси сесть в экипаж, который проехал по извилистой дороге в деревню. Дом мадам Кастро некогда принадлежал бывшему мексиканскому губернатору: окна огромного бального зала выходили на залив, к главному зданию были пристроены два саманных крыла, и соединившая их саманная стена замыкала ограду внутреннего сада. Крыша была крыта грубой красной черепицей, полы выложены красными гладкими плитками, у стены сада и вдоль дорожек высажена гвоздика.

Торговец мукой снимал бальный зал, служивший складом. Хозяйка ввела Джесси в боковую пристройку, здесь были две комнаты с высокими потолками, саманные стены побелены известью. В комнатах не было мебели; стояла лишь дровяная печь в небольшой прихожей. Джесси поблагодарила мадам Кастро, которая выделила ей две койки, пару стульев, несколько горшков и сковородок, тарелок, блюдец.

Оставив Джесси осматривать новый дом и подумать, как его обставить, Джон отправился на поиски знакомых ему соноранс и возвратился к ланчу.

— Мексиканцы согласились на мое предложение, — возбужденно сказал он. — Я должен немедленно выехать с ними в Сан-Франциско.

Увидев ее огорченной, он тут же добавил:

— Я вернусь через пару недель, как только будут новости.

— Хорошо, — ответила Джесси, — поскольку ты едешь в Сан-Франциско, истрать часть наших средств на покупку мебели, постельного белья, посуды, серебра. Я впервые стану хозяйкой и боюсь, что не справлюсь с этой ролью, имея всего несколько взятых взаймы тарелок. Я дам тебе список, и ты купи материалы, чтобы я могла сшить платья для Лили и себя. Наши износились до дыр.

Джон уехал во второй половине дня, заверив ее, что с первым же судном, прибывшим в Монтерей, ей доставят все необходимое, чтобы она чувствовала себя свободно в доме мадам Кастро. Джесси была рада, когда Грегорио выразил желание остаться в роли слуги. Джесси приступила к обязанностям домашней хозяйки, но золотоискатели скупили в окрестности вчистую цыплят, яйца, мясо, овощи, фрукты, консервы, муку и зерно. Она смогла найти лишь немного риса и бобов, муки и сахара. Она никогда не готовила что-либо, кроме кофе, а теперь ей пришлось кормить себя, Лили и Грегорио, имея скудный набор продуктов. Иногда, возвращаясь с прогулки по окрестным холмам вместе с Лили, она находила Грегорио сидящим на корточках перед огнем, с широкой лентой вокруг талии и с шелковым носовым платком на черных волосах, готовящим гизадо — тушеную смесь из дичи, белок, сушеного красного перца и риса.

Грегорио любил роль слуги; начав службу у миссионеров, он выработал свое понимание, что может и что не должен делать мужчина: он был готов разжечь огонь в камине, но не считал своим долгом колоть дрова, это работа сквау, и поэтому Джесси приходилось самой заниматься дровами. Мужчины охотятся на дичь, но они не стоят за плитой, это работа сквау, и поэтому Джесси готовила еду.

— Хорошо, что Грегорио так цветист, — смеялась она в разговоре с Лили, — с красной повязкой на упрямых индейских волосах, ведь от него мало пользы. Я и ты скорее готовим для него, чем он для нас.

— Когда он подстреливает перепелку или куропатку, — ответила Лили, — он поджаривает их на открытом огне и приносит нам на палочке.

— Да, — согласилась Джесси с кривой усмешкой, — будь то в три часа дня или в три часа утра! Мы должны есть, несмотря на то, голодны мы или нет. Сомневаюсь, сумею ли я когда-либо научить его занятной американской привычке готовить пищу и потреблять ее в обеденное время?

— Я этого не думаю, — откровенно ответила Лили. — Видишь, мама, у индейцев никогда не было часов, и они не знали, что такое обеденное время. Они едят, когда голодны или когда подстрелят дичь.

Через две недели из Сан-Франциско прибыло судно, и матросы доставили ящики к дому Кастро. Собрав все вместе, Джесси обнаружила, что муж прислал ей две просторные кровати в новоанглийском стиле, достаточное количество простыней и одеял, плетеные истиндские кресла, красивый инкрустированный стол из тикового дерева, китайские коврики для пола, ткань для занавесей, китайский сатин и французскую ткань для штор, два изящных английских фаянсовых тазика для умывания, красочные бамбуковые шезлонги и стулья с подушками, обтянутыми французской и китайской тканью; две большие медвежьи шкуры на пол у камина; оловянные подсвечники и высокие белые спермацетовые свечи, при свете которых она и ее отец провели много часов в их библиотеке в Вашингтоне. Тщательно завернутой, как главная ценность посылки, она нашла книгу «Арабские ночи» в переводе Лейна — единственную книгу, какую она здесь имела.

С помощью мадам Кастро и Грегорио, выполнявшего самую тяжелую работу, Джесси повесила привлекательные белые занавески на окна, разложила коврики, установила кровати в задней комнате, а в жилой — тиковый стол и плетеные кресла. После того как комнаты стали выглядеть уютными и домашними, она попросила Грегорио принести последнюю большую посылку и вскрыть ее перед огнем. Какой-то момент ей казалось, что она видит сон, ибо кто-то продал ее мужу как «очень подходящую для зимней женской одежды» грубую шерстяную ткань, толстый миткаль и хлопчатобумажный сатин ярких расцветок. После первого шока она рассмеялась.

— Поделом мне, — сказала она Лили, — поручать мужчине покупать ткань для женской одежды. Ладно, мы используем ее наилучшим образом. Займемся зимним гардеробом.

Джесси аккуратно распорола одну из оставшихся батистовых комбинаций, сделав из нее выкройку, а также вспомнила о своем подержанном черном шелковом платье, сохранившемся от вашингтонского гардероба. Так же поступила она и в отношении Лили; разложив патронки на полу жилой комнаты, она скопировала их на новые, удивительно неподатливые ткани. Она накалывала выкройку на ткань, измеряла, перемеряла саму себя и Лили, прежде чем осмеливалась взять ножницы. Она похудела с тех пор, когда пошила черное шелковое платье, и уже первая примерка показала, что платье слишком широко. Она рассказала дочери историю старой леди в Сент-Луисе, которая никогда не вязала чулки по форме ноги, а делала их совершенно прямыми до пятки, заявляя: «Плоха та нога, которая не может придать форму своим чулкам». Она создала гардероб Лили и свой, превратив все это в игру, в которой исполняла роль модной портнихи миссис Эббот из Лондона, а Лили — ее богатой и требовательной клиентки. Игра добавила остроты в ее жизнь, поскольку Джон забрал почти все их сбережения в Сан-Франциско, чтобы снарядить соноранс, а Джесси тратила последние доллары, покупая еду. Их мебель, усмехалась она, осматриваясь вокруг, куплена в кредит.

В отсутствие мужа Лили стала ее товаркой. Она брала с собой дочь в долгие прогулки по поросшим соснами холмам над заливом, несколько часов в день отводилось обучению ее математике, географии и истории, она старалась привить семилетней девочке ощущение ее участия в общей семейной жизни, позволяя ей выполнять работу по дому. Разлуки с мужем заставляли ее уделять больше внимания дочери, они сближали Джесси и Лили в те периоды, когда тоска по мужу вызывала упадок духа. Лили была наблюдательной, отмечая, как менялась мать, когда отец был дома: она становилась более веселой, более энергичной и сообразительной. Джесси мучили угрызения совести, и она удваивала проявление любви к Лили, но, когда уезжал Джон, пропадала внутренняя теплота, и для ее дочери оставалась внешняя оболочка женщины, желающей, чтобы быстрее пролетели дни до возвращения мужа.

Ее озадачивал формирующийся характер Лили: она обнаружила, что по какому-то странному капризу судьбы ее дочь лишена воображения; исключением было лишь понимание страданий матери в отсутствие мужа. Она понимала: ребенку не может нравиться, что отец занимает главное место в любви и интересах матери, однако когда одиночество особенно угнетало Джесси, то именно Лили брала на себя роль утешителя, гладила ее волосы так, как гладил Джон, повторяла нежные слова, как говорил отец. Она никак не могла разобраться, на кого была похожа Лили — на нее или на Джона. Лили была во многом схожа со своей теткой Элизой: громоздкая и неуклюжая, с простыми чертами лица, педантичная, практичная, что было не свойственно ни Джесси, ни Джону. Однажды Джесси заметила мужу, что Лили — демон обнаженной правды: дочь частенько разрушала романтические мечтания своих родителей. Были моменты, когда Джесси была этому благодарна, ибо семейство Фремонт лишилось простора романтических мечтаний, и наличие в нем трезвой критики могло стать благословением.

Примерно через месяц после отъезда Джона в Сан-Франциско она шила во второй половине дня перед камином в жилой комнате, а Грегорио и Лили, сидя на корточках, жарили куропатку, вдруг дверь распахнулась, и в комнату ворвался Джон, его лицо и одежда были грязны от долгой поездки, но глаза сверкали. Он остановился около нее, прежде чем она успела встать, и положил к ее ногам тяжелый мешок. Она не открывала мешок, а лишь смотрела на мужа. Он торопливо развязал веревки, стягивавшие горловину, запустил в мешок свою правую руку и, схватив левой рукой ее ладонь, медленно высыпал в нее светлый песок.

— Золото! — воскликнула она.

— Да, дорогая, золото. Знаешь, сколько золота в этом мешке? Сто фунтов! Это почти двадцать пять тысяч долларов!

Он отошел от нее и подбежал к двери, крикнув через плечо:

— Стой на месте, не двигайся.

Через минуту он вернулся с тяжелым мешком в каждой руке, их вес был намного больше того, что он мог носить в обычных условиях. Он опустил мешки перед ней, развязал веревки и вытащил по горсти золота из каждого.

— Каждый ручей окантован золотом. За три недели соноранс намыли золота на семьдесят пять тысяч долларов!

Джесси было трудно понять такой поворот событий. У нее оставалось всего несколько долларов на провиант, а тут вдруг у ее ног мешки с золотым песком! Когда к ней вернулся дар речи, она, не веря глазам своим и запинаясь, сказала:

— Это… все… наше?

— Нет, только половина. Ты помнишь, я обещал соноранс половину золота, что они намоют. Но там золота на миллионы долларов. Это самое богатое месторождение, найденное к настоящему времени в Калифорнии. Но и это не самое главное: я думаю, что через нашу Марипозу проходит материнская жила.

— Материнская жила, — не понимая смысла, повторила она, все еще не придя в себя.

— Да. Проходя по нашему участку, я заметил геологические формации, которые, на мой взгляд, предсказывали наличие ценных минералов. Потом я нашел большой кусок золотосодержащего кварца. Ты понимаешь, что это значит, Джесси? Все золото, что мы намыли из рек, берет начало в скалистых формациях кварца. Тысяча людей, собравшихся на берегах рек Марипозы, может выбрать все золото, что несла с гор столетиями вода. Накопившиеся отложения могут истощиться в течение нескольких месяцев. Но если там первоначальные месторождения, тогда глубоколежащие жилы золотоносного кварца могут проходить через весь горный хребет. В таком случае в Марипозе золота на многие миллионы долларов.

Джесси не знала, смеяться или плакать. Три мешка с золотым песком и кусок кварца с проблесками золота в нем сомнению не подлежали.

Деньги никогда не играли важной роли в ее жизни, и она никогда не гналась за ними. Оказавшись в незнакомой стране, лишившись своего ранчо, сделав долги на несколько тысяч долларов, не имея средств на жизнь, она сочла, что на ее стороне само Провидение. Золотой песок, ласкавший ее пальцы, когда она опустила руку в горловину мешка, был скорее символом счастья, чем богатства, ибо он значил так много для ее мужа. Преуспевающий, достигший вершины своих возможностей и окруженный похвалой, Джон оставался скромным, сдержанным, нетребовательным, душевным, щедрым, любящим. Он был рожден для успеха, и, чем больше был успех, тем ярче казался блеск Джона Фремонта. Но он не мог переносить провала или поражения, которые усиливали в нем худшее, делая его подозрительным, мстительным, нетерпимым, злобным, мелкодушным. Именно поэтому таким ударом явились для нее известия, полученные в Панаме, о крахе четвертой экспедиции, именно поэтому потеря ранчо Санта-Круз огорчила ее, хотя она никогда не верила, что он станет фермером; она опасалась озлобления мужа, возникновения у него представления, что его преследуют, плетут заговор против него.

Теперь он станет богатым. Это успех, который поймут все и никто не сможет оспаривать. Важнее богатства явится признание того, что он стал баловнем богов. Ведь он нашел золото на собственной земле, золото, не только то, что было вымыто водой, но и в первозданном виде. Она понимала, что, когда известие об этом открытии дойдет до Востока, оно затмит критику по поводу его неудачи найти перевал для железнодорожной линии, сберечь жизни членов экспедиции и вывести их в безопасное место. Известие, что Джон Фремонт обнаружил часть материнской жилы в своем поместье Марипоза, облетит Восток, вызовет такую же бурную реакцию, как любой из докладов о трех первых экспедициях, и расширит поток переселенцев в Калифорнию! Она благодарила Бога за то, что ее муж вновь стал на ноги.

На следующее утро, когда Джон поторопился уехать на рудник, все походило на фантастический сон. Время от времени Джесси подходила к мешкам и погружала пальцы в блестящий песок, стараясь убедить себя, что это не грезы. И все же наличие золота в доме отнюдь не изменило материальное положение, поскольку не появилась лучшая еда, в Монтерее не осталось мужчин, которых можно было бы нанять для работы, — все ринулись на золотые прииски, а индианки не привыкли работать. Однажды в ее дверь постучал рослый техасец, которого сопровождала крепкая молодая мулатка.

— Я прослышал, что вам нужна служанка, миссис Фремонт, — сказал он. — Я хочу продать вам эту рабыню. Я ухожу на прииск, и она мне не нужна больше. Я предложу сходную цену.

— Позволите ли вы ей работать по найму?

— Нет, мэм, — ответил техасец, — я хочу продать ее и избавиться от нее навсегда.

— Я не куплю ее, — твердо ответила Джесси.

— Но почему, мэм? Я ведь не назвал цены. Я готов получить деньги от полковника в любое время.

— Благодарю вас за вашу доброту, сэр, — ответила она, — но вы не поняли меня. Я не приемлю покупку и продажу людей.

— Почему вам не хочется жить с удобствами? — спросил техасец. — Все покупают и продают негров.

— Полковник Фремонт и я не занимаемся этим. Мы против рабства. В нашем доме всегда были цветные, но они были свободными. Они могли уйти по своему желанию.

Джесси сама мыла полы, передвигая мешки с золотом.

Помимо грациозных испанских соседок, с которыми она иногда проводила время, Джесси познакомилась с женами офицеров армии Соединенных Штатов, переехавшими в Монтерей, убегая от дороговизны в Сан-Франциско. Сюда приехали генералы Джеймс Бентон Райли и П. Т. Смит со своими женами и молодой Уильям Т. Шерман, чахоточный кашель которого не мешал ему быть носителем забавных историй. В августе Монтерей превратился в оживленный деловой город, в первую столицу штата; в него съезжались делегаты для образования правительства и разработки конституции. Колтон-Холл, использовавшийся преподобным Сэмюэлом Уайли как школьное помещение, избрали под зал конвента. Здание гостиницы для делегатов было заложено, но отъезд квалифицированных рабочих на прииски привел к тому, что на строительстве работали всего несколько плотников.

1 сентября в Монтерей стали прибывать делегаты. В основном это были грубоватые жители пограничных районов, все с оружием. Некоторые из них были знакомы Джесси по Вашингтону и Сент-Луису, с большинством других Джон познакомился во время своего первого пребывания в Калифорнии. Почти двухметровый Роберт Семпл, сыгравший важную роль в образовании «Республики медвежьего флага», был избран председателем; Уильям Мэрси, сын военного министра, назначен секретарем; странствующий журналист Росс Браун вел стенографические записи; англичанин Хартнелл выполнял роль переводчика для калифорнийцев. На съезде были первые поселенцы, профессиональные политики, англичане, ирландцы, французы, испанцы — иными словами, Америка в миниатюре.

За два дня до открытия конвента владелец гостиницы, потеряв все надежды закончить строительство в срок, заявил:

— Стоит хорошая погода, делегаты могут завернуться в пончо и спать под соснами.

В городе не было ресторана; кое-кто привез с собой запасы еды в седельных сумках, а другие, как говорится, остались на бобах. Джесси понимала гостеприимство как естественный закон и после полудня держала дом открытым. Она не могла предложить изысканное меню, но наловчилась готовить рисовый пудинг, а делегаты умели хорошо пользоваться ружьями и удочками. Приходя на обед, лишь немногие не приносили дичи или рыбы.

Джесси и Грегорио поставили длинный дощатый стол в саду. Вокруг него каждый полдень собирались десять — пятнадцать делегатов поговорить о политике и обсудить вопросы, стоящие перед конвентом. Из тридцати шести американских делегатов двадцать два приехали с Севера и лишь четырнадцать — с Юга. Разгорелся жаркий спор о рабстве. В Монтерее находились еще три американские женщины: миссис Ларкин, миссис Райли и миссис Смит; приятные и радушные, они внесли свою лепту в прием делегатов. Однако в силу того, что Джесси и Джон дружили с тридцатью из тридцати шести делегатов, их дом превратился в неофициальный зал конвента, где обсуждались многие вопросы. Долгие наблюдения за борьбой политических взглядов научили Джесси поддерживать атмосферу, при которой эти идеи могут быть доведены до их логического выражения. Две занимаемые ею комнаты были небольшими, мебель — случайной и неумело подобранной, стол в саду сколочен из плохо оструганных деревянных планок, но ее радушие, ее восторг, вызванный участием в создании нового штата, сохраняли румянец на ее щеках, блеск ее глаз, ее живость и приветливость.

Глядя на грубый широкий стол, покрытый неотбеленным миткалем, простроченным красными нитками, на собранное по случаю столовое серебро и разномастные китайские и мексиканские тарелки, на небритых, грубо одетых жителей границы, уплетающих рыбу, которую они сами же поймали в заливе Монтерей, а она поджарила на углях, на большие плошки с рисовой кашей в центре стола, которой завершалась трапеза, ее ум возвращался к полированным столам красного дерева в столовой Бентона в Вашингтоне, с камчатыми скатертями, сверкающим серебром, хрустальными вазами с фруктами и сладостями, к Джошааму и Джошииму, неслышно ступавшим, подавая кровавый бифштекс, пресноводную черепаху, поджаренную утку и индюшку, мясной пирог и пирог с ливером.

При всей нелепости меблировки двух комнат в доме мадам Кастро они в конце концов нравились Джесси. Мужчинам, которые большую часть года спали на земле, в импровизированных хибарках, палатках, на неухоженных постоялых дворах, комнаты Джесси казались по-домашнему уютными. В одно из воскресений, вечером, когда испортилась погода и пришлось обедать внутри дома, Уильям Гвин, Джон Саттер, Роберт Семпл и Генри Галлек осмотрели комнаты, а потом Семпл сказал:

— Миссис Фремонт, мы говорим между собой: как удивительно, что вы создали такой комфорт в столь странном месте, как Монтерей.

Джесси бросила критический взгляд, пытаясь посмотреть на комнату чужими глазами. На полу лежали шкуры гризли, стеклянные глаза медведей отражали пламя камина; окна завешены элегантной китайской парчой, саманные стены неряшливо побелены известью, китайскую мебель из раттана дополняли подушки, покрытые изысканным французским шелком. Единственным украшением стены служила цветная репродукция — изображение святого Франциска, а на китайском столике из тика красовался бронзовый Будда и рядом с ним — экземпляр лондонского «Панча» двухлетней давности и ее корзиночка с шитьем, та самая, в которой она прятала письмо полковника Аберта. Она приняла позу профессионального лектора, подняла руку вверх, призывая к тишине, и объявила торжественным тоном, напоминавшим тон ее отца:

— Джентльмены, при первом взгляде вы можете подумать, что эта комната нелепа, но после внимательного ее изучения я нашла, что она верна стилю первопроходческого периода конца сороковых годов; отвечает вкусам лиц, пришедших со всего мира и охраняемых калифорнийскими гризли.

Джесси была разочарована, что ее мужа не было дома и он не мог участвовать в приеме гостей, дискуссиях, формулировании политической платформы. Она считала, что Джону следовало быть членом конвента, что он должен поговорить с каждым делегатом, помочь определить официальную политику штата. Но по всей Центральной Калифорнии распространились слухи о потрясающих открытиях в Марипозе, и уже несколько тысяч золотоискателей действовали на землях, принадлежащих Фремонту. Право на землю не обеспечивало им исключительных прав на минералы. Любой имел право мыть золото на реках Марипозы. Джон считал, что он должен быть в этот ответственный момент с соноранс, помогая им найти лучший горный поток для работы, выбрать золотые самородки и песок до того, как явятся другие золотоискатели. Джесси не считала столь уж необходимым извлекать все, вплоть до последней песчинки. Ведь они приехали в Калифорнию не для того, чтобы стать золотодобытчиками или богачами. Они приехали с целью войти в местную политику, и нужно ли в таком случае поддаваться тому, чтобы случайное обнаружение золота в Марипозе поломало их планы и отстранило Джона от конвента, призванного составить конституцию Калифорнии?

Она высказала все это мужу, но он заявил: поскольку он не делегат, для него нет надлежащего места. Большинство делегатов знают его позицию еще со времени первых встреч, и никто не может порицать его за добычу золота, пока светит яркое солнце. Позже, когда он заложит свою охраняемую законом кварцевую шахту, их собственность будет обеспечена и ему не придется промывать золото по ручьям. Печально, что конвент и золотая лихорадка Марипозы совпали по времени, но он считает, что должен добыть для семьи как можно больше золота, а Джесси может действовать в качестве его представителя в Монтерее, как она делала в Вашингтоне.

Однажды вечером делегат Липпенкотт из Филадельфии привел на обед пятнадцать делегатов. Они стали свидетелями того, как, стоя над печкой, Джесси готовит еду, накрывает сшитой из миткаля скатертью дощатый стол, с помощью Грегорио обслуживает двадцать четыре человека. Они видели, как она, сидя во главе стола, энергично вела политическую дискуссию, да так, что беседу поддерживали все участники застолья; они замечали и то, что она собрала грязную посуду, вымыла ее, а Уильям Шерман, преподобный Уайли и Роберт Семпл, стоя рядом с ней, вытирали чистую посуду и при этом живо обменивались мнениями. Когда уборка была завершена, они собрались в жилой комнате, и несколько жилистых жителей пограничных районов устроились на полу перед камином. Один из них спросил:

— Миссис Фремонт, мы слышали, что вам предложили купить молодую рабыню для работ по дому, а вы отказались. Верно?

— Совершенно верно, — ответила Джесси. — Ни мистер Фремонт, ни я не согласны с покупкой и продажей людей. Я никогда не соглашусь использовать раба или владеть рабом.

— Даже если это будет означать, что до конца своих дней вы будете мыть полы и посуду?

— Даже если, — ответила Джесси со спокойной улыбкой.

— Женщины в Сан-Франциско плачут из-за того, что трудно купить раба, но если вы, изысканная вашингтонская леди, можете обходиться без них, то и этим женщинам незачем иметь рабов. Мы обойдемся без рабского труда.

«Аллилуйя! — подумала Джесси. — Наконец-то титул „изысканная леди“ свершает что-то доброе». Вслух она сказала:

— Полковник Фремонт назвал Калифорнию американской Италией. Разве она не идеальное место для небольших домов и хорошо обработанных участков? Если мы не будем использовать здесь рабский труд, то появится состоятельный, крепкий средний класс, и никаких бедняков.

— Чувства-то красивые, — ответил Уильям Стюарт, лидер сторонников рабства, — но аристократия всегда будет держать рабов.

— А как насчет того, чтобы вы примкнули к аристократии эмансипаторов, мистер Стюарт? — парировала Джесси. — Мой отец освободил всех своих рабов в Сент-Луисе перед отъездом в Вашингтон двадцать пять лет назад.

— Но кто в таком случае будет выполнять тяжелую и грязную работу?

— Вы, — вспыхнула Джесси, — и я! Я воспитываю ребенка в Калифорнии, а вскоре и вы, мужчины, либо привезете своих жен, либо женитесь здесь и создадите семьи. Для ребенка вовсе негоже видеть в свободной стране скованных цепью рабов, бредущих по улице, или наблюдать, как гоняются за беглым рабом и заковывают его в железо. Разве для этого мы основываем новый штат? Если так, то лучше вернуться на Восток и оставить в покое эту прекрасную страну.

Накануне открытия конвента из Марипозы приехал Джон. Он не мог быть сторонним наблюдателем. В этот вечер чета Фремонт устроила прием; пришли все американцы, собравшиеся в Монтерее, даже консул Ларкин, державший себя робко, но явно желавший восстановить прежнюю дружбу.

На следующий день открылся конвент. Джесси и Джон сидели за грубой деревянной оградой, стоявшей посреди зала от стены до стены. Используя в качестве образца конституции Нью-Йорка и Айовы, делегаты в напряженной дискуссии, которая, по мнению Джесси, велась на высоком интеллектуальном и деловом уровне, быстро продвинулись в согласовании положений конституции Калифорнии. Она вспомнила рассказы отца о конституционном конвенте Миссури, видя, что многое повторилось на здешнем конвенте.

Благодаря своей внушительной фигуре, массивной голове и ораторскому таланту на конвенте доминировал Уильям Гвин. Порядочный человек, честный по своим взглядам, он был опытным тактиком в парламентской процедуре. Джесси заметила, что делегаты не только восхищались им, но и доверяли его мнению. С каждым днем Гвин все больше и больше брал под свой контроль ход дискуссии, и Джесси убеждалась в том, что его бахвальство в Вашингтоне станет реальностью и он будет выбран законодательным собранием одним из двух первых калифорнийских сенаторов. Остается, таким образом, одно место. Кому оно достанется? Ее мужу, спокойно сидевшему рядом с ней и по каким-то известным только ему причинам никогда не встающему, чтобы потребовать слова, довольствующемуся тем, что оказывает влияние дома, за обеденным столом, в спокойной дружеской беседе?

Уже через неделю после открытия конвента стало ясно, что Калифорния будет свободным штатом, Джону уже не надо было сдерживать себя. Он поехал на юг, намереваясь купить несколько больших ранчо по разведению скота. Он был в восторге, когда впервые увидел их во время завоевания Калифорнии. Потом он вернулся в Сан-Франциско, чтобы вложить некоторую часть своих быстро растущих золотых накоплений в земельные участки, находившиеся примерно в миле к западу от площади Портсмут. Он сообщил, что приедет не скоро, поскольку соноранс собираются выехать домой на Рождество, и полагал, что ему следует оставаться в Марипозе возможно дольше. Грегорио ушел в горы, чтобы быть рядом с Джоном. Джесси и Лили остались дома одни. С отъездом последних делегатов Монтерей затих и опустел.

В октябре под порывами ветра с Тихого океана по окнам хлестал проливной дождь. Улицы залила жидкая грязь, какая была памятна Джесси в первые дни ее пребывания в Вашингтоне. Взаимные визиты стали редкими. Из большого окна, выходившего на залив, были видны опустевший пляж и мокрые скалы. «Около моря, — думала Джесси, — человек не одинок. Однако и около моря, как, впрочем, и около чего-нибудь другого, радость возрастает в сотни раз, когда рядом любимый, разделяющий эту радость». После ужина Лили надевала ночную рубашку и ложилась на медвежью шкуру перед камином, где горели, потрескивая, сосновые дрова и плясало причудливое пламя.

Дни и ночи казались нескончаемыми, поскольку работы было мало, а библиотека Джесси состояла всего из одной книги, попавшей в руки Джона в Сан-Франциско при покупке мебели. Каждое воскресенье вечером она читала Лили главу из «Арабских сказок». Лили называла это воскресным десертом, и Джесси старалась растянуть удовольствие. К счастью, арендовавший бальный зал торговец мукой нашел пять переплетенных томов лондонского «Таймса» и несколько томов «Мерчантс мэгэзин» и отдал их Джесси. У нее не было большого интереса к торговле, но, не имея ничего лучшего для чтения, она была вынуждена читать то, что оказалось под рукой, и в конце концов у нее появился интерес: ведь любитель книг схож с ценителем женщин — он предпочитает интересную книгу плохой, но возьмет и плохую, если нет иной. Затем генерал Райли отыскал томик стихов лорда Байрона, и эти стихи доставили ей много приятных часов в холодную и дождливую ночь, когда она сидела перед пылающим камином, а в комнату глухо долетал шум волн, разбивавшихся о скалы.

Раз в неделю или через неделю приезжал либо Грегорио, либо соноранс-доверенный с новыми мешками золотого песка, который она складывала в чемоданы и ящики под кроватями. Однажды в ноябре у нее находилась с визитом жена генерала Райли, и в это время появился Грегорио с двумя тяжелыми кожаными мешками. Миссис Райли, с девятнадцати лет следовавшая за армией и жившая на скудном армейском довольствии, сказала:

— Я действительно должна поздравить вас с вашим растущим богатством.

Добросердечное замечание, высказанное без зависти, высветило для Джесси ее одиночество. Она вовсе не радовалась разлуке с мужем из-за денег, они и без того разлучались слишком часто и надолго. Ей вовсе не улыбалось сидеть в двух комнатах, за стенами которых льет дождь, занимаясь только приготовлением еды для себя и ребенка. Между тем проходили недели и месяцы, а она не играла никакой роли, не выполняла никакой работы. Джон был вынужден проводить значительную часть времени в Марипозе, которую считал слишком удаленной и слишком опасной для семьи и строительства дома. Что же тогда ей делать? Сидеть здесь, в обители мадам Кастро, пока накапливается богатство? С какой целью? Она требовала от жизни лишь нескольких простых вещей: компании и любви мужа, выполнения рядом с ним важной работы, сыновей, которые носили бы его имя. Повернувшись к миссис Райли, она прошептала:

— Золото еще не цель, правда? Оно не может само утешить или прибавить ума. Я просто истосковалась по хорошей книге. Я отдала бы все кожаные мешки ради того, чтобы около меня был мой муж.

Мучительно тянулись долгие зимние месяцы, а Джону удалось вырваться домой лишь на пару дней, и у Джесси возникло ощущение, что сложившееся положение равнозначно его выезду в экспедицию. Она подсчитала по памяти, что со времени своей свадьбы она оставалась одна более половины времени, страдая, тревожась за мужа и его благополучие. Ей не казалось, что деньги, сколь бы большой ни была их сумма, могут повлиять на ее чувства; для нее смысл жизни оставался бы тем же, если бы Джон зарабатывал всего несколько долларов.

К концу ноября она получила по почте длинный конверт, адресованный полковнику Джону Ч. Фремонту, в нем был вопросник, касавшийся политических взглядов мужа. Комитет, приславший письмо, заверял полковника Фремонта, что если его ответы удовлетворят членов комитета, то в таком случае его кандидатура встретит поддержку на выборах на пост сенатора Соединенных Штатов.

Она наняла индейца поехать в Марипозу, чтобы вызвать Джона, поскольку требовался незамедлительный ответ и оба письма предполагалось опубликовать в калифорнийских газетах. Джесси сняла с письма копию и отправила ее с посыльным, чтобы Джон мог сформулировать свои ответы еще на пути домой. Он прибыл к концу четвертого дня усталый и измученный. В районе Марипозы скопилось около трех тысяч золотоискателей. Индейцы соноранс подсчитали, что у них теперь достаточно денег до конца дней своих в Мексике, и прекратили работу. В Марипозе ни за какие деньги не найдешь рабочих рук, которые заменили бы индейцев. Джесси поняла, что ее муж менее, чем когда-либо, заинтересован в политике. Она согрела воду, чтобы он мог помыться после дороги, они сели пить чай с печеньем.

— Ты видишь, — сказала Джесси, — я лучший провидец, чем повар. Я предсказала, когда ты уходил во вторую экспедицию пять лет назад, что станешь одним из первых сенаторов от Калифорнии.

Как показалось ей, Джон не был доволен всплеском ее уверенности. Его глаза могли как бы всматриваться и в себя, и вовне, и она заметила, что уже несколько дней Джон ищет ответа, к чему лежит у него душа.

— Если меня выберут, Джесси, — сказал он, — что будем делать с Марипозой и нашими шахтами? Очень скоро все золото будет вымыто. Мы должны купить машины, доставить компетентных рудокопов и вскрыть в горах жилу золотоносного кварца. Если мы не начнем такую работу в ближайшее время, ее начнут другие, и мы потеряем право на владение. По существующему закону мы не обладаем правом на минералы даже на нашей земле, пока не установим постоянное оборудование для горных работ. Если меня выберут и мы уедем в Вашингтон, то как знать, когда мы вернемся? Наши мечты о богатстве испарятся, богатство достанется другим.

Джесси не считала это серьезной проблемой. Даже после выдачи индейцам соноранс половины золотого песка им останется около двухсот тысяч долларов. Это такие большие деньги, что их хватит на всю жизнь. К чему им миллионы, особенно если придется ради них уступить место в сенате Соединенных Штатов?

Она считала неразумным спорить с мужем на эту тему. Это может выглядеть как попытка навязать ему ее собственные ценности, склонить его к мысли, что коль скоро он член семьи Бентон, то быть сенатором Соединенных Штатов — самое важное в мире, и поэтому Джон Чарлз Фремонт, ранее не стремившийся в сенат, должен отказаться от открывшейся для него возможности стать одним из самых богатых и наиболее влиятельных людей в мире.

— Я не хочу давить на тебя слишком сильно, — сказала она. — Я всегда мечтала видеть тебя в сенате, но ты не должен подстраиваться под мои амбиции. В конце концов работу будешь выполнять ты, и только ты должен решать. Если ты хочешь попасть в сенат, мы должны написать самое убедительное изложение твоей политической философии, на какое только способны. Если же ты предпочитаешь остаться здесь и развернуть горные работы, тогда мы должны забыть о Вашингтоне. Лили и я переедем с тобой в Марипозу и построим там наш дом. Ты говорил, что нужны рабочие руки для шахт. Лучший способ привлечь их — основать жизнеспособную общину, с удобными хижинами, лавкой и школой для детей.

— Да, альтернатива именно в этом.

— В таком случае весь вопрос в ценностях. Что для тебя важнее?

Он длительное время молчал, упершись подбородком в грудь, ушел в себя и не замечал напряженного выражения надежды на лице жены.

— Я хотел бы испробовать и то и другое, — наконец сказал он, — думаю, что нам удастся. Я приму участие в выборах, и, если меня выберут, мы немедленно отправимся в Вашингтон. Когда наше судно прибудет в Нью-Йорк, я закуплю горное оборудование и пошлю его сюда. Я также попытаюсь нанять горных инженеров и отправить сюда для установки оборудования. По окончании сессии конгресса мы вернемся в Калифорнию и останемся там, как позволит время, чтобы понаблюдать за работами и ввести в действие систему.

Он с надеждой взглянул на нее:

— Как ты думаешь, Джесси, справимся ли мы, или я слишком честолюбив?

— Попытаемся, дорогой. Можем ли мы начать работать сейчас над ответом на это письмо?

— Нет, я слишком устал. Я хочу выспаться. Затем, в горах трудно следить за бегом времени, но, как мне кажется, прошел месяц с тех пор, как я обнял свою жену в последний раз.

— Всего месяц? — прошептала она. — А я сказала бы: год.

Весь следующий день они занимались составлением его демократической концепции свободного штата и ответов на вопросы, касающиеся Калифорнии. Завершив эту работу, он отправился на шахты, пообещав вернуться к Рождеству.

Опять Джесси осталась одна в своих комнатах с окнами, выходящими на Тихий океан. Рождество приближалось медленно; стояла сумрачная, ветреная погода, и ни Джесси, ни Лили не осмеливались выходить на улицу. Джесси зажигала полдюжины свечей в оловянных подсвечниках, которые Джон прислал из Сан-Франциско вместе с мебелью, и рассматривала картинки в иллюстрированной лондонской «Таймс». За два дня до праздника, когда она занималась таким делом, дверь ее комнаты вдруг распахнулась, в комнату брызнул дождь, и дверь тут же захлопнулась. Джесси рывком повернулась от огня и увидела Джона, прислонившегося к мокрой двери, запыхавшегося. Его сомбреро, лицо, туземный жакет были мокрыми, вода стекала с его высоких сапог, образуя лужицы на полу.

— Джесси, я не мог ждать. Я приехал из Сан-Хосе, чтобы приветствовать первую леди-сенаторшу из Калифорнии.

Она крикнула со своего места:

— Джон, тебя избрали!

— При первом же голосовании, — радовался он. — Я получил двадцать четыре голоса из тридцати шести. Уильям Гвин был выбран при третьей баллотировке. Мы отплываем в Нью-Йорк в Новый год.

Она вскочила с кресла, подбежала к нему, бросилась в его объятия и радостно поцеловала.

— Ты намокнешь, — смеялся он. — Я просто здесь, чтобы не натащить в комнату воды.

— Сбрось с себя одежду прямо у двери и иди к камину, согрейся у огня. Я сбегаю за сухой одеждой. Ты, наверное, устал. Ведь до Сан-Хосе семьдесят миль.

После радостного ужина с хлебом, кофе, холодной говядиной и бутылкой шампанского в ознаменование победы они растянулись на теплой медвежьей шкуре, упершись в нее локтями; плясавшее в камине пламя освещало их возбужденные лица.

— Мой дорогой, — шептала она, — каким счастливым будет для меня день, когда я увижу тебя в сенате! Я займу то же самое место на галерее посетителей, куда меня впервые посадил отец, чтобы послушать его выступление, а мне было тогда всего восемь лет.

— Для меня счастливый день будет тогда, — присоединился к ней муж, — когда увижу, как Мейли подает тебе утром чай в постель.

Позже в мерцании тлевших в камине углей они уснули на шкуре. На рассвете после чашки горячего кофе Джесси обняла мужа, и он снова уехал в Сан-Хосе.

В приподнятом настроении она послала Грегорио срубить вечнозеленое дерево на холмах над заливом и поставить его в жилой комнате. Не имея рождественских украшений, она перебрала свое имущество и нашла немного оловянной фольги, скатала из нее мягкие шарики и подвязала их к концам веток. Оловянные подсвечники она закрепила на более толстых сучках, а затем вставила в подсвечники красные и желтые свечи. Открыв для ланча банку сардин, она попросила Грегорио вырезать из жести различные фигурки, сделать в них отверстия. Потом попросила его собрать обрезки металла около строящегося отеля, который был подведен под крышу. Грегорио сделал из этого металла звезды и полумесяцы, а Джесси покрасила их синей и красной краской, перед тем как повесить на дерево.

Джон вернулся в канун Рождества с подарками для всех: для дочери он привез прекрасную куклу из Китая, для Джесси — мягкую красную кашемировую шаль и первую коробку изготовленных в Калифорнии конфет.

Полная хлопот неделя между Рождеством и Новым годом была волнующей. Джон искал агентов для работы на шахтах. Из Марипозы пришли индейцы саноранс и забрали свою половину золота. Джесси занялась упаковкой имущества, нужно было сдать на хранение мебель, которая потребуется для дома в Марипозе, когда они вернутся туда и построят его. Она прошлась в последний раз по комнатам, вспомнила с горечью, каким неясным было будущее, когда они приехали сюда пять месяцев назад.

Пароход «Орегон» вошел в гавань Монтерея в ночь на Новый год, сделав залп из орудий, чтобы известить пассажиров на берегу. Под проливным, невиданной силы дождем они добрались в сопровождении Грегорио и другого индейского боя, которые несли их багаж, до береговой линии по улицам, превратившимся в грязевые потоки. Джон посадил Джесси в весельную лодку, Грегорио нес Лили. Два индейских парня везли их в лодке под дождем в кромешной тьме.

— Не плачь так горько, Грегорио, — пошутила Джесси, — ты зальешь лодку. Обещаю, скоро вернемся.

Вновь взобралась она по веревочной лестнице, раскачиваясь из стороны в сторону под порывами ветра с дождем. Пароход «Орегон» причалил в Мазатлане пополнить запасы угля. Консул Паррот, сражавшийся бок о бок с полковником Фремонтом и Калифорнийским батальоном, поднялся на борт и пригласил их в свой мексиканский дом на обед. У побережья Мексики стояла теплая погода, и Джесси сочла, что ее одежда для Монтерея слишком тяжела. Роясь в своих мешках, она нашла подходящий для ее шерстяной юбки белый жакет со сборками.

Вечером, ко времени возвращения на судно, похолодало. Джесси слишком поздно поняла, что допустила серьезную ошибку: возобновился кашель, приковавший ее к постели на весь остальной путь до Панамы.

Джон также лежал на спине, вытянувшись, его левую сторону и обмороженную ногу сковал ревматизм. Их обоих сняли с судна на носилках, бледная от тревоги Лили наблюдала за ними. Вновь на помощь Джесси пришла мадам Арс. Она взяла семейство Фремонт в свой дом и разместила в той же самой спальне, которую занимала Джесси восемь месяцев назад. Мадам Арс и ее прислуга уделяли все свое время уходу за больной парой, скрывая от них тот факт, что и Лили слегла, заразившись местной малярией, и была не в лучшем состоянии, чем ее родители.

Они намеревались сесть на судно, отплывающее от Чагреса через пять дней после высадки в Панама-Сити. Но эти планы поломались: они пролежали целый месяц в гамаках в доме мадам Арс. К концу месяца Джон смог, прихрамывая, ходить по комнате, а температура у Джесси приближалась к нормальной. Джон Л. Стефанс, строивший Панамскую железную дорогу, регулярно во второй половине дня навещал их, бормоча:

— Я пришел, чтобы забрать от вас мой озноб.

Когда оставалось совсем немного дней, чтобы успеть попасть на очередной пароход, отплывавший в Нью-Йорк, Джесси доказывала, что она вполне окрепла для поездки. Джон, хромая, выбрался из комнаты и пошел на военный корабль Соединенных Штатов, стоявший в гавани. Вернувшись, он сообщил:

— Мы можем выйти утром. Мне дали корабельный гамак, мы сделаем навес для защиты от солнца и найдем индейцев-носильщиков, они перенесут тебя через перешеек.

На следующее утро Джон Стефанс привел четырех лучших индейцев-носильщиков. Джесси уложили в морской гамак. Мадам Арс подложила ей под голову красивую шелковую подушку, обшитую кружевами, и набила пришитые к гамаку карманы носовыми платками и флаконами с одеколоном. Джон и Лили ехали на мулах. Лили поправлялась, но во время малярии пришлось обрить ее голову, лицо девочки оставалось напряженным и бледным. Джесси была поражена, увидев дочь, но вялая Лили заверила ее, что чувствует себя хорошо и вполне способна проехать на муле до Горгоны. Когда индейские носильщики проходили по улицам Панамы, местные жители выходили из домов, глазея на странный кортеж.

В течение двух дней и ночей пешего пути и двух дней плавания в лодке по реке Чагрес Джесси регулярно принимала хинин и пила кофе и почувствовала облегчение, увидев мачты парохода. Очутившись в каюте, она села на край койки, погладила лоб мужа и откинула его волосы назад. Затем она легла рядом с ним на койке и привлекла Лили в свои объятия. Она лежала не двигаясь, одной рукой обнимая мужа, другой — дочь; в койке было тесно, но это не тревожило Джесси, ее переполняло счастье быть вместе с ними.

С пристани в Нью-Йорке они поехали прямо в Ирвинг-хауз. Управляющий сказал, что им дадут номер, только что освобожденный Дженни Линк. Пройдя в гостиную, они встали посредине комнаты перед высоким французским зеркалом, в котором Джесси разглядывала свою семью. Вначале она посмотрела на Лили; та старательно ела все две недели, проведенные на судне, располнела, ее щеки налились. Шерстяное платье стало слишком тесным и, казалось, вот-вот лопнет спереди и сзади, оно стало также слишком коротким и не закрывало штанишки из неотбеленного миткаля. На ней были индейские тапки из оленьей кожи — подарок Грегорио, ее шляпу сдуло за борт, и она прикрыла свою бритую голову черным шелковым платком, делавшим ее похожей на детей иммигрантов из Европы.

В середине стоял ее муж: в горняцких сапогах до колен, в калифорнийских панталонах горняка, куртке из оленьей кожи, рубашке с открытым воротом. Он повязал свою шею платком, неухоженную бородку расчерчивали седые прядки, а волосы отросли и стали такими же длинными, как после экспедиции. Потом она взглянула на собственное отражение: ее истощенная, бледная кожа имела желтоватый, желтушный оттенок, усиленный плохо сидевшей коричневой блузкой. Темная мятая юбка, сшитая ею из перелицованной дорожной одежды, спускалась до щиколоток, и из-под нее выглядывали побуревшие сатиновые туфли — единственные, какие у нее остались. Повязанная китайским шелковым шарфом шляпка из итальянской соломки контрастировала с коричневой блузкой и синей юбкой.

Про себя она прошептала: «Леди-сенаторша с Золотого Запада. Посмотрела бы на меня мисс Инглиш!»

Она год находилась в отъезде: шесть месяцев провела в Калифорнии, остальные — в путешествиях. Она не построила дом, не обосновалась прочно в стране; она не принадлежала ей, но хотела принадлежать. В глубине рассудка она осознавала, что причина ее неудачи в том, что, несмотря на ее всегдашние амбиции сторонника завоевания Запада, она отправилась в Калифорнию без чистосердечного желания навсегда осесть и строить там свою жизнь. Она поехала в надежде вскоре вернуться в Вашингтон с мужем-сенатором. В известном смысле она проявила нелояльность к новой земле, быть может, именно поэтому боги отказались освятить ее домашний очаг. Если бы она хотела основать домашний очаг в Калифорнии, то тогда ею руководила бы мысль остаться там навсегда, проявить лояльность и преданность, быть готовой к трудностям. Вопреки неважному виду всех трех стоявших перед зеркалом она поняла, что хочет возвратиться в Калифорнию. Быть может, в следующий раз она станет частью страны, сроднится с ее жизнью.

Они провели два дня, привыкая к тому, что под ногами твердая земля. Они купили свежую одежду, готовясь к поездке на поезде в Вашингтон. Джесси послала отцу телеграмму, извещая о благополучном прибытии в Нью-Йорк. Ее передали по проводам, прокладки которых Сэмюэл Морзе добивался от конгресса целых пять лет. В эти годы он часто навещал Бентонов, чтобы доказать выгодность телеграфа.

На станции их встретил Том Бентон, постаревший и изнуренный, но счастливый приветствовать их с возвращением. Джесси впервые находилась в разлуке с семьей, и ей показалось, что за год произошли большие, чем можно было ожидать, перемены: ее сестры выросли и превратились в молодых леди; Рэндолф вымахал в высокого, приятного парня с тонкими чертами лица, унаследованными от матери; мать еще более похудела, а глубокие морщины на лице отца говорили, как тяжело бремя, лежащее на его плечах.

Джесси бродила по дому, наслаждаясь запахом герани в гостиной, с удовольствием бросая взгляд на обеденный стол, застеленный камчатой скатертью, и на расставленную к обеду серебряную посуду. Она прошлась по библиотеке, прикасаясь к кожаным переплетам книг, к поручням кресел, к своему пюпитру у камина.

Пришли друзья, они приветствовали их и поздравляли Джона с избранием. Джеймс Бьюкенен устроил в их честь официальный обед. Джесси заказала по этому случаю парчовое платье с кружевной отделкой. Усевшись за стол, за которым собрались друзья — служащие кабинета, конгрессмены, офицеры армии и флота, послы и иные представители вашингтонского общества, Джесси и Джон многозначительно посмотрели друг на друга; они не забыли, как отнесся к ним Вашингтон при их отъезде: их посетили лишь немногие — армейские офицеры не хотели якшаться с осужденным сослуживцем, чиновники кабинета держались в стороне, боясь поставить в сложное положение администрацию, конгрессмены не желали стать на ту или другую сторону. Ныне же они стали баловнями вашингтонского общества, разбогатевшими благодаря сказочному калифорнийскому золоту, а Джон получил пост сенатора от первого штата на Дальнем Западе. Взглянув на мужа, Джесси отметила, что на нем хорошо сидит новый вечерний костюм, но он похудел, седина и обветренное лицо старят его. Глядя на свою жену, Джон видел в ее облике женщину двадцати шести лет, с горящими карими глазами, каштановыми волосами, слегка поредевшими со времени их первой встречи, но с красивой, отливающей блеском плотной прической; ее кожа была по-детски чиста вопреки пережитому в Панаме и Калифорнии, а покатые белые плечи в сочетании с вечерним платьем из темно-голубой парчи ласкали глаз. Одновременно Джесси и Джон вспомнили тот момент в Ирвинг-хауз, когда они увидели в зеркале себя в помятых, плохо подогнанных костюмах.

Джесси радовалась тому, что вернулась в изысканное общество. Она весело смеялась, слегка опьянев скорее от беседы, чем от множества тостов за Калифорнию и ее прием в Союз как штата. Глаза Джона также сверкали; он говорил о строительстве железной дороги в Калифорнию, о богатствах и красоте этого штата. Однако чаще Джесси и Джон искали глазами друг друга: им не верилось, что они вновь в Вашингтоне, где с ними ничего плохого словно и не было.

Джеймс Бьюкенен наклонился и прошептал ей:

— Мисс Джесси, не думаю, что вам следует флиртовать с собственным мужем, сидя рядом со мной.

— Флиртовать?

— Я назвал бы это так, — ответил он, — мысленное подмигивание, беглый взгляд, мимолетная улыбка… Я подозреваю, что ваш муж вас любит.

— Необоснованная гипотеза, — рассмеялась Джесси. — Он ошеломлен и не верит глазам своим, увидев меня в вечернем платье после неотбеленного миткаля и черной шерсти.

Прошла неделя приемов, обедов, развлечений, и они засели за работу. За закрытыми дверями библиотеки Томас Гарт Бентон признался дочери, что его положение в сенате под угрозой. Его длительное сопротивление расширению рабства сплотило сторонников рабства в Миссури, и после тридцати лет службы стало очевидным, что у них появился шанс провалить его на предстоящих выборах. Центр борьбы по вопросу о рабстве переместился сейчас в Калифорнию: поскольку калифорнийское законодательное собрание решило, что Калифорния — свободный штат, сторонники рабства в конгрессе полны решимости не допустить Калифорнию в Союз.

Таким образом, Том Бентон оказался перед болезненной дилеммой: тридцать лет он готовил почву, чтобы включить Тихоокеанское побережье в Соединенные Штаты. Он неизменно возражал против расширения рабства за пределы южных штатов, но, если теперь он поведет борьбу за прием Калифорнии как свободного штата, его противники используют это в качестве предлога, чтобы выставить его из сената Соединенных Штатов.

Джон был избран сенатором от Калифорнии, но Калифорния еще не была штатом, и поэтому он не мог выполнять свои обязанности. Официально он мало что мог сделать, чтобы ускорить прием Калифорнии в Союз, но неофициально чета Фремонт выступала послом доброй воли и носителем информации о топографии, климате, общей характеристике территории. Дом Бентонов на Си-стрит посетили многие представители официального Вашингтона. Те из них, кто был скептически настроен по поводу освоения отдаленной земли, уходили к концу вечера, заразившись так или иначе энтузиазмом Фремонтов. Ни Джесси, ни Джон не ожидали серьезной борьбы вокруг приема Калифорнии: какой смысл вести войну на территории, направить туда тысячи поселенцев, а затем отказаться включить ее в государство? Тем не менее проходили недели и месяцы, приятная весна сменилась знойным летом, жгучее лето — ранней осенью, а фракция сторонников рабства продолжала маневры с целью добиться все больших уступок в свою пользу в обмен на принятие Калифорнии.

В свободное время Джон занялся закупкой горного оборудования, которое отправил в Сан-Франциско. После третьей закупки, за которую он выложил значительную сумму наличными, он сообщил Джесси, что намерен капитализировать Марипозу, объявить о сдаче внаем некоторых шахт и продаже акций. Это обеспечит капитал для постройки плотин, дорог и приобретения иного дорогостоящего оборудования, столь необходимого для крупных горных работ. Эта идея расстроила Джесси, поскольку она означала вхождение в бизнес — появятся держатели акций, управляющие и правление, к которому постепенно перейдет контроль. Джон станет ответственным за слишком большое число людей. Она спросила мужа, не лучше ли вести работы в малом масштабе и оставаться хозяевами шахт. Он ответил смеясь:

— Джесси, похоже, что ты не хочешь, чтобы мы извлекли как можно больше золота из Марипозы. Ты не любишь деньги?

— Да. Я люблю деньги, — воскликнула она, — но, подобно всякому другому пороку, не надо слишком увлекаться! Кроме того, я думаю, у тебя более важное предназначение, чем копить деньги. Рассказывала ли я тебе, что говорил Николлет о деньгах? Жадность к деньгам, сказал он, — это бедственный период, как отрочество, которое мы должны пройти до достижения зрелости. Я хотела бы получить от Марипозы скромное количество золота, Джон, достаточное, чтобы купить тебе свободу и иметь возможность финансировать работу по твоему вкусу: новые экспедиции, прокладку железной дороги в Калифорнию, строительство сухопутной дороги на Запад. Я не думаю, что золото Марипозы должно стать самоцелью, оно должно быть средством, помогающим добиться успехов в жизни и работе. Неужели я говорю как школьный учитель, читающий мораль?

— Ты говоришь как школьный учитель… и говоришь разумно. Однако нельзя противоречить судьбе. Боги вложили в мои руки золотоносную жилу, не разработать ее до конца, отказаться извлечь золота на миллионы долларов из кварцевых жил — это равноценно отказу от дара богов.

— Да, — задумчиво согласилась она, — я понимаю твою точку зрения. Но не приходило ли тебе в голову, что боги могут оценить и сдержанность? Может быть, лучшая часть добродетели в том, чтобы не набрасываться с жадностью на их дары? Когда сторонники рабства в Монтерее убеждали тебя, что ты можешь стать самым богатым в мире, если используешь рабский труд на шахтах, ты сказал, что это была бы слишком высокая цена за богатство. Если так, то разве не слишком дорого посвятить свою собственную жизнь одной лишь добыче золота? Я предпочла бы видеть тебя свободным рабочим, чем закованным в цепи владельцем шахты.

Джон не согласился с ней, и в итоге английский агент по имени Гофман получил право сдать в аренду шахты «Аве Мария», «Западная Марипоза» и «Восточная Марипоза». После подписания соглашения Гофман сел на первый отплывавший в Англию пароход, чтобы учредить акционерные компании, доход от которых требовался Джону для превращения этих шахт в основные добывающие предприятия. Спустя несколько недель Джесси узнала, что ее муж договаривается со вторым агентом — Томасом Сарджентом о передаче ему права сдать в аренду половину обширного участка Марипозы. Сарджент также собирался в Англию для размещения там акций компании. Ей не хотелось вмешиваться в деловые договоренности своего мужа, и она успокоилась, узнав об одобрительном высказывании отца о Сардженте и передаче ему прав на аренду.

Утром 10 сентября 1850 года, в день представления Джона Чарлза Фремонта сенату Соединенных Штатов, Джесси встала рано, не спеша приняла ванну, намазала кремом лицо, потом села перед туалетным столиком и занялась своей прической. Когда же она попыталась подняться, чтобы надеть платье, то почувствовала тошноту, подобную той, которая была у нее, когда она вынашивала сына. Она весело рассмеялась при мысли, что Калифорния — плодородная страна, но Вашингтон лучше подходит для зачатия!

Вместе с мужем и отцом она поехала в сенат; по дороге они веселились словно дети, глупые шутки вызывали взрывы смеха. И все же за смехом скрывались тревожные опасения: Том Бентон знал, что Юг обозлен и напуган, быстро теряет выдержку, и эта сессия вполне может стать для сенатора последней. Он мечтал умереть за пюпитром сенатора во время яростных дебатов. Если его отстранят теперь и он станет первой жертвой конфликта между Севером и Югом, ему тем не менее приятно сознавать, что его место займет муж его дочери, а Калифорния с 1840 по 1870 год будет считаться границей свободы и столицей Запада, как считался штат Миссури на протяжении тридцати лет, с 1820 по 1850 год, когда он был сенатором.

Джесси заняла привычное место в первом ряду галереи посетителей напротив отца, близкое к верхней части полога, прикрывающего кресло спикера. Внизу размещались сенаторы от тридцати одного штата в своих длинных узких черных брюках со штрипками, в черных сюртуках с длинными фалдами и широкими бортами, в белых сорочках с бабочкой.

Джесси считала, что ее муж — самый молодой и самый красивый из сенаторов. Она переполнилась гордостью, когда он приносил присягу в качестве сенатора Соединенных Штатов.

Три оставшиеся недели сессии сената она упорно работала секретарем Джона, используя весь свой опыт путешественницы, домашней хозяйки и матери. Однако Джону не требовалось большой помощи; она поразилась, с какой ясностью и проницательностью действует его рассудок. Не будучи юристом, он продиктовал законопроекты о распространении судебной системы Соединенных Штатов на Калифорнию, о даровании общественных земель для образования и строительства университетов, приютов для глухонемых, слепых и умалишенных, о регистрации прав на землю, на поселение, на закладку шахт, о разработке системы почтовых маршрутов и национальных дорог в Калифорнии. Она поняла, что Калифорния обрела хорошего представителя. Его восемнадцать законопроектов, направленных на облегчение миграции населения на Запад и на внутреннее развитие Калифорнии, были приняты сенатом. В конце сессии даже те южане, которые настойчиво выступали против принятия Калифорнии, — Барнуэлл, Дэвис, Кэльхун, Клей — поздравили сенатора Фремонта с его законодательной инициативой.

Беременность Джесси протекала хорошо, она чувствовала себя здоровой, счастливой, уверенной в будущем. Она не ограничивала себя, совершала длительные прогулки, часто танцевала на балах. В день роспуска сената на каникулы она спросила:

— Когда Гвин возвращается в Калифорнию для переизбрания?

После некоторого колебания Джон ответил:

— Он не едет. По крайней мере не сейчас…

Она моргнула, не поняв:

— Он не едет для перевыборов? Но это не похоже на Гвина. Он сам сказал мне, что намерен оставаться сенатором от Калифорнии.

— Да, это правильно. Но ты знаешь, Джесси, у нас есть два срока: долгий и краткий.

— Ты выбран на долгий срок. У тебя еще пять лет…

Джон покачал головой:

— Никто из нас не избирался на длительный срок. Я понимаю, ты все время думала, Джесси, что я выбран на длительный срок, и была так рада, что мне не хотелось тебя огорчать.

Ее щеки вспыхнули.

— Но почему я должна была огорчаться? Ты получил подавляющее число голосов. Значит, именно тебя хотят видеть в сенате, а это дает тебе право на шестилетний срок.

— В избирательном законе не говорится об этом. Гвин и я должны тянуть жребий.

Ей отказала выдержка:

— Это нелепо, Джон, втягиваться в игру по поводу места в сенате. Почему не побороться за свои права? Я не понимаю тебя, ведь это не в твоем характере. Две трети голосов, отданных за тебя в Калифорнии, означают, что длительный срок — твой. У Гвина нет реальных интересов в Калифорнии: он поехал туда как политический авантюрист, решивший извлечь из пирога призовую сливу! Что он знает о Калифорнии? Какую роль он сыграл, чтобы сделать Калифорнию американским штатом, помимо того что пытался склонить депутатов конвента в пользу рабства? Твои экспедиции и доклады привлекли в Калифорнию половину семей, ныне живущих там. Ты сыграл решающую роль в завоевании штата, не допустил его захвата англичанами. Ты знаешь каждую долину, каждый горный хребет. Ты знаешь тамошний народ, его нужды, они доверили тебе совершить для них важные дела здесь, в Вашингтоне…

Выплеснув свой гнев, она опустилась в кресло:

— Извини, что накричала на тебя, но ведь нелепо для первого гражданина Калифорнии вступать в игру из-за места сенатора с политическим авантюристом. В этом нет ни толка, ни смысла.

Он сел рядом с ней и своей рукой смахнул набежавшие на ее глаза слезы.

— Я ничего не могу поделать, Джесси. То, что ты предлагаешь, вызовет скандал. Люди начнут говорить, что это новый бунт Джона Фремонта против установившихся традиций. Ты видишь, нет закона, который был бы на моей стороне; всегда существовало джентльменское соглашение, что два сенатора, выбранные от нового штата, должны тянуть жребий, кому какой срок выпадет.

Ссылка Джона на новый бунт Фремонта успокоила ее.

— Твоя позиция против рабства породила в Вашингтоне влиятельных врагов, настроенных против тебя, — сетовала она, — но к концу шестилетнего срока ты помиришься с ними. Ты сделал так много доброго для Калифорнии, что тебя будут переизбирать вновь и вновь все тридцать лет, как отца от Миссури. Но если ты вернешься сейчас, после трех недель пребывания в сенате, сторонники рабства разорвут тебя в клочки.

В темных глазах Джона сквозило выражение боли.

— Мы должны уповать на шанс вытянуть свой жребий. Пожелай мне удачи, дорогая. Мне достанется длительный срок.

Она грустно улыбнулась, поцеловала его в уголок рта.

— Конечно, тебе должно повезти, — сказала она.

На следующий день Джону не было нужды открывать рот. Возвращаясь домой, он нес на лице вежливую, но отчужденную маску — он вытянул краткий срок. Надежда на тридцатилетнее пребывание в сенате рассеялась после трех недель! Новый каприз фортуны: они находились на низшей точке, колесо повернулось, они нашли золото, были избраны, с триумфом вернулись в Вашингтон. Новый поворот: тысячи золотоискателей наводнили их земли, они были вынуждены войти в компании и уступить контроль над своей собственностью; карьера сенатора завершилась, не успев начаться.

Джесси иногда сопровождала Джона в его поездках в Нью-Йорк, где он закупал горное оборудование, необходимое для прокладки штолен в Марипозе. Он решил провести Новый год в Вашингтоне, а 2 января 1851 года отплыть из Нью-Йорка.

Она долго обсуждала сама с собой, сопоставляя различные стороны проблемы: она — на шестом месяце беременности, хотя волнение на море не представляло большой опасности, но переход Панамского перешейка создавал таковую. Потеряв сына, они вдвойне дорожили зревшим в чреве ребенком; и в то же время ей казалась невыносимой мысль о новой длительной разлуке с мужем. Она понимала, что за ней будут внимательно ухаживать при переходе к Панаме, ведь Джон будет рядом. В ее сердце не было и тени страха: не часто выпадает возможность показать качества жены первопроходца, намерение создать дом и свой очаг в Калифорнии. Она бросала вызов, более существенный и важный, чем ее первая поездка, когда она ехала одна: довезти в своем лоне новое пограничное поколение, родить своего ребенка в нарождающейся общине.

— Я уеду ненадолго, Джесси, — уверял Джон, — на срок, достаточный, чтобы выставить свою кандидатуру для перевыборов и проследить за установкой горных машин. К июлю я вернусь в Вашингтон.

— Ты имеешь в виду, что мы вернемся к июлю в Вашингтон, — спокойно ответила она. — Я еду с тобой.

В его глазах мелькнул страх.

— Но ты не можешь… Мы не можем рисковать ребенком. Трудности перехода через Панаму…

Она решительно встала перед ним, откинув голову назад вдохновенным движением.

— Нам нечего бояться, — заявила она. — Я никогда не чувствовала себя такой сильной и полностью уверена, что ношу здорового ребенка. Если ты едешь в Калифорнию, то ребенок и я едем с тобой. Твой сын родится в Калифорнии.

— Но, Джесси, — протестовал он, — зимой океан беспокойный. Тебе придется ехать по тропе Горгоны на муле…

— Нет, нет, — крикнула она, — я проследую по тропе в моем паланкине! Прошлый раз переход был удобным. Я узнала многое о Панаме, я заберу свой чайный прибор, необходимые в походе консервы. Этот переход будет более быстрым — через перешеек прошло множество американцев. Пожалуйста, не будем спорить. Я уверена всем сердцем: это лучшее для нашего ребенка.

3 января они отплыли в направлении Чагреса. Несколько первых дней стояла штормовая погода, и Джесси отсыпалась в своей каюте. Лили составляла на палубе компанию отцу. В Чагресе была построена небольшая пристань, и поэтому в гавани не нужно было перебираться с судна на сушу в лодке. Джон заблаговременно выслал деньги и инструкции, и их ожидала лодка для переезда от Чагреса до Горгоны. Джесси покачало немного в крытом гамаке на горной дороге, но трудности были детской забавой и ничуть не беспокоили. В Сан-Франциско они прибыли в начале апреля. Высадившись на широкий деревянный пирс и впервые увидев город, она радовалась своему решению: город расширился, вырос словно по мановению волшебной палочки; появилось много домов, сотни рабочих пилили и сколачивали доски, были проложены деревянные тротуары, а Маркет-стрит превратилась в респектабельный район с гостиницами и деловыми фирмами.

Она хотела, чтобы ее ребенок родился не в гостинице, а в своем доме, около домашнего очага, поэтому они немедля занялись поисками продающегося дома. Единственный продававшийся в тот момент дом представлял уродливую рамную конструкцию на Стоктон-стрит с видом на площадь Портсмут. Внутри отсутствовали всякие украшения, стены были голыми, но комнаты — просторными, а мебель — удобной. Они купили дом и въехали в него. Утром 15 апреля Джесси родила сына, и они назвали его Джоном Чарлзом.

Грегорио немедля присоединился к семье Фремонт. Когда детская няня объявила, что уйдет к концу первой недели, Грегорио рассмеялся:

— У моей мамы было десять детей, и я помог вырастить семерых. Я умею все делать. После того как уйдет няня, я буду ухаживать за Чарли.

Джесси оставалась в постели, а Джон обходил Сан-Франциско, нанимая механиков для шахт, покупая запасы, проверяя дома и лавки, построенные на земле, которую он скупил перед отъездом в Вашингтон. Члены комитета австралийцев, образовавших колонию на землях Фремонта, посетили дом и вручили Джесси петицию с просьбой разрешить им купить эти земли, чтобы они чувствовали себя постоянными жителями. В тот же вечер она просила Джона продать австралийцам собственность, подчеркивая, что эти люди страстно хотят иметь свой домашний очаг.

Ребенку было пятнадцать дней от роду, она качала его в самодельной люльке, как вдруг услышала встревоженные крики внизу. Вскоре она почувствовала запах дыма. Позвав Грегорио, она спросила, что происходит.

— На южной стороне площади пожар.

— Он идет к нам?

Грегорио подошел к окну спальни и ответил:

— Не могу сказать, куда продвигается пожар, но ветер дует на нас.

В этот момент ворвался Джон с одеялами и гамаком.

— Тревожиться не надо, — уверенно сказал он, — но мы должны быть начеку. Дома ниже нас загораются. Если огонь поднимется еще выше, то Грегорио и я отнесем тебя и ребенка к Рашен-Хилл. Песчаные дюны остановят огонь. Я уже отправил наше серебро и бумаги.

— Мне доводилось жить в гамаках, — спокойно ответила она, — предупреди меня за две минуты, чтобы подготовить Чарли.

К наступлению ночи полыхал весь город, воздух был насыщен дымом и пеплом. Лежа в постели, Джесси видела, что ночное небо становится все более багровым. На холме собрались друзья, помогавшие Джону вешать мокрые простыни и ковры на стены дома, гасившие долетавшие искры. Она слышала внизу крики людей, боровшихся с огнем. По ярким отблескам пламени и растущей жаре она могла судить, что пожар продолжает ползти вверх по холму. Огонь распространялся по дощатым тротуарам, и потрескивание горящих деревянных строений смешивалось со звуками пожарных колоколов и криками людей, метавшихся по улицам, спасая свое имущество.

В полночь направление ветра резко изменилось. Огонь вновь устремился через площадь на юг. Их дом уцелел.

На следующее утро, опираясь на руку мужа, Джесси обошла вокруг дома, оценивая ущерб. Ниже холма большая часть города превратилась в груду золы. На ее собственном доме вздулась краска, но других повреждений не было. Только придя в дом и вновь забравшись в постель, она осознала, что ее спокойствие в предшествовавшую ночь было тем же видом защиты, какая помогла ей быть готовой к переходу по Панамскому перешейку.

К концу месяца, когда она восстановила свои силы, прибыло оборудование для шахт. Джон выехал в Марипозу проследить за его установкой. Он выдвинул свою кандидатуру на перевыборах, однако не вел кампании в свою пользу. Джесси удивлялась, почему ее муж не стремится получить политический пост с той же энергией, с какой хочет сделать себя процветающим инженером. Избирательная кампания требовала, чтобы кандидат выступал перед публикой, объезжая штат, беседовал с различными группами, регулярно печатался в газетах, относился к политике как к бизнесу или профессии и отдавал ей все силы ради достижения желаемого результата, но Джон не участвовал в самой избирательной кампании. В Монтерее он спокойно говорил жене:

— Каждый в этом штате знает меня и отдает себе отчет, хочет он или нет, чтобы я стал сенатором. Пожатие нескольких тысяч рук не изменит результатов голосования. Если большинство населения этого штата за рабство, тогда я потерплю поражение. Если же большинство за свободу, тогда меня вновь пошлют в сенат. Никто не изменит мнения сторонника рабства, выступив перед ним, и, кроме того, я плохой оратор.

Джесси уважала его сдержанность, его нежелание сражаться за место в сенате. Тем не менее она желала отыскать способ развернуть кампанию в его пользу. Она была бы готова запрячь карету и начать объезд штата, выступать в любом поселке или деревне, оспаривая доводы сторонников рабства. Но увы, она ничего не могла сделать: жена не может вести кампанию за мужа и, уж конечно, не может заставить мужчину ввязаться в публичные дебаты, если он не склонен к этому.

И вновь ее озадачил загадочный характер мужа. Почему в определенных обстоятельствах он присваивает себе больше власти и авторитета, чем положено, а в других — он скромен, уступчив, отказывается от решающей роли вопреки всеобщим ожиданиям? Быть может, он ведет себя так потому, что военно-полевой суд объявил его узурпатором, человеком, одержимым личной властью и славой, а он хочет доказать, что это не так? Или же такие особенности его характера являются следствием противоречий, порождаемых его рассудком: когда речь идет о политике, его рассудок диктует одно сочетание позиций, когда же дело касается войны с армией — другое, и притом весьма отличное? Лишь она одна знала, как много вариантов решений мог предложить его ум и насколько они различны.

Джесси вспомнила первые дни медового месяца, когда она смутно догадывалась, что для того, чтобы понять своего партнера, раскрыть тайны его характера, неизвестные ему самому, потребуется вся жизнь. Тогда она сказала себе: «Я не хочу поверхностного мужчину. Мне нужен волнующий поиск, требующий приложить усилия, чтобы понять, а что будет дальше, и совместить фрагменты в целостную картину. Каким великим будет тот час через десять, через пятьдесят лет, когда я наконец пойму Джона!» Она замужем уже десять лет, она поняла многие мотивы поведения мужа, но должна признаться себе, что все еще не ближе к пониманию его характера, чем в день свадьбы.

Сан-Франциско рос с поразительной быстротой. Джесси нравилось посещать деловой квартал, где она покупала редкие предметы искусства и мебель, привезенные с Дальнего Востока, вина и сладости — из Парижа, шерстяные ткани — из Англии. Во время одной из таких вылазок она приобрела два понравившихся ей набора лиловых занавесей. Перехваченные розовыми лентами, они украсили гостиную и столовую.

В Сан-Франциско появились процветающая газета и театр. Тысячи людей прибывали в город по суше и на судах, приходивших из Австралии и с Дальнего Востока. Это была смешанная публика: вместе с фермерами и поселенцами из восточных штатов, благоразумными бизнесменами и золотоискателями прибыло значительное число английских преступников, освобожденных из Ботани-Бей в Австралии, приехали также члены разнузданной «гард мобиль», высланные из Парижа ради безопасности Франции; наезжали распоясавшиеся профессиональные авантюристы и игроки, воры, вымогатели, мошенники, убийцы из всех уголков Америки, рвавшиеся в эту сказочно богатую и притягательную пограничную территорию.

Несмотря на то что в Вашингтоне были приняты законопроекты сенатора Фремонта об учреждении судов и правовой структуры, их механизм в Сан-Франциско все еще не действовал. Повсюду господствовало насилие, вооруженные воровские банды бродили ночью по улицам, грабя и стреляя. Поджигались дома и деловые конторы тех, кто пытался сопротивляться; с наступлением темноты женщины не осмеливались выходить из дома; собственность не была защищена от грабежа. Почтенные торговцы и поселенцы в Сан-Франциско начали организовываться с целью окоротить преступные элементы, которые, как утверждалось, подожгли город. Комитет граждан, назвавший себя комитетом «бдящих», предупредил, что установит свой закон и накажет злоумышленников; в результате в городе началась гражданская война. В теплый полдень, когда Джесси сидела в садике, откуда открывался вид на залив, через забор кто-то бросил рукописную листовку. Она прочла:

Джесси знала, как быстро распространяется пожар в открытом для ветров городе, и боялась, что ее собственный деревянный дом может быть охвачен пламенем, прежде чем она сможет увести своих детей в безопасное место. С этого момента она не спала по ночам, а читала, писала письма отцу и мужу, то и дело бросая взгляд на окна, выходившие на три стороны. Утром, после того как Грегорио и его кузина, нанятая няней для Чарли, вставали, она закрывала ставни в своей комнате и спала до полудня.

Однажды в воскресенье, когда Грегорио и его кузина ушли в церковь и колокола начали отбивать десять часов, то есть время, когда летний ветер обдувал Сан-Франциско, она заметила, что в жилой части города ниже ее дома сразу в нескольких местах появилось пламя. Она взяла Чарли, еще не одетого и мокрого после купания, завернула его в свою юбку. Вошла Лили, в руках она держала двух своих любимцев — цыплят и спросила:

— Мама, ты можешь найти мне ленты, чтобы связать им ноги?

— Ступай вверх, на холм, к дому миссис Фуржанд на Клей-стрит, и оставайся там, пока я не приду за тобой.

Прибежал лейтенант Биль без фуражки, его лицо было темным от сажи. Он вывел Джесси из дома в тапочках и халате и провел ее по крутому склону холма к дому миссис Фуржанд. В этом безопасном месте собралось много женщин и детей. Лили бросилась в объятия матери, а лейтенант Биль разрядил обстановку, сказав:

— Посмотрите, ребенок все еще спит на моем плече.

Джесси прошла в комнату, из окна которой был виден горящий город. Перед окном стояла на коленях француженка, истерически хохотавшая при виде пламени, охватившего ее дом. Через несколько минут она повернулась к Джесси и, узнав ее, закричала:

— Мадам Фремонт! Ваш дом будет следующим. Сюда, займите мое место. С него лучше всего будет видно, как сгорит ваш дом!

Сердобольные женщины увели потерявшую рассудок. Джесси долго стояла у окна, ее сердце сжалось, когда она увидела, что ее дом, место рождения Чарли, вспыхнул словно сухой трут, его сразу же охватило пламя со всех сторон. Через час не осталось ничего, кроме закопченной кирпичной трубы, которая, как указующий перст, обвиняла небо. К вечеру большая часть Сан-Франциско снова сгорела до основания. Лейтенант Биль вернулся в дом миссис Фуржанд и сообщил:

— У меня есть место, где вы и дети сможете отдохнуть сегодня ночью. Там, понятно, не очень комфортно, но есть хотя бы еда и одеяла. Идемте, представим, что вновь разбили лагерь на полуострове Монтерея.

В эту ночь она лежала на койке в палатке, установленной на песчаных дюнах, ребенок спал, положив ей голову на плечо. А Лили со своими двумя цыплятами с перевязанными голубыми лентами ногами спала на матрасе на полу. Джесси всю ночь дрожала, оплакивая потерю своего первого собственного дома. С горечью она вспоминала: «Боги не спешат освятить новый домашний очаг». В ее ушах стоял звон колоколов пожарников; сомкнув воспаленные глаза, она продолжала видеть горящий город, вспыхивали один за другим дома, пока весь мир не показался ей охваченным пламенем.

На следующее утро пришел лейтенант Биль и сообщил, что он и Грегорио работали всю ночь в бывшем армейском бараке, находившемся в нескольких милях в дюнах, почистили его и привели в такое состояние, что в нем можно жить, пока не будет построен новый дом. Возчиков нанять было невозможно, и ей пришлось идти по песку в промокших, облепленных грязью тапочках и халате, полы которого обтрепались. Добравшись до барака, она обнаружила найденную мужчинами свежую одежду, несколько книг, свечи и ящики с провиантом. Когда уснули дети, Джесси всю долгую ночь читала при свечах книгу Дональда Митчелла «Мечты холостяка». Она была слишком возбуждена и не могла спать, в отчаянии даже думала о том, что было неразумно поселиться в такой дикой общине. Ребенок проснулся на рассвете и потребовал, чтобы ему дали поесть. Девушка-индианка пришла с сообщением:

— Грегорио нашел белую козу, у которой много молока…

Джесси улыбнулась и поблагодарила ее, но девушка не уходила.

— К вам пришли несколько человек, — произнесла она. — Пожалуйста, поговорите с ними.

Джесси вымыла руки и лицо, причесалась и оделась. Она прошла в переднюю комнату барака и открыла дверь. Перед ней стояли австралиец средних лет и его жена. Джесси узнала в них представителей арендаторов, просивших, чтобы им продали землю, принадлежавшую Фремонтам. За ними она увидела процессию людей, тянувшуюся через дюны, каждый из них нес сверток или тюк, а некоторые тянули тележки.

— Что это? — изумилась она.

— Дело вот в чем, миссис Фремонт, — ответил австралиец, — когда в воскресенье утром начался пожар, мы решили, что ветер принесет его к вашему дому. Мы все бросились к вам посмотреть, сможем ли спасти дом. Но вы и малыши уже ушли.

— Увидев, что не сможем спасти ваш дом, мадам Фремонт, — вмешалась жена австралийца, — мы сделали другое: спасли все, что было в доме.

Она повернулась и указала на процессию людей.

— Мы вынесли всю вашу одежду, мебель, зеркала, фарфор, серебро и стекло, коврики и ваши книги, мадам Фремонт, вы потеряли лишь здание, больше ничего.

Джесси видела, как арендаторы подходят один за другим к переднему крыльцу и кладут на пол ее ценные вещи: украшения и личные предметы, тарелки и флаконы с духами, одежду и постельное белье, детскую одежду и игрушки, привезенные из Вашингтона, продовольствие и ящики с вином, даже лиловые занавески, перехваченные розовыми лентами. Австралийцы внесли в барак мебель, поставили в задней комнате кровати, втащили в переднюю комнату книжный шкаф и расставили на его полках книги, прикрепили занавески к окнам, повесили картины на стены, а на пол положили коврики. В течение часа барак на песчаных дюнах преобразился в домашнее хозяйство Фремонтов. Затем предводитель принес в красном шелковом платке тяжелый сверток.

— Мы знаем, что полковника нет дома, — сказал он, — и, поскольку в доме малое дитя, мы подумали, что деньги пригодятся. Это аванс за три месяца.

Он развязал платок и высыпал на стол кучу монет. Взволнованная Джесси не смогла сдержать слезы. Она пожала каждому руку, душевно выражая свою благодарность.

Прошло несколько дней. В окружении спасенных вещей она чувствовала себя уютно, но ей очень хотелось иметь около себя мужа. В Марипозу не ходила регулярная почта, а посылать за ним нарочного она не хотела. Оставалось просто ждать, пока он узнает о новом пожаре, уничтожившем город.

Спустя почти неделю, сидя на крыльце под теплым июньским солнцем, она увидела знакомую фигуру, пробирающуюся через дюны. Она вскочила и побежала по песчаным наносам ему навстречу. Когда она смогла освободиться из его объятий, то спросила:

— Как ты узнал, где нас искать?

— Я прибыл ночным пароходом из Стоктона, — ответил он. — От площади я вбежал на холм, к месту, где стоял наш дом. Там не осталось ничего, кроме трубы, освещенной солнцем. Я спросил прохожего, знает ли он, где находитесь вы, и тот ответил: «Около церкви Грейс». Я осмотрел окрестности с приступка церкви и увидел этот маленький дом с лиловыми занавесками на окнах. Узрев розовые ленты, убедился, что ты там.

В этот полдень Джесси послала за австралийскими съемщиками. Джон старательно писал за своим столом. Он сердечно поблагодарил пришедших, а затем взял в руки пачку бумаг:

— Вот ваши купчие. Теперь вы владеете землей.

Наступило молчание, мужчины ознакомились с купчими.

Представитель австралийцев произнес:

— Полковник Фремонт, это лучше, чем мы ожидали. Мы можем заплатить немного больше.

— Вы уже заплатили это «немного больше», — ответил он. — Удачи вам, да благословит вас Бог.

Каждый пожал ему руку и в свою очередь поблагодарил. После их ухода Джесси торжественно поцеловала мужа и сказала:

— Благодарю тебя, дорогой. Это был специальный подарок для меня.

В этот вечер во время прогулки по холмам над городом, восстававшим из пепла, Джон рассказал ей о своих неприятностях в Марипозе: о серьезных спорах с рудокопами, утверждавшими, будто они заложили свои шахты до его приезда, а он сознательно так обозначил границы своей земли, чтобы были затронуты их участки. Они отказались оставить свои шахты и угрожали войной, если кто-нибудь попытается выставить их. Оборудование, приобретенное им в Нью-Йорке, оказалось дорогостоящим и неэффективным — из кварца извлекалась лишь небольшая часть заключенного в нем золота. Нанятые им горные инженеры, проезд которых до Калифорнии он оплатил, ушли от него, сделав собственные заявки. Для эксплуатации шахты требовались плотины, дороги, дробильные установки, но из Англии деньги не поступали, более того, в Лондоне возникли осложнения с компаниями, учрежденными для аренды участков в Марипозе. Его первый агент Гофман оказался честным и порядочным человеком, а Сарджент — мошенником.

Используя лондонскую прессу, он предложил продажу акций на условиях, которые осложнили положение Гофмана; банки и вкладчики, заинтересовавшиеся вначале арендой участков в Марипозе, отозвали свои предложения, а Сарджент распространял акции на основе, которая грозила лишить Фремонтов всех их владений.

Но это было еще не все. Индейцы, ладившие доселе с белыми, встали на тропу войны, так как рудокопы лишили их охотничьих угодий, перебили и съели крупную дичь и так далеко оттеснили племена в горы, что теперь они не могли обеспечить себе пропитание. Племена собрались на общий совет и решили убить и съесть весь скот белых, а затем изгнать их из района. Начались перестрелки и убийства; горные работы в Марипозе пришлось остановить. Комиссары Соединенных Штатов вели переговоры с индейцами, пытались оттеснить их с золотоносных территорий в новые охотничьи земли. Индейцы согласились на переход при условии, что их обеспечат мясом на время, необходимое для перемещения племени и освобождения новых земель. За небольшое поголовье скота была затребована такая цена, что комиссия оказалась не в состоянии обеспечить выполнение договоренности. Индейцы готовились вести открытую войну с целью выгнать белых с золотоносных земель.

— А как с твоим скотом, Джон? У тебя достаточное поголовье, чтобы обеспечить их потребности?

— Да. Но у комиссии нет средств для оплаты! Я готов предоставить скот в кредит, но ты знаешь, как выходило неладно, когда я тратил деньги, желая помочь правительству. Мои расписки, подтверждающие получение провианта на полмиллиона долларов во время завоевания Калифорнии, так и не были оплачены…

— Но если ты сделаешь комиссии предложение в духе доброй воли, — сказала Джесси, — а она даст расписку о его принятии?

— Но когда мы получим причитающиеся нам деньги? Комиссия вернется в Вашингтон лишь через год. К тому же, если департамент внутренних дел откажется поверить, что индейцы в отчаянном положении и готовы к набегам, он может дезавуировать собственную комиссию, как дезавуировали меня. Никто не может предъявить иск федеральному правительству, и я вновь окажусь в неловком положении, обращаясь к конгрессу с просьбой об оплате поставок скота. Я не только рискую никогда не получить свои деньги и многие недели ходить с протянутой рукой, но и не желаю предстать перед американским народом как лицо, пытающееся заработать на правительстве.

— Тогда не гонись за деньгами, — спокойно ответила Джесси. — Ступай в комиссию и предложи им сделку, которая лишь покроет твои расходы. Это сохранит правительственные доходы и предотвратит войну с индейцами. Пока ты располагаешь поголовьем скота, ты можешь отделаться меньшим.

— Нет, сенатор Бентон, не могу. Черт возьми, это значит, что я не буду на шахтах целый месяц и тогда, вероятно, не верну свои деньги. Но я не могу пойти на меньшее.

Следующим утром он отправился к комиссару Барбуру и сделал ему предложение. Барбур ответил:

— Ваше предложение — самое экономное и наилучшее, какое исходило когда-либо от уважаемого человека. Я принимаю его.

Джон рассказал Джесси о разговоре. Она смотрела, как он вновь садился в седло для поездки в Южную Калифорнию, чтобы лично отогнать скот.

Сентябрь был приятным. Туман рассеялся, светило яркое, теплое солнце. Каждый день Джесси бродила по холмам и песчаным дюнам с Лили и малышкой Чарли, которого на индейский манер носили либо Грегорио, либо его кузина. Бухта и пролив сверкали под лучами осеннего солнца. Дети росли крепкими и розовощекими.

Джесси говорила с Джоном об их доме: стоит ли им купить, пусть даже за непомерную цену, одну из сохранившихся резиденций либо поставить новый собственный дом на их участке на Стоктон-стрит, может быть, купить ферму на полуострове, где потеплее. У Джона не было уверенности, и он не проявил интереса ни к одному из ее соображений. Равным образом ей не удалось узнать о его планах на будущее; он говорил о возвращении в Вашингтон для проведения через конгресс некоторых законов по горным работам, о поездке в Нью-Йорк с целью разработки и постройки более современного дробильного оборудования, о путешествии в Лондон для решения финансовых вопросов, о переезде всей семьи в Марипозу. Пока его мысли не устоялись, она не считала возможным принять то или иное решение и оставалась в небольшом бараке в дюнах.

Прошлую зиму она провела в доме мадам Кастро, наблюдая за дождем, приходившим со стороны моря. Ноябрьский дождь в Сан-Франциско зависел от капризов ветра, и она вновь оказалась затворницей в двух комнатах. Выборы сенатора пришли и прошли, а Джон не произнес в этой кампании ни единого слова и пальцем не шевельнул ради своего переизбрания. Организованные группы били в барабаны, поднимая шум в пользу своих кандидатов. Растущая фракция сторонников рабства понимала его политическое влияние, его друзья и сторонники были разбросаны по стране, поглощенные собственными делами. Она ничего не могла сделать в его отсутствие, а он, очевидно, не был заинтересован в результатах, и ей оставалось лишь сидеть и наблюдать, как муж терпит поражение.

Она накопила опыт в области истории и литературы об исследованиях, но исследовательская работа отпала. Она прочитала книги по сельскому хозяйству, готовя себя к роли жены фермера, но фермы не получилось. Она надеялась быть женой сенатора и обладала и опытом, и характером для этого, но и место в сенате от них ускользнуло. Она не могла участвовать в добыче золота, да, откровенно, ее это мало интересовало.

Ее память возвратилась, как часто бывало в прошлом, к разговору с Мэри Олгуд на окраине Сент-Луиса. Удел Мэри был трудным: она должна была пересечь равнины в своем крытом фургоне, поднять целину в Орегоне, жить, работая. И все же Джесси часто завидовала Мэри: она вольна поехать в Орегон в крытом фургоне рядом со своим мужем; она может шагать по заросшему полю, вспахивая принадлежащие ей акры; она ограждена от публичного осуждения и осложнений, которые возникают, когда рушатся амбиции. Джесси понимала, что по каждому пункту свет сказал бы, что ей повезло больше: ее муж был известным исследователем, чьи карты использовала чета Олгуд при переходе через равнины, но, будучи его женой, она была вынуждена выдерживать бесконечные месяцы одиночества и тревоги за безопасность мужа; у нее было в тысячу раз больше денег, чем когда-либо будет иметь Мэри Олгуд, всю жизнь проведшая в изнурительном труде, и ее, Джесси, деньги требовали многомесячных разлук с мужем.

Казалось, что она Джону больше не нужна. Случайное обнаружение золота в Марипозе, изолировавшее его от всякой творческой работы, лишило ее возможности сотрудничать с ним. Ей казалось, что ее ждет судьба матери: хозяйка большого дома, воспитывающая детей, принимающая гостей, поджидающая мужа, и ничего более. В сотый раз она желала, чтобы Ларкин сохранил за собой Марипозу, а им отдал во владение ранчо Санта-Круз со старыми виноградниками, мирным садом и видом на ласковое море. Она помнила, что сказал ей Николлет: «Любой случай или негодяй может отобрать ваши деньги, — и обычно так и бывает, — но никто не может лишить вас умения выполнить хорошо работу. Самое прекрасное и наиболее надежное имущество во всем мире — это хорошее мастерство».

По мере того как они накапливали золото, их брак, та сущность, которая возникает в результате союза, выродилась в рутину. Эта сущность — не больше суммы их двух и даже нечто меньшее. Она сидела в заброшенном бараке на песчаных дюнах с двумя детьми, в грустном одиночестве, в то время как ее муж месяцами был вдали, извлекая богатства из земли. Их супружество могло бы быть прекрасным, озаренным постоянным внутренним светом, если бы они разлучались ради высокой цели, такой, как экспедиция. Быть географически на расстоянии еще не означает принижения супружеской жизни. А вот расхождения в конечных желаниях, в понимании жизненных ценностей могут так подорвать брак, что третья сущность, созданная встречей двух умов и двух сердец, погибнет.

Повторялись ее страдания в индейской резервации Делавэра, но они могли явиться более глубокой трагедией: либо оба партнера должны умереть, надоесть друг другу, либо выхолостить идеалы своих взаимоотношений, стать безразличными, разочарованными. Но даже если такое произойдет, один из партнеров может поддерживать брак нежностью, симпатией и терпением: супружество сохранит свою основную силу, возвратится к полнокровной жизни. Не надо думать о разрушении и поражении, нужно простить грехи, иметь железную, нерушимую волю к поддержанию взаимоотношений, ибо супружество, как человеческая жизнь, должно выдерживать все виды превратностей; слабый смертный, ненадежные взаимоотношения валятся с ног при первом неблагоприятном ветре; стойкое супружество выдерживает все бури.

Но если супружество умерло? Если оно постепенно потеряло смысл, тогда конец всему.

Джесси понимала, что ее беды пришли не по чьей-то вине, они скорее результат случайных обстоятельств. Однако нельзя позволить, чтобы случайные обстоятельства брали верх, ибо тогда жизнь станет подверженной порывам всех ветров. Ей не нужны были эти золотоносные шахты, она не жаждала этого богатства, золото пришло к ним в руки по иронии судьбы. Джон был прав, говоря, что, если судьба вложила в руки состояние, нужно быть дураком, чтобы не взять его. Быть может, они оказались большими дураками, взяв его?

Она понимала, что не может навязать Джону свои соображения, это означало бы, что он должен принять ее стандарты. Он должен прийти к подобному мнению сам, понять, что за золото, которое дают шахты, приходится платить издержками в товариществе, любви и достижениях. Она не сомневалась, что когда-нибудь он придет к такому заключению, но когда? Как много миль они должны пройти, прежде чем их тропы вновь сойдутся в том партнерстве, которое существовало в первые годы их супружества?

Вновь она столкнулась с загадочным характером мужа: как могло случиться, что человек, столь равнодушный к деньгам и их соблазну, работавший много лет в области, не сулившей ничего, кроме скромного армейского довольствия, вдруг отдал свою энергию деланию денег? Как можно проникнуть в душу другого человека?

В эти длинные и беспокойные дни ее светом в оконце была любовь к маленькому Чарли, вобравшая в себя и любовь к Бентону, умершему первенцу, и глубокую благодарность Всемогущему за сохранившуюся способность рожать здоровых детей. Она сама купала мальчика, кормила утром и вечером, чтобы он рос под ее сенью, знал каждое ее движение. Чарли любил смеяться, и Джесси проводила много часов, играя с ним, стараясь рассмешить его.

Перед Рождеством она обошла с Лили соседские холмы в поисках рождественского дерева. Из оловянной фольги она сделала украшения. Днем приходили друзья с подарками и праздничными поздравлениями: некоторые делегаты конвента Монтерея, помнившие ее гостеприимство; армейские офицеры с женами, кому она доставила с Востока письма от родных; австралийцы, которым она продала землю за малую цену; их старые друзья Биль и Найт, для которых она и ее дети были почти собственной семьей, давнишние знакомые из Сент-Луиса и Вашингтона, приходившие в их дом на Стоктон-стрит прямо из порта, дабы уведомить о своем прибытии в Калифорнию; рудокопы, получившие согласие на заявку; торговцы, поставлявшие им товар; сын вождя индейского племени, на выручку которому пришел Джон, передав ему свой скот; негритянская семья Саундерс, избавленная от рабства благодаря тому, что Джон взял с собой в Марипозу главу семьи и помог ему намыть золота на тысячу семьсот долларов, достаточных для выкупа на свободу.

С наступлением сумерек все гости ушли праздновать Рождество к себе или к друзьям. Джесси осталась одна с двумя детьми, Грегорио и его кузина поехали на праздники на Юг. Накормив и уложив спать Лили и Чарли, она села в кресло-качалку около рождественского дерева, скучая по мужу, родителям и Элизе, молодым сестрам и брату, друзьям и родственникам, собравшимся в уютных, ярко освещенных комнатах в доме на Си-стрит. Она предалась размышлениям о прошедших годах и о том, что предстоит переезжать. В маленьком бараке с двумя комнатами не было очага, не было камина, однако сентиментальное настроение, навеянное Рождеством, наводило на мысль, что семейный очаг не только печь или камин — им может быть огонь, зажженный в сердцах других людей, доброта, услуга, счастье, сотворенное мужчиной и женщиной вдали от дома. Прошло полтора года, как они впервые прибыли в Калифорнию; она была чуть ли не первой женщиной, пересекшей Панамский перешеек, ее дом в Монтерее был одним из первых американских; своим отказом купить или иметь рабов она сыграла небольшую, но существенную роль в том, что Калифорния стала свободным штатом; открытием золота в Марипозе и привозом оборудования для горных работ они ускорили миграцию в Калифорнию из восточных штатов, повысили покупательную способность нового штата; готовность Джона обеспечить мясом индейцев позволила сохранить мир в горнодобывающих районах; его широкая программа в сенате приблизила Калифорнию к Соединенным Штатам; своим возвращением в Калифорнию, своим желанием остаться в Сан-Франциско после пожаров и разрушений они помогли вселить уверенность, что этот пограничный район выживет и станет обитаемым; беременная, она преодолела трудный переход по морю и Панаме, родила сына в примитивных условиях Сан-Франциско, создав тем самым дом из плоти и крови, а не из дерева и стекла.

Сделано немного, понимала Джесси, и не все, что она намечала. Однако минуло шестьдесят лет с тех пор, как бабушка Бентон отправилась в пограничный район Теннесси. Времена изменились, этот новый пограничный район не похож на любой другой, какой знала страна, каждый имел свое значение, отвечающее требованиям времени. Если она не смогла повторить деяния бабушки Бентон, то, видимо, не совсем по своей вине; она сделала максимум того, что могла, приложила большие усилия. Ей исполнилось всего двадцать семь лет, однако она чувствовала себя так, словно прожила долго, как бабушка Бентон или бабушка Макдоуэлл.

Джесси взглянула на часы: был уже час ночи. Она решила, что дождется наступления рождественского дня, а потом ляжет в холодную одинокую постель. Но усталость оказалась сильнее воли, ее голова упала на грудь, и через несколько минут она заснула. Ей снилось, что она слышит шум копыт по песку дюн, седок соскакивает с лошади и бежит по настилу крыльца. Эта сцена сновидения напомнила тот момент в индейской резервации Делавэра, когда Джон возвратился именно так, принеся ей свою жертву, вселяя в нее новую отвагу и стремление к новой жизни. Ей показалось, что дверь распахнулась, что на пол упали тяжелые мешки, что она в объятиях мужа, покрывающего поцелуями ее лицо, что она уже не в кресле, а на коленях Джона, обнимающего ее, ее голова на его плече, ее губы на его губах, и наконец она поняла, что это не сон.

— Дорогой, — прошептала она, — ты приехал на Рождество?

— Неужто ты сомневалась? Ты здорова? Как дети?

Он слушал внимательно, его темные глаза вглядывались в ее лицо, когда она рассказывала о своей жизни, повела его в спальню и показала, как хорошо выглядят сын и дочь. Потом он принес два мешка и при свечах показал ей подарки, которые удалось купить во время поездки домой.

— Это не так уж много, — сказал он, — большинство лавок было закрыто. Но как тебе нравится поездка в Париж в качестве рождественского подарка?

— Превосходно, — весело ответила она, — дадим Чарли возможность увидеть человечка на Луне.

Джон усмехнулся, вытащил из кармана бумажник, открыл ярко раскрашенный конверт и извлек из него два билета; он указал пальцем на несколько строчек, а она глазам своим не верила.

— Прочитайте их, мисс Джесси. Мы проведем целый год в Европе.

Потом она прочла:

По ее щекам побежали слезы, Джон вытер их своей рукой. Мысли Джесси вернулись на полных десять лет назад, к дождливому полудню, когда они сидели с бабушкой Макдоуэлл перед окном в рабочей комнате Хасслера, наблюдая за похоронной процессией президента Гаррисона, и пылкий темноглазый молодой человек за чайным столиком напротив нее сказал:

— Я буду любить тебя всегда, Джесси, в этом ты можешь быть уверена. Я могу делать ошибки, я могу подвести тебя в другом, я могу в чем-то не оправдать твоих ожиданий, но я буду всегда любить тебя.

Как верно, что супружество требует скорее терпения, чем логики, и не должно нарушаться при каждом непредвиденном повороте колеса фортуны, а следует дать времени возможность сделать прочным его фундамент.

— Ты можешь оставить шахты? — спросила она.

— Шахты разлучали нас слишком долго. Давай используем наши время и деньги вместе, пока они у нас есть, до того, как я докажу, что Николлет был прав относительно дурака и его возможностей. Это будут твои первые каникулы за десять лет. Первые с того времени, когда ты сказала судьбоносные слова: «Куда ты пойдешь, туда пойду и я». Ты помнишь, Джесси?